«Птица в клетке»

Птица в клетке (fb2) - Птица в клетке (пер. Елена Серафимовна Петрова) 1820K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кристин Лёненс

Кристин Лёненс Птица в клетке

Christine Leunens

CAGING SKIES

Copyright © 2008, 2014 by Christine Leunens

All rights reserved

Перевод с английского Елены Петровой

Оформление обложки Ильи Кучмы

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

Серия «Большой роман»

© Е. С. Петрова, перевод, 2020

© З. А. Смоленская, примечания, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020

Издательство Иностранка®

* * *

Моему мужу Акселю

Ложь опасна не тем, что противоречит истине, то есть не имеет отношения к реальности, а тем, что подменяет собой реальность в людских умах. Разлетаясь, как по ветру, семена лжи прорастают в самых неожиданных местах, и в один прекрасный день у солгавшего перед глазами возникает одинокое, но вполне жизнестойкое дерево, выросшее на голом склоне утеса. Такое зрелище способно и озадачить, и поразить того, кто солгал. Как попало сюда это дерево? На чем держится? Взросшее на бесплодной неправде, оно зеленеет наперекор всему и не собирается засыхать.

Стоило мне отпустить от себя ложь, как вместе с нею пришли в мир и жизни тех, о ком пойдет мой рассказ. Но мне придется с большой осторожностью распутывать ветви, чтобы разобраться, какие произросли из истины, а какие из фальши. Удастся ли спилить обманные ветви, не покалечив раз и навсегда все дерево? Наверное, правильнее было бы просто выкорчевать его и перенести на плодородную равнину. Но риск слишком велик, ибо мое дерево приспособилось к неправде, пустило в нее сто один корень, научилось терпеть жажду и не ломаться на ветру. Так и гнется оно зеленой загадкой на полпути к вершине, так и растет под прямым углом к высокой безжизненной скале. Однако же ствол не валится на землю, и листва не гниет в росе, а пересади его на равнину – этого будет не избежать. Кривым стволам не дано распрямиться; точно так же и мне самому не дано распрямить спину и вернуться в свои двадцать лет. Да и смена таких суровых условий на благодатные добром не кончается, как ни крути.

Но я нашел выход. Если начать рассказывать правду, то утес будет крошиться – осколок за осколком, камень за камнем. А какая судьба постигнет мое дерево? Поднимаю к небу сжатый кулак и возношу молитвы. Куда их занесет, там, надеюсь, дерево и приживется.

I

Родился я в Вене 25 марта 1927 года: Йоханнес Эвальд Детлеф Бетцлер – пухлый безволосый младенец, как свидетельствуют фотографии в альбомах моей матери. Перелистывая альбомные страницы, я всегда развлекался тем, что угадывал по рукам, кто держит меня перед объективом – отец, мать или сестра. Как видно, я ничем не отличался от других младенцев: улыбался во все десны, проявлял неподдельный интерес к пальцам на ногах, а пюре из чернослива охотнее размазывал по физиономии, нежели съедал. Обожал розового кенгуру размерами вдвое больше меня, деловито таскал его за собой; когда мне в рот кто-то сунул сигару, я отнесся к ней с отвращением, – во всяком случае, такой вывод подсказывает мой зареванный вид.

Не менее близок, чем с родителями, был я с дедом и бабушкой – естественно, с отцовской стороны. Деда и бабушку с материнской стороны я никогда не видел: Ома и Опа[1] погибли под лавиной задолго до моего рождения. Уроженцы Зальцбурга, Ома и Опа слыли настоящими асами пеших и лыжных походов. Опа с закрытыми глазами различал птиц по голосам, а деревья – по шороху листвы на ветру. Мама не преувеличивала, отец это подтверждал. У каждого дерева свой особый шепот – так, по его словам, объяснил ему когда-то Опа. Я много слышал от мамы про ее родителей, узнал их и полюбил. В ту пору они уже были где-то на небесах, рядом с Богом, наблюдали за мной сверху и оберегали. Если среди ночи мне требовалось сходить на горшок, никакое чудище не могло выскочить из-под кровати, чтобы схватить меня за ноги; никакой злодей, надумавший пырнуть меня ножом в сердце, не мог прокрасться ко мне в спальню.

Моего деда с отцовской стороны у нас в семье нарекли Пимбо, а бабушку – Пимми, причем добавляли к ее имени уменьшительно-ласкательный суффикс «-хен»; получалось, что мы именуем ее ласково и в то же время слегка приуменьшаем. Прозвания эти выдумала в раннем детстве моя сестра. Пимбо впервые увидел Пиммихен на костюмированном балу, какие в Вене были нередки: она вальсировала со своим красавцем-женихом, одетым в военную форму. Когда жених отошел за шампанским, дедушка направился за ним следом и выразил свое восхищение прелестью его будущей жены, но в ответ услышал, что офицер приходится ей братом, после чего Пимбо не дал ему ни единого шанса вновь пригласить сестру на танец. Бабушкин брат, Эггерт, остался не у дел: все остальные дамы выглядели просто дурнушками рядом с нашей бабушкой. Дед подвел своих новых знакомых – уходили они втроем – к патентованному автомобилю фирмы «Бенц», который его владелец оставил за конными экипажами, по-хозяйски облокотился на открытое сиденье, воздел глаза к небу и мечтательно произнес: «Вот незадача: авто всего лишь двухместное. Однако сегодня такой погожий вечер, не пройтись ли нам пешком?»

В Вене к Пиммихен сватались двое завидных кавалеров из высшего общества, но она предпочла им моего дедушку, сочтя его самым представительным, остроумным, обаятельным и вдобавок вполне обеспеченным. Но тут она дала маху. На самом деле о таких, как он, даже бюргеры говорили «беден как церковная крыса». Особенно поиздержался он в период ухаживания, когда водил бабушку в лучшие рестораны и оперные театры, спуская взятую в банке ссуду. Но в этом повествовании было некоторое лукавство: ссуду он взял за неделю до их знакомства, сумел на эти средства открыть небольшой заводик, выпускавший утюги и гладильные доски, но вполне обеспеченным сделался не вдруг: на это ушли годы упорного труда. Пиммихен любила повторять, что наутро после свадьбы на смену омарам и шампанскому пришли сардины и вода из-под крана.

Уте – так звали мою сестру, – не дожив четырех дней до своего двенадцатилетия, скончалась от диабета. Когда она колола себе инсулин, мне запрещалось входить к ней в комнату, но однажды, услышав, как мама велит ей делать инъекции в бедро, а не в исколотый живот, я ослушался и застукал сестру в тот миг, когда она задирала выше живота подол зеленого платья. Как-то раз, придя из школы, она вообще забыла сделать себе укол, а на мамин вопрос ответила «ja, ja»[2], но после этих бесконечных инъекций такой ответ прозвучал не подтверждением, а отговоркой-рефреном.

Как ни печально, сильнее, чем моя сестра, врезалась мне в память ее скрипка: лаково-черная, с ребрышками, с хвойным запахом канифоли, которая использовалась для натирки смычка и взлетала легким облаком при первых нотах. Иногда сестра позволяла и мне попробовать, только не прикасаясь к конскому волосу, чтобы он не почернел, и не натягивая смычок, как делала она сама, чтобы он не лопнул, да к тому же не вращая колки, чтобы не повредить струну, но я был слишком мал, чтобы все это упомнить. Стоило мне провести смычком по струнам и извлечь какой-нибудь звук, приятный мне одному, как сестра с миловидной подружкой заливались хохотом, а мама срочно призывала меня к себе, якобы не справляясь с какой-то работой по хозяйству без помощи своего доблестного четырехлетнего отпрыска. «Йоханнес! Йо-Йо, голубчик мой!» Я делал очередную попытку провести смычком по прямой линии, как показывала мне Уте: смычок норовил ткнуться в гриф, в стену или кому-нибудь в глаз. Тогда меня лишали скрипки и выставляли за дверь, невзирая на мои яростные вопли. Помню, как сестра с подружкой, прежде чем запереть дверь изнутри и продолжить музыкальные занятия, давились от смеха и непременно гладили меня по голове.

Такой же мою сестру запечатлели фотографии, стоявшие у нас в гостиной на консольном столике, и с течением времени мои воспоминания одно за другим застыли в ее позах. Среди житейских перипетий мне становилось все труднее вызывать в памяти ее движения, ее дыхание и даже лицо без этой лучезарной улыбки.

В возрасте шестидесяти семи лет Пимбо тоже умер от диабета, пережив Уте менее чем на два года, хотя при жизни не подозревал о своем заболевании. Когда он восстанавливался после пневмонии, его недуг, протекавший в скрытой форме, вдруг дал о себе знать, и дедушку охватила неизбывная скорбь: он считал, что моя сестра унаследовала эту болезнь от него, а значит, он повинен в ее смерти. Мои родители говорили, что он просто не стал бороться за жизнь. В то время Пиммихен уже исполнилось семьдесят четыре года; мы не могли допустить, чтобы она доживала свой век в одиночку, и взяли ее к себе. Поначалу она была против – не хотела стать нам обузой и каждое утро во время завтрака убеждала моих родителей, что скоро их освободит, но ни родители, ни я не слушали ее заверений: никто из нас не желал ей смерти. Каждый год обещал стать для Пиммихен последним, и когда в доме устраивали застолье в честь Рождества, Пасхи или дня рождения, мой отец поднимал бокал, моргал увлажнившимися глазами и говорил, что нам, вероятно, больше не суждено праздновать это событие всем вместе. Шли годы, но мы, вместо того чтобы уверовать в бабушкино долголетие, почему-то возлагали на него все меньше надежд.

Наш дом, один из самых старых особняков излюбленного в Австрии цвета «желтый шёнбруннер»[3], находился на западной окраине Вены, в Шестнадцатом районе, который назывался Оттакринг. Притом что лежал он в городской черте, нас частично окружали леса, Шоттенвальд и Гемайндевальд, а частично – зеленые луга. По возвращении домой из центра города у нас всегда возникало такое чувство, будто мы живем не в столице, а где-то на природе. Тем не менее Оттакринг вовсе не считался самым престижным районом; наоборот, он слыл одним из худших, и все из-за соседства Хернальса. Своей дурной славой наш район был обязан тому, что его оконечность, вытянутую в сторону города, населяла, по выражению взрослых, публика низкого пошиба – то есть, как я сейчас понимаю, бедняки, которые пускались во все тяжкие, лишь бы только выбраться из бедности. Но мы, к счастью, жили от них в стороне. Пусть из окон своего дома мы не могли любоваться холмистыми виноградниками, которые прославило ароматное Weißwein[4] из обласканного летним солнцем винограда, но до их подножья могли домчать по извилистым дорожкам на велосипедах буквально в считаные минуты. Из окон виднелись только соседские дома, а именно три, окрашенные в «старое золото» и «охотничий зеленый» – самые распространенные альтернативы «желтому шёнбруннеру».

После смерти деда заводик перешел к моему отцу. Тот накопил необходимый опыт при жизни Пимбо, работая начальником цеха. Мама предупреждала, что расширение производства чревато разными опасностями; тем не менее отец объединился со «Скобяными товарами Яакова»: эта компания была не больше «Утюгов Бетцлера», но экспортировала свою продукцию в самые разные страны и получала солидные прибыли. Отец говаривал, что сто процентов от нуля – все равно нуль, как ни крути, а ломтик пирога – это уже кое-что. Новым партнерством он был доволен, и вскоре «Яаков унд Бетцлер» уже поставляли на экспорт свои модернизированные утюги вместе с прочими скобяными товарами. Отец купил глобус и как-то после ужина показал мне на нем Грецию, Румынию и Турцию. В моем воображении тут же возникли древние греки, римляне (мне представлялось, что римлянами зовутся жители Румынии) и турки в отутюженных до жесткости туниках.

Из раннего детства мне особенно запомнились два эпизода, хотя их нельзя отнести ни к самым грустным, ни к самым счастливым событиям тех лет. По сути, безделицы в превосходной степени, но по какой-то причине память сохранила именно их. Как-то раз, когда мама ополаскивала салат-латук, я увидел кое-что среди листьев, причем впервые в жизни: затаившуюся улитку, которую мама ловким щелчком отправила в мусор. Мусорных ведер у нас было несколько, и в одно шли очистки, кожура и яичные скорлупки, которые потом закапывались в саду. Я побоялся, что среди отходов улитка объестся и лопнет. Поскольку у меня была аллергия на животных, мама не разрешала мне завести ни собаку, ни кошку, однако сейчас, в результате моего нытья и своих недолгих раздумий, она с брезгливой гримасой все же позволила мне вытащить улитку и поселить в миске. Мама проявила неслыханную доброту. День за днем я кормил мою улитку листьями салата. Выросла она до невиданных размеров – с мой кулачок. Ну почти. Заслышав мое приближение, высовывала голову из раковины, покачивала туловищем и шевелила рожками – медленно, в своем улиточьем ритме.

Как-то утром спускаюсь я из спальни, а улитка пропала. Долго искать не пришлось: отлепил я ее от стены и вернул на место. Это вошло в привычку: каждый вечер она уползала, продвигаясь все дальше, а я начинал свой день с поисков: отлеплял ее от ножек стола, от коллекционного мейсенского фарфора, от обоев или от чьей-нибудь обуви. Однажды я немного проспал, и мама сказала, что сперва нужно позавтракать, а уж потом искать, и то если я не буду опаздывать в школу. С этими словами она поставила на скамью поднос с моим завтраком, и мы услышали хруст. Она перевернула поднос вверх дном – и точно: там была улитка, вся облепленная осколками. В моем возрасте считалось уже зазорным плакать так, как заревел я. На этот вой примчался отец, решив, что я напоролся на кухонный нож. Отец спешил на работу и не мог ничем помочь, а мама пообещала склеить улиткин домик. Я был в таком состоянии, что мне в конце концов разрешили остаться дома.

Мама отправила меня за клеем, но побоялась, что клей просочится сквозь трещины и отравит улитку, а потому предложила просто орошать ее водой, но за какой-то час моя бедная подружка совсем скукожилась. Тогда Пиммихен посоветовала нам съездить на Альбертинаплац в магазин французских деликатесов «Ле Вильер» и купить упаковку раковин виноградных улиток-эскарго. Примчавшись домой, мы положили в миску новехонькую раковину, но за этим ничего не последовало: моя улитка отказалась от новоселья. В конце концов мы сами пересадили в новую раковину этот увядший комочек жизни с прилипшими к спине осколками. Через два дня наших неустанных забот и печалей стало ясно, что моя любимица умерла. И если я переживал ее смерть тяжелее, чем впоследствии – потерю сестры и бабушки, то лишь потому, что еще не повзрослел – во всяком случае, настолько, чтобы понять: кто ушел, того уже не вернешь.

А второй эпизод нельзя даже назвать событием. По пятницам родители всегда ходили в гости, на выставки или в Оперу, а мы с Пиммихен растапливали на сковороде целую пачку сливочного масла и клали туда шницель. Вооружившись вилками, мы занимали позицию перед плитой, макали в сковороду кусочки хлеба и горяченными вилками отправляли их в рот. А на сладкое Пиммихен жарила кайзершмаррн[5]: смешивала, зачерпывала и выливала на сковороду все продукты, которые были мне запрещены, и в мгновение ока готовила блюдо, равно восхитительное на вид и на вкус. Обычно я и мечтать о таком не мог: мама считала, что любые питательные кушанья вызывают диабет. Знала бы она… Но оттого, что ни одна живая душа, и в особенности мама, не ведала о нашем лакомстве, оно становилось еще вкуснее.

Как-то в середине марта 1938 года отец взял меня с собой к сапожнику, тачавшему обувь для инвалидов. Месяц и год я запомнил потому, что близился мой день рождения – мне исполнялось одиннадцать лет, а у сапожника на стене висел календарь. В ожидании мы сидели на лавке, и я считал дни до своего праздника, потому что знал, какой подарок сделают мне родители: коробчатый воздушный змей, причем из Китая. У моего отца было плоскостопие, которое, вообще-то, не считается большим дефектом, но на работе ему за целый день не удавалось даже присесть, и у него болели ноги. Пиммихен там же заказывала себе баретки и с большим уважением относилась к герру Груберу. Она утверждала, что этот мастер преображает человеческое житье-бытье, поскольку больные ноги лишают стариков воли к жизни. Изготавливая обувь, герр Грубер считал своим долгом учитывать все мозоли, бугры и косточки, какие появляются с возрастом. Продукция его шла нарасхват, что подтверждала очередь из пяти-шести человек, скопившихся в тот день у него в тесной мастерской, где пахло кожей и дубильным составом.

Чтобы скоротать ожидание, я болтал ногами, и тут вдруг снаружи донесся неописуемый рокот, словно небо падало на землю. Мне захотелось выскочить и посмотреть, что там происходит, но отец велел закрыть дверь, чтобы не сквозило. В следующий миг мне показалось, будто вся Вена скандирует одни и те же слова, но так оглушительно, что разобрать их не представлялось возможным. Пришлось спросить у папы, но он тоже не понял смысла, хотя, следя за движением минутной стрелки, все больше мрачнел. Зато герр Грубер даже бровью не повел – он снимал мерки с мальчика, ставшего жертвой детского паралича: одна нога у этого бедняги была сантиметров на десять короче другой. Когда подошла наша очередь, мой отец уже весь издергался, но герр Грубер как ни в чем не бывало перешел от его ступней к голеням, чтобы проверить, не различаются ли они по длине, ибо малейшая разница губительна для позвоночника. Ко всем заказчикам герр Грубер относился одинаково – как говорила моя бабушка, с душой.

Наш обратный путь лежал через Хельденплац, и там – никогда не забуду – было невиданное столпотворение. Я спросил у папы, сколько же там народу – миллион? Но он сказал, что, скорее, несколько сот тысяч. Для меня разница была невелика. Я смотрел на это людское море – и как будто сам в нем утопал. Какой-то дядька что есть мочи горланил с балкона Нойе-Хофбурга[6], заряжая толпу и своей яростью, и своим энтузиазмом. Что меня поразило: человек сто взрослых и детей облепили памятники – причем конные – принцу Евгению и эрцгерцогу Карлу[7], чтобы сверху наблюдать за происходящим. Мне тоже приспичило забраться повыше, но, как я ни упрашивал, отец запретил. На площади играла музыка, звучали приветственные возгласы, развевались флаги: веселись не хочу. Зрелище было невероятное. На всех флагах красовался знак, похожий на четыре лопасти ветряной мельницы: казалось, подуй ветер сильнее – и они закружатся.

Домой мы ехали на трамвае; папа отвернулся к окну и смотрел в никуда. Я обиделся, что меня не допустили к общему гулянью. Папа же ничего не терял, правда? Ну разве что десять минут своего времени. Он сидел ко мне в профиль; папины черты лица отличались мягкостью, но, когда он застыл с кислой миной, я, к стыду своему, подумал, какой он сейчас некрасивый. Губы стиснуты, лицо напряженное, нос прямой и суровый, насупленные брови, глаза неотрывно смотрят в одну точку, как будто меня вообще рядом нет. Даже аккуратно причесанные волосы казались не более чем данью профессии: лишь бы побольше продать. В голове у меня вертелось: отец больше заботится о делах, о прибылях, о заводе, а вовсе не о том, чтобы его родным весело жилось. Но когда злость улеглась, мне стало его жалко. Волосы уже не казались такими прилизанными, кое-где они стояли торчком, особенно на макушке, где намечалась лысина. Когда трамвай вошел в поворот, я всем весом привалился к отцу и спросил:

– Фатер[8], а что это за дяденька выступал с балкона?

– Тот дяденька, – начал он и, не оборачиваясь, любовно приобнял меня за плечи, – не имеет отношения к таким ребятам, как ты, Йоханнес.

II

Примерно через месяц к нам явились двое мужчин с носилками и предложили доставить бабушку на избирательный пункт для участия в референдуме по поводу аншлюса – иными словами, для того, чтобы она смогла выразить свое согласие или несогласие с возможным присоединением Австрии к германскому рейху в качестве его провинции. Мои родители отправились голосовать с раннего утра. Бабушка пребывала в приподнятом настроении – такой я не видел ее с того дня, когда она, возвращаясь из аптеки, куда пошла за ментоловой мазью для коленей, упала на обледенелом тротуаре и сломала шейку бедра.

– Удачно, что я в тот день отправилась в аптеку, – сказала она членам выездной комиссии. – Теперь забыла, что такое артрит, да-да! О коленях я нынче даже не вспоминаю, потому что бедро болит куда сильнее! Лучшее лекарство от боли – это другая боль.

Члены комиссии, явившиеся в элегантной форме, натужно улыбнулись, а я готов был провалиться сквозь землю: мне было ясно, что для них моя бабушка – никакая не Пиммихен, а чужая старуха.

– Сударыня, проверьте: вы не забыли удостоверение личности? – спросил один.

Пиммихен говорила бойко, а слышала плохо, поэтому за нее ответил я, но меня она тоже прослушала. Не умолкала она даже на носилках, этакая Клеопатра, плывущая к своему Цезарю, и один из помощников чуть ее не уронил; тогда она сострила, что летит над Вавилоном на ковре-самолете. Рассказала о прежней жизни – своей и своих родителей – в ту пору, когда образ мыслей и государственные границы были иными, поведала, как мечтает снова увидеть Вену процветающей имперской столицей, и выразила надежду, что союз с Германией поспособствует восстановлению утраченной пышности Австро-Венгрии.

Вернулась бабушка во второй половине дня, совершенно без сил, и тут же легла спать, но с утра пораньше уже восседала на диване, борясь с газетой, раскинувшей два непослушных крыла. А я сидел голышом здесь же, на ковре: мама пинцетом вытащила у меня из спины осиное жало, потом еще одно – из шеи, а затем протерла места укусов ваткой со спиртом. После этого она принялась искать у меня клещей, причем в самых нелепых местах: между пальцев на руках и на ногах, в ушах, в пупке. Когда она раздвинула мне ягодицы, я запротестовал, но это не помогло. Мама предупреждала, чтобы я со своим воздушным змеем не вздумал приближаться к виноградникам.

Опасаясь новых строгостей, я подробно объяснил, что произошло. Вначале отправился я на луг, но ветер там был очень слабый, и мне пришлось нестись как угорелому, чтобы только поднять змея в воздух, а чтобы он не рухнул на землю, пришлось и дальше бежать со всех ног: стоило хотя бы на минуту остановиться, как веревки провисали и змей падал; бежал я, бежал – и сам не заметил, как добежал до виноградника, но там сразу остановился, как положено, честное слово, мутти[9], а змей вдруг взял да и упал среди виноградной лозы – не мог же я его там бросить. Это ведь замечательный подарок от тебя и от фати[10].

– Если в следующий раз опять будет слабый ветер, – ответила мать, через каждые несколько слов дергая меня за вихры, – будь любезен бежать не к виноградникам, а в другую сторону. На лугу достаточно места. – Поглядев на меня сверху вниз, она скептически изогнула бровь и швырнула мне скомканную одежку.

– Хорошо, муттер[11], – пропел я, радуясь, что избежал наказания.

Одевался я неуклюже; мама, как и следовало ожидать, дала мне шлепка и сказала «Dummer Bub» – дурачина.

– «Девяносто девять целых и три десятых процента голосов отдано за аншлюс», – прочла вслух Пиммихен и хотела взметнуть руку в победном жесте, но неудачно: рука бессильно упала на диван. – То есть почти сто процентов. Ну и ну! – Передав разрозненные страницы моей матери, она сомкнула веки; мама без единого слова отложила газету в сторону.

В школе вводились разные новшества, возникла сумятица, изменилась даже географическая карта: название «Австрия» было вымарано и заменено на «Остмарк» – провинцию рейха. На смену старым учебникам пришли новые, то же происходило и с учителями. Я расстроился, что не успел попрощаться с герром Грасси. Это был мой любимый педагог; шесть лет назад у него училась моя сестра и тоже души в нем не чаяла. Во время первой переклички, сообразив, что я – младший брат Уте Бетцлер, он внимательно вгляделся в мое лицо, ища черты фамильного сходства. Родительские знакомые говорили, что у нас с сестрой одинаковые улыбки, но тогда, в классе, я не улыбался. Уте занималась у герра Грасси как раз перед смертью; мне невольно подумалось, что учитель должен помнить ее лучше, чем я сам.

На другой день он попросил меня задержаться после урока и показал мне сделанный из кокосовой скорлупы ковчег с вырезанными из редких пород дерева фигурками африканских животных – кого там только не было: жирафы, зебры, львы, мартышки, гориллы, аллигаторы, газели, причем самцы и самки, всякой твари по паре. У меня, наверное, глаза на лоб полезли, когда я склонился над его столом. Учитель сказал, что нашел этот ковчег в тысяча девятьсот девятом году на рынке в Йоханнесбурге (названном как будто в мою честь), это столица Южной Африки, а теперь хочет подарить его мне. Мое счастье омрачалось только чувством вины: не в первый раз смерть Уте гарантировала мне подарки и знаки внимания.

На смену герру Грасси пришла фройляйн Рам. Свое появление она объяснила так: темы, которые давал нам прежний учитель, и девяносто процентов тех фактов, которые он заставлял нас вызубривать, забываются уже в подростковом возрасте, а потому бесполезны. Стоит ли так разбазаривать государственные средства, если можно найти им другое применение, с пользой для нации? Мы – новое, привилегированное поколение, стало быть, нам повезло: мы первыми ощутим преимущества обновленной школьной программы и будем осваивать те дисциплины, к которым наши родители не имели возможности даже прикоснуться. Мне оставалось только посочувствовать родителям, и я для себя решил вечерами непременно делиться с отцом и матерью теми знаниями, которые они недополучили. Из книг мы теперь черпали куда меньше сведений, чем раньше. Основным предметом стала физкультура, и мы часами упражнялись в разных видах спорта, чтобы вырасти сильными, здоровыми гражданами, а не бледными книжными червями.

Мой отец заблуждался. В действительности тот оратор имел самое прямое отношение к таким ребятам, как я. Он, фюрер, Адольф Гитлер, пришел в этот мир с великой миссией, которую собирался передать нам, детям. Только от нас, от детей, зависело будущее нашей расы. Нам предстояло усвоить, что наша раса – самая редкая и самая чистая. Мало того что мы умны, белокуры, голубоглазы, вышли и ростом, и стройностью, так еще и формой черепа превосходим все другие расы, ибо мы – долихоцефалы, а все прочие – брахицефалы[12]; иными словами, у нас голова имеет элегантную продолговатую форму, а у остальных – примитивную, круглую. Мне не терпелось прибежать домой и продемонстрировать это маме, чтобы она мной гордилась! Если раньше я и задумывался о своей голове, то уж всяко не о ее форме; кто бы мог подумать, что я ношу на плечах такое редкостное сокровище!

Нам преподали новые, пугающие факты. Жизнь – это постоянная война, борьба каждой расы с другими за жизненное пространство, пищу и господство. Для нашей чистейшей расы жизненного пространства недостаточно: ее представители зачастую томятся на чужбине. У других рас в семьях больше детей, там население только и думает, как бы смешаться с нашей расой, дабы ее ослабить. Над нами нависла большая опасность, но фюрер на нас рассчитывает: мы, дети, – это его будущее. До чего же удивительно было такое слышать: оказывается, тот самый фюрер, которого я видел на Хельденплац, которого приветствовали народные массы, которого изображали на огромных щитах по всей Вене и даже приглашали выступать по радио, рассчитывает на такую мелюзгу, как я. До той поры я никогда не чувствовал себя незаменимым, нет, я ощущал себя ребенком, то есть вроде как недоразвитым взрослым, но для избавления от этого дефекта требовалось лишь время и терпение.

Нам показали диаграмму эволюции высших животных: на нижнем уровне горбились мартышки, шимпанзе, орангутанги, гориллы. Над всеми, конечно, возвышался человек. Но когда фройляйн Рам начала объяснять новый материал, до меня дошло: те, кого я посчитал приматами, в действительности изображали представителей других рас, но в таком виде, чтобы подчеркнуть их сходство с обезьянами. Учительница, к примеру, нам растолковала, что негроидная женщина стоит ближе к обезьяньему племени, чем к роду человеческому. А чтобы установить степень сходства, ученые просто-напросто обрили человекообразную обезьяну. Наш долг, по словам учительницы, заключался в том, чтобы избавить мир от опасных рас, застрявших на полпути между человеком и обезьяной. Расы эти, кроме всего прочего, проявляют половую гиперактивность и не способны усвоить более возвышенные формы поведения, такие как любовь или хотя бы ухаживание. Эти паразиты, существа низшего порядка, способны обескровить нашу расу и опустить ее до своего уровня.

Матиас Хаммер, который на уроках всегда задавал неудобные вопросы, поинтересовался: если дать другим расам время, разве не достигнут они на эволюционной шкале того же уровня, какого достигли мы? Я думал, ему сейчас влетит, но фройляйн Рам сказала, что это вопрос первостепенной важности. Нарисовав мелом на доске высокую гору, она спросила:

– Если одной расе требуется столько-то времени, чтобы покорить эту гору, а другой – втрое дольше, то на чьей стороне превосходство?

Мы все согласились, что на стороне первой расы.

– К тому времени, когда низшие расы доплетутся до того места, где сегодня находимся мы, то есть до вершины, нас там уже не будет, мы будем еще выше, вот здесь. – Рисовала она быстро, не глядя, и добавленный ее рукой пик оказался слишком крутым и высоким – каким-то ненадежным.

Больше всего нам следовало опасаться так называемых иудеев. В еврейской расе смешались восточная, эскимосская, африканская и наша. От ее представителей исходила особая угроза: они позаимствовали у нас белую кожу, чтобы легче было нас же и одурачивать.

«Не доверяйте, – постоянно внушали нам, – еврею больше, чем лисе на зеленом лугу»[13]. «Отец еврея – дьявол»[14]. «Евреи приносят в жертву христианских младенцев, а кровь их используют в своих обрядах»[15]. «Если мы не захватим мировое господство, его захватят они. Потому-то они и хотят смешать свою кровь с нашей – чтобы себя усилить, а нас ослабить». Евреи внушали мне какой-то клинический страх. Они, как вирусы, были невидимы глазу, но повинны в том, что у меня порой случался грипп или другое недомогание.

В одном сборнике я прочел рассказ о немецкой девочке, которой родители запретили ходить к доктору-еврею[16]. Девочка заупрямилась; сидя в приемной, она услышала долетавшие из кабинета крики другой девочки. Поняв, что надо было слушаться родителей, она встала со стула, чтобы уйти. В этот миг из кабинета вышел доктор и велел ей заходить.

Для непонятливых картинка разъясняла, кто он такой – этот доктор. Сатана. В других детских книжках я внимательно рассматривал каждого еврея, чтобы узнавать их с первого взгляда. Мне было непонятно, кого способен одурачить еврей: уж всяко не нас, умных арийцев. Толстенные губы, длинный, крючковатый нос, черные, хитрые и всегда отведенные куда-то вбок глаза, сам жирный, увешан золотом, лохматый, нестриженый.

Но почему-то дома я не получал заслуженной похвалы. Стоило мне показать маме, какой у меня благородный череп, – и она принималась молча ерошить мне волосы. Стоило объявить, что я – это будущее (по-немецки – Zukunft) и фюрер возлагает на меня большие надежды в деле завоевания мирового господства, как она начинала смеяться и называть меня «мой маленький Цукунфт», а то еще и «Цукунфтик» – лишь бы только принизить такую серьезную и важную личность.

Отец тоже не считался с моим новым статусом. Не выказывал никакой благодарности, когда я рвался втолковывать ему основополагающие факты. Всячески преуменьшал мои знания и называл их ерундистикой. Выражал недовольство, когда я приветствовал Пиммихен, маму или его самого словами «Хайль Гитлер», а не традиционными «Guten Tag»[17] или «Grüß Gott» – второе выражение дошло до нас из глубины Средневековья, и никто уже не помнил, что именно оно означает: то ли «Приветствую Бога», то ли «Привет от Бога», то ли «Поприветствуйте от меня Бога». Но через некоторое время все жители рейха стали машинально здороваться именно так – «Heil Hitler», даже с булочником и с кондуктором трамвая. Это просто вошло в привычку.

Я пытался внушить отцу главное. Если мы не защитим свою расу, то по логике вещей последствия будут катастрофическими, но отец заявлял, что в логику не верит. Как я мог воспринимать это всерьез: человек руководит производством – и не верит в логику? Глупость какая-то, не иначе как он надо мной насмехается, но папа стоял на своем: руководствоваться можно только собственными чувствами, даже на производстве. Говорил, что люди думают, будто анализируют положение мозгами, будто чувства проистекают из мыслей, но это ошибочное мнение, ведь разум находится не в голове, а в теле. К примеру, после какой-нибудь встречи ты спрашиваешь себя: «Почему я злюсь, когда должен прыгать от радости?» Или в погожий день идешь через парк и не понимаешь, что тебя гложет, отчего так тяжело на сердце. И только после этого начинаешь анализировать. Чувства переносят тебя в те сферы, которые логика сама по себе нащупать не способна.

Я не сразу сообразил, как доказать его неправоту, и придумал подходящий к случаю пример только поздно вечером, когда уже лег спать.

– Если чужой человек даст тебе проверенные цифры касательно твоего производства, неужели ты отправишь их в мусорное ведро только потому, что почувствуешь их ошибочность? Неужели ты будешь полагаться на нелогичные чувства, а не на точные факты?

В ответ он назвал ряд величин от четырехсот тридцати до четырехсот сорока герц и спросил, каково, с моей точки зрения, их логическое значение. Я промолчал – обиделся, что он уходит от темы, да еще добавляет какой-то слащавости: термин «герц» прозвучал для меня как немецкое Herz – «сердце».

– Для твоего мозга эти величины ничего не значат – просто показатели частоты звуковых колебаний. Можешь записать их на листке бумаги, можешь внимательно рассмотреть, однако это не приблизит тебя к пониманию. Но… – Он подошел к пианино, нажал несколько клавиш и стал смотреть на меня в упор, да так, что мне пришлось отвести глаза. – Прислушайся к этим нотам, сынок. Они покажут, что я чувствую, слушая твой разговор. Если ты хочешь идти по жизни вперед, логика не приведет тебя никуда. Она покажет тебе разные места, далекие и близкие, это так, но, оглядываясь на пройденный путь, ты сам увидишь, что не достиг того, к чему стремился. Чувства – это наш, и в частности твой, разум, данный Богом. Учись прислушиваться к Богу.

Не в силах больше терпеть эти нотации, я выкрикнул:

– В Бога я теперь не верю! Бога нет! Бог – это сплошной обман! Он нужен для того, чтобы дурить людей и заставлять их подчиняться власти!

Я думал, он разозлится, но нет.

– Если Бога нет, то нет и человека.

– Это просто Quatsch[18], фатер, ты и сам знаешь. Мы-то как раз есть. Вот я, к примеру, нахожусь прямо тут. И могу это доказать.

Я стал топать ногами и хлопать в ладоши.

– Значит, ты хочешь разобраться, кто кого сотворил: Бог – человека или же человек – Бога, так? Но ведь и в первом, и во втором Бог существует.

– Нет, фатер, если Бога сотворил человек, то Бога нет. Он существует только в головах у людей.

– Сам же говоришь: «Он существует».

– Ну разве что как часть человека.

– Вообрази: человек создает картину. Эта картина – не то же самое, что создавший ее человек, и даже не часть этого человека; она существует отдельно от своего творца. Творения отделяются от человека.

– Картину можно увидеть. Она всамделишная. А Бога увидеть нельзя. Вот позови: «Ау, Господь Бог!» – никто тебе не ответит.

– А ты когда-нибудь видел любовь? Трогал ее руками? Разве достаточно крикнуть «Эй, любовь!», чтобы она примчалась к тебе на четырех лапах? Твои юные глазки могут тебя обмануть – не поддавайся. В этой жизни все самое важное – невидимо.

Наш спор ходил по кругу; в конце концов я заключил, что Бог – наиглупейшее творение человека. Отец грустно посмеялся и сказал, что я сильно заблуждаюсь; либо Бог – наипрекраснейшее творение человека, либо человек – наиглупейшее творение Бога. Разговор грозил закончиться тем, с чего начался, поскольку я придерживался очень высокого мнения о человеке и его способностях, но тут пришла мама и настояла, чтобы я перевернул форму для выпечки и подержал вверх дном, пока она будет извлекать кекс. По ее недосмотру кекс немного пригорел. Я распознал эту старую уловку.

Наши с отцом самые серьезные разногласия коренились в мировосприятии. Мне этот мир виделся нездоровым, грязным местом, которое требует основательной чистки и мечтает, чтобы его населяли только счастливые, здоровые арийцы. Что же до моего отца, он занимал сторону посредственности.

– Скука, скука! – восклицал он. – Мир, где у всех одинаково кукольные дети, одинаково приемлемые мысли, одинаковые палисадники, стриженные под одну гребенку, в один день недели! И никакого разнообразия, хотя оно – залог всего сущего. Различные нации, языки, мысли необходимы не только сами по себе, но и для того, чтобы каждый мог разобраться, кто он есть! Вот кто ты есть в твоем идеальном мире? Кто? Не знаешь! Ты настолько похож на всех и вся, что растворяешься, подобно зеленой ящерке на зеленой ветке.

Отец расстроился не на шутку; я решил закруглиться и больше не поднимать эту тему. Но, уже вернувшись в кровать и услышав родительские голоса, я прижался ухом к двери, чтобы подслушать, о чем беседуют отец с матерью. Маму беспокоило, что отец ведет со мной такие дискуссии, ведь в школе учеников спрашивали, о чем говорят у них в семьях. Она сказала: вопрос могут задать так, что он меня даже не насторожит, а я слишком мал и наивен, чтобы вовремя прикусить язык.

– Кругом полно тех, кого нужно опасаться, – отвечал папа. – Я не собираюсь опасаться родного сына!

– И все же остерегись. Пообещай мне больше не затевать такие споры.

– Росвита, заниматься воспитанием сына – это мой долг.

– А ты подумал, какие у мальчика будут неприятности, если он усвоит твои взгляды?

Отец признал, что порой забывается и начинает думать, что ведет спор не со мной, а «с ними». И добавил, что язык – это нечто более личное, чем зубная щетка, и распознать чужой язык в письме или в разговоре ему не составляет труда, но, слыша «их» язык из детских уст, он не испытывает ничего, кроме отвращения.

III

Девятнадцатого апреля, накануне дня рождения Адольфа Гитлера, меня заведенным порядком приняли в Юнгфольк – младшее звено Гитлерюгенда. Это был обязательный ритуал, согласия родителей никто не спрашивал. Пытаясь приободрить отца, мама говорила, что братьев у меня нет, что я становлюсь чересчур домашним ребенком и что мне пойдут только на пользу мероприятия на свежем воздухе и общение со сверстниками. Она указывала, что даже в католических подростковых группах сейчас учат обращению с оружием и стрельбе на меткость, а потому не следует думать, будто вернулась Первая мировая и меня отправляют под Верден[19]. Маме – это было видно по лицу, – вопреки ее убеждениям, нравилось, как я выгляжу в военной форме. Она поправляла на мне коричневую рубашку, завязывала галстук, а потом дергала меня за уши. Отец, считай, даже не отрывался от кофе, чтобы засвидетельствовать мое присутствие, а мне в голову лезло: уходи я на войну за окончание всех войн, он, видимо, проявил бы такое же безразличие.

В то лето нам, юнгфольковцам, дали первое ответственное поручение: сжигать собранные в разных районах города книги, в которых содержались признаки упадочничества или извращений. Весь месяц стояла жара, по ночам невозможно было спать даже под тонким покрывалом, а когда горели костры, становилось просто невыносимо. В обязанности нашего младшего отряда входило подносить книги мальчикам-подросткам из Гитлерюгенда, которым доверили почетное право отправлять печатную продукцию в огонь. Мы им завидовали, потому как они выполняли самую интересную часть работы, но, если кто-нибудь из нас отваживался – из интереса – собственноручно бросить книжку в костер, ему тут же давали по рукам.

Вокруг костров очень скоро накалялся воздух, отчего к горлу подступало удушье. Клубами валил черный дым с запахом горелой типографской краски. Книги противились сожжению: в них с оглушительным треском что-то взрывалось и стреляло раскаленным крошевом, угрожая нашим глазам и одежде. Установленный порядок продержался недолго. Вскоре отправка книжек в огонь сделалась обязанностью изгоев. Сколько тревог и страданий выпало на мою долю, когда я своими тонкими ручонками вынужден был запускать один том за другим как можно дальше в пекло. Мое внимание привлекло одно имя: Зигмунд Фрейд. Оно попадалось мне на полках нашей домашней библиотеки. За ним последовали Пауль Неттль[20], Генрих Гейне и Роберт Музиль[21], а также один из моих учебников истории – как видно, устаревший. По неосторожности я его выронил, и он упал к моим ногам. Пламя не знало удержу: этот учебник быстро задымил и скукожился, страницы, кувыркаясь, разлетелись по воздуху в последней попытке спастись, а под конец полыхнули и рассыпались в прах.

Дома я увидел бреши на книжных полках, отчего меня охватила какая-то смутная неловкость, будто рояльные клавиши после сильного нажатия запали и больше не поднимались. Кое-где книги костяшками домино повалились набок, словно хотели замаскировать исчезновение других. Мама, с трудом втащив наверх бельевую корзину, с мученическим видом спускалась за очередным грузом и при виде меня вздрогнула. Я подумал, она испугалась моего закопченного до черноты лица, но, бросившись ей помочь, был поражен: в корзине громоздились книги. Запинаясь, мама стала объяснять, что это… мм… просто в запас: вдруг зимой у нас кончится растопка для каминов… не пускать же книги почем зря в огонь по такой жаре. Я онемел. В голове крутилась одна мысль: неужели мать не понимает, какие беды может навлечь на нашу семью? Мне было велено разуться и принять ванну.

Как ни странно, когда маму обязали посещать курсы для матерей, обстановка в семье разрядилась. За ужином отец ее поддразнивал. Стуча кулаком по столу, он протягивал тарелку за добавкой и кричал, что пора бы организовать курсы для жен! Мы с Пиммихен обожали, когда он сетовал, что маме не светит «Deutschen Mutter Orden» – медаль, которой награждались матери, родившие пятерых и более детей. Мама краснела, особенно когда встревал я: «Да, мутти, организуй-ка мне сестренок и братишек, да побольше!» или Пиммихен: «Не пора ли вязать пинетки?» Стоило маме убрать за уши пряди каштановых волос и тихо возразить, что ей уже не по возрасту обзаводиться детьми, как мы принимались ее понукать с удвоенным рвением. Якобы она напрашивалась на комплименты и, конечно, их получала. Отец выражал надежду, что на материнских курсах ей объяснят, откуда берутся милые, пухленькие детки, Пиммихен шлепала его по руке, но я-то уже понимал, что к чему. В школе меня с успехом посвятили в эти физиологические подробности.

Отец вздыхал и приговаривал, что поспешил жениться – подожди он с десяток лет, им бы выдали ссуду на обзаведение, которая сокращается на четверть с рождением каждого ребенка. Мама могла бы оказаться ценным финансовым рычагом. Не оформить ли им развод, чтобы тут же начать все сначала? Мама щурилась в притворном гневе. Только с тем условием, отвечала она, что ей будет позволено накупить себе обновок на полученные «фантики». Так она называла рейхсмарки[22], к которым никак не могла привыкнуть. У нее были широкие скулы и красиво очерченные поджатые губки, но долго сохранять серьезный вид ей не удавалось: рот подергивался и кривился до тех пор, пока мой отец не высвобождал ее улыбку своим хохотом. Мне нравилось, когда родители при нас проявляли друг к другу нежность. Стоило отцу поцеловать маму в щечку, как я проделывал то же самое с бабушкой.

Беззаботное настроение продержалось недолго. Если не ошибаюсь, неприятности начались в следующем месяце, в октябре. Несколько тысяч участников католических молодежных групп пришли на мессу в собор Святого Стефана[23]. Старинное каменное здание вместило не всех – многие остались на площади. После службы они прямо там, на соборной площади в самом сердце Вены, затянули религиозные гимны и патриотические австрийские песни. Лозунг у них был такой: «Христос – наш вождь», по-немецки «фюрер». Эта демонстрация была организована по призыву кардинала Иннитцера[24].

Сам я не был тому свидетелем, но на чрезвычайной сходке нашего отряда услышал красочные рассказы Андреаса и Стефана. Я, как и обещал, излагаю события честно, а потому должен признать, что в ту пору Адольф Гитлер стоял для меня вровень с отцом, если не выше. И уж конечно, стоял он выше Бога – веру я утратил окончательно. В библейском смысле выражение «Хайль Гитлер» окрашивалось дополнительными значениями «святой, священный». Католики разъярили нас своей выходкой: она несла в себе угрозу и оскорбление нашему любимому фюреру. Мы не собирались прощать такое святотатство. На другой день наши ребята из Юнгфолька вместе с подростками из Гитлерюгенда ворвались во дворец архиепископа и защитили нашего фюрера, побросав на пол все, что попалось под руку: свечи, зеркала, украшения, статуи Девы Марии, служебники. Сопротивление нашим действиям ограничивалось молитвами, а в некоторых залах и вовсе отсутствовало.

Через несколько дней я стоял на Хельденплац в толпе, сопоставимой по численности с той, от которой полгода с лишним назад оттащил меня отец. На ветру, как крылья гигантской птицы, хлопали транспаранты: «Иннитцер и евреи – одна порода!», «Священников на виселицу!», «Нет католикам в политике!», «Построим истинно германский собор без евреев и Рима!» и так далее, с небывалым размахом. Соблазн был слишком велик. Я решил взобраться на одну из статуй; лошадь принца Евгения приглянулась мне больше лошади эрцгерцога Карла. Ткнул локтем Киппи и Андреаса, но те сочли, что на площади слишком большая давка и к статуе будет не пробиться. Меня это не остановило, уж очень я раззадорился при всей своей щуплости. Протискиваясь бочком, спотыкаясь и соскальзывая вниз, карабкался я по холодной передней конской ноге, в которую вцепился изо всех сил, чтобы меня не сбросили более проворные. Сверху крики слышались почти волшебными заклинаниями; я разглядывал скопившихся внизу гномов. Они напомнили мне дерево, шумливое, обсиженное воробьями, невидимыми до той поры, покуда их не спугнет какая-то загадочная сила, после чего щебет смолкнет и останется лишь оглушительное хлопанье крыльев, масса колеблющихся точек, удерживаемых вместе какой-то идеальной, непобедимой мощью, которая поворачивается, изламывается и ныряет в небе, поднимая голову, как одно исполинское живое существо.

Вскоре после вышеописанных случаев установились ноябрьские холода. На ясном небе далекой точкой белело солнце; деревья оголились. В воздухе висело напряжение. Помню, именно в том месяце стало известно, как в Париже некий студент-еврей зашел в германское посольство и застрелил одного из дипломатов[25]. Слухи росли как снежный ком. По всему рейху на улицах прохожие призывали к отмщению и били витрины еврейских магазинов. Меня не отпускали поглазеть, что происходит, но я узнавал обо всех событиях из радиотрансляций. В них звучало название «Хрустальная ночь» – мне представлялось, как на улицы и переулки рейха со звяканьем и звоном сыплется толстым слоем дробленый хрусталь, похожий на снег, а за рамы витрин упрямо цепляются сталактиты стекла, как арктические украшения, столь же нарядные, сколь угрожающие.

Потом отец стал подолгу бывать в разъездах, а когда возвращался, ходил мрачнее тучи: я только и ждал, чтобы он уехал опять. Дома больше не звучали шутки, особенно после того, как заводик «Яаков унд Бетцлер» переименовали в «Бетцлер унд Бетцлер». Теперь даже мать и бабушка в разговорах с папой осторожничали. Понижали голос, осведомляясь: не хочет ли он кофейку? Или перекусить? Входили на цыпочках в ту комнату, где в задумчивости сидел отец, и просто оставляли в пределах досягаемости поднос, а потом даже не придирались, если в общей вазочке оказывалось надкушенное печенье. Они сновали, как мышки, а он ел, как мышонок.

И только я жил припеваючи, спокойно уходил из дому и оставлял позади этот непонятный тягостный настрой. Мы с песнями шли маршем через поля, застывшие в ожидании подсолнухов, пшеницы и кукурузы. Под завистливые крики воронья смаковали паек: хлеб с маслом – объедение, какого я не знал ни до, ни после. Наши спины ласково грело слабое солнце. За необъятной бурой пустошью открывалась другая, дальше – третья. С каждым разом мы уходили все дальше, отмахивая не менее десяти километров, за плечами у меня болтался рюкзак, спина ныла, ноги покрывались волдырями (боль адская), но я терпел. Не жаловался и мой новый друг, Киппи. Если он начинал хромать более обычного, то пытался это скрыть. Мы шли на завоевание мира, и все ради фюрера, но время от времени я невольно подумывал, что мир для нас, пожалуй, великоват.

Как-то на выходных мы отправились в тренировочный лагерь, чтобы научиться выживать в отсутствие цивилизации. Не столько уменье, сколько простое везенье позволяло нам отыскивать неспелую ежевику и ловить мелкую форель, а то и вытаскивать из силков тощего зайца. Когда мы сидели у костра, в животе было пусто, зато головы раздувались от победных песен. Ночевка под открытым небом оказалась сущим мученьем; к счастью, долгожданным утром прибыл пикап и привез более или менее сносный завтрак. Наш вожатый Йозеф Риттер был всего лишь года на два старше всех, но знал неизмеримо больше. Он обучил нас новой игре – разбил на две команды, выдал каждой команде наручные повязки своего цвета и объяснил: кого толчком сбили с ног, тот – военнопленный.

По его команде мы бросились врассыпную, и я рванул, как от смерти; это было здорово. Наша команда, «синие», взяла пленными на четыре человека больше, чем противники – «красные», так что мы вели с большим отрывом. Киппи, в одиночку захвативший в плен троих, оказался героем дня, а я не взял ни одного и в основном только уворачивался от нападавших. Потом красные стали толкать Киппи, я ринулся на подмогу и с его помощью взял своего первого пленного. После этого я все время искал глазами Киппи, повалил еще двоих мальчишек, но и сам попал в плен. Как и предписывалось пленному, я сел под старую раскидистую ель и в тот самый миг заметил Киппи: босого, со сбитыми в кровь ногами. Мне и в голову не приходило искать его среди пленных. Он прижал к моей физиономии свою подошву, чтобы сразить меня окончательно, однако я полагался на оружие посильнее: зловоние собственного ботинка.

Домой я приплелся без сил и еле-еле взобрался по ступеням крыльца, подтягиваясь за перила. Мама встревожилась, стала говорить «бедный малыш», «совсем измучили», но я уклонился от объятий и поцелуев. Опустившись на кровать, я повалился навзничь и задрал ноги, чтобы сподручнее было расстегивать пряжки на туристских ботинках, до жути тяжеленных. И проснулся уже засветло, весь липкий, но в чистой, пахнущей свежестью пижаме с рисунком из щенков, и почувствовал себя каким-то идиотом, отчасти потому, что не мог вспомнить, как раздевался. Сперва я даже подумал, что забрел в какую-то чужую комнату, поскольку, обшаривая взглядом стены, видел многочисленные оранжево-розовые оттенки вместо одного – защитного. До меня не сразу дошло, что мои боевые карты, наглядное руководство по вязанию узлов, противогаз – все это сменилось цветущими вишнями и яблоньками. В ту пору я еще держал у себя в комнате уютные мягкие игрушки, но хранил их на дне сундука. Сейчас, извлеченные из недр, они выстроились на письменном столе: бессильно свесив головы набок, кенгуру, пингвины, буйвол стояли с виноватым видом, как будто сами тушевались на этих отвоеванных позициях.

Матери я ничего не сказал, невзирая на ее выжидательные взгляды. В конце концов у меня вырвался только один вопрос: куда подевались мои карманные ножи, и она под этим предлогом заученно объяснила, что моя комната раньше выглядела как солдафонская, а не как детская, что дом – это не бункер и что она, проходя мимо открытой двери во время моих длительных отлучек, начинает нервничать и думать, что сын ее сгинул на фронте, а она после смерти Уте стала очень впечатлительной и с этим нужно считаться; ей казалось, я буду доволен приятной сменой обстановки, которую она произвела в мое отсутствие. Пиммихен согласно кивала в такт каждой фразе, как будто уже подробно обсудила с мамой эту тему и теперь только проверяла, чтобы та не упустила ни один пункт.

Я совершенно не хотел пререкаться и даже подумывал промолчать, чтобы не обижать маму, но поддался какому-то низменному чувству и против воли заявил, что это моя комната. Мать согласилась, но в свой черед напомнила, что моя комната находится в ее доме. Так возникла путаная дискуссия о территориальных правах: кому что дозволено, и под чьим кровом, и за чьей дверью, и между какими стенами. Наши с ней права и территории пересеклись в том небольшом квадрате, что считался моей комнатой. Под конец этот спор в значительной степени утратил разумные основания – мама утверждала, что по-матерински желает мне только добра, я обвинял ее в нарушении личного пространства, и она заключила:

– Фюрер сеет войну в каждой семье!

Как-то раз, прибежав из школы, я застал у нас дома Киппи, Стефана, Андреаса, Вернера и – подумать только – самого Йозефа, моего вожатого: все они сидели за столом в бумажных колпаках, которые раздала им моя мать. Я готов был провалиться сквозь землю, особенно при виде такого же колпака на голове у бабушки. Она, похрапывая, дремала в кресле, а колпак вместе с волосами сбился набок, открывая взгляду розовую проплешину. Мама украсила комнату розовыми воздушными шариками, причем лишь для того, чтобы они гармонировали с розовым тортом, но я предпочел бы любой другой цвет, даже черный.

Моя мать первой воскликнула: «С днем рожденья!» – и подбросила вверх горсть конфетти. Наш вожатый Йозеф улыбнулся, но не последовал ее примеру, и я точно понял, о чем он думает. Эти мальчишки из Юнгфолька, в возрасте от десяти до четырнадцати лет, звались «пимпфы». Это слово как нельзя лучше описывало тот неуклюжий возраст, отягощенный комплексами, когда ты уже не ребенок, но еще не мужчина. Мама стала меня нахваливать, когда я задул свечки (которые погасли бы и от взмаха ресниц), как будто я совершил невозможное; ее переполняла материнская гордость, а я съеживался, как эти тающие свечки.

После добавки торта мы расслабились и заговорили о тренировочном лагере. Тут мама стала требовать, чтобы я перед всеми открыл подарки; как я ни отнекивался, меня не оставили в покое. Родительский подарок я распознал по нарядной упаковке и как мог отодвигал его в сторону, решив начать с подарков моих приятелей. Близнецы Стефан и Андреас принесли мне фонарик; Йозеф – плакат с портретом фюрера, какой у меня уже был; Вернер – ноты «Хорста Весселя»[26] и «Deutschland über Alles»[27] – в Вене они шли нарасхват. От Пиммихен я получил носовые платки с моими вышитыми инициалами, а Киппи подарил мне фото Бальдура фон Шираха[28], предводителя Гитлерюгенда всего рейха. Этот подарок особенно порадовал Йозефа, и я уже было успокоился, но тут моя мать изъявила желание рассмотреть портрет. Она стала допытываться у Киппи, кем ему приходится этот человек – старшим братом? Или отцом? Но даже на этом она не остановилась, а начала доказывать, что портретное сходство все же имеется, и только когда Киппи весь побагровел, признала, что это, видимо, из-за формы.

В конце концов дело все же дошло до родительского подарка; должен сказать, что, получи я такой годом раньше, моему восторгу не было бы предела. В свертке оказался игрушечный бультерьер, который лаял, прыгал и вилял хвостом. Уж не знаю, где они его откопали, – считалось, что подобные игрушки в рейхе больше не продаются. Такой подарок выбрали для меня по той причине, что мне всегда хотелось завести собаку, но у мамы была аллергия, а потому эта игрушка стала своего рода символическим даром, компромиссом. Мои приятели через силу заулыбались, но мы уже вышли из того возраста, когда можно радоваться игрушкам, даже таким симпатичным. Я съежился и сказал спасибо, втайне мучаясь оттого, что мама подошла меня поцеловать, причмокнув мокрыми губами.

Когда ребята поблагодарили мою маму за приглашение и стали собираться домой, Йозеф напомнил, что в выходные мы встречаемся до рассвета, поскольку наш поход будет на несколько километров длиннее. Тут домой вернулся мой отец, срывая галстук и нервозно расстегивая ворот рубашки, как будто перед рукопашной схваткой.

– Йоханнес пойти не сможет, – перебил он.

– Хайль Гитлер.

Приветствие Йозефа эхом подхватили четыре голоса.

– Хайль Гитлер, – буркнул мой отец.

– Это почему же? – Йозеф с раскрытым ртом переводил взгляд с отца на меня.

– Как – почему? Разве ты не видел, в каком состоянии у него ноги с прошлого раза? Не ровен час, он подхватил какую-нибудь заразу.

– Да с чего ты взял? – запротестовал я.

– Сбитые ноги не считаются уважительной причиной для медотвода. Явка обязательна.

– В эти выходные мой сын останется дома, чтобы отдохнуть в кругу семьи. Больше такого не будет, чтобы он падал с ног и терял сознание от усталости. А инфицированная рана – предвестие гангрены.

– Я не терял сознание от усталости! Я просто заснул! Фатер, тебя при этом даже дома не было!

Мама, нервно переминаясь с ноги на ногу, подтвердила, что я не смогу посетить лагерный сбор.

– Если он прогуляет, я буду вынужден подать рапорт. Вы не оставляете мне выбора.

– Но он не может ходить! – взмолилась мама. – Бедный ребенок.

– Еще как может! Подумаешь, волдыри – кому какое дело? Пусть сменит обувь. Ему уже было сказано, что такие опорки никуда не годятся.

– Простите? – Мама подумала, что ослышалась.

– Они не отвечают нашему стилю. Обувь должна быть на шнуровке, как у всех. А у него башмаки слишком темные, слишком тяжелые, да вдобавок хлябают. Какие-то чёботы.

Имелось в виду, что у меня крестьянские башмаки. Представляю, как это оскорбило мою мать: с одного взгляда стало ясно, что прятать свои чувства она не собирается. Старые туристские ботинки ее отца, которые тот носил в детстве, она передала мне с гордостью. А теперь вдруг оказалось, что Опа ходил не в ботинках, а неизвестно в чем.

– Мой сын еще не понимает, какими последствиями чреваты травмы ног, – вставил мой отец.

– У него плоскостопие, как у вас? – поинтересовался Йозеф.

Отец в ошеломлении смерил меня негодующим взглядом, как предателя. У лагерного костра мы с Йозефом действительно завели разговор о плоскостопии, но без всякой задней мысли, просто так, и если я в связи с этим привел в пример своего отца, то вовсе не затем, чтобы его опорочить, как он сейчас представил дело.

– Мне об этом ничего не известно.

– Значит, в его – и в ваших – интересах, чтобы он явился.

Йозеф был непреклонен. Несмотря на его молодость, военная форма придавала ему властный вид. Судя по всему, отец собирался высказать все, что думал, но в последнюю секунду его остановил умоляющий мамин взгляд.

IV

Киппи, Стефан, Андреас и я через три года нетерпеливого ожидания доросли до Гитлерюгенда. Все были на седьмом небе, особенно мы с Киппи, готовившие себя к службе в личной охране Адольфа Гитлера: мы слыхали, отбор туда очень жесткий – любая дырочка в зубе могла послужить причиной для отвода. Мы выискивали у себя недостатки, способные нам помешать, и работали над их устранением. К ним мы относили неразвитую мускулатуру, нехватку выносливости и мужества, но чаще – мелочи вроде кариеса: для его предотвращения мы, в числе очень немногих, шли даже на то, чтобы в лагере чистить зубы. У меня на ноге был вросший ноготь, и Киппи лечил его оперативным путем. Не мог же я согласиться, чтобы у меня в медкарте значился даже небольшой дефект. Нам полагалось без содрогания терпеть боль, но мы не могли служить образцами выдержки, потому что при виде ножниц меня разбирал хохот. А Киппи вдобавок щелкал ими, как голодным клювом, и от выражения моего лица сгибался пополам. Иногда ему приходилось ждать несколько минут, прежде чем высмеяться и продолжить.

У Киппи в возрасте пятнадцати лет стали расти волосы из ушей, и мы сошлись во мнении, что фюрер расценит это как первобытную черту, роднящую Киппи с обезьяной. Надо было видеть униженную физиономию Киппи, когда я захлебывался смехом. Для моего друга пробил час возмездия, ведь пинцет тоже мог щелкать, как голодный клюв, прежде чем вырывать у него из ушей волоски, по три за раз.

Пора детских радостей и приключений подошла к концу, и мы распрощались с Юнгфольком. В лагерях Гитлерюгенда условия были суровыми, а конкуренция в спорте и того жестче. Никто не говорил: «Это просто игра», и в самом деле, любая игра становилась борьбой за превосходство. Переход на новую ступень имел свои отрицательные стороны. Из самых старших я попал в самые младшие; из самых сильных – в слабаки. Старшие ребята хорошо фехтовали. Я же неистово махал рапирой, но противники легким движением запястья выбивали оружие у меня из рук. Другие умели ездить верхом и брать барьеры, а я вынужденно прятал страх, подходя к лошади, чтобы надеть на нее седло, и каждый раз, когда собирался затянуть подпруги, норовистое животное грозно ощеривало зубы. Я с ужасом ждал тренировок в манеже.

Сверх прочего старшие мальчишки гнобили младших, заставляли чистить им обувь и удовлетворять их самые низменные прихоти. Такое никому не могло понравиться, но, кто артачился, тех избивали. Изредка кто-нибудь из младших жаловался, и старших наказывали, поскольку при режиме Адольфа Гитлера не допускалось ничего, даже отдаленно похожего на гомосексуализм. Но доносчику следовало отомстить новым доносом, на угрозу ответить угрозой пострашнее – этому не было конца и края. Когда мы в период Винтерхильфе[29], с октября по март, ходили по домам собирать деньги и вещи для бедных, кое-кто из парней прикарманивал часть средств, чтобы сбегать к проституткам. А как-то раз дали нам такое задание: голыми руками передушить целую стаю уток, сворачивая птицам шеи. Это было особенно мучительно: стоило нам открыть щеколду, как утки доверчиво устремились к нам и своим кряканьем пытались высказать какие-то утиные просьбы, будто мы что-то понимали. За одной уткой потянулось с десяток утят – их тоже предстояло умертвить. Все это смахивало на принудительное убийство нашего собственного детства. Если во время этой бойни кто-нибудь из ребят начинал плакать, его прессовали так, что не позавидуешь. Ты ведь жрешь птицу, как все, когда тебе ее подают на тарелочке, а разделывать – пусть другие марают руки, да? Лицемер, нытик, дрянцо паршивое! Другие тоже сопли пускают? А ну, говори – кто?!

В каком-то уголке своего сознания я забарабанил кулаками по клавишам пианино, на котором никогда не умел играть. Вероятно, этот грохот заглушал для меня хруст косточек.

Потом Киппи спросил: а получи я приказ убить его ради фюрера, у меня получится? Я вгляделся в его лицо, такое знакомое, и понял, что не получится; точно так же и у него не поднялась бы рука убить меня. Но мы оба сошлись во мнении, что это плохо: значит, мы слабаки и должны над собой работать. В идеале, как объяснил нам один из вожатых, нужно подготовить себя к тому, чтобы размозжить голову младенца о стену и ничего при этом не почувствовать. Чувства – злейшие враги рода человеческого. Их нам необходимо искоренить в первую очередь, чтобы усовершенствовать себя как нацию.

Изрядно вредили атмосфере наших лагерей бандиты, которые наседали со всех сторон, и чем больше мы себя уговаривали, что совсем их не боимся, тем сильнее терзал нас ужас. Нам досаждали «Пижоны-путешественники» из Эссена, «Навахо» из Кёльна, «Пираты Эдельвейса», «Пираты Киттельбаха»[30] – шайки наших сверстников, объявившие Гитлерюгенду войну не на жизнь, а на смерть. Эти нарушители спокойствия свободно шатались по рейху и проникали даже в милитаризованные зоны. Однажды мы совершали обычный тренировочный марш близ Вены – кажется, дело было в конце лета – и вдруг услышали, что в нашу песню влился хор чужих голосов. Я поднял повыше наше знамя, чтобы вновь прибывшие заметили свастику на трехполосном красно-бело-красном фоне, но в пределах видимости никого не оказалось… мы умолкли, и вскоре стало ясно, что слова нашей песни:

Славу, правду, честь Искать, Славу, правду, честь Не сдать, Славу, правду, честь Найти, Славу, правду, честь Нести

переиначили:

Кривда, срам и ложь У них, Вонь идет везде От них, Бейте этот скот Дрянной, Гитлеровский сброд Долой.

Они появились из-за пригорка. Все в клетчатых рубашках, темных шортах и белых носках – мне показалось, с виду довольно безобидные, но вскоре нас окружили превосходящие силы. Вблизи я безошибочно разглядел у каждого на воротнике металлический значок-эдельвейс, а также череп и кости. Это оказались «Пираты Эдельвейса». С ними были девчонки, которые с презрением взирали на наши мужские ряды. Одна, глядя в глаза нашему вожатому Петеру Брауну, теребила половые органы шедшего за ней парня.

Эти негодяи стали тыкать пальцами в нос и в глаза Петеру, а потом начали лягать его под ребра и в лицо. Мы пришли ему на помощь, хотя и не столь успешно, как нам бы хотелось. Вскоре – правда, у нас возникло такое ощущение, будто минула целая вечность, – мы все были повержены, корчились на земле и стонали. Со стороны нападавших пострадал только один: лишился рубашки и пары зубов.

В течение того учебного года все распятия в классах уступили место портретам Адольфа Гитлера. Мы узнали, что такое евгеника и как проводится стерилизация тех, кого в Америке называли «отбросами человечества», – более чем в тридцати штатах ее применяли уже с тысяча девятьсот седьмого года. Умственно отсталые, психически неуравновешенные и больные-хроники наносили обществу вред, а потому приходилось лишать их возможности производить на свет себе подобных. Люмпены также подлежали стерилизации, потому как из поколения в поколение увязали в нищете и пьянстве. Их жилища заросли грязью, а девочки шли по стопам матерей и бабок: они только множили половую распущенность и подростковую беременность. Авторитетная профессура американских университетов доказала, что склонность к нищете, алкоголизму и люмпенскому образу жизни – это врожденные качества. В ряде штатов для ограничения нежелательного контингента практиковалось хирургическое вмешательство.

Мы многое узнали и про еврейскую нацию. Ее история складывалась из длиннейшей череды предательств, мошенничества и кровосмешения. Каин в поле убил камнем своего брата Авеля; Лота обманом склонили к прелюбодеянию с дочерьми, чтобы те родили еврейских сыновей, Мо’аба и Бен-ам’ми; Иаков обманом отнял право первородства у своего голодающего брата Исава за миску чечевичной похлебки. В годы Первой мировой войны, когда мы тысячами погибали на русском фронте, евреи отсиживались в окопах и строчили письма! От этого у меня разгорелось любопытство. Кому же они писали? Что такого уж чрезвычайного должно было произойти, чтобы они под пулями и бомбами, перед лицом смерти, начали строчить послания, выхватив из кармана перо и бумагу? Что они писали: прощальные фразы, последние слова любви к невесте или к матери с отцом? А может, секретные сведения – о том, где у них припрятаны золото и драгоценности?

И это еще не все: мы узнали, что евреи ненавидят красоту и предпочитают ей уродство. Раз за разом нам показывали произведения живописи, которые ими создаются и превозносятся[31]: безобразные картины, где человеческий глаз находится на не своем законном месте, а впереди лица, где руки больше напоминают набухшее коровье вымя, где у женщин груди растут из бедер, а шея и талия вообще отсутствуют. На одной репродукции был изображен человек, будто бы орущий во все горло, но рта у него, как у огородного пугала, не было: он выкрикивал молчание, пытаясь распугать воронье на пшеничном поле. Надо признаться, знакомство с этими картинами пробудило у меня нездоровый интерес к евреям, но предаться ненужным размышлениям я не успел: время, отпущенное на приобретение знаний, истекло. Уже начались бомбежки, и волею судеб в Вене разместилась база противовоздушной обороны. Для наших ровесников это было похлеще любого фильма. Мы стали потенциальными героями, о которых предстояло узнать всему миру, гигантами, чье каждое слово и движение проецировалось на некий огромный экран вечности, именуемый историей. Наши судьбы раздувались до масштабов бессмертия, как будто мы репетировали некое будущее событие мирового значения.

Петер Браун и Йозеф Риттер, достаточно взрослые, могли уже записаться добровольцами в Waffen-SS[32], поскольку в сорок третьем году минимальный возраст снизили с двадцати одного года до семнадцати. А подносить снаряды мог даже пятнадцатилетний, и мы, мелюзга, только завидовали, потому что многие настоящие посты вокруг зенитных установок обслуживают наши старшие знакомцы по Гитлерюгенду, а мы, такие же храбрые и способные, до этого еще не доросли. Можно было подумать, им поручали главные роли, а мы могли рассчитывать выйти лишь на замену.

Но вскоре и нам представился случай заявить о себе. В небе появился клин союзнических бомбардировщиков, которые соприкасались крыльями и, словно равнодушные птицы, гадили на нас сверху. В этом сквозило неприкрытое презрение, и мы отвечали со всей яростью, но в ходе боя мне время от времени приходило в голову, что мы заигрались, как бывало в детстве, хотя теперь игрушки у нас были побольше и подороже. Любой предмет, падающий с такой высоты, тебя гипнотизирует. Бомбы летели со свистом, самолеты с заунывным воем пикировали вниз на сотню пролетов невидимой подвижной лестницы. Когда Киппи направился через поле, чтобы осмотреть фюзеляж и хвост подбитого самолета, бомба, упавшая на некотором расстоянии, взметнула в воздух фонтан грязи. И там, где только что был Киппи, возник земляной холмик, похожий на неопрятную свежую могилу.

Вернись наш друг к жизни, мы бы надорвали животы со смеху, но с тех пор, как его не стало, я ни разу не рассмеялся и ни с кем больше не разговаривал по душам. Так началось мое неодолимое одиночество: с огромной дырой внутри я бродил сам по себе. А время от времени опускал глаза и удивлялся, не видя никакой дыры.

Впереди ждали и другие потрясения. Мы, подносчики боеприпасов, привыкли жить бок о бок, вместе есть в столовке и ночевать в одной казарме. Киппи был мне закадычным другом, но и среди остальных у меня появились хорошие приятели. А потом нас что ни день стали тасовать и отправлять в разные сектора. В увольнение отпускали все реже, и мы отчуждались от родных. Как и все остальные, мы сделались солдатами.

В тех редких случаях, когда я получал увольнительную, мама, похоже, совсем не огорчалась, что к установленному сроку мне нужно будет вернуться в расположение части.

Стоило мне развалиться на диване, как она интересовалась, в какой день я отбываю. Узнав день, уточняла время. И не выспрашивала, чем я занимаюсь и не опасно ли это для жизни. Меня задевало, что мать явно испытывает облегчение, выпроводив меня из дому. Со мной она вела себя нервозно и даже как-то пугливо. Если, выходя из спальни, она замечала меня в коридоре, то сразу ныряла обратно. Если, находясь на первом этаже, слышала, что и я где-то поблизости, то могла часами отмокать в ванне. Как только я появлялся на кухне, она прерывала любое свое занятие. Однажды мама делала себе бутерброд, но, завидев меня, бросилась драить раковину – на мой взгляд, совершенно чистую. Я нарочно задержался, но она проявила упрямство и есть бутерброд в моем присутствии так и не стала. За столом она, бывало, просто гоняла еду по тарелке. Наверное, неплохо было бы ей подумать и обо мне, а у меня у самого язык не поворачивался привлечь внимание матери к моей пустой тарелке – я же не нищий, чтобы выклянчивать съестное.

С введением карточной системы моя бабушка совсем занемогла и целыми днями не вставала с постели. Если мы сталкивались с отцом, тот всегда интересовался как и что. Когда я намекал на мамины странности, он все отрицал, со вздохом протирал глаза или же спешил по своим делам.

Бомбежки усиливались, и в нас – ребятах, служивших на постах ПВО, – зрела безрассудная храбрость. Материнское отношение притупило во мне чувство опасности, а в критические моменты даже толкало на риск. В некотором смысле это была свобода: когда за меня никто не опасался, я и сам меньше боялся за себя, – но пустота у меня в груди ширилась. Как-то раз во время воздушного налета, когда я следом за двумя новичками помчался в убежище, находившееся метрах в двадцати, линия огня сбила меня с толку. Предрассветный налет оказался неожиданным, ведь мы уже рассчитывали, что дежурство будет спокойным. Когда в воздух взмывали столбы земли, создавалось впечатление, будто противник атакует не сверху, а снизу. Так думать было удобно: страх утихал. Верилось, что пронесет; понадеявшись на удачу, я, как подсказывало чутье, рванул вправо.

Надо сказать, я был счастлив, как ребенок, когда очнулся в госпитале и увидел плачущую надо мной мать, которая вновь называла меня «бедный малыш». Но тогда я еще не знал степени своих увечий. Никто не спешил открывать мне правду – слишком велика была радость от того, что я вообще остался в живых, а сам я ничего не замечал. Тайну выдали родительские лица: полуулыбки отца и матери скрывали какую-то невысказанную жалость, и до меня стало доходить, что не все так замечательно.

Лучше бы мне было никогда больше не видеть себя в зеркале. Я потерял часть скулы под левым глазом, не мог пошевелить левой рукой ни в плече, ни в локте и лишился нижней трети предплечья. От потрясения – думаю, еще больше, чем от самих увечий, – меня покинули последние силы. Дома, просыпаясь в своей постели, я откидывал одеяло, чтобы проверить, не сон ли это, но худшее подтверждалось; утешение приходило только вместе с забытьем. Время от времени я ощупывал провал на лице, дряблую кожу и твердый змеевидный рубец.

Проспал я не один месяц. Мама будила меня, чтобы покормить, я проглатывал лишь пару ложек еды, которой она меня пичкала, и опять погружался в дремоту. В туалет ходил тоже с маминой помощью: она прижимала к животу мою голову и никогда меня не поторапливала. Когда мне случалось посмотреть на изувеченную руку или перехватить направленный на нее материнский взгляд, мое стремление восстановиться терпело жестокий удар.

Если в конце концов я пошел на поправку, то исключительно благодаря Пиммихен. Как-то среди ночи ко мне в комнату вошли родители; сперва я подумал, что начался очередной воздушный налет, но оказалось – я почувствовал это, завидев, как отец утирает глаза платком, – меня хотели отвести к бабушкиному смертному одру. Наш спуск со второго этажа на первый отнял у меня все силы и вынудил прилечь на кровать рядом с бабушкой. Шел час за часом; мы с ней оба лежали навзничь; от стонов Пиммихен пробуждались и нарастали мои собственные. Когда я открыл глаза, в комнате уже стоял яркий, пыльный столб дневного света. Мы с бабушкой едва не соприкасались носами; она смотрела на меня слезящимися от катаракты глазами, а улыбка ее получалась местами неровной, словно губы Пиммихен были зашиты непрочными нитками слюны.

Мама сказала, что мне нужно вернуться к себе в спальню, так как бабушке требуется отдых, но заново расставаться нам не хотелось. Говорить Пиммихен не могла, она лишь слабо пожимала мою руку, а я – ее. Наши движения были несогласованны, и это создавало между нами какое-то особое единение. Любопытно, что мы вместе порывались сесть, чтобы мама смогла нас покормить: несмотря на разницу в возрасте, положение наше было одинаковым. Каждый неустанно наблюдал за другим, и, когда у одного с подбородка стекал чай или выпадало изо рта картофельное пюре, слишком рьяно заталкиваемое туда мамой, мы дружно посмеивались. Постепенно у Пиммихен начал восстанавливаться аппетит – еще половину маленькой картофелины, еще две ложки супа; не отставал и я. Бабушка поднималась с кровати, чтобы пройти через всю комнату за полотенцем, – и я тоже. Я гордился ею, она гордилась мной.

Когда к Пиммихен вернулась речь, я узнал много нового и интересного. Мой дед Пимбо увлекался соколиной охотой: у него был молодой сокол по кличке Цорн[33], и как-то раз во время кормежки он укусил деда за палец. К счастью, укус пришелся на кольцо, так что ничего страшного не случилось, а иначе остался бы дед без пальца. Клюв был так силен, что перегрызал пополам мышь; возможно, сокола раздразнил блеск золота. От птиц можно ожидать чего угодно, сказала мне бабушка. А еще был случай: через открытое окно к ней в спальню залетела сорока и стащила рубиновые бусы. Хорошо, что бабушка увидела это своими глазами, а иначе обвинила бы в воровстве польку-домработницу.

Родители сказали, что Пиммихен идет на поправку, коль скоро она заговорила, а значит, мне настала пора возвращаться к себе в комнату. Тогда-то, заметив целую череду мелких странностей, я и усомнился, что бабушка действительно выздоровела; или же это мама занемогла? Например, каждый день в любую погоду мама устраивала проветривание – во всем доме настежь распахивались окна. Но, невзирая на это, по утрам, когда я просыпался, мне в нос ударял тошнотворный запах кала, то есть либо у мамы что-то случилось с желудком, либо у Пиммихен, однако второе менее вероятно, поскольку бабушка в последнее время передвигалась вполне сносно, а комната ее находилась на первом этаже, ближе всех к туалету. Помимо этого, я однажды увидел, как мама выносит фаянсовый ночной горшок, но она так смутилась, что я не смог выдавить вопрос: у кого же так плохо со здоровьем? Неужели ночная слабость не позволяет ей даже выйти из спальни?

Однажды среди ночи я услыхал шаги по коридору – туда-обратно, туда-обратно – и решил, что у папы бессонница. Прислушайся я повнимательнее – смог бы явственно различить, что по коридору расхаживают двое, хотя и точно в ногу; не иначе как с ним вместе прохаживалась мама. Когда я упомянул этот эпизод, мама сказала, что ни она, ни отец по коридору не разгуливали, а вот бабушка, возможно, встала и решила размяться. Странно, конечно: я ведь спал за стенкой от родителей, так что все доносившиеся до меня шумы точно так же достигали родительских ушей, но отец с матерью постоянно отнекивались. Из любопытства я спросил бабушку, что гонит ее из спальни в ночные часы, но она даже не поняла, о чем речь. Пришлось объяснить, не раз и не два; тогда она призналась, что давным-давно имеет склонность к лунатизму. По утрам Пимбо рассказывал ей, что она вытворяла, и клялся головой своей матушки, а иначе Пиммихен не поверила бы ни единому слову.

Перестук шагов прекратился, но примерно через месяц, на рассвете, у мамы вырвался пронзительный крик. Во время завтрака она извинилась перед нами с Пиммихен, что перебудила весь дом, увидев страшный сон. Сложив руки на столе, мама зарылась в них лицом и призналась, что увидела, каким я был сразу после ранения… Впервые до меня дошло, что она переживает за меня куда сильнее, чем я думал.

На следующую ночь меня разбудил какой-то грохот, и я поспешил в коридор узнать, что случилось. Мне думалось, бабушка сшибла консольный столик вместе с лампой, но нет: по полу разлетелись черепки фаянсового ночного горшка, распространяя нестерпимую вонь. Сидя на корточках рядом с мамой, отец помогал ей собирать зазубренные осколки. Мама не нашла в себе сил поднять на меня взгляд; я заметил, как у нее трясутся руки. Если она так ослабела, что даже не смогла дойти до туалета, то уж всяко не должна была самостоятельно выносить горшок; в самом деле, к чему такое упрямство?

Одной рукой обняв ее за плечи, мой отец приговаривал, что все наладится… что ей стоило его разбудить – он бы помог… жаль, он не услышал, как она встает… В ночной сорочке мама выглядела субтильнее, чем в повседневной одежде; груди уменьшились, ноги как-то усохли, скулы обозначились резче и, казалось, грубо нарушили тонкую грань между красотой и недугом. Отец стал настойчиво доказывать – в это трудно поверить, ведь стояло лето, – что я непременно заработаю бронхит, а то и пневмонию, если тотчас же не вернусь в постель, быстро-быстро-быстро. Он помог мне вскарабкаться по лестнице в спальню, придерживая меня за пояс, и помедлил у двери, будто хотел в чем-то признаться. Впервые мне в голову закралась жуткая мысль: а вдруг мама умирает от какой-то неизлечимой болезни – к примеру, от рака? Отец набрал полную грудь воздуха, но лишь для того, чтобы пожелать мне спокойной ночи. На меня спустилась дремота, но сон не приходил.

V

Мой отец все реже приходил домой с завода, причем обычно в дневное время – только туда и обратно, чтобы забрать какие-нибудь документы. Заявлялся плохо выбритым, с ввалившимися красными глазами, а потом – вероятно осознав, в каком он виде, – перестал приходить вовсе. Ради того чтобы час-другой вздремнуть, не стоит суетиться, говаривал он. После него оставалось тягостное молчание, отчего мать вздрагивала от малейшего шума, будто с минуты на минуту ждала его возвращения, а ведь ее день состоял из множества таких минут.

В конце концов отец все же появился, неся под мышкой коробку с головоломкой-мозаикой, замаскированную глянцевым журналом. Я понял, что эта игра предназначается мне, и обрадовался, потому что целыми днями томился от безделья: мне только и оставалось разглядывать свои раны да читать газеты, в которых, кстати сказать, даже добрые вести надоедали – превосходство наших вооруженных сил, победа и еще раз победа. Перепрыгивая через две ступеньки, отец взлетел наверх и сбежал вниз, прихватив несколько папок. На какой-то краткий миг мне подумалось, что отец решил проверить почтовый ящик, но потом я с горьким разочарованием понял, что он умчался на работу, так и не вручив мне свой подарок. Я прикинул, сколько же должно пройти дней, прежде чем я увижу его вновь, и в конце концов взял на себя смелость подняться в родительскую комнату, чтобы попросту забрать коробку. В самом деле, папа, человек занятой, мог и забыть такую мелочь, но уж, конечно, не стал бы возражать.

Игру я не нашел – ни в отцовском кабинете, ни в какой-либо другой из верхних комнат. Но я своими глазами видел, как отец взбежал по лестнице с коробкой, а спустился без нее; не могла же она испариться. Не было ее даже в самых маловероятных местах – я обшарил каждый угол. Это уже смахивало на какое-то безумие. Притом что раньше я был левшой, мне, понятное дело, оказалось проще вытаскивать различные предметы на свет, нежели аккуратно убирать, и под конец я уже как попало рассовывал по местам коробки, письма и бумаги. Как ни удивительно, мне попалось старое, еще гимназических лет, фото моего отца: его решительное лицо выделялось на фоне инфантильных физиономий одноклассников. Помимо этого, я обнаружил иностранную валюту, очень приличные табели успеваемости за начальную школу, курительные трубки со сладковатым запахом табака – но ничего похожего на то, что мне требовалось. Раз за разом я сдавался, но тут же возобновлял поиски.

– Что ты там делаешь, Йо-Йо? Что ты задумал? – окликнула снизу моя мать.

– Ничего, – только и ответил я, и она попросила меня спуститься, чтобы составить ей компанию.

Я посетовал на долгие отлучки отца, а она вдруг сказала, что как раз собирается пойти к нему на завод. Получив разрешение отправиться вместе с ней, я приободрился: это был шанс разузнать, куда делась головоломка.

До завода, расположенного за восточной окраиной, пришлось ехать через весь город на трамваях с тремя пересадками, мимо Двадцать первого района под названием Флоридсдорф, а это уже не ближний свет. Любой мужчина поймет, какое я испытал унижение, когда старушка-пассажирка уступила мне место, но я вынужден был сесть, потому что в вагоне становилось душно, а я еще недостаточно окреп, чтобы выдержать все торможения и ускорения. На последнем трамвае мы вместе с горсткой пассажиров доехали до конечной остановки. Я вышел из вагона, и мама вцепилась мне в руку сильней, чем обычно; думаю, ей бередил душу вид разбомбленных домов, чьи стальные ребра торчали из каменных желудков. До завода было довольно далеко, и я присаживался на скамейки, чтобы передохнуть, а мама была только рада поставить на землю свою корзину. Район оказался, мягко говоря, безрадостным. Там высились пивоварни, мукомольные фабрики и другие предприятия, размерами намного превышавшие отцовский заводик, чьи дымовые трубы, похоже, были повинны в том, что над всей промышленной зоной нависал рваный потолок из облаков цвета серого камня, грозивший рано или поздно раскрошиться и рухнуть.

С раннего детства я терпеть не мог ездить на папин заводик. Он распространял по всей округе невыносимые запахи, из-за которых я еле дышал, чтобы не впускать их в легкие. На меня накатывала дурнота, как физическая, так и умственная. Я воображал, что вхожу в какую-то звякающую, плюющуюся машину, у которой чрево – раскаленный котел, сердце – дребезжащий насос, артерии – трубы, а сам я вообще ничего собой не представлял – какой-то шкет, праздный зевака. Не принося никакой пользы этой машине, я был для нее просто мусором.

В кабинете отца на письменном столе, почти сплошь заваленном бумагами, лежала авторучка со снятым колпачком и ожидала нетронутая чашка кофе. Чтобы согреть руки, я обхватил эту чашку пальцами, но лишь выяснил, что, кофе давно остыл, и вдруг мне на глаза попалось фото, которого я прежде не видел: папа, сидя на веслах, катает на лодке нас с Уте. Горы в белых шапках столь же четко отражались на темной глади озера, как и вырисовывались на фоне ясного неба. Я не припоминал, чтобы меня когда-нибудь заносило на Мондзее или на какое-то другое озеро близ Зальцбурга. Но тут один из заводских рабочих узнал мою мать и крикнул другому, а тот похлопал по плечу следующего.

Очень скоро нас окружила группа мужчин, благоухающих одеколоном, но в большинстве своем небритых, которые таращились на мамину корзину. Я заметил, как один ткнул другого локтем в бок, но никто не вызвался помочь.

– Я разыскиваю своего мужа. Ты ведь помнишь меня, Райнер?

Кивнув, Райнер пробормотал:

– Он говорил, что сегодня еще вернется.

– И что же?

– Нету пока, сударыня.

– У него была назначена встреча где-то на выезде?

Райнер оглянулся в ожидании подсказки, но рабочие только пожимали плечами.

– Вы не знаете, куда он поехал? Где мне его найти? – спрашивала моя мать. – Я ему кое-что принесла. Он еще вернется?

Ей ответил тот мужчина, который толкал локтем другого:

– Сказал, сегодня вернется. Нам ведь не докладывают.

Мы с мамой вышли на улицу и долго сидели на бесхозной ржавой трубе. Неспешно сжевали бутерброд, еще медленнее – яблоко. Небо угрожающе потемнело, но дождя не было, и только туман откладывал нам на головы прозрачные яйца величиной с булавочную головку. Через далекие поля нескончаемой чередой ползучих тварей тащились железнодорожные составы. Мы сминали в руках листья, ломали прутики, протыкали землю старым разлохмаченным птичьим пером и даже снизошли до полузабытой игры в «камень, ножницы, бумагу», но отец так и не появился.

Потом матери позвонили домой и сообщили, что мой отец задержан для какой-то плановой проверки. Мама была уверена, что щелчки, раздававшиеся в телефонной трубке, отличались от тех, которые сопровождали прослушку семей одних с нашими партийных убеждений. Пиммихен по мере сил окружала мою мать заботой: подавала ей тапочки, раз за разом заваривала чай, прикладывала к ногам грелку, подсаживалась к маме на кухне и часами допытывалась, обращаясь к потолку, что понадобилось властям от нас, жалких обывателей. Будто в оправдание маминого поведения, бабушка мне поведала, что гестапо неоднократно приходило к нам в дом с обыском, пока я выполнял свой воинский долг, – потому-то мама теперь и мучается неизвестностью. Прежде чем отправиться спать, Пиммихен подержала ее за руку и поцеловала в лоб, но мама ничего не замечала. Она погрузилась в свой собственный мир и чем дольше себя накручивала, тем больше слабела и прямо на глазах лишалась здравомыслия.

Я был убежден: если она не спешит всецело поддерживать фюрера, то лишь из солидарности с отцом, вот я и решил воспользоваться его задержанием, чтобы прояснить для мамы кое-какие факты, а также лишний раз ей внушить, в чем состоит мечта Адольфа Гитлера и почему любое противодействие его планам – если, конечно, наш папа занимался именно этим – расценивается как преступление. Во имя здоровья и мощи нации приходится жертвовать теми, кто против нас, пусть даже это родня. А потому нечего хлюпать носом, иначе она, сама того не желая, тоже станет предательницей. Мама делала вид, будто слушает, но я понимал, что мыслями она очень далеко и соглашается со мной отнюдь не полностью, хотя и повторяет: «Ясно, ясно».

Мне хотелось ее убедить, что мои ранения – свидетельство героизма, и я, не умолкая, таскался за ней по всему дому. Ответы ее становились все более уклончивыми, отчего я заподозрил, что на самом-то деле положение вещей представляется маме в ином свете. Я затаил обиду на отца – это же он сбивал ее с толку. Время шло, а я все не мог успокоиться и вновь заговорил о своих увечьях, подчеркивая, что дело даже не во мне, не в отце и не в какой-то одной личности. Я ей заявил, чтобы приняла к сведению: если потребуется отдать жизнь за Адольфа Гитлера, это будет для меня как счастье.

Мать ответила:

– Конечно! Конечно! Если не остережешься и не откроешь глаза, то уж точно лишишься жизни!

Я был поражен: никогда прежде мне не доводилось слышать, чтобы она кричала… нет, ну, понятно, при виде мыши или от неожиданности – это само собой, но чтобы на кого-то… Подбежав к дивану, она вытащила из-под подушек какую-то брошюрку и сунула мне в солнечное сплетение:

– На! Читай! Вот что меня ждет! Ты и твой драгоценный фюрер! Хорошо, что Уте не дожила до этого дня! Могу лишь порадоваться! А то ее бы умертвили!

Я сел на диван и под жарким маминым дыханием стал читать. В листовке говорилось, что супружеская пара, у которой родился ребенок-инвалид, обратилась к Адольфу Гитлеру с просьбой об умерщвлении этого ребенка, после чего Адольф Гитлер дал распоряжение главе своей личной канцелярии подготовить приказ об уничтожении всех детей с умственными и физическими недостатками, начиная с трех лет и постепенно повышая возраст до шестнадцати. Далее говорилось, что при помощи инъекций или голодания удалось ликвидировать уже пять тысяч детей. У меня не хватило духу сказать, что это делается для общего блага: я знал, какие чувства преследуют маму из-за Уте.

Продолжив чтение, я дошел до того раздела, где говорилось о печальной необходимости избавления общества от балласта, который включает умственно и физически неполноценных лиц, в том числе и ветеранов войны 1914–1918 годов, отчего у меня отнялся язык. На данный момент, сообщалось далее, ликвидировано не менее двухсот тысяч таких биологических изгоев; разрабатывается новая методика с применением угарного газа. Это абзац я прочел трижды. Там упоминались только ветераны Первой мировой, а о тех, кто в наше время получил увечья, сражаясь за дело фюрера, не говорилось ни слова. Но не распространятся ли потом эти положения и на таких, как я? На меня накатила тошнота, а вместе с ней и ярость: как я мог усомниться в единственном человеке, которого боготворил? Порвав листовку, я разорался на маму, чтобы не была такой легковерной, не попадалась на всякие уловки – это же чистой воды вражеская пропаганда. По окончании войны меня окружат почестями. На следующий день и через день клочки бумаги по-прежнему валялись там, куда упали.

В ту ночь мне приснился жуткий сон: как люди, говорящие на непонятном языке, готовились столкнуть меня в пропасть. Глаза их горели злобой, а я все умолял объяснить: «За что? Скажите на милость, чем я провинился?» Один указал на мою искалеченную руку, а когда я опустил взгляд, оказалось, что она сделалась еще уродливей: вокруг обрубка болтались куски плоти, а кость вылезала наружу, и я принялся запихивать ее обратно. «Это можно исправить! – взмолился я, – клянусь! Дайте мне всего час!», но они не понимали, да и очень торопились на пикник: позади них на клетчатой скатерти уже были разложены угощения, а вдали, что и совсем уж странно, крутилось пратеровское колесо обозрения[34], с которого дети забавы ради сталкивали друг друга на землю.

Проснувшись, я вновь услышал шаги, навострил уши и, пускай не сразу, понял, что шагают двое: время от времени создавалось впечатление, будто в ходьбе участвует лишняя пятка или лишний носок. Потому среди ночи я с легкостью воображал призрак деда, который за компанию присоединился к моей бредущей во сне матери. От этой мысли я перепугался и не смог ни встать и посмотреть, ни уснуть заново. Мне до невозможности хотелось включить свет, но это строго воспрещалось: нас могли обнаружить бомбардировщики, а кроме того, боясь привидений, я не собирался высовывать из-под одеяла покалеченную руку.

Наутро, когда мама ушла в поисках хлеба, а я сидел в уборной, до меня донесся стук дверной колотушки. Доковыляв до входа, я уже не надеялся увидеть кого-нибудь за порогом, и уж меньше всего – моего отца. Сначала я его не узнал: изможденный, со сломанным носом, в лохмотьях, он смахивал на опустившегося бродягу. Следующей моей мыслью было: с чего это он вздумал стучаться в свой собственный дом? Ответом на мое удивление была презрительная отцовская мина.

– Нет, я не умер. Так что извини.

Я проглотил язык. Оттолкнув меня с дороги, отец сразу взялся за дело. Я слышал, как у него в кабинете выдвигаются и задвигаются ящики, как передвигается мебель. Потом он спустился, жестко посмотрел мне в глаза и спросил:

– Ты рылся в моих вещах, да, Йоханнес?

Мне надо было объяснить, что я искал коробку с игрой, но я не смог заставить себя раскрыть рот и только помотал головой.

– Как удивительно: все без исключения лежит по-другому. Ты волен рыться где угодно и когда угодно, мне скрывать нечего, но, по крайней мере, оставляй все как было.

Мне пришлось сделать вид, будто он вообще толкует неизвестно о чем, но в руках у него были бумаги, которые я определенно переворошил, и сейчас, завидев его школьную фотографию, отвел глаза. Моя зажатость только подтвердила отцовские подозрения. К приходу мамы его и след простыл: прижимая подбородком стопку папок, отец убежал. Мама опять поехала с тремя пересадками, но уже без меня, а я кипел ненавистью к отцу за его ложные обвинения. Но я не числил его в мертвецах, нет.

Вопреки газетным колонкам, трубившим о превосходстве наших сил, бомбардировки союзнических войск несли все новые разрушения. Железнодорожный транспорт остановился, воды не было, электричества не было. Однажды я заметил, как мать тащит наверх полную лейку; что за бред, нам самим воды не хватало, так стоило ли думать о каких-то дурацких комнатных растениях? Но у матери был свой взгляд: цветы на подоконнике – тоже создания Божьи, они тоже имеют право на жизнь, как и все живое. А потом она поставила вариться картошку и даже не смогла целиком покрыть ее водой. Я подумал: не жирно ли цветам получать столько воды, пошел наверх и с удивлением обнаружил, что лейка исчезла, цветы завяли, а земля в горшках пересохла.

С той поры я начал следить за матерью через замочную скважину и в какой-то момент увидел, как она несет наверх бутерброд и две зажженные свечи: казалось бы, ничего подозрительного, но вернулась она с одной свечой. А однажды утром я обнаружил на ступенях лужицы воды: значит, мать взбиралась наверх с лейкой. Я нетерпеливо выжидал и через некоторое время, когда она помогала бабушке умыться, довольствуясь мисочкой воды, прокрался наверх. Там не было никого и ничего. Я посмотрел всюду: заглянул под двуспальную кровать в комнате для гостей, перешел в отцовский кабинет и порылся в конторском шкафу, проверил каждую трещину, каждый угол на чердаке – ничего.

Чем дольше я шпионил, тем явственнее видел странные мамины повадки и уже начал подумывать: не сходит ли она с ума? Посреди ночи она снова шла наверх со свечами и остатками еды. Уж не совершает ли она тайные ритуалы? Не разговаривает ли с мертвецами? Или просто решила утолить голод втайне от меня? Бывали случаи, когда она возвращалась не сразу, а то и оставалась там на всю ночь. Стоило ей выйти за порог, я дожидался, чтобы Пиммихен уснула, и начинал свой обход. Чувствовал какой-то запах, и мне это не мерещилось; а в гостевой комнате, которая давно пустовала, никакой затхлости не ощущалось.

Я останавливался, чтобы прислушаться, но все было тихо, по крайней мере в доме. Возможно, слабые звуки, время от времени доносившиеся до моего слуха, исходили откуда-то снаружи. С прищуром оглядываясь, я не замечал ничего, ровным счетом ничего, и уже начинал думать: а не меня ли самого настигает безумие?

Когда мама спросила, поднимаюсь ли я в ее отсутствие на второй этаж, мне было непонятно, как она узнала, потому что я старательно возвращал на место каждую вещь, а к маминому возвращению уже лежал в своей постели и перелистывал комиксы.

– С чего ты взяла?

Она помедлила с ответом.

– Бывает, что бабушка тебя зовет, а ты не слышишь.

До меня сразу дошло, что это неприкрытая ложь: врать мама не умела. В продолжение своих поисков я осмотрел подвал и даже чулан за кухней. Не считаясь со временем, обшарил весь дом, сантиметр за сантиметром. Даже в мамином присутствии я не унимался: изучал стыки на стенах. Маму это нервировало.

– Что ты там высматриваешь, скажи на милость? – не выдержала она.

– Крыс.

После этого разговора она старалась под любым предлогом выпроводить меня из дому. Например, заявляла, к возмущению Пиммихен, что той требуется какое-то лекарство… да-да, срочно требуется, у бабушки сыпь на ягодицах, сухость в горле, вот-вот начнется ангина, да и ментоловая мазь от артрита закончилась, видишь? Что это просто способ от меня избавиться, я понял не сразу, а лишь в тот момент, когда мама порекомендовала мне пойти добровольцем, чтобы не манкировать нуждами военного времени. Выходило, что в городе, который постоянно бомбят, я должен по состоянию здоровья как можно больше времени проводить на свежем воздухе!

Пришлось мне вернуться в прежний отряд и предложить свои услуги. Из-за нехватки живой силы никто даже не заговаривал о моем увечье. В первый же день я в форме Гитлерюгенда уже разносил по городу повестки, причем пешком. Когда за повестку расписался мужчина пятидесяти с лишним лет, сказав, что призыву подлежит он сам, а не его ныне покойный сын, я подумал, что это какая-то ошибка. По следующему адресу дверь открыла женщина еще того старше и крикнула: «Рольф!»; на этот зов вышел ее муж с негнущейся спиной и принял повестку. У меня не укладывалось в голове, зачем нужно призывать такое старичье. Потом, у дома номер двенадцать по Воллебенгассе, что в Четвертом районе, я чуть не отбил себе костяшки пальцев, пока достучался, а когда в конце концов дверь слегка приоткрылась, я узнал герра Грасси. Тот окинул взглядом мое обезображенное лицо, форму и пустой рукав с таким видом, будто не испытывал за меня никакой гордости, а лишь сокрушался от этого зрелища.

За истекшее время он постарел; лысая голова и мешки под глазами придавали моему бывшему учителю сходство с черепахой, а может, такое впечатление сложилось просто из-за его угрюмости и замедленных движений.

– Спасибо, – выдавил он и поспешил запереться на ключ.

Дома я сразу взялся подшивать рукав, чтобы не производить такого жалкого впечатления. Нашел в ящичках маминой швейной машинки старую коробку из-под конфет «Дунайский дивный вкус»: в ней хранились шпульки, уложенные так плотно, что вытащить какую-нибудь одну так и не удалось. Поскольку мне требовалось подобрать нужный оттенок коричневого, в тон форме, я перевернул коробку и стучал по днищу до тех пор, пока не вывалились все шпульки разом. Тут я заметил, что у жестяной коробки двойное дно: в этом тайнике, как раз удобного размера, лежал паспорт.

Открыв этот документ, я увидел маленькую черно-белую фотографию глазастой девушки с робкой милой улыбкой. Вначале мне подумалось, что это кто-то из моих родственниц в юном возрасте, но потом я увидел пометку «J» и прочел в полном именовании этой Эльзы Кор второе имя: Сара. У меня зашлось сердце. Неужели моим родителям есть дело до какого-то лица еврейской национальности? Неужели они помогли этой девчонке эмигрировать?

Какие только мысли не роились у меня в голове! Я бы разглядел этот паспорт внимательнее, но боялся, как бы меня не застукали, и, пока не поздно, убрал его на место. Меня захлестнула злость: родители рисковали жизнью, совершая противоправные действия у нас в доме, а значит, в случае разоблачения мне тоже грозила опасность. Больше всего меня поразил их идиотизм. Что за непоследовательность, что за наивность? На смену моей злости пришел какой-то безотчетный страх: а вдруг эта Эльза Кор с нами в родстве? Неужели отец по молодости изменил маме с какой-то еврейкой? Неужели у нас в роду есть евреи, пусть даже один? Меня просто убила вероятность оказаться нечистокровным арийцем. Если вдруг этот паспорт найдут, на меня тут же обрушится какой-нибудь тщательно скрываемый факт. Наверное, именно это соображение и удержало меня от прямых вопросов к родителям.

Когда в следующий раз мама вывела Пиммихен подышать свежим воздухом, я стал расхаживать по коридорам и комнатам, выкрикивая: «Эй, есть кто дома? Ау? Есть кто наверху? А внизу? Отвечайте!», и явственно различил еле слышный звук, донесшийся сверху, – не более чем скрип или щелчок, совсем тихий. Стараясь не топать, я поднялся на первый лестничный пролет, затем на более крутой второй и устремился в самый конец коридора, где был отцовский кабинет, оттуда назад, в гостевую комнату, и там сразу ринулся к стене, которая почему-то притягивала мой взгляд и будто бы затаила дыхание.

Ночью я медленно, ступеньку за ступенькой, прокрался наверх и только там зажег свечу. Подъем был долгим: приходилось следить, чтобы под ногами не скрипели доски. Вскоре я почувствовал чье-то присутствие, которого так боялся, – как будто среди нас еще оставался мой дед. Стена словно дышала во сне, пусть очень тихо, но, могу поклясться, различимо. И тут при дрожащем пламени свечи я увидел то, что высматривал: щель в стене – такую тонкую, что при дневном свете нипочем бы не заметил, зато ночные тени обозначили ее вполне четко. Я прошелся по ней взглядом и обнаружил другую щель, потом еще одну. Здесь был наклонный потолок: комнаты третьего этажа находились непосредственно под скатом крыши, заменяя собою обычный чердак. Стены, соответственно, не отличались высотой, а одна, вынесенная на полметра вперед от первоначальной линии, была сделана из оклеенных обоями фанерных щитов. Переделки не бросались в глаза, потому что конструкция получилась необычайно аккуратной. За ней оставалось клиновидное пространство, достаточно широкое, чтобы там улечься на пол, но при этом особо не ворочаться, и достаточно высокое, чтобы сидеть, но не стоять с поднятой головой. За стеной кто-то скрывался.

Всю ночь я метался в постели, не зная, как поступить. Не скрою: была у меня мысль донести на родителей, не ради славы, а просто потому, что они бросили вызов общему благу и справедливости, тем самым бросив вызов нашему фюреру. А я считал своим долгом защищать его от врагов. Но если совсем честно, я дрожал за собственную шкуру – боялся, что вскроется нечто такое, о чем лучше не знать. Для меня оптимальным выходом из сложившегося положения было бы убийство той особы, если наверху пряталась именно она. Найди моя мать мертвое тело, она вряд ли оправилась бы от такого удара, но, по крайней мере, получила бы по заслугам. По какому праву она пригрела мерзкую еврейку?

Передо мной в полный рост встала проблема: как совершить убийство? Я решил выждать, когда родителей не будет дома, и задушить ту девицу. Это самый чистый способ, но вряд ли доступный однорукому, ведь девчонка, судя по фотографии, была изворотлива и шустра. А вдруг она сбежит? Нет, лучше уж перерезать ей горло. Я рассмотрел свою коллекцию перочинных ножей, отвергая один за другим, и в конце концов выбрал старый ножичек, некогда принадлежавший Киппи и отданный мне его матерью. Тем самым я как бы заручился помощью Киппи.

Чтобы дождаться удобного случая, потребовались два нескончаемых дня и две тревожные ночи. Как только за матерью закрылась дверь, я бросил все свои занятия и помчался наверх, даже не проверив, спит ли бабушка; тянуть дальше было уже невмоготу.

Вначале я так крепко сжимал нож, что сгиб лезвия впивался в ладонь; мне предстояло отодвинуть щит, но как это сделать одной рукой? Наскоро прикинув план действий, я просунул лезвие в одну из щелей, чтобы использовать его как рычаг; щит, державшийся на пяти смазанных петлях, сдвинулся на ширину большого пальца. Я набрал полную грудь воздуха, налег плечом и сдвинул щит в сторону, решив со всей силы вонзить нож в то, что окажется передо мной. Но рука отказалась повиноваться команде мозга. В закутке у моих ног скорчилась девушка. Женщина. Я уставился ей в лицо, а она, запрокинув голову, смотрела на меня искоса. Вполне зрелая, с бюстом, незнакомка оказалась полностью в моей власти и взирала на меня со страхом, а может, с любопытством: с простым желанием узнать, каков же он – ее убийца. Скажу больше: краем глаза она с покорностью зафиксировала у меня в руке лезвие, готовясь смириться с любым моим сиюминутным решением. Она не шевелилась, даже не моргала и уж тем более не сопротивлялась.

Я не мог дышать, не мог отвести взгляд. Как во сне, нацелил на нее нож, чтобы только доказать себе, на что я способен. Когда кончик лезвия уперся ей в горло, во мне проснулся нездоровый азарт. Я подумал: если сейчас ее не уничтожить, она, эта еврейка, уничтожит меня, но эта опасность имела сладостно-горький вкус. В моем доме содержалась узница, посаженная в клетку еврейка. По какой-то причине меня это возбуждало. Но в то же время я проникся отвращением к самому себе, поскольку не сумел исполнить свой долг. А она определенно поняла, что перочинный нож больше ей не враг: на глаза навернулись слезы, и она отвернулась, наивно подставив под лезвие шею. Я вернул щит на место и пошел вниз.

VI

Потом я стал с особым вниманием наблюдать за матерью, чтобы понять, известно ли ей о том происшествии. Если она что-то и знала, то виду не подала, даже не повела бровью. Пожалуй, стала более скрытной, но все, что она делала, все, что относила наверх или вниз, даже самое интимное, сделалось теперь ясным как день. Мне стоило немалых усилий притворяться, будто я ни сном ни духом не ведаю, что делается у меня под носом ради продления жизни этой чужой женщины, и, открывая рот, я всякий раз боялся, как бы не выдать себя какой-нибудь случайной оговоркой.

Кто же она такая? Как узнали о ней мои родители? А вдруг они состоят в какой-нибудь подпольной организации? Давно ли она содержится взаперти? Несколько лет? Неужели она сформировалась как женщина у нас в доме, в этом тесном, темном закутке? Возможно ли такое? Или же фото для ее паспорта было сделано давным-давно? Я пошел проверить даты, но паспорт исчез: коробки со шпульками на месте не было.

С этого момента весь свой досуг я невольно сверял по этой пленнице, лежащей в темноте вплотную к стенкам. Гадал, какие мысли посещают ее там, под крышей, и что именно думает она обо мне. Боится? Считает, что я ее выдам? Ожидает ли увидеть меня вновь? Поделилась ли с моей матерью? «Ваш сын пытался меня убить». «Будьте осторожны: он знает».

При этом я сознавал, что не сумел подняться до уровня, заданного Адольфом Гитлером, и часто терзался угрызениями совести. Успокаивал себя тем, что особого вреда рейху не принес: в конце-то концов, какие от нее могут быть происки, если она сидит взаперти? Тихонько, как мышь в норе, никому не мешая? И кто может выведать, что я знаю о ее существовании? А кроме всего прочего, у нас в доме она не гостья, а узница.

Приехавший на выходные отец стал обращаться со мной помягче, и мне оставалось только гадать, не прознал ли он о моем открытии, а если прознал, то не поэтому ли сменил гнев на милость. Ответов у меня не было. Я делал всякие намеки Пиммихен, заводил беседы о скелетах в шкафу, о людях, которые подчас не знают, сколько народу живет с ними под одной крышей, но она отказывалась понимать и, думая, что речь идет о привидениях, просила избавить ее от дурацких разговоров. Бабушкино неведение доказывалось и ее поступками: например, когда ввели нормирование продуктов, она то и дело сбрасывала мне на тарелку все, что не доела мама, и не слушала ее возражений. Мама сверлила меня глазами: следила, буду ли я это подъедать, и таким способом, я считал, пыталась выяснить, известно мне что-нибудь или нет. Я отвечал ей таким же твердым взглядом и подъедал все до крошки.

Мало-помалу Эльза стала просачиваться из своего закутка и заполнять собой каждый угол дома. Обеденный стол находился двумя этажами ниже, у противоположной стены, но и там она маячила перед моим мысленным взором, не давая забыть о своем присутствии. По ночам она менялась со мной местами, чтобы нежиться на мягкой кровати, пока я корчился в ее душной выгородке.

Я удерживал себя от нового посещения, но через неделю мое терпение лопнуло. Сам не знаю, чего я ждал, кроме ответов на мои вопросы, но дважды отменял свое решение, прежде чем подняться к ней еще раз. Чего я боялся? Что меня застукают родители? Гестапо? Да нет, не только.

Она хмурилась от дневного света: наверное, из-за рези в глазах.

– Я перестала различать день и ночь, – сказала она, содрогаясь и закрывая лицо маленькими ладонями с обкусанными до мяса ногтями. А потом раздвинула два пальца, чтобы подглядывать в эту щель, как делала некогда моя сестра, играя со мной в прятки.

У нее были плебейские волосы, густые, черные, всклокоченные; тонкие черные волосины липли к щекам и шее. Глаза, до того темные, что на них почти не выделялись зрачки, покрыла какая-то остекленелая влага. Ресницы прямо кустились, отчего во всем теле угадывалась волосатость. Я брезгливо отвел взгляд и поймал свое отражение в застекленной раме гравюры, изображавшей улицу Вены девятнадцатого века с дамами в длинных платьях и шляпках с перьями. В этой раме мое лицо смахивало на те дегенеративные картины[35], над которыми мы от души хохотали, когда нам демонстрировала их учительница. Одна сторона – нормальная, а на другой, изувеченной стороне шрам поддернул вверх мои губы в легкой улыбочке, будто это сама смерть без устали напоминала, как надо мной поглумилась. Вместо того чтобы забрать меня к себе, она сама ко мне приросла, оживилась и больше не отставала, ухмыляясь каждому моему движению.

После созерцания своего портрета мне было нелегко вернуться к этой пленнице, но она изучала меня так, словно из нас двоих диковинкой оказалась она. Ну то есть по ее глазам невозможно было определить, что она смотрит на изувеченное лицо. Люди обычно переводили взгляд с одной стороны моего лица на другую, дабы определить, к какой стороне следует обращаться в разговоре, но, как ни старались сосредоточиться на здоровой стороне, помимо своей воли возвращались к скуле с проломом. Я видел, как из-за этого на их лицах отражается смущение. Но эта девица, похоже, не замечала в моей внешности ничего необычного. Так один человек просто смотрит в лицо другому; но тут мне вспомнилось, одновременно с удовлетворением и с досадой, что евреи даже в искусстве падки на любое уродство.

Я прикинул, на сколько же она старше меня – лет на пять-шесть, не меньше, – а потом спросил:

– Как тебя зовут?

– Эльза Кор.

– Думаю, точнее будет сказать: Эльза Сара Кор.

Она промолчала, а я и хотел разозлиться, да не смог. Сверху мне было видно, как она крутит что-то в пальцах: на первый взгляд – квадратик головоломки с ромашковым лугом. Другие фрагменты валялись рядом, среди хлебных крошек и свечных огарков.

– И давно ты поселилась в моем доме?

Узница сделала непонимающую гримасу, надув губы, которые и без этой уловки приковывали внимание: полная верхняя губа прильнула мыском к нижней – получилось этакое сердечко, как на открытке-валентинке. Под моим взглядом девица подняла с пола другие кусочки разрезной картинки и пристально осмотрела каждый, словно проверяла невидимые окуляры. В прошлый раз на ней была только ночная сорочка моей матери; теперь, несмотря на жару, она еще куталась в шаль. Все в ней выглядело запретным – возможно, из-за Нюрнбергских расовых законов[36], запрещавших физические контакты между арийцами и евреями.

Я разрешил ей выйти, но она лишь сказала спасибо и принялась грызть ногти. Молчание длилось до тех пор, пока у меня не появилось желание уйти, но я не знал, как это сделать. Я бы просто запер ее и ушел, как в прошлый раз, но почему-то не смог и ждал от нее хоть каких-то слов. Когда внизу закашляла Пиммихен, мы притворно вздрогнули. Впопыхах мы, каждый со своей стороны, принялись возвращать на место фанерный щит, и она выронила фрагмент мозаики. Я поднял его с пола и начал крутить так и этак: кусочек картона вначале, как ни странно, напоминал человеческую фигурку, а потом превратился в бесформенный участок луга. При ограниченности своего размера он вдруг сделался обширным и манящим, словно уголок сада, увиденный сквозь замочную скважину темницы. Я опустил его в карман.

После этого случая мне почему-то захотелось, чтобы она слышала меня как можно чаще. Возвращаясь домой, я с порога кричал, изображая радость и надеясь, что голос долетит до верхнего этажа: «Пиммихен! Это я!» А перед тем как лечь спать: «Пиммихен! Спокойной ночи! Я на боковую!»; «Мутти, куда ты перевесила мою карту? Мне нужно кое-что проверить!» Я топал, передвигаясь по дому, с грохотом отодвигался на стуле от письменного стола, всякий раз удваивал шумный зевок и кашель. Мне хотелось, чтобы она так же остро чувствовала мое присутствие, как я – ее. В конце концов мать сделала мне замечание, но Пиммихен вступилась, сказав, что даже при своей тугоухости должна меня слышать.

Через несколько дней я поднялся к ней еще раз, но теперь, прежде чем сдвинуть щит, побарабанил пальцами по фанерной загородке. Да-да, у меня было такое чувство, будто я вторгаюсь на ее территорию, хотя это она проникла ко мне в дом! А пришел я под тем предлогом, что она потеряла фрагмент от головоломки, – пришлось сделать вид, будто я только-только нашел его на полу. В этот раз она заметила мою руку – или, точнее сказать, отсутствие руки. На ее лице отразилось такое мучение, что у меня упало сердце. Можно было подумать, она увидела какое-то зловещее предзнаменование; а собравшись с духом, она потянулась ко мне и сжала ее – вернее, то место, где следовало быть руке. Отдавая себе отчет, что эта узница – мне не ровня, а потому не заслуживает благодарности, я все же подумал, что ни одна девушка еще не удостаивала меня такого жеста.

– Этого я боялась больше всего, когда играла на скрипке, – прошептала она. – Потерять руку, которой прижимают струны. Я не раз говорила об этом Уте, а она только смеялась.

Заслышав имя сестры, я поразился. Эта девушка всколыхнула во мне обрывочные воспоминания… да, ее внешность чем-то была мне знакома, и сейчас искры припоминания у меня в глазах вызвали у нее улыбку. Вот, значит, кто она такая. Девочка, постоянно приходившая к нам домой, чтобы поупражняться в игре на скрипке вместе с Уте!

Я опустил взгляд на руку, за которую она держалась – и не держалась; это меня так растрогало, что я забыл о своей брезгливости к этой девушке, к любой девушке вообще, и побоялся, как бы у меня не брызнули слезы. Пока этого не произошло, пришлось срочно ретироваться.

Той ночью меня словно одурманило. Моя жизнь, которая после ранения стала невыносимой и складывалась из бесконечно тоскливых минут и часов, приняла неожиданный оборот. Теперь каждая минута полнилась напряжением; сердце рвалось наружу, и я, еще не вполне проснувшись, уже ощущал свое естество. Удастся ли мне с ней увидеться или нет? Как это провернуть? Во мне загорался азарт, разыгрывалось воображение, и я, как никогда, чувствовал, что живу. Роли поменялись. Теперь не кто-нибудь, а я старался выпроводить мать из дому на свежий воздух, чтобы она хоть чуток порозовела. А не поехать ли нам на завод – проведать отца? Не сходить ли за продуктами? Но стоило матери взять плетеную кошелку, как на меня вдруг нападала слабость. Приходилось ей идти одной.

Если честно, я старался выбросить эту девушку из головы, но еще раньше стал делать попытки выбросить из головы Адольфа Гитлера. Он постоянно распинался насчет моих недостатков: несостоятельности, неэстетичности, ненадежности – все они начинались с приставки «не» и тем самым лишали меня его одобрения. При виде его отеческого портрета в журнале у меня внутри все сжималось, и я спешил перевернуть страницу.

Более года мы с ней вели это безумное существование под одной крышей; все это время скрытая угроза то укрепляла, то подрывала наши доверительные отношения. Втайне от всех я использовал любую возможность с ней повидаться, и мало-помалу между нами возникла какая-то неловкая близость. Я расспрашивал ее о моей сестре, рассказывал ей о Киппи, об уроках выживания, о том, как меня ранило, но при этом тщательно выбирал слова. Как ни странно, мне было тяжелей беседовать с нею, чем ей со мной, – она меньше следила за тем, что говорит. Я твердил себе – уж не знаю, обоснованно или нет, – что она просто истосковалась от одиночества, но вовсе не питает ко мне какого-то особого доверия: просто я оказался единственным собеседником, хоть сколько-нибудь близким ей по возрасту. Иногда она вроде бы радовалась моему появлению, но и в этих случаях я себе говорил, что ей просто не терпится выйти из заточения.

Она часто рассказывала мне о своих родителях. К примеру, что герр и фрау Кор спорили, как правильнее поступать с маслом. Фрау Кор отрезала тонкий ломтик от боковой грани бруска, а герр Кор соскребал нужное количество масла с верхней грани. У каждого на все была своя точка зрения, от носков – как их полагается складывать: плоско или же клубком, до молитв – как их полагается произносить: в заведенное время, вслух, раскачиваясь вперед-назад в угоду Господу Богу, или же спонтанно, про себя, в любое время суток, ибо Господу, дабы их услышать, не требуется напрягать слух или придерживаться расписания. Поведала она мне и о своих братьях: Самуил и Беньямин мечтали уехать в Америку, чтобы там заняться куплей-продажей машин с пробегом, но чаще всего разговор заходил о ее женихе по имени Натан.

Натан проявлял недюжинные способности к математике и знал четыре языка: немецкий, английский, французский и иврит. С каких это пор, возмущался я, иврит считается языком? Ладно, пусть не считается, отвечала она, но три – тоже неплохо, особенно если человек на них грамотно пишет, бегло говорит и свободно читает; большинство не способно и на это, согласись. Я не соглашался. Меня так и подмывало высказаться: еврей вообще недостоин говорить по-немецки, это следует запретить, но я не мог бросить оскорбление в его адрес, не оскорбив заодно и ее; такая ситуация возникала не раз.

Спортом Натан не занимался и все свободное время отдавал чтению книг по истории, философии и математической теории. Я не верил своим ушам: мыслимое ли дело – увлечься таким занудой? Она могла рассказывать о нем часами, в ее черных глазах вспыхивали огоньки, грудь вздымалась, на лице проступала влага. Откинув назад копну густых волос, поджав под себя короткие девчачьи ноги и только меняя их положение, она сидела на коврике; ступни с высоким подъемом казались насильно втиснутыми в невидимые стеклянные туфли. Стоило мне задать любой пустяковый вопрос об этом Натане (в основном для того, чтобы обозначить собственное превосходство) – что он думает по такому-то и такому-то поводу, как делает то-то и то-то, – ее уже было не остановить. Порой она закрывала глаза и склоняла голову набок, словно воображая, что сейчас он ее поцелует. Каждое упоминание его имени вызывало у меня раздражение, и не в последнюю очередь потому, что прямо перед ней находился чистокровный ариец, которого она отказывается замечать! При этом я не имел на нее никаких видов и не опускался до ревности.

Однажды (намного позже того, как я узнал, что его любимый цвет – синий, поскольку это самый короткий луч цветового спектра и самый изогнутый, способный глубже других проникать и в море, и в небо, отчего море и небо становятся синими; и что его любимое слово «серендипность» и он частенько без всякой видимой причины нашептывал его ей в ухо; и что они созданы друг для друга, как стало ясно с момента их первой встречи, когда он держал в руках «Tractus Philosophicus» некоего Людвига Виттген-как-там-его[37] и она тоже, – что за идиотизм полагаться на такое совпадение, коль скоро столкнулись они в зале философии одной и той же публичной библиотеки, где единственными, кто когда-либо слышал про эту латинскую заумь, была горстка унылых венских буквоедов, которым вечерами больше нечего делать, кроме как таскаться в эту читальню! – и что у него «греческая стопа», то есть второй палец длиннее большого пальца, но в остальном ничего греческого в нем не наблюдается), я собрался с духом и спросил, нет ли у нее при себе его фотографии.

И вот ведь какая странность. Из-за того, что при ней оказалась его фотография, хранимая в моем доме, в этом тайнике, у меня возникло ощущение предательства! Моя злость, убеждал я себя, была вызвана тем, что в этих стенах мне, так сказать, навязался еще один незваный еврейский гость. Она с гордостью показала мне своего мышонка-жениха с грязно-блондинистыми волосами и в уродских массивных очках. Если эти линзы увеличивали мелкий шрифт, то тем более они увеличивали его зенки – до размера бильярдных шаров! Мыслимо ли, чтобы у такого пучеглазого был такой отсутствующий вид? Да этот тип оказался еще страшней меня! И впрямь евреи тяготеют к уродству, это точно! У меня вертелось на языке, что я бы ни за что на свете не поменялся с ним внешностью. И конечно, злость вызывало еще то, что она превозносит этого жалкого хилятика.

– До чего же симпатичный, да? Правда симпатичный? – не унималась она. – После войны мы поженимся. Этот добрый, эрудированный человек станет моим мужем.

У меня на глазах она любовно поглаживала контуры этой карликовой скудоумной головы. По не вполне ясным для меня причинам я не хотел и не приближал окончания войны. Но так продолжалось недолго.

Если к этому времени Эльза прочно вошла в мою жизнь, то вместе с нею вошел и Натан. Сидя рядом со мной за обеденным столом, он бубнил про какую-то вымороченную теорию, а Эльза, хлопая ресницами, поедала глазами не меня, а его. Скрючившись вместе с ней в этом тесном закутке, он – я физически это чувствовал – ее обнимал. Мне хотелось выволочь его оттуда за ноги и вышвырнуть в окно, чтобы разделаться с ним раз и навсегда! Весь наш дом сделался для них игровой площадкой: держась за руки, они бегали вверх и вниз по лестнице; хихикая, обжимались на диванах и кроватях. Какими же сладостными обещали стать долгожданные поцелуи после того, как все ее чувства притупились в этой тесной выгородке. Мне представлялось, как он робкими пальцами дотрагивается до ее щеки, а потом разворачивает к себе ее лицо, чтобы соприкоснуться с ней губами. От этого меня захлестывала ярость. Время от времени я, осмелев, представлял, будто целуется она со мной, отчего у меня в животе набухал какой-то ком, а по всему телу разливалась слабость. Может, меня поразил какой-то недуг? Может, она меня отравила? Эти мысли меня унижали, но почему-то я не брал в голову. Как знать почему?

Ежедневную газету я теперь читал свежим взглядом. Каждая победа приближала Эльзу ко мне. Каждое наступление противника предпринималось лишь для того, чтобы отобрать ее у меня. Никакого другого смысла в этой войне я больше не видел. Победа означала завоевание Эльзы. Поражение означало потерю Эльзы.

Поцелуй преследовал меня как наваждение. Я, который прошел все испытания на храбрость, который защищал рейх, трусил перед этим пустым делом. А ведь она даже не была арийкой! Я бесился, что провожу с ней столько времени, забывая обо всем остальном, что тупо выслушиваю ее россказни, ловя каждое движение сложенных сердечком губ, да еще согласно киваю. Какое же это было мучение, особенно когда она заводила разговоры о нем: пустое дело становилось невыполнимым, словно по прихоти черной магии. Каждое прощание вызывало у меня глубочайшее пораженческое настроение.

Я поклялся самому себе, поклялся честью, что при следующей встрече во что бы то ни стало ее поцелую – и точка. В мыслях я тысячу раз репетировал этот поцелуй. Поскольку она жила в моем доме, во мне зрело такое чувство, что она по праву принадлежит мне, а не кому-то другому. И вот настал удобный момент. Завершив свой рассказ, она умолкла; возникла краткая пауза. Я еще не шевельнулся, а только собирался с духом, мысленно перехватывал у нее инициативу, изо всех сил старался сосредоточиться, но тут она посмотрела на меня, заметила, надо думать, мое нелепое выражение лица – и расхохоталась.

Хотя обычно мне нравилось, что она, смеясь, прищуривает один глаз больше другого, как будто подмигивает, сейчас это вызвало у меня невероятное раздражение. Да и губы ее теперь меня раздражали – она как-то растянула их от удовольствия, а вид был такой, словно она не смеется, а плачет.

– А помнишь, Йоханнес, как ты ворвался в комнату к сестре и стал швырять в нас тапками? – Смех ее сделался громче и мелодичнее. – Закатил такую истерику, какой я в жизни не видела! Говорил, что теперь твоя очередь играть. Чудом скрипку не сломал – вцепился и не отпускал! – По-прежнему смеясь, она взъерошила мне волосы.

Так вот, значит, каким я ей виделся! Шкетом, которого приходится выволакивать из комнаты за шиворот! В этот миг мне стало совсем паршиво. Она до сих пор видела меня братишкой своей подруги. Допустим, я был младше, чем она сама и ее драгоценный Натан, но мне как-никак на тот момент уже стукнуло семнадцать. Я не просто повзрослел, но успел повоевать, или она не понимала, что я – солдат? Да я уже в одиннадцать лет тренировался, ездил на сборы, где проходил курсы выживания, то есть был в большей степени мужчиной, чем этот мышастый еврейчик, проживи он хоть тридцать, сорок, а то и сотню лет! Да он за всю жизнь не поднимал ничего тяжелее кусочка сыра!

После такого афронта я отправился разносить призывные повестки… бродил по городу словно вслепую и допускал ошибку за ошибкой. Нужно было дойти до Зоннергассе, что в Двенадцатом районе, а меня понесло на Зоммергассе – в Девятнадцатый. Притащился на Нестройгассе во Втором, не подумав узнать (и перепроверить), нет ли, случайно, в Вене другой Нестройгассе, – оказалось, что есть, причем в Четырнадцатом районе. На ходу я мысленно повторял всякие гадости про Эльзу и не видел дальше своего носа. Пусть она хоть умирает, тогда я, может, и обращу на нее внимание. Да, я получил увечье, но гены мои чисты и не сравнятся с его генами, сколько бы она ни распиналась насчет этого ничтожества, тем самым показывая, что и сама – ничтожество, а мне давно пора открыть глаза и посмотреть в лицо фактам, чтобы не тратить время на существо низшего порядка. Зря, что ли, на уроках нам давали все необходимые сведения о евреях? С какой стати я должен делать для нее исключение? Надо ее сдать властям – и дело с концом. Это самый простой способ от нее избавиться. Давно пора – будет знать, как меня высмеивать; я уже достаточно от нее натерпелся.

На тротуаре какая-то женщина втридорога продавала яблоки; проходя мимо, я увидел у ее ног ведерко с букетом садовых ромашек, стеблями сантиметра на два в воде – видимо, дождевой, и почувствовал, как злость на Эльзу развеивается: мне захотелось подарить ей эти цветы. Ценника на них не было, и я поймал взгляд торговки, чтобы узнать стоимость букета, но она шарахнулась назад и даже не сделала попытки скрыть свое потрясение, как будто я, напугав ее своим уродством, позволил себе непростительную дерзость.

Пока эта тетка отдувалась, ноги сами несли меня дальше.

Осталась всего одна повестка, и я заторопился, понимая, что позднее возвращение лишит меня возможности увидеться с Эльзой. Я уже предвкушал долгожданный миг: как с грохотом захлопну за собой дверь, возвещая свой приход. Мне хотелось верить, что весь день Эльза изнывала в ожидании этого стука. Но если уж совсем честно, то поначалу мне действительно хотелось как следует помучить ее своим отсутствием, а сейчас разлука мучила меня самого, и, наверно, больше, чем Эльзу.

По дороге в Хитцинг мне попалась особа, прикованная к позорному столбу. На шее у нее болталась картонка с надписью, объяснявшей характер преступления: связь с лицом славянской расы. Из-за того что женщина была обрита наголо, я издали принял ее за мужчину. Вокруг скопилась кучка прохожих, которые сыпали оскорблениями, а вновь подошедший парень прочел надпись вслух и плюнул женщине в лицо. Картонка, видимо, была закреплена таким образом, чтобы не дать преступнице опустить голову и тем самым отстраниться если не от плевков, то хотя бы от потока сквернословия.

Чувство неловкости гнало меня вперед; ноги с каждым шагом наливались тяжестью и липли к земле; я даже стал приволакивать одну ногу. Оказавшись на безопасном расстоянии от этой сцены, я попытался завязать спор с собой прежним, с мальчишкой, и выплеснуть на него все, что забирало надо мной власть, но битва с самого начала была на три четверти проиграна.

Оставшаяся повестка так и не дошла до адресата. Причиной послужило то, что я, еще не добравшись до Пенцинга, столкнулся с группой своих ровесников, одетых по последней английской моде и отпустивших волосы не то что до мочек ушей, а до подбородка; парни прямо на улице отплясывали под американский джаз. Эти модники – такие называли себя «дети свинга»[38] – на самом деле даже не танцевали, ведь танец требует определенного достоинства и умения. Но эти разбились на пары-тройки и прыгали без всякой очередности вокруг единственной девчонки, бесцеремонно отпихивая друг друга. Подскакивали не хуже кроликов, били в ладоши и даже терлись задницами! Один такой молодчик, зажав в зубах две сигареты разом и не выпуская из рук бутылку спиртного, с запрокинутой головой ползал на коленях. Другие складывались буквально пополам и, свесив руки, судорожно дергали лопатками. И ведь это были не какие-нибудь припадочные, нет: они просто отдавались так называемому танцу!

Тут на меня накатило такое чувство, что мы скоро потеряем все. На самом-то деле, чтобы это понять, достаточно было обвести глазами разрушенные улицы. До меня впервые дошло, что война будет проиграна, а вместе с ней моральные устои, дисциплина, красота и стремление к человеческому совершенству, за которые мы сражались. В мире происходили перемены, я это чувствовал, причем перемены отнюдь не к лучшему. Но что самое неприятное, то же происходило и во мне. Я предал Адольфа Гитлера, которого боготворил. Идти домой было невмоготу. Бесцельно мотаясь по городу, я слушал окраинные бомбежки, похожие на ностальгический треск далеких фейерверков и переполнявшие меня неизбывной тоской.

VII

Мать ждала меня, уткнувшись носом в окно; не успел я войти во двор, как она бросилась мне навстречу и крепко обняла. Истекший год не прошел для нее бесследно: каштановые волосы прядь за прядью отвоевывала седина, губы растрескались, под глазами пролегли темные круги, придававшие ей обреченный вид. Пока мы стояли обнявшись, я опустил подбородок ей на макушку и уперся взглядом в затуманенное дыханием оконное стекло; все невысказанное отходило – медленно, но верно – на второй план.

Передо мной встал вопрос: не признаться ли прямо сейчас, что я все вызнал про Эльзу? Вообще говоря, сама Эльза была против – считала, мать будет терзаться от страха за меня, притом что ей и без того хватало тревог. Я, с одной стороны, не сомневался, что муттер в случае чего возьмет на себя всю ответственность за укрывательство, но боялся, как бы она, узнав о моем открытии, не переправила Эльзу куда-нибудь подальше от меня. А с другой стороны, разговор начистоту мог ослабить напряженность, что, вероятно, позволило бы мне видеться с Эльзой почаще. Я не находил себе места, когда днями напролет мог лишь на ходу поскрести по фанерной стенке или просунуть под щит нацарапанную детским почерком записку с нашими традиционными приветствиями: «Ну здравствуй», «Добрый день», «Жива, пленница?» Эти бумажки она тут же прятала, чтобы при случае вернуть мне, пока их не нашла моя мать.

Наутро я вскочил чуть свет с благими намерениями, но непредвиденные обстоятельства удержали меня от разговора с матерью. Заслышав мои шаги, Пиммихен пробормотала, что ей нездоровится. Я думал, она просто хочет, чтобы ей, как некогда делал Пимбо, подали завтрак в постель, вошел и, раздернув шторы, заметил у нее в глазах огонек, подтверждавший мою правоту. Для нашего дома эта осенняя пора оказалась хуже зимы, потому как мы еще не загружали в печки уголь, а в воздухе уже было холодно, но еще не настолько, чтобы протапливать комнаты.

Вот тогда-то я и увидел из окна знак «О5», намалеванный на стене дома напротив, как будто специально для меня, отдернувшего шторы. Но я тут же отмахнулся от этой мысли, потому что отодвигать шторы не входило в мои обязанности. Спальня Пиммихен была на той же стороне, что и чердачный закуток Эльзы, а потому эта надпись воспринималась как угроза в первую очередь Эльзе, а вместе с нею и всем домочадцам. С буквы «О» начиналось слово «Oesterreich» – так писалось название нашей страны девять столетий тому назад, а следующей буквой в том же слове шла «е» – пятая буква алфавита, вот и получалось O5. В современную эпоху буквы «О» и «e» слились в одну, и название страны стало писаться «Österreich». Это был кодовый знак австрийского Сопротивления; он мелькал на политических плакатах и на стенах административных зданий по всему городу. Я не мог отвести глаз. Наши соседи, герр и фрау Булгари, тоже застыли у окна и с подозрением глядели в нашу сторону. Я не сомневался: они что-то пронюхали. Неужели Эльза по неосторожности распрямилась у оконца? Или же они следили за моей матерью? Или заподозрили неладное из-за моего отца и его долгих отлучек? А может, все мои опасения были каким-то образом стянуты в один узел? Что все это значило?

Мои тревоги только укрепились, когда мать вышла во двор, чтобы получше разглядеть надпись, и сразу прибежала обратно. Тот же знак стоял и на нашем доме – вот на что неотрывно глазели герр и фрау Булгари. Маме виделось в этом скорее обвинение, чем публичное заявление, поскольку на других домах такого знака не было. Не теряя времени, я побежал в подвал, где хранилась последняя банка «желтого шёнбруннера». Чтобы добраться до самой краски, нужно было удалить пленку; капля, вылитая для пробы на газетный лист, растеклась блаженно-наивным солнышком с детского рисунка. Мы с матерью поочередно наносили один слой краски за другим, но желтый колер не мог полностью скрыть черной метки, которая, несмотря ни на что, была видна невооруженным глазом.

После этого случая мать превратилась в комок нервов и, если я невзначай входил без стука, разворачивалась как на шарнирах, прижимала руки к груди и выкрикивала: «Что? Кто?» Она утверждала, будто постоянно слышит в телефонной трубке щелчки, причем совсем не те, которые выдают женское любопытство владелиц телефонов, спаренных с нашим. Спускаясь по утрам из спальни, она щелкала пальцами и принималась нас убеждать, что со вчерашнего вечера в комнате переложены или переставлены кое-какие вещи.

– Что здесь делает эта чашка? – вопрошала она.

– Я пил из нее чай, разве ты не помнишь, муттер?

Она лихорадочно передвигала пепельницы, ее нервозность передавалась мне, и Эльза получала гораздо меньше внимания: мать боялась слежки. Она и себе уделяла меньше внимания: целыми днями ходила в халате и шлепанцах, подолгу отдыхала в постели. Эльза сутками томилась впотьмах, не зная ни малейшей отдушины. Хорошо еще, что я, проходя мимо закутка, мог бросить ей доброе словцо, подать воды или сунуть холодную отварную картофелину.

Дни становились короче; темнота опускалась до наступления вечера и уходила только утром, да и то ближе к полудню. Та осень запомнилась мне своими холодами; возможно, еще и по причине нехватки продовольствия. Иногда приходилось довольствоваться водянистым бульоном, черствыми хлебными корками и сморщенной репой. Спал я в одежде, подложив под себя пижаму и переодеваясь в нее только более теплыми ночами.

Однажды в три часа ночи меня разбудил какой-то скулеж; я сел в постели, потом бросился к порогу и сразу за дверью увидел опустившуюся на пол Эльзу, которая прижималась лбом к дверному косяку. В моих глазах ее поза являла собой загадку: лицо было полностью облеплено волосами, как затылок, отчего ноги казались неестественно вывернутыми. Я рванулся к ней – и впервые в жизни прикоснулся к женщине. Она вся заледенела, и я как мог начал ее растирать, ощущая ладонями все косточки. От нее пахло мочой, дыхание было кислым от голода, но об этом я не думал.

– Она ко мне больше не заходит, твоя мама, фрау Бетцлер. Tsures![39] Меня ждет смерть! – плакала Эльза.

Знаком я позвал ее лечь рядом со мной, чтобы согреться, но она только сосала большой палец и не отвечала, пока я не нашел компромисс. Предложил ей согреться в кровати без меня, благо постельное белье еще не остыло. На это она согласилась и даже позволила мне растереть ей спину – через одеяло.

– Умоляю, Йоханнес, принеси мне что-нибудь поесть.

С зажженной свечой я прошел в кухню, не опасаясь, что меня застукает мать, а там включил газ, нашел в миске скудные остатки бульона и опустил туда каменную хлебную корку, чтобы размягчить. Прошла целая вечность, пока над миской не поднялся первый пар, и все это время мне в уши бил храп Пиммихен. При свете дня даже взрослому мужику было бы не под силу так оглушительно трубить носом – я твердо это знал: сам пробовал, а она ухитрялась даже во сне сотрясать весь дом. Я вдруг разозлился на нее не меньше, чем на мать.

Обратный путь оказался сложнее: нести свечу в зубах или под мышкой было опасно. Пришлось капнуть воском на большую тарелку, установить свечу, чтобы не падала, и рядом поставить миску, но и тогда от меня требовалась недюжинная ловкость. Хорошо, что Эльза не смотрела, как я неуклюже опускаю эту ношу на кровать. Огонек свечи объединил нас в тусклом ореоле.

Эльза чуть не подавилась, когда жадно поедала из моей ладони размякший хлеб. Затем я принес стакан воды и прижал к ее липким, влажным губам. Обрубком руки я по мере сил придерживал ей голову. Ее узкое лицо было мокрым от еды и от слез. Обрамленные темными кругами глаза, в которых явственно светился ум, выделялись на фоне мертвенно-бледной кожи над идеально прямым носом, чуть выше, чем у всех, что придавало ей царственный вид, который в других обстоятельствах недолго было спутать с надменностью. Единственной асимметричной чертой лица оказались брови: они создавали впечатление, будто глаза существуют независимо один от другого. В ее дыхании чувствовалась какая-то покорность, один глаз смотрел удовлетворенно, другой – тревожно, и я, не соображая, что делаю, стал ее целовать. Она не отвечала, но и не противилась. Если я узрел в этом проявление любви, то она, по всей видимости, выражала таким способом покорную благодарность.

– Надо идти, – прошептала она, и я, не придумав никакого повода, чтобы ее удержать, безропотно увязался следом, неуклюже возвышаясь над ней почти на целую голову.

В приливе нежности я укутал ее своим пуховым одеялом, которое она приняла лишь после настойчивых уговоров. На другой день мне предстояло объяснить матери, как оно перекочевало к Эльзе.

Опасаясь, как бы маму не хватил удар от объяснений Эльзы, я вскочил в пять утра, чтобы меня не опередили. Вышел в коридор и уселся на диван, стоявший напротив родительской спальни, по левую руку от лестницы, – там я точно не мог никого проглядеть. Сходил взглянуть на часы: оказалось, прошло всего пять минут. К семи часам терпение мое лопнуло, я постучался в дверь, но ответа не последовало. Не в силах больше ждать, я нахально вошел без разрешения.

– Муттер… – начал я и прирос к месту: кровать была застелена и комната пуста.

Куда же подевалась мать? И когда? Присоединилась к отцу? Он – участник Сопротивления? У меня закралась мысль, что мать и раньше ускользала из дому под покровом ночи. В каком-то смысле я успокоился, хотя и не знал, как выразить это словами, но все же заподозрил неладное. Бабушка не могла сказать ничего вразумительного и только предположила:

– Быть может, она поехала в «Ле Вильер» за свежими булочками? Там ведь уже открыто?

Пиммихен застряла в другом времени: французская кондитерская «Ле Вильер» на Альбертинаплац прекратила свое существование пять лет назад.

На всякий случай я решил обойти все комнаты первого этажа – вдруг мама уснула где-нибудь за чтением, но, собираясь отворить дверь в бывшую спальню моей сестры, услышал, как вернулась мама вместе с отцом.

– Смею надеяться, мы избавимся от нее раз и навсегда, – приглушенно говорила мать. – У меня дурные предчувствия – сейчас нужно позаботиться о нашей собственной семье. Любовь к родным превращает меня в злодейку.

– Прекрати, – раздался отцовский голос. – Ты сделала для нее все, что могла. Ты проявила настоящее мужество. Не могу передать, как я тобой горжусь.

– Не преувеличивай. Я поднимаюсь на чердак, ожидая, что какой-нибудь фанатик сейчас направит на меня пистолет! Сейчас я не та, что прежде. Гордиться мною не стоит.

– Осталось потерпеть совсем чуть-чуть, Росвита, верь мне.

– Пора бы им уже быть здесь… где их носит? Только и делают, что нас бомбят! Гражданских! Тех, кто им помогает!

Я затаился, давая им пройти, а потом шмыгнул в противоположную сторону – обошел библиотеку и вышел, потирая глаза, из своей спальни.

– А, доброе утро, муттер, фатер.

– Доброе утро, сын, – отозвался отец.

– Надо же, – подхватила мать, – рано ты сегодня – прямо как я.

Отец словно приклеился к маме, а я, не решаясь начать разговор в его присутствии, стал, к нашей общей досаде, нести какую-то ерунду. Пошел за ними в подвал, оттуда на кухню, заметил, как отец достает грелку из шкафчика под раковиной и делает вид, будто у него разболелось плечо. Позднее я узнал от Эльзы, что в эту грелку он наливал для нее горячий бульон, убивая двух зайцев, то есть обеспечивая ей и согрев, и пропитание.

У лестницы я помедлил, готовясь перехватить мать, когда та окажется одна, но мой отец, как могло показаться, уже избавил ее от всех забот, связанных с Эльзой. А когда мама опять его сменит, она либо не обратит внимания на мое пуховое одеяло, либо решит, что его принес на чердак отец, – так мне хотелось думать.

В тот первый день родители надолго заперлись в спальне. Первым вышел отец: подхватив за талию Пиммихен, он стал кружить ее в вальсе, но она запротестовала – какие, дескать, могут быть танцы без музыки?

– Что? Муттер, неужто вас и вправду подводит слух? Разве вы не слышите увертюру к оперетте Иоганна Штрауса «Летучая мышь»?[40] – недоверчиво допытывался отец, делая вид, будто музыка звучит для всех.

Пиммихен прислушивалась, поднимая кверху морщинистое личико: да-да, теперь слышу, действительно. Ей на смену пришла мама в халате и домашних тапках, которые шлепали через каждые три шага. Правда, вскоре она тоже уклонилась – под тем предлогом, как сказал отец, какой способна выдумать только женщина: что вальс требует красивой прически. Тогда папа вынул у мамы из волос зажим, который она носила, чтобы челка не лезла в глаза, и скрепил у нее на затылке узел. Это получилось не сразу, но такая импровизация заслуживала уважения. Наш смех тоже умолк не сразу.

Сбегав во двор с мешком для сорняков, отец вернулся с лукавой улыбкой. Он продумал целое меню – причем, так сказать, совершенно оригинальное. Из крапивы соорудил горьковатый салат, в качестве основного блюда и одновременно десерта подал жареные каштаны, да еще принес грибов, чтобы добавить вкуса нашей похлебке. Когда он отмывал землю и обрезал подгнившие места, до маминой тщательности ему было далеко, но мы не возражали. После этого единственного набега дворик был опустошен; на другой день отец, по всей видимости, сходил к спекулянтам: никто не поверил его россказням о том, как он возвращался домой и случайно нашел посреди улицы бесхозного маленького кабанчика, который был подстрелен охотником, но, видимо, сбежал и добрался почти до нашей плиты.

Невзирая на предостережения матери, твердившей, что уголь нужно оставить на зиму, отец наполнил не только печь, но и топки всех каминов. Такая расточительность была ему несвойственна, но я помалкивал. Мы подвинули кресла к самому нарядному камину, выложенному зелеными изразцами, и зачарованно наблюдали, как разгорается огонь, а когда стало жарко, закрыли нижнюю вьюшку. Все это напоминало некий трагический спектакль, чей смысл от нас ускользал: воспламененные актеры раскрывали свои чувства на мертвом языке. Мама прильнула к отцу, а я грезил, чтобы рядом со мной так же сидела Эльза… и знал, что они оба тоже о ней думают: мама шепнула что-то на ухо отцу, и тот вдруг вскочил.

Хотя в их компании мне было неплохо, я не чаял, как бы остаться в одиночестве. Меня посещало необъяснимое желание нацарапать имя Эльзы на стенке у себя над кроватью или прямо на руке, выше локтя. Я вспоминал наш поцелуй и хотел целовать ее глубже, покрывать поцелуями ее плечи, шею и обкусанные девчоночьи ногти. Если родители не замечали моих грез, то это говорило лишь о степени их поглощенности собственной судьбой. С этого момента Эльза ни на минуту не шла у меня из головы. На сторонний взгляд, во мне, наверно, ничего не изменилось, но меня без нее не существовало. И вот ведь странно: никто не замечал, что сейчас она сидит здесь же, у меня на коленях.

Однажды выдалась совершенно безлунная ночь. Все ставни в доме были закрыты, а окна без ставней были завешены ковриками. По всему району в двойном количестве кричали плакаты: «Враг видит твой свет! Verdunkeln! Соблюдай затемнение!» Свет превратился в неприятеля, ставил меня на колени и заставлял ощупью карабкаться к ней наверх. А мрак стал мне другом: он скрывал мое лицо и любую мою неловкость. Я надеялся рано или поздно признаться ей в любви, потому что сдерживать эту любовь внутри уже не было сил. В случае поражения в этой войне мы могли бы эмигрировать в Америку и там пожениться – я был не против жениться на еврейке, тем более настолько непохожей на остальных, о ком я читал и слышал, – куда ни кинь, она была исключением. А кроме того, для нее всегда оставалась возможность перейти в католическую веру. И мои родители не сказали бы ни слова против – разве не они сохранили ей жизнь?

С бьющимся сердцем я остановился на верхней площадке, чтобы еще раз отрепетировать свои слова. Кто бы сомневался, что она будет счастлива удостоиться такой чести – стать моей женой, женой арийца.

Естественно, она согласится. А если до сих пор она меня отвергала, то лишь потому, что я не заикался ни о каких обязательствах и ей казалось, что для меня это просто игра, обычная забава. Подготовившись, я прижался щекой к перегородке и выстукал пальцами наш условный сигнал.

– В чем дело? – неприветливо спросила она.

– Это Йоханнес.

Прежде чем она открыла, мне пришлось постучаться еще раз. Ослепленный любовью, я тянулся к ней со всей горячностью молодости, но, как ни странно, не нашел никакого отклика. В ожидании поцелуев я пытался просунуть голову в небольшую щель, но Эльза оттолкнула меня с досадливым вздохом.

– Что случилось? – спросил я, думая, что она сердится на меня за долгое отсутствие.

Я оказался в затруднительном положении: понятно, что она, не зная о моих далекоидущих планах, так и будет меня сторониться, но, чтобы начать этот разговор, мне нужно было видеть хоть какие-нибудь признаки ее душевного расположения.

С нескрываемым раздражением в голосе она выпалила:

– У меня больше нет сил прозябать в этой дурацкой черной клетке! Я готова кричать, рвать на себе волосы! Если бы это касалось только меня, я бы махнула рукой! Но умри я тут, что изменится? Сон или явь – для меня разницы нет! Черный, черный, черный угол!

– Ш-ш-ш… – Я бережно убрал с ее лица волосы. – Ну хочешь, я принесу тебе мой фонарик… с единственной запасной батарейкой?

– Ты еще спрашиваешь?

Я не ожидал от нее такой резкости, но подумал, что виной тому жуткие неудобства, которые ей приходится терпеть. Надо признать, мне даже польстила эта вспышка, означавшая наш переход от вежливого знакомства к какому-то более близкому союзу. Однако бежать к ней назад с фонариком я не спешил – хотел, чтобы она раскаялась в своих нападках. Это сработало. Когда я вернулся, она протянула руку и ощупью убедилась, что это я.

– Держи.

Чтобы показать, как он включается, я накрыл ее руку ладонью и не отпускал чуть дольше, чем требовалось, но она осторожно высвободилась.

– Эльза… – начал я, но почему-то все заготовленные слова показались мне лишними.

Как бы то ни было, она меня прервала, направив яркий луч прямо мне в глаза. Я, как слепец, наугад потянулся вперед, чтобы забрать свой фонарик, но Эльза успела спрятать его где-то в этом закутке, который сейчас сделался мне ненавистен. Оставаясь полностью зависимой от других, там она получала некоторую обособленность.

– Черный, – не унималась она, – это даже не цвет. Мне Натан объяснил: черный – это не что иное, как отсутствие всякого цвета. Раз я тут себя не вижу, значит я тоже отсутствую. Меня больше нет.

– Для меня ты есть, – возразил я, подаваясь вперед. – Я тебя люблю.

Эльза скривилась, и мой поцелуй пришелся ей в зубы; она закричала так, что я испугался, как бы не услышали родители, и волей-неволей зажал ей рот. Моим счастливым иллюзиям оставалось жить считаные секунды. Я-то думал, такой эмоциональный отклик вызвали у Эльзы мои слова и ответные, столь же пылкие чувства, но после судорожного вдоха, когда вместе с воздухом она чуть не втянула мою ладонь, мне явственно послышалось все то же имя.

Я отпрянул, как от удара, но Эльза сдавленно продолжала:

– Натан, Натан… Спаси меня, спаси. Я живу только ради тебя, Натан…

Такое отторжение застало меня врасплох. На самом деле еще хуже чем отторжение: это было настоящее предательство. В небе раздался рев самолетов, и я понадеялся, что она вот-вот погибнет. Когда где-то рядом с нашим домом грянул взрыв, я почему-то освободился от иллюзий и закричал от раздиравшей меня душевной боли. Сквозь знакомые завывания воздушной тревоги я услышал, как меня зовет мать, и на пятой точке скатился вниз по лестнице. В потемках мать натыкалась на мебель у меня в комнате и молотила по моей кровати.

Когда я подскочил к ней сзади и схватил за руки, она не стала спрашивать, откуда я взялся: нужно было срочно бежать в подвал. Отец, судя по всему, нес на руках Пиммихен: та причитала, что не желает умирать без зубов, и молила его – ну пожалуйста – сбегать за ее вставными челюстями. Пиммихен часто заводила разговоры о своем погребении. Бабушка наказывала похоронить ее в подвенечном платье, с опущенной на лицо фатой (которая, сколько я себя помнил, висела между двумя столбиками ее кровати), и чтобы гроб несли под пение оратории Иоганна Себастьяна Баха «Спи в покое мирным сном». Чтобы она была прекрасна, как в день венчания, – и, конечно же, с зубами! Отец всякий раз подтрунивал: «Ну, правильно: вдруг ты надумаешь улыбнуться!»

Наши пижамы не защищали от стылой промозглости подвала; мигающая лампочка только нагнетала мрачность. Отец с матерью и Пиммихен, даже не успевшие сунуть ноги в домашние тапки, ступали босиком по холодному земляному полу. Опустив глаза, я понадеялся, что никто не станет расспрашивать, когда это я успел обуться. В конце концов, отодрав от газетной бумаги сухую полоску краски, я принялся скручивать ее так и этак, чтобы унять пересилившую злость тревогу за Эльзу, не имеющую возможности спуститься в нормальное убежище.

Раз за разом стены содрогались от взрывов. Единственной защитой служили каменные своды, но мы-то понимали, что они в любую секунду могут стать равнодушными палачами. Пиммихен не унималась:

– Мои зубы… Если что, переройте все завалы, но их отыщите. Они были на кромке раковины.

Повернувшись к отцу, мама сказала:

– Представляешь, какой вид откроется сверху, если сорвет крышу? А если взрывом разнесет дом, вообрази, что увидят соседи. – Она зарылась лицом в ладони и застонала: – Тогда нам конец!

– Не переживай, – ответил ей отец. – Нам уже будет все равно.

Дом опять содрогнулся, и под качающейся лампочкой наши гигантские тени заметались по стенкам.

– Или, возможно, у кровати, на тумбочке. Что-то не припомню. Вы обязательно проверьте.

– А вдруг мы погибнем, да не все? Или, еще того хуже, выживет кто-нибудь один? Один-единственный? Ты об этом подумал?

Мать ломала руки, перебирая всевозможные сценарии. Как я сейчас понимаю, больше всего ее страшил такой сценарий, при котором мы, все четверо, погибнем и Эльза останется без защиты. Или же – что выживу я один и буду вынужден как-то объяснять, откуда взялось неучтенное тело.

Отец прижал ее к себе, подставил ей под голову плечо и сказал:

– Мы приложим все силы, чтобы погибнуть разом, правда?

– Хорошенькое дело. Посмотри, в каком я виде: босая, ноги грязные, без зубов, как уличная бродяжка. И приличной могилы мне не видать…

– Ну, знаешь ли, если дом рухнет, – заметил мой отец, – твоя могила переплюнет гробницу Тутанхамона. Представляешь, из-под какого слоя обломков придется тебя извлекать? Не исключено, что через пару столетий ты тоже прославишься.

У нас на зубах скрипела пыль.

– Нашел время острить. Похороны – дело серьезное; от них может зависеть, куда мы попадем: на небеса или в чистилище. Я, если ты забыл, родом из приличной семьи.

– Сколько раз тебе повторять: ты нас всех переживешь. Такими долгожителями бывают только библейские персонажи.

– Не волнуйся, я так замерзла, что наверняка окочурюсь. Ты заметил, что в холода бомбят чаще? Это специально делается! Чтобы извести нас либо так, либо этак. Отечество не ведет учет тех, кто умирает от гриппа и даже от боевых ран прошлой войны. А уж наши имена – имена тех, кто медленно, но верно, собрав все силы и мужество, противостоит смерти, уж точно не будут увековечены на бронзовых табличках. Наши имена не будут высечены в граните.

– Право, не знаю, как Иисус перешел бы бурное море с такими, как вы. Каждый из вас – хуже пробоины в борту, – заявил отец и приказал нам взяться за руки; Пиммихен прижала к себе локтем мою левую руку. – Помню, как в школьные годы мы пели хором:

Пой, Царство Божие придет. Пой, Благодать на Землю снизойдет. Страх, Нас не терзай и улетай. Вера, Нас никогда не покидай. Пой! Не поддавайся злу. Пой Господу хвалу.

Пиммихен тут же подхватила – она знала слова, потом и мама робко подтянула. Я шевелил губами, но чувство было такое, будто за меня поет кто-то другой, ведь я находился в другой части дома и страх смерти – ее, моей, всех моих близких – преобразил мою злость в бурлящее зелье любви. В тот раз я впервые – в мечтах – овладел Эльзой, причем с такой страстью, какой не изведал бы въявь. К реальности меня вернула отдавшая концы лампочка, которая внезапно ударилась о потолок. В подвале стало темно, будто в преисподней, но мы пели как ни в чем не бывало, и я принялся вычерчивать на земляном полу «Эльза», да так рьяно, что палец разболелся от забившейся под ноготь грязи. Наверняка эта надпись сохранилась по сей день.

VIII

Бомбежка закончилась; мы не пострадали, разве что продрогли до костей. Отец приказал нам выходить из подвала через ту дверь, что вела прямо на улицу: если в доме произошли разрушения, на нас могли посыпаться какие-нибудь обломки. Первое, что поразило меня, когда мы выбрались на поверхность, – это невероятно теплый воздух. Я не сразу понял, что дом фрау Вайдлер, поблизости от нашего, только на другой стороне улицы, охвачен пламенем, а семейство Булгари вместе с новым соседом, молодым доктором Грегором, безуспешно пытаются утешить несчастную. Завидев моих родителей, они помахали, и я услышал, как фрау Вайдлер причитает:

– Жилье – пропади оно пропадом, но умоляю, спасите птичек, спасите моих любимиц!

Овдовев, она взялась разводить птиц – покупала их целыми клетками. Соседи жаловались на гвалт и запах, а почтальон как-то нам сказал: на подходе нужно рот и нос платком накрывать. Отец иногда подшучивал: если уж вконец оголодаем, не толкнем ли мы его на кражу какой-нибудь пернатой вонючки?

Кровля скукожилась на деревянных стропилах; одна сторона дома обвалилась, а мы ничем не могли помочь соседке. А меня между тем согревал жар пламени: терзаясь угрызениями совести, я наслаждался этим ощущением. То же самое, как я сейчас понимаю, относилось и к Пиммихен: та в открытую потирала руки, но, поймав укоризненный мамин взгляд, сделала вид, что просто неловко сложила ладони в молитве. Вдруг из пылающего каркаса выпорхнула какая-то диковинная белая птица: изящная, будто кружевная. Зрелище было душераздирающее: охваченные пламенем крылья и длинный хвост. Мне оставалось только гадать, что возвещают ее крики: то ли обвинение нас в преступной небрежности, то ли проклятье всему людскому, но по большому счету особой разницы это не делало. Фрау Вайдлер, сжав голову руками, пронзительно звала: «Анита!» Птица на миг зависла в воздухе и легко опустилась на землю, пожираемая огнем.

Я хотел затоптать языки пламени, но не знал, как это сделать, не причиняя вреда и без того страдающей птице. Мне было ясно, что длить ее муки не следует: уроки Гитлерюгенда я выучил назубок, но сейчас не сумел себя переломить. Птичья грудь с придыханием вздымалась и опадала, как мехи дырявой гармошки, но в конце концов фрау Вайдлер подхватила птицу на руки и зажала своим бюстом. А после этого, подняв мертвую птицу к небу, она закричала:

– Эти негодяи убили мою птичку! Будьте прокляты, душегубы! Мои пташки, мои красавицы!

Никто не мог заставить ее отпустить птичью тушку, даже мой отец, присоединившийся к соседям. Меня охватил ужас: наш собственный дом все сильнее заволакивало дымом. Я чувствовал: что-то пошло не так. Выбралась ли Эльза из своего тайника? Неужели она бродит по улицам? Без единого слова я ринулся назад и убедился, что крыша и окна не пострадали, но, нутром ощущая отсутствие Эльзы, бросился вверх по лестнице со смутным предчувствием беды.

Ворвавшись в комнату, я, к своему изумлению, не обнаружил никаких перемен; в глаза бросился только один курьезный штрих, который мог бы ее выдать, окажись на моем месте кто-нибудь посторонний. Из-под задвинутого щита виднелись нити длинных черных волосков, которые невозможно было не заметить. Со смешанным чувством я присел и намотал завиток на палец; когда до меня дошло, что она цела и невредима, досада нахлынула с новой силой, и я резко выдернул тонкую прядь. А успокаивать ее предоставил Натану.

Я дал себе клятву никогда больше с ней не заговаривать, ни под каким видом, но сквозь ненависть уже скучал, и по злой иронии судьбы единственной живой душой, способной меня утешить, оказалась та, которая причиняла мне страдания. Нет, сказал я себе, нужно ее наказать, чтобы неповадно было так со мной обращаться. Я, вне сомнения, поддался первому ребяческому порыву, а не жажде изощренного возмездия. У меня был приготовлен для нее термос с чаем; плохо соображая, что делаю, я отвинтил крышку и сыпанул туда соли.

Но этого мне показалось мало: предложив свою помощь в уборке кухни, я постарался, чтобы на остатки съестного, предназначенные, ясное дело, для пленницы, попала мыльная пена. Впрочем, эта проделка ударила по всем: остатки пошли на общий стол, и мне пришлось сжевать свою порцию не моргнув глазом. Пиммихен, к моему облегчению, ничего не заметила, в отличие от матери, которая скорчила гримасу и покосилась на мою руку. А потом сказала, что в таком малом количестве воды посуду мыть нелегко, но все же надо тщательнее ополаскивать тарелки.

Заметив ночную сорочку Эльзы, выстиранную и сложенную вместе с полотенцем, я отхватил у себя прядку волос, мелко нарезал, высыпал на изнаночную сторону ткани и сложил как было. Мне хотелось верить, что эта щетина вызовет бешеный зуд. Прижимая к себе перед сном тонкий завиток ее волос, я убеждал себя, что теперь мы с нею квиты.

Наутро мои родители с рассветом уехали на завод, а я, топая башмаками, стал расхаживать туда-обратно перед чуланом Эльзы. Она, с обидой отметил я, даже не рискнула позвать меня по имени. Стало быть, заботило ее только одно: как спасти свою шкуру.

Я надеялся, что батарейка отданного ей фонарика вскоре ослабнет, а там и вовсе сдохнет, но этот момент разрешился после возвращения родителей, причем так, как я даже не мог представить: на пороге нашего дома появились двое мужчин в штатском. Они попросили разрешения с нами поговорить – всего лишь задать несколько вопросов с целью обеспечения безопасности нашего микрорайона. Ну например: задело наш дом при артобстреле? Нанесен ли какой-либо ущерб? Нельзя ли осмотреть сад? С согласия моих родителей те двое обошли вокруг дома, отметили, какие у нас растут деревья, уточнили, сколько им лет и кто занимался посадками – мы сами или кто-то другой. Они то и дело задирали головы, разглядывая чердачное окно гостевой комнаты, и мама стала делиться с ними подробностями насчет плакучей ивы: не дерево, а сплошная морока – ветви как плети, круглый год листва падает, отчего кислотность почвы повышается, даже трава кругом не растет…

Они вежливо дали ей закончить, а потом спросили:

– Вот там, наверху, это чье окно?

– Ничье. То есть наше общее. Там у нас гостевая спальня, но гости к нам давно не ездят, – объяснила мать.

– Не ездят?

Тут вклинился мой отец:

– Вообще не ездят. Никто.

– Где вы находились во время бомбежки – у себя в подвале?

– Да, всей семьей.

– Сколько вас всего?

– Кроме меня – моя жена, мать и сын.

– Четверо?

– Да, четверо.

– А наверху вы никого не забыли?

– Нет.

– Значит, кто-то из вас оставил там свет?

– Свет был выключен. Мы соблюдаем затемнение, – ответила моя мать.

– В этом окне был замечен свет – горел на протяжении всего воздушного налета.

Мать не сумела скрыть испуг:

– Неправда! Кто вам такое сказал?

– Мы сами видели, сударыня.

– Быть такого не может!

– Я поднимался туда перед началом бомбежки. Прости, муттер, – вырвалось у меня. – Никак не мог заснуть. Хотел почитать при свете фонарика. Даже не помню, выключил или нет, когда бомбить начали. Глупость ужасная – пора бы уж привыкнуть.

Непрошеные гости впились в меня взглядами.

– Как тебя зовут?

– Йоханнес.

– В Гитлерюгенде состоишь?

– Так точно.

– Надо быть осторожней. Ты ведь знаешь, что это можно расценить как сигнал?

– Неужели кто-то станет подавать сигнал к бомбежке собственного дома? – встрял мой отец.

– Ваш дом разбомбили?

– Нет.

– А вашей соседке меньше повезло. Нетрудно предположить, что цель указывал свет из вашего окна.

Молчание нарушил мой отец, предложив гостям кофе. Те не стали отказываться. Войдя в дом, они проявили интерес к мебели и картинам, отметили, что в комнатах очень красиво, и спросили разрешения оглядеться. Отворив дверь в бабушкину комнату, они застали Пиммихен в кровати: с розовыми хрустальными четками в руках и с полуоткрытым ртом она уставилась в пространство. Волосы ее были стянуты на затылке в тугой узелок, отчего нос торчал больше обычного. Посетители обернулись к моему папе и спросили:

– Ваш отец?

Он кашлянул, чтобы вежливо привлечь ее внимание, и сделал жест рукой:

– Моя мать.

Надумай моя мама густо смазать руки кремом, она бы терла их так же истово, поэтому отец увел ее на кухню, а я последовал за двумя посетителями наверх, где они проявили куда меньше интереса к обстановке, нежели к потолку, полу и стенам. Один приподнял за уголок лежащий в коридоре персидский ковер и похвалил его качество, но было ясно, что это лишь предлог взглянуть, что под ним. То же самое они проделали с покрывалами на кроватях. Когда мы преодолевали последний лестничный пролет, я не смел даже подать голос, чтобы не обнаружить свою нервозность. В голове стучало: а вдруг из-под фанерного щита выглянет еще несколько завитков? Это будет конец. Я не знал, сумею ли изобразить шок, если ее найдут. Вдруг мы с ней встретимся взглядами? Даже страшно было вообразить: ведь я ее полюбил и знал эти глаза лучше своих собственных, но если мне суждено выжить, то придется лгать, что я понятия не имел о ее существовании. Нетрудно представить, с каким видом она будет на меня смотреть, если я выставлю ее непрошеной гостьей, причем совершенно незнакомой. Наверное, многие меня осудят, но, когда в дверь стучится смерть, не каждый способен действовать так, как ему грезилось в мирное время. Незнакомцы изучили одну стену, перешли к другой, пробежали по ней глазами вверх-вниз и, похоже, остались более или менее удовлетворены; затем распахнули окно и выглянули в сад. Произвели тщательный осмотр чердака, заглянули в отцовский кабинет, а потом один из них втянул носом воздух и, подняв кверху палец, объявил:

– Кофе готов.

Я понадеялся, что пытка окончена, однако гости, потягивая кофе, вежливо попросили меня показать фонарик, который я использовал для чтения.

– Ступай, принеси им, – скомандовала мать.

Я встал из-за стола, и те двое сделали то же самое; меня охватила паника, особенно когда они увязались за мной в спальню, тем самым отрезав мне путь к Эльзе. К счастью, у меня сохранился другой фонарик – тот, что подарили Стефан и Андреас, когда мне исполнялось двенадцать лет. Один из проверяющих смахнул с него пыль и несколько раз щелкнул выключателем, но батарейка давно села. Я тупо смотрел на фонарик.

– Ты уверен, что это – тот самый?

– Да.

– А другого у тебя нет?

– Нет.

– Он ведь не работает.

– Наверно, я слишком долго держал его включенным.

– В течение одной ночи?

– Я и раньше постоянно им пользовался.

Мужчина передал фонарик своему напарнику, тот извлек батарейку и лизнул кончиком языка.

– Разряжена, – заключил он, опуская батарейку в карман.

Они заторопились и, видимо, раздумали допивать кофе. За порогом тот, что был выше ростом, сказал моим родителям:

– У вас прекрасный сын, можете им гордиться.

– Да, мы им гордимся, – напряженно улыбнулись отец с матерью, и каждый обнял меня, стоящего между ними, за пояс, будто для образцового семейного фото.

Мать на меня сильно разозлилась и отправила с глаз долой в дом к доктору Грегору, где временно обосновалась фрау Вайдлер. Мне поручили отнести туда чемодан, набитый теплой одеждой, постельным бельем и полотенцами, а также спросить, чем мы можем быть полезны. Доктор Грегор только обрадовался моему приходу – отчасти, думаю, потому, что у него появилась возможность передохнуть, пока фрау Вайдлер будет извергать на меня словесные потоки. Она не умолкала; это была сущая пытка – часами напролет изображать интерес к ее россказням: какие виды птиц имеют черты сходства с другими, какие содержались у нее в одном вольере, сколько зерна ежедневно требовалось тем или иным пташкам, какие купались в поилке и каким это не нравилось до такой степени, что они, даже умирая от жажды, вообще отказывались пить эту воду с перьями и какашками. А известно ли мне, что у пернатых гниют лапки? Порой птицы даже могут их себе отгрызть, подобно тому как мы, люди, грызем ногти. Она храбрилась, заявляя, что теперь вольна путешествовать по миру и только ждет окончания войны. И в самом деле: пусть у фрау Вайдлер больше не было дома-жилища, но зато больше не было у нее и дома-тюрьмы. Впервые за сорок лет эта женщина оказалась свободна как ветер. Заметив, что у нее навернулись слезы, я поспешил задать ей какой-то вопрос про птичьи клювы.

Дома я не застал никого, даже Пиммихен. А на моей кровати лежал фонарик, некогда отданный Эльзе. Неужели Эльза рискнула выйти, чтобы его вернуть? Что скрывалось за этим поступком – знак отторжения? Или же фонарик обнаружили мои родители? Что наговорила им Эльза? Наконец-то у меня появился предлог наведаться к ней в закут. Предлог не столько для встречи, сколько для нарушения данного себе зарока – никогда больше с ней не разговаривать. Но не успел я сделать и шага, как услышал бешеный стук дверной колотушки, сопровождаемый пронзительным криком:

– Фрау Бетцлер! Фрау Бетцлер!

Мне подумалось, что так вопить может только фрау Вайдлер, и я счел за лучшее на цыпочках убраться восвояси, но ушел недалеко: в комнату ворвалась совершенно незнакомая персона в длинном платье, будто бы сшитом из клетчатого шотландского пледа. Всклокоченные жесткие седые патлы, чересчур длинные для ее возраста, придавали ей ведьминский облик, который немного смягчало только родимое пятно на подбородке, хотя при ближайшем рассмотрении я заподозрил, что старушенция просто сковырнула прыщ.

– Мне нужно повидать твою маму, юноша. Немедленно.

– Ее нет дома.

– Как по-твоему, когда ее ждать?

– Она не сказала.

Незнакомка обматывала вокруг пальцев кусок шпагата с черными – видимо, от какой-то смазки – концами, который нисколько не мешал звяканью причудливых золотых подвесок на ее браслете.

– Дело не терпит отлагательств. Я сегодня уезжаю в семь вечера и больше не вернусь. До отъезда мне необходимо с ней повидаться. Это вопрос жизни и смерти. Так ей и передай! Адрес мой она знает.

– Что сказать: кто приходил, сударыня?..

– Она и так поймет.

– Простите, но у моих родителей множество знакомых.

– Она поймет. Вот, держи.

Женщина вознамерилась дать мне золотую подвеску: сначала повертела на запястье браслет и выбрала крестик, затем, передумав, схватила шмеля, но в конце концов просто завязала морским узлом свой кусок шпагата. Как только она ушла, я бросил эту жирную веревку в вазу, а сам подумал, что мать якшается неизвестно с кем.

Под предлогом обсуждения фонарика я даже не стал прибегать к своим обычным ритуалам, прежде чем сдвинуть вверх фанерный щит Эльзиного чулана: мне хотелось произвести на нее впечатление своими новыми мужскими повадками. Но я не поверил своим глазам: в закутке было пусто… она исчезла, будто ее никогда и не существовало. Выходило, что родители меня одурачили; вот зачем меня отослали проведать фрау Вайдлер – чтобы переселить Эльзу в другое место.

Следующие несколько часов оказались сплошной мукой, я ничем не мог заниматься и только бродил из комнаты в комнату, как чужак по чужому дому. Мне было трудно дышать; к приходу матери моя досада выросла до таких размеров, что я уже не мог ее скрыть. При виде меня мать отшатнулась, но не стала спрашивать, в чем дело. Я впился в нее взглядом и ждал, когда она хоть что-нибудь скажет, не важно что; но нет, она лишь смотрела на меня настороженным взглядом.

– Где отец? – спросил я.

– На заводе.

– А Пиммихен?

– Мне пришлось отвезти ее в больницу. У нее открылось кровохарканье.

– В какую больницу?

– В Вильгельминеншпиталь.

– А ты где была, муттер?

– Не много ли вопросов для одного дня?

Я чуть не заорал: «Где Эльза?»

– Как там фрау Вайдлер? – спросила мать.

– Оплакивает своих птиц.

Посмотрев в окно, мать вздохнула:

– Ее можно понять. Вчера была живность, а нынче пустота.

– Ни о чем другом думать не может, – добавил я.

– Когда привыкаешь к тем, кто составляет тебе компанию, а больше у тебя никого нет…

– Хорошо понимаю ее чувства.

– Вот как?

– Они сходны с моими.

– Из-за Пиммихен?

– Не совсем.

– Из-за фатера?

Я не отвечал; мама почесала бровь.

– Что скажешь, мутти?

– Ума не приложу. Может, дашь подсказку?

Я пожал плечами.

– Размерами больше, чем хлебница? – предположила она.

– Сама скажи.

– Какая-то потеряшка? Фонарик? Я положила его тебе на кровать.

– А где ты его взяла? – спросил я.

Она напустила на себя искренний, недоуменный вид.

– Нашла под лестницей. Я думала, ты сам его там оставил, нет?

Неужели она не знала об исчезновении Эльзы? На всякий случай я проявил осторожность.

– Да, наверное.

Ну что мешало мне воспользоваться родительским отсутствием и обшарить весь дом? От растерянности я готов был кусать локти. Мне оставалось лишь застыть на месте и пробубнить что-то невразумительное; я не шел на откровенность, но ведь и мама тоже. В какой-то миг у меня сорвался голос, и она бросилась ко мне, чтобы обнять. Стараясь не делать лишних движений, я незаметно смахивал слезы.

Когда зазвонил телефон, я обрадовался: по крайней мере, можно было надеяться, что мать несколько минут будет занята разговором, а я тем временем сумею взять себя в руки; но она лишь крепче прижала меня к себе, словно показывая, что важнее меня для нее никого нет. Я тоже обнимал ее, как будто хотел оградить от посторонних – наверняка это трезвонила та нелепая особа, которая приходила к нам в дом и произвела на меня впечатление скандалистки. Телефон не умолкал; в конце концов мама отстранилась, чтобы снять трубку, и стала слушать, барабаня пальцами по скуле. Прикованная к месту своими мыслями, она положила трубку на рычаг, но не отпускала.

– Если дело важное, они перезвонят… – тихо сообщила она.

Я попытался вернуться к нашему разговору, но момент был упущен, и мать больше не желала играть в секреты; пропуская мимо ушей мои намеки, она не заглатывала наживку. Я наблюдал, как мать преспокойно ходит по дому, и готов был схватить ее в охапку, чтобы кружить до умопомрачения, пока она не признается, что сотворила с Эльзой. Видимо, мать что-то заподозрила: развернувшись ко мне, она перехватила мой устремленный на нее взгляд и улыбнулась слабой, ангельски-страдальческой улыбкой. Я обошел всю округу, запрокидывая голову под каждым деревом в надежде увидеть Эльзу, которая сидит на высоком суку и болтает ногами. Обыскал я даже развалины дома фрау Вайдлер, хотя и понимал, что уж там-то Эльза никак не могла укрыться; просто это показывало меру моего отчаяния. Кое-где среди пепла все еще валялись птичьи скелеты: создавалось впечатление, будто каждый намеревался спастись вплавь и осваивал новый стиль, но в мгновение ока был обездвижен злыми чарами. Две ночи я подглядывал из своей спальни через замочную скважину, но мать не поднималась и не спускалась по лестнице; почти все время она проводила у себя в комнате. Перед сном разбирала выстиранные носки, просматривала счета и устраивалась в кресле, чтобы полистать итальянскую поваренную книгу. Я видел, что после избавления от лишних обязанностей у нее гора с плеч свалилась. Пару раз она при мне заливала горячую воду в термос, но, покончив с делами, относила его к себе в комнату. Теперь она заботилась только о себе и могла больше не думать о посторонних.

На третий день мать прошла мимо меня, не обращая ни малейшего внимания на те безделушки, которые обычно переставляла, когда нервничала, и мое терпение лопнуло. Я уже видеть не мог это чопорное лицо, отутюженные платья, красивые прически, аккуратно подпиленные овальные ноготки – надо же, сколько времени она теперь посвящала уходу за собой! В ней не ощущалось никаких сожалений, и это в конце концов меня сломило.

– Где она? Скажи, где она? – воззвал я, чувствуя, как задергалась моя изуродованная щека, мать посмотрела на меня в тревоге, но не ответила. – Говори! Ты же знаешь! Где она?

– Кто?

– Не прикидывайся.

– Я не прикидываюсь.

– Говори!

– Не понимаю, о чем ты.

Подскочив к матери, я нечаянно сбил какие-то безделушки.

– Да что с тобой происходит?

Среди разлетевшихся осколков лежало неповрежденное горлышко вазы, из которого выпал завязанный морским узлом шпагат. Видя, как наклонилась за ним мама, я понял: эта вещица ей небезразлична.

– Что это, Йоханнес?

– Узел.

– Как он попал в эту вазочку?

– Приходила какая-то ненормальная. Даже не назвалась. Новая мода на визитки?

– Когда? – спросила мама, и руки, сжимающие шпагат, задрожали.

– Прости, совсем забыл. Два дня назад. Или три?

– Она не сказала, что ей нужно? Может, произнесла какое-то особенное слово?

– Да просто поболтать хотела. Но в тот день она уезжала, так что другой возможности все равно не было.

Мать оперлась ладонями на стол. Чувствуя, что это делается для отвода глаз, я вышел из себя:

– Муттер? Прошу! Говори сейчас же! Я должен знать!

– Знать что?

– Ты меня убиваешь!

– Не надо так кричать.

– Боишься, как бы она не услышала? – вскинулся я.

– Кто? Кто тебя услышит? Фрау Вайдлер?

– При чем тут фрау Вайдлер!

– Тогда кто? – спросила она.

– Эльза.

– Эльза?

– Эльза Кор!

– Впервые слышу. Это еще кто?

– Эльза Сара Кор! – Меня затрясло; я обхватил руками торс.

Мать долго смотрела на меня в упор и наконец сказала:

– Нет, не припоминаю.

– Подруга Уте, которую ты прятала у нас в доме. И не один год опекала, держа наверху за стенкой. Мыла, приносила кормежку. Я своими глазами видел.

– В том стенном шкафу, который папа оборудовал для хранения старых писем? Тебе померещилось.

– Эльза! Она занималась на скрипке вместе с Уте. Ее паспорт лежал у тебя в коробке для рукоделия. Из-под конфет «Дунайский дивный вкус». Теперь припоминаешь?

– Не иначе как после ранения у тебя помутилось в голове. Сходи посмотри: там только письма. А коробки для рукоделия у меня никогда не было. Тем более из-под конфет.

– Она заменила Уте, да? В твоем сердце. Ты не уследила, чтобы Уте делала себе уколы как положено, и хотела искупить свою вину, успокоить совесть. Но теперь ты сбросила ангельское обличье.

Помолчав, мать холодно спросила:

– Какое тебе до нее дело?

– Мне необходимо с ней поговорить.

– Нет.

– Это необходимо!

– Забудь.

– Где она?

– Это тебя не касается.

– Не тебе судить.

– Она тебе не пара, как и ты ей. Ты для нее слишком молод, Йоханнес… не говоря уже обо всем остальном. Прошу, выбрось ее из головы.

– Я должен знать, где она сейчас.

– Здесь ее больше нет. Ради своего же блага забудь, что видел ее у нас в доме.

– Где она? – Я схватил мать за плечи.

– Не знаю.

– А кто знает?

– В нашей семье – никто.

– Ты ее выгнала.

– Нет, она просто исчезла, ушла в одиночку. Я поднялась к ней, а там пусто. У меня было такое же потрясение, как у тебя. Она исчезла. Ушла навсегда.

– Ты лжешь!

– У меня не было причин в ней сомневаться. Возможно, она решила нас оградить… – Мать пошла на уступки.

Пытаясь вырваться из моих тисков, она потеряла равновесие, отчего и у меня подогнулись ноги, хотя она, вполне возможно, решила, что я вздумал сбить ее с ног и навалиться сверху. Меня терзал стыд: я понимал, что зашел слишком далеко, но уже не мог остановиться.

– Йоханнес, если ты будешь слишком много знать, то поставишь под угрозу не только мою жизнь, но и свою. Под пытками из тебя вытянут все. И ты, и она подвергнетесь страшной опасности. Ты и сам это знаешь, правда ведь?

Неуверенно поднявшись на ноги, мать отряхнула юбку от осколков фарфора.

– Вот видишь? Я рискую жизнью сына, чтобы избежать боли. Чтобы не поцарапаться. Я. Твоя родная мать!

Стоя на коленях, я молил ее сказать правду.

– Ты готов умереть за такую глупость?

– Да.

– Это всего лишь увлечение, нарастающие муки. Любовь тут ни при чем. Напрасная затея.

– Сейчас ты сама меня пытаешь.

– Ты не знаешь, что такое пытки. Тебе будут причинять боль, боль, боль, до тех пор пока твоей единственной надеждой не останется выторговать себе менее жестокую боль – любой ценой, даже ценой жизни – матери, отца, твоей собственной.

– Я люблю ее, муттер.

Опустившись на колени, она меня обняла.

– Ты себе это внушил, я понимаю. Но ты еще жизни не знаешь. В один прекрасный день ты повзрослеешь и согласишься, что я была права. Ты встретишь настоящую любовь – любовь к девушке, созданной для тебя. Первая любовь настигает каждого, но все от нее исцеляются, уж поверь. Жизнь продолжается. Все мы клялись, что не переживем такого удара. Я знаю, о чем говорю.

– Муттер…

– Другое чувство будет не столь обжигающим, но подлинным, зрелым.

– Пощади!

С глубоким вздохом она села на стул и сложила руки на коленях.

– Она сейчас на пути в Америку. Как только мне сообщат о ее прибытии, я с тобой поделюсь. – Мать на время застыла. – Видит бог, это правда. Путь ее лежит в Нью-Йорк. Ее братья давно уже там. Один в Квинсе, другой, более преуспевающий – на Кони-Айленде.

Поскольку мама избегала встречаться со мной взглядом, я придвинул к ней лицо почти вплотную, чтобы поцеловать, прямо как пылкий влюбленный. Пытаясь загородиться рукой, она взвыла от отчаяния:

– Нечего сверлить меня глазами! Что тебе нужно? Вранье? Да?

Я не давал ей возможности отвернуться.

– Хочешь, я скажу, что она умерла? Так тебе проще будет ее забыть?

– Говори толком: где она сейчас?

– Хорошо! Ты сам напросился! Но сперва пообещай, что не бросишься следом. Отпусти ее. Поклянись. Моим здоровьем.

Мать привела меня к себе в спальню, ткнула пальцем в четыре половицы, с виду неотличимые от всех прочих, и сказала:

– Она уезжает завтра. Твой отец оборудовал этот тайник давным-давно, на случай такой истории.

Из одной половицы выступал согнутый гвоздь, за который с помощью рукоятки чугунного ковшика можно было приподнять всю конструкцию. Воздух мог поступать в это укрытие разве что через дырочки от недостающих гвоздей.

– Она жива-здорова. Успокойся. Поверь, все у нее сложится счастливо.

У меня упало сердце. Подпол, как видно, был размером с могилу. Либо я услышал ложь – там невозможно было выжить, либо Эльза определенно погибла.

IX

На следующее утро Пиммихен выписалась из больницы; если я и порадовался, то страх за судьбу Эльзы вытеснил все остальные чувства. Без нее я был неполон, ополовинен, постоянно ощущал свое оторванное предплечье и продырявленную скулу. С потерей Эльзы мои увечья стали восприниматься еще острее. Рядом с нею о них удавалось забыть, потому что я жил за двоих, причем за нее – едва ли не более полно, чем за себя. А теперь вдруг снова сделался обрубком… отсеченным от нее. Я истекал кровью. Не знаю, как еще можно описать, что со мной творилось.

Пиммихен заварила какой-то травяной сбор и налила сначала мне, потом себе. Ее мизинец, прежде отставляемый для показного изящества во время чаепитий, сейчас расчетливо жался к остальным пальцам, стиснувшим горячую чашку. Чтобы унять кашель, бабушка сделала первый глоток, а потом заговорила:

– Если эта война не прекратится, мало кто из пациентов останется в живых. К тому времени, когда мы победим, впору будет не прирезать земли, а раздавать. Чего только не насмотрелись за один день мои старые глаза, – простонала она, качая головой. – Мужчины, у которых начисто оторвана нижняя челюсть: ни подбородка не осталось, ни языка, ничего. Вот уж не думала, что с таким увечьем можно выжить. Господи, санитарка их с ложечки кормила – они ведь ни жевать не способны, ни улыбаться, ни разговаривать: лицо заканчивается у верхних зубов. А дальше – ничего, дыра прямо в живот уходит. Ты уж поверь, голубчик мой: кто на тебя посмотрит, тот сразу поймет, каким ты был красавцем. Но те, которых я там видела, себя лишились, потеряли человеческий облик! Словно какой-то бешеный ваятель нагрянул со своим резцом и каждому лицо перекроил на свой вкус.

Дальше Пиммихен завела речь о том, какими лекарствами ее пичкали без врачебного осмотра, как медсестры бросали на нее злобные взгляды: по какому, дескать, праву эта старуха занимает койку. Бабушка сочла за лучшее выписаться утром, пока ей не поднесли чашу цикуты. Подперев лицо руками, она глубоко задумалась и добавила:

– А ведь эти были еще не самые тяжелые! Одному лицо снесло до самого носа. Два глаза и шея – как такому дальше жить? От сих до сих – просто мясо. Конченый человек, никто за него не выйдет. Какая девушка согласится? От одного взгляда в обморок упадешь… А представь: утром просыпаешься и такое рядом с собой видишь. Нет, лучше умереть. Нет, mein Sußer Jo[41], по сравнению с ними тебе так повезло…

Слушать ее было невыносимо. В конечном счете из этих речей напрашивался один вывод: если в мире не останется никого, кроме меня и куска жареного мяса на вертеле, любая девушка без колебаний выберет меня. Но какая же девушка будет отрезана от всех прочих возможностей?

Воспользовавшись тем, что мать отвлеклась, я встал со стула, но она сзади поймала меня за джемпер:

– Нет-нет. Сиди тут, со мной.

– Я хотел комиксы принести – они наверху остались.

– Пошли. Я с тобой.

– Он уже большой, сам управится, Росвита, – вступилась Пиммихен и с улыбкой повернулась ко мне. – Ты ведь не младенец, правда, дорогой мой?

– Да я только комиксы принести хотел, больше ничего, – упорствовал я, глядя в глаза матери.

– Отлично, ступай.

На полпути наверх до меня донеслось:

– Тьфу! Очки забыла.

Стоит ли говорить, что очки лежали у нее в спальне. В какой-то момент она спустилась за книгой, которую оставила на нижней ступеньке, куда по привычке складывала все, что собиралась потом отнести наверх. Поскольку я находился у себя в комнате, за стенкой от маминой спальни, мне только-только хватило времени, чтобы забежать туда и, прижавшись губами к половицам, позвать:

– Эльза? Эльза? Ты меня слышишь?

Ответа не последовало, а ждать я не мог.

Мы с мамой не вышли к обеду: каждый отсиживался у себя в комнате; потом она зашла ко мне и велела сходить с ней за покупками. Последним прибежищем было изобразить расстройство желудка. Услышав, как хлопнула входная дверь, я на всякий случай с минуту выждал, а потом снова шмыгнул в мамину комнату: на кровати сидела со сложенными на груди руками моя мать собственной персоной.

– Ты меня разочаровал, Йоханнес. Помнишь наш уговор? Как ты клялся моим здоровьем? Что ж, если тебе уже лучше, – она протянула мне список, – сбегай, купи вот это.

Время работало против меня, и я обдумывал самые разные планы на вечер: например, взбить подушки на своей кровати так, чтобы мать решила, будто я там сплю, или, быть может, разболтать у нее в стакане с водой бабушкину таблетку снотворного. Но дело решилось гораздо проще: мать безо всяких объяснений ускользнула из дому через дверь черного хода. Пиммихен разгневалась и велела мне приглядывать за матерью, чтобы та не надумала чего в отсутствие отца. А сама пообещала серьезно с ним поговорить при первом же удобном случае.

Я не сомневался, что это ловушка и что меня опять встретит хмурый взгляд матери, сидящей со сложенными на груди руками. Но меня это уже не волновало. Если мать и сейчас у себя, мне, по крайней мере, станет ясно, кого там нет.

У нее в спальне только что была сделана генеральная уборка; комната выглядела просторной и почти нежилой. Натертые до блеска половицы не сразу позволили найти четверку нужных, однако я разглядел тот гвоздь, но поддеть его не сумел – ни рукояткой, ни чем-либо иным. Каким же дураком я себя выставил, купившись на материнскую ложь. В ярости поднимаясь с пола, я зацепился носком за совсем другой гвоздь.

Постучав, я окликнул: «Эльза? Эльза? Отзовись!», но ответа не было. И меня посетило видение: она, втягивая носом морской воздух, пересекает океан в сторону Нового Света. Мысли и сердце заметались. Найду ли ее? Живой или мертвой? Когда мне удалось на пару миллиметров приподнять крышку, из щели выскользнула чешуйница, а в ноздри мне ударило затхлое, тошнотворное зловоние. Когда миновал первый шок, я разглядел, что в узком подполе расстелены газеты и валяются потемневшие комья из газетных страниц, у одного ее бока стоит миска с водой, а с другого лежит обветренный бутерброд. Сама она осунулась и похудела, а на бледном, впалом лице ее проступили бурые пятна. Она отвела глаза: я не понял, от меня или от света, но, задержав на мне взгляд, она рывком потянулась захлопнуть крышку.

– Прости, что я так с тобой поступил! Прости меня! Сам не знаю, что на меня нашло. Я был…

Она издавала какие-то неразборчивые звуки.

– Честное слово, я виноват! Скажи, что мне сделать? Только скажи – я все выполню!

Ее желаний тоже разобрать не удалось, а потому я оторвал ее руки ото рта и различил что-то вроде:

– Мне запрещено с тобой разговаривать… если тебя тут увидят, мне не поздоровится.

– Кто это сказал?

– Фрау Бетцлер. Твоя мать.

– Тебе, похоже, и так нездоровится.

– Будет еще хуже, намного хуже…

– Я с ней разберусь.

Она с трудом переводила дыхание.

– Не вздумай. Она меня и так ненавидит. Нашла фонарик и решила, что я его украла – подавать сигналы. Сказала, что я вышла у нее из доверия… она рисковала ради меня благополучием родных, а я надумала вас всех погубить.

– Почему ты не сказала ей правду?

– Я сказала, у меня не оставалось выбора. Но сделала только хуже: она ответила, что я не имею права вовлекать тебя.

– Она тебя наказывает! – вырвалось у меня.

– Она меня защищает. Это моя последняя надежда. Твоего отца задержали прямо на заводе.

– Я знаю. Но его отпустят, как в прошлый раз.

– Его отправили в концлагерь.

– Откуда ты знаешь?

– От фрау Бетцлер. Она сказала, его будут пытать. Вот почему я оказалась тут. Если открылась правда, то в этом месте для меня будет безопаснее, да и для тебя тоже, ach Gott[42], было…

– Я сказал им, что фонарик мой… что при его свете я читал.

Прижав палец к губам, она сказала:

– Знаю. Она рассказала, что ты для меня сделал, Йоханнес. Никогда этого не забуду. Если с тобой или с нею что-нибудь случится, то по моей вине. На заводе после этого прошел обыск. Она права – по моей вине. Но я никому не подавала сигналов, я просто не выдержала этого проклятого затемнения.

Я помог ей сесть и, воспользовавшись случаем, обнял ее. Она, думаю, не возражала, хотя и заслоняла руками грудь.

– Фрау Бетцлер сказала, что остается недолго и что годы незаметно скользят от будущего к прошлому. Теперь она говорит, что подождать надо совсем немного; а я вот спустилась из чердачной клетки в эту дыру. Я не хочу умирать, не могу… пока хотя бы раз не увижусь… – Она проглотила его имя.

Ей не было видно, как мое лицо исказилось болью, и я погладил ее по спине.

– Здесь невыносимо… как мне выжить? Крышка давит на лицо и на ноги, дышать нечем…

– Я уверен, мама разрешит тебе вернуться наверх, там все же больше места по сравнению с этим гробом. Держись, у меня есть планы на будущее.

Она печально ответила:

– Вспоминаю одну притчу, которую слышала в детстве от мамы. Старушка приходит к раввину и жалуется, что в доме у нее слишком тесно. «Какие молитвы нужно читать, чтобы иметь дом побольше?» – «Не молитвы читать нужно, – отвечает раввин. – Нужно действовать». «И как мне действовать?» – «Вершить добрые дела. Посели у себя всех горемычных, что в деревне обретаются». – «Да как же я их у себя поселю?» – «Господь поможет: раздвинет стены». Пустила она к себе пятерых горемык. А теснота такая, что пришлось ей свою кровать разобрать и улечься рядом с ними на пол. Утром просыпается – никаких перемен; снова идет она к раввину, а тот объясняет, что Господь покамест испытывает ее доброту. Прожили у нее горемычные всю зиму, а в доме только теснее становилось. «Летом пребудет с тобой благодать» – так обещал ей ребе. Настало лето, созрела кукуруза, пшеница налилась зерном. Подошло время собирать урожай, и разбрелись горемычные кто куда – каждому нашлась работа на полях. Приходит опять старушка к раввину и говорит так: «Да благоволят к вам Небеса, ребе, как вы сказали, так и вышло. Господь раздвинул все четыре стены. И какой же у меня теперь просторный дом!»

Мама исчезла на двое суток, а когда вернулась, ее было не узнать; даже двусмысленную пословицу Пиммихен «свято место пусто не бывает» она выслушала с беспечным смехом. Бабушка намекала, что мой отец оставил после себя свободное место, которое тут же занял другой мужчина, из чьих объятий – по ее безумным представлениям – только что выпрыгнула моя мать. Та попыталась взбить Пиммихен подушки, невзирая на беспросветную мрачность свекрови, и попросила ее не говорить таких нелепостей. Думаю, мать знала, что я наведался к Эльзе, но не поднимала этот вопрос, а я тем более. Она полностью утратила бдительность, и весь ее настрой указывал на нежелание докапываться до того, что ей неизвестно.

Нам с Пиммихен она сообщила, что мой отец, как специалист в области металлургии, направлен в Маутхаузен, где руководит производством оружия для нужд войны, но вскоре вернется домой. Целыми днями она с лукавой улыбкой слушала радио и вязала отцу свитер. Пиммихен приговаривала, что моему отцу красный цвет не идет – уж ей ли не знать, она своего сына одевала с младенческого возраста. А кроме всего прочего, объясняла она, «не хотим же мы, чтобы он вырядился коммунистом, а ведь это цвет „красной Вены“[43], правда?». Мама согласно кивала или отрицательно мотала головой – смотря что от нее ожидалось, но вязанье не откладывала, улыбалась еще смелее, и весь ее вид говорил о какой-то легкости бытия. По ее примеру бабушка тоже начала вязать отцу свитер, но уже традиционного зеленого цвета, который до сих пор преобладает в одежде наших сограждан.

Клубки шерсти вступали в соревнование по прыжкам, будто договорившись считать победителем того, который быстрее закончится и прильнет к моему отцу под видом его любимого свитера.

С притворным интересом я наблюдал, как судорожно разматывается шерстяная пряжа, которая сперва вытягивалась из непоседливого клубка в причудливую нить времени, а потом ложилась тугими узелками настоящего. Следя, как растет вязаное шерстяное полотно, я думал только об Эльзе: она все еще здесь, мы все еще можем видеться. Каждым своим движением резвые спицы так и норовили меня задеть или уколоть, а я, приказав себе терпеливо ждать, уставился на клубки, но они еле ворочались и никак не уменьшались в размерах. В какой-то миг я притворился, будто ищу какую-то мелочь, завалившуюся за мой стул, и, пошарив для виду в комнате, рискнул направиться в сторону лестницы. Мать не поднимала взгляда от рукоделия, но заработала спицами быстрее и захватила лидерство. Через несколько секунд спицы Пиммихен остановились, клубок завис возле лодыжки, а голова, поддавшись дремоте, безвольно упала на грудь.

Почти благоговейно опустившись на колени, я положил руку на деревянный пол. Меня захлестывало неодолимое желание; поднимая крышку, я представлял, как буду раздевать Эльзу. Мне подумалось, что надо бы забежать в туалет: если она заметит, в каком я состоянии, то, не ровен час, воспримет это как знак агрессии, но время было слишком дорого. Поначалу меня встретил только мрак, зловещий черный покров; чтобы его откинуть, я напряг зрение и увидел маленькие ступни, изогнутые, будто в неиссякаемом восторге… а под мягкой простыней – соблазнительные ноги, широкие бедра, впалый живот, груди, хрупкие плечи, шею, лицо, непокорные густые волосы. Все это слилось в единое целое, как ни влекла меня каждая удивительная часть ее тела в отдельности.

Не размыкая век, но слегка приоткрыв бледные губы, она втягивала свежий воздух, а я задерживал дыхание, пока хотя бы частично не выветрился безвоздушный затхлый дух. При каждом вдохе у нее вздымалась грудь, и я отважился посмотреть. Моя рука потянулась вниз, чтобы приласкать воздух между двух мягких холмиков, и я поразился его заряженности, какому-то магнетизму, но, вероятно, такое впечатление создавал жар ее тела. Даже на засаленной газетной подстилке она казалась мне столь же чувственной, как на нашем с нею брачном ложе, и мне не терпелось ее потрогать, прижать к себе, ощутить как надежную реальность, а не одну из тех обескураживающих фантазий, которые то и дело возникали у меня в голове.

– Спасибо вам… – шепнула она.

Эльза, очевидно, решила, что к ней зашла моя мать: она протянула руку, чтобы ей помогли выбраться из логова. Но это намерение дошло до меня лишь теперь, задним числом, а тогда я подумал, что она приглашает меня лечь сверху. Это было рискованно: в любую минуту нас могли застукать, но вопреки здравому смыслу такое опасение только разожгло мою страсть. Помню, как я возбудился при мысли, что она зазывает меня к себе в этот короб, что сейчас я придавлю своей тяжестью ее груди, но, к моему стыду, для меня все тут же и закончилось. Впрочем, она, мне кажется, ничего не заметила, потому что я опустился на нее лишь торсом, а ноги остались сбоку. Но если и заметила, то, вероятно, приписала это затрудненности моих движений и неудобству напряженной позы.

– Йоханнес? Это ты? Твоя мать говорит, союзники близки к победе. Вскоре я буду свободна, – хрипло шептала она мне в ухо, не то утверждая, не то спрашивая.

Она при всем старании не смогла бы придумать более оскорбительных для меня слов, особенно в столь интимный момент.

– Подлое вранье! – гневно отрезал я.

Эльза будто не слышала.

– Вскоре я буду свободна, – повторила она себе самой.

– Прости, не надо было говорить тебе правду. Моя мать явно кормит тебя напрасными надеждами.

Но она, хотя и заговорила не сразу, гнула свое:

– Разве ты не знаешь, что летом в войну вступили американцы? Они оказывают поддержку британской армии в Северной Африке, во Франции. Они сражаются за наше освобождение. – Эльза храбрилась, но в ее голосе звучал страх.

– Американцы в большинстве своем не одобряют этого союза. Они требуют, чтобы президент вернулся к прежнему курсу политической изоляции.

– Твоя мама слышала по Би-би-си сводки об успехах союзников.

– Ну-ну, а вчера она слышала, как отец просит ее принести ему наверх клей, чтобы подправить отставшие обои в твоем закутке. – Это, кстати сказать, было чистой правдой. – Что неудивительно. По ночам она где-то пропадает, а потом от недосыпа грезит наяву.

– Я постоянно слышу слово «Amerikanisch», это точно. С тех пор как зрение оказалось мне почти без надобности, у меня обострился слух.

– Тогда ты наверняка знаешь, что японцы выступили на нашей стороне, да? Мы ни за что не проиграем эту войну. Тем более что у нас имеется секретное оружие, тебе это известно?

– Твоя мать слышала, что немцы работают над ним не покладая рук, но она считает, что американцы… – Она осеклась.

Я подобрал валявшиеся вокруг нее газеты и для убедительности ткнул ее носом. Все заголовки свидетельствовали в пользу рейха, а указанные моим пальцем даты были совсем свежими. Когда ей удалось сфокусировать зрение, она лишь непонимающе заморгала.

– Не стану вселять в тебя напрасные надежды, Эльза. Но могу дать реальные прогнозы. Я продумал более действенные способы помощи.

Она не спросила, в чем они заключаются, даже когда я взял ее за руку и стал ждать хоть какого-нибудь отклика с ее стороны. Но она вместо этого повернулась на бок, спиной ко мне. Такое проявление характера – своеволие, упрямство, грубость – меня раздосадовало, и я уже собирался ткнуть ее в бок, чтобы не забывалась, но тут мне в глаза бросилась газета, на которой лежала Эльза. На первой полосе было помещено фото публичной казни через повешение в Кёльне-Эренфельде, вполне заурядное для того времени, но что меня поразило: я узнал «пирата Эдельвейса»[44], который был среди тех, кто громил нашу демонстрацию Гитлерюгенда. Присмотревшись внимательнее, я убедился в своей правоте. Зачинщиков арестовали и повесили. Сложив газетную страницу, я сунул ее в карман и пожалел, что рядом нет Киппи – вот с кем хотелось бы поделиться.

В действительности положение на фронте ухудшалось, и меня привлекли к сбору батареек, металлоизделий и вообще любого сырья для военной промышленности. Переходя от дома к дому, я неизбежно сталкивался с какими-то ненормальными. Некоторые совали мне ржавые гвозди, причем с таким видом, как будто жертвовали золотые монеты. Какой-то дядька отдал заколки и шпильки своей покойной жены и крючочки от ее корсета, а одна женщина протянула пучок овощей, заверяя, что в них много железа. Честное слово.

В последний момент я добавил к своему улову мамин радиоприемник, хотя для этого пришлось выдержать настоящий бой: мама требовала, чтобы я заявил об отсутствии у нас в доме такого прибора. Задним числом допускаю, что я использовал непростительный довод: сказал, что не имею права лгать. Мало этого, я просмотрел газеты, которые мать, по своему обыкновению, разбрасывала где попало, вырвал страницы с теми статьями, которые хотел утаить от Эльзы, и бросил их в тлеющие угли.

Не признаваясь в этом даже себе, я понимал, что Эльза права: наше поражение в войне, а значит, и ее освобождение уже не за горами. Какими средствами можно будет ее удержать, я так и не придумал, но надеялся, что она сумеет меня полюбить. А для этого нужно перетянуть на свою сторону время. Время для того, чтобы она успела получше меня узнать, чтобы успела забыть Натана. Я интуитивно чувствовал, что с нагнетанием ситуации мои шансы только возрастают. Мне было на руку отчаяние Эльзы: пусть я не мог составить счастья ее жизни, но, по крайней мере, становился для нее последней надеждой. День за днем я ожидал чудесного поворота событий. Наша победа в этой войне могла спасти мне жизнь.

Город заволокло густым дымом. Венская опера сгорела, сильно пострадали здания городского театра, Бельведера и Хофбурга (который Пиммихен по старой памяти называла Императорским дворцом Габсбургов), равно как и дворец Лихтенштейнов и дворец Шварценбергов[45]. Помню, как в собор Святого Стефана попала бомба – в тот самый собор, где кардинал Иннитцер в своих проповедях выступал против Гитлера. Спасать горящие здания было некому – все пожарные сражались с врагом.

Вена была объявлена новым фронтом. Мимо меня пробегали на негнущихся ногах, прижимая к усталым торсам пулеметы, ополченцы-фольскштурмовцы[46]. У кого не хватало зубов, чтобы свистеть, – за тех свистели их старые легкие. Однако более всего поражали меня фолькштурмовцы-дети, лет восьми, не старше. В своих взрослых шлемах и хлябающих ботинках они вызывали у меня в памяти забытый образ Уте, которая, выходя из ванной, крутилась перед трюмо в родительской спальне, разглядывала только-только набухавшие сиськи и ковыляла в маминых бальных туфлях. После каждого воздушного налета все большее число горожан перебирались в подвалы и катакомбы, а то и бесцельно скитались по дорогам. В безобразных разрушениях мне стала видеться красота, и я с мрачным юмором говорил себе, что подвержен влиянию Эльзы.

Как-то в ненастный день меня направили собирать утильсырье в Двадцать первый район, и, проходя мимо Флорисдорфер-Шпица, я увидел повешенных. Припомнив «пиратов Эдельвейса» из недавней газеты, я изучал физиономии предателей – участников Сопротивления, которые, согласно выставленной перед ними табличке, стали приспешниками врага и убийцами своих же соотечественников.

Они болтались на виселицах с каким-то безразличным видом; я вообразил их марионетками, которых смогу оживить, если подергаю за веревочки: каждый пойдет маршировать, размахивая руками и кивая. А если наловчиться дергать за веревочки, то марионетки разобьются на пары, чтобы раскачиваться и плясать, подпрыгивая и хлопая себя по лодыжкам. И тут в одной из марионеток я узнал свою мать, которая откалывала коленца с чужим дядькой. Это не относится к делу, но в тот тягучий миг земля заложила мне уши, дабы устранить шум и время, а заодно превратить небо в твердь, в купол, который навек отрежет бо́льшую часть того, что от меня осталось. Другой я – глухой, немой, застывший – выбрался из себя прежнего и продолжил движение вперед, ко всем остальным, сливающимся в расплывчатую кляксу, однако путь мне преградили караульные: задыхаясь, я безуспешно пытался втолковать, кто я такой и кто такая она, преодолеть злую волю, дать тумака судьбе, но, невесомый, беспомощный, был оттащен в сторону и брошен лицом в грязь, во мрак, где только что стоял праздным зевакой. Бабушка понимала, что разговоры о маме для меня слишком болезненны. Мне даже не пришлось ничего объяснять. Любые разговоры преуменьшали святость моей матери, которая любила меня при жизни и, как я чувствовал, точно так же любила и после смерти. Молчание стало для меня способом ее возвысить; слова могли только принизить ее до нашего убогого мира. Пиммихен выражала свою скорбь иначе. Она стачала все детали красного свитера, который не успела закончить мама, и носила это одеяние не снимая. Оно не доходило ей даже до пояса, а края топорщились неровной шерстяной бахромой; со временем изделие стало распускаться и незаметно ползти вверх. Лишь когда я сказал про него «твой откровенный красный бюстгальтер», бабушка поняла намек и убрала эту вещь в пропахший нафталином сундук, где хранились бесценные реликвии необъятного рукотворного мира, который зовется прошлым.

X

Из чердачного тайника, где прежде скрывалась Эльза, я извлек корзины писем, задвинутые туда матерью, и на руках перенес Эльзу обратно, наверх: от слабости она разучилась не то что стоять, но даже сидеть. Как мог я окружал ее заботой, но, должен признаться, это давалось мне нелегко. У меня не было привычки ходить по магазинам, готовить, убирать, а тут вдруг пришлось брать все это на себя и попутно обслуживать Эльзу и Пиммихен. Я совершал одну оплошность за другой. Добавлял в чай Пиммихен молоко, чтобы она не обжигалась, но молоко сворачивалось. Покупал вместо молока пахту. Эльза почти не прикасалась к моим бутербродам, хотя в них не было ни соли, ни мыла. Когда я вытянул из нее объяснение, оказалось, что ее желудок не принимает некоторых мясных и молочных продуктов.

Моя стряпня то и дело оборачивалась позором. Из недр своей кровати Пиммихен давала мне указания. Возьми сковороду, положи туда кусочек смальца, парочку нарезанных ломтиками картофелин, сверху залей взбитыми яйцами. Когда омлет подрумянится снизу, переверни. Откуда мне было знать, что картофель нужно сперва отварить? Как-то раз я задумал приготовить бефстроганов, чтобы напомнить ей о былых поездках в Будапешт и, не скрою, чтобы произвести впечатление на Эльзу. На все наши продуктовые карточки я накупил мяса, которого оказалось совсем немного, и решил, что растяну это блюдо на неделю – достаточно будет просто разогревать кусочки перед едой. С Пиммихен я не советовался: в конце-то концов, дело нехитрое – все нарезать да перемешать…

Я положил на сковородку мясо с луком, посолил, но чего-то все же не хватало: у мамы это блюдо всегда томилось во вкуснейшем соусе. Но сейчас мясо на глазах усыхало, лук чернел, и я плеснул туда литр воды, отчего все твердые кусочки всплыли на поверхность. Пришлось бежать к Пиммихен и запоздало просить совета; она сказала, что для загустения необходимо добавить в соус стакан муки, но от этого в нем образовались сплошные комья, а когда я попытался размять их вилкой, они просто-напросто рассыпались в порошок. Когда лишняя влага испарилась, соус действительно загустел, но мясо даже мне оказалось не по зубам. В конце концов я пропустил эти камешки через мясорубку; вкус блюда был под стать его виду.

Излишне говорить, что съестного постоянно не хватало. Мыло невероятно выросло в цене, и я таскался за ним в Нойвальдегг, где какая-то ведунья по старинке изготавливала грубые бруски в стоящей на отшибе лачуге. На такую экспедицию уходила вся вторая половина дня, а кошелек опустошался даже больше чем наполовину. На черный рынок надежды было мало: под видом хлебных талонов тебе могли всучить подделки, причем настолько халтурные, что в первой же булочной их распознавали невооруженным глазом. Мало-помалу в окрестных лесах истребляли кабанов и оленей; качество и количество мяса резко падало, а стоимость так же стремительно возрастала. Бессовестные перекупщики наживались на людском голоде, но хуже всех были мелкие лавочники, торгующие на обмен. Один алчный мясник предложил мне двести пятьдесят граммов жира за ботинки, в которых я зашел к нему в лавку!

Как-то утром, когда я на базаре встал в такую длинную очередь, какие видел только на довоенных ярмарках у аттракционов, рядом, невзирая на запрещающий знак, притормозил какой-то фермер: он высунулся из кабины грузовика и зашептал, что картошка у него дешевле той, за которой выстроилась очередь. За мной уже стоял небольшой хвост, и мне было непросто решиться на потерю места. Фермер еще больше разошелся и начал снижать цену; в конце концов я надумал хотя бы посмотреть.

Он показал мне мешок, куда помещалось больше картофеля, чем нам полагалось по норме, да и стоимость была весьма заманчивой, но, поскольку за покупками я обычно ходил пешком, такое количество оказалось и плюсом, и минусом. Читая мои мысли, фермер сказал, что сможет меня подбросить, вот только распродаст товар. Я согласился, и он сбросил мешок из кузова к моим ногам. Потом сам спрыгнул на землю и направился к кабине – у него не оказалось мелочи на сдачу; каково же было мое изумление, когда грузовик тотчас же укатил прочь. Взвалить мешок на спину я так и не сумел; на помощь пришли какие-то прохожие, сочувствуя моему бедственному положению. Этот мешок я тащил на одном плече, словно труп, и психовал, как убийца: меня в любой момент могли задержать с грузом продуктов, превышающим норму. Такой груз сам по себе выдавал преступника. Через каждую сотню метров мешок сползал на землю, после чего мне вновь приходилось дожидаться помощи; некоторые из прохожих, не желая со мной связываться, заранее переходили на другую сторону.

В какой-то момент я оставил мешок на земле, сочтя за лучшее распродать его содержимое; но люди возвращались с базара нагруженными и не хотели обременять себя дополнительной покупкой. Когда дорога пошла в гору, добрых полмешка я просто высыпал под ноги, а потом оглянулся и с досадой увидел, что прохожие не гнушаются дармовым продуктом.

До готовки окаянного картофеля дело дошло только в половине второго. Я припозднился: Эльза у меня привыкла есть в двенадцать, а Пиммихен – через полчаса после нее. Отмыв клубни от грязи, я увидел, что каждый уменьшился вдвое. Взялся чистить – и получил новый удар: черного под кожурой оказалось больше, чем белого. Я выколупывал глазки́, вырезал гниль, отчекрыживал верх, низ, бока – и клубень делался размером с игральный кубик.

Этого фермера мало было убить. Громадного мешка картофеля хватило ровно на один котелок; такое количество обошлось бы мне в десять раз дешевле, сделай я покупку честно, как все, не зная волнений и мук.

С уборкой мне тоже не везло. По маминому примеру я натирал мебель воском, но пыль липла к нему, как мед, вместе с полчищами муравьев, проложивших себе дорожки по подоконникам. При стирке меня тоже ждали неприятные открытия: какой-нибудь мелкий предмет вроде носка мог передать свой цвет целому тазу белья. Но хуже всего была глажка: отутюжишь вещь с одной стороны, так другая пойдет складками, а главное – почти на всей нашей одежде появилось клеймо в виде хорошо знакомого тупоносого треугольника.

Наше материальное положение, мягко говоря, ухудшалось. Помню, как в туалете появились клочки газет; ощущение было не из приятных и скрашивалось лишь тем, что на унитазе я приноровился их читать. Телефон и электричество нам отключили. Под покровом темноты какой-то прохиндей спилил наши ставни. Я рванул вниз и порезал ноги осколками стекла. Рамы хлопали мне в лицо, а злоумышленника и след простыл. Первым мне на ум пришел Натан: так и виделось, как он таится за нашей лаковой ширмой и выжидает случая со мной поквитаться. А через некоторое время, заметив пустую каминную полку, я понял, что наши антикварные часы вместе с другими ценными вещами уплыли в неизвестном направлении.

Даже таскать наверх воду для питья и умывания Эльзы, а потом выносить тазики было целым делом; вода из крана текла далеко не всегда, так что вначале еще требовалось ее раздобыть. Эльза с крайней неохотой отдавала мне ночной горшок, но куда было деваться? Понятно, что для нее это оказалось сущим мучением, – она не знала, как смотреть мне в глаза. Я вовсе не хотел ее смущать, но если ненароком опускал глаза или не мог долее задерживать дыхание, у меня срабатывал рвотный рефлекс. Сто раз ей говорил, чтобы не обращала внимания, – честное слово, я привык ко всему, – но мой организм подчас своевольничал.

Однако самый унизительный для нее момент наступал примерно раз в месяц, хотя кровотечения становились все менее обильными. Я день и ночь протирал ее чулан, но от чешуйниц не было спасения. Однажды я предложил, что буду приносить ей наверх мусорное ведро, чтобы Эльза сама выбрасывала туда все, что сочтет нужным, но она сказала, что это опасно: надумай кто-нибудь там порыться – и сразу станет ясно, что такой мусор остался не от меня и не от Пиммихен. И была права. Мне стоило немалых трудов убедить ее, что я намерен закапывать кровянистые отходы в саду, вместе с очистками.

Примерно в то же время Пиммихен перенесла серию бронхиальных инфекций, приступов желудочного гриппа и обострений хронического насморка; ей требовалось не меньше ухода, чем Эльзе: судно, то, другое. Не описать словами, до какой степени изменилось мое существование. Я, подросток, жаждал приключений, а оказался в роли домохозяйки: ходил за покупками, стряпал, убирал – и все это привязывало меня к покойной матери, принося и печаль, и успокоение. Заняв ее место, я начал яснее понимать, какое она вела существование, или, по крайней мере, примерял его на себя. Мысленно я заводил с ней беседы о домашних делах, прежде очень далеких от меня. Я не знал ни минуты покоя, но так было даже лучше – иначе меня бы замучила совесть. Причиной ее гибели, как мне казалось, стала моя забывчивость, а веревка с затянутым узлом, оставленная для нее той нелепой женщиной, должна была предупредить о готовящейся казни через повешение. Разъедала меня изнутри и вина за то, что, заметив казненную мать, я не стал искать среди повешенных тело своего отца. А может, во время казни он стоял в толпе? Или остается в неведении? Страдает ли так, как я? Или до сих пор заточен в концлагере? Я старался поступать так, как наверняка поступала мама: обнулять свой ум неудержимым хронометром домашних дел. Впрочем, мой хронометр загонял меня в еще более жесткие рамки. Когда у тебя одна рука, любая мелочь вырастает в целую проблему: чтобы намазать маслом кусочек хлеба, мне требовалось вдвое больше времени, чем когда-то маме. Не исключено, конечно, что виной тому была прежде всего моя неопытность. Я частенько звал на помощь маму, когда прожигал утюгом рубашку или до черноты пересушивал хлеб, умом понимая, что она не бросится мне на выручку, и тем не менее такая ее отстраненность была невыносима.

При нормальном образе жизни нашей троицы работы у меня – к добру или к худу – было бы гораздо меньше. На стол водружалось бы одно блюдо, чтобы женщины сами брали еду. Так ведь нет. Больной Пиммихен, не встававшей с постели, требовалось особое питание. Эльзе нужно было приносить еду наверх тайком – я только успевал сновать вверх-вниз. А там снова наступал черед Пиммихен. Но помимо всего прочего, мне приходилось оплачивать счета, бегать в аптеку и как-то выкручиваться с продовольственными карточками, не подавая виду, что в доме нас не двое, а трое, и готовить нужно на троих. Мой живот лишь изредка напоминал громкими тирадами о своих потребностях. На него у меня не оставалось времени. Я жевал то, что попадалось под руку, – хоть стоя, хоть на бегу.

Работа по хозяйству вытягивала из меня все жилы, а я, зеленый юнец, тяжело переносил скуку. Она была мне так же ненавистна, как старикам – отступление от заведенного порядка, но у меня даже не возникало мысли ее нарушить. Это обстоятельство отнюдь не подрывало, а только укрепляло мои чувства к Эльзе. Я ее пестовал; она принадлежала мне. Пожалуй, загадочности стало меньше, чем раньше, когда Эльза находилась под тайной опекой моих родителей и содержалась то за стеной, то под полом – в несуществующих уголках нашего дома. Теперь в центре наших отношений оказались ее потребности в пище и гигиене; времени на разговоры почти не оставалось. С бабушкой дело обстояло сходным образом.

Ночами дом увеличивался в размерах; ширилась и царившая в нем темнота. Наверху Эльза, внизу Пиммихен, посредине – я. Когда я был маленьким, мама, помнится, вырезала для меня из бумаги волшебные снежинки, укутывала одеялом, при помощи большого пальца осеняла мне лоб мелким крестным знамением. Я так и не смирился с тем, что не смог проводить ее в последний путь. Этим занялись солдаты: они бросили ее тело в канаву вместе со всеми остальными или же сожгли, а прах оставили на кострище. Нам не полагалось знать, где и как уничтожают трупы предателей.

В нетерпеливом ожидании каждого нового рассвета я метался и ворочался в кровати. Надеясь вернуть отца, сходил за советом в полицию, но пропуска в Маутхаузен не получил, зато узнал, что писать письма не возбраняется. Я долго мучился, размышляя, стоит ли писать ему про казнь. Может, и не стоило, но не писать же о погоде. Чтобы не навести подозрений на отца, я решил выразиться обтекаемо. Идея, вероятно, была неплоха, но, поскольку мои письма остались без ответа, хотя и не возвращались на мой адрес, я подозревал, что отец возлагает всю вину на меня.

В окна бил лунный свет; на стене я заметил тени от стоявших у кровати корзин, похожие на многоухих собак. Этого света вполне хватало; я вытащил первое попавшееся письмо, потом еще одно. Меня бросило в жар, но остановиться уже не было возможности.

Мог ли я помыслить, что до свадьбы с отцом у моей мамы был кто-то другой, некий Оскар Райнхардт? Да притом жокей! Ома и Опа терпеть его не могли, говорили, что он выступает «на потеху азартным бездельникам», не понимали, что это вообще за работа такая для мужчины: отклячив зад, скакать по кругу перед толпой зевак. Ома и Опа не разрешали маме с ним видеться, а потому встречались они тайком и писали письма на адрес общей знакомой – главным образом о своей большой взаимной любви. Когда Оскар получил контракт в Довиле, на письмах появились французские штемпели и одинаковые марки с изображением самодовольного профиля с крючковатым носом и девичьими кудряшками, который со временем начал ассоциироваться для меня с физиономией самого Оскара. Судя по датам, эти письма приходили все реже, а последнее заканчивалось, насколько я понял, французским стихом.

Маминой задушевной подругой оказалась Криста Аугсбергер, о которой я слыхом не слыхивал; из ее писем становилось ясно, что моя мать позволяла себе возмутительные поступки. Когда переписка с Оскаром затухла, мама пришла в ярость и написала своим родителям, чтобы те не сватали ей «порядочного фермера». Она сбежала из дому и уехала из родного Зальцбурга в Вену, где с месяц ночевала на вокзале. Неужели я совсем не знал родную мать? Она зарабатывала на жизнь уборкой квартир, а потом один из клиентов предложил ей комнату в обмен на ведение хозяйства и уход за ребенком; при этом, по ее словам, она рассчитывала еще и обзавестись друзьями. Криста ответила, что эпоха рабства давно закончилась и что времени на обзаведение друзьями у мамы при таком раскладе всяко не останется. Она советовала ей перейти на оплачиваемую работу и снять себе жилье, чтобы потом не куковать старой девой. А уж как найти подходящего мужчину – это дело техники. Если тебе нужен интеллигент, ходи по музеям, если сибарит – располагайся на веранде кафе с книжкой, но только, молила Криста, на пушечный выстрел не подходи к ипподрому и не рви себе сердце, а то будешь прозябать нищенкой-женой при игроке-муже.

От мамы я слышал, что в Вену она поехала учиться рисованию, но после Первой мировой настали тяжелые времена, и ей пришлось устроиться на работу. Я знал, что они с отцом познакомились в Вене, но где именно и при каких обстоятельствах? Моя скорбь распространилась и на «нее», ту, которую я не знал. А она, в свою очередь, не узнала бы «меня» нынешнего. От этих мыслей я захлебнулся в рыданиях. Дело было поздней ночью, когда некоторые истины отбрасывают самые длинные тени.

От моего отца писем было меньше, чем от Оскара: Оскаровы послания не умещались в одну корзину. Папа стихами не изъяснялся, да и почерк у него был уборист и скромен. Письма – из командировок, на гостиничных бланках – он стал писать уже после свадьбы, и содержание их было сугубо практического свойства: они напоминали отчеты о ходе работ, о зарубежных контактах, о планировании ремонта. Очень скоро я утратил к ним всякий интерес и разочаровался в фигуре отца.

Вот тогда-то я и подумал, что обязательно должен научиться писать, то есть владеть словом. Но прежде нужно было научиться писать в прямом смысле – владеть пером, держа его в правой руке. Это, видимо, и спасало меня теми ночами. Я копировал почерк Оскара, покуда хватало сил, до дрожи в пятерне. Для левши привычнее толкать перо вперед, как естественное продолжение руки, а не тащить его плавным движением, будто вялый запасной палец. Умерив свои амбиции, я начал сызнова, по алфавиту, мучительной цепочкой выводить через всю страницу одну и ту же букву. Сначала «а», потом «б» и так далее, пока дремота не уносила меня в тот мир, где ничего невозможного нет.

Не стану отягощать эти записки теми стихами, которые сочинил для Эльзы, но забавы ради вспомню одно, которое сунул ей под мыльницу. Не взыщите: такой стиль – примета юности. Эльза по доброте душевной не утопила сей опус в мыльной воде.

Ты проникла в мой дом И сердце мое пленила. Это несправедливо. Ты тоже полюби меня всего, Покуда не похоронила Прах отчаяния моего.

Содрогаюсь, когда воображаю, какова была ее реакция!

В ту пору я искусственно взращивал надежду в самом унылом поле. Чего стоили эти девичьи гадания на «если»! Если до столкновения двух туч я вдохну лишь столько-то раз (и я крепился до посинения); если муравей поползет в задуманную мной сторону (что непременно сбывалось, поскольку муравьи мечутся наобум), значит она меня любит. Когда я проветривал в саду постельное белье, на веревку опустилась малиновка и унесла с собой волосок Эльзы: этот случай был тут же истолкован как хорошая примета. Моя былая логика оказалась посрамлена. Я и сам это понимал, но весна пришла вопреки войне, на голых ветвях набухали почки, воздух нагревался от прохладного к сладостному, и природа, не замечающая людских деяний, не замечала и моих прежних, сложенных по линеечке убеждений.

Без радио, без газет я начал отдаляться от мира. За пределами дома поджидали скверна и жестокость. В доме мы были защищены: там царили надежность и спокойствие, как в святилище. Возвращаясь с улицы, я переступал через порог, тут же приваливался спиной к двери и дышал полной грудью. Казалось бы, расстояние в считаные сантиметры, но воздух совсем другой. Изолированный, укрощенный, с запахом постоянства и безопасности. Уличный воздух тревожно летал с места на место, при столкновении с любым препятствием менял направление и нес с собой будоражащий, непредсказуемый запах. «Снаружи» означало «в опасности». Внутри было как-то мягче.

В ту пору во мне зародилась любовь к замкнутому пространству – очевидно, как противовес крепнущей ненависти к внешнему миру. Мне было тягостно выходить из дому, и всякий раз я воображал, как плохо будет Пиммихен и Эльзе, если со мной что-нибудь случится. Прежде чем отправляться за покупками, я пускал в дело всю имевшуюся воду до последней капли, остатки съестного – до последней крошки, не брезгуя даже тем, что обитало, двигалось или перегнивало у нас в саду. Я жесточайшим образом, строже государства, нормировал все товары первой необходимости и оправдывался перед Пиммихен трудностями военного времени.

До предела оттянув выход из дому, я вернулся за продуктами в единственное место, где мог сделать запасы на неделю: в подвал к виноторговцу – потаенный мирок, уставленный бочонками и всякими роскошествами. Там я столкнулся с Йозефом Риттером, моим бывшим вожатым из Юнгфолька. Он пришел в форме и нагло заявил, что я, раз уж не погиб, обязан вступить в добровольческий отряд. Про оленину, которую я держал в руках, он не обмолвился ни словом, – вероятно, потому, что сам только-только выложил на прилавок деньги за блок американских сигарет. Я ответил, что не располагаю временем, поскольку один вынужден тащить двоих. Он спросил, кто эти двое инвалидов, и я, чувствуя, как кровь отхлынула от лица, объяснил: ну как же, бабушка и я сам. Такая находчивость отвела от меня беду, но не избавила от необходимости выслушивать лекцию о жизненных приоритетах.

Я с неохотой бродил от дома к дому, переступая через обломки и мертвые тела. В тех редких случаях, когда мне открывали двери, у хозяев уже не оставалось ни металлолома, ни надежды. Одна женщина с грудным младенцем на руках и с малышом, цеплявшимся за ее юбку, спросила меня, зачем это все нужно – война ведь окончена. Но я слышал их не от нее одной. Через четыре дома от нее другая хозяйка удивилась, что я не слышал последние новости: война, считай, проиграна и мы вот-вот капитулируем. Обходя этот район, я останавливал прохожих, чтобы уточнить эти слухи. Нет, до них еще не дошли вести о близком конце войны. Тогда я зашел в пекарню, и булочница подтвердила: да, она тоже слышала, что война окончена. Многие из покупательниц сказали, что слышали то же самое – потому и прибежали сюда. И весь хлеб разобрали. Женщины надеялись, что западные вооруженные силы поторопятся, а иначе русские живо присоединят нас к Советскому Союзу.

На улицах зазвучали радостные возгласы, и я прибавил шагу. На пути мне встретилось множество бездомных, которые никаких признаков радости не выказывали. Да и сам этот день ничем не обнаруживал ни времени года, ни разницы между войной и миром. Почки на деревьях проклюнулись яркой зеленью, высвободив какую-то волшебную силу, напомнившую мне о раннем детстве, когда я, просыпаясь, наблюдал, как раскрываются мои сонные кулачки; в той жизни, которая была мне дарована, всегда присутствовало нечто магическое. Деревья пели вместе с птицами, прячущимися в листве, но в воздухе веяло холодом.

Я подгонял себя к дому, чтобы Эльза узнала последние известия непременно от меня. Предвидел, как у нее вырвется крик счастья, как она бросится мне на шею, но с ужасом ждал ее дальнейших действий: как она похлопает меня по спине, чтобы я оставил ее одну, и начнет приготовления к отъезду. А я буду молить ее не совершать опрометчивых поступков и ничего не предпринимать второпях. Может, эти слухи ни на чем не основаны, может, это одна большая уловка.

На окраине Вены лабиринт человеческих жилищ, как уцелевших, так и разрушенных, сменился картинами попроще: там благоухал сосновый бор, тянулись луга в нежно-желтом цветении, виноградники расчерчивали склоны холмов. Мне подумалось: а ведь я в последний раз иду к спрятанной, потаенной Эльзе. Пройдет совсем немного времени – и она уже не будет моей. Меня захлестнула тоска. Но тотчас же в голову пришла совсем другая мысль. К чему спешить? От кого она сможет что узнать, если не от меня? Лучше уж продлить эту последнюю дорогу к дому, который нас соединил. Тут вдруг передо мной возник образ фрау Вайдлер, которая мечется по кварталу, размахивая руками, и громогласно выкрикивает новости; я сразу прибавил шагу.

Меня встретила мертвая тишина; я забарабанил в дверь Пиммихен и заглянул к ней в комнату: бабушка плашмя лежала на кровати, вытянув одну ногу, – по голени стекала кровавая капля. Между пальцев был вставлен ком марлевых салфеток для удержания скопившейся крови. При виде меня она торопливо засунула ноги под одеяло.

– Как можно врываться без стука, Йоханнес?

– Я постучался.

– У меня ослаблен слух. Стучись, пока я не отвечу.

– Пимми! Что стряслось?

– Ничего. – Она вспыхнула. – А если не отвечу, значит я умерла.

– Ты поранилась! – вскричал я, откинул одеяло и поймал бабушкину ногу, а приглядевшись, вконец растерялся.

– Я смотрю в ноты – ноты пожелтели; смотрю на портрет твоего деда – потрет желтый. Вот там висит моя свадебная фата – пожелтела, как старая москитная сетка. Смотрю на свои ногти на ногах – та же история. Полный распад, а смерть не идет. Что за Schweinerei?[47] Мне уже не терпится.

Я потерял дар речи.

– Этот красный лак для ногтей я давным-давно принесла из комнаты твоей матери. Уверена, она бы не стала возражать. Я знаю, что респектабельные дамы не красят ногти на ногах, но если природа своевольничает, я вправе изменить цвет по своему вкусу.

– Ты собиралась пойти куда-нибудь повеселиться?

– Что за нелепое предположение? Разве у меня есть повод для веселья?

С нервной улыбкой я ответил:

– Поговаривают, что война скоро закончится.

– Ой! Правда? Мы победили?

Чтобы не прибавлять ей расстройства, я молча опустил ее ногу на простыню. Этот мой жест вкупе с выражением лица довершил остальное, и бабушка еще некоторое время изучала свои пальцы. То сжимая их, то разжимая, она изрекла:

– Печальный итог. Ты представить себе не можешь, какие черные невзгоды посыпались на нашу голову, когда мы проиграли ту войну. Помоги нам Боже.

Помертвев, я присел на краешек ее кровати; мы замолчали.

– Йоханнес? Ты согласишься разок мне помочь, голубчик мой? Мне самой не дотянуться.

Я плохо понимал, что делаю, и развел пачкотню еще хуже той, что застал вначале; к счастью, бабушка, как всегда, проявила ко мне снисхождение и придираться не стала. Когда я встал, сердце придавила страшная тяжесть… Нужно было идти к Эльзе.

Наверх я отправился не сразу. Не поставил оленину в духовку и не убрал в холодильник; даже не заварил чай. Я просто сидел на кухне, чтобы растянуть последние минуты своего единения с Эльзой. Пусть я крутился до изнеможения, эти заботы наполняли смыслом мою жизнь. А теперь у меня на попечении оставалась только Пиммихен – надолго ли? Когда вернется домой отец и даст мне утешение? Я еще долго жалел себя, но потом все же поднялся со стула. Прополоскал рот, пригладил волосы – и решил, что готов.

Обои в полоску были мне одновременно и ненавистны, и милы: ненавистны потому, что острый частокол этих полосок загораживал от меня Эльзу, и милы потому, что этот же частокол служил ей защитой.

– Это Йоханнес, – объявил я. – Сейчас отодвину щит.

Прежде чем помочь ей встать, я опустил штору. Эльза упала на ковер, и я принялся осторожно массировать, сгибать и разгибать ей ноги, чтобы восстановить кровообращение. Мы молчали: эти движения давно вошли у нас в привычку. Затем я крепко, по-мужски, взял ее под руку, поднял с пола, она повисла на мне и с моей помощью начала расхаживаться. Обессилев, Эльза вновь села на ковер; подставив колени ей под спину, я убрал в сторону ее волосы, чтобы размять затылок и плечи. Мне до боли хотелось ее поцеловать: я знал каждую пушинку у нее на шее, каждую родинку. Во время такой разминки Эльза никогда не открывала глаза. Иногда она даже ела с закрытыми глазами, покорно принимая все, что я ложкой отправлял ей в рот. Нетрудно представить, что́ со мной творилось в такие минуты. Если бы она только знала… впрочем, она, без сомнения, знала…

Как-то раз, ближе к вечеру, она стала шевелить ногой из стороны в сторону, вроде бы показывая, что ослабила бдительность. Внезапно охрипшим, срывающимся голосом я спросил, что у нее на уме. «Много всякого, много хорошего…» – ответила она и, открыв один глаз, окинула меня беглым взглядом, а потом опять смежила веки. На долю секунды в ее улыбке мелькнуло кокетство. Когда я обычным порядком растирал ей ноги, моя ладонь скользнула чуть выше обычного; я следил, не появится ли на ее лице какой-нибудь признак отторжения. Не увидев никаких перемен, я придвинул большой палец к границе ее нижнего белья и там задержал. Вновь никакой реакции не последовало; но когда я осмелился проникнуть под кромку ткани, Эльза охнула, отпрянула и проговорила: «Прекрати, Йоханнес». Это было сказано беззлобно, даже как-то по-матерински.

Но сейчас недомолвкам места не было; глядя на нее сверху вниз, я видел в ней виновницу маминой гибели. Взяв Эльзу за локоть, я помахал ее рукой; взял за ногу, повертел, изобразил канкан, будто спрашивая: ну, и куда ты без меня? Не много ли о себе возомнила? Куда такая может податься, что будет делать? Ведь когда я ее расхаживал, она попросту висела на мне: ноги волочились по полу, как у марионетки. Я заставил ее попрыгать и, напевая «Ум-па-па, ум-па-па», закружил в вальсе. Конечно, она почуяла неладное и тут же открыла затуманенные глаза.

Тогда я переключился на легкомысленное танго – «Дум-дум-дум-дум, ду-у-ум, ду-у-ум, та-да» – и всякий раз, когда у нее заплетались ноги, наклонял ее назад. Она молила о пощаде, но я оставался глух, потому что в танце видел ее с венком из ромашек на голове и в подвенечном платье, а себя мнил женихом – Натаном!

– Что ты вытворяешь?

– Тебе не нравится? Чем плохо потанцевать?

– Больно! Ты свернешь мне шею!

– У тебя масса поводов для танцев. Смотри, какая ты красавица. И эта красота здесь пропадает почем зря. Вообрази, как бы ты блистала где-нибудь на балу, танцуя с каждым из мужчин.

Я вел ее в танце все быстрее и бесшабашнее, а потом свалился вместе с ней и горько зарыдал.

Она убрала мои волосы, которые лезли в глаза, и с тревогой спросила:

– Что случилось?

Пытаясь взять себя в руки, я вытер нос, а она стала трясти меня за плечи и допытываться:

– Ты переживаешь за отца?

– Он жив-здоров, я уверен. Просто весь в делах, как всегда.

– Тогда отчего?.. Ну?..

– От счастья.

С улицы доносились ликующие крики, сквозь которые я отчетливо различал печальное меньшинство вроде меня, которое не ликовало.

Вдали раздавались хлопки, словно от сотен петард. Эльза распрямилась и схватилась за шею.

– Что там происходит?

Настал решающий миг. Сердце гнало по жилам кровь, но из моих рук и ног будто вытекали последние силы. Я мучительно пытался найти подходящие слова, но в итоге выдавил, не отдавая себе отчета в сказанном:

– Мы выиграли войну.

Как и Эльза, я оказался не готов к такой лжи. Собственно, это была не совсем ложь, особенно в тот миг, когда она сорвалась с языка. А что это было, сам толком не знаю: слишком много непонятного стянулось тогда в один узел. Отчасти – проверка ее возможной реакции на весть о нашей победе, небольшая проверка перед оглашением правды. Отчасти – желанные для меня слова; нет, не просто слова, а выражение моих надежд. Думаю, мало кто мне поверит, но была здесь и доля шутки, ироничной, с претензией на остроумие. Присутствовал и элемент жестокости, ведь я понимал, что очень скоро она будет душить меня реальными фактами, причем несравненно дольше, чем тянулся для нее миг причиненных мною страданий. Не обошлось и без провокации: я хотел, чтобы Эльза сама раскусила мой обман, чтобы увидела меня насквозь, чтобы уличила и оскорбила.

У нее вытянулось лицо, но совсем не так разительно, как я ожидал. Это меня растревожило. Мгновения летели одно за другим, я думал, она заплачет или совершит что-нибудь немыслимое и тем самым вырвет у меня сердце, заставив открыть правду, но она повела себя так сдержанно, что я растерялся. И тотчас же, в решающие секунды, все сказанное в открытую и все неявное – проверка, надежда, шутка, жестокость, провокация, растерянность – начало прорастать в реальную жизнь. Быть может, всего лишь приняв сказанное на веру, Эльза подарила этому зерну первую каплю живительной влаги.

Трепеща и терзаясь от робости, я приоткрыл заслон, чтобы посмотреть, как она себя поведет и сбудется ли, сработает ли – наперекор здравому смыслу – моя задумка. Мне уже виделась заслуженная пощечина перед бурей. Но к моему изумлению, Эльза шагнула в образовавшийся проем, да еще так естественно, без малейшего шума. А как она приняла мое разъяснение… Я не верил в происходящее… это получилось так легко. Мог ли я помыслить, что все срастется.

Мне требовалось побыть одному и собраться с мыслями. Не лучше ли дождаться какой-то ясности, а уж потом открыть Эльзе истинное положение дел? В каком-то смысле я ее защищал, но где-то в глубине, в потаенном уголке моего сердца стучало: а почему бы не выгадать еще пару дней?

XI

После окончания войны от Вены осталось одно название, подобно имени любимого человека после его кончины. Город был разбит на четыре сектора, каждый из которых занимали войска одной из стран-победительниц. Районы Хитцинг, Маргаретен, Майдлинг, Ландштрассе и Земмеринг контролировались Соединенным Королевством. Леопольдштадт, Бригиттенау, Виден, Фаворитен и Флоридсдорф (неподалеку от этого района располагалась фабрика моего отца) – Советским Союзом. Франция отхватила Мариахильф, Пенцинг, Фюнфхаус, Рудольфсхайм и Оттакринг. А Нойбау, Йозефштадт, Хернальс, Веринг и Дёблинг отошли к США. Вену разрезали на четыре куска, словно торт, увенчанный пережеванной и брошенной на тарелку для всеобщего пользования вишенкой – старым Хофбургом. Картинка почище, чем четыре слона в одной лодке, как у нас говорят.[48]

Полотнища оккупационных держав реяли над отведенными для них участками, но это, как ни странно, не так уж сильно напоминало о присутствии чужаков. Флаги эти были сродни детям с высунутыми в нашу сторону языками – раздражает, но, в общем, предсказуемо. Даже действия вооруженных солдат, продиктованные службой, казались не столь унизительными, сколько сам факт того, что каждый из них не упускал случая позлорадствовать: они-то – победители, а мы – побежденные. В моей памяти возникали скульптурные группы, обрамляющие порталы средневековых соборов, где папа римский, епископы и богатые покровители изображены настоящими колоссами, а фигуры нижнего яруса еле-еле достают им до колен, хотя на поверку оказываются важнее, чем кажутся: ведь именно благодаря нагрузке, которая ложится на плечи крошечных фигурок второго ряда, каждый может оценить величие первого.

Больше многого другого удручало, по крайней мере меня, культурное вторжение. Что ни день улицы заполнялись непривычными запахами, а собственный аромат Вены улетучивался. Прохожим бил в нос пахучий букет из американского завтрака[49], британской рыбы с жареной картошкой, французских деликатесов и русских закусочных «бистро» (так русское слово «быстро» вошло в обиход французов),[50] который смешивался с запахами частных домов, отданных под общежития для семейных военнослужащих. Не поймите меня превратно: сами по себе эти запахи не вызывали отторжения – просто они были чужими. Воедино сливались и звуки: непонятные языки, звяканье приборов о тарелки, чмоканье стаканов. Даже смех был чужой и распознавался за километр. Наверное, потому, что у нас не находилось поводов для смеха.

На уличных вывесках, в витринах магазинов и кинотеатров, даже на дверях туалетов появлялись иноязычные слова. На ценниках в колбасных киосках и на ветровых стеклах старых «мерседесов» коряво выводились обозначения иностранных валют, чаще всего долларов. Меню, выставленные в ресторанных окнах, похвалялись: «We speak English»; «Ici, nous parlons français»[51]. Русские слова вообще выходили за пределы понимания, да и буквы тоже. Однако стоит признаться: писанина раздражала меньше, чем болтовня. Ладно бы город утратил привычный запах, но, когда Вену, знакомую мне с рождения, заполонили звуки чужой речи, будто кинжал пронзил мое сердце. Немецкий, мой родной язык, на котором разговаривала со мной в детстве мать, был мне так же дорог, как и она сама.

Но теперь вокруг звучали языки победителей, и те отдавали себе в этом отчет. Только глухой не уловил бы нотки самодовольства в каждом их слове. Самыми горластыми считались американцы. А может, слух резало их гнусавое произношение. Если в языке нашей германской ветви отдельные звуки рождаются в гортани, то львиная доля речи американцев вылетала через нос. Подданные других государств тоже любили погалдеть, особенно пропустив стаканчик-другой; и американцы, и англичане, и русские были знатными мастерами по этой части. Гуляла такая хохма: как понять, что американский офицер под мухой? Он не может идти по прямой. Как понять, что британский офицер под мухой? Что есть мочи он силится идти по прямой. Как понять, что русский офицер под мухой? Только так он и может идти по прямой.

Они стали бельмом на глазу: румяные, как застенчивые школяры, британцы; прямые, как дворники на стекле, французы, расцеловывающие в обе щеки своих земляков; русские мужики, хлопающие друг друга пониже спины. Я знал, что никогда к этому не привыкну. Сегодня подобные явления наблюдаются во многих крупных городах – взять хоть Нью-Йорк, где Чайнатаун напоминает скорее Китай, чем Соединенные Штаты, но это пример прогрессивного развития. Вообразите: просыпаетесь вы однажды утром, а ваш район за одну ночь превратился в другую страну.

К слову, наша страна вновь именовалась Австрией. Мы больше не входили в состав германского рейха. Австрию провозгласили независимой (кое-кто осмеливался утверждать, что свою независимость Австрия провозгласила сама) еще до окончания войны, когда покатилась волна против рейха. В ту пору австрийцы в большинстве своем предпочли бы переродиться в отбеленной, а не в коричневой рубашке и сделать вид, будто Австрия была насильственно подчинена рейху, а вовсе не приветствовала аннексию с распростертыми объятиями. Притом что на Германии по сей день лежит моральная ответственность за войну, факт остается фактом: мы были задней лапой чудовища, а не белым кроликом в его пасти. Кстати, еще один анекдот: «В чем величие Австрии? Ну как же: она убедила весь мир, что Бетховен – австриец, а Гитлер – немец»[52].

Картина первых мирных дней вызывала горечь. Прямо на улицах вершился самосуд, а в последующие месяцы началось тыканье пальцем: тот – фашист, этот – фашист. В попытке спасти свою шкуру какой-нибудь гитлеровец нет-нет да и строчил донос на активиста Сопротивления, – мол, тот из числа «коричневых рубашек», и тогда последнего ликвидировали без лишних разговоров. Значительная часть населения продолжала держать язык за зубами, опасаясь, что нацисты вернутся к власти – это лишь вопрос времени. Вена представлялась мне большим цирком. Там можно было увидеть немногочисленных канатоходцев, которые всю жизнь шли по своему туго натянутому канату и срывались вниз, но, вероятно, предпочитали такой исход компромиссу со своей совестью. Воздушные гимнасты вверяли собственные судьбы другим. Кто-то уцелел, кто-то – нет. Неплохо устроились жонглеры: они ловко подбрасывали в воздух одну власть за другой, а ловили ту, которая больше нравилась или сама шла в руки. Раздумывать им было некогда: задумаешься – уронишь мяч; ты, главное, подбрасывай, подбрасывай, подбрасывай. Но лучше пусть мяч упадет, а не человек. Что до меня – я начинал в когорте силачей, а покинул манеж среди уродцев-клоунов. И вся наша страна видела свое отражение в кривом зеркале.

Окажись наш дом на соседней улице, мы бы примкнули к американскому сектору, самому богатому. Но, увы, мы жили на окраине французской зоны, второй с конца по уровню благополучия; все знали, что французы небогаты и прижимисты, – по крайней мере, такими их видели мы, австрийцы. Они первыми прибирали к рукам импортный провиант, в основном американский, чтобы поддерживать свою «высокую кухню», а на нашу долю оставляли сущие крохи: даже продукты первой необходимости – масло, молоко, сыр, сахар, кофе, хлеб и мясо – оказывались в дефиците. Французы не собирались терпеть ради нас лишения и не могли помыслить, чтобы сварить кофе послабее или ограничиться одним кусочком сахара. Их кухня требовала много масла; а кого волновало, если у нас на завтрак был сухой хлеб?

Стоя в бесконечных очередях за нормированными продуктами (норма изначально была скудной, а завезенных продуктов на всех не хватало), мы, австрийцы, обсуждали главным образом одну подробность: у французов каждую трапезу, будь то обед или ужин, сопровождала бутылка вина. Через год в той же очереди одна дама, как я уловил краем уха, приводила такую статистику. Если на долю военного контингента приходилось по тридцать с лишним тонн сахара и свежего мяса, то на долю гражданского населения приходился ровно ноль. Но я также помню и мужчину, который оперировал другими данными. Очередь затаила дыхание. А тот громогласно зачитывал сведения из какого-то ежемесячного журнала, где сообщалось, что двести тысяч наших сограждан употребили в пищу пятьдесят коров, свиней и овец, а также сотню кур, тогда как двадцать тысяч французских военнослужащих съели какое-то уму непостижимое количество животной пищи: четыреста коров, свиней и овец, а также десять тысяч кур! Даже если я немного путаюсь в цифрах, общая картина ясна. Из четырех стран только Франция была оккупирована рейхом, в том числе и Париж – национальная гордость. Теперь французы стремились не только набить животы, но и поквитаться с нами. Возможно, они были не столь уж мстительны, как может показаться, но познавшая голод Франция теперь считала себя вправе оттягиваться за обедом, попивая вино.

Положение могло быть и лучше, но могло быть и хуже, намного хуже. Русские, например, руководствовались принципом «одно наименование на душу населения», то есть австрийцу оставляли одну ложку, один нож, один стул, а все «излишки» конфисковывались для отправки в Россию. Шварценбергплац переименовали в площадь Сталина, где в первое же лето установили двадцатипятиметровый монумент, который венчала бронзовая фигура с красным знаменем и автоматом на груди. Познакомившись с этим «Неизвестным солдатом», народ с ходу окрестил его «Неизвестным захватом».

В русском секторе не только мародерствовали по квартирам, но и до нитки обирали мирных жителей. Там быстро открылись бордели, рюмочные и танцплощадки, а про комендантский час будто забыли вовсе. Поговаривали, что австрийских фрау, уведенных под дулом пистолета для «сопровождения» русских мужчин, насилуют, и, по-видимому, аналогичная судьба ожидала мужчин-австрийцев, призванных «сопровождать» русских женщин. По городу пошла волна дизентерии и половых инфекций, началась эпидемия сыпного тифа. К слову, в Советский Союз перегнали столько легковых и грузовых автомобилей, что тяжелобольных приходилось развозить по больницам в садовых тачках. Уровень смертности в ту пору побил все рекорды. Наверное, у русских были причины для возмездия, причем они оправдывали свои беззакония даже в мелочах, припоминая двадцать миллионов павших[53] и огромное количество оставшихся без крова.

Хотя наши перемещения никто не ограничивал, я попусту не совался в русские кварталы: там тебя могли задержать без предупреждения и спокойно отправить на принудительные работы сроком от одних суток до недели. Не жизнь, а русская рулетка. Полная противоположность американской зоне, где в целях безопасности по обеим сторонам улиц, даже таких протяженных, как Верингерштрассе, устанавливались дорожные знаки, ограничивающие скорость до двадцати пяти миль в час! Принятые американские законы беспрекословно соблюдались как низами, так и верхами.

В открытую Эльза ни о чем не спрашивала, но я ловил ее любопытство буквально в воздухе. Кожей чувствовал, когда у нее на языке вертелся вопрос, точно так же как чувствовал на себе ее взгляд, когда приносил ей воду (на всякий случай всегда кипяченую) для умывания или питья. Если я наводил порядок у нее в комнате, она, пользуясь тем, что я занят, беспрепятственно изучала меня взглядом. Иногда я притворялся, что любуюсь видом из окна, а сам поворачивался к ней неповрежденной стороной лица, и она рассматривала мой профиль, но стоило мне развернуться к ней, как она опускала глаза, чтобы спрятать взгляд, для меня – слишком неоднозначный.

Она, вероятно, улавливала мои тревоги и хотела понять их причины и возможные последствия для себя. Быть может, она испытывала благодарность за то, что я, как ей казалось, для нее делаю, или же искренне за меня волновалась и мучилась угрызениями совести. Понимаете, я не терял надежды на скорое возвращение отца и рисовал себе как лучший, так и худший сценарий. Вот отец, положив руку мне на плечо, говорит, что я проявил завидное благоразумие: дождался его и не стал решать судьбу Эльзы в одиночку. Правильно и то, что Эльза оставалась в неведении насчет истинного положения дел, а иначе она могла совершить любое безрассудство. Поздравляю, сын, ты спас и бабушку, и Эльзу, и наш дом; я тобой горжусь. Знаю, с потерей мамы тебе пришлось нелегко. Ты проявил мужество.

Ну, или… при виде Эльзы он в ужасе отшатнется и спросит, какого дьявола она до сих пор сидит взаперти. И куда запропастилась моя мать? Эльза, невинная душа, тут же выложит все как есть, и отец у нее на глазах отвесит мне пощечину.

А какой был выход? На свой страх и риск просто сказать отцу, что мамы нет в живых? Неужели он не навел бы справки? Отложить признание на пару дней? Чтобы выгадать время для объяснения с Эльзой? Но по зрелом размышлении я решил, что отец не сможет понять моих чувств; слишком велика была опасность, что он все разрушит. Нет-нет, известить отца следовало до его возвращения домой.

Эльза пила из миски суп и через силу, для приличия, заводила самые банальные разговоры – главным образом про овощи: где я их достал? Что это попалось на язык – кусочек картофеля? Ой, вкусно, и даже с горошком. Рядом с ней язык у меня наливался свинцом. Слова застревали во рту и нещадно давили на разум; им не было места в такой легковесной, разреженной атмосфере. Они попросту рухнули бы на пол. А наберись я храбрости взять Эльзу за руку и пристально посмотреть ей в глаза, она бы наверняка пригвоздила меня к месту выжидающим взглядом и вздернула одну бровь, словно вопрошая: «Ну? В чем дело?» Разве мог я в таком небрежном тоне вести разговор о том, что составляло для меня вопрос жизни и смерти? «Да, кстати, об овощах: я не говорил, что соврал тебе про нашу победу в войне? Мы потерпели поражение. Так что тебе совсем необязательно торчать у меня, понапрасну терять время и хлебать из миски это водянистое, чуть теплое варево. Наверняка у родителей тебе будет послаще… перед уходом можешь выложить мне все без обиняков, договорились?»

А сколько раз я мучился над чистым листом бумаги. «Дорогая Эльза…» – на этом перо застывало. «Дорогая Эльза» – слишком тривиальная, неуместная прелюдия, пара легковесных ноток для флейты в преддверии натиска тромбона. Да она и слушать не станет – заткнет уши. Но замахнись я на грандиозную увертюру и на такое обращение, которое более правдиво выразит мои чувства, Эльза насторожилась бы с первой же строчки. А кроме того, загвоздка была в том, что подходящих к случаю ласковых слов я вообще не знал. Все они казались мне затертыми и пошлыми; быть может, они устраивали тех влюбленных, которые первыми произнесли их столетия назад, но теперь набившие оскомину мелодии старых песен разъедали значение слов. Даже я, перебирая их в уме, закатывал глаза.

Как-то средь бела дня Пиммихен ни с того ни с сего запустила в меня мягким ворсистым ароматным кружком, который, как я понимаю, использовала, чтобы пудрить нос.

– Ну, бабушке-то можешь признаться? Я за свою жизнь всякого насмотрелась и наслушалась.

– В чем я должен признаться?

– Птичка на хвосте принесла, что кто-то бередит тебе душу. Девушка?

– Что за глупости?

– Когда парень в твоем возрасте сидит с таким видом, да еще коленка у него прыгает вверх-вниз, потому как ему не терпится улизнуть от бабки и бежать совсем в другое место, это обычно доказывает, что у него в груди, причем слева, торчит стрела Купидона.

– При чем тут девушка, Пимми?

– Она тебя отвергает?

– Пойми, не знаю я никаких девушек.

– Меня не обманешь. Я в прошлом веке больше прожила, чем ты в нынешнем. Да, глазами слаба, но не слепая же. Если кто одиночеством мается – это совсем другой коленкор. Хандрит парень, еле ноги волочит. Ищет незнамо чего. А ты ерзаешь, о своей избраннице думаешь… Бывает, к окну подойдешь – и замираешь. Мне все видно.

Я не сдержал улыбку:

– Ну, может, и есть кто-то…

– Сие тайна великая?

Чтобы не играть с огнем, я лишь едва заметно склонил голову.

– Вот и славно. Заведешь семью – не маленький уже. В мое время твои ровесники кота за хвост не тянули. Мне недолго осталось небо коптить, мамы у тебя больше нет, а отец… кто знает, в каком состоянии он домой вернется, – на все воля Божия. А главное утешение нам в этой жизни – детки.

– Да погоди ты! Кто хоть слово про детей сказал?

– И то верно. Давай-ка с азов начнем. Она тебя любит?

– Понятия не имею. Ну разве что по-дружески.

– Стало быть, нет. Это из-за лица твоего?

– А что у меня с лицом?

– Ничего. На том и стой! – Придирчиво меня рассмотрев, она почему-то осталась довольна. – Где вы познакомились?

– Этого я сказать не могу.

– Тайна, значит… Мм. Она, видать, замужняя? – Бабушка неодобрительно скривила губы.

– Нет, что ты!

– Понятно. Монахиня?

– Что? Монахиня?

– Другого любит? – (Мне даже не пришлось отвечать: она все поняла по моей обреченной физиономии.) – Ясно… Он первым за ней ухаживать стал?

– Ach! Да.

– А ты ее отбить надумал? Трудно это…

– Они уже много лет не виделись.

– Война разлучила?

– Ну… в общем, да.

– Что ж ты раньше меня не поспрошал? Я в таких делах много чего подсказать могу.

Глядя на ее изборожденное морщинами лицо, я убедился, что действенной помощи от нее ждать не приходится.

Не иначе как бабушка прочла мои мысли, потому что она прямо и откровенно сказала:

– Не горюй, Йоханнес, я хорошо помню, как сложны дела сердечные. Если честно, только это и помню. Да-да. Любовь… – Лицо Пиммихен приняло такое выражение, будто она, близорукая, застывшим взглядом силилась рассмотреть без очков каждую примету далекого пейзажа. – Так, давай подумаем. У тебя еще будет случай повидаться с этой девушкой?

– Если я сам к ней зайду.

– А если нет, она не будет рваться к тебе навстречу?

– Тут все непросто.

– Но мне важно знать.

– Она сама не может ко мне прийти.

– А что так? Далеко ехать?

– Ее не отпускают.

– Значит, родители в строгости держат. Это хорошо. И дочка послушная. Надеюсь, они не против, что ты за ней ухаживаешь? Ты ведь – по моей линии – из хорошей семьи, из состоятельной. Такие счета и активы, как у нас, на дороге не валяются – если кто забыл, ты напомни!

– Она далека от таких вещей. Тем и отличается от тех, кто у тебя с языка не сходит… – Чувствуя, что краснею, я прикрыл рот ладонью и покашлял.

– От других женщин? Ну пожалуй. А тебе не приходило в голову, что она может просто не догадываться, как ты к ней относишься?

– Она догадывается.

– Ты ей об этом говоришь?

– Изредка.

– Хм, а вот это неправильно. Какой же ты еще молодой и честный! На этом далеко не уедешь. В сердечных делах честность – не лучшее средство. Мой тебе совет: не показывай ей своего интереса. Она возомнила, что ты у нее на крючке, но подсекать не торопится – вываживает. Держит тебя про запас – на тот случай, если улов покрупнее сорвется. Чтобы девушка к тебе потянулась, покажи ей, что ты уплываешь у нее из рук. А если будешь у ее лодки кружить да на рыбачку свою рыбьими глазами таращиться, как ты ее заставишь выбирать леску?

– То есть мне нужно вызвать ее ревность? Показать, что у меня есть другая?

– Да хоть бы и так – в крайнем случае. Но учти, блефовать не обязательно: в море рыба кишмя кишит. Одну рыбешку выкинешь – десять штук, как говорится, сами к тебе в ведерко запрыгнут.

Оставалось продумать характерные особенности девушки моей мечты, чтобы до Эльзы дошло, какой я ценный улов. Поначалу мне удавались только отдельные приметы: светлые волосы, голубые глаза, идеально прямой носик, обаятельная улыбка – все то, из чего в моем представлении складывалась арийская внешность; но, закрывая глаза, чтобы вызвать перед собой этот образ, я понимал, что он чересчур обобщен и далек от реальности. По-видимому, было бы полезно дать ей имя. Гертруда, Инес, Грета, Клаудиа, Беттина… а что, неплохо. Беттина. «Ты извини, Эльза, но в Фольксгартене у меня свидание с Беттиной – я не могу заставлять ее ждать». «И рад бы побыть с тобой еще, но должен распрощаться. Беттине вредно стоять на солнце. Понимаешь, у нее нежная кожа, как у всех блондинок». «Напомни, пожалуйста, что говорил Натан про синий цвет? Хочу рассказать Беттине – у нее глаза именно такого цвета; правда, глядя в эти глаза, я забываю все, что хотел сказать…» Мои фантазии не знали удержу: Беттина превращалась в чемпионку мира; правда, я еще не придумал, по какому виду спорта – по прыжкам в воду, по лыжам или по гимнастике… Оставалось только решить: какой из них сильнее всего заденет Эльзу?

XII

Дело было, наверное, ближе к вечеру, потому что наш задний двор заполонила тень от дерева соседей, Булгари, и мне приходилось все время передвигать шезлонг. Из дома приковыляла Пиммихен, задумчиво прижимая пальцы к губам, из чего можно было заключить, что новые зубные протезы держались ненадежно. За ней шел какой-то солдат, и я, как ни смешно, не понимал ни слова из его разговора… впрочем, ничего удивительного: изъяснялся он по-французски. Широко и манерно жестикулируя зажатой в пальцах сигаретой, как принято у французов, выглядел он посмешищем, но, бог знает почему, форма на нем была американская, да еще размера на два больше, чем требовалось. Манжеты скрывали кисти рук, проймы свисали чуть ли не до локтя, а брюки были подвернуты валиком.

Бабушка разговаривала сквозь пальцы, задумчиво держа их у рта наподобие козлиной бородки, и повторяла:

– Вы обещаете хорошее отношение? Vous promettez d’être gentil? Обещаете? Vous promettez?

А он с нарастающей досадой отвечал:

– Oui, ça va, ça va[54].

Потом она обратилась ко мне и сказала, что я должен пойти с этим военным на какую-то сверку данных, обязательную для моих сверстников. Солдат привел меня на французскую базу, где французы, как рядовые, так и офицеры, расхаживали в американской форме. Насколько я понял, американцы передали эту форму в дар французской армии, но, поскольку телосложением средний американец и средний француз далеко не одинаковы, французов не украшала эта американская щедрость. И еще один факт вызывал недоумение: почему-то свою форму французы отдали присутствовавшим там же чернокожим (марокканцы виделись мне чернокожими). Наверно, решил я, ради приличия – чтобы те не ходили голышом, как у себя в Африке, откуда их вывезли. Только позже я узнал, что Марокко – французская колония, а потому ее граждане служили в рядах французских вооруженных сил. Марокканские части, отправляемые на передовую, не испытывали недостатка в обмундировании. А учитывая, сколько их погибало под обстрелами, обмундирования, вероятно, оставалось в избытке.

Разговоров я почти не понимал, за исключением отдельных фраз, которых нахватался от Пиммихен, – та любила щегольнуть знанием французского. Прислушиваясь к арабской речи марокканцев, я счел их интонации по-варварски резкими. Успокаивало лишь то, что в помещении я оказался далеко не единственным австрийцем: до меня туда успели препроводить несколько сот моих ровесников. Ситуация могла обернуться форменным вавилонским столпотворением, если бы не эльзасцы, которые, владея немецким и французским, выступали переводчиками. Но их не хватало, а собеседований, анкет – и курильщиков – оказалось, к сожалению, множество.

Мне выдали какую-то американскую книгу и велели прочесть одну главу. В свое время Гитлер заменил изучаемый в австрийских школах французский язык английским, так что с начальным уровнем я кое-как справлялся: I am, you are, oh my, it is raining cats and dogs[55], но не более того. Знания у всех оказались примерно одинаковыми. На самом деле каждому выдали по экземпляру одной и той же книги, которая мало подходила для такого случая, несмотря на все заботы американцев, взявших на себя типографские расходы. Как сейчас помню заглавие: «Справочник по организации военного управления в Австрии».

Именно там, на военной базе, я в подробностях узнал о смерти Адольфа Гитлера; очевидно, это ни для кого не было новостью, но я с некоторых пор отгораживался от ближних и дальних событий. Мое потрясение было столь велико, что я не сразу поверил в такую неприглядную кончину такого великого человека. Но потрясения на этом не закончились: когда подошла моя очередь, я навел справки об отце. Согласно показаниям некоторых очевидцев, из Маутхаузена двое совершили побег, а мой отец бежать не сумел: он был пойман и убит выстрелом в голову; согласно показаниям других очевидцев, двое узников безуспешно пытались бежать, а мой отец пострадал за то, что якобы разработал для них план побега, но итог был тот же самый. Я не дождался, когда смогу уйти и в одиночестве выплакать свое горе; нет, я повесил голову и, сидя перед французом и его соотечественником-эльзасцем, разревелся, как малолетка, шумно и сопливо. Никто не проявил ко мне сочувствия и не выразил соболезнований, да я этого и не ждал.

Кирками и топорами со всех городских зданий и памятников сбивали нацистские гербы. Муниципальных служащих, от полицейских до мэра, поувольняли. Роли переменились: теперь все охотились за гестаповцами. Германа Геринга, который прежде часто выступал по радио, и ему подобных арестовали и отдали под суд, равно как и Бальдура фон Шираха, губернатора Вены и главу нашего Гитлерюгенда, ныне объявленного преступной организацией.

Невзирая на эти события, французы повсюду развесили таблички с надписью «Pays ami»[56] – в знак того, что наша страна является дружественной им территорией. Их политика была направлена на разъединение Германии и Австрии с целью недопущения нового альянса. «Освободив» страну от немцев, оккупанты якобы «защищали» нас от них. Процессом руководил Шарль де Голль, который сформулировал интеллектуальную миссию своей страны как принцип трех «Д»: деидеологизация, денацификация, дезаннексия.

Меня в числе тех, кто состоял в Гитлерюгенде, отвели в американский сектор. После недолгого марша американские военные приказали нам остановиться и построиться в одну шеренгу, плечом к плечу, вдоль железнодорожных путей. Я с ужасом подумал, что сейчас нас повезут в тюрьму; не мог же я вот так покинуть Эльзу и Пиммихен. Всякий раз, когда я начинал пятиться назад, американский солдат под угрозой оружия приказывал мне вернуться в строй…

Издалека в нашу сторону нестерпимо медленно полз на брюхе железнодорожный состав, неся с собой удушающую вонь, которая перебивала все наши запахи. Возможно, моя память исказила некоторые подробности того, о чем я сейчас расскажу. Закрывая глаза, я начинаю сомневаться: увидел ли я именно это, когда один за другим стали открываться двери товарных вагонов, или запомнил только суть, или рассмотрел лишь малую часть того, что забыть невозможно.

От пола до потолка в вагонах штабелями громоздились мертвые тела, больше похожие на скелеты с кожей и глазами. Это была адская оргия трупов. Головы свешивались назад или вперед, равнодушно переплетались руки и ноги, половые различия не играли роли; то тут, то там виднелось детское тельце – усохший плод немой вакханалии. Все это напоминало кошмарный сон, от которого можно избавиться лишь пробуждением. Я поморгал, чтобы вызвать перед глазами свою спальню, но там все предметы оказались на своих местах. Ужас был в том, что этот сон мне не привиделся, и я, приказав себе проснуться, только заснул наяву, порождая это видение, которое так и не смог – ни тогда, ни потом – отделить от жизни.

XIII

В изменившихся обстоятельствах я ослабил многие ограничения и в буквальном смысле дал Эльзе возможность дышать. Если коротко, разрешил ей пользоваться гостевой спальней, где имелись книги, письменный стол, кровать и вообще было довольно уютно. Мы придумали условный сигнал: я, поднимаясь по лестнице, оповещал Эльзу свистом; если же на чердак поднимался чужой, то ей полагалось мигом нырнуть в прежнее укрытие и там затаиться… Время от времени я устраивал учебную тревогу – проверял, насколько быстро она из любого места комнаты скроется за перегородкой. Комната была небольшой площади, да еще со скошенными стенами, и преодолевалась в четыре прыжка. Штору полагалось держать задернутой в любое время суток; смотреть в окно категорически запрещалось. Я пообещал, что, уходя из дому, буду запирать эту комнату снаружи, чтобы в случае чего… Понятно?

– Не вполне.

– А что такое?

– Ну, просто… Прямо не знаю.

– Давай говори.

– Видишь ли…

– Не тяни.

Эльза положила ногу на ногу и тут же сменила положение, как будто не могла найти удобную позу, чтобы усидеть на краешке кровати.

– Ты мне ничего не рассказываешь. Если война окончена, почему твой отец не возвращается домой?

Я принялся расхаживать по комнате, чтобы только выиграть время, а затем попросту сказал:

– Он погиб.

– Погиб? – Она закрыла рот и нос ладонями; на глаза навернулись слезы. – Ach, Du Lieber Gott…[57] Из-за меня? Той ночью?

– По стечению обстоятельств… – Я запнулся и умолк.

– Из-за меня ты потерял самых близких.

Всхлипнул я лишь на секунду; хотя к глазам все еще подступала предательская влага, я не позволял себе гримасничать и рыдать.

– Не забывай: у меня осталась Пиммихен. – Мне удалось сдержаться, хотя глаза, конечно, не высохли. – А еще… у меня… есть… ты…

Тут она стыдливо повесила голову и залилась слезами; не знаю, по ком она плакала: по мне или по себе – никакого доброго жеста или взгляда в свою сторону я не заметил. Она надолго ушла в свой собственный мирок, подтянув к себе колени и опустив на них подбородок.

– Насчет этой войны, Йоханнес… – в конце концов заговорила она. – Ты мне так и не рассказал…

– А что рассказывать? Мы победили.

– «Мы»?

– Русским, бриттам, даже могущественным янки – всем капут. Наши земли простираются от бывших советских владений до Северной Африки.

Подняв лицо, Эльза с яростью заглянула мне в глаза:

– Ты мне говорил, что участие американцев было минимальным.

Содрогнувшись от своей оплошности, я как мог заменил нервозность возмущением:

– До самого конца так и было. Япония разбомбила Пёрл-Харбор, а они не спешили посылать туда флот. Мы изобрели мощнейшую бомбу, которую можно сбросить с воздуха и вызвать волну, способную перевернуть все корабли в радиусе сотни километров. У них не оставалось ни малейшего шанса.

– Как же… какой ужас! Значит, они первыми испытали на себе Wunderwaffe[58].

– Печально, что у тебя такие настроения. Может, ты бы предпочла, чтобы нас разгромили? И ничуть бы не огорчилась, если б они уничтожили бабушку, а заодно и весь этот проклятущий дом? Лишь бы уцелела твоя жалкая шкура, да?

– Прости. Я совсем другое имела в виду, честно.

– Еще вопросы есть?

Помолчав, она робко спросила:

– А какова судьба евреев?

Я не сомневался: под «евреями» она в первую очередь подразумевала Натана, и меня пронзила ревность.

– Их всех выслали.

– Куда?

– На Мадагаскар. – Такое я слышал несколько лет назад на тренировках по выживанию; этот слух был очень живуч.

Покачав головой, она выговорила:

– Да ладно тебе, Йоханнес.

– Это правда.

– Всех до единого?

– Кроме тебя.

– Чтобы они там нежились на солнышке?

– Очень может быть. Мне неизвестно, чем живут люди на Мадагаскаре.

– Их выслали в Сибирь, где лютые морозы, – на каторжные работы. Добывать уголь и другие полезные ископаемые, разве нет?

– Тебе ясно сказано: на Мадагаскар. Не веришь – не спрашивай.

Как же я ее ненавидел, эту неблагодарную эгоистку, и в то же время жаждал услышать хоть слово, способное развеять мою неудовлетворенность и обиду. Больше всего мне хотелось ее любить – или хотя бы выразить это простым жестом. Но вместо того чтобы прильнуть ко мне и найти утешение, она шагнула мимо и вжалась спиной в книжный шкаф. Это было последней каплей; я вылетел из комнаты.

Но через пять минут не выдержал, распахнул дверь и, передразнивая ее голос, заскулил: «Спасибо тебе, Йоханнес!» Она свернулась калачиком в кресле моего деда, и, вопреки моим ожиданиям, без книги, а иначе я бы закатил ей скандал. Пытаясь скрыть пустоту во взгляде, она ответила с такой искренностью, на какую я даже не рассчитывал:

– Спасибо тебе, Йоханнес.

Какое-то время я не решался давать Эльзе лишнюю свободу, чтобы у нее не возникало желания высунуться на улицу и окинуть взглядом окрестности, – ее непременно засек бы кто-нибудь из соседей, и что потом? Передо мной возникло безумное видение: как будто она, не сдержав своих чувств, мечется по дому, всплескивает руками, захлебывается хохотом. Тогда Пиммихен подумает, что к нам в дом попала умалишенная. Думаю, Эльза даже не догадывалась, что я хожу сам не свой и временами таскаю у Пиммихен таблетки снотворного, чтобы хоть как-то успокаиваться не только по ночам, но даже в дневное время.

Какой же у меня случился шок, когда я впервые увидел пустую комнату и решил, что Эльза выбросилась из окна. Нашел я ее там, где меньше всего ожидал (и где посмотрел в последнюю очередь), – за перегородкой. Так она поступала еще не раз, пугая меня до полусмерти. Заявляла, что там ощущает себя лучше, надежнее, а в просторной комнате как-то теряется и паникует.

– Что толку мне отсюда выбираться, – говорила она, – если в любой момент нужно быть готовой нырнуть обратно?

Прошел не один месяц, прежде чем она взяла за правило целые дни проводить в комнате, однако ночью все равно забивалась в свой чулан. Даже когда она привыкла к двуспальной кровати, я порой видел, как она дремлет на полу, запустив одну руку за перегородку. Этот прежде ненавистный застенок стал для нее, похоже, верным другом.

Неверно будет сказать, что я мучил Эльзу: по моему убеждению, я ее защищал. Прежде всего у нее, насколько я мог судить, все погибли: за ней не могли прийти ни родители, ни даже Натан, вообще никто. Ясное дело: у нее остался только я. Меня не покидали картины тех ужасов, которые могли с ней произойти за стенами чулана. Так что решение держать ее взаперти казалось разумным, взвешенным, справедливым. Мы оба осиротели, но с нею был я, а со мной – она. По моим ощущениям, та ответственность, которую я когда-то взял на себя, давала мне право и дальше нести ответственность за Эльзу. А помимо всего прочего, я любил ее так, как не смог бы никто другой, вот и все.

Забыл упомянуть: мне прислали уведомление о необходимости восстановиться в школе. Не только мне, но и всем моим сверстникам и ребятам постарше: по мнению свыше, никто из нас не получил должного образования, то есть нас считали недоучками, что было крайне унизительно. Значит, в будние дни мне предстояло бо́льшую часть времени проводить вне дома, хотя каждый выход за порог вызывал у меня содрогание – а о контактах с посторонними и говорить нечего… Помню, как во время визитов патронажной сестры я преувеличил бабушкины недомогания в надежде получить освобождение от занятий. Женщина посоветовала мне нанять сиделку; пришлось сказать, что бабушка по причине крайне тяжелого характера не выносит присутствия посторонних.

Стоит ли удивляться, что патронажная сестра пришла в замешательство. Буквально за минуту до этого я охарактеризовал Пиммихен как лежащую в беспамятстве старушку за девяносто, дрейфующую между жизнью и смертью. Пришлось спешно добавить:

– В те редкие мгновения, когда приходит в себя.

– Ничего страшного. – Она подавила смешок. – Нам не привыкать. Оставь мне запасной ключ – я направлю к ней приходящую санитарку, пусть заглядывает пару раз в день.

– В этом нет необходимости, мы справимся своими силами. Не настолько же она немощна.

Я противоречил каждому своему слову. Патронажная сестра сообщила, что у них в штате социальной службы есть даже две санитарки; попятившись назад, я забормотал какие-то бессвязные отговорки. Женщина заулыбалась и объяснила:

– Первый день всегда самый трудный. Потом они подружатся!

От дома до средней школы, находившейся возле церкви Святого Егидия, было добрых пятьдесят минут ходу. Вену я знал как свои пять пальцев, но на всякий случай взял у Пиммихен старый путеводитель по городу, ведь многих зданий больше не существовало, да и таблички с названиями улиц отсутствовали. В какой-то момент я попробовал сориентироваться, придерживая страницу локтем, чтобы ее не закрыл (и не вырвал) ветер; мимо шла стайка расфуфыренных француженок, они умолкли, чтобы вволю на меня поглазеть. В их глазах читалось: «побежденный», «поверженный враг», «идиот, поверивший идиоту». На улице, не защищенный ни стенами, ни крышей, я таким и был.

Путь мой лежал мимо дворца Шёнбрунн, вокруг которого зияли воронки. При всем их уродстве природа брала свое: из земли безоглядно пробивалась трава, и недели через три эта территория уже напоминала поле для гольфа. Какой-то старик с бородой, длинной, как шарф авиатора, читал проповедь, хотя ни один из тысячи четырехсот залов дворца не пострадал. Зато в кровле образовалась пробоина (единственная), в результате чего осколками повредило фреску под названием… каким? «Апофеоз войны»! Тем самым, говорил проповедник, Господь Бог посылает нам весть о скором конце света. Мы должны прервать все свои дела, упасть ниц и покаяться! В Штефансдом, освященный много веков назад в честь святого Стефана, небесного покровителя Вены, попала бомба. Еще один знак! Старик завладел вниманием горстки британцев, ни один из которых, впрочем, не пал ниц. Во дворце, на который имели виды русские, желавшие оставить его себе в прямом и переносном смысле, размещался штаб английской оккупационной зоны. Я невольно отдал должное англичанам: они без лишнего шума проводили реставрацию занимаемого ими здания – восстанавливали бронзовые детали, знамена и прочее. В отличие от русских, которые с помпой отливали каждый блок бетона или прикручивали на место перила моста.窗

Я проходил мимо госпиталей и казарм, в которых размещали тех, кто лишился крова. Дети – те, которые не осиротели, – приспосабливались к такому быту лучше родителей и радовались такому количеству соседей. Они гоняли мяч, связав вместе два шлема, и наливали чай в осколки снарядов. «Шпортхалле» моей школы теперь тоже стал общежитием для семейных. Там дремали в спальных мешках, завтракали, торопливо одевались, смущаясь при виде шеренги учеников, которые останавливались через каждые несколько шагов, чтобы прижаться носами к стеклянным оконцам в перегородках и поглазеть. По истечении недели они привыкали к подросткам, а те переставали обращать внимание на постояльцев.

Звонков не было; кто-нибудь из взрослых громогласно отдавал команду, шаркали ноги… а вскоре после этого нас загоняли в класс к мелюзге, которая с озадаченным видом пожирала нас глазами. Для нас это было крайне унизительно; подозреваю, что с этой целью и была задумана вся эта схема. Учительница, женщина без юмора, «с волосами на зубах», как говорится по-немецки, вызвала к доске одного из этих взрослых молодых людей ростом под метр девяносто. Он отодвинул свой стул, но передумал и только покачал головой. Это вызвало целую нотацию о том, что все мы равны, что исключений ни для кого не будет, а значит, иди к доске, раз тебя вызвали. Проблема стала очевидной, когда при его попытке высвободить ноги парта, как норовистая лошаденка, запрыгала вверх-вниз и над незадачливым учеником захохотали младшие одноклассники.

В какой-то момент настала и моя очередь: учительница ткнула пальцем в меня, а я, к счастью, заранее сумел удобно оседлать парту и спрятать руку в карман, но все равно стушевался. Я взял у нее из рук мел, но, как ни старался, у буквы «p» колечко никак не смыкалось, а у буквы «c» – наоборот; потом, когда я хотел поставить точку над «i», у меня соскользнула рука и мел заскрежетал по доске. Я чувствовал, что все глаза прикованы к неразборчивым каракулям, и буквально слышал, что думают остальные. На бумаге я успешно справлялся с заданиями, а на вертикальной поверхности как будто начинал с нуля. Учительнице даже в голову не приходило, что я – не правша, и она перед всеми начала допытываться, учился ли я когда-нибудь грамоте.

У меня гора с плеч свалилась: наш дом стоял на своем месте, но, поднявшись выше по склону, я ужасом обнаружил, что входная дверь распахнута настежь. Я замер, понаблюдал, но не увидел, чтобы кто-нибудь входил или выходил, а когда прислушался, все было тихо; быть может, Пиммихен просто захотела проветрить?

– Пимми? – окликнул я, но бабушка не отзывалась.

Угол ковра в гостиной был загнут, диванные подушки разбросаны как попало, а на столе почему-то стояли три чашки, неиспользованные.

На полпути наверх я просвистел мелодию для Эльзы – пусть знает, что это я, – и вдруг из библиотеки раздался бабушкин голос:

– Это ты, Йоханнес? Мы здесь!

Я оцепенел от страха: кого она называет «мы»? Неужели я застану там ее и Эльзу – сидят болтают, как лучшие подружки?

Но нет: Пиммихен сидела в антикварном кресле, расставив колени, насколько позволяли хлипкие деревянные боковины. С ней были двое незнакомцев: один такой мощный и тучный, что я побоялся, как бы под ним не подломились конусовидные ножки. Его налитое кровью лицо, возможно, свидетельствовало о крепком здоровье, но столь же возможно, что об эмоциях или о пристрастии к алкоголю. Второй годился ему в сыновья, только сходства между ними не было, несмотря на один и тот же грязновато-светлый цвет волос, и у меня в голове вдруг мелькнуло: мистер Кор и Натан!

Заметив мое отчаяние, Пиммихен сделала мне знак садиться.

– Йоханнес, нам предписано разместить у себя этих людей. Они сражались в рядах союзников за освобождение нашей страны. Им… Вот… У них есть официальное предписание. Чиновник, который их сопровождал, не мог задерживаться – у него была назначена ответственная встреча в другом месте. – Кашлянув, она добавила: – Выбора нам не оставили.

Дрожащими пальцами я взял документ. Он был составлен на французском языке, но я увидел официальную печать и штамп, а чуть выше имена: Кшиштоф Повжечны и Януш Квасьневски. Первым моим чувством было недоверие: я поднес этот листок к свету, покрутил так и этак, усомнившись, что ерзали эти двое из-за неудобства кресел. Я смерил взглядом того, что помоложе. Выглядел он грубее и взрослее Натана, но ведь на нем сейчас не было очков, да и годы не могли пройти бесследно, тем более если он воевал на стороне русских.

– Здравствуйте. Как ваши дела? – обратился я с едва заметным поклоном к старшему, надеясь, невзирая на эти дикие обстоятельства, произвести благоприятное впечатление; но он еще больше налился кровью и затеребил багровое ухо.

– Они – поляки, нашим языком не владеют, – объяснила Пиммихен, – а я венгерский напрочь забыла, хотя, думаю, он бы тут вряд ли пригодился.

Непрошеные гости склонились друг к другу и приглушенно заговорили; по мне, это вполне мог быть иврит.

При первой же возможности я предупредил Эльзу, что бабушка принимает посетителей и должна подчиняться строгим требованиям. К моей досаде, во время каждой паузы, думая, что я уже закончил, она снова и снова припоминала Мадагаскар. Например, откуда у меня те сведения, которыми я с ней поделился? Есть ли у меня какие-нибудь статьи – можно ей с ними ознакомиться? А нельзя ли ей для связи с внешним миром как-нибудь послушать радио? У меня не было иного выхода, кроме как сказать: да, Эльза, с легкостью, Эльза, конечно, не глупи. Я не мог рисковать еще больше. Вообще говоря, уже четыре-пять лет она ни о чем не просила, а теперь вдруг захотела получить доказательства.

Позже у меня вышел отвратительный конфликт с Пиммихен о необходимости защиты нашей частной жизни – взгляды на практические, насущные вопросы у нас с ней не совпадали. Она призывала себе в помощь Иисуса и Его сонм, накормленный парой хлебов, и в конце концов мне пришлось пойти на уступку: накрыть ужин на четверых. Но когда она жестом пригласила постояльцев присоединиться к нам, те отказались благодарным взмахом руки. Такая скромность подкупала; я и сам позвал их раз-другой, чтобы этой тактикой успокоить Пиммихен, ничем не рискуя. Те двое обосновались в прихожей и не претендовали ни на какую мебель, поскольку каждый пришел со своим спальным мешком, низкой табуреткой и ведерком – перевернутое вверх дном, оно использовалось ими как стол. Поужинали они хлебом, яблоками и сыром; карманный нож служил каждому и ножом, и вилкой. Поляки держались обособленно и не совались в наши дела.

Я уложил Пиммихен пораньше, чтобы сориентироваться, но ей захотелось поболтать.

– Нет, ты заметил? Они нам не сказали ни слова. Да и промеж собой помалкивают.

– По сравнению с тобой, Пимми, все люди – молчуны.

– И принципиально не пользуются никакими нашими вещами. Неужели трудно было посидеть с нами за столом? Мы для них – враги. Я привыкла судить о людях не по словам, а по делам.

– Мне казалось, они вообще не болтливы.

– Ну не подозрительные ли типы?

– Ты о чем?

– Прямо не знаю, Йоханнес, может, они… – Пиммихен собралась с духом, – шпионы?

– А что шпионам у нас в доме выслеживать? Уж не природный ли цвет твоих ногтей на ногах?

– Как знать, что натворил твой отец? У них определенно есть интерес к нашему дому. Я всеми косточками это чую, а они меня никогда не подводят, особенно вот эта пястная кость. – Она подняла перед собой скрюченный артритом указательный палец и постучала им по воздуху.

Разговоры с Пиммихен и поздний час сделали свое дело – я убедился, что мои первые впечатления были верными: господин Кор с Натаном пришли, чтобы вонзить нож мне в сердце, когда я усну, и умыкнуть Эльзу.

Тогда я принял меры предосторожности: сам расположился под дверью Эльзы. С балюстрады третьего этажа открывался нижний коридор. Для маскировки я завесил ее одеялами и при этом оставил в коридоре свет, чтобы заметить убийц, когда те поднимутся на один пролет. Потом надел свой старый шлем, вооружился отцовским охотничьим ружьем, занял сторожевую позицию и при каждом скрипе половиц просовывал ствол между балясинами и прицеливался.

Наверное, время от времени я все же задремывал, но это не играло роли, потому что к пяти часам утра, когда я вскочил, их уже в доме не было. Свернутые спальные мешки были засунуты в ведра и увенчаны скамеечками. На двух ножках сушились носки, подобные ушам, а с третьей флагами свисали ветхие подштанники. На кухонном столе для нас был оставлен пакет грецких орехов. Это ничем не напоминало шпионское логово. То, что считаные часы назад казалось непреложной истиной, предстало обыкновенной глупостью в бледном и мирном рассветном мареве.

XIV

В конце концов я начал искать в разоренном городе хоть что-нибудь, что угодно, способное убедить Эльзу в правдивости моих россказней. В каждом газетном заголовке мелькали слова, которые гвоздями вбивали мне в душу поражение, и статьи под ними точно так же уличали меня во лжи. В магазины даже не хотелось заходить: повсюду громоздились безделушки, свидетельствующие об оккупации Австрии. На полках сидели грустные Пьеро, под ними – бодрячки Микки-Маусы, зубочистки были украшены британскими флажками, с плакатов смотрел Иосиф Сталин, называемый «отцом народов». Даже предметы обихода несли на себе отпечаток страны: кружки, пепельницы, брелоки для ключей с удручающим постоянством воспроизводили сочетание красного, синего и белого – на французский, британский и американский манер. И только флаг Советского Союза отличался каким-то разнообразием: сочетанием преобладающего красного с желтым. Ничто не прославляло рухнувший рейх ни в большом, ни в малом. У кого находили такие улики, тому грозило наказание от десяти лет тюрьмы до высшей меры. Так что поиски мои были обречены с самого начала, и я плелся домой с пустыми руками. Принести с собой я мог разве что свою жизнь.

В прихожей я наткнулся на постояльцев: старший начищал ботинки, а младший читал газету, на которой эти ботинки стояли, причем поляки стремились оттеснить один другого. Я невольно напряг зрение – хотел посмотреть, что же такого интересного напечатано в газете, но буквы оказались непонятными, прямо как русские.

– Где тебя носит? – вскинулась Пиммихен. – Здесь такая драма!

Я даже рта не успел открыть, как она выложила мне всю историю:

– Дверь я оставила открытой, поскольку не успела дать нашим друзьям ключ – они ушли рано. В дом мог проникнуть любой воришка, а ты меня знаешь – я, если прикорну, не услышу даже казачий полк. Вспомнила я, что у нас запасной ключ был, а найти так и не смогла. – (В скобках замечу: я его забрал, не сомневаясь, что ей придет в голову именно такая идея.) – Пошла я наверх, там поискать, хотя, Бог свидетель, ступеньки эти терпеть не могу. Смотрю – дверь в папин кабинет нараспашку, а в гостевую спальню – закрыта. Подергала, ну, думаю, рука не слушается, ан нет: заперто. Стала я спускаться, за перила держусь, на каждой ступеньке отдыхаю и вдруг слышу такой грохот, что даже оступилась.

Едва не поперхнувшись, я спросил:

– И?..

– Что «и»?

– В чем дело?

– Говорю же тебе. Оступилась.

– Ты ничего себе не повредила?

– Видел бы ты меня! Вжух! Сверху вниз на мягком месте съехала.

– А в чем драма-то?

– Да я чуть шею не сломала!

Я выдохнул с досадой, но на самом деле – с облегчением.

– Завтра увидишь, какие у меня на заду синяки будут!

– Не хотелось бы это видеть.

– А почему дверь заперта? Там кто-то есть?

– Пимми, я приоткрываю окно для проветривания. Дверь затворяется неплотно. Приходится ее запирать, а иначе от сквозняка она все время будет хлопать.

– А-а-а, ну, может, там голубь гнездо свил. Или ласка поселилась, или хорек? Нет-нет, куница! Наверняка куница! Я слыхала, они могут даже проводку перегрызть – и прощай весь дом.

– Надо проверить. Дай мне дух перевести. Я вчера туда заходил, но никакой живности не заметил.

– Не трудись. Я больше туда не полезу – с меня хватит.

– И правильно.

– И это ты мне говоришь? Эта лестница – кратчайший путь на небо! Зря твои родители чердак переоборудовали. Нам и раньше новые комнаты не требовались – мы даже в старые не заходим!

Эльза меня ждала и, когда я сдвинул в сторону щит, с невинным видом округлила глаза. Я заключил: только-только забилась в свой чулан, а иначе зажмурилась бы от яркого света. Она тут же сообщила мне отчаянным шепотом:

– Сегодня кто-то ломился в дверь! Наверно, твоя бабушка!

– Да, не иначе.

– Боюсь, она меня услышала.

– Услышала. Хотя и глухая.

– Я встала, а стул опрокинулся. Мне послышалось, она упала с лестницы.

– Ты очень проницательна.

– А что я могла поделать? Это же ужас! Я слышала, как она тебя звала: «Дай мне руку, малыш Йоханнес, помоги встать твоей усталой, измученной Пимми. Дай мне руку…»

Я выудил из вещмешка банку маслин, немного вяленой рыбы и половину хлеба.

– Она знает, что я здесь?

– «Я, я», вечно «я». А о ней ты подумала?

Эльза вспыхнула и со слезами на глазах сказала:

– Прости. Я запуталась.

– У нас с тобой много общего. Мне дороже всех ты. Тебе дороже всех ты. Мы буквально созданы друг для друга. Это судьба, воля Божия, ты согласна?

Я видел, что Эльза устыдилась, и с удовольствием нажал:

– Ты спрашиваешь, как она себя чувствует. С ней все будет в порядке, Эльза, не волнуйся. У тебя и без того достаточно поводов для волнений – тебе ведь нужно заботиться о себе. Умоляю, ни на минуту не отвлекайся на других, думай о себе, только о себе самой.

Она покаянно заломила руки, но, не удержавшись, стрельнула глазами на мой рюкзак. Мне было понятно, о чем она думает, но у нее хватило ума сразу об этом не заговаривать.

– Эльза, пока у нас гостят бабушкины знакомые, тебе лучше находиться за перегородкой. Если ты будешь сидеть тихо, я, приходя домой, смогу тебя выпускать.

Я бы охотно задержался, чтобы поболтать с нею о том о сем, как у нас повелось, но мне нужно было скрыться с глаз долой, пока она не начала задавать вопросы о том, что наверняка разъедало ее изнутри. Поэтому я вынес грязную посуду, затем тазик для умывания и в конце концов ночной горшок; еще один день прошел – и ладно.

Зато следующим вечером мне повезло куда меньше: Эльза огорошила меня своим вопросом, как только я расстегнул рюкзак и засунул туда руку.

– Скажи, Йоханнес, ты принес мне газету?

– Собирался ведь! – Я хлопнул себя по лбу. – Как чувствовал: что-то забыл.

У меня в голосе не было ни тени фальши, но на лице Эльзы я заметил скепсис.

– Впереди выходные, ну и балбес же я! Нельзя заставлять тебя ждать до понедельника. Сбегаю прямо сейчас, может, еще найду где-нибудь, а? Наш район словно вымер, а в соседнем наверняка есть газетный киоск. Думаю, дождь уже перестал.

Вспомнив, очевидно, вчерашний день, она решила дать мне поблажку. Чем дольше я настаивал, тем больше она успокаивалась, и наоборот.

– Ты уверена? – спросил я. – А то давай сбегаю, правда. Если поспешу, бабушка, думаю, потерпит. Я не заставлю ее долго ждать.

Ее взгляд смягчился; доверие было восстановлено. Но настроение у меня совсем упало: да, за счет своего блефа я выгадал еще двое суток, но такие игры не длятся вечно. И прийти на помощь могло разве что чудо. Если предстоящие выходные давали мне возможность пораскинуть мозгами, то эти же два дня грозили метаниями в лабиринте безысходности – оставалось только проломить в нем стену.

Суббота выдалась дождливой и унылой. Поляки ушли в четыре часа утра, свернув спальные мешки: из одного торчало зеленое бутылочное горлышко.

– Твоя физиономия – единственное, что требуется здесь слегка оживить, – сказала Пиммихен. – Сходи прогуляйся. Молодому парню не пристало сидеть дома и с часов пыль сметать.

– К твоему сведению, на улице дождь.

– Дон Жуана это бы не остановило – ни тысяча капель дождя, ни тысяча женских слезинок.

Наклонившись, она потянулась за моей сметкой, с точным расчетом застонала и проговорила:

– Никто не собирается отнимать у тебя работу. Мне просто нужно подвигаться, чтобы разогреть мускулы.

Я попытался от нее отделаться, но, куда бы ни пошел, она тащилась за мной по пятам, наугад размахивая перьевой сметкой. Временами бабушка не поспевала за моим шагом и начинала спотыкаться, тыча пучком перьев в воздух над мебелью. Исподтишка косясь в мою сторону, она мурлыкала мелодию, которую я никак не мог вспомнить. Не то «Половецкие пляски», не то «Венгерские танцы», а может, даже наш Vogelfänger[59] – в музыке я не силен.

– Ты забыл мне сказать, как ее зовут, – будто бы мимоходом обронила она и стала мурлыкать дальше.

– Кого?

– Твою барышню.

– Она пока что не моя барышня.

– Стало быть, это не она дожидалась тебя наверху?

– За кого ты меня принимаешь? Неужели я бы привел в дом девушку за твоей спиной? Она не какая-нибудь распутница.

По ее ошарашенному виду я понял, что она просто надо мной подтрунивала и теперь не может взять в толк, почему я так взвился.

– Боже праведный, – сказала она, покачивая головой. – В последний раз ты на моих глазах так разошелся в три года, когда отказывался купаться.

– Увидишь снова эту барышню и поймешь.

– Я ее знаю?

– Ты знаешь о ней.

– Надо думать, она из хорошей семьи?

– Смотря как понимать «из хорошей семьи». Из приличной или известной?

– У нее вообще есть имя?

– Пока нет.

– А инициалы?

– Нет-нет, Пимми.

– Сглазить боишься, что ли? Брось, пожалуйста, к чему эти предрассудки? Скажи первую букву ее имени.

После некоторых колебаний я сдался:

– «Э».

Пройдя через всю комнату, Пиммихен отперла свое бюро и бережно подняла цилиндрическую крышку. Ее кружевной рукав зацепился за инкрустацию, и, пытаясь высвободиться, Пиммихен оторвала кусочек шпона розового дерева; она надула губки, изящно положила его в верхний ящик, чтобы кто-нибудь когда-нибудь подклеил, и вытащила какую-то книжицу.

– Так, посмотрим. Двадцатое мая – Эльфрида?

– Нет, – ответил я, не зная, смеяться или досадовать.

– Двадцать третье июля – Эдельтрауд. Какое трогательное имя, правда? Эдельтрауд. «Благородная вера».

Тут я побагровел до кончиков ушей: до меня дошло, что она читает католический именослов, – вряд ли господин и госпожа Кор сверялись с этим источником перед крещением дочери… впрочем, какое там крещение… нет-нет, откуда?

– Ну хватит, Пиммихен, прекрати.

– Уже подхожу к концу. Ну-ка, помоги… шрифт мелкий, зрение никудышное. Вот здесь что написано: святая Эмилия, святая Эдита?

– Ни то ни другое.

– На «Э» не так уж много имен. А, вот еще: святая Элисавета. Она была дочерью какого-то венгерского короля в тринадцатом ве…

Я вырвал именослов у нее из рук, сунул обратно в ящик, запер бюро, а ключ забросил на ее секретер – чтобы не достала.

– Наверное, нет, – с лукавым блеском в глазах сказала она. И после этого называла Эльзу «Эдельтрауд».

Те выходные я помню во всех подробностях – как будто это было вчера. Настоящее и прошлое слились воедино; я вырезал отдельные моменты по мере их следования, а потом и вовсе отсекал их от реального мира, чтобы отправить в далекое, неуязвимое царство прошлого. Так начался обратный отсчет. Будь у меня такая возможность, я бы остановил время, но время – самый изощренный вор: оно в конечном счете прибирает к рукам все – и ложь, и правду.

Стук дождевых капель по крыше создавал особый уют; сидя вдвоем с Эльзой, я слушал ее рассказы о живности, обитающей на земле. Например, если бы мы, люди, были задуманы в виде черепах, как изменилась бы наша жизнь? Для сравнения она сказала: представь, что мы ходим по земле, а наш дом перемещается вместе с нами, на наших спинах, – неудобно, конечно, но есть в этом большие преимущества. Строительством домов заниматься не нужно, бездомных не существует, каждый день можно обеспечивать себе новый вид из окна, и в этом мире ты повсюду дома, а значит, не существует границ и связанных с ними кровопролитий. Когда она сказала «наш дом», «на наших спинах», меня захлестнула какая-то теплая волна, как будто у нее и у меня появились четыре ноги и мы стали единым целым, пусть даже одной черепахой.

Эльза спросила, где, с моей точки зрения, находится разум: в сердце или в мозгу. Я ответил: «В мозгу», понадеявшись, что дал правильный ответ. Но она заявила, что ее разум находится сейчас за пределами телесной оболочки. В тот момент, когда она со мной говорит, разум ее видит трехэтажное строение в разрезе, похожее на кукольный дом, а мы с нею – не что иное, как два крошечных, эфемерных существа в треугольной комнатке, в правой части мансарды.

Я взмолился, чтобы она такого не допускала: ведь в каком-то смысле человеческая жизнь останавливается, когда из тела уходит разум, который, между прочим, в один прекрасный день может взять да и не вернуться. Бередило мне душу и то, что ее разум витает неизвестно где, а не посвящает себя безраздельно моей персоне. Чтобы его усыпить, она опустила голову мне на колени, как на подушку, а я боялся шелохнуться, чтобы Эльза не переменила позу. Когда же наконец она подняла голову, будто бы для того, чтобы посмотреть на меня, мне сразу полегчало. Ее затуманенный взгляд блуждал, и мне уже стало казаться, что она видит перед собой только белое пятно, ком мягкой глины, и может изваять лицо по своему выбору, но тут она по-детски, одной рукой притянула меня к себе и медленно, рассеянно поцеловала в губы.

После этого в воздухе повисла тишина, и не только потому, что мы оба молча застыли. Эта блаженная тишина существовала сама по себе и требовала уважения. Пока Эльза с тем же видом лежала лицом к стене, я гладил ее по волосам, надеясь, что теперь ее мысли приплывут поближе ко мне.

По пути в уборную я шел мимо поляков и, как нетрудно догадаться, внутренне так ликовал, что позабыл о содержимом фаянсовой посудины. Славянское восклицание и наморщенные носы быстро привели меня в чувство. Трудно поверить, как быстро мне удалось сориентироваться и свалить вину на бабушку: я ткнул пальцем в сторону ее комнаты и пожал плечами, словно говоря: «Что ж поделаешь, это жизнь». С явным сочувствием они похлопали меня по плечу и взапуски бросились на свежий воздух.

Впервые в том сезоне я вычистил Kachelofen[60] и развел огонь, думая: если только Эльза меня полюбит, быть ей полновластной хозяйкой этого дома; я бы отдал ей все, что у меня есть. От Пиммихен не укрылись перемены моего настроения: она спросила, была ли сегодня почта (в то время почту доставляли и по субботам). Сияя улыбкой, я ответил, что еще не проверял.

Уж не помню, как это началось, но однажды Кшиштоф и Януш примостились рядом со мной подле ножной скамеечки Пиммихен и выставили бутылку водки. Подняв рюмки за ее здоровье, мы трое, похоже, дружно вспомнили мое шествие с ночной вазой и, несмотря на все старания, не удержались от первого приступа хохота, за которым последовали второй и третий… Пиммихен не поняла причин такого веселья, и у меня сжалось сердце, когда она, смущенная, недоумевающая, растерянная, вжалась в свое необъятное кресло, но удержаться от смеха было невозможно. Поцелуй Эльзы пьянил меня сильнее осторожных глотков польской водки.

Утром, несмотря на тяжкое похмелье, я заставил себя встать раньше обычного. К моему удивлению, в глазах Эльзы не осталось и следа вчерашней пустоты; наоборот, они горели жаждой жизни. Она приняла у меня поднос, даже не заметив, что я украсил его веточкой свежего плюща, и прижала ногами полы халата моей матери, чтобы поплотнее укутаться. Не осознавая, что тяжелые груди создают дополнительный объем, она при каждом наклоне вперед макала в чай бахрому маминой шали.

– Йоханнес, я вот о чем думаю. Нельзя ли мне тоже отправиться на Мадагаскар?

В голове у меня крутилась одна мысль: слава богу, что я не открыл ей правду накануне, хотя после ее поцелуя меня, конечно, посетило такое искушение. Почему-то сейчас мне действовала на нервы та непринужденность, с которой она жевала подсушенный ломтик хлеба и облизывала чайную ложку. Немного выждав, я заговорил безразличным тоном – и проникся верой в свои слова:

– Ты поставишь под угрозу и бабушкину жизнь, и мою. Похоже, ты вошла во вкус.

Она содрогнулась и принялась наматывать на палец прядь волос.

– Почему я не могу выйти на улицу ночью? Ты только скажи, где мне сесть на поезд, чтобы добраться до морского порта. Я могу замаскироваться – у меня все продумано. Если меня поймают, я ни за что вас не выдам, Богом клянусь.

Я поднял перед ней мокрую бахрому. Эльза пару раз похлопала по ней ладонью, разбрасывая вокруг себя прилипшие к пальцам хлебные крошки, но под моим неодобрительным взглядом подняла с ковра один крошечный комочек и раскусила передними зубами.

– В стране идет охота на евреев. Их расстреливают на месте. Надо выждать, тогда, возможно, у тебя появится хоть какой-то шанс. Неужели нельзя потерпеть еще год?

Ее убитый вид меня оскорбил. От такого сумасбродства я вспыхнул. Ее же поймают, ее казнят! Только у меня она найдет защиту! Я лишился родных – по ее милости! Не я ли всеми силами поддерживал в ней жизнь? После всего, что мы потеряли из-за ее присутствия в доме? Ради нее я стал предателем своей страны! А она в благодарность кусает руку, которая ее кормит!

Как и Эльза, я попался в капкан этой лжи.

XV

Всю ночь с субботы на воскресенье я метался как в лихорадке, отказываясь признавать свое поражение. Тогда-то у меня и созрела новая идея. Невообразимая, сумасшедшая, как минувшая война… по сути, это было продолжением былой логики, молодым стволом, от которого пошли мелкие ветви и дички, давно ждавшие отсечения. Мой план требовал некоторой подготовки, а потому в понедельник и во вторник я прогулял школу, что впоследствии вошло у меня в привычку.

Эльзу я предостерег, что правда – это опасная материя, которая для жизни не обязательна. Если она придумала менее жестокий мир по сравнению с реальным, так пусть в нем и живет. Вслед за тем я вручил ей тщательно отобранные газетные вырезки, исключив любые материалы, где осуждались зверства нацистов. Устрашающие цифры в заголовках наводили на мысль о подвиге. Она разглядывала эти листки один за другим и время от времени переводила взгляд на меня. На фотографиях высились бугристые горы обуви. Поблескивающие возвышенности очков. Клочковатые холмы волос. Горные хребты одежды. Голые скелеты с обвислой кожей, обреченно стоящие в ожидании своей участи или сваленные в ров. И если насчет Мадагаскара я лгал, чтобы по мере возможности оттянуть для нее миг прозрения, то лишь потому, что стремился оградить ее от внешнего мира, от вестей о конкретных людях, от правды. Теперь она своими глазами увидела, что уничтожение евреев – это хорошо организованная акция, не допускающая исключений. Я рассказал ей про воплощенную мечту Гитлера – бескрайний мир, зеленеющий прямо за нашими стенами, но признался, что мое счастье – рядом с ней, в стенах моей собственной мечты, а не на просторах гитлеровского мира.

В каком-то смысле моя ложь была небезосновательной – все, что я открыл Эльзе, имело место в действительности. Я просто озвучил другую правду, закрутив финал по-иному. Да, мы потерпели поражение в войне, но могли ведь и одержать победу: это был бы равновероятный исход. Когда отсеешь факты, останется лишь горстка «если». Я просто оживил то, что существовало в абстракции, в абсолюте, – незримые побеги на пустырях между полями реальности… сто один росток, который мог бы зазеленеть, но не зазеленел. А кроме всего прочего, родители и жених Эльзы, скорее всего, не выжили. Уж это всяко было близко к истине. Я не выдумал того, что изображали фотографии.

Четверо суток Эльза не выказывала никаких признаков скорби; можно было подумать, газетные свидетельства совсем не задели ее лично. Я испытал некоторое облегчение, ведь худшее осталось позади, хотя меня коробила ее безучастность, которая распространялась и на меня. Но потом Эльза вдруг перестала есть: как отрезало. Поначалу я не придал этому большого значения: она и раньше постилась через определенные промежутки времени, но сейчас день за днем миновала неделя и потянулись новые дни.

Я уговаривал Эльзу проявить благоразумие, но она не оставила мне выбора, и в конце концов пришлось кормить ее насильно. Невзирая на свое состояние, действовала она умно и хитро. Не раз меня обнимала, точнее, льнула ко мне, как дитя, но стоило мне смягчиться и погладить ее по спине – и она тут же извергала съеденное. Должно быть, ночами голод мучил ее особенно сильно: по утрам я видел у нее на руках темные полукружья.

Это уже было выше моих сил; сгорая от тревоги, я решил открыть ей правду, но правда как таковая меня и остановила. А в чем она заключалась, эта великая правда? Я рассмотрел факты со всех точек зрения. Вернуть ей родных я не мог – по ним она скорбела. Я мог дать ей свободу, но свободу делать что? Скитаться по своему разоренному, унылому городскому району, указывать пальцем на то место, где она когда-то жила, и выслушивать жуткие подробности о судьбе каждого из своих знакомых? Где она найдет приют? С ее слов я знал, что у них в доме протекала мансарда – еще до войны! А как она собиралась кормиться? Зарабатывать себе на жизнь? Что это за свобода, если она диктуется только ограничениями?

Да, если совсем честно, я думал и о себе. Какая судьба меня ждет? Поймет ли Эльза, что я вовсе не обязан был открывать ей правду? Отблагодарит ли меня за честность или сочтет, что от начала до конца я был чудовищем? Конечно, последнее было наиболее вероятно. Я пожертвую ради нее своим счастьем, а она в благодарность захлопнет дверь у меня перед носом. Она, по чьей вине осиротел дом, куда не вернутся отец с матерью. А кто еще полюбит меня… такого? Нет, у меня и в мыслях не было найти Эльзе замену, однако в ту пору этот последний довод одновременно служил и оправданием моих грехов. А труднее всего было сформулировать довод о том, что я уважал в себе мужчину, которого разглядела во мне Эльза, и не хотел терять его тоже.

Забрав всю наличность, которая оставалась в родительском сейфе, я отправился в ювелирный магазин на Грабен. Там я увидел двух продавщиц, которые, к моему изумлению, флиртовали с офицером-французом и без малейшего смущения нагибались перед ним над застекленным прилавком. Они прекрасно знали, что я жду, и даже офицер напомнил им обо мне, но первая из продавщиц даже бровью не повела, а вторая повисла у него на шее и обхватила его ногами за талию, заработав шлепок по заду. Похоже, девицы устроили соревнование: кто из них меньше весит. Первая заладила, что теперь ее очередь, а вторая в конце концов смерила меня, как назойливую муху, презрительным взглядом и процедила:

– Ja? В чем дело?

Вместо того чтобы тут же развернуться и уйти, я по неопытности решил играть в открытую и объяснил, что ищу подарок для небезразличной мне девушки, но не уверен, что в принципе больше нравится женщинам – бусы или браслеты. Кольцо, по моему признанию, могло ее отпугнуть, но если уж выбирать кольцо, то с таким камнем, который будет воспринят как знак дружбы, например, аметист… аметист ведь желтый, или я его путаю с янтарем? Встретив издевательскую ухмылку, я помимо воли забормотал, что желтые розы не несут такого смысла, как красные, так, может быть, это относится и к украшениям…

Высокомерно пожав плечами, продавщица посоветовала мне для начала узнать вкусы своей девушки, а заодно и женские вкусы в целом. Они с подружкой насмешливо переглянулись и возобновили свои забавы. Их состязание закончилось вничью, а потому они решили сбросить туфли, чтобы помериться истинным весом. К тому времени, когда я придумал подходящее к случаю оскорбление, в магазин вошел еще один офицер, чтобы увести своего друга, нарушавшего запрет на братание с населением оккупированной зоны. В ответ он услышал: «Где ты видишь братьев? У меня тут сестры».

Назад я шел длинными бульварами: Мариахильферштрассе и Линке-Винцелле, всякий раз фыркая при виде австрийских девиц, которые так и льнули к французам – очевидно, для того, чтобы не понести наказания за свои военные «подвиги». Пустышки, белобрысые дряни, думал я, и в большинстве своем даже не натуральные блондинки, а серые мыши, обесцветившие себе волосенки. Я проходил так близко, что мог отхлестать их по щекам, а эти девки почем зря обжимались с врагами, которые убивали их мужей, отцов, братьев! Шлюхи! Всем сердцем я, как никогда, рвался к Эльзе.

Перешагнув через какого-то нищего, я заметил на тротуаре подержанные граммофонные пластинки за полцены и выбрал одну – с записями модной тогда французской певицы по имени Эдит Пиаф. Стоило мне расплатиться с продавцом, как нищий потребовал свою долю – в тот день он огреб тонны мелочи, потому что всем выжившим счастливчикам хотелось музыки, которая бы отвечала их сентиментальным чувствам. Подарок обернулся полным провалом. Может, он и затронул душевные струны Эльзы, но вызвал у нее только слезы. Видя, как исказилось ее опухшее лицо, я пожалел, что война обезобразила меня, а не ее; в противном случае все было бы куда проще.

Прогулы уроков сошли мне с рук: учителя не усомнились, когда я сказал, что свалился с гриппом. Это звучало вполне правдоподобно, поскольку я похудел килограммов на десять. Чего нельзя было сказать о Пиммихен: стоило ей сесть, как ее застежка-молния расходилась. Ее разбаловали новые, как она выражалась, «кормильцы», Януш и Кшиштоф, приносившие для нее свежевыпеченный хлеб с изюмом и орехами, а также венские булочки, которые ей нравилось называть Viennoiseries[61]. Понятия не имею, где они в то время ухитрялись доставать подобные лакомства, да еще в таких количествах. Пиммихен подозревала, что они просто работают в пекарне, а иначе зачем бы им вскакивать до рассвета? Я мог только радоваться их присутствию. Теперь Пиммихен блаженствовала, а я неделю за неделей уделял больше времени Эльзе.

Хочу упомянуть еще одну причину, по которой я стал прогульщиком. После долгих колебаний я все же решил выяснить, не уцелел ли, случаем, кто-нибудь из близких Эльзы. Дома я забывал о своих сомнениях, но стоило мне выйти за дверь, как они накатывали с новой силой. В каждом встречном старике мне мерещился ее отец, в каждой старушке – ее мать. Натана я представлял то рослым, то приземистым, то худым, то плотным, лет двадцати, пятнадцати, сорока. Я не узнавал его ни в ком – и узнавал в каждом. Невидимый глазу, он восседал на небе и следил за каждым моим шагом.

Мне казалось, в Вене обязательно должно существовать учреждение, куда люди обращаются с вопросами о своих родных, – какое-нибудь правительственное здание, специально отведенное для этой цели, но не тут-то было. Перед концом войны нацисты уничтожили почти все архивы, и узнать чье-либо местонахождение или хотя бы судьбу было непросто. В Вене и ее окрестностях существовали лагеря для перемещенных лиц, но в них жили вперемешку бывшие заключенные исправительно-трудовых колоний и тюрем, а также выжившие узники различных концлагерей. Для наведения справок требовалось назвать полное имя человека и точное название лагеря, куда в свое время он был сослан, а еще лучше – съездить туда самостоятельно. Я сказал сотрудникам этого учреждения, что не стал бы к ним обращаться, если бы располагал этими сведениями. Тогда меня спросили: могу ли я представить, сколько пропавших без вести лиц носили, к примеру, фамилию Леви? Стоит ли гоняться за призраками? Еще мне посоветовали найти кого-нибудь из выживших и положиться на их устные свидетельства. А то еще обратиться в АСИ – Австрийский союз израэлитов… ох, его ведь упразднили во время войны! А как насчет обращения в «Ротшильд-Шпиталь»? А разве не было перевалочных пунктов, через которые проходило множество людей? Не связаться ли вам с поисковой службой Красного Креста, чтобы найти конкретный лагерь? Но все это было непросто. Ни в одну из инстанций ты не мог прийти с улицы, чтобы подать запрос. Там требовалось объяснить, кто ты такой и на каком основании разыскиваешь данное лицо. Раз за разом я решался предоставить сведения о себе, плел что-то насчет делового партнера моего отца и объяснял, что его семья была в дружбе с моими родителями. Изучение сохранившихся списков (даже сегодня никто не может гарантировать, что хотя бы один из них носит исчерпывающий характер) напоминало чтение телефонного справочника. У любого, кто с ними работал, из одних лишь имен складывалось невообразимое чувство сопричастности с этими людьми. Скептиков могу заверить: я не давал себе роздыха. Садился перед очередной добровольной сотрудницей и набирался храбрости, чтобы следить за быстрым спуском ее указательного пальца по колонкам имен. В какой-то момент палец остановился. Притом что на этот раз я, вне всякого сомнения, обнаружил Натана, моего презренного соперника, меня пронзила оскверняющая боль, совершенно неожиданная. В конечном счете мой список выглядел так:

Мозель Кор, умер после 16 января 1945 г., не выдержав принудительного пешего перехода из Освенцима в Маутхаузен.

Надя Голда Кор, в девичестве Хохглаубер, умерщвлена в газовой камере Маутхаузена в октябре или ноябре 1943 г.

Натан Хаим Каплан, умер от истощения в Заксенхаузене 6 января 1942 г.

Все эти годы он, мой заклятый враг, был мертв, причем его не стало еще до нашего с Эльзой знакомства. Меня это потрясло; такое же потрясение – в смысле дат – ожидало и Эльзу. До темноты просидев под деревом в каком-то безлюдном городском сквере, я пытался упорядочить свои мысли и ощущения, тасовал в уме пласты правды, полуправды и неправды, примерял их на Эльзу и опять на себя, чтобы состыковать все заново.

Пиммихен задумала сторговаться с Янушем и Кшиштофом, чтобы те сделали в доме кое-какой ремонт и за это получили в свое распоряжение кабинет моего отца и гостевую спальню. Вначале они только улыбались, когда бабушка размахивала в воздухе воображаемой кистью, но настырная Пиммихен не унималась, и я понял, что в ближайшее время вопрос будет решен.

Чего только не передумал я за эти раздробленные школьные дни, считая минуты и часы. Дома могло случиться что угодно, а у меня не было возможности повлиять на ход событий. Школа осложняла мне жизнь, а ко всему прочему из-за постоянных тревог я не мог сосредоточиться и учился скверно. До тошноты изводил себя худшими картинами, но, прибежав домой, не видел, по большому счету никаких изменений. И все же трудно было представить, что нити наших судеб, всех пяти, будут и впредь переплетаться гладко, без единого узелка. Чем дольше накапливался Божий промысел, тем быстрее сгущались грозовые тучи.

По утрам я, взмыленный и задыхающийся, врывался в школу перед самым закрытием дверей. После уроков что есть духу мчался обратно, то под гору, то в гору: этот путь я уже мог проделать с закрытыми глазами. Парни моего возраста нередко звали меня играть в пинг-понг (это доказывает, что я практически никогда не вытаскивал руку из кармана). Но мне, во-первых, было недосуг, а во-вторых, меня преследовало ощущение, что между нами будет преградой стоять моя тайна, отчего придется все время оставаться начеку, чтобы не сболтнуть лишнего, и делать вид, будто мне интересен их треп насчет мотоциклетных двигателей, футбольных матчей и формы девичьих ножек.

Из-за этой взвинченности у меня буквально подогнулись колени, когда на подходе к дому я разглядел военный автомобиль, частично скрытый нашей живой изгородью. Офицер жестом приказал мне подойти к двери, а пятеро рядовых французов-автоматчиков стояли наготове. Чтобы заверить их в неприкосновенности той, которую они искали, я поднял руки вверх.

Но военные даже не пошли наверх и вообще не двинулись дальше прихожей, где Януш и Кшиштоф меняли трубы. Никогда не забуду взгляд Януша, заклеймивший меня как предателя; в тот же миг Кшиштоф, сбив на пути пару стульев, ринулся в ванную и там заперся. Мне подумалось, что это бессмысленно. Французы попробовали выманить его уговорами, но вскоре замолчали; раздался звон разбитого стекла.

– Il se suicide![62] – вскричал один из солдат и попытался сбить дверную ручку прикладом автомата.

Офицер дал команду остальным обежать вокруг дома; я рванул следом. Кшиштоф на свой страх и риск мчался в сторону виноградников, не обращая внимания на выстрелы. Я был уверен, что его задела пуля: издалека было видно, как у него на спине расплывается красное пятно. Правда, впоследствии я обнаружил кровь в ванной и понадеялся, что поляк оцарапался битым стеклом, тем более что он не замедлял бега.

Януш безучастно взирал на происходящее и отреагировал только на выстрелы, но офицер скрутил его, как только тот сделал движение в сторону порога. Я боялся, что Януш вырвется и меня убьет. Глядя на меня, он твердил одно и то же слово, которого я, к счастью, не понимал. Тем временем Пиммихен наседала на офицера:

– Это не преступники! Я запрещаю вам так обращаться с этими людьми: не забывайте, что они в моем доме. Pas comme ça chez moi![63]

Януш с надеждой следил за их препирательствами, которые переросли в дискуссию. С королевским достоинством, даром что у нее на юбке разошлась молния, а задники ортопедических туфель были примяты пятками, Пиммихен вернулась в комнату. Там она вытащила из ящика комода свернутый в трубочку и перевязанный красной лентой документ с подписью и печатью, но Януш не узнал эту бумагу, пока бабушка не ткнула его в нее носом; тогда он вытаращил глаза и опять попытался оказать сопротивление: с этим документом поляки пришли к нам на постой. Пиммихен, убежденная в своей правоте, вознамерилась доказать, что у них есть все основания квартировать у нас в доме. Ее французский звучал величественно: можно было подумать, она зачитывает некий договор Людовику XIV.

Как оказалось, постояльцев наших звали Сергей Карганов и Федор Калинин, и были они вовсе не поляками, а русскими; документ изготовила для них некая подпольная организация, чтобы помочь им обрести свободу. Если кратко, Советский Союз отзывал свой военный контингент, но некоторые солдаты всеми силами цеплялись за страны, куда забросила их война. Правительства трех свободных западных стран сотрудничали с Советским Союзом в безоговорочной выдаче беглецов. Ходили небезосновательные слухи, что страдания самоубийц, которые предпочли смерть возвращению домой, были легче, чем муки тех, кого при сталинском режиме объявляли дезертирами. В то время Советская миссия по репатриации себя дискредитировала.

Вещи наших постояльцев лежали на своих местах год с лишним. Потом наконец мы с Пиммихен решились их разобрать и обнаружили по две пары носков на каждого, по смене нижнего белья, шестнадцать конвертов (как оказалось, с белыми семечками), два простых крестика и одну пустую бутылку. К этому перечню добавился хранившийся в одном из спальных мешков блокнот, исписанный их первыми немецкими словами, зачастую с ошибками и с картинками на полях. До сих пор помню, что глагол в неопределенной форме «sein», то есть «быть», иллюстрировал палочный человечек с широко разведенными руками, которые не вязались с военной выправкой, и, как ни странно, с улыбкой на не прорисованном в деталях лице.

XVI

Когда я принес домой масляные краски и холсты, Пиммихен проводила меня озадаченным взглядом, и хотя я стремительно прошагал через гостиную, чтобы не услышать лишних вопросов, бабушка перехватила меня у лестницы и смерила с головы до ног подозрительным взглядом.

– Придумал наконец, чем соблазнить Эдельтрауд? Если будешь отчаиваться, скоро отрежешь себе ухо.

– Нет, Пиммихен, это я для себя.

– Никакое творчество не бывает для себя. Оно всегда для другого человека, пусть даже воображаемого.

С этими словами она вытащила у меня деревянный ящичек с тюбиками красок и проворно спрятала за спину.

– Могу тебя заверить: на чердаке никакой Эдельтрауд нет.

Под «чердаком» я подразумевал «у меня в голове» – это расхожее немецкое выражение, «oben», то есть «наверху».

– Тук-тук, – сказала Пиммихен и потянулась, чтобы постучать мне по лбу. – Эй? Есть кто живой? Эдельтрауд! Давно ты томишься в этом тесном чулане? Выходи-ка, подыши свежим воздухом. Он держит тебя взаперти? Думает, я не знаю? Думает, бабка из ума выжила.

– Очень смешно. – Я отступил назад и попытался рассмеяться, хотя лицо застыло.

– Сдается мне, ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать.

– Не знаю и знать не хочу.

Я собрался ее обойти, но она преградила мне путь:

– Сдается мне, ты точно знаешь, что я хочу сказать.

– Переговорим позже, Пимми.

Когда я протискивался мимо нее, она стала меня щекотать, и я не удержал холсты, которые упали на пол.

– А ведь я узнала, где она живет.

– Неужто?

– Да, узнала, – подтвердила она с уверенным кивком. Стоя на первой ступеньке, бабушка обеими руками вцепилась в перила. – Да мне-то что? Это не мое дело.

Собрав в кулак всю силу воли, чтобы напустить на себя веселый вид, я спросил:

– И где же, по-твоему, живет Эдельтрауд?

– Живет она, как ты сам сказал, «наверху».

На ее морщинистом лице выделялись по-прежнему проницательные и умные голубые глаза; верхняя губа была слегка изогнута. Пиммихен начала делать круговые движения скрюченным указательным пальцем прямо у меня перед носом, указывая то на мою голову, то в направлении потолка, затем вверх по лестнице, проверяя мою реакцию каждой сменой позы.

Я пытался стоять так, чтобы наши с ней глаза были на одном уровне, но для меня это оказалось непосильной задачей, и, очевидно, скрыть нервозность уже не получалось.

– Наверху – это где?

Ее палец трижды дернулся в сторону гостевой спальни, а потом, когда между нами промелькнула искра правды, стал сверлить воздух, пока не уперся мне в переносицу.

– У тебя в голове.

– Ясно.

– Там ты проводишь время, гуляя по берегам рек; ты доверяешь ей свои тайны; потом вы целуетесь… ах, первый поцелуй! Даже если тебе недостает напора, у тебя в уме она стала настоящей. У меня и у самой был такой поклонник – неотлучно находился при мне в доме моих родителей. Лукас.

От смеха я согнулся пополам.

– Пимми, впервые слышу такую нелепость! Ты хочешь сказать, я выдумал для себя какую-то девушку?

– Понятное дело, ты застеснялся, но кто сказал, что она выдумана? Где-то когда-то она попалась тебе на глаза. Мой Лукас был сыном видного аукциониста. Каждую субботу я наблюдала, как он с трибуны демонстрировал публике вещи, выставленные на торги. Но я видела только его, хотя выглядел он неженкой, если ты понимаешь мой эвфемизм. Я придумала себе не конкретного человека, а нашу любовную историю.

– Уверяю тебя, я никогда не целовал себе запястье, у меня с одного боку его и вовсе нет.

Она взъерошила мне волосы.

– Ты слишком застенчив, не знаешь, как подступиться. После того, что с тобой произошло, уже не веришь, что тебя кто-нибудь полюбит, но ты ошибаешься, mein Sußer. Я часто об этом думаю. Не вступить ли тебе в какую-нибудь молодежную католическую группу? Познакомишься там с милыми барышнями, которые оценят твои незаурядные качества и помогут забыть ту девушку наверху. Не беспокойся: с возрастом твое лицо поддастся силе тяготения. Вот посмотри на мое. – Она оттянула вниз обвисшую кожу и состроила такую гримасу, которая могла бы очаровать только морского окуня. – Время лечит все, даже шрамы. Они прячутся в складках.

На меня нахлынул шквал чувств. Сперва – панический страх оттого, что она подошла вплотную к правде; потом неожиданное, мгновенное облегчение. Жалость к себе оттого, что бабушка стала мне расписывать мои же ощущения, и мое внезапное осознание себя: уродца в большом пустом доме, без отца с матерью, без сестры.

Присев рядом со мной, Пиммихен вытащила свой пожелтевший платочек и принялась утирать мне глаза и приговаривать, что она зарезервирует для меня одного банковский счет, унаследованный ею от тетки, у которой в юности погибли двое кавалеров, причем на одной из последних дуэлей, состоявшихся в Австро-Венгерской империи. Они разошлись на десять шагов, обернулись и застрелили друг друга. Голова ее бессильно качалась из стороны в сторону; бабушка на глазах старела, дом увеличивался в размерах и окончательно пустел, я становился все меньше и меньше, и она уже не успевала осушать мне глаза.

В ту ночь мне приснился жуткий сон: Пиммихен встретила меня с письмами, доставленными по адресу: Баумайстергассе, дом 9, Вена 1016. «Они все – для некой Эльзы Кор. Тебе известна женщина по имени Эльза Кор?» – спросила она. У меня замерло сердце. Кто, кроме меня, знал, что она находится в доме? Но я быстро нашелся с ответом: «Это ошибка: улицу перепутали. Завтра же верну их почтальону». – «Какая может быть ошибка, если конверты надписаны твоей рукой?» Она возмущенно подтолкнула ко мне письма. Я изумился: почерк действительно был мой. По дурости я не только обозначил обратный адрес: Баумайстергассе, дом 9, но еще и наклеил вместо марки свое школьное фото со стрижкой под горшок. Конверты были вскрыты и, что еще хуже, отправлены, согласно штемпелю, три года назад!

Во сне до меня дошло, что бабушка все эти годы знала про Эльзу, перехватывала письма и молчала.

XVII

Я дал Эльзе кашемировое пальто, которое мой отец купил маме в Париже во время их медового месяца, совпавшего с летними распродажами. У нас в семье бытовал комический рассказ о том, как мама в рекордную жару надела это пальто и прошагала в нем всю дорогу от Монмартра до их гостиницы в Сен-Жермене. Но Эльза мерзла даже в этом пальто. Под самой крышей тепло не задерживалось, а дверь всегда была заперта, и снизу комната почти не обогревалась. Цены меня не останавливали, но, как я объяснил Эльзе, дрова были дефицитным товаром и отпускались небольшими связками из щепы и расколотых на четыре части поленьев. Тогда она спросила, почему я не могу пойти в лес и там срубить пару деревьев. Ее недоумение меня задело и с наступлением темноты погнало в лес, но топор выскальзывал из руки; не свалив ни одного дерева, я только разрубил на себе сапог и вернулся ни с чем.

Эльза обмакивала самый кончик кисти в черную краску: к волосяному пучку прилипали мелкие шарики, похожие на икринки. Мало-помалу осмелев, через пару дней она уже погружала кисть до металлической обоймы, пачкала деревянную ручку и зачерпывала неразведенную краску в количестве, достаточном для наполнения устричной раковины, хотя не всегда доносила до холста. В смущении она бросала взгляд на пальто и вокруг, потом возобновляла попытки, а я разглядывал не замеченные ею точки приземления краски у нее на подоле или на манжете.

Мне хотелось сказать, чтобы она не пробовала краску прямо на холстах: я платил за них немалые деньги и по причине их громоздкости не мог приносить домой больше двух за раз, но молчал, чтобы не показаться скупердяем. А ведь у нее каждую неделю расходовалось примерно два десятка холстов. Думаю, она просто не представляла себе их дороговизны по причине своей отстраненности от мира, но кто был тому виной – она или я?

Порой ее сосредоточенность делалась столь напряженной, что я, желая привлечь к себе внимание, начинал потягиваться, нарочито глубоко зевать или напоказ выполнять круговые движения туловищем, якобы для того, чтобы размять спину. Появлявшаяся у Эльзы на переносице складочка сообщала мне, что я нудник – на идиш вроде как «надоеда». Продвинуться дальше удавалось только за счет притворного интереса к ее занятиям. «Как называется такой оттенок зеленого?»; «Прелестный мазок – как ты этого достигла?» Впрочем, в ее ответах сквозило легкое раздражение. Подлинный интерес вызывали у нее совсем другие вопросы: «Ты не проголодалась? Пить хочешь? Я иду в город – что тебе купить?» – на них она отвечала с большей теплотой, да и то если слышала их до того, как проголодалась, захотела пить или придумала какой-нибудь заказ.

Невзирая на это, я мог наблюдать за ней бесконечно. Она садилась у окна, и лицо ее менялось в зависимости от увиденного, даже если она не видела вообще ничего из-за опущенных штор. Ее темно-карие глаза время от времени вспыхивали чувством или, когда в них угасал огонек, тускнели. Я не спрашивал, что она видит, хотя сходил с ума от любопытства. Шумный, деловой город? Пшеничные поля? Детишек, играющих по колено в снегу? Бледный горизонт потопа, где голубой цвет сходится с голубым? Закрывающийся занавес человечества? Я понимал, что на эти вопросы ответов не будет.

Предметы на холстах большей частью выходили не то чтобы неузнаваемыми, но какими-то бестелесными, а под вечер, когда становилось ясно, что задуманного изображения добиться не удалось, работа сменялась игрой. Эльза утрировала черты автопортретов – брови оказывались нелепо вздернутыми, челюсть отвисала до пола, нос походил на свиное рыло, – а затем сплошь покрывала холст широкими мазками. После этого наступал самый желанный момент: она пододвигала для меня стул, вытягивала ноги, чтобы положить их мне на колени, и просто удерживала мой взгляд.

Теперь я выступал в новом качестве: как отзывчивый слушатель ее самокритики. Загроможденную художественную лавку, где я делал покупки, держала пожилая супружеская пара; вскоре меня там стали узнавать. Старики толкали друг дружку локтями, когда я и в дождь, и в снег входил к ним без зонта, а мне попросту было его не удержать после совершения покупок – и без того приходилось то одно, то другое придерживать зубами. Их глаза следили за мной с нескрываемым благоговением: для этих стариков я был одержимым, преуспевающим художником, чья слава до них еще не дошла, но это лишь дело времени. Они вручали мне покупки, как святыни, будто и сами причащались к становлению великого этапа в искусстве.

Я, наверное, протоптал дорогу между Баумайстергассе и Гольдшолагштрассе – пыльную и шумную из-за непрерывной реконструкции зданий. Вскоре у меня вошло в привычку наблюдать, как при ходьбе на ботинках появлялись приметы износа: они просили каши, расходились по швам, трескались… Однажды утром мне подумалось, что военные-французы уже примелькались, – я почти перестал их замечать, вероятно, потому, что слишком пристально разглядывал свою обувь. Но стоило мне сделать такое наблюдение, как я все чаще стал видеть танковые колонны, тянувшиеся по улицам. Французские войска перебрасывались из Австрии в Индокитай, где Франция по-прежнему вела войну. Чтобы перейти на другую сторону дороги, порой приходилось очень долго ждать. Инфраструктура в нашем районе приходила в упадок, проверки документов стали редкостью. В конце концов я под шумок бросил школу и только радовался, что никому до этого нет дела.

Мне было трудно разобраться, зачем Эльза нагружает меня всякими поручениями: чтобы проверить мои чувства или чтобы помучить. Однажды я застукал, как она выглядывает на улицу из-за уголка шторы. Эльзу так заворожило зрелище снежинок, что она не услышала, как я вошел, а может, просто воротила нос. Она упросила меня отправиться на другой конец города и принести большую чашу снега с перил Аспернбрюкке. Снег из нашего сада не годился. Я мог бы принести ей снег откуда заблагорассудится – какая разница? – но решил доказать ей (не себе, нет) свою любовь и потащился на означенный мост. Вернулся красный от мороза, продрогший до костей, но у Эльзы вытянулось лицо; она сказала, что я, видимо, слишком долго держал чашу в руке, потому что снег подтаял. Не соглашусь ли я сходить на мост еще раз, но уже с корзиной, чтобы снег был свежий, белый и хрусткий на зубах? Ну пожалуйста, она так мечтает слепить снежок из снега с Аспернбрюкке!

Мне регулярно поручалось отправиться в центр Вены, нанять там конный экипаж, как заведено у туристов, и потереть ладонью конскую шею. В своих глазах я выглядел последним идиотом, когда, стоя подле экипажа, гладил лошадку, но куда было деваться? Эльза подносила мою ладонь почти вплотную к своему лицу, и наградой мне служило ее близкое дыхание. Она заставляла меня раздобывать для нее тяжеленные учебники, а потом один возвращать. Она же просила не биологию, а ботанику! И не латинский язык, а историю Латинской Америки!

При всей моей покладистости Эльза взяла привычку сетовать на мой тон. Как-то раз она зажала в губах мой новый подарок – пару маминых сережек, да так, что губы у нее побелели и неприглядно вспухли. Я не увидел в этом ничего смешного, но вслух лишь окликнул ее по имени. Она резко вырвала изо рта серьги и взвилась:

– Уймись, Йоханнес! Хватит на меня рявкать!

Но рявкал-то не кто-нибудь, а она сама.

Наконец-то пришел день, когда Эльза осталась довольна одной из своих картин. Она улыбалась так нежно, что у меня, целый год терпевшего отказы, вспыхнула новая надежда. Эльза, тихонько смеясь, бросилась мне на шею, но стоило мне размечтаться о том, чем грезил в моем возрасте любой парень, как она завела мою руку себе за спину и сделала подобие пируэта. Когда я понял, что меня приглашают на роль балетного партнера, мне стало тошно. Потом она без предупреждения отклонилась назад, причем так резко и бескомпромиссно, что мне чудом удалось ее удержать. Я ждал, когда же это прекратится, но она, стоя передо мной, нетерпеливо подпрыгивала:

– Подними меня, Йоханнес!

– Каким образом?

– Положи руку вот сюда: я подпрыгну – и сразу поднимай.

Я не ожидал, что она как ни в чем не бывало подведет мою руку под самую запретную часть своего тела. Вряд ли можно было совершить поступок глупее моего: я отказался! Естественно, мне этого хотелось, хотелось не один год, но я страшился возможного позора: а вдруг у меня не получится оторвать ее от пола?

– Да брось ты. Стеснительный какой!

У нее взмокла спина, от тела исходил сладковатый, почти перечный запах… волосы растрепались, темные глаза ожили. Мне стоило немалых трудов не смотреть на ее вздымающиеся груди, круглые, как дыньки-канталупы. Я не знал, куда деваться: мое желание было уже не скрыть.

– Ну пожалуйста!

Подступив совсем близко, Эльза привстала на цыпочки и балетным жестом подняла руки над головой, а потом выгнула спину и еще больше выставила груди.

Мой пробный заход был предпринят в основном для того, чтобы она не обратила внимания на шишку, которая вжималась ей в бедро. Напрягшись, я оторвал Эльзу от пола, и лицо мне пощечиной обжег ее мягкий живот. Опираясь на мои плечи, она хотела подняться выше, и от ее веса у меня чуть не подогнулись ноги. Внезапно я услышал громкий стук; Эльза вскрикнула, и я решил, что к нам вломилась Пиммихен, чтобы посмотреть в глаза Эльзе и жестом скрюченного пальца указать ей на дверь. Но нет: Эльза больно стукнулась макушкой о потолок и обмякла всем телом. Я ее опустил. Вопреки моим ожиданиям она не плакала, но смеялась до слез. И невольно меня приобняла. Давно я не видел ее в таком радужном настроении; пяти минут внимания с ее стороны мне хватило, чтобы забыть долгие годы пренебрежения: это пренебрежение теперь казалось мне, вопреки всякой логике, исключением, только подтверждавшим правило. Передо мной была та Эльза, которую я знал прежде.

XVIII

Я долгое время не понимал, как мне совладать с подносом, но теперь приноровился держать его одной здоровой рукой, а вторую, искалеченную, убирал за спину, как заправский официант. Более того, при этом я еще поворачивал ступней дверную ручку и распахивал дверь; если раньше на салфетку выплескивалось больше чая, чем доставалось Эльзе и Пимми, то теперь я уже не задевал поднос коленом и удерживал его в горизонтальной плоскости. «Завтрак…» – нараспев объявлял я.

Подняв глаза, я остолбенел: голова Пиммихен свешивалась через край кровати, а изо рта частично торчала, как сломанная челюсть, дуга жемчужных зубов.

– Бабушка!

Уронив поднос, я подсознательно отметил, что она не реагирует на грохот. Мои пальцы спешно расстегнули ворот ее ночной сорочки, а потом вынули протез. Меня так трясло, что Пиммихен пришла в чувство и открыла глаза – правда, только до удивленных щелок.

– Я тут. С тобой.

Скосив глаза влево, она принялась энергично жевать деснами.

– Вильгельм? Вильгельм?

– Это Йоханнес – dein[64] Йо. Пиммихен? Ты меня слышишь?

– Ох, ох…

– Дыши глубже. Вот так…

После затяжной паузы, невыносимо долгой для такого взволнованного юнца, как я, она попыталась заговорить; мне пришлось наклонить к ней ухо, чтобы разобрать слова, больше похожие на прочистку горла и вздохи.

– Любимый мой… не питай напрасных надежд; найди себе другую профессию. Напрасно я тебя поощряла. Боюсь, ты останешься ни с чем, если будешь долго цепляться за живопись.

Чтобы я не распрямлялся, она удерживала меня за рукав, а потому пришлось мне все так же над нею нависать и прислушиваться, пока она силилась что-то сказать.

– Тебе нужно устроиться на работу… на оплачиваемую работу. Займись чем-нибудь полезным и доходным. Пусть меня Бог простит: я была эгоисткой. Хотела, чтобы ты все время был рядом – я же одинокая, больше никого у меня нет. Но теперь ты должен устроиться на работу. Обо мне не думай, мне тут недолго осталось.

С этими словами она меня отпустила и откинулась на спину. Я растерялся от такой несправедливости и обиды.

– На небесах уже поют, за руки взялись, стали в кружок: дед твой, отец с матерью, сестренка. Пора и мне оставить эту бренную оболочку. Приложи к ней ухо, когда меня не станет, и услышишь, как я всегда тебя любила.

– Тебя еще не на один год хватит.

– Да нет, я тень видела. Значит, уже скоро.

– Что ты видела? – переспросил я.

– Она отворила мою дверь, остановилась вот там, на пороге, и ко мне приглядывается. Ее ни с кем не спутаешь. Крылья у нее хлопают.

– У тени?

– Среди ночи. Поглядела на меня – и увеялась. Это мне знак был – помолиться напоследок.

– Разве можно среди ночи разглядеть тень?

– Я разглядела. Ты в библиотеке свет не погасил, Йоханнес, так что я очертания хорошо видела.

– Свет был выключен, – возразил я. – Перед тем как лечь спать, я весь дом обхожу. А если б недоглядел, то лампа и сейчас горела бы. Может, ты сама вставала, чтобы выключить?

– Значит, это нездешний свет был, а Господень. Вот так-то. Ну, прощай. – Коснувшись моей щеки, она закрыла глаза.

– Ты не в себе.

– Ш-ш-ш, не отвлекай меня. Пусть душа воспарит.

– Поверь, никакого ангела смерти тут не было.

– Дай мне уйти с миром.

– Никуда ты не уйдешь.

– Крепись, милый мой.

– Это было совсем не то, что ты думаешь, Пимми.

– Называй как хочешь. Материализованное присутствие. Форма.

– Говорю же тебе: это она!

– Он, она… какая разница? Смерть – бесполая.

– Она! Совершенно точно – она!

У бабушки очень медленно приподнялось одно веко.

– Кто?

– Она за книгой спускалась. Я ничего ей почитать не принес, когда заходил пожелать спокойной ночи. Чтоб ей пусто было! Знает же, что сюда нельзя!

– Да кто она такая?

– Эльза.

– Эльза?

– Никакая она не Эдельтрауд. Ее зовут Эльза.

Пиммихен в отчаянии сцепила пальцы и зашептала:

– Ты нездоров, Йоханнес. Пообещай мне, что обратишься к врачу.

– Послушай, бабушка…

– Нет, это ты послушай, юноша. Ты заболел. Я не про телесный недуг – тело у тебя крепкое, оно исцелилось, в этом смысле у тебя все в порядке. А вот в голове у тебя нелады, психическая травма.

– Помнишь девочку, которая занималась музыкой вместе с Уте?

– Нет, не помню и не желаю больше слушать эту чепуху.

– Муттер и фатер прятали ее во время войны. Разве ты не знала? – Пиммихен воззрилась на меня с недоуменным ужасом: она либо не могла, либо не хотела мне верить. – Понимаешь, она до сих пор скрывается наверху. Я от нее утаил, что мы проиграли войну.

У бабушки случился настоящий шок: то ли от истины, которая ей открылась, то ли от моего признания, которое связало ее с моей ложью. Она медленно оглядела мое лицо, и в глазах у нее мелькнул страх.

– Если это правда, объясни: как она выжила? Питаясь воздухом и пылью?

– Ее опекала муттер, да и фатер помогал, чем мог, а теперь это моя обязанность.

Несколько раз дернувшись и скорчив пару неприглядных гримас, она умудрилась сесть, но придерживалась за меня.

– Все эти годы?

– Да.

– Йоханнес, ее бы нашли гестаповцы – твои родители были у них на заметке. Где ты мог прятать эту девчушку?

– Она давно уже не девчушка. Это взрослая женщина.

Бабушка утерла слезящиеся глаза и ответила:

– Ее не существует. Она так и не стала взрослой.

– Ты же сама слышала, как она двигалась в гостевой комнате: ты даже упала с лестницы.

– Не выдумывай. Там голуби свили гнездо – ты не закрывал окно. Голуби. Я хорошо помню… – Она замахала перед собой старческими веснушчатыми руками, как будто отгоняя многосотенную голубиную стаю.

– Она выжила, – не сдавался я.

– У тебя в голове.

– В нашем доме. Выжила, как ты и я.

– Ты болен; думай, что говоришь. Тебя упекут до конца дней, если будешь мести языком!

– Кто же меня упечет? Да я герой, если сохранил ей жизнь. Просто я решил подстраховаться и сразу ее не выпускать. В этом мире никому доверять нельзя.

– В тебе говорит растревоженная совесть, Йоханнес. Вероятно, ты сам придумал, как опекал ту девчушку. А совесть у тебя растревожилась от воздержания: ты был многого лишен.

Пимми еще пару минут пыталась мне втолковать, что произошло недавно, а что – давно. Это обернулось каким-то безумием: я уже начал сомневаться в себе самом. Истинное положение дел сразило меня своей нереальностью: некто, герой моего детства, совершил самоубийство, а вместе с ним и его возлюбленная: театрально, после принесения клятвы верности. Я воображал, как Ева Браун глотает яд после того, как застрелился фюрер, а Мартин Борман выбегает из бункера с криком: «Гитлер назначил меня новым повелителем рейха! Гитлер назначил меня новым повелителем рейха!» – и, не помня себя, скрывается в развалинах Берлина и бесследно пропадает. Это было сущим безумием. Моя собственная жизнь и то казалась нереальной; что уж говорить об Эльзе?

Я сделал один медленный шаг вверх. Сделал второй, такой же медленный, и прочувствовал вес своей ноги, твердость древесины под стопой, вещественность деревянных перил. Дверная ручка – твердая, сама дверь – тяжелая. Толкнул – оттуда хлынул запах скипидара; открыл глаза, пригляделся. Там она и лежала: без сознания, с густо-зеленым пятном вокруг рта. Руки трагически вытянуты: одна за головой, вторая вдоль тела – сжимает пустой тюбик из-под краски. Она была невсамделишной, такого никогда еще не случалось, но, пока я стоял над ней, отсчитывая секунды, она никак не исчезала, даже когда от моего пинка перекатилась на спину. Твердая, тяжелая, всамделишная.

Я заключил ее в объятия, и у нее изо рта потекла пузыристая зеленая пена. Одному Богу известно, что я сделал дальше. Я отхлестал ее по щекам, надавил ей на живот и попробовал приподнять за ноги. На пол вылилось еще немного зелени, а затем потекли оранжевый, желтый, синий, и под ногами сделалось скользко. Мои подошвы размазывали сплошное темное месиво; в такое же месиво превратилась и она сама, как будто слепленная из глины.

В тот миг я оказался перед выбором: ее существование как таковое находилось в моих руках. Она принадлежала мне, как будто я слепил ее сам, создал форму из бесформенной массы, нажатием пальцев сделал два глаза, нажатием одного, большого пальца сделал рот. По своему хотенью мог либо превратить ее в первоначальный ком глины, либо завершить дело приданием ей индивидуальных черт.

Бросить ее я не мог и находился рядом с ней сутками напролет – субботу, потом воскресенье: вычищал, исцелял, кормил. К утру понедельника она смогла двигаться по своей воле, а не только по моей. Ожившая глиняная кукла, она молча распахнула глаза и надменно понаблюдала за своей ногой, дергавшейся из стороны в сторону. Теперь она уже боролась не за жизнь, а за жизненную силу. Я все это время не отходил от нее практически ни на шаг, и по комнате размазалась грязь. Покрывало было замарано краской, перепачканные стены и абажур прикроватной лампы высохли, скопилась немытая посуда, содержимое которой перекликалось с пятнами тех же цветов на мебели. Неутомимая изящная ступня добилась своего: сшибла с тумбочки в изножье кровати бутылку молока вместе со свечой, которую я зажег для ослабления скопившихся запахов. Уцелевшее молоко я протянул ей, и она сделала глоток, а потом уронила бутылку. Теперь к перечню пятен добавились новая молочная лужица и застывшие стеариновые капли.

Когда Эльзу сморила дремота, я попытался собраться с мыслями и наметить план действий. Нужно было прибраться, оплатить счета, написать несколько писем в разные инстанции, а по пути на почту проверить, как там бабушка… Пиммихен! За эти дни я не принес ей ровным счетом ничего, даже стакана воды.

В три прыжка я сбежал по ступеням. За полуоткрытой дверью в ее комнату было тихо. На пути к бабушкиной кровати страх уступал место надежде, надежда – страху; мое восприятие менялось с каждым шагом. Морщинистое, восковое лицо застыло в безмятежности… пальцы молитвенно сплелись – эта единственная, прощальная статуя запечатлела миллионы примет ее жизни.

Бабушкиным грезам о красивых похоронах не суждено было сбыться: подвенечное платье не налезало на ее фигуру, родственного сбора не получилось. Ее старший брат, Эггерт, умер давным-давно, когда я был еще ребенком, а младший, Вольфганг, служил миссионером в Южной Африке, откуда прислал нам всего два письма за минувшие десять лет. На последних страницах бабушкиного дневника обнаружился список каких-то старых знакомых, но у меня не возникло желания их разыскивать: прознав, что у меня никого не осталось, эти люди, чего доброго, стали бы захаживать без предупреждения, чтобы меня проведать. Кто-нибудь определенно навязал бы мне своего сына или внука, дабы скрасить мое одиночество, а то и попросил бы сдать комнату, – в самом деле, зачем мне одному такой большой дом?

Похороны организовывал я сам; это стоило мне уйму денег и нервов. Какой заказывать гроб: с подкладкой или без? Из благородных пород дерева или из простых, более стойких и долговечных? Ручки – из бронзы или из недорогого промышленного сплава? Принимать рациональные решения мне было не под силу; я пытался себе внушить, что бабушка уже мертва, ей-то не все ли равно? Однако крохоборничать было совестно, как будто я решил сэкономить на родной бабушке, и прожженный владелец похоронного бюро ловко этим воспользовался. А кроме всего прочего, меня преследовала мысль о том, что я не сумел похоронить ни отца, ни мать.

Церковь Святой Анны стояла далеко, в Семнадцатом районе, где начинались леса, виноградники и гнездовья птиц. На отпевании присутствовали только сгорбленный священник и я, но зато гроб Пиммихен украшали венки из гладиолусов и, согласно ее воле, под сводами звучала кантата Иоганна Себастьяна Баха «Спи в покое, мирно спи!», и не важно, что баритон и органист были доморощенными талантами. Это произведение не звучало семью сотнями труб, но и не ограничивалось двухоктавной гармонией. Невзирая на свой возраст, священник размахивал кадилом, как молодой прислужник, и, окунув кропило в святую воду, щедро окроплял все вокруг, будто там стояли живые. К сожалению, читал он в основном на латыни, так что проповедь звучала обезличенно.

В храм вошла группа американских туристов – вероятно, приехавшая в гости родня кого-то из оккупантов. Их громкий шепот я разбирал лучше, чем латынь: идя по проходу, они восторгались деревянной резьбой («Что за прелесть эти младенчики, вырезанные на скамьях») и шпалерами («Надо же, у них сохранились эти потрясающие старинные ткани»), а одна по-матерински заботливого вида женщина призвала: «Ой, вы только посмотрите: там кого-то отпевают!»

На церковном кладбище махали лопатами могильщики. Для них это была привычная несложная работа. Бабушкино имя и год рождения были давным-давно выбиты на дедовом гранитном памятнике, и пробел на месте второй даты обещал, что дед не будет вечно томиться один. Под летним солнцем я домысливал заключительное свидетельство их воссоединения:

Ханс Георг Бетцлер

1867–1934

Леонора Мария Луиза Бетцлер,

урожденная фон Ростендорфф-Эккен

1860–1947

И про себя думал: прекрасно, когда супругов хоронят вместе. Это создает иллюзию полного счастья и вечной отрешенности от остального мира.

После того как умерла Пиммихен, а Эльза побывала на грани смерти, я по ночам пять-шесть часов метался в кровати, а если засыпал, то не более чем на пару часов в сутки. Меня преследовал страх вновь обнаружить Эльзу без чувств. От краски у нее между зубами пролегли темно-зеленые линии; как я ни старался отскрести их булавкой, следы все равно оставались. Она то и дело жаловалась, что у нее болит живот и не гнутся суставы. Под глазами обозначились тонкие, слегка набухшие, как прожилки листа, сосуды, отчего она в любое время суток выглядела измученной.

Внятного объяснения причин ее поступка я так и не услышал; ну, не знала она, что ее к этому подтолкнуло, просто сделала то, что сделала, вот и все. Сидя в изножье кровати, она устремляла взгляд на стены, на потолок, на пол – куда угодно, только не на меня, а я кричал:

– Почему, почему? Приведи хотя бы одну причину: почему?!

– А почему нет? По какому праву я должна жить? Что в этом толку, если погибли сотни, тысячи, миллионы, и в их числе – мои самые близкие?

Я мог задавать ей сколько угодно вопросов, но в ответ получал только встречные вопросы – этим искусством она владела в совершенстве. Прикидывалась дурочкой, если хотела закрыть тему, начинала умничать, чтобы ввязаться в спор, а иногда прислонялась к стенке, легко сыпала изречениями на мертвых языках и толковала их к своей выгоде или же отчеканивала какие-нибудь витиеватые математические законы, выведенные древними чудилами за «икс» тысяч лет до зарождения научно-технических знаний.

Несколько минут я расхаживал туда-сюда, пиная кипу грязных вещей и постельного белья, при посредстве которой Эльза без слов напоминала, что пора заняться стиркой. Мне в глаза бросилось нечто блестящее: оказалось, это приколотая к блузе фамильная брошь, подаренная мной Эльзе. Расхаживать стало невмоготу: со всех сторон передо мной угрожающе смыкались стены. Едва держась на ногах от головокружения и тошноты, я замер посреди комнаты и выговорил:

– Эльза… Выслушай… Мне нужно сделать одно важное признание. Ничего не говори, пока я не закончу. – Посмотрев на себя умными карими глазами Эльзы, я понял, что выгляжу полным убожеством. – Так вот, Эльза… Я уверен, что все это время тебе хотелось бы находиться где-нибудь в другом месте, а не здесь, рядом со мной, в моем доме, и ты, скорее всего, мыслями уносилась далеко. Я старался создать для тебя все условия, делал все возможное, чтобы тебе угодить, но, боюсь, этого оказалось мало. Да, тебе здесь плохо.

Втайне я понадеялся, что она возразит, но нет; тогда я стал наклоняться за охапками мятых вещей, чтобы при каждой фразе швырять их в корзину, – так мне легче думалось.

– Ты не представляешь, с какими чувствами я по утрам открываю твою дверь. У меня разрывается сердце. Я един в двух лицах: глупый мальчишка-прислужник, который повинуется каждому твоему приказу, и в то же время некто другой: тот, кто хочет прижать тебя к себе и не отпускать. Я люблю тебя, Эльза. Люблю сильнее, чем себя, и докажу это, потому что хочу дать тебе счастье, которое осчастливит и меня. Подозреваю, что мои слова для тебя ничего не меняют. Для тебя, как видно, я – не более чем кусок хлеба с маслом, стол и дом, залог выживания…

Она подняла руку и равнодушно произнесла:

– Вынуждена тебя прервать.

– Не перебивай! Правда в том, что я тебе не нужен! Нисколько! Но прежде чем я скажу остальное, постарайся понять: все, что я делал до этой минуты, делалось только потому, что я тебя люблю, пусть даже это было неправильно, поскольку мои поступки основаны на лжи. А истина в том, что я ничуть не помогаю тебе, я тебя разрушаю. И недавний случай… других доказательств не требуется. Я давно должен был тебе сказать…

Она бросилась ко мне на шею:

– Не надо ничего говорить. Ты ни в чем не виноват!

Я чуть не задохнулся:

– Ну как же… это моя вина, я виноват в том, что…

– Нет, нет! – Она зажала мне рот ладонью. – Ты всегда поступал со мной по-доброму. А я в тебе сомневалась. И пока не потеряла сознания, думала: если он солгал мне о войне, если побег все же возможен, я сделала первый шаг к свободе. Он непременно отвезет меня в больницу или куда-нибудь еще, чтобы только спасти. Спасти меня… я думала только о себе.

Ее глаза светились сочувствием, а мои забегали от предчувствия неминуемой беды. Тряхнув головой, я начал мало-помалу, размеренно и строго раскрывать свой обман, но Эльза больно зажала мне рот и быстрым упреждающим взглядом приказала умолкнуть.

– Все эти годы я была эгоисткой, – сказала она. – Ты совершенно прав: я думала только о своих бедах, совершенно не считаясь с тобой. – Свободной рукой она провела по моему шраму. – Но достаточно было просто на тебя посмотреть! Ты сполна хлебнул горя и невзгод, однако никогда не жалуешься! За столько лет ты ни разу не обратился к врачу, но при этом потакал каждому моему капризу, не жалея денег. Не спорь, Йоханнес, при такой доброте…

Я высвободился и хотел возразить, но она была настроена решительно:

– Нет! Молчи! Тебя никто не перебивал! А теперь мой черед высказаться.

Я был поражен ее небывалым напором. Вероятно, она и сама поняла, что раскрыла неведомую мне часть своей натуры, а потому, продолжив, заговорила более мягко, чем когда-либо прежде:

– По сравнению с другими я легко отделалась, разве не так? Благодаря тебе я выжила и уцелела под защитой этих стен. А что я сделала для тебя в ответ? Ты вправе винить меня в смерти своих родителей. Вот так-то. Они погибли из-за того, что в их доме находилась я, из-за того, что я выжила, что продолжала существовать, что когда-то появилась на свет. Если начистоту, я не уверена, что смогла бы вот так, как твои отец с матерью, рисковать своей жизнью ради чужого человека. Пойми, за долгие годы, проведенные здесь, я много чего передумала. Я была бы не способна к такому самоотречению. Знаешь, каково мне было жить с этой маленькой мыслишкой? Как она терзала меня изо дня в день, подобно впившемуся в ухо и в глаз птичьему перу. Кукушка! У меня такое чувство, будто я вытолкнула теплых, пушистых птенцов из их собственного гнезда. Я холодная, жесткая и бесчувственная, потому как откровенно радуюсь, что сама осталась в живых.

– Эльза, ты все переворачиваешь с ног на голову…

– Ш-ш-ш! – Она прижала палец к губам и бросила на меня притворно гневный взгляд. – Думаешь, я слепая? Думаешь, я ничего не знаю? Не слышу? Не вижу? Ох, Йоханнес, неразумный, неразумный Йоханнес… Это тюремный срок, назначенный мне свыше. Не случайно судьба занесла меня сюда и заставила жить дальше.

– Ты когда-нибудь дашь мне возможность договорить? – взмолился я.

– Никогда!

Эльза взяла в ладони мое лицо, прижалась ко мне всем телом и заглянула в глаза. Почувствовав мое сопротивление, она запрокинула голову с сомкнутыми веками и приоткрыла губы.

Завороженный, я все же решил не давать себе воли, пока не скажу то, ради чего пришел. Но Эльза будто прочла мои мысли: она рванула у меня на груди рубашку и, привстав на цыпочки, начала истово покрывать поцелуями мою шею у самого подбородка, лишь бы заставить меня прикусить язык. Это был и рай, и ад – она предлагала мне вкус того, чего я жаждал немыслимо долго, а я не чувствовал себя вправе принять этот дар. Каждое мое ощущение натянулось струной: я отчетливо понимал, что в своих мечтах она целует другого. Странным образом какая-то частица моего сознания ей не доверяла; я чувствовал, что она с самого начала раскусила обман, то есть, по сути дела, сама обманывала меня. В поисках какого-нибудь предательского знака я беспощадно вглядывался в ее лицо, но на нем отражалась только чистая доброта. Эльза гладила меня по голове и твердила, что поступала со мной гнусно и только сейчас прозрела – поняла, каково мне приходилось. Я хотел поцеловать ее в шею, но она резко опустила подбородок, чтобы мне помешать. Теперь сопротивление исходило от нее. Нет, сказал я себе, не надо приписывать ей лишнего. Она просто хочет, чтобы ты покрыл поцелуями ее лицо; так я и поступил, но мои поцелуи оказались слишком горячими, и она отвернулась… или всего лишь подставила мне другую щеку?

Мы упали на колени и стали будто уходить под землю, умирая от любви друг к другу, но каждый миг умирания делался новым мгновением любви. Никогда прежде я не видел ее всю – да и ни одну другую женщину, если вдуматься, – но просто узнал то, что видел впервые. Она оказалась невообразимо мягкой. Наши руки и ноги переплелись, и мне до боли хотелось изо всех сил прижать ее к себе, чтобы она прошла сквозь кожу, кости и плоть моей груди, чтобы там остаться.

– Я тебя люблю, я тебя люблю, – открыто признавался я.

– Я тебя люблю, я тебя люблю.

Ее протяжное эхо было искренним, но я мог поклясться, что уловил одну короткую фальшивую нотку, которая, перед тем как раствориться в воздухе, впилась мне в сердце микроскопической дозой сомнения.

XIX

Сколько я знал Эльзу, она ютилась в клети за стеной, в подполе, в самой маленькой чердачной комнате. Там она пряталась не один год, пока я даже не подозревал о ее существовании, а в общей сложности – немыслимо долго. Вероятно, поэтому ее представление о времени отличалось от моего. Она не членила время на недели, месяцы и годы. Дни ее не знали границы света и мрака, оттого и она не проводила этой границы. Для нее время было частью одной жизни – ее собственной; если свое прошлое она еще могла посадить в клетку собственного разума и там удерживать, то поступать так же со своим настоящим у нее не было надобности. Пусть ее тело томилось взаперти, но она научилась отпускать на волю свой разум. Ее жизненная ситуация была противоположна моей. Я, свободный в своих передвижениях, разумом был постоянно прикован к ней и томился в тех же застенках. Я завидовал ее умственной свободе не менее, чем она – свободе моей, физической. От этого шаг за шагом убывало мое воображение. Мысленно я мог в любой момент к ней зайти, а она физически не имела возможности выйти, чтобы проведать меня. Как я ни противился, ее образ умирал для меня всякий раз, когда она выходила из заточения. Один шаг из-за двери – и он угасал. В моей памяти Эльза умирала, потому как у меня было слишком мало воспоминаний о ней по эту сторону моей жизни. Я стал ощущать себя невольником, заточенным в четырех стенах, и мучился от клаустрофобии даже на открытом воздухе, где ее каморка не встречала меня своей разинутой пастью, а оконце – единственным глазом.

Душной летней ночью я сказал Эльзе, что весь дом будет в ее распоряжении, если только она пообещает не подходить к окнам и передвигаться на четвереньках. Я шел следом, как провожатый, объясняя расположение комнат, а у нее по вискам стекали капли пота. Вначале Эльза останавливалась через каждые четыре шага (моих), чтобы прихлопнуть комара на щеке или на ноге, но, видимо, у нее просто разыгрались нервы: вряд ли ее так закусали. Вскоре она поползла быстрее, но останавливалась за каждым углом, будто натыкаясь на чужака, – видно, ей уже мерещилось. Если кто-то и следил за нами с улицы, он мог узреть только один силуэт – мой, бесцельно шатающийся по дому.

Ее смущения хватило ненадолго. После обхода второго этажа она развернулась, попятилась, ткнулась головой мне в ноги и проползла мимо. Волосы упали ей на лицо, а из горла вырвался хохоток. Потом она большим и указательным пальцами разожгла мое желание и съязвила насчет легкости этого дела. Отчасти мне хотелось продолжения, но я напрягся, опасаясь, что она станет меня изводить или найдет способ сделать там больно. С непроизвольным хихиканьем Эльза раздела меня до носков и потянула к себе, но не успел я опуститься на нее всем телом, как она откатилась в сторону, а я остался лежать кверху голым задом на холодных терракотовых плитках.

Предательские звуки, выдававшие перемещения Эльзы, доносились вначале сверху, потом снизу – ей не сиделось на месте. Очень скоро я пожалел о своем решении; ей ничего не стоило выскользнуть за порог. Пришлось напомнить себе, что ключи от входной двери есть только у меня, но я тут же сообразил: они остались в кармане брюк. В какой-то момент, когда тишина подозрительно затянулась, я окликнул Эльзу по имени – и почувствовал, что остался в доме один. Ответом на мои страхи был очередной хохоток и непонятный звук, доносившийся неизвестно откуда.

Я ринулся по коридору мимо спальни Пиммихен и увидел, что дверь в ванную комнату распахнута, а Эльза, наполовину погрузившаяся в ванну, подставляет большой палец ноги под кран, и по ноге бесшумно стекают водяные капли. При моем появлении Эльза неистово замолотила пятками по воде. У меня гора с плеч свалилась, когда я выдернул у нее из-под головы свои брюки, делая вид, что беспокоюсь лишь о том, как бы они не промокли. Ключи по-прежнему лежали в кармане, и все мои тревоги развеялись.

Через запотевшее окошко пробивался лунный свет, который отражался от воды, играя огоньками на худощавом лице Эльзы, отчего ее широкая улыбка танцевала, как суденышко на море. Эльза веселилась, и наблюдать за ней было одно удовольствие. Почему же я заподозрил ее в деяниях, которые и в голову ей не приходили? Почему не верил своим глазам?

– Расчеши мне волосы! – приказала она, заранее отблагодарив меня за услугу мокрым шлепком пониже спины и разрешением вытереть себя полотенцем.

Совладать с ее спутанными волосами оказалось мне не под силу, и я облегчал себе задачу с помощью ножниц. Эльза провожала напряженным взглядом каждый завиток, падавший к ее ногам, а я талдычил, чтобы она не вертела головой. И старался не нарушать симметрию, хотя мысли были заняты тем, как бы не поранить ей уши: мне пришло в голову, что я до сих пор толком их не видел. Так я и щелкал ножницами, пока не выстриг два зыбких вопросительных знака, которые повторяли форму ее ушей и только прибавили Эльзе красоты. Чувствуя, что уши оголились, она пощупала волосы и стала ругать меня на чем свет стоит. Я ответил: да какая разница? Все равно этого не увидит никто, кроме меня.

Знаю, я произвожу впечатление умалишенного, но от постоянного страха разоблачения и казни у нас обострялось чувство реальности. Я не мог сутками не раздергивать шторы – это привлекло бы излишнее внимание к моему дому, и Эльзе приходилось передвигаться по-пластунски, как солдату, спасающему свою жизнь, а иногда и замирать где-нибудь в углу, если на горизонте маячила опасность. Мельчайшие детали быта, незаметные для большинства, приобретали для нас огромную важность. Мы оказались в зловещем тумане «а вдруг?». А вдруг в мое отсутствие кто-нибудь подкрадется к дому и станет шпионить под дверью? А вдруг кому-нибудь взбредет в голову проверить наш расход воды? А вдруг кто-нибудь надумает порыться в нашем мусоре? А вдруг соседи увидят через окно, как я, находясь вроде бы в одиночестве, шевелю губами, то есть поддерживаю разговор? Эти зловещие облака были нам и врагами, и друзьями. У меня начинался мандраж, когда требовалось вынести мусор или под покровом ночи развесить на веревке женское белье, да и Эльза, дожидавшаяся меня в пустом доме, боялась дышать. Наше существование оживляли только совместные бытовые заботы, утомительные, скучные, а то и деструктивные для других пар. Закончив очередное дело, мы бросались друг к другу в объятия.

Туалетом мы пользовались строго друг за другом, чтобы спускать воду один раз, а потом я предложил и ванну принимать таким же порядком, на что Эльза отреагировала с присущей ей несокрушимой логикой:

– А почему бы каждому не наполнять ванну только наполовину?

Увидев в этом признак отторжения (мне думалось, она предложит купаться вместе), я с обидой ответил:

– К сожалению, у меня нет привычки барахтаться в половине ванны.

Тогда она сказала:

– Масса твоего мускулистого юношеского тела превратит четверть объема воды в половину, а половину – в три четверти, и вообще джентльмену не пристало мелочиться.

Пререкаться было бесполезно: она умело маскировала недовольство под сладкий комплимент. Короче говоря, час за часом я посвящал уходу за ее телом – подобно тому, как ухаживают за младенцем, но, уж извините, более глубоко – и был этим счастлив, хотя ей теперь не составляло труда ухаживать за собой самостоятельно.

Я дотронулся до отражения Эльзы в зеркале, бережно провел рукой от щеки до ключицы, а потом до полной, округлой груди. От этих прикосновений она выгнула спину, и пуговицы на ее платье чуть не лопнули от натяжения. Я щелкнул по каждой, но отражение платья осталось на месте, тогда она помогла мне, и платье упало к ее ногам. При виде своей наготы она похолодела, и тогда я начал дышать на зеркало, чтобы горячим паром одеть ее в прозрачный наряд, созданный моей фантазией. Когда она вновь расслабилась и воспламенилась, я провел пальцами по этому покрову и опустился на колени, чтобы полностью стереть его губами. Раз за разом я воздвигал и разрушал преграды ее желания, но в конце концов уже не мог удержаться от зрелища ее отражения в полный рост, и мы вместе начали пробиваться к недосягаемой сущности друг друга, познавая мучительный восторг неутоленной страсти.

А еще был случай – я распалил ее взглядом, да так, что она упала на кровать и своими движениями старалась предугадывать все мои желания. Мы сходили с ума, я неотрывно смотрел ей в глаза, но притягивал к себе только одну часть ее тела, все ближе и ближе к своему естеству, чтобы соединить две заветные щели, истекающие сладостным соком.

Медленно, но верно Эльза приноравливалась к роли хозяйки дома. Привязав к коленям мои тапки, она закрывала груди фартуком и ползала между столешницей и холодильником, как будто такой способ передвижения был для нее совершенно естественным. Чтобы защитить глаза от брызг жира, она, порывшись в ящиках, нашла бабушкины очки для чтения. Сильные линзы ухудшали видимость, и Эльза приближалась к плите ощупью, вытягивая перед собой руки. При мытье посуды она иногда шутила:

– Родись я карлицей, жизнь была бы куда проще.

Эльза вычитала в кулинарной книге, как готовится мое любимое австрийское блюдо, которое, покуда империя не подмяла под себя все различия, баварцы считали баварским, а традиционалисты – чешским: зажаренную до хрустящей корочки свинину с гарниром из краснокочанной капусты. Кроме того, Эльза еще и запустила пробный шар: приготовила Serviettenknödel[65], гигантскую, как мяч, хлебную клецку, завернутую в кухонное полотенце и отваренную в воде. Над этим кушаньем мы смеялись до упаду, особенно когда Эльза сказала, что на вид оно скорее американское, и замахнулась, будто собираясь метнуть его, как бейсбольный мяч. Я понимал, что стряпня требует от нее двойного усилия: во-первых, нужно было приготовить еду, а во-вторых, удержаться от чревоугодия; особые трудности вызывала как раз жареная свинина. Но после снятия пробы диета тотчас же забывалась. Так что ели мы одно и то же, из общего котла. Я радовался такому романтическому повороту событий, но только до тех пор, пока мы дружно не начали прибавлять в весе.

XX

В конце нашей занесенной дорожки стоял почтовый ящик: на скошенной крышке чистой страницей белел снег, а с козырька свисали сосульки, подобные клыкам арктического чудовища. Отряхнув ботинки от снега, я вошел в дом и с удивлением обнаружил, что со стола не убрана грязная посуда, оставшаяся после завтрака, в ванной царит утренний беспорядок и даже наша кровать не застелена. Поставив на пол плетеную сумку с продуктами, я сказал себе, что за последнее время постыдно обленился.

При входе в библиотеку я вздрогнул: мне прямо в лицо уставилась Эльза, словно караулившая меня, свою добычу, под защитой верного пса – четвероногого складного мольберта. Прижав подбородок к груди, она адресовала мне садистскую улыбку, в которой с равным успехом можно было прочесть и неприязнь, и похоть. После моей стрижки волосы ее торчали в разные стороны, подчеркивая хищный взгляд. Эльза давным-давно не прикасалась к холсту – во всяком случае, достаточно давно, чтобы у меня создалось впечатление, будто для счастья ей хватает одного меня.

Я медленно-медленно подступал к ней и все меньше понимал, что меня ждет: пощечина или ласка. Не дав ей сделать этот выбор, я спросил, недовольно сложив руки на груди:

– Позволь узнать: чем ты занимаешься?

– Угадай, – ответила она, заполняя мазками какой-то контур: ее запястье двигалось мелкими, точно рассчитанными кругами.

Она с неприкрытым вызовом усмехалась. Изображения на холсте я не видел, но заподозрил, что это мой собственный глаз: сосредоточив на мне – точнее, на нем – все свое внимание, Эльза макнула кисть в ярко-голубую краску. Прочитав мои мысли, она раззадорилась – то ли от моей правоты, то ли от своего виртуозного обмана.

– Ты занимаешься живописью, – холодно отчеканил я.

– Браво!

– После всего, что было, ты осмелилась вернуться к этому занятию?

– Теперь я пишу не от страданий. Я пишу для удовольствия, – объяснила она, берясь за тюбик черной краски.

– Я запрещаю тебе прикасаться к этому цвету.

Издевательски наблюдая за моим недовольством, она скручивала тюбик, пока на палитре не образовалась черная клякса. Еще один проницательный взгляд на мой глаз – и она стала тыкать в эту лужицу концом деревянной ручки, а после с мстительной жестокостью изобразила, насколько я понял, зрачок. Не в силах больше терпеть, я стал поднимать разложенные на полу холсты и бросать их в сторону камина. Похоже, это немного сбило с нее спесь, особенно когда я принялся ломать ногой деревянные подрамники и скатывать холсты, как поникшие паруса.

– Ты не имеешь права! – взвилась Эльза, накрывая нос и подбородок молитвенно сложенными ладонями.

– Это мой дом, и я в своем праве!

– Но я тебе не пленница, понятно? Захочу – и уйду!

– Уйдешь навстречу смерти?

– Да хоть бы и навстречу смерти! Это будет моя смерть, моя, а не твоя!

– Тебя никто не держит.

Я вел себя так, будто она перестала для меня существовать: выгреб все, что было в карманах, – спички, напоминавший мне Землю голубоватый камешек, рецепты – и стал с преувеличенным вниманием изучать каждый предмет, надеясь, что она пойдет на попятный. Сверля меня недоверчивым взглядом, она не шелохнулась, но стоило мне вдохнуть полной грудью, как Эльза раскусила мою уловку и бросилась к дверям. Я ринулся следом, поймал ее за локоть и, не помня себя, вдавил в стену. У меня и в мыслях не было ее запугивать, но мною владело отчаяние.

– Это касается не тебя одной! Покончишь с собой – и тем самым убьешь меня! Твоя смерть – это моя смерть! Твоя жизнь – это моя жизнь! Мы связаны одной судьбой, мы прокляты, как ты не понимаешь? Мы – как сиамские близнецы! Один без другого погибнет!

Раз за разом Эльза пыталась вырваться, но сил не хватало, и она только твердила:

– Отстань! Выпусти меня из этой двадцатикамерной тюрьмы! – Ей просто хотелось меня убедить, что она нужна мне больше, чем я – ей.

В конце концов я дал ей то, к чему она стремилась в действительности: сгреб ее в охапку, чтобы приковать к месту, после чего она мало-помалу перестала дергаться и объятия стали, если можно так выразиться, более обоюдными.

Пока Эльза бросала мне вызов, она была игривой, своенравной, независимой. Теперь она стала совсем другой: нежной, покорной, зависимой от меня. В ее взгляде сквозило сострадание, карие глаза смягчились и наполнились слезами. Мне пришлось спросить себя, которая же из этих двух женщин – настоящая, а которая – самозванка.

– Я готовила сюрприз, – выговорила Эльза, кивая на мольберт. – Для тебя. Если не откажешься. – Она шмыгнула носом и сморгнула слезы.

Я посмотрел мимо нее, на заднюю сторону подрамника. Что же она написала? Мой портрет? Или она издевается? Я боялся двинуться вперед, чтобы она меня не опередила, а потому не ослаблял хватку и, удерживая Эльзу подле себя, застыл перед холстом.

Неоконченная картина была проста, как детский рисунок, но, несомненно, имела какое-то отношение к тому, что сейчас произошло между нами. Она изображала контур дома, а в нем – две фигурки из палочек, стоящие бок о бок лицом к зрителю. Я оказался перед мужской фигуркой, более высокой из двух, а она – перед женской… Может, это было простое совпадение, а не умелое манипулирование с ее стороны? Вначале создавалось впечатление, будто они держатся за руки, но нет. Их руки пересекались на уровне запястий, а потом расходились в стороны, так что мы не держались за руки, вовсе нет: мы были скованы наручниками. И это более или менее соответствовало тому, что происходило в тот миг: я крепко сжимал ее запястье. Мое лицо, еще не выписанное, а потому пустое, смотрело перед собой одним глазом – широко распахнутым, любознательным, голубым, – который, казалось, изучал меня столь же внимательно, как я – его. Что же отсюда следовало? Что я – какой-то тиран, удерживающий ее насильно? Или что истинная власть принадлежит ей, а я, как щенок, привязан к ней своими чувствами?

– Ты… тебе… нравится? – невинно пролепетала она.

Вскоре после этого я ворвался в ванную комнату и увидел, что Эльза, розовая и скользкая, снова принимает ванну. Чтобы понежиться в пене, она вылила в воду полфлакона шампуня, хотя я сто раз требовал так не делать. Видимо смутившись от собственной расточительности, она стала пригоршнями зачерпывать пену и мылить голову. На плечах у нее пена лежала пышным руном, и мне вспомнилась басня Эзопа, слышанная в детстве от бабушки: «Волк в овечьей шкуре», – этот зримый образ породил у меня в душе еще больше дурных предчувствий.

Не стану повторять те глупости, которые я тогда наговорил, – честно сказать, просто стыдно. Ограничусь тем, что я попрекнул ее той картиной и обозвал интриганкой, и наша перепалка выросла до суровых двухчасовых испытаний. Ее ответы сами по себе дают представление о выдвинутых мною безумных обвинениях. Она сказала, что евреи никогда не посягали на германскую кровь, что евреи предпочитают жениться на своих и что еврейских родителей уязвило бы любое другое устремление их чада. А потом поклялась своей головой (надумай она поклясться моей, я бы не поверил), что это чистая правда. Кроме того, ей виделась некая ирония в Нюрнбергских расовых законах, запрещающих браки между арийцами и евреями, хотя в те времена евреи даже не помышляли о смешанных браках. Она упомянула их вклад в сокровищницу знаний: особый календарь, лунный и с тринадцатью месяцами, гораздо древнее григорианского (оказалось, это название нашего); согласно ему, на дворе стоял 5707 год (посчитав на пальцах, она сначала сказала 5706-й, потом 5708-й). Как христиане делятся на католиков, протестантов, баптистов, квакеров и прочих, так и среди иудеев, насколько я понял, есть ортодоксы, хасиды, приверженцы консервативного, реформистского и других течений. Топливо для нового взрыва: христианство и ислам произошли от иудаизма! Но хлеще всего стало ее заявление о том, что Иисус, Дева Мария, Иосиф и все двенадцать апостолов были евреями! Уж не знаю, какими измышлениями ее напичкали, но это было уже слишком: у нас вспыхнул ожесточенный спор, притом что я не относил себя к истово верующим. Эльза продолжала сыпать историческими подробностями, но потом я уже не мог больше слушать про скитания по пустыне, хоть реальные, хоть вымышленные.

Ее рассказы улеглись у меня в голове не вдруг. Почему-то все, что вбила тебе в голову начальная школа, оставляет неизгладимый след; вытравить это из памяти не получается – можно только перерасти. Накопленный багаж напоминает древесные кольца: в них год за годом отражаются – последовательно – наши мнения, сомнения и убеждения. Природа не фиксирует эти противоречивые мысли: одна за другой они спрессовываются и образуют наш ствол – компактный, однородный на срезе отпечаток прошлого.

XXI

Закончилось все прискорбно: чтобы заплатить налоги на наследство, мне пришлось выставить на продажу мебель. По неопытности я сделал распространенную ошибку – сказал правду, а нужно было либо заявить бургомистру, что родители при жизни передали дом в мое распоряжение, либо задействовать старые связи, чтобы снизить официальную стоимость. Эта общая практика (в делах о наследовании учитывались как теория, так и прецеденты) именовалась по иронии судьбы словом «хуцпа», которое в приблизительном переводе с идиш означает «ловкачество». Мог ли я предположить, что государство возьмет на заметку все, от папиных золотых запонок (которые носил я) до портрета моей бабушки в шестнадцатилетнем возрасте. Поскольку часть маминых украшений я отдал Эльзе, кое-какие ценности, к счастью, не попали в опись. Единственной альтернативой было заложить дом, но бабушкин нотариус предупредил, что при нарушении мною графика выплат по закладной банк сможет на законных основаниях продать недвижимое имущество, оставив меня на улице.

Назначенные на субботу торги проходили в «Доротеуме», старейшем в мире аукционном зале. Как только открылись двери, началась толчея и давка: внутри было тесно, и две трети собравшихся жались с завистливым видом у задней стены, спрессованные как сельди в бочке. Среди прочих лотов, представленных для ознакомления, – барокко, ампир, легендарный венский тонет, модерн, ар-деко, баухаус, бидермейер – затесалась и наша до боли знакомая мебель, неуместная, как стайка чужаков на званом вечере. По чистой случайности я оказался вблизи дедушкиного кожаного кресла и решил напоследок в нем посидеть, но, видимо, зазевался, потому что мои намерения раскусила толстая тетка, которая, отодвинув меня локтем, плюхнулась в кресло сама. Первым торговалось наше инкрустированное цилиндрическое бюро эпохи Людовика XVI, доставшееся нам от предков Пиммихен. В воздух взметнулось несколько рук, и цена выросла втрое против той, что значилась в каталоге. Я с оптимизмом ждал кругленькой суммы за мамино трюмо, но аукционист, щедрый на цветистые описания, не пробудил в публике никакого интереса. Когда он вдвое снизил первоначальную стоимость, из зала поступило какое-то вялое предложение, и через считаные секунды раздался удар молотка.

Теперь каждая комната в нашем доме увеличилась в размерах, как будто стены волшебным образом расступились. В отсутствие мебели по дому гуляло эхо: любое покашливание, любое слово, любой шаг вызывали звучный, но какой-то утробный отклик. Увезенные серванты, зеркала в рамах, секретеры и платяные шкафы оставили на стенах темные прямоугольники – проемы, ведущие в никуда. Светлые квадраты на полу обозначали места, где раньше лежали ковры, а по ночам, когда некстати разыгрывалось воображение, они превращались в призрачные ловушки, манившие меня в неизвестность. Кресла и диваны напоминали о себе кругляшками вмятин; три похожие вмятины показывали, где прежде стоял рояль, – этот меланхолически затихший угол я теперь обходил стороной. В глаза беззастенчиво бросались незаметные ранее дефекты: отставшие обои, облезлая краска, ветхие гардины.

В отдельную проблему выросло поддержание порядка. Из-за отсутствия кроватей в опустевших комнатах громоздились матрасы и постельное белье; после вывоза сундуков, комодов и гардеробов тут и там высились разномастные дюны. Аукционисты заверяли, что стеллажи, изготовленные по размерам нашей библиотеки, уйдут за хорошую цену, и оказались правы, но теперь фолианты в кожаных переплетах тоже перекочевали на пол.

С наступлением зимы дом стал промерзать. В дровяных печках был только стылый пепел, и от безысходности я вышел с топором на задний двор, где, помогая себе ногами и крепким словцом, свалил дерево. В поисках какого-нибудь хлама для розжига сырых дров я поднялся в мансарду. У дальней стены пыльной кружевной драпировкой тянулась гигантская паутина. Под ней громоздились вполне подходящие коробки. Смахнув с них пыль, я заглянул внутрь: там лежали запрещенные книги, которые сберегла моя мать. Нам пришлось использовать их для обогрева.

Я понимал, что должен найти работу, а иначе мы пропадем, но не представлял, с какой стороны к этому подступиться. Как мои родители, как дед с бабушкой, я всегда считал, что буду работать на семейном предприятии. Отец говорил, когда я был еще маленьким, что он, достигнув пенсионного возраста, передаст эстафету мне, – так в свое время поступил его отец, так со временем поступлю и я, когда подарю ему внука.

Нашего заводика, естественно, больше не существовало. Его разбомбили, когда он по необходимости перешел на военные рельсы. Как водится, выжившие, чтобы себя обезопасить, возложили всю вину на погибших, и мой отец не стал исключением. Среди руин сгинул его автомобиль: бабушка подозревала, что его похитил кто-то из рабочих и с целью продажи перегнал через границу в Венгрию. Даже если в этом не было ни крупицы правды, мне не приходилось рассчитывать на возврат автомобиля и всего остального, поскольку завод оказался в советской зоне.

И автомобиль, и производство были, конечно, застрахованы, но в страховом договоре имелись пункты, освобождавшие компанию от возмещения ущерба или утраты имущества в случае войны. Мои надежды ненадолго оживил план Маршалла[66]; не буду преуменьшать ту помощь, которая в рамках этой программы была оказана множеству пострадавших, но сам я ничего не выиграл.

Сидя в кофейне с kleiner Brauner[67], если можно так назвать эту бурду акварельно-бежевого цвета с каплей молока – самое дешевое, что там подавали, – я изучал рубрику «Вакансии». Нельзя сказать, что вакансий было великое множество: их не хватило даже на одну газетную полосу, но я не спеша обдумывал каждую. Рабочие места предлагались главным образом в сфере строительства и восстановления зданий, но я по состоянию здоровья не подходил для такого рода деятельности. Место наборщика могло бы стать первым шагом на пути к журналистике, но какой нормальный человек взял бы на эту должность безрукого? А для коридорного или ученика стеклодува я определенно был староват…

Бродя по улицам, я осмелел. Посетил пять-шесть фабрик – думал устроиться на конвейер. Но меня, с одной рукой и без опыта работы, никуда не брали. Тогда, читая чужие мысли («одна рука – полчеловека»), я стал говорить, что согласен работать за половину минимальной ставки, но и это никого не убедило. Я даже вызывался потрудиться бесплатно, чтобы проявить свои возможности, но наниматели отрицательно мотали головами и твердили, что не могут брать на себя ответственность за возможные производственные травмы. Заходил я и на почту, и в муниципальные учреждения, надеясь, что правительство Австрии, не назначившее мне мало-мальски достойную пенсию, в качестве компенсации постарается меня трудоустроить. Как же я заблуждался… Добился я лишь того, что в одной из этих инстанций меня назвали Wiener Arbeitsamt[68].

Я уже собирался повернуть к дому, когда с улицы увидел толпу, кишевшую в коридоре под лампами дневного света. Находиться внутри оказалось и вовсе невыносимо. От набившихся туда людей пахло, как в Шёнбруннском зоопарке. Чтобы только куда-нибудь приткнуться и заполнить бланк заявления, потребовались немалые усилия, но все же не такие отчаянные, как для следующего этапа: получить жетон и сделать свой снимок в фотоавтомате. А потом еще пришлось делать жизнерадостное лицо перед измотанными, потными служащими.

Тощая брюнетка с расчесанными на прямой пробор волосами, заплетенными в две жидкие косички, подсунула указательные пальцы под стекла очков и протирала слезящиеся глаза. А я тем временем изучал висевший у нее за спиной плакат с двуглавым орлом нашей республики – преемником герба династии Габсбургов: после падения Австро-Венгерской империи Австрия присвоила эту империалистическую птицу, вооружив ее молотом и косой. Или серпом? Познаний в сельском хозяйстве у меня не было. Я начал говорить, что даже эта птица получила работу, но меня недослушали.

– Вы представили неполные сведения. Какая у вас квалификация, какой опыт работы? – Девица быстро постукала по моему заявлению авторучкой, как иглой швейной машинки.

– Ну… я трудолюбив… – забормотал я.

– Откуда вы знаете, если никогда не трудились?

Ручка дробно стучала, выводя меня из равновесия.

– Дома я трудился всегда. Готовил. Убирал. Делал все, что требовалось. А это, знаете ли, немало.

Она улыбнулась, но, заметив, что я глазею на щель между ее передними зубами, скисла.

– Благодарю вас. Следующий!

Я встал, но не сдвинулся с места. Мне хотелось произвести на нее благоприятное впечатление, однако на освободившемся стуле уже сидел другой человек, а меня здесь словно вовсе не бывало.

А между тем я задыхался под грузом налогов и неоплаченных счетов. На мой адрес поступали письма от судебных исполнителей, грозивших нагрянуть ко мне домой с ордером и, если я их не впущу, вызвать слесаря, который взломает дверь. Страшно было представить, что подумает Эльза! Поддавшись панике, я демонтировал дубовые настенные панели, каменные карнизы и настил из флорентийских плит. Входную дверь менять не стал, но отвинтил колотушку в виде львиной головы. Все это ушло с молотка, долги были погашены, и мои тревоги улеглись. Но ненадолго.

От карнизов на стене остались шрамы, которые хмурились на меня сверху. Пустые дверные проемы зияли беззубыми ртами, потрясенные моими деяниями. Прихожая и гостиная выглядели как в разгар стройки; впрочем, если вдуматься, так выглядел весь дом. В нем не осталось ни одного уютного уголка. Можно было подумать, мы с Эльзой тайно проживаем под чужой крышей.

Верная себе, Эльза всегда реагировала одинаково – упиралась руками в бока, словно собиралась меня отчитывать, и повторяла:

– Йоханнес, не жди, что я буду стоять в стороне и молчать! Я знаю, что ты банкрот. Я для тебя обуза. Ты вынужден меня кормить, одевать и нести по моей вине всяческие расходы!

– Кто, я? Владелец такого дома? Да бо́льшая часть Вены спит и видит, как бы поменяться местами с таким банкротом. Чем шикарней дом, тем больше расходов. Но это не женская забота.

– У меня мозги работают не хуже, чем у тебя или любого другого мужчины!

– Ты уже это доказала, но математика – не то же самое, что финансы, а марксизм на бумаге – не то же самое, что коммунизм, – спокойно отвечал я.

Я отправился в Stadtpark[69], чтобы попытаться сбыть кое-какие книги – у нас оставалось еще много. На аллеях обнищавшие оркестранты играли на струнных инструментах; некоторые солисты музицировали часами, чтобы выгрести из футляра с бархатной отделкой хотя бы пригоршню монет. Времена были тяжелые. Мне относительно повезло: я продал два прекрасных тома – один Священной Римской империи, другой об империи Габсбургов – за семь шиллингов каждый. Просто чтобы объяснить, много это или мало: за 1,75 шиллинга в ту пору можно было купить пол-литра пива, а за 1,8 шиллинга, если не ошибаюсь, – проехаться туда и обратно на трамвае. Покупатели были из британских оккупантов, которые интересовались историей или, возможно, хотели отвезти домой подарок для кого-то из близких. Вскоре ко мне направилась идущая под руку парочка. Мужчину я не видел с детства и все же сразу его узнал: это был Андреас, один из близнецов, которые приходили ко мне на устроенный мамой праздник по случаю моего двенадцатилетия. Его спутница, хорошенькая молодая австрийка, держалась скромно и с достоинством. Боясь, как бы меня не застукали за грошовой торговлей, я торопливо собрал нераспроданные книги, высмотрел нехоженую дорожку в глубине парка и стремглав бросился туда. Колючие ветви кустарника рвали на мне вязаный джемпер, а я злился на самого себя – неужели в этом огромном парке мне грозило повторное столкновение с теми же людьми на главной аллее?

Но, подняв голову, я не поверил своим глазам: Андреас и его девушка оказались прямо передо мной, шагах в десяти. У меня в ботинках хлюпала жидкая грязь, да и Андреас ругался, тщетно стараясь идти на цыпочках, чтобы не перепачкать обувь, а девушка повисла у него на руке, скользя из стороны в сторону по этой слякоти.

Когда мы с ним встретились глазами, мне стало ясно: он узнал меня с первого взгляда и тоже решил избежать встречи. Его лицо выражало сомнение. На узкой тропинке нам было не разойтись; чем ближе мы подходили к этой неприятной точке, тем чаще бросали друг на друга скрытные взгляды. Его реакция зависела от моей – и наоборот. Я с ужасом ожидал вынужденного притворства и визгливых ноток в своем голосе.

– Идем, идем, – с легким раздражением поторапливала его девушка, проталкивая его мимо меня.

В Штадтпарк я больше не возвращался, а семейные реликвии складывал в большую корзину и оттаскивал на блошиный рынок. За один сезон сбыл поношенную одежду, за второй распродал украшения, статуэтки, китайские раритеты, курильницы для благовоний, таблетницы, мейсенский фарфор – короче говоря, все памятные вещицы, остававшиеся в доме. Над блошиным рынком в то время не витал дух веселья и азарта, как сегодня: это было унылое сборище голодного люда, пускавшегося во все тяжкие, чтобы только выжить. Старые дамы торговали пирожками, а что не могли сбыть, растягивали для себя на всю предстоящую неделю. Я приметил мужчину, который трижды продал одну и ту же пару серебряных подсвечников. За покупателями устремлялся его сообщник; выждав с месяц, заговорщики выкладывали подсвечники на тот же прилавок. Славился блошиный рынок и тем, что там по сходной цене удавалось выкупить свои же только что украденные часы. Это сегодня можно оставить зонтик в рыбных рядах и пойти перекусить. А тогда люди приходили и уходили с зонтами, причем зачастую с разными. Воровство распространялось лавинообразно, даже среди честных людей.

После тягостных раздумий я отбросил всякие угрызения совести, мешавшие продать скрипку Уте. Мне представлялось, что инструмент уйдет за час, но толпа уже стала редеть, прилавки были сложены, а под ногами выросла толща мусора. Весь день то один ребенок, то другой терзал струны, удивленно хихикая над звуками, похожими на выход кишечных газов. Потом родители возвращали мне инструмент и с извинениями объясняли, что им нужно было хоть чем-то занять малыша. Кое-кто из мелюзги с ревом упирался, не желая уходить, а я с грустью вспоминал Уте и не попадал в такт этому миру.

На другой день скрипку осмотрели два солдата-американца, а потом один из них, скользя пальцами, наиграл какой-то народный мотив сначала на первой и второй струнах, а потом на третьей и четвертой, но ни на шаг не приблизился к венгерско-цыганским мелодиям. Вокруг него стала собираться толпа; слушатели прихлопывали в ладоши, а один выкрикнул «йо-хо!». Приятель скрипача отступил назад, чтобы не выглядеть причастным к этому балагану, и пару раз постучал себя по виску, давая понять, что его дружок не в себе. Я мысленно потирал руки, готовясь поправить свои дела, но когда американец доиграл, мне стало ясно, что у него даже в мыслях не было делать покупку. Вместо этого он стал кланяться и ерничать: «Спасибо, спасибо… Нет-нет, за автографами не стойте…»

Чтобы продемонстрировать качество инструмента, я сам провел смычком по открытым струнам. Это вызвало интерес у зевак, подтянувшихся к толпе. Одна женщина вышла вперед, и в скрипичном футляре что-то звякнуло. Ее примеру тут же последовал какой-то мужчина – он высыпал на бархат всю иностранную мелочь. Меня ошеломило такое недоразумение: все подумали, что я бывший скрипач, лишившийся из-за своего увечья возможности музицировать. И вдруг я увидел себя их глазами. Калека, осколок другого времени и места, оголодавший рыночный попрошайка!

Это было невыносимо… Я превратился в тот образ, который создали чужие, а плывущие над парком грустные, сладостные мелодии заманивали меня углубиться в эту роль. В смятении чувств я ушел с рынка и надумал отнести инструмент старому скрипичному мастеру, у которого в свое время купил его мой отец. Битый час бродил я по узким улочкам, прочесывая окрестные кварталы, но скрипичная мастерская как сквозь землю провалилась. По канаве гладко и бесшумно струился неглубокий поток, который перегораживал лежащий ничком человек: вокруг его туловища поток бурлил и разделялся надвое. Решив, что бедняга тонет, я выронил скрипку и кинулся на помощь, но оказалось, это всего лишь выброшенное за ненадобностью старое черное пальто. Пришлось возвращаться за скрипкой, но теперь и она как сквозь землю провалилась. Несколько часов я ходил кругами, не веря в случившееся, но на булыжной мостовой не нашлось ничего даже отдаленно похожего на черный футляр… зато вода в канаве теперь струилась без помех.

XXII

В июле произошло сильнейшее наводнение, каких давно не знала Австрия: Дунай вышел из берегов и затопил столицу, так что во многих районах лодки оказались полезнее автомобилей. Даже в отдалении от набережных горожане ходили по колено в воде. Вода врывалась в дома и передвигала мебель. И частные жилища, и гостиницы обзавелись видом на реку. По улицам у меня на глазах утиными стаями плыли бутылки яблочного сидра; а дикие утки, пользуясь тем, что луга превратились в озера, не теряли времени даром и осваивали стихию, как будто эти водоемы существовали там с Сотворения мира.

Пять дней подряд Эльза находила в себе смелость выйти навстречу этому великому потопу, а до этого зимой выходила навстречу снегу, но каждый раз быстро возвращалась домой, причем без понукания. Никто ее не торопил. По сути дела, она усматривала в этом наводнении долгожданный знак, ниспосланный ей для укрепления веры, и вскоре взяла привычку через слово повторять «Бог». На все была Его воля: на то, чем она была и чем стала, на то, что сталось с ней. Промокшая, дрожащая, она укутывалась в одеяла и ложилась на пол посреди комнаты в ожидании Его. Она смахивала на кокон, и я уже представлял, что в один прекрасный день увижу, как она машет крылышками. В конце концов Бог сделался предметом напряженности и противоречий. Третий лишний, он вторгался в нашу жизнь, как серьезный конкурент, соперник в любви, великодушный, заботливый, безупречный, всезнающий и вездесущий.

Я без обиняков говорил Эльзе, что там, в вышних сферах, никого нет, да и в нижних тоже. Сам я, по большому счету, в Бога не верил, как не верил и в призраков, пока однажды ночью до моего слуха не донесся какой-то шорох. Эльза отвечала, что в области запредельного есть некий свет, позволяющий различать добро и зло, истину и ложь. Она верила, что мы, смертные, завершив жизненный путь, обретем способность видеть этот свет: он озарит весь пройденный нами земной путь. Нам сразу откроется истина – и общая суть, и каждая мельчайшая частица, подобно тому как Бог видит необъятный луг и знает каждую травинку. Эльза меня изводила, твердя, что на наш дом снизошел этот божественный свет – неужели я сам этого не вижу?

Я озирался в поисках этого «света Божьего», о котором она распространялась. Действительно, света стало больше – рассеянного, необычно мягкого, но объяснение тому было сугубо рациональным: безжалостные метели повредили кровлю и теперь в каждую щель сверху проникал этот свет. К тому же во всем доме растрескались потолки, и на стенах поблескивали дождевые потеки с призрачным отливом, создавая сияние, какое редко возникает в четырех стенах.

Состояние дома меня удручало, но я оказался бессилен что-либо предпринять – средств на ремонт не было.

Чего я только не делал, чтобы вернуть себе прежнюю Эльзу, хотя бы на долю секунды, хотя бы ради единственной улыбки… Из денег, отложенных на продукты, я покупал ей лакомства, продававшиеся в богатых кварталах американской зоны: засахаренный миндаль, сливочный ирис, карамельный попкорн… Приносил полуфабрикаты в пакетиках: одни требовалось залить кипятком, чтобы получить горячий шоколад с добавками, другие разболтать в холодной воде, чтобы жарить на масле толстые блинчики, называемые оладьями. Но особенно порадовала ее коробка шоколадных конфет ассорти. На дне коробки не сообщалось, где какая начинка, и Эльза сияла от каждого сюрприза, будь то кокосовая стружка, грецкий орех, помадка или малиновое желе. Сласти она обожала и могла поглощать их пригоршнями, пока не откатывалась на бок, положив руку на живот, как беременная.

Лицо ее лучилось с того момента, когда я входил в дом с бумажным пакетом, и до той минуты, когда в пакете не оставалось ни крошки. А потом угасало. Допускаю, что, раз за разом поощряя в ней сладкоежку, я проявлял малодушие и глупость, а ведь знал, к чему это приведет, но ради кратковременного искупления своей вины гнал от себя мысли о последствиях. Конечно, Эльза уже не влезала в свою одежду. Но я старался об этом не думать и распродавал последние семейные реликвии, чтобы покупать ей обновки, такие же нарядные, как в более сытные годы, – хотел создать у нее впечатление, будто у меня имеются тайные ресурсы. Возможно, я вел себя эгоистично. Мне хотелось, чтобы она выглядела такой же ухоженной, как раньше, хотя затея была тщетной. Жирную, прыщавую кожу лица и нездоровый от такого количества сахара цвет зубов скрыть было невозможно.

Если честно, то утрата ее красоты придавала мне самоуверенности. Эльза в шутку говорила, что у меня остался только один волос, но хороший, а у нее два, но оба плохие. Все чаще она повторяла, что шрам у меня сглаживается. Я и сам замечал, что туловище мое становится более сильным и рельефным, а прохожие больше не отшатываются при виде моего лица и не смущаются, если я ловлю на себе их взгляды. Во мне появилось нечто такое, что завораживало посторонних. От этого моя любовь к Эльзе не ослабевала, но я уже не опасался, как пару лет назад, что каждый мужчина стремится увести ее у меня из-под носа. Знал я и то, что Эльза, утратив свое обаяние, поняла всю искренность моей любви. Эта тема не обсуждалась вслух, но тяжестью висела в воздухе.

Мое решение продать дом было вызвано не только финансовыми соображениями. Безденежье было простой истиной, необходимой мне для самообмана. На самом-то деле я хотел продать дом для того, чтобы получить возможность не работать и все свое время посвящать Эльзе.

Вскоре я подписал исключительное соглашение с неким агентом по недвижимости, который в будние дни после обеда приводил ко мне потенциальных покупателей. Первым, кто заинтересовался возможным приобретением, стал архитектор, который произвел впечатление даже на агента, потому что сразу понял этот дом глубже, чем я, живший в нем все эти годы. Он указал и на части первоначального строения, и на переделки последующих столетий, вплоть до отдельных каменных плит. Архитектор крутился волчком, и даже агент с трудом сдерживал улыбку. Мне же стоило еще бо́льших усилий скрывать свою мрачность: я предвидел, что наверху этот человек сразу поймет, какой цели служит выгородка, и действительно: первым делом он провел рукой по ложной стене. Архитектор явно пришел в недоумение, однако оставил свои мысли при себе.

Эльза понимала, что для меня продажа дома – это потрясение. В последнее время я все чаще раздражался без всякой причины. Видя разлитое молоко, неплотно завернутый кран, непогашенный свет, я устраивал ей выволочку за небрежность, которая, как я повторял, обходится нам очень дорого и по большому счету вынуждает меня продать дом. При этом я не верил ни одному своему слову. Меня угнетали не столько грошовые убытки, сколько неуверенность в завтрашнем дне. И все равно я часами пилил Эльзу и приписывал ей все грехи. Обзывал ее лисой, эгоистичной, самовлюбленной и безответственной. Иногда я показывал себя настоящим самодуром и перекрывал воду, если видел, что ванна у нее наполнена более чем наполовину. Если Эльза разглагольствовала о Боге, я шел к электрощиту и вырубал освещение. Коль скоро Бог посылает ей столько духовного света, с какой стати я должен оплачивать непомерные счета за электричество?

Лишь однажды Эльза не ушла в самобичевание. Она заявила, что я веду себя как ревнивый «шмук»[70], если вижу в Боге равного себе соперника.

– В общем, – заключила она, – ради меня ты пожертвовал очень многим. А теперь, я считаю, пришло время тебе пожертвовать мною ради собственной свободы. – В ее словах сквозила ирония, но голос звучал твердо.

– Как ты сказала?

– Тебе ничто не мешает от меня избавиться.

– В каком смысле?

– Включи воображение и представь, что меня никогда не существовало. Укажи мне на дверь. Это проще всего. А я положусь на судьбу.

– Что ты городишь – зачем?

– Это самое надежное доказательство любви, какое я только могу тебе предложить. Я готова отдать жизнь, чтобы тебя освободить. В этом суть любви: дарить любимому пространство и свободу. Кто любит, тот не стремится быть собственником и в угоду себе держать любимого в клетке. Любовь – это не кандалы. Любовь свободна, как воздух, как ветер… да что там – как Божий свет.

В каждом ее слове о Боге мне слышалась прямая нападка на меня. Эльза отчитывала меня за то, как я вел себя в минувшие годы, осуждала и не сомневалась, что я все понимаю. В конце концов я сгреб ее в охапку и прижал к себе, как отъявленный собственник.

– Любовь – это совсем не то! – вскричал я. – Любовь – это когда двое стремятся быть вместе, несмотря ни на что. Любовь склеивает двоих так, что не разорвать! Один не бросает другого, когда понимает, что бежать на двух ногах проще, чем ковылять на четырех! Любовь – это бескорыстное желание быть рядом с тем, кого любишь! Вот что такое любовь! Люби того, кому признаешься в любви. Будь рядом. Любовь – это прочная связующая нить, а не свинарник с дверью нараспашку!

И тут до меня дошло: я едва ее не задушил. Она согнулась пополам, чтобы отдышаться, и выпалила:

– Тебе как раз место в свинарнике! Свинья! С чего я взяла, что ты поймешь? Мечу тут бисер перед свиньями! Где тебе понять?! Только когда у тебя есть выбор и ты решаешь быть вместе с другим человеком в результате этого свободного, открытого выбора из сотни, а то и тысячи возможностей, тогда отношения приобретают какой-то смысл!

Мы спорили всю ночь. Стоило ей задремать, не пойдя на примирение, как я включал свет и направлял лампу ей в лицо. Я вел себя как ребенок, но и она тоже. Она повторяла мне «шлемиль»… а может, «шлемазл»?[71] (До сих пор путаюсь в этих ее словечках из идиш. Если не ошибаюсь, первым обозначается тот, кто проливает себе на брюки суп, а вторым – тот, кому на брюки всю жизнь проливают суп другие.) Говорила: пусть бы я, урод, «клютц», убирался спать в какое-нибудь другое место. Своими пухлыми ножками спихивала меня с кровати. А я знай перекатывался с ягодицы на ягодицу и насмешничал, пока она не вылила на мою половину матраса приготовленный на ночь стакан воды. Тогда я пригвоздил ее к мокрому пятну. Эльза выбралась из постели, чтобы взять с полки один из своих многочисленных учебников философии, а может, метафизики или какой-то другой мути. Я видел, что настроения читать у нее нет – она просто сделала заявление. А остальное сказала своим презрительным видом. Ее действия перешли на интеллектуальный уровень: она больше не собиралась тратить время на меня. Я в очередной раз вырубил электричество.

Детским выходкам не было конца. И только услышав, как внизу щелкнул замок входной двери, я сбежал по ступеням и бросился перед Эльзой на колени, чтобы вымолить прощение. До утра, лежа на мокрой стороне матраса, я держал ее за локоть и не отпускал, но она все еще злилась, хотя и отказывалась это признавать в ответ на мои вопросы, которые сыпались на нее каждые пять минут.

Солнце встало раньше меня. Видимо не зная, как себя вести, Эльза делала вид, что еще не проснулась, а я, если честно, был только рад, потому что и сам не знал, как держаться. В доме был полный кавардак, каждый предмет напоминал о вчерашней ссоре и вызывал в памяти подробности, о которых я предпочел бы забыть. Учебник немым укором взирал на меня с того места, где приземлился; повсюду валялись, как белые цветы, готовые собраться в скорбный венок, скомканные бумажные салфетки, мокрые от моих и Эльзиных слез. С тупой головной болью, какая обычно следует за бессонницей, я вышел за хлебом. В витрине цветочного магазина мое внимание привлек нежный букетик эдельвейсов, но на ум тут же пришла идея получше, и я, вскочив в трамвай, поехал в центр города.

Идея оказалась совершенно провальной. У Эльзы вытянулось лицо при виде яркой птички в поставленной на стол клетке. Хотя птичка изящно прыгала с одной жердочки на другую, раскачивалась и щебетала, это ни на что не влияло. Эльза узрела в моем подарке, как сама выразилась, casus belli[72], а вовсе не знак примирения, и продолжила свои нападки, повторяя, что это грех – держать в клетке живое существо, которое Бог сотворил для полета.

– Она продавалась прямо в клетке – не все ли равно, где ей находиться: здесь, в зоомагазине или у другого покупателя?

– Это страшный грех! – выкрикнула Эльза и так резко закрыла лицо руками, что напугала птицу, которая, вспорхнув, ударилась о купол из белых прутьев. От этого Эльза распереживалась еще сильнее.

– На воле она станет добычей ястреба или кошки! – сказал я. – Там ей не выжить. Лучше уж пусть остается здесь, в безопасности.

– Здесь она никогда не узнает, что такое жизнь. Ладно бы какое-нибудь домашнее животное, но только не птица. Как до тебя не доходит? – У нее в голосе звучали характерные нотки, и мы оба понимали, о чем на самом деле разгорелся спор.

– По-твоему, это жизнь – когда от тебя летят пух и перья? Что ж, оставайся при своем мнении. Лично я считаю, что это смерти подобно.

– Ты так любишь божью тварь? Прошу. – Кухонное окно заело, и я навалился на раму плечом. – Давай. А я принесу тебе останки – полюбуешься. Но предупреждаю: это будет зрелище не для женских глаз.

Мне показалось, что ей сейчас станет дурно. Между тем птица запела, невинно склонив головку набок, и Эльза чуть-чуть приоткрыла дверцу, потом еще немного, потом наполовину. Птица бойко запрыгала с шестка на шесток в ожидании кормежки. После долгих колебаний Эльза открыла дверцу полностью. Птица будто не замечала. Но тут от легкого ветра окно распахнулось настежь, словно некая высшая сила манила пернатую пленницу на свободу. Но птица даже не пыталась вылететь. Тогда Эльза просунула руку в клетку; птица заметалась и захлопала крыльями. Когда же Эльзины пальцы стали тянуть ее из клетки, она клюнула человеческую руку, порхнула обратно и съежилась за поилкой. Я невольно улыбнулся: победа осталась за мной.

Эльза не спеша сделала вторую попытку и бережно взяла птицу в ладони, чтобы перенести на подоконник. Слегка взъерошенная, та осталась сидеть на месте. Свежий воздух, согретый весной и напоенный ароматом скошенной травы, радовал сердце и звал дышать полной грудью. И вдруг птица стрелой вылетела в окно, будто спасалась от погони, а вовсе не искала свободы.

Я с ужасом увидел, что она скрылась из виду, а потом задумал, стыдно признаться, бесчестный поступок. Через несколько дней я отправился на руины дома фрау Вайдлер, выкопал из пепла птичий скелет и поместил его в клетку с белым куполом; косточка одного крыла сиротливо торчала сквозь прутья. Скелет, долго лежавший на развалинах, никак не мог принадлежать нашей птице, но Эльза даже не стала рассматривать его вблизи. Спрятав лицо в ладони, она забилась в истерике.

XXIII

Договор на агентские услуги по продаже дома истекал той весной, и я прохаживался по центральному району в поисках более надежного варианта. Уже собравшись зайти в незнакомое агентство на Шенкенштрассе, я услышал крики, доносившиеся из роскошного отеля на Лёвештрассе, в одном квартале от меня, и решил посмотреть, что там происходит.

К концу того дня увиденное стало восприниматься как банальное зрелище. Оккупационные войска покидали страну и собирались восвояси, прихватывая с собой на память все, что вошло у них в обиход или казалось заслуженной наградой за долгие три года службы: иными словами – все, что не было прибито гвоздями. Нет, не так: включая то, что было прибито гвоздями.

Мне на глаза попалась пара русских офицеров, которые с помощью солдат выносили из гостиницы антикварные кровати, консольные столики, картины, торшеры, ванны на львиных лапах и мраморные раковины. Как ни удивительно, тем же занимались и американцы. Австрийцы скандалили, сыпали бранью, но с ними обходились как с неблагодарными тварями, а кто особенно буйствовал, те рисковали схлопотать прикладом пониже спины – чтобы помнили.

Прямо передо мной рота американцев тащила – я не преувеличиваю, как ни абсурдно это звучит, – военные реликвии прошлого: орудия, кольчуги, копья, средневековые знамена. Не знаю, откуда их вынесли: то ли из частного особняка, то из какого-то музея, но путь их лежал теперь в совсем другие особняки и музеи. Возможно, общий настрой был не столь мрачным, как я описываю: далеко не у всех австрийцев имелись ценности, вожделенные для чужаков.

Дома меня поджидало очередное зрелище: одно из окон закрывал оранжевый транспарант с черной надписью «Продано». Я не мог поверить такой удаче – оставалось только надеяться, что здесь не похозяйничали судебные исполнители, продавшие мой дом за долги. На заднем дворе маячили двое мужчин: я узнал в них своего первоначального агента, который давным-давно не давал о себе знать, и покупателя-архитектора.

– Видели новость? – непринужденно спросил герр Айхель, будто мы с ним встречались не далее как вчера.

– Видел, – с некоторой досадой ответил я.

– Если хотите знать, я пытался его отговорить, но он ничего не желает слушать. Про ваш – или про его – дом. Стоит ли затеваться, если понятно, что за пару лет все войска будут выведены? Уж поверьте, русские заберут все, что плохо лежит, так что дом этот не достанется ни нашим, ни вашим.

Архитектору это замечание показалось весьма остроумным.

– Какая чушь, – выговорил он и обратился ко мне, понизив голос, чтобы заручиться моим вниманием. – Не верьте тому, что здесь болтают.

Герр Айхель с размаху сшибал ногой поганки, заполонившие весь сад, и самодовольно поддразнивал покупателя:

– Если не передумаете, покупка такой недвижимости может обернуться против вас, как только ветер переменится. Не боитесь?

– На самом деле побаиваюсь. Ваших метафор по поводу красного прилива.

– Как встарь говорилось, пригони коня на водопой, а пить не заставишь… Герр Бетцлер, прошу вас ко мне в контору завтра утром – оформим сделку по всем правилам. Хотя понятие частной собственности дышит на ладан…

В годы моего детства продажная цена дома сделала бы нас миллионерами, но я по горькому опыту знал, что цифры – штука относительная. В процессе поисков другого жилья эта истина дошла до меня в полной мере. Вырученных от продажи средств могло бы хватить на покупку другого дома, меньшей площади, причем в хорошем состоянии, но я упустил из виду один важный момент. Если вложить все деньги в приобретение нового дома, то как жить дальше? По опыту я знал, как стремительно возрастают текущие расходы. О покупке дома пришлось забыть и переключиться на поиски квартиры. Просторная квартира стоила примерно как небольшой дом, а иногда и дороже, в зависимости от района.

Я прикидывал так и этак, набрасывал бюджет, урезал возможные траты. Хорошая квартира в престижном районе означала нищенское существование в шикарных стенах. Скромная квартирка в незавидном районе сулила если не финансовую свободу, то хотя бы возможность найти работу или какое-нибудь другое оплачиваемое занятие, чтобы встать на ноги. Старые жилые дома, черные от копоти, были выщерблены осколками снарядов, а вновь отстроенные дешевые коробки, одинаковые, чисто утилитарные, нагоняли тоску. Их населяли неимущие мигранты, которые сидели на пороге или, облокотившись на подоконник, курили и наблюдали, как жизнь проходит мимо. Дети ничем не напоминали детей: они смахивали на маленьких равнодушных взрослых и своими играми наводили на мысль о постылой работе. Даже у кошек и собак, шнырявших между подъездами, был вороватый вид. Впрочем, у меня были и другие соображения, поважнее эстетики и жизненного пространства. В каждой квартире я первым делом подходил к окнам и смотрел, не выходят ли они на противоположный дом. Таких вариантов было немного, а кроме того, в любом месте мог вскоре вырасти новый дом. А ежечасно видеть чужих людей было для меня равносильно совместному проживанию – нам с Эльзой такое не подходило. В одном квартале дом напротив оказался так близко, что с жильцами можно было поздороваться за руку через окно. В моем возрасте уже не хотелось мириться с тем, что напротив постоянно будут чужие глаза и уши… что там будут таиться враги, задумавшие выкрасть у меня Эльзу… Мне хотелось жить с ней нормальной, прозаической жизнью. Настало время отрешиться от наших юношеских мечтаний.

Эльза сияла при виде сложенных штабелями коробок, словно дитя, которое ждет, как праздника, предсказанной лавины, тогда как взрослые в преддверии бедствия с тревогой кидаются в укрытие.

– Ты ведь меня тут не бросишь? – взволнованно спросила она, как будто надеялась, что я ее брошу.

Я погладил ее жесткие волосы и сказал:

– Эльза, я хочу, чтобы в будущем наши отношения строились на правде, открытости и взаимном доверии.

– Ой, какая скука! Не давай мне таких обещаний! Боже правый! Я ведь тоже тебе привирала – а как ты думал? Неужели ты считаешь, что мужчина и женщина могут быть стопроцентно честны друг с другом? Только правда, правда, правда и ничего, кроме правды? Какова твоя цель – убить всякую тайну, все очарование?

Я ее не узнавал: она небрежно размахивала рукой, запрокидывала голову, демонстрируя двойной подбородок, и на глазах превращалась в избалованного ангела. На лице играла самодовольная ухмылка, из-под тяжелых век стрелял похотливый взгляд. Такие манеры, конечно, все больше внедрялись в обиход женщинами низкого пошиба, стремившимися к так называемой эмансипации, но за Эльзой я никогда такого не замечал. Но больше всего возмутили меня ее слова.

– Ты мне привирала?

– Естественно, – рассмеялась она, хлопая глазами. – Как, по-твоему, я могла бы терзать тебя изо дня в день чистой правдой? Представляешь, во что превратилась бы наша жизнь? Как спалось, солнышко мое? Ужасно: ты храпел как боров, я тебя чуть не убила. Ты по мне скучала? Нисколько, я все время вспоминала свою первую любовь. Вообрази, какой это кошмар – жить между острыми лезвиями правды? Видеть друг друга насквозь? Тебе бы приятно было узнать, что я лежала с тобой, а видела другого мужчину?

Все мои обманы вдруг померкли на фоне ее обманов. Я бы даже сказал, что мои обманы в сравнении с ее обманами могли служить доказательством любви.

А Эльза продолжала:

– Не сомневаюсь: ты занимался тем же… естественно.

– Никогда, клянусь памятью матери!

– Ой, прекрати, Йоханнес. Таковы суровые факты жизни – они известны всему миру, каждому поколению, просто никто не хочет этого признавать. А это уже коллективная ложь. Наверное, род людской правильнее было бы называть не «человек производящий», а «человек лгущий». Мне-то ты можешь признаться, я не обижусь. Неужели ты, глядя на мою грудь, никогда не видел перед собой другую женщину? А когда ты закрываешь глаза, не видится ли тебе сестричка в белом халате? Учительница?

– Никогда. Для меня ты – это всегда только ты! Со своим именем, со своим телом!

Я побледнел от ярости, что, похоже, чрезвычайно позабавило Эльзу. Меня будто освободили от чар, от какого-то заклятия: наблюдая сверху вниз за ее кочующими руками, я не испытывал ровным счетом ничего, даже когда они двинулись по моей ноге к той части тела, которая обычно первой шла на примирение. Мне хотелось развернуться и уйти, но какое-то ноющее любопытство требовало проверить, насколько искренни ее поползновения. Как гинеколог, я проник в ее потаенную сферу – в тот узкий промежуток, который не способен лгать. Ее страсть, как ни странно, оказалась неподдельной, и моя металлическая холодность только распаляла ее желание, а вместе с ним и мою ненависть.

– Ну, говори. Кто я сейчас?

Эльза прикусила мою губу и как бешеная впилась ногтями мне в грудь. С нарастающим садизмом она причиняла мне боль, но я, сделав над собой усилие, даже не содрогнулся.

– Наконец-то… мужчина… Mensch, – ответила она, с силой сжимая мне тестикулы.

Если я опустился на пол, то лишь для того, чтобы ее испытать, хотя и боль, наверное, не прошла бесследно. Я обводил Эльзу ледяным взглядом, а она лежала с закрытыми глазами и продолжала свои несовершенные пытки.

– Открой глаза! – потребовал я, и она повиновалась с ненавистным мне заискивающим, блудливым видом. – Смотри на меня, кому сказано! Вот сюда! Не смей отворачиваться! – Я сдавил ей виски, чтобы она шире раскрыла глаза, и заставил внимательно рассмотреть мой орган – сначала спереди, затем сбоку. Мой взгляд выражал решимость и угрозу. – Ублажай, не то он тебя убьет! И берегись, если я замечу, как ты превращаешь хотя бы малую часть меня в кого-то другого!.. Хотя бы малую часть! – С этими словами я ткнул пенисом ей в глазницы.

Закончилось это как борцовская схватка, нацеленная скорее на причинение боли, нежели на выражение любви. Когда этот уродливый акт подавления или чего-то сходного завершился, Эльза намотала прядь моих волос на палец и выговорила:

– Я знаю, ты меня любишь, Йоханнес… И порой думаю, что я тебя недостойна… Во мне есть подлость.

Вздернув бровь, я принял ее извинение, которого определенно заслуживал, и спросил:

– Неужели? Из чего это следует?

– Даже не знаю, просто иногда, время от времени…

– Ну-ну? Иногда, время от времени?..

– Как бы это сказать… – Она сделала паузу и провела рукой по грубому полу в шахматную клетку, оставшуюся от снятых каменных плит. – Если… понимаешь… учесть все, чем ты жертвовал, поступался, рисковал, занимался ради меня… И как я с тобой обращалась… Мы оба знаем, что я тебя терзала.

– Да, в моем теле память об этом свежа.

– Ну, просто… если выплывет правда… Кто ты и кто я… Вся подноготная… Вся прекрасная правда, вся жуткая правда. Помнишь, как ты однажды сказал, когда у меня не оставалось ни силы воли, ни причин жить дальше? Правда – это опасная материя, которая для жизни не обязательна. – Эльза делала упор на слово «правда», произнося его с раскатистым «р» и смакуя, как тонкое вино.

Сколько же она знала? И сколько не желала знать? Для чего открывала мне мрачные истины – чтобы я открыл ей свои? Или наоборот: чтобы позволить мне не раскрывать своих истин? Как защитник, я ее волновал. Как простой сожитель, навевал нестерпимую скуку. От героической и мощной личности опускался до заурядного типа, который к ней прикипел. Чтобы меня захотеть, ей нужно было во мне нуждаться. И все же я раскрыл ей свою правду – это требовалось мне самому.

Я пробормотал:

– Да, помню – я сморозил глупость. Ложь – необременительная попутчица, которая вытащит тебя из любой передряги. Ненадолго. Но потом она предаст и превратит твою жизнь в руины…

– Многие живые существа обретаются на руинах – это их дом. По-твоему, не допустив ни единой лжи, я смогла бы выжить? Вряд ли. Я бы просто выпорхнула на волю. Ну то есть сделала бы такую попытку, как та птичка, что выпорхнула из окна и улетела на край света, никак не поблагодарив, ни разу не оглянувшись, а просто хлопая крылышками. – Она изобразила взмахи крыльев и как будто взмыла в вышину с резким, диковатым блеском в глазах. – И разбилась бы о землю. А тут наваливается реальность – клыкастая свобода. Разум тянет книзу мысли, душу тянет книзу совесть. Если кого и сводить с ума – то одну себя. Падение с небес длится долго. – Она присвистнула, изображая нисходящий звук, и опущенными руками с силой хлопнула себя по бокам. – При ударе о землю веером разлетаются перья и косточки. Нет, Йоханнес, уж ты держи правду при себе, если хочешь удержать меня.

Сундук с просверленными для доступа воздуха отверстиями был выложен пуховыми одеялами. Я небрежно придержал крышку, запуская Эльзу внутрь. Ни один мужчина не будет раздевать Эльзу жадным взглядом – только я. Она никогда не посмотрит ни на одного мужчину, кроме меня. По ее скрытным взглядам я понял, какой уязвимой она сделалась после своих признаний – очевидно, прикидывала, не сброшу ли я ее сейчас в Дунай. Ей было никак не устроиться внутри сундука, тем более что она сильно прибавила в весе. Чтобы занимать как можно меньше места, ей приходилось до предела наклонять шею и прижимать колени к груди. Я сказал, чтобы она ни о чем не беспокоилась, и, зная, что пути назад нет, повернул ключ.

Грузчики приехали точно в назначенное время и к полудню погрузили весь скарб, кроме одного ревностно оберегаемого мною сундука. Судя по тем взглядам, которые то и дело бросали на него грузчики, им думалось, что он набит золотыми кронами времен монархии. Такси тоже не задержалось, и водитель, заметив мои мучения, бросился мне помогать. Сундук никак не помещался в багажник, и шофер, матерясь на каком-то диалекте, перевернул его набок. Мы услышали глухой стук.

– Там ничего бьющегося нету?

Я только помотал головой, хотя и содрогнулся от ужаса. Стоило мне занять место рядом с водителем, как из сундука донеслось отчетливое царапанье и приглушенное мяуканье. Я завел нервный разговор о погоде, но таксист его не поддержал.

– Куда едем?

– Будьте добры, – выдохнул я, – Десятый район, Бухенгассе, дом шесть.

XXIV

Заскрежетал ручной тормоз, и я вышел на тротуар, засыпанный ореховой скорлупой, которую выплевывал сидящий на пороге старик. Я торопливо расплатился с водителем, причем добавил неплохие, с моей точки зрения, чаевые, но он принял деньги хмуро и тут же сорвался с места, оставив меня стоять рядом с сундуком. Новая квартира находилась на четвертом этаже, а грузчики как сквозь землю провалились.

– Хи-хи-хи! – развеселился старик и жестами изобразил, как взваливает сундук на плечо.

Я понял, что немецкого он не знает, а по его виду (и запаху) догадался, что живет он не в этом доме, а, скорее всего, где придется.

В конце концов по лестнице спустились грузчики; бригадир ловко, как жонглер, крутил в пальцах ключи. Как только сундук оторвался от земли, мяуканье возобновилось – тоненькое, жалостное, протяжное, и грузчики ехидно переглянулись.

Тайна была раскрыта: я перевозил кошку в дом, где правилами не разрешалось держать животных.

– Отвали, малой! – рявкнул один из грузчиков на мальчонку, едва научившегося ходить: тот, шатаясь из стороны в сторону, замешкался на ступенях; сзади, как курдюк, у него выпирал подгузник.

Вскоре я остался наедине с Эльзой и стал лихорадочно шарить по карманам в поисках ключа. В карманах его не было – не было, и все тут, хотя я каждый вывернул наизнанку. Но что еще хуже – когда грузчики с метровой высоты грохнули сундук об пол, мяуканье смолкло.

– Отзовись! Ответь, Эльза! – молил я, но она не подавала признаков жизни.

Господи, неужели я забыл ключ от сундука в доме? Нужно было найти молоток или отвертку. Но черт возьми, в какую из этих проклятых коробок я упаковал инструменты? Хватит ли у меня наличных, чтобы сгонять туда-обратно на такси? Я чуть не порвал бумажник и услышал звон монеты, вывалившейся на пол. Но оказалось, это ключ, для верности засунутый мною в бумажник…

Трясущимися руками я повернул ключ в замочной скважине, поднял крышку и откинул перину. Моей первой мыслью было, что Эльза лишилась головы: каким-то чудом она перевернулась на живот, ноги были пригнуты, а голова неестественно вывернулась. Руки торчали в разных направлениях, одна была придавлена грудью, другая застыла на спине. Передо мной будто бы лежала фарфоровая кукла с выдернутыми из гнезд руками.

Любое мое прикосновение вызывало у нее боль, но через несколько минут она уже хихикала от щекотки, а я заподозрил ее в притворстве.

– Не шуми! Соседи услышат! – одернул я Эльзу.

– Не буду. Я маленькая. Незаметная. Как мышка… – Ее шепот звучал мелодично. – Сиди тихо, мышка, не то тебе крышка.

Ее разговор о мыши вернул меня к нашему переезду, и я спросил:

– Зачем ты там шебаршилась? Что на тебя нашло?

– Не будь таким чопорным занудой. Господи, я подавала тебе условные сигналы, чтобы ты не подумал, что мне kibosh! In rigor mortis![73] Разве ты не обмирал от страха? За меня, естественно?

В ее вопросе была какая-то хитреца, что мне совсем не понравилось.

– А ты думаешь, – вырвалось у меня, – я прыгал от радости?

– Я думаю… – Эльза осеклась и начала грызть ногти, чтобы выиграть время. – Я думаю точно так же, как и ты.

С преувеличенной осторожностью она совершила обход нашей новой квартиры. В каждом ее шаге читалось что-то иезуитское, подлое, фальшивое. Двигалась она на цыпочках, прижав к губам указательный палец. При каждом скрипе половиц зажимала уши и зажмуривалась, как будто наступила на мину. Под мансардными окнами она склонялась к полу и накрывала голову руками, будто снаружи по ней вели стрельбу. Вид из этих наклонных окон, повторяющих скат крыши, а не поставленных вертикально, как у нее в чердачной каморке, открывался в основном на небо – стоило ли удивляться, что она иезуитствовала. Мне оставалось только внутренне кипеть, сложив руки на груди.

В квартире было всего две комнаты, но достаточно просторные, тем более что потолок оказался несравнимо выше, чем в ее прежнем закутке, где она набила себе немало шишек, пока не привыкла сутулиться. Побеленные стены создавали ощущение простора и пахли свежестью. Кухонька примыкала к западной комнате, а санузел – к восточной. В этих помещениях окон не было вовсе, и, пока Эльза уныло разглядывала душ, я невольно позлорадствовал. Ванна всегда была у нас больным местом, а теперь проблема разрешилась. Стенной шкаф был только один. Эльза сунулась внутрь, как будто ожидала найти там что-нибудь, помимо одной вешалки, брякающей на штанге. Сняв жакет, она повесила его на эти плечики и скорбно понурилась, изображая, наверно, как ей тягостно.

Обживались мы пару месяцев; Эльза по три раза на дню гоняла меня в скобяную лавку, а сама сидела дома и наслаждалась жизнью – во всяком случае, об этом свидетельствовали стаканы и кофейные чашки, которые скапливались в раковине за время моего отсутствия. Шурупы, выбранные мною для крепления светильников, оказались слишком короткими; пришлось вновь тащиться в лавку; там я подумал, что для моих надобностей лучше подойдут болты, но, не захватив с собой шурупов, выбрать болты нужной длины не представлялось возможным.

Отчасти моя рассеянность объяснялась бесцеремонностью жителей рабочего квартала. Когда я возвращался домой, Эльза не раз огорошивала меня пренеприятной новостью: в мое отсутствие кто-то стучался в дверь. У порога валялись записочки, нацарапанные на клочках бумаги: их оставляла фрау Байер, проживавшая со своим мужем на первом этаже. Мне приходилось тащиться вниз, чтобы узнать, за каким чертом она ломилась к нам в квартиру. Как выяснялось, она просто хотела одолжить яйцо для тортика, или консервный нож – у нее только что сломался, или термометр – удостовериться, что ее собственный исправен: уж очень резко подскочила температура у мужа. Любая нужда, как я заметил, возникала у нее только после моего ухода.

Хорошо еще, что соседи снизу, чета Кампен, нас не трогали – по крайней мере, в открытую. В то же время между собой они грызлись как кошка с собакой, и мы слышали их скандалы так отчетливо, будто дело происходило у нас в комнате. Когда их взаимные оскорбления выходили за рамки приличий, они врубали громкую музыку, и я стучал в пол шваброй. Иными словами, перенимал манеры других жильцов.

Что ни день в нашу жизнь вторгались какие-нибудь технические новшества. Шагая по Мариахильферштрассе, нельзя было не заметить рекламные стенды, привлекавшие толпы зрителей, как раньше – ярмарочные куклы-марионетки. С незапамятных времен женщины сушили волосы просто на воздухе. Теперь на сушку волос при помощи какого-то шумного раздувающегося мешка уходило вдвое меньше времени. Хозяйки разучились месить тесто вручную. Вы не поверите, но появилось даже электрическое приспособление для взбивания яиц! Можно было подумать, взбивание яйца чревато растяжением запястья! И все эти приборы, уверяю вас, были рассчитаны вовсе не на то, чтобы облегчить жизнь инвалидам войны: те такую дребедень не покупали. Наши соседи тоже шли впереди прогресса: от них (то есть на слух) Эльза узнавала об этих бессмысленных новшествах. Она с саркастической улыбкой выдвинула свое предположение: эти шумы и жужжания – признаки послевоенной реконструкции.

Как-то при входе в наш скромный подъезд меня остановила фрау Байер, причем со шваброй в руках.

– Вы – герр Бетцлер? – заулыбалась она снизу вверх. – Все хотела вас спросить… – Палкой от швабры она указала на белую карточку, которую я приклеил к своему почтовому ящику (до этого испортив не один квадратик плотной бумаги: письменные буквы не с первой попытки выходили безупречно ровными). – Я для вас распечатаю другую. Стандартную. Единообразие – показатель уровня жилья. Как напечатать: просто «Герр Бетцлер» – и все?

Я оглядел ее улыбочку, круглый живот, золотистые пряжки на легких туфлях, золото на пальцах с наманикюренными ногтями, ухоженные руки, держащие швабру. На что, интересно, намекала эта дама? На то, что табличка «Герр Йоханнес Бетцлер» будет смотреться лучше? Или думала, что я ограничусь инициалами? Она сделала акцент на моей фамилии, ведь так? Я мысленно повторил ее вопрос. Нет, подразумевала она вот что: «Достаточно будет напечатать только ваше имя?»; «Разве не нужно наряду с ним указать имя вашей сожительницы?»; «Вы не хотите ее афишировать?»; «Думаете, ваш внебрачный союз хоть для кого-то остается тайной?» Она подталкивала меня к дому, чтобы я, глядя ей в глаза, начал отрицать существование Эльзы. Но я отрезал:

– На данный момент «Герр Бетцлер» меня устроит.

Не прошло и двух дней, как булочник, вручая мне каравай хлеба, заметил:

– Что-то хозяюшка ваша не заходит. Нравится ей наша фирменная выпечка?

Я ответил, что беру хлеб для себя, и услышал притворно-восхищенную реплику:

– Ну и ну, завидный аппетит! Это – для себя одного? И вот ведь чудо: жирком не заплыли, в отличие от некоторых! – Он хлопнул себя по брюху, бросив недоверчивый взгляд на мой плоский живот. – Как видно, крошки да корки птичкам скармливаете? Я прав? Ха-ха!

Его манера лесным пожаром перебросилась на других лавочников, даже на торговца рыбой, который, бросив на весы две рыбины вместо одной, имел наглость поинтересоваться, как поживает моя «половина». Тогда я решил отныне ездить за покупками на окраину города, в большой, обезличенный супермаркет – это название магазинов, торгующих всем необходимым, пришло из Америки. Да, хлеб там не такой вкусный, рыба наверняка мороженая, но зато никому до меня не будет дела.

XXV

Перед выходными я купил кота. В мое отсутствие Эльза развлекала себя каким-то новым пасьянсом – так я понял по раскинутым на столе картам. Две кучки лежали картинками вниз, и похожие на розовое кружево рубашки, напоминавшие манерные дамские веера ушедших веков, хранили на себе влажные круги от поспешно убранных стаканов. Кота я выбрал самого крупного, рыжего в белую полоску, с большими умоляющими глазами. Его достали по моей указке из переполненного вольера для отловленных животных; не положи я глаз на этого рыжего, через три дня его бы умертвили. Приобрел я его с таким расчетом, чтобы на него можно было списать любые звуки, доносящиеся из квартиры в мое отсутствие, – удивительно, как я не додумался до этого раньше. Мне пришлось пройти мимо фрау Хёфле, которая, судя по выражению ее лица, никогда не видела, чтобы кошек носили в плетеной хозяйственной сумке, и не слышала мяуканья, похожего одновременно на вопли голодного младенца и на женские стоны. Мы с ней обменялись парой фраз о том, что жильцы приносят на подошвах жухлые листья, и я ввернул, что ездил за своим котом к ветеринару, чтобы она не думала, будто это мое новое приобретение.

Эльза дала коту имя Карл, но чаще называла его «миленький», «любимый», «дорогуша», «мой сладкий». Она могла часами гладить его от головы до хвоста и восхищалась его симметричной мордочкой; я сам не заметил, как невзлюбил это животное. Теперь Эльза вставала рано и готовила ему завтрак, а наш старалась закончить как можно скорее, нетерпеливо качая ногой: ей хотелось поскорее распустить шерстяной носок, чтобы связать из него змейку, или превратить свой шлепанец в мышь при помощи пуговиц и щетинок от швабры. Карлу по часам наливалась свежая вода; кошачий лоток, не в пример нашей ванне и раковине, где я зачастую находил темные волоски, содержался в образцовой чистоте, плошка перед каждым кормлением драилась до блеска – а я при этом не мог допроситься, чтобы туалетное мыло не плавало в мутной жиже!

Руки Эльзы были сплошь исцарапаны: натянув на них носки, она гавкала и ловила Карла за задние лапы. А носки, по ее словам, защищали руки от его коготков. Как бы не так! И что самое досадное – она пускала в расход мои носки! Если мне хотелось ее потискать и пощекотать – боже упаси. «Ой! Ты же знаешь, я вся пойду синяками…» Если не кот, а я пытался положить голову ей на грудь, мне говорилось: «Нет, Йоханнес! В тебе тонна веса! Отодвинься, ты меня задушишь».

Но самой оскорбительной была такая забава: Эльза стояла, сомкнув лодыжки, а Карл протискивался у нее между ног и таким способом чесал себе бока. Сладострастно урча из глубин своего нутра, он выгибал спину, топорщил шерсть и задирал негнущийся хвост, как будто получал от этой игры чувственное удовлетворение. Однажды я, сетуя на холодность Эльзы, высказал это вслух, и она ответила: а что, может, так оно и есть. Но продолжала в том же духе! В какой-то момент я решил, что ради сохранения мира должен найти подход к Карлу, но при моем приближении кота сдувало как ветром. Через месяц мое терпение иссякло: я загнал его в угол спальни, поднял за шкирку и усадил к себе на колени. Как только я собрался его приласкать, он сорвался с места как бешеный, оттолкнувшись от меня когтистыми задними лапами.

Мы долго его искали; Эльза считала, что я нарочно выпустил кота из квартиры. Только с наступлением ночи откуда-то донеслось слабое, приглушенное мяуканье, по которому Эльза нашла своего любимца в узкой выемке за кухонной раковиной. Когда она попыталась его вытащить, он злобно ощерился, зашипел и стал плеваться; не помог его выманить даже шорох открытой коробки с кошачьим кормом. Подействовал только звон поилки, которую я догадался пнуть ногой, не получив за это и намека на похвалу, – нет, куда там. Вместо того чтобы наказать Карла, Эльза прекратила со мной разговаривать и отделывалась краткими «да», «ой», «хм», «нет».

Так шла неделя за неделей, и я принял непростое решение избавиться от Карла: он уже изодрал нашу перину, среди ночи гонял по полу карандаши и гадил на одежду, которую я не успевал повесить в шкаф. Вонь было не вытравить никакими стиральными порошками – кошачья моча этим известна.

– Послушай, – начала увещевать меня Эльза, – я теперь глаз с него не спущу, а если такое повторится – ему несдобровать.

– Не вижу повода ждать следующего раза, – ответил я и стал осторожно подбираться к коту, который тотчас же напрягся всем телом.

– Стой! Если наказать его сейчас, он даже не сообразит, за что. Надо застукать его на месте преступления, – сказала Эльза и после короткого раздумья добавила: – Предоставь это мне. Меня он лучше поймет.

Чтобы ускорить ход событий, я бросил свой пиджак в угол, где любил дремать Карл, и все время был начеку. Мое терпение было вознаграждено. Пока Эльза пришивала пуговицу, которую этот паршивец отгрыз от войлочной мыши, я увидел, как он подкрался к пиджаку и изготовился.

– Если хочешь взять его с поличным – шевелись, – ледяным тоном посоветовал я.

Эльза даже не сдвинулась с места, пока, закончив работу, не перекусила нитку. Потом она неторопливо встала и подошла, гордо покачивая пышными ягодицами, к моему письменному столу. Взяла выписанное на мое имя свидетельство о праве собственности, свернула фунтиком и сказала умильным тоном, поразившим меня до глубины души: «Карл, ай-яй-яй», после чего дважды похлопала его по заду бумажным острием. После этого она бросила свидетельство на стол, даже не потрудившись его расправить, и вернулась к рукоделию.

– Он нагадил мне на пиджак и за это получил два поощрительных тычка? – взорвался я. – Да от тебя не меньше вреда, чем от него! Вижу, вы оба вздумали со мной играть!

Я схватил деревянную линейку и на этом остановился, сведя на нет (как она догадалась с помощью простейшей формы дедукции) все свои угрозы «повыдергать ему ноги».

Эльза вырвала у меня линейку и злобно переломила через колено.

– Как ты примитивно мыслишь! Его наказывает не боль, а шум!

– Ты удивишься, но боль – мощное воспитательное средство, – ответил я, однако животное вновь оказалось проворнее. Мой ботинок угодил в стену, но грохот, смею надеяться, оказался более действенным, чем все Эльзины «брысь, брысь».

– Ты чудовище! – вскричала она и забарабанила кулаками по моей груди – она, которая никогда в жизни не позволила бы ни одному волоску упасть с кошачьей головы.

На наши яростные крики стуком отозвались соседи снизу, отчего мы оба прикусили языки и застыли на месте лицом друг к другу. Прошло несколько минут (а может, это только показалось), я покосился на вмятину в стене и процедил:

– Полюбуйся, до чего ты меня довела.

Заговорив первым, я вывел нас обоих из ступора; Эльза упала в свое кресло и, не считаясь с правилами приличия, широко расставила ноги. В считаные секунды Карл запрыгнул к ней на колени, и она принялась истово гладить его по брюху. Он поднял заднюю ногу и стал вылизываться. Это была гнусная провокация: он выставил напоказ свои яйца как раз тогда, когда мною овладело такое чувство, будто Эльза меня кастрировала.

Перед рассветом ему было указано на дверь, и он лохматой тенью выскользнул на лестницу, а я, с плетеной сумкой в руках, гнал его до почтовых ящиков.

Домой я вернулся ближе к полудню; Эльза скорбно сидела в тесной кухне, спиной к плите. Но стоило ей разглядеть мою ношу, как к ней вернулась прежняя самоуверенность. С победной улыбкой она вытянула руки, приняла у меня кота и посадила к себе на плечо, чтобы покрыть кошачью морду частыми мелкими поцелуйчиками. Затем она вспомнила обо мне – и тут же по выбритой у него на брюхе проплешине догадалась, что я носил его кастрировать. В мгновение ока ее ребячество сменилось выражением, более отвечающим ее возрасту.

За считаные недели кот растолстел, как она сама, и забыл думать про войлочную мышь, которая так и валялась посреди комнаты. Если Эльза дергала ее за хвост-шнурок, кот раз-другой лениво поднимал лапу, а потом равнодушно моргал. Сидя на подоконнике, он наблюдал за птицами с позорной для всего кошачьего рода безучастностью. Не больше интереса вызывали у него и ночные тени, скользившие по стене. Эльза снова взялась натягивать на руки мои носки, рычать и фыркать, изображая прыжки собаки; кот, похоже, считал такие ужимки оскорбительными. Если она не унималась, он с презрительным видом переходил в другое место и там задремывал. Ее пылкие поцелуи он теперь принимал с полуприкрытыми веками, терпеливо сносил, но не ценил.

У нас с Эльзой находилось все меньше тем для обсуждения, – казалось, весь наш запас исчерпан. Конечно, мы не молчали, но снова и снова перемалывали сказанное ранее. Я сто раз, наверно, слышал историю ее поступления в Венскую консерваторию. В первом туре она играла так, словно над ней витал дух какого-то гениального музыканта. Во втором туре она перенервничала, попыталась выйти на уровень первоначального исполнения, но слишком далеко скользнула кончиком пальца, а для такого чувствительного инструмента, как скрипка, этого было достаточно, чтобы сфальшивить. Я в свою очередь примерно столько же раз, если не больше, рассказывал, как мы с Пиммихен оба умирали.

Мы устали друг от друга. Даже коту мы наскучили, и он спасался дремотой. Но его жизнь, конечно, была насыщеннее нашей: выдавались дни, когда он страшился меня и опасался за свое будущее. Если Эльза совала ему под столом лакомый кусочек, а я гневно вскидывал руку, он поднимал глаза лишь для того, чтобы проверить, не предлагаю ли я ему, случаем, что-нибудь повкуснее. Больше он не выходил на разведку жилого пространства: каждый квадратный метр был исследован им досконально. Подчас рутина сжимала нашу квартиру до размеров коробки. По-моему, сокращению всех расстояний особенно способствовали запахи. Лежа в постели, можно было учуять запах фасоли столь же отчетливо, как несколько часов назад – в кухне. В кухне витал запах крема для бритья – прямо как в ванной. Регулярные отправления кошачьего организма тут же давали о себе знать во всех помещениях, да и кот, очевидно, точно так же мог унюхать наши. Все, что ни делалось в доме, становилось известно нам троим.

Мы с Эльзой теперь почти не стремились к физической близости – как мне казалось, потому, что находились рядом девяносто девять процентов времени – куда уж ближе? В постели мы поворачивались друг к другу спиной и добросовестно отодвигались каждый к своему краю. Изредка, после какого-нибудь нелепого сна о совершенно незнакомой женщине, я протягивал руку. Эльза возмущалась так, словно я приходился ей родным братом: моя рука получала шлепок и отбрасывалась ко мне, как грязная садовая перчатка.

Эльза в свою очередь могла не вспоминать обо мне целый месяц, а то и дольше: не исключаю, что женщины так устроены. Потом наступал день, когда в ней вдруг пробуждалось желание, но мне диктовались всевозможные ограничения. Время от времени она грела свои холодные ступни о мои ноги, но подозреваю, что на моем месте с тем же успехом могла лежать пушистая мягкая игрушка. Если же – повторюсь – я имел глупость сделать первый шаг, меня отвергали. Оставалось только терпеливо ждать, чтобы инициативу проявила она, и тогда я отдавал себя в ее распоряжение. Я клялся, что уж в следующий-то раз, когда она начнет меня домогаться, заставлю ее ждать, но стоило ей свистнуть – и я бросался к ней, как щенок. Не исключаю, что мужчины так устроены.

Забыл упомянуть: она почти никогда не раздевалась полностью и с течением времени придавала этому все меньше значения. Если можно просто сдвинуть какой-нибудь предмет одежды, зачем его снимать? В большинстве случаев она вообще не хотела заниматься любовью, а только просила – говоря ее словами – «дать ей ногу» и терлась о нее всем телом или определенной частью тела, пока не достигала поставленной цели. Надо отдать ей должное: вначале она всегда спрашивала моего разрешения. Меня это сильно возбуждало, но мне самому не дозволялось предпринимать никаких действий, а иначе я получал выволочку. Моя роль сводилась к тому, чтобы лежать бревном, вытянув руки по бокам. Взамен я мог ожидать только великодушного разрешения взять ее ногу.

Подтекающий кухонный кран служил для нас единственным указанием на ход времени. Одна капля в точности повторяла другую, а вчерашний день можно было незаметно подменить сегодняшним или завтрашним. Но однажды утром произошла крошечная перемена: я без единого слова начал резать хлеб, а Эльза, пожав плечами, решила сварить кофе. Не убрав со стола, я занял ванную, а когда вышел, увидел застеленную кровать. Мы даже улыбнулись друг другу. Поскольку в тот день была моя очередь обихаживать кота, Эльза взяла на себя мою обязанность – уборку в кухне. А пока она была в ванной, я замочил фасоль, зная, что Эльза этого ожидает. Когда она вышла и это увидела, мы улыбнулись друг другу еще раз, то есть в общей сложности дважды до полудня – рекорд.

У кота, заметившего нечто новое, разгорелось природное любопытство. Он вспрыгнул на скамейку для дров и начал, опустив голову, принюхиваться, но подпалил себе усы – вонь была жутчайшая. Тут же примчалась Эльза, стерла черноту – и кошачьи усы зернышками легли ей на ладонь. Меня ждал очередной сюрприз: она не сказала, что в этом виноват я.

За обедом, вместо того чтобы уставиться каждому в свою тарелку и без аппетита поглощать еду, мы содержательно побеседовали. Я сказал, чтобы Эльза не тревожилась: Карлу, как и мне, усы были ни к чему. Это не так, ответила Эльза: кошке усы необходимы, как перш – эквилибристу. Меня это рассмешило, но она продолжила: нам, людям, для сохранения равновесия требуются не ноги, а уши. Я ответил: если это правда, то Карл сейчас ходил бы скособочившись или нарезая круги. Сам не знаю почему, но очень скоро мы уже смеялись до упаду, как дети. При взгляде на Карла, который ожидал угощения, гордо выставив длинные усы с одного бока и короткую щетину, как у стертой зубной щетки, с другого, мы взорвались новым приступом хохота и чуть не задохнулись, когда он неодобрительно покачал головой, повернулся к нам усатым боком и скрылся из виду. Тогда Эльза, по-прежнему хохоча, распахнула окна, и я, вместо того чтобы по привычке захлопнуть все рамы из боязни сквозняков, на сей раз не стал к ним прикасаться.

После обеда мы прилегли вздремнуть – и как будто впервые узнали друг друга. Это было сродни чуду: мы стали такими, как прежде, но из-за долгого отчуждения теперь забыли ненавидеть то, что когда-то любили. Было редкое удовольствие в том, чтобы лелеять новизну в той непринужденности, которая рождается только из длительного союза. Когда я прижал к себе Эльзу, теплый ветер унес прежние обиды и оживил наши души. За окном щебетала птица, и сон увлекал меня к пастельным небесам и нежным мелодиям.

Проснувшись, я не заметил потопа и опомнился лишь тогда, когда свесил ноги в воду, как в подкравшийся океанский прилив. Вода не отхлынула; напротив, она судорожно наступала, отвоевывая сантиметр за сантиметром. Вопреки здравому смыслу Эльза попыталась лечь в пластмассовое корытце, где я обычно хранил свои ремни, носки и прочее. Туда поместились ее торс и голова, тогда как ноги и одна рука торчали наружу, а вторая рука зажимала нос. Разбрызгиватель душа оказался под ней, шланг растрескался и начал фонтанировать тонкими струйками по всей длине. Вода прибывала и переливалась через край, волосы Эльзы колыхались на поверхности туда-сюда; в спальне влага уже ползла вверх по стенам.

– Сейчас соседи прибегут! Вставай! – закричал я, поднимая ее, голую и мокрую, на ноги и подталкивая к стенному шкафу. – Прячься!

Но в ней что-то изменилось: она хранила полную безмятежность. Немного постояла без движения, поискала мои глаза и устремила свой молящий, всеведущий взгляд к реальности. В этот миг я понял, что исправить ничего не смогу.

– Оставь свои фокусы, на них нет времени. Я с этим разберусь. Если услышишь голоса – замри! – внушал я, не желая признавать произошедшую в ней перемену, – мне было не до того.

Я затолкал ее под дребезжащие вешалки и придавил ей зад металлической дверцей.

После этого я выбежал на лестницу и увидел пререкающихся друг с другом соседей – каждый доказывал свою невиновность. Один мужчина, вступившийся за жену, повернулся к другому и заявил:

– Говорю вам, уважаемый, это не мы. Нас всех заливает сверху Бетцлер. Не иначе как надумал утопиться.

– Эй!

Заметив мое присутствие, они смешались.

– Вы собрали воду? – резко спросила фрау Кампен, тыча пальцем в потолок, откуда падали капли размером с морскую гальку.

Не успел я ответить, как они забегали с тряпками и ведрами, а затем ринулись наверх и, не обращая на меня внимания, ворвались в нашу квартиру; мне оставалось только броситься следом. И тут мне показалось, что это сон: посреди комнаты стоял стул, на котором в горделивой позе застыла Эльза, совершенно голая, с мокрыми волосами и необъятным бюстом, который спускался на толстый живот, покоившийся на объемистых ляжках (достаточно объемистых, чтобы скрыть самое позорное). Ладони лежали на круглых коленках, словно у примерной школьницы, и только пухлые розовые пальцы ног егозили, как десять новорожденных поросят. В ее позе была еще одна несуразность: Эльза повесила голову, как будто немножко стыдилась своего непослушания.

Оказавшись за спинами соседей, я не видел их лиц, но зато отчетливо видел лицо Эльзы и ее глаза, скользнувшие по незваным гостям. Я видел, как супруги Кампен резко отвернулись и зажали рты, чтобы не охнуть. У меня пересохли губы, горло пульсировало с каждым ударом сердца. Чтобы не терять больше ни секунды, соседи опустились на колени и принялись собирать воду придверными ковриками, избегая смотреть в сторону Эльзы. Тут в дверях появились Байеры, заслышавшие общую суету; они как будто явились на вечеринку, но очень скоро увидели то же, что и все. Эльза подняла глаза, чтобы встретиться с герром Байером тем особенным, понимающим взглядом, который возможен только между мужчиной и женщиной. Думаю, этот взгляд перехватила и фрау Байер, которая испепелила мужа яростью. Тем не менее герр Байер быстро сориентировался: с какой-то галантной небрежностью он сорвал с себя пиджак и с расстояния набросил на Эльзу. Пиджак неловко приземлился ей на плечи, прильнул, словно любовник без головы, к пышному бюсту, а после мягко сполз к ее ногам.

Женщины почти беспрерывно уничтожали меня брезгливыми взглядами. Мужчины, для виду изображая смущение, держались более сочувственно и знай себе махали тряпками, как будто этот потоп случился не по моей вине, а вследствие непреодолимых обстоятельств и сейчас остается только ликвидировать его сообща. Герр Байер заверил всех, что жизнь продолжается… никто не умер… страховая компания пришлет специалистов… Я понимал, что он действует всем на нервы и лучше бы ему прикусить язык.

Одними глазами я велел Эльзе прикрыться, но она лишь царственно моргнула и не послушалась. Трудно было вообразить что-нибудь более кошмарное, нежели эта застывшая поза и вызов, бросаемый чему-то невидимому и невысказанному. С точки зрения соседок, Эльза, конечно, выглядела жертвой. Но если вдуматься, она столько лет не видела людей, что, вероятно, уже забыла, как принято себя вести?

– Моя жена не нарочно… – забормотал я не своим голосом – хриплым, вымученным – и сглотнул, прежде чем закончить. – Бывает, что она себя не контролирует.

Фрау Кампен прекратила выжимать тряпку; в комнате слышался только стук капель. Женщины переглядывались в полном недоумении: они не замечали у Эльзы никаких признаков помешательства. Быть может, они не поверили, что она мне жена? Да какая разница? Жена, не жена – это мое дело, коль скоро я выбрал для себя умалишенную.

– Ее нельзя винить. Она за себя не отвечает, – услышал я свой голос.

А сам подумал: уж теперь-то Эльза ухватится за протянутый мною шест и выберется из зыбучих песков… она могла бы пробормотать что-нибудь нечленораздельное, забарабанить себе по голове и тем самым подтвердить мои слова, но вместо этого она безмятежно смотрела в мою сторону! Выставляла меня лжецом! По виду Эльзы можно было сказать, что она не просто отдает себе отчет в собственных действиях, но и отличается развитым интеллектом, видя насквозь и жалея такого идиота, каким показал себя я. Бросив последний взгляд в ее сторону, я повесил голову и в присутствии посторонних снес все оборонительные рубежи. Это не входило в мои планы, но теперь отступать было некуда – приходилось спасать лицо.

Я зарыдал.

– Вы не представляете, каково иметь такую жену! Каково вечно ее прятать. Она – мой стыд и позор! У меня нет ни минуты свободы – свободы выходить на улицу, свободы жить. Я сижу взаперти, как злодей, как преступник, обреченный на вечные пытки!

Вскоре рядом со мной оказался герр Байер и похлопал меня по спине. За ним потянулись остальные; кто-то предложил мне тряпку, чтобы я смог высморкаться. Одна Эльза хранила безучастность и лишь качала головой. В ее глазах читалось: я себя опозорил. Потом она, по всей вероятности, бесшумно встала и скрылась в стенном шкафу, потому что я, в очередной раз посмотрев в ее сторону, увидел только пустой стул.

XXVI

Как только соседи убрались восвояси, у меня началась форменная истерика, во время которой мною овладела черная ревность: чем больше я раздумывал о предательстве Эльзы, тем больше усматривал в нем подлости. Уж не придумала ли она тайный сигнал, чтобы извещать Байера об отсутствии своего цепного пса? Вывешенный за окно чулок? Три стука в пол? Наверное, он, стоило мне только уйти, поднимался в мое жилище, чтобы овладеть ею на нашей кровати? Взгромождал вот сюда свой поганый зад, не успев снять носки? Хохотал, глядя из окна, как я плетусь по улице, нагруженный продуктами или корзиной свежего белья из прачечной? Какой же я идиот! Слюнтяй, готовый закрывать глаза на любые измены, лишь бы только удержать ее при себе… а она, сильная, героическая личность, убеждала его, как пить дать, что живет со мной только из жалости… Неужели это она открыла воду, чтобы лишний раз увидеться с ним? И не потому ли, что он в конце концов решил с ней порвать и вернуться к жене? Как понимать этот немой протест? Вот, значит, по какой причине фрау Байер бежала к нам под дверь, как только я уходил, – да она просто жаждала их крови!

Эльза не отрицала, что знакома с Байером, как, между прочим, и с другими соседями, а когда я сгреб ее в охапку и в злобе швырнул на кровать, у меня в груди вспыхнула внезапная боль, и тогда Эльза уселась на меня верхом, не давая дышать, и объяснила, что никто не знает, кто она такая, для них она просто фрау Бетцлер… и с чего я так раскипятился? Тут она снизошла до того, чтобы взъерошить мне волосы, и, поддразнивая, спросила: уж не потому ли я так раскипятился, что теперь наши дорогие соседи могут подумать, будто это герр Бетцлер за себя не отвечает?

Ну вот – я с ней полностью расквитался! Сменил дверной замок, чтобы она не могла самостоятельно открыть дверь. Это право сохранялось за обладателем ключа. И все равно она следила за мной со своей треклятой полуулыбочкой, пока не вынудила уйти из дому.

Центр города выглядел знакомым и вместе с тем чужим, потому как больше не принадлежал к этому времени и к этому месту на земле. Над старыми городскими домами возвышались блестящие металлические башни; создавалось впечатление, что банки строятся из тех монет, которые им удалось прикарманить и расплавить: какой банк прикарманил более других, тот и строил для себя самую высокую башню. По городу разъезжали манерные автомобили бледных тонов; на красный сигнал светофора таких останавливалось не менее десятка, и вереница растягивалась метров на сорок, перегораживая поперечные улицы. В конце концов от выхлопных газов у меня помутилось в голове, а рев двигателей заглушил воркование голубей, шорох осенних листьев и беззвучное течение Дуная: тишина – это ведь род звука, подобно тому как паузы – это часть музыки.

До моего квартала меня подбросили полицейские, которые всю дорогу беседовали между собой о том, что с началом ядерной войны между двумя сверхдержавами – Советским Союзом и Соединенными Штатами – наступит конец света. Один взрыв ядерной бомбы – и ввысь взметнется гигантский гриб, который заслонит все небо и своим жаром впечатает людские тени в дороги и в стены домов. Радиация не пощадит никого, выжжет наши внутренности, изуродует неродившихся детей в материнской утробе. От этой жути мне захотелось скорее домой! Домой! Домой!

На углу я опознал сапожную мастерскую, меня высадили и на прощание посоветовали идти прямо домой и отдохнуть. Этот микрорайон, прежде вызывавший у меня неприязнь, сейчас успокаивал: ореховая скорлупа под ногами, трубы – как вены, вырастающие из разнообразных зданий, запахи стряпни, долетавшие из окон теплым, знакомым дыханием.

Внезапно перед фасадом нашего дома я увидел мрачный людской кружок из детей и взрослых. Мне даже не пришло в голову проверить, нет ли среди них Байера. Вместо этого я задрал голову, начал высматривать гриб – и увидел… распахнутое настежь мансардное окно нашей квартиры. Какой-то ребенок заходился плачем, а мать внушала ему, что все когда-нибудь умрут… Я сообразил, что запер дверь. Я запер дверь! Во всем виноват я один! Она это сделала… о боже, она со мной поквиталась жестоким способом, самым жестоким.

С криком «Эльза!» я бросился в центр круга.

Это была не Эльза. Это был наш кот.

XXVII

После того случая Эльза целый месяц днями напролет лежала в кровати на спине и созерцала небо. Наблюдала, как утренний свет разгоняет тьму, превращая ее в серость, а эту серость – в бледную голубизну. Ожидала всполохов розового, красного, оранжевого, следила за синевой, за мазками белого и серого. Конец дня закрывал эту палитру и оставлял только бледный эскиз женского лица на оконном стекле.

Когда я обращался к ней с вопросом, она объясняла, что творится у нее в голове, но я не улавливал смысла в ее задумчивых речах.

– Видишь ли, Йоханнес, когда я смотрю из окна на небо, кто-то по соседству смотрит на него точно так же, но в этом обрамлении каждому видится нечто свое, неповторимое. Этот кусочек голубизны – моя жизнь, моя частица небес, то, что даровано мне. Пейзаж, написанный Богом для меня одной. Понимаешь?

Нет, я не понимал.

Из нижнего квадрата оконной рамы виднелись кроны деревьев: они тоже вписывались в ее картину жизни. Эльза наблюдала, как на ветвях проклевываются разные оттенки зеленого, а потом кисть Бога расцвечивает их красным, оранжевым и желтым, после чего листва опадает. С этого момента она уже созерцала связь между деревьями и небом – и тут, и там полыхали яркие предсмертные краски, таинства жизни и смерти. Бог не забирал жизнь, нет; Он просто менял краски.

Я не знал, что и думать. Снаружи каждые две минуты с ревом проносились машины или мотоциклы; Кампены ругались с дочками по поводу длины – а точнее, кургузости – юбок, которые бесстыдно открывали колени, когда девочки садились. Но Эльза обитала не в этом современном мире. Для нее небо вело к небу, мысль – к мысли. В своем представлении она не лежала неподвижно: нет, она двигалась с той же скоростью, с какой вращался земной шар, и совершала гигантские шаги сквозь пространство… А обывателям вроде меня не дано ощутить великие перемещения.

Мне было недосуг размышлять над этим идиотизмом, поскольку мои дни заполнялись бумажной волокитой, тревогами и домашними делами. Как-то я достал из почтового ящика извещение об очередном собрании собственников жилья, но раздумал в нем участвовать, когда с неприязнью вообразил, как буду сидеть вместе со всеми за дощатым столом. Через несколько дней я вскрыл следующее послание, от которого и вовсе потерял дар речи: общее собрание решило заказать побелку фасада, потемневшего от копоти и выхлопных газов. Это была пустая затея: соседние дома уже подверглись такой процедуре, но очень скоро вернулись в прежнее состояние. Ах да, и еще: собрание проголосовало за то, чтобы после косметического ремонта фасада воспользоваться наличием строительных лесов и заказать ремонт кровли. У меня закралось подозрение, что это какой-то заговор с целью предъявить мне неподъемный счет и выжить из дома.

Больше я не мог спать вместе с Эльзой. Ее легкое, ритмичное дыхание превратилось в орудие пытки: оно меня изводило, многократно растягивая ночь. В эти ночные часы моя жизнь трепетала у меня в голове тысячей фрагментов головоломки-мозаики – это возвращались ко мне бессвязные воспоминания, и каждое, вопреки всякой логике, тянуло за собой следующее. Те годы, что прошли после смерти моих близких, камнем давили мне на сердце. Стоило мне задремать, как в голову лезла какая-нибудь давно забытая одноклассница из начальной школы. Я просыпался от неистового сердцебиения и начинал думать, что же с ней сталось. Мог часами планировать ее розыски. Задача приобретала огромную важность: не разузнав судьбы той девочки, я просто не мог жить дальше. Но наступал новый день, и она выветривалась из памяти, а отроческая драма уже виделась дуростью. Моя бессонница не подчинялась разуму. Я ворочался с боку на бок и скучал по нашему старому дому, как будто он был куском меня самого, отрезанным по живому. Я придумывал верные способы отыскать того, кто завладел скрипкой Уте, и восстановить дедов заводик, получив финансовую поддержку и извинения от правительства.

В конце концов я устроился на кондитерскую фабрику – отчасти ради заработка, отчасти для того, чтобы дышать полной грудью вдали от Эльзы. Кому-то это покажется странным: фабрика по производству выпечных изделий. Тесто замешивали машины, они же заливали его в формы, куда потом выдавливали что-то еще – получалась начинка. Эти заготовки проплывали сквозь массивные печи и через пять метров охлаждались под мощными вентиляторами, чтобы тут же украситься розовой глазурью. Для меня было личным оскорблением, что эта фабричная продукция носила то же имя, что и традиционные венские Punschkrapfen[74]. Каждая такая Punschkrapfen была точной копией предыдущей и следующей – ни больше ни меньше – и ничем не напоминала сдобу, выпеченную заботливыми руками кондитера.

Мы, рабочие, надзирали за машинами: в цехе, случалось, останавливался конвейер или сходила лавина глазури. Моей обязанностью было проверять, чтобы в каждом пластиковом контейнере до закрытия крышки оказывалось шесть целехоньких пирожных, каждое на вырезной бумажной подложке, с которой ему вскоре предстояло срастись. Другой рабочий закреплял крышку клейкой лентой, а следующий нашлепывал затейливую этикетку.

Работа была – сущий ад. Казалось, я вкалывал до седьмого пота только для того, чтобы прозябать в бедности. Не сходи я до этого в банк, чтобы заложить квартиру и расплатиться с долгами, я бы унес оттуда ноги в первый же месяц. Подчас я ловил себя на том, что завидую Эльзе, не знающей этого мрачного труда мрачных людей. Те трое, что сидели поблизости от меня, ни разу даже не кивнули в ответ на мои приветствия. Вначале я думал, что из-за фабричного шума меня просто не слышат, и однажды утром решился на рукопожатие. Моя ладонь зависла в воздухе, и только одна работница с крайней неохотой сунула мне вялые пальцы.

Теперь, проводя достаточно времени вдали от Эльзы и успевая за день соскучиться, после работы я спешил домой. К своей единственной радости. Я приносил ей книги: занудливые, с массой примечаний и сносок, но после падения Карла она утратила интерес к литературе, поскольку те же истины открывало ей созерцание, которое к тому же не утомляло глаз. Ее хроническая апатия заставляла меня таскать из фабричной комнаты отдыха старые подшивки газет, чтобы потом разбрасывать их по дому. Таким способом я надеялся переложить на них свою миссию по выводу Эльзы из депрессии и возвращению к реальности. До сих пор не могу забыть, как меня трясло на работе и как падало сердце от мысли о предстоящем обмане. Ворвавшись в дом после рабочего дня, я первым делом проверял, остались ли подшивки на прежних местах. Да, как обычно. Эльза не желала, чтобы я подменял себя газетами.

– Сколько мне лет? – ни с того ни с сего спросила она, разглядывая свое прозрачное отражение в оконном стекле.

Чтобы отделаться шуткой, я сказал:

– Ровно сто.

– Где я живу?

Я назвал наш адрес и вынужденно повторил, дважды произнеся по слогам название улицы.

– Как я здесь очутилась?

Ей потребовалось несколько раз выслушать старую историю, уже набившую оскомину.

Молчание затянулось; я выбрал наобум какую-то газету и, с гримасой пробежав глазами заголовки, ерническим голосом прочел:

– «Метафорический железный занавес превращается в пограничную реальность. Великий немецкий город по-прежнему разделен надвое высоким металлическим ограждением с колючей проволокой поверху. На отдельных участках ограждение возводилось вплотную к домам, причем буквально за одну ночь: утром жильцы выглядывали из окон, чтобы посмотреть, какая стоит погода, но вместо неба видели безобразную металлическую конструкцию, за которой чувствовали себя как в клетке. Зачастую отец с сыном оказывались на восточной стороне заграждения и спрашивали, что сегодня на завтрак, а мать с дочерью на западной стороне жарили им яичницу».

Эльза отмахнулась.

– Ладно, ладно. Вот еще статейка. Ну-ну. «Вернер фон Браун: от „Фау-два“ к мечте о космической ракете»[75].

Я отбарабанил текст слово в слово, лишь изредка выпуская строчку, а то и абзац.

– «В результате наступления Советской армии весной тысяча девятьсот сорок пятого года Вернер фон Браун со своими соратниками-учеными, спасаясь бегством, сдался войскам США. Его брат и коллега, также инженер-ракетостроитель, выкрикнул, обращаясь к американцу-рядовому: „Хелло! Я – Магнус фон Браун! Мой брат – изобретатель „Фау-два“!“ Двадцатого июня тысяча девятьсот сорок пятого года госсекретарь США одобрил перемещение фон Брауна и других специалистов в Соединенные Штаты согласно плану операции „Скрепка“, направленной на трудоустройство германских ученых, прежде считавшихся военными преступниками[76] или лицами, представляющими угрозу национальной безопасности».

Я встал и, прихрамывая, прошелся по комнате – как бы загадал шараду.

– Представляешь, говорят, что в космосе не действует сила притяжения.

Эльза рассмеялась и бросила в меня подушкой, чтобы я умолк.

– Вообрази, как мы бы с тобой там отплясывали! В кои-то веки я бы не отдавил тебе ноги. – С женскими ужимками я протанцевал по ее матрасу, отчего она совсем развеселилась. – Если тебя не устраивают наши жилищные условия, представь себе жизнь в космосе… Там каждую мелочь нужно прибивать гвоздями, даже твое мыло. Вода из душа течет не вниз, а вверх, так что готовься: до нее надо еще доплыть. Если при расчесывании лишишься пары волосков, запрокинь голову и увидишь на потолке целое гнездо – этакую подкладку зонта!

Эльза уже держалась за бока. Я воодушевился, ткнул пальцем в следующий заголовок и сделал вид, что читаю:

– «„Мужчина прячет женщину“. Жил когда-то в Австрии некий мужчина, который полюбил жившую в Австрии женщину, да так сильно, что решил спрятать ее от мира или мир – от нее. При этом он рисковал своей жизнью…»

Эльза схватила вторую подушку, но за хорошей игрой во взгляде мелькнула угрожающая искра.

– «…Однако не в том смысле, как ей думалось. В действительности Австрия оказалась в руках победителей… на… четыре года… А расколотым надвое городом стал Берлин».

У меня перехватило дыхание, а сердце отплясывало знакомый вальс в три па, все быстрее и быстрее, круг за кругом. Я вздернул брови в комичной гримасе и заявил:

– Здесь так написано.

Но шутка не удалась, хотя я давился и гнусавил, как старательный, но бездарный клоун, знающий, что публика не хуже его самого видит отсутствие таланта.

Рука Эльзы зависла в воздухе и выронила подушку… от последнего судорожного смешка повеяло горестным облегчением или, быть может, переспелым обманом. Она долго разглядывала меня с сожалением и глубокой озабоченностью во взгляде, как будто впервые задумалась не о своей судьбе, а о моей.

XXVIII

Назавтра был понедельник, и мимо меня по конвейеру со стуком плыли розовые пирожные, каждые десять секунд ударявшие мне в нос приторным химическим запахом. Одинаково розовые кондитерские изделия давно примелькались: что ни день они тысячами проплывали мимо и сливались воедино – чтобы различить два соседних, требовалась недюжинная концентрация внимания. По правде говоря, стоило мне задуматься, как я пропускал целые партии, даже не глядя в их сторону; а в тот день мне было о чем подумать. Пирожные, расплывчатые розовые пятна, ехали дальше, провожаемые этим «бум-тук-тук» и следующей партией расплывчатых розовых пятен. Тут как по волшебству у меня созрело решение. Я молча повесил на крючок свой белый халат и шапочку. Как поначалу никто со мной не поздоровался, так никто и не кивнул на прощанье.

Я ликовал. После большого числа неверных решений я принял одно правильное. Увезти Эльзу за тысячи километров, на экзотический остров. Квартиру продать и вырученные деньги забрать с собой на обустройство – наш остров скоро будет стоить в десять раз дороже необработанного клочка земли. Вот это будет жизнь! Мне никогда в жизни не придется больше ишачить. Для нас будет светить солнце, искриться океан; прохладные пальмы будут запрокидывать свои лохматые головы. Эльза будет счастлива, когда я опишу ей такие перспективы, а еще больше – когда зароется ногами в настоящий теплый песок. Эта новая жизнь вдохнет в нас вторую молодость. В мире оставалось много подобных мест: какое же из них предназначалось для нас? У меня не было родни, способной привязать меня к месту, не было корней, способных удержать меня на родной земле. Как же я не обдумал такую возможность раньше?

Я взялся листать каталоги в бюро путешествий, но выбор оказался слишком велик, а мир слишком обширен. Взять хотя бы Полинезийские острова – одни названия чего стоили: Руруту, Апатаки, Такапото; Макемото; Карибский архипелаг, Барбадос, Гренада… Бирюзовые дали не требовали гадать, где кончается море и начинается небо, где кончается прошлое и начинается будущее: и то и другое вдруг становилось непрочным, как картон.

Впрочем, эти идиллические картинки отстояли далеко от реальности: как я выяснил, каждый остров или архипелаг представлял собой отдельное государство. Которое ждет нас к себе? Которое лучше всех оценит мои возможности? Турагент, предоставивший мне расписания авиарейсов и прейскуранты, был бы только рад приобрести для меня билеты, но не смог ответить на мои многочисленные вопросы, хотя и составил для меня подробные списки посольств и консульств.

Мои мечты разбил сотрудник консульства Доминиканской Республики, который сказал, что для въезда в его страну потребуются два действующих паспорта: для меня и для моей спутницы. То же повторяли мне и в других консульствах. Паспорт Эльзы, даже если бы я сумел его отыскать, был давно просрочен. Она фотографировалась для него совсем юной, а кроме того, на обложке стояла желтая звезда. Надумай я его поменять, не привлечет ли она излишнее внимание?

Когда я шел домой, мне в лицо дул прохладный свежий ветер, подсказывавший новые решения. Зачем хлопотать о новом паспорте для Эльзы? Можно ведь просто переклеить фото и черной ручкой подправить дату выдачи. Если это обеспечит нам выезд из страны, неужели на далеком Такапото найдется педант, который станет докапываться, что означает желтая звезда? Вряд ли. Там, скорее всего, ее воспримут как знак особого дипломатического статуса.

А вдруг наши паспорта начнут изучать здесь, в аэропорту Швехат, перед вылетом? Нужно было прийти домой и все тщательно взвесить. В самом крайнем случае я мог бы провезти ее в большом чемодане, но в этот раз путь предстоял неблизкий, и в дороге она могла умереть. Поднимаясь по лестнице, я прокручивал в голове всякие рискованные варианты – и опешил, когда мой ключ ушел в пустоту. На месте замочной скважины была высверлена дыра, и первая моя мысль была о квартирной краже, в результате которой грабители узнали об Эльзе. Впрочем, на дворе стоял сорок девятый год, до середины столетия оставалось каких-то полгода, и женское присутствие вряд ли могло кого-нибудь удивить; но пока я предавался этим размышлениям, до меня дошло, что Эльза исчезла.

В этот миг я понял, что меня бросят за решетку и обрекут на жизнь без Эльзы. Неужели она сейчас вернется с полицией? Хуже этого я ничего не мог представить – меня уволокут прочь и даже не разрешат напоследок поговорить с ней начистоту. Я убеждал себя, что это несправедливо. Она виновна не менее моего! Доказательств у меня не было, но она-то знала за собой вину! Каждый раз, когда у меня чесался язык открыть ей правду, она вешалась мне на шею, чтобы предостеречь от лишних слов или физически заткнуть рот, и виноватым всегда оставался я! А раз она вышла на улицу, то определенно поняла… Я проклинал себя за ошибки юности и за трусость, но вскоре уже захотел, чтобы меня забрали из этой квартиры как можно скорее, потому что жизнь без Эльзы теряла всякий смысл…

А потом на меня нахлынуло горячее желание жить дальше. Еще оставалась возможность сбежать и, быть может, добраться до границы на попутках, за один день попасть в Италию, а там сесть на ближайший пароход, идущий в Южную Америку, в Тимбукту – да не все равно куда? Все лучше судьбы, ожидавшей меня здесь. Я побросал самое необходимое в вещевой мешок и ринулся вниз по лестнице, но с полпути вернулся, чтобы оставить полицейским записку на имя Эльзы. Подбирая нужные слова, я замер как вкопанный. А вдруг она вернется? Вдруг ей понадобится моя помощь? У нее ведь больше никого нет. Да и поверит ли хоть кто-нибудь ее рассказу?

Только последний идиот мог бы из-за каких-то беспочвенных надежд отдать себя в руки полиции. А все равно у меня брезжила призрачная мысль о том, что Эльза, быть может, вернется и, поскольку я уже буду на другом континенте, не застанет меня дома: я никогда себе этого не прощу… я просто сойду с ума от беспокойства; развязав заплечный мешок, я помедлил и разложил все вещи по местам.

День клонился к закату, а я не находил в себе сил зажечь свет. Лежа под окном, я смотрел на бледное, умирающее небо. Какие великие истины выискала в нем Эльза? Я воображал, как она беззаботно идет по улице, размахивая руками и покачивая ягодицами, в полной уверенности, что ничем не рискует, и посмеивается, когда представляет себе мой испуг. Я так и видел, как при ходьбе ее решительно тянет вперед пышный бюст, как хмурятся брови, когда она в парке начинает лихорадочно приставать с расспросами к молодым ребятам. Жив ли Адольф Гитлер? Те отшатываются, чтобы не связываться с ненормальной, а она принимает их страх за боязнь тоталитарного режима. Только на этих юнцов и была теперь моя надежда. Но ведь Эльза наверняка откроется полицейским. Тогда у меня перед глазами всплыл худший сценарий: как она бросается к первому встречному мужчине. Тот решает, что она в его вкусе, подтверждает все сказанное (с ее слов) мною и убеждает: да, так и есть. А потом приводит ее к себе, держит под замком и нещадно использует.

Настало утро, созрел полдень, а она так и не вернулась. Что совсем уж невероятно, полиция тоже не объявилась. Мне впервые подумалось, что она, возможно, не сама надумала уйти: скорее, кто-то ее подучил… Байер, старый потаскун, кто же еще… а может, Ассоциация собственников жилья подослала своих соглядатаев, и те, дождавшись моего ухода, вырезали замок. Она, наверное, вначале молотила в дверь, взывая о помощи? Я обошел все квартиры, наведался даже к Байеру, но он, как и остальные соседи, утверждал – и, похоже, искренне, – что не имеет представления, где она может быть, хотя и его жена, и чета Кампен – это было заметно – внутренне ликовали от ее исчезновения.

Поскольку в карманах было пусто, да и на счету не наскреблось бы даже на вожделенную бутылку пива, я решил устроиться на какую-нибудь неквалифицированную работу, хотя подача заявлений тоже требовала расходов. Бумага, конверты, копирка, почтовые марки – набегало немало. От безысходности я прошелся по улицам и предложил паре коммерсантов помыть их автомобили буквально за грош. Они согласились, и я получил буквально грош. Возразить было нечего: уговор есть уговор. Старушки не столь охотно прибегали к моим услугам, даже за грош, как я ни убеждал, что доставка покупок до квартиры или выгул собачки – это взаимовыгодные соглашения. Сжимая свои ридикюли до белизны в костяшках пальцев, старые дамы отнекивались, и выслушивать их отказы было еще унизительнее, чем принимать от двоих коммерсантов одну монету за мытье двух машин.

У меня оставался единственный выход, рожденный из паники и мстительного крохоборства: продать одну из двух комнат. Мне пришлось тщательно взвесить все за и против, чтобы решить, с какой комнатой я готов расстаться – со своей или с Эльзиной. К ее комнате примыкала туалетная комната, к моей – кухонька, то есть после продажи части квартиры мне предстояло либо мыться в кухне, либо готовить еду в туалете с ванной. И то и другое грозило неудобствами, но второй вариант все же меньше ущемлял мое достоинство. Нанять каменщика нечего было и думать, ни один банк не ссудил бы мне требуемую сумму, так что пришлось запастись кирпичами и строительным раствором при посредстве «кредитной карты» частной американской компании; в консервативной Австрии эту чужеземную практику не одобряли, но она дала мне возможность разделить квартиру надвое стеной. Сооружение прямой, надежной с виду стены заняло четыре дня.

Однокомнатную квартирку приобрела в собственность молодая незамужняя женщина, которая перед подписанием купчей навязала мне последнее условие: поставить еще одну стену и снести часть другой, чтобы обеспечить проход из туалетной комнаты на лестничную площадку и вместе с тем заблокировать вход в нее из моей квартиры, чтобы получилась коммунальная ванная с туалетом на две семьи. Выбора у меня не было, и девица это понимала. Теперь, чтобы попасть из моей собственной урезанной комнаты в мою собственную уборную, мне приходилось выскакивать из квартиры. Зачастую я с лопающимся мочевым пузырем валялся в постели, не находя в себе сил встать.

К своей вящей досаде, вскоре я заподозрил, что в этом чулане оказался у всех на виду. Притом что я вел скрытное существование, на некоем всеобщем уровне меня знали как человеческий курьез – образцового современного мужчину. Чем бы я ни занимался, меня не покидало ощущение, будто за мной наблюдают. Мой чулан ужимался в размерах, и сам я превращался в гнома. У меня был уголок для сна, уголок для еды и гигиенический уголок с маленькой белой раковиной, где я умывался и набирал питьевую воду. Чулан превратился в клетку, но за мной наблюдало нечто громадное. Я ощущал присутствие великого всевидящего глаза, который днем и ночью подглядывал в мое мансардное окно. Не так ли я представлял себе Бога?

Я утратил всякое ощущение своего дома и очень скоро понял, что оказался в Эльзиной клетке. Да, Эльза сделала меня своим пленником; я находился на ее территории – своей у меня не осталось.

Клетка со всех сторон слепила белизной, а я хотел вырваться, но лишь бился о стены. Это Эльза держала меня в плену, это Эльза лишила меня свободы, терзала, загоняла в подобие своего прежнего закута. Она с интересом наблюдала во мне брожение правды, пока не нагноилась моя душа! Никаких «иди к черту», никаких шлепков по заду, а просто хлоп-хлоп крылышками. Опасаться любого «если», молиться за каждое «быть может» с перспективой гнить и разлагаться в этом чулане.

Она хотела правды, и я дал ей правду. Нет! Правда как таковая была ложным понятием! Если человеку снится, что на него идет охота, значит в собственной постели ему небезопасно. Человек находится там, где его дух. Если мужчина жил монотонной жизнью с одной женщиной, но не отпускал от себя другую, запертую у него в сердце, то та, первая, была его единственной любовью. Единственной, с кем он делил свою жизнь. Самый потаенный, самый могучий дар, которым наделен человек, – это даже не жизнь, а способность отсекать от нее лишнее у себя в голове, подравнивать ее у себя в сердце, холить все отводки, которые должны были вырасти на этой ветви – и выросли по его воле, откалиброванные в его душе. Там и спрятано древо жизни, привитое каждому.

Впрочем, давно пора взять себя в руки. Побриться, почиститься, собрать грязную одежду и липкую посуду. Как же я до сих пор не проверил почту? Ответы, видимо, придут только в том случае, если я проснусь. Неужели положение было так безнадежно, как у меня описано? Почему я сидел, как гриб на пне, и ждал, чтобы она сделала первый шаг? Я упустил время для мужского поступка! А ведь мог ее вернуть – надо было обыскать каждый дом, каждую квартиру в Вене и, найдя, вымолить себе еще один шанс… Схватить ее в охапку и унести силой своего чувства! Правдивостью своих намерений! Открыть чистую страницу! И не одну! Почему я не написал всей правды черным по белому? Она могла бы прочесть и вынести собственное суждение. Неужели такие усилия не стали бы доказательством моей любви? В крайнем случае можно было разбросать страницы по всему городу. Глядишь, кто-нибудь ей бы сообщил, кто-нибудь понял бы, о ком там написано.

Втиснув реальность, чувства и воспоминания в прокрустово ложе слов, я по меньшей мере смог бы ее поймать и навечно поселить в доме из белых листов и черных строк. И тогда я смог бы ее открыть, а точнее, раскрыть заново. В самом деле, чтобы откопать в этой жизни хотя бы крупицу счастья, нужно изрядно побороться, верно? Разве деревьям не требуется сила, чтобы укорениться в скалистом грунте? Добраться до скудной капли воды? Или согнуться под житейскими ветрами? Или уйти на три четверти в илистую грязь? А чистой почвы вообще не бывает!

Времени утекло с лихвой. Оставалось купить пачку бумаги и пишущую машинку, чтобы изложить правду. Напряжением всех сил. А что мне было терять? Ни крова, ни семьи, хоть броди по улицам, да и то вряд ли ее отыщешь. Нет, чтобы ее вернуть, надо было бороться до последнего. Богом клянусь, я мог бы предложить ей более глубокие отношения, более устроенный быт, новый дом под терпким апельсиновым солнцем. Мог бы купить розовый трейлер, чтобы до конца наших дней колесить с ней по мостам с острова на остров. Путешествовать со своим жилищем, как делают черепахи, – разве не так она сама когда-то сказала? Носить свой дом на спине.

Я напечатал это черным по белому, а потом перечел, но исключительно для проверки подлинности. Слова то и дело начинали двигаться собственным курсом и заставляли меня говорить больше, чем я собирался сказать, не нарушая приличий, но мой подход, очевидно, устарел… Ряд эпизодов я просто опустил – они не отвечали тем меркам, с которыми я сверялся. Я просто записывал – и вот результат, который обрел собственную жизнь, такую же несовершенную и покореженную, как наши воспоминания. Надеюсь тем не менее, что в пробелах между строками можно различить правдивость моей любви, как грустного примата – меж прутьев клетки. Истерзанный бессонницей, я бодр как никогда. Я раскрываю ладонь. Пусть мою надежду, вечную и неизменную, подхватит осеннее воинство грядущей поросли.

Благодарности

Моя благодарность за предоставленные фактические материалы – Акселю де Мопё д’Аблежу, Флоранс Фариболь и Кароль Лешартье (Мемориальный музей мира в Кайене, Франция); покойному Симону Визенталю (Центр Симона Визенталя в Вене); Паулю Шнайдеру (Мемориальный фонд депортации); Георгу Шпиталеру и доктору Урсуле Шварц (Архивный фонд документов австрийского Сопротивления); Эве Блимлингер (Исторический комитет, Вена); Ютте Периссон) (Австрийский культурный форум, Париж); доктору Джеймсу Л. Кугелю (факультет богословия Гарвардского университета); Вере Штурман и Элизабет Горт («RZB-Austria»), а также Аннелизе Михаэльсен, Амели д’Абовиль, доктору Антонио Бути, Моник Финдли, покойному доктору Моррису Вайнбергу, Андреасу Прелёйтнеру и его отцу, покойному Йоханнесу Прелёйтнеру. Хочу выразить сердечную признательность Лауре Сусейн и Берте Ной за веру в успех долгого пути от первого чернового варианта и далее. Я очень многим обязана Филиппу Рею, Кристиане Бессе и Трейси Кейрнс за подготовку нынешнего издания романа, а также Тайке Вайтити за его самоотверженный труд по экранизации этого произведения.

Примечания

С. 14. …«желтый шёнбруннер»… – Шёнбрунн – основная летняя резиденция австрийских монархов династии Габсбургов, возведенная в первоначальном виде в период с 1696 по 1701 г. В результате многочисленных реконструкций золотисто-охристый фасад здания в стиле рококо был изменен и перекрашен в цвет, получивший название «желтый шёнбруннер» (также «шёнбруннский желтый») и ставший своего рода визитной карточкой австрийского императорского дома. В период послевоенной оккупации дворец был штаб-квартирой британских сил.

С. 18. Кайзершмаррн – сладкое мучное блюдо австрийской кухни, представляющее собой обжаренную на сковороде пышную лепешку, которую небрежно кромсают в процессе приготовления. Готовый десерт сдабривается сахарной пудрой и подается с яблочным или клюквенным вареньем.

С. 20. Нойе-Хофбург (также Новый Хофбург) – построенная в конце XIX в. часть Хофбурга – дворцового ансамбля, служившего зимней резиденцией династии Габсбургов в течение семи веков (прим. 1279–1918). С балкона Нойе-Хофбурга 15 марта 1938 г. Адольф Гитлер провозгласил аншлюс Австрии.

…облепили памятники – причем конные – принцу Евгению и эрцгерцогу Карлу… – Принц Евгений Савойский (1663–1736) – австрийский полководец, генералиссимус. Участник Австро-турецкой войны 1683–1699 гг., которая завершилась для турок разгромом, в том числе благодаря безупречной тактике принца в битве при Зенте (1698). К тридцати годам Евгений был произведен в фельдмаршалы за победу во время Итальянского похода, нанесшего поражение войскам Людовика XIV. Участник Войны за испанское наследство (1701–1714), чьи стратегические успехи позволили династии Габсбургов удержать за собой значительную часть «наследства» (земель) последнего представителя дома Габсбургов на испанском престоле Карла II.

Эрцгерцог Карл – Карл Людвиг Йохан Йозеф Лаурентиус Людвиг Иоанн фон Габсбург (1771–1847) – австрийский полководец, которому впервые удалось разгромить армию Наполеона при Асперне (1809), что, однако, не спасло Австрию от поражения в войне. Автор фундаментальных трудов по военной стратегии.

С. 27. …ибо мы – долихоцефалы, а все прочие – брахицефалы… – Расовая теория, разработанная немецким антропологом, членом НСДАП Гансом Гюнтером (1891–1968), оказала сильное влияние на нацистскую расовую политику Третьего рейха. Центральным положением теории является представление о превосходстве нордической расы над всеми остальными. Голубоглазые долихоцефалы (нордический тип) отличаются высоким ростом, вытянутым и узким лицом, светлым волосяным покровом. По умственной одаренности ставятся на первое место. Брахицефалы (восточно-балтийский тип) – низкого или среднего роста, коренастого телосложения; у них широкое лицо, волосы серо-желтого или серо-коричневого цвета, серые или голубые глаза. По умственной одаренности ставятся приблизительно на третье место. Позднее биологические и расовые положения теории Гюнтера были признаны псевдонаучными.

С. 30. «Не доверяйте, – постоянно внушали нам, – еврею больше, чем лисе на зеленом лугу». – В 1936 г. в Германии была опубликована детская иллюстрированная книга стихов Trau keinem Fuchs auf grüner Heid und keinem Jud auf seinem Eid («Не верь лисе на зеленом лугу, не верь еврейской клятве»), предназначенная для пропаганды антисемитских идей среди подрастающего поколения. Название восходит к пословице Мартина Лютера из памфлета «О евреях и их лжи» (1543): «Не верь волку, когда он на свободе, / И еврею, когда он приносит клятву, / Не полагайся на совесть папы римского, / Иначе будешь обманут всеми троими».

«Отец еврея – дьявол». – Аллюзия на слова Иисуса, обращенные к фарисеям: «Ваш отец диавол» (Ин. 8: 44).

«Евреи приносят в жертву христианских младенцев, а кровь их используют в своих обрядах». – Кровавый навет на евреев, известный со времен Античности, согласно которому евреи ежегодно приносят в жертву христианского ребенка и используют его кровь в религиозных обрядах.

В одном сборнике я прочел рассказ о немецкой девочке, которой родители запретили ходить к доктору-еврею. – Речь идет о сборнике иллюстрированных рассказов для детей немецкого писателя Эрнста Химера «Поганка» (Der Giftpilz), опубликованном в 1938 г. в издательстве Юлиуса Штрайхера – главного редактора антисемитской и антикоммунистической газеты Der Sturmer («Штурмовик»). В 2014 г. Минюст РФ включил сборник в список экстремистских материалов.

С. 37. …отправляют под Верден. – Битва при Вердене (1916), также «Верденская мясорубка», вошла в историю Первой мировой войны как одно из самых кровопролитных сражений. Продолжавшийся в течение девяти месяцев штурм французской крепости Верден окончился для Германии поражением. Потери убитыми и ранеными для каждой из сторон составили более 350 тысяч человек. Во время одного из боев в немецкий плен попадает будущий президент Франции Шарль де Голль. В 1921 г. прах не опознанного по имени защитника Вердена был торжественно погребен в первой в истории Могиле Неизвестного Солдата под Триумфальной аркой в Париже.

С. 39. Пауль Неттль (также Пол Нетль; 1889–1972) – чешско-американский музыковед, моцартовед еврейского происхождения. Автор научных трудов по истории европейской классической музыки на английском и немецком языках, а также книги «Еврейские музыканты прошлого» (1923). В 1928 г. был принят в члены масонской ложи. В 1939 г. эмигрировал в США.

Роберт Музиль (1880–1942) – австрийский писатель, драматург. Автор неоконченного монументального романа «Человек без свойств», крупнейшего явления в европейской литературе XX в.

С. 40. Рейхсмарка – денежная единица Веймарской республики, Третьего рейха и послевоенной Германии (в общей сложности была в ходу в 1924–1948 гг.).

С. 41. Собор Святого Стефана – католический собор и национальный символ Австрии, строительство которого было начато в 1137 г.; в современном виде, сочетающем романский и готический стили, существует с 1340 г. В стенах собора расположена усыпальница австрийских Габсбургов, в которой покоятся 72 члена императорской династии. В XVIII в. катакомбы собора служили городским кладбищем, где захоронено свыше десяти тысяч тел.

…по призыву кардинала Иннитцера. – Теодор Иннитцер (1875–1955) – австрийский кардинал, заслужил неоднозначную репутацию за проявленный перед началом и во время Второй мировой войны коллаборационизм. В марте 1938 г. австрийское духовенство во главе с Иннитцером опубликовало декларацию епископов Австрии, одобряющую аншлюс. По приказу кардинала накануне плебисцита на церквях были вывешены фашистские флаги. Однако уже в октябре кардинал выступил против ряда нацистских законов, допускавших гражданский брак и развод, а также ограничивающих деятельность католических школ. Это привело к аннулированию конкордата, за которым последовали закрытие католических учреждений, ликвидация католической прессы и массовые преследования духовенства.

С. 43. …в Париже некий студент-еврей зашел в германское посольство и застрелил одного из дипломатов. – Инцидент с участием семнадцатилетнего поляка еврейского происхождения Гершеля Гриншпана, застрелившего 7 ноября 1938 г. служащего немецкого посольства в Париже Эрнста фон Рата, стал поводом для серии антисемитских погромов на территории Германии, вошедших в историю как Хрустальная ночь (с 9 на 10 ноября 1938 г.), в результате которых нападению подверглись синагоги и еврейские магазины, погибло не менее ста евреев, около 30 тысяч были высланы в концлагеря.

С. 49. «Хорст Вессель» – марш штурмовиков СА с 1929 г., официальный гимн НСДАП в период 1930–1945 гг. С подачи министра пропаганды Й. Геббельса имя Хорста Весселя (1907–1930), погибшего от руки члена «Рот фронта» (военизированной группировки компартии Германии), стало «символом борьбы и мученичества за идеи национал-социализма». После падения Третьего рейха исполнение песни преследуется уголовным наказанием как в Германии, так и в Австрии.

С. 49. Бальдур фон Ширах (1907–1974) – один из ведущих функционеров фашистской Германии, руководитель Гитлерюгенда (1931–1940), гауляйтер (губернатор) Вены (1940–1945). По завершении Нюрнбергского процесса приговорен к 20 годам тюремного заключения за преступления против человечности.

С. 55. Винтерхильфе – буквально «зимняя помощь» (нем.) – ежегодная нацистская благотворительная кампания, в ходе которой устраивался сбор теплой одежды для тылового населения.

С. 56. …«Пижоны-путешественники» из Эссена, «Навахо» из Кёльна, «Пираты Эдельвейса», «Пираты Киттельбаха»… – наиболее видные антифашистские молодежные объединения Германии. В названиях этих поначалу (в довоенный период) мирно настроенных клик находил отражение образ жизни, к которому они стремились: свобода от гнета Гитлерюгенда и полиции. Члены объединений – юноши и девушки – часто бросали школу в 14 лет, чтобы избежать обязательного зачисления в ряды молодежной организации НСДАП. С наступлением войны молодежные движения становились более политизированными, что предсказуемо вылилось сначала в локальные стычки с представителями Гитлерюгенда, а затем и масштабные драки. После падения Третьего рейха деятельность многих объединений долгое время считалась хулиганской и преступной, а не направленной на борьбу с фашизмом. Только в 1980-е гг. власти Кёльна юридически признали за ними статус жертв фашистского режима.

С. 59. Раз за разом нам показывали произведения живописи, которые ими создаются и превозносятся… – Творчество представителей модернистского искусства (кубизм, дадаизм, сюрреализм, импрессионизм и т. п.), процветавшего в Европе в начале XX в., подверглось жесткой критике со стороны НСДАП, пришедшей к власти в Германии в 1933 г. В стране начала действовать программа по выявлению и изъятию из государственных музеев предметов так называемого вырожденческого искусства. С целью «просвещения» широкой публики в Мюнхене 19 июля 1937 г. открылась выставка «Дегенеративное искусство», где было представлено свыше шестисот произведений искусства (живопись, графика, скульптура), призванных продемонстрировать, что модернизм (в частности, абстракционизм) является результатом генетической неполноценности и морального упадка в обществе.

С. 79. …пратеровское колесо обозрения… – Колесо обозрения в венском парке Пратер, построенное в 1897 г., считается одним из старейших аттракционов подобного рода. Бомбардировки Вены нанесли аттракциону значительный урон; из тридцати кабинок (гондол) было восстановлено лишь пятнадцать, каждой из которых присвоен четный порядковый номер от 2 до 30, во избежание числа 13.

С. 93. В этой раме мое лицо смахивало на те дегенеративные картины… – См. выше примеч. к с. 59.

С. 95. …из-за Нюрнбергских расовых законов… – Два расистских законодательных акта от 15 сентября 1935 г.: «Закон о гражданине рейха» и «Закон об охране германской крови и германской чести». Законы, закреплявшие основные положения нацистской расовой идеологии, лишали немецких евреев гражданства рейха, избирательных и большинства политических прав, запрещали им вступать в брак с людьми «германской или родственной крови».

С. 101. …«Tractus Philosophicus» некоего Людвига Виттген-как-там-его… – Имеется в виду «Логико-философский трактат» (Tractatus Logico-Philosophicus), написанный в 1921 г. австро-английским философом Людвигом Витгенштейном (1889–1951). Под впечатлением от «Краткого изложения Евангелия» (1881) Л. Н. Толстого философ решил «спуститься» в ад и попытаться выпорхнуть из него легкокрылой бабочкой. Работу над трактатом Витгенштейн начал в 1914 г. буквально с первых дней пребывания на фронте, куда философ – не годный к военной службе по состоянию здоровья сын миллионера-промышленника – отправился добровольцем, а закончил в 1918 г. незадолго до капитуляции Германии, весть о которой он встретил в итальянском плену. Небольшой по объему «Логико-философский трактат», посвященный созданию аналитического метода для решения философских проблем, принято считать одним из наиболее влиятельных философских сочинений XX в.

С. 107. «Дети свинга» (нем. Swing-Jugend) – неформальные молодежные (подростковые) движения в Германии конца 1930-х – начала 1940-х гг., чьи либеральные воззрения, шедшие вразрез с нацистскими принципами идеологического воспитания молодежи, стали объектом преследования на государственном уровне. Образ жизни в стиле свинг представлял собой полную противоположность всему нацистскому режиму: открытая американо- и англофилия; вызывающая сексуальность, проявлявшаяся в том числе в выборе яркой одежды в противовес фашистской униформе и нордической сдержанности в целом. Субкультура прекратила свое существование в 1942 г. из-за серии полицейских операций, в результате которых «детей свинга» задерживали, насильно остригали и под строгим надзором возвращали в школы, а лидеров свинг-клубов отправляли в концентрационные лагеря.

С. 118. Разве вы не слышите увертюру к оперетте Иоганна Штрауса «Летучая мышь»? – Оперетта австрийского композитора Иоганна Штрауса (1825–1899), впервые поставленная в Вене в 1874 г. В основе комедийного сюжета лежит ухаживание во время маскарада легкомысленного Айзенштайна за незнакомкой в костюме летучей мыши, которая оказывается его собственной женой.

С. 160. …цвет «красной Вены»… – Красная Вена – неофициальное название столицы Австрии (1918–1934), полученное после распада Австро-Венгрии и в результате победы социалистической партии на парламентских выборах. С 1923 по 1933 г. в Вене развернулась широкая кампания по строительству доступного жилья для рабочего класса, изменившая облик города. Самая известная постройка Красной Вены – Карл-Маркс-Хоф. Фасад здания протяженностью более километра, сквозь который проходят четыре улицы, представляет собой несколько примыкающих друг к другу жилых корпусов, а архитектурное решение центральной части имитирует башни из красного кирпича.

С. 164–165. …фото публичной казни через повешение в Кёльне-Эренфельде… я узнал «пирата Эдельвейса»… – 10 ноября 1944 г. состоялась публичная казнь тринадцати членов (в том числе несовершеннолетних) радикального крыла антифашистской молодежной группировки «Пираты Эдельвейса» – группы «Эренфельд», которая промышляла захватом оружия, саботажами на заводах. Главным же поводом для ареста и жестокой расправы стало намерение членов группы устроить подрыв главного здания гестапо в Кёльне и убийство местного руководителя отделения НСДАП в сентябре 1944 г. По другой версии, на фото запечатлена казнь от 25 октября 1944 г. одиннадцати русских «остарбайтеров», пригнанных на принудительные работы, которым вменялась в вину связь с «Пиратами». На месте казни установлена мемориальная табличка.

С. 166. …дворец Лихтенштейнов и дворец Шварценбергов. – Загородный дворец княжеского рода Лихтенштейнов, называемый Садовым, – дворец в стиле барокко, расположен в Альзергрунде – 9-м районе Вены; в нем размещена художественная коллекция Лихтенштейнов. Дворец старинного франконского рода Шварценбергов, возведенный в 1697–1728 гг. императорскими архитекторами Фишером фон Эрлахом и Иоганном фон Гильдебрандтом, считается эталоном австрийского барокко.

С. 167. Фольксштурмовцы. – Осенью 1944 г. по указу А. Гитлера началось формирование отрядов народного ополчения – Фольксштурм. Мобилизации подлежало все мужское население, не состоявшее на военной службе, от 16 до 60 лет. В задачи Фольксштурма входили охрана тыловых объектов, строительство укреплений, поддержание внутреннего порядка, ликвидация диверсантов.

С. 195. Картинка почище, чем четыре слона в одной лодке, как у нас говорят. – Имеется в виду плакат, выпущенный в 1947 г. Социалистической партией Австрии (сейчас социал-демократическая партия), на которой изображены четыре слона (с флагами оккупационных сил на спинах), покидающие борт гребной лодки под австрийским флагом, а также портрет первого президента Австрии Карла Реннера (1870–1950) со словами «…наконец-то!».

С. 196. …пахучий букет из американского завтрака… – Традиционный американский завтрак включает яичницу-глазунью из двух яиц, жареный бекон или сосиски, оладьи, подсушенный хлеб с маслом или джемом.

…русских закусочных «бистро» (так русское слово «быстро» вошло в обиход французов)… – Французский этимологический словарь (Alan Rey. Dictionnaire historique de la langue française. 1998. С. 408) опровергает популярную версию о заимствовании французским языком из русского слова «бистро» в период оккупации Парижа русскими войсками в 1814 г., отмечая, что слово «bistro» имеет диалектное происхождение, а его первые упоминания зафиксированы лишь к 1884 г.

С. 199. …что Бетховен австриец, а Гитлер – немец. – Обыгрывается факт того, что Бетховен, представитель «венской классической школы», в действительности был уроженцем Бонна (Германия), в то время как Гитлер родился в небольшом австрийском городке Браунау.

С. 202–203. …оправдывали свои беззакония… припоминая двадцать миллионов павших… – Советские войска контролировали австрийские территории до подписания договора о возвращении независимости Австрии в 1955 г. Здесь же отсылка к 1961 г., когда Н. Хрущев, опираясь на данные первой послевоенной переписи населения СССР (1959), в письме Т. Эрландеру, премьер-министру Швеции, сообщил: «Разве мы можем сидеть сложа руки и ждать повторения 1941 года, когда германские милитаристы развязали войну против Советского Союза, которая унесла два десятка миллионов жизней советских людей?» (Письмо Председателя Совета Министров СССР Н. С. Хрущева премьер-министру Швеции Т. Эрландеру (5 ноября 1961 г.) // Международная жизнь. 1961. № 12).

С. 220. Чудо-оружие (нем. Wunderwaffe) – понятие, введенное в оборот немецким министерством пропаганды как совокупное название ряда масштабных исследовательских проектов, направленных на создание новых видов вооружений.

С. 313. …надежды ненадолго оживил план Маршалла… – Осенью 1947 г. госсекретарь США Джордж Маршалл представил свой план помощи Европе, инфраструктура которой – промышленные предприятия, железнодорожные пути, мосты – была разрушена постоянными бомбардировками. Под давлением СССР страны соцлагеря вынуждены были отказаться от помощи США. Согласно плану, Америка предоставляла финансовую помощь из своего бюджета в виде безвозмездных субсидий и займов, однако из-за опасений расширения сферы влияния СССР программа обязывала страны, согласившиеся принять помощь, вывести из состава своих правительств всех коммунистов. Программа была рассчитана на четыре года, по истечении которых экономика западноевропейских стран смогла восстановиться, но параллельно этому усугубилась и зависимость Европы, как в экономическом, так и в политическом плане.

С. 382. …Вернер фон Браун: от «Фау-два» к мечте о космической ракете. – Вернер Магнус Максимилиан Фрайхерр фон Браун (1912–1977) – немецкий инженер-ракетостроитель, член НСДАП, офицер СС. Научная деятельность фон Брауна была полностью милитаризована с приходом к власти А. Гитлера. Результатом его научных разработок стали баллистические ракеты «Фау-2», которые в 1944 г. посыпались на Лондон. В мае 1945 г. фон Браун сдался американцам, был вывезен в США в рамках операции «Скрепка» (см. ниже). После полета Ю. Гагарина (1961) США, желая превзойти космические достижения СССР, запланировали высадку на Луне. Возглавить лунную программу НАСА поручили фон Брауну, который и разработал космические корабли серии «Аполлон», доставившие на Луну первых землян.

…перемещение фон Брауна и других специалистов в Соединенные Штаты согласно плану операции «Скрепка», направленной на трудоустройство германских ученых, прежде считавшихся военными преступниками… – Летом 1945 г. началась секретная операция США, направленная на вербовку немецких ученых. Для вывоза целого ряда немецких специалистов, нуждающихся в обеленном прошлом, были сфабрикованы профессиональные и политические биографии. Всего в Новый Свет было переправлено около полутора тысяч германских ученых, не считая членов их семей.

З. Смоленская

Примечания

1

Die Oma (нем.) – бабушка, der Opa (нем.) – дедушка.

(обратно)

2

«Да, да» (нем.).

(обратно)

3

…«желтый шёнбруннер»… – Шёнбрунн – основная летняя резиденция австрийских монархов династии Габсбургов, возведенная в первоначальном виде в период с 1696 по 1701 г. В результате многочисленных реконструкций золотисто-охристый фасад здания в стиле рококо был изменен и перекрашен в цвет, получивший название «желтый шёнбруннер» (также «шёнбруннский желтый») и ставший своего рода визитной карточкой австрийского императорского дома. В период послевоенной оккупации дворец был штаб-квартирой британских сил.

(обратно)

4

Белое вино (нем.).

(обратно)

5

Кайзершмаррн – сладкое мучное блюдо австрийской кухни, представляющее собой обжаренную на сковороде пышную лепешку, которую небрежно кромсают в процессе приготовления. Готовый десерт сдабривается сахарной пудрой и подается с яблочным или клюквенным вареньем.

(обратно)

6

Нойе-Хофбург (также Новый Хофбург) – построенная в конце XIX в. часть Хофбурга – дворцового ансамбля, служившего зимней резиденцией династии Габсбургов в течение семи веков (прим. 1279–1918). С балкона Нойе-Хофбурга 15 марта 1938 г. Адольф Гитлер провозгласил аншлюс Австрии.

(обратно)

7

…облепили памятники – причем конные – принцу Евгению и эрцгерцогу Карлу… – Принц Евгений Савойский (1663–1736) – австрийский полководец, генералиссимус. Участник Австро-турецкой войны 1683–1699 гг., которая завершилась для турок разгромом, в том числе благодаря безупречной тактике принца в битве при Зенте (1698). К тридцати годам Евгений был произведен в фельдмаршалы за победу во время Итальянского похода, нанесшего поражение войскам Людовика XIV. Участник Войны за испанское наследство (1701–1714), чьи стратегические успехи позволили династии Габсбургов удержать за собой значительную часть «наследства» (земель) последнего представителя дома Габсбургов на испанском престоле Карла II.

Эрцгерцог Карл – Карл Людвиг Йохан Йозеф Лаурентиус Людвиг Иоанн фон Габсбург (1771–1847) – австрийский полководец, которому впервые удалось разгромить армию Наполеона при Асперне (1809), что, однако, не спасло Австрию от поражения в войне. Автор фундаментальных трудов по военной стратегии.

(обратно)

8

Der Vater (нем.) – отец.

(обратно)

9

Mutti (нем.) – мамочка.

(обратно)

10

Vati (нем.) – папочка.

(обратно)

11

Mutter (нем.) – мама; мать.

(обратно)

12

…ибо мы – долихоцефалы, а все прочие – брахицефалы… – Расовая теория, разработанная немецким антропологом, членом НСДАП Гансом Гюнтером (1891–1968), оказала сильное влияние на нацистскую расовую политику Третьего рейха. Центральным положением теории является представление о превосходстве нордической расы над всеми остальными. Голубоглазые долихоцефалы (нордический тип) отличаются высоким ростом, вытянутым и узким лицом, светлым волосяным покровом. По умственной одаренности ставятся на первое место. Брахицефалы (восточно-балтийский тип) – низкого или среднего роста, коренастого телосложения; у них широкое лицо, волосы серо-желтого или серо-коричневого цвета, серые или голубые глаза. По умственной одаренности ставятся приблизительно на третье место. Позднее биологические и расовые положения теории Гюнтера были признаны псевдонаучными.

(обратно)

13

«Не доверяйте, – постоянно внушали нам, – еврею больше, чем лисе на зеленом лугу». – В 1936 г. в Германии была опубликована детская иллюстрированная книга стихов Trau keinem Fuchs auf grüner Heid und keinem Jud auf seinem Eid («Не верь лисе на зеленом лугу, не верь еврейской клятве»), предназначенная для пропаганды антисемитских идей среди подрастающего поколения. Название восходит к пословице Мартина Лютера из памфлета «О евреях и их лжи» (1543): «Не верь волку, когда он на свободе, / И еврею, когда он приносит клятву, / Не полагайся на совесть папы римского, / Иначе будешь обманут всеми троими».

(обратно)

14

«Отец еврея – дьявол». – Аллюзия на слова Иисуса, обращенные к фарисеям: «Ваш отец диавол» (Ин. 8: 44).

(обратно)

15

«Евреи приносят в жертву христианских младенцев, а кровь их используют в своих обрядах». – Кровавый навет на евреев, известный со времен Античности, согласно которому евреи ежегодно приносят в жертву христианского ребенка и используют его кровь в религиозных обрядах.

(обратно)

16

В одном сборнике я прочел рассказ о немецкой девочке, которой родители запретили ходить к доктору-еврею. – Речь идет о сборнике иллюстрированных рассказов для детей немецкого писателя Эрнста Химера «Поганка» (Der Giftpilz), опубликованном в 1938 г. в издательстве Юлиуса Штрайхера – главного редактора антисемитской и антикоммунистической газеты Der Sturmer («Штурмовик»). В 2014 г. Минюст РФ включил сборник в список экстремистских материалов.

(обратно)

17

«Здравствуй» (нем.).

(обратно)

18

Чушь (нем.).

(обратно)

19

…отправляют под Верден. – Битва при Вердене (1916), также «Верденская мясорубка», вошла в историю Первой мировой войны как одно из самых кровопролитных сражений. Продолжавшийся в течение девяти месяцев штурм французской крепости Верден окончился для Германии поражением. Потери убитыми и ранеными для каждой из сторон составили более 350 тысяч человек. Во время одного из боев в немецкий плен попадает будущий президент Франции Шарль де Голль. В 1921 г. прах не опознанного по имени защитника Вердена был торжественно погребен в первой в истории Могиле Неизвестного Солдата под Триумфальной аркой в Париже.

(обратно)

20

Пауль Неттль (также Пол Нетль; 1889–1972) – чешско-американский музыковед, моцартовед еврейского происхождения. Автор научных трудов по истории европейской классической музыки на английском и немецком языках, а также книги «Еврейские музыканты прошлого» (1923). В 1928 г. был принят в члены масонской ложи. В 1939 г. эмигрировал в США.

(обратно)

21

Роберт Музиль (1880–1942) – австрийский писатель, драматург. Автор неоконченного монументального романа «Человек без свойств», крупнейшего явления в европейской литературе XX в.

(обратно)

22

Рейхсмарка – денежная единица Веймарской республики, Третьего рейха и послевоенной Германии (в общей сложности была в ходу в 1924–1948 гг.).

(обратно)

23

Собор Святого Стефана – католический собор и национальный символ Австрии, строительство которого было начато в 1137 г.; в современном виде, сочетающем романский и готический стили, существует с 1340 г. В стенах собора расположена усыпальница австрийских Габсбургов, в которой покоятся 72 члена императорской династии. В XVIII в. катакомбы собора служили городским кладбищем, где захоронено свыше десяти тысяч тел.

(обратно)

24

…по призыву кардинала Иннитцера. – Теодор Иннитцер (1875–1955) – австрийский кардинал, заслужил неоднозначную репутацию за проявленный перед началом и во время Второй мировой войны коллаборационизм. В марте 1938 г. австрийское духовенство во главе с Иннитцером опубликовало декларацию епископов Австрии, одобряющую аншлюс. По приказу кардинала накануне плебисцита на церквях были вывешены фашистские флаги. Однако уже в октябре кардинал выступил против ряда нацистских законов, допускавших гражданский брак и развод, а также ограничивающих деятельность католических школ. Это привело к аннулированию конкордата, за которым последовали закрытие католических учреждений, ликвидация католической прессы и массовые преследования духовенства.

(обратно)

25

…в Париже некий студент-еврей зашел в германское посольство и застрелил одного из дипломатов. – Инцидент с участием семнадцатилетнего поляка еврейского происхождения Гершеля Гриншпана, застрелившего 7 ноября 1938 г. служащего немецкого посольства в Париже Эрнста фон Рата, стал поводом для серии антисемитских погромов на территории Германии, вошедших в историю как Хрустальная ночь (с 9 на 10 ноября 1938 г.), в результате которых нападению подверглись синагоги и еврейские магазины, погибло не менее ста евреев, около 30 тысяч были высланы в концлагеря.

(обратно)

26

«Хорст Вессель» – марш штурмовиков СА с 1929 г., официальный гимн НСДАП в период 1930–1945 гг. С подачи министра пропаганды Й. Геббельса имя Хорста Весселя (1907–1930), погибшего от руки члена «Рот фронта» (военизированной группировки компартии Германии), стало «символом борьбы и мученичества за идеи национал-социализма». После падения Третьего рейха исполнение песни преследуется уголовным наказанием как в Германии, так и в Австрии.

(обратно)

27

«Германия превыше всего» (нем.).

(обратно)

28

Бальдур фон Ширах (1907–1974) – один из ведущих функционеров фашистской Германии, руководитель Гитлерюгенда (1931–1940), гауляйтер (губернатор) Вены (1940–1945). По завершении Нюрнбергского процесса приговорен к 20 годам тюремного заключения за преступления против человечности.

(обратно)

29

Винтерхильфе – буквально «зимняя помощь» (нем.) – ежегодная нацистская благотворительная кампания, в ходе которой устраивался сбор теплой одежды для тылового населения.

(обратно)

30

…«Пижоны-путешественники» из Эссена, «Навахо» из Кёльна, «Пираты Эдельвейса», «Пираты Киттельбаха»… – наиболее видные антифашистские молодежные объединения Германии. В названиях этих поначалу (в довоенный период) мирно настроенных клик находил отражение образ жизни, к которому они стремились: свобода от гнета Гитлерюгенда и полиции. Члены объединений – юноши и девушки – часто бросали школу в 14 лет, чтобы избежать обязательного зачисления в ряды молодежной организации НСДАП. С наступлением войны молодежные движения становились более политизированными, что предсказуемо вылилось сначала в локальные стычки с представителями Гитлерюгенда, а затем и масштабные драки. После падения Третьего рейха деятельность многих объединений долгое время считалась хулиганской и преступной, а не направленной на борьбу с фашизмом. Только в 1980-е гг. власти Кёльна юридически признали за ними статус жертв фашистского режима.

(обратно)

31

Раз за разом нам показывали произведения живописи, которые ими создаются и превозносятся… – Творчество представителей модернистского искусства (кубизм, дадаизм, сюрреализм, импрессионизм и т. п.), процветавшего в Европе в начале XX в., подверглось жесткой критике со стороны НСДАП, пришедшей к власти в Германии в 1933 г. В стране начала действовать программа по выявлению и изъятию из государственных музеев предметов так называемого вырожденческого искусства. С целью «просвещения» широкой публики в Мюнхене 19 июля 1937 г. открылась выставка «Дегенеративное искусство», где было представлено свыше шестисот произведений искусства (живопись, графика, скульптура), призванных продемонстрировать, что модернизм (в частности, абстракционизм) является результатом генетической неполноценности и морального упадка в обществе.

(обратно)

32

Войска СС (нем.).

(обратно)

33

Der Zorn (нем.) – ярость.

(обратно)

34

…пратеровское колесо обозрения… – Колесо обозрения в венском парке Пратер, построенное в 1897 г., считается одним из старейших аттракционов подобного рода. Бомбардировки Вены нанесли аттракциону значительный урон; из тридцати кабинок (гондол) было восстановлено лишь пятнадцать, каждой из которых присвоен четный порядковый номер от 2 до 30, во избежание числа 13.

(обратно)

35

В этой раме мое лицо смахивало на те дегенеративные картины… – Творчество представителей модернистского искусства (кубизм, дадаизм, сюрреализм, импрессионизм и т. п.), процветавшего в Европе в начале XX в., подверглось жесткой критике со стороны НСДАП, пришедшей к власти в Германии в 1933 г. В стране начала действовать программа по выявлению и изъятию из государственных музеев предметов так называемого вырожденческого искусства. С целью «просвещения» широкой публики в Мюнхене 19 июля 1937 г. открылась выставка «Дегенеративное искусство», где было представлено свыше шестисот произведений искусства (живопись, графика, скульптура), призванных продемонстрировать, что модернизм (в частности, абстракционизм) является результатом генетической неполноценности и морального упадка в обществе.

(обратно)

36

…из-за Нюрнбергских расовых законов… – Два расистских законодательных акта от 15 сентября 1935 г.: «Закон о гражданине рейха» и «Закон об охране германской крови и германской чести». Законы, закреплявшие основные положения нацистской расовой идеологии, лишали немецких евреев гражданства рейха, избирательных и большинства политических прав, запрещали им вступать в брак с людьми «германской или родственной крови».

(обратно)

37

…«Tractus Philosophicus» некоего Людвига Виттген-как-там-его… – Имеется в виду «Логико-философский трактат» (Tractatus Logico-Philosophicus), написанный в 1921 г. австро-английским философом Людвигом Витгенштейном (1889–1951). Под впечатлением от «Краткого изложения Евангелия» (1881) Л. Н. Толстого философ решил «спуститься» в ад и попытаться выпорхнуть из него легкокрылой бабочкой. Работу над трактатом Витгенштейн начал в 1914 г. буквально с первых дней пребывания на фронте, куда философ – не годный к военной службе по состоянию здоровья сын миллионера-промышленника – отправился добровольцем, а закончил в 1918 г. незадолго до капитуляции Германии, весть о которой он встретил в итальянском плену. Небольшой по объему «Логико-философский трактат», посвященный созданию аналитического метода для решения философских проблем, принято считать одним из наиболее влиятельных философских сочинений XX в.

(обратно)

38

«Дети свинга» (нем. Swing-Jugend) – неформальные молодежные (подростковые) движения в Германии конца 1930-х – начала 1940-х гг., чьи либеральные воззрения, шедшие вразрез с нацистскими принципами идеологического воспитания молодежи, стали объектом преследования на государственном уровне. Образ жизни в стиле свинг представлял собой полную противоположность всему нацистскому режиму: открытая американо- и англофилия; вызывающая сексуальность, проявлявшаяся в том числе в выборе яркой одежды в противовес фашистской униформе и нордической сдержанности в целом. Субкультура прекратила свое существование в 1942 г. из-за серии полицейских операций, в результате которых «детей свинга» задерживали, насильно остригали и под строгим надзором возвращали в школы, а лидеров свинг-клубов отправляли в концентрационные лагеря.

(обратно)

39

Беда! (идиш; тж. Tzuris).

(обратно)

40

Разве вы не слышите увертюру к оперетте Иоганна Штрауса «Летучая мышь»? – Оперетта австрийского композитора Иоганна Штрауса (1825–1899), впервые поставленная в Вене в 1874 г. В основе комедийного сюжета лежит ухаживание во время маскарада легкомысленного Айзенштайна за незнакомкой в костюме летучей мыши, которая оказывается его собственной женой.

(обратно)

41

Мой сладкий Йо (нем.).

(обратно)

42

О господи (нем.).

(обратно)

43

…цвет «красной Вены»… – Красная Вена – неофициальное название столицы Австрии (1918–1934), полученное после распада Австро-Венгрии и в результате победы социалистической партии на парламентских выборах. С 1923 по 1933 г. в Вене развернулась широкая кампания по строительству доступного жилья для рабочего класса, изменившая облик города. Самая известная постройка Красной Вены – Карл-Маркс-Хоф. Фасад здания протяженностью более километра, сквозь который проходят четыре улицы, представляет собой несколько примыкающих друг к другу жилых корпусов, а архитектурное решение центральной части имитирует башни из красного кирпича.

(обратно)

44

…фото публичной казни через повешение в Кёльне-Эренфельде… я узнал «пирата Эдельвейса»… – 10 ноября 1944 г. состоялась публичная казнь тринадцати членов (в том числе несовершеннолетних) радикального крыла антифашистской молодежной группировки «Пираты Эдельвейса» – группы «Эренфельд», которая промышляла захватом оружия, саботажами на заводах. Главным же поводом для ареста и жестокой расправы стало намерение членов группы устроить подрыв главного здания гестапо в Кёльне и убийство местного руководителя отделения НСДАП в сентябре 1944 г. По другой версии, на фото запечатлена казнь от 25 октября 1944 г. одиннадцати русских «остарбайтеров», пригнанных на принудительные работы, которым вменялась в вину связь с «Пиратами». На месте казни установлена мемориальная табличка.

(обратно)

45

…дворец Лихтенштейнов и дворец Шварценбергов. – Загородный дворец княжеского рода Лихтенштейнов, называемый Садовым, – дворец в стиле барокко, расположен в Альзергрунде – 9-м районе Вены; в нем размещена художественная коллекция Лихтенштейнов. Дворец старинного франконского рода Шварценбергов, возведенный в 1697–1728 гг. императорскими архитекторами Фишером фон Эрлахом и Иоганном фон Гильдебрандтом, считается эталоном австрийского барокко.

(обратно)

46

Фольксштурмовцы. – Осенью 1944 г. по указу А. Гитлера началось формирование отрядов народного ополчения – Фольксштурм. Мобилизации подлежало все мужское население, не состоявшее на военной службе, от 16 до 60 лет. В задачи Фольксштурма входили охрана тыловых объектов, строительство укреплений, поддержание внутреннего порядка, ликвидация диверсантов.

(обратно)

47

Свинство (нем.).

(обратно)

48

Картинка почище, чем четыре слона в одной лодке, как у нас говорят. – Имеется в виду плакат, выпущенный в 1947 г. Социалистической партией Австрии (сейчас социал-демократическая партия), на которой изображены четыре слона (с флагами оккупационных сил на спинах), покидающие борт гребной лодки под австрийским флагом, а также портрет первого президента Австрии Карла Реннера (1870–1950) со словами «…наконец-то!».

(обратно)

49

…пахучий букет из американского завтрака… – Традиционный американский завтрак включает яичницу-глазунью из двух яиц, жареный бекон или сосиски, оладьи, подсушенный хлеб с маслом или джемом.

(обратно)

50

…русских закусочных «бистро» (так русское слово «быстро» вошло в обиход французов)… – Французский этимологический словарь (Alan Rey. Dictionnaire historique de la langue française. 1998. С. 408) опровергает популярную версию о заимствовании французским языком из русского слова «бистро» в период оккупации Парижа русскими войсками в 1814 г., отмечая, что слово «bistro» имеет диалектное происхождение, а его первые упоминания зафиксированы лишь к 1884 г.

(обратно)

51

«Говорим по-английски» (англ.); «Здесь говорят по-французски» (фр.).

(обратно)

52

…что Бетховен австриец, а Гитлер – немец. – Обыгрывается факт того, что Бетховен, представитель «венской классической школы», в действительности был уроженцем Бонна (Германия), в то время как Гитлер родился в небольшом австрийском городке Браунау.

(обратно)

53

…оправдывали свои беззакония… припоминая двадцать миллионов павших… – Советские войска контролировали австрийские территории до подписания договора о возвращении независимости Австрии в 1955 г. Здесь же отсылка к 1961 г., когда Н. Хрущев, опираясь на данные первой послевоенной переписи населения СССР (1959), в письме Т. Эрландеру, премьер-министру Швеции, сообщил: «Разве мы можем сидеть сложа руки и ждать повторения 1941 года, когда германские милитаристы развязали войну против Советского Союза, которая унесла два десятка миллионов жизней советских людей?» (Письмо Председателя Совета Министров СССР Н. С. Хрущева премьер-министру Швеции Т. Эрландеру (5 ноября 1961 г.) // Международная жизнь. 1961. № 12).

(обратно)

54

Да, хорошо, хорошо (фр.).

(обратно)

55

Я есть, ты есть, ничего себе, дождь льет как из ведра (англ.).

(обратно)

56

Дружественная страна (фр.).

(обратно)

57

Ах ты боже правый… (нем.)

(обратно)

58

Чудо-оружие (нем. Wunderwaffe) – понятие, введенное в оборот немецким министерством пропаганды как совокупное название ряда масштабных исследовательских проектов, направленных на создание новых видов вооружений.

(обратно)

59

«Я самый ловкий птицелов» (нем.) – ария Папагено из оперы Моцарта «Волшебная флейта».

(обратно)

60

Изразцовая печь (нем.).

(обратно)

61

Выпечка, венская сдоба (фр.).

(обратно)

62

Он наложит на себя руки! (фр.)

(обратно)

63

Не сметь в моем доме! (фр.)

(обратно)

64

Твой (нем.).

(обратно)

65

Кнедль в салфетке (нем.).

(обратно)

66

…надежды ненадолго оживил план Маршалла… – Осенью 1947 г. госсекретарь США Джордж Маршалл представил свой план помощи Европе, инфраструктура которой – промышленные предприятия, железнодорожные пути, мосты – была разрушена постоянными бомбардировками. Под давлением СССР страны соцлагеря вынуждены были отказаться от помощи США. Согласно плану, Америка предоставляла финансовую помощь из своего бюджета в виде безвозмездных субсидий и займов, однако из-за опасений расширения сферы влияния СССР программа обязывала страны, согласившиеся принять помощь, вывести из состава своих правительств всех коммунистов. Программа была рассчитана на четыре года, по истечении которых экономика западноевропейских стран смогла восстановиться, но параллельно этому усугубилась и зависимость Европы, как в экономическом, так и в политическом плане.

(обратно)

67

Маленький кофе с молоком (нем.).

(обратно)

68

Венский безработный (нем.).

(обратно)

69

Городской парк (нем.).

(обратно)

70

От shmok (идиш) – зануда.

(обратно)

71

Shlemazel (идиш) – неудачник.

(обратно)

72

Повод к войне (лат.).

(обратно)

73

…каюк! (идиш) Трупное окоченение! (лат.)

(обратно)

74

Пуншкрапфен, классический австрийский десерт.

(обратно)

75

…Вернер фон Браун: от «Фау-два» к мечте о космической ракете. – Вернер Магнус Максимилиан Фрайхерр фон Браун (1912–1977) – немецкий инженер-ракетостроитель, член НСДАП, офицер СС. Научная деятельность фон Брауна была полностью милитаризована с приходом к власти А. Гитлера. Результатом его научных разработок стали баллистические ракеты «Фау-2», которые в 1944 г. посыпались на Лондон. В мае 1945 г. фон Браун сдался американцам, был вывезен в США в рамках операции «Скрепка» (см. ниже). После полета Ю. Гагарина (1961) США, желая превзойти космические достижения СССР, запланировали высадку на Луне. Возглавить лунную программу НАСА поручили фон Брауну, который и разработал космические корабли серии «Аполлон», доставившие на Луну первых землян.

(обратно)

76

…перемещение фон Брауна и других специалистов в Соединенные Штаты согласно плану операции «Скрепка», направленной на трудоустройство германских ученых, прежде считавшихся военными преступниками… – Летом 1945 г. началась секретная операция США, направленная на вербовку немецких ученых. Для вывоза целого ряда немецких специалистов, нуждающихся в обеленном прошлом, были сфабрикованы профессиональные и политические биографии. Всего в Новый Свет было переправлено около полутора тысяч германских ученых, не считая членов их семей.

З. Смоленская

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

Благодарности

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg