«Мудрый король»

Мудрый король (fb2) - Мудрый король 4916K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Васильевич Москалев

Владимир Васильевич Москалев Мудрый король

© Москалев В.В., 2019

© ООО «Издательство „Вече“», 2019

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2019

Об авторе

Владимир Васильевич Москалев

Владимир Васильевич Москалев родился 31 января 1952 года в Ростове-на-Дону. Там прошло его детство. В школу пошел, когда переехали с отцом в Москву (нынешний район Печатники), и в 1969 году окончил 10 классов (уже в Кузьминках). К этому времени относятся его первые литературные опыты – следствие увлечения приключенческими романами. Это были рассказы – наивные, неумело написанные. Именно с них и начался творческий путь писателя, и тогда же им овладела мечта написать исторический роман. Вот как он сам вспоминает о том времени: «Мне было в ту пору 17 лет. Впервые я прочитал „Королеву Марго“ А. Дюма и понял, что пропал. Захлопнув книгу, сказал сам себе: „Клянусь, напишу такую же! Если Дюма сумел, почему не смогу и я? Отныне – вот цель, которой посвящу свою жизнь“». Над ним смеялись, крутили пальцем у виска, прочили ему другое будущее, но все было напрасно. Мысль стать писателем не оставляла его, а жизнь между тем диктовала свои законы.

Надо было куда-то поступать учиться. «Чтобы писать, ты должен хотеть и уметь это делать», – вычитал Володя у кого-то из классиков. Значит, литературный институт. Литературу в школе он не любил, историю терпеть не мог. На этих уроках он засыпал; ему было неинтересно, скучно. С остальными предметами, исключая иностранный язык, дело обстояло не лучше. Как следствие – аттестат запестрел тройками. Какой уж тут институт… Но все же попробовал, в один, другой… Результат, как и полагал, – плачевный. Выход один: работа. Без специальности, без навыков… Выручила армия. Окончил автошколу ДОСААФ, получил права. Затем поступил в аэроклуб (тоже от военкомата). Днем работал, вечером учился. Спустя два года – пилот запаса ВВС.

Простившись с аэродромами, Владимир вернулся домой. Работал шофером, освоил специальность сантехника. Вскоре пришел вызов из летного училища, и он уехал в Кременчуг, а оттуда по распределению – на Север, в Коми АССР. К тому времени им было написано около 15 рассказов, но начинающий литератор никуда их не отсылал, понимая, что пока это только рабочий материал, еще не готовый к печати. Отточив перо, Москалев начал писать свой первый роман о Генрихе IV и через год закончил его. Отнес главу в одно из местных издательств, там округлили глаза: «Признайтесь честно, откуда вы это списали? Автор текста – кто-то из зарубежных писателей».

Вернувшись в Москву, Владимир отдал рукопись романа в литконсультацию и получил ответ: «Никуда не годится, совсем не знаете эпоху, хотя и обладаете богатым воображением». И он с головой окунулся в XVI век. Днями не вылезал из библиотек: изучал архитектуру Парижа, одежду дворян, их образ жизни, нравы, речь – и читал, читал, читал… Одновременно писал новые рассказы и в который уже раз переделывал старые, продолжавшие ему не нравиться. Первый роман он забросил и написал три новых. Отнес в издательство. Редактор с любопытством полистал рукопись: «Франция? XVI век? Оригинально… Не каждому по плечу. Что ж, попробуем издать». И издали.

Так сбылась мечта. Ну разве опустишь руки? Владимир продолжает много и плодотворно заниматься литературным творчеством. В его писательском багаже кроме романов есть басни о нашей сегодняшней жизни, о людях – хороших и плохих, есть два сборника рассказов, действие которых происходит в России второй половины XX века. Кроме того, Владимир продолжает свое путешествие в далекое прошлое французской истории и пишет пьесы о франкских королях – Хлодвиге, Хильперике I, Тьерри III. Остальные пьесы (а их пять) продолжают эпопею «ленивых королей».

Избранная библиография В.В. Москалева:

«Великий король» (1978)

«Гугеноты» (1999)

«Екатерина Медичи. Последняя любовь королевы» (2001)

«Варфоломеевская ночь» («Свадьба на крови») (2002)

«Нормандский гость» («Гуго Капет», ч. 1, 2014)

«Король франков» («Гуго Капет», ч. 2, 2014)

«У истоков нации. Франки. Пять королей» (пьесы, 2015)

«Истории о былом» (рассказы, 2015)

«Два Генриха» (2016)

Предисловие автора

Историю любой страны не надо сочинять. Просто, когда пишешь книгу, добавь немного того, что вполне могло быть и что не вызовет недоверия у читателя. Пользуясь этой формулой, я приступил к работе над романом. Признаюсь, поначалу мне казалось, что она не будет представлять особых трудностей. Но корней у дерева обнаружилось слишком много, и чтобы его свалить, пришлось оголить их в гораздо большем радиусе и углубиться в почву на значительную глубину, добираясь до самых отдаленных корневищ. Однако что смог бы сделать я один, без помощников? О, их было много, список окажется длинным. Но особо хочу выделить тех, кто, на мой взгляд, оказался самым «сильным» в изложении событий, мимо которых мне было не пройти. Это, безусловно, Ашиль Люшер, за ним два титана – Э. Лависс и А. Рамбо, Пол Рид и, наконец, мною весьма уважаемая и горячо любимая Наталия Басовская. Боже, какая умница! Как тонко она умеет подметить нужную деталь и преподнести ее автору именно в тот момент, когда он остро в ней нуждается, стоя на перепутье, не зная, в какую сторону повернуть. Какой ум, какая эрудиция! Что за бесценное сокровище эта женщина-историк, единственная и неповторимая! Другой такой у нас нет.

Спасибо Вам огромное, Наталия Ивановна! Кланяюсь Вам до земли и целую Ваши руки, написавшие замечательную книгу «Столетняя война: леопард против лилии», которая мне очень помогла и поможет в дальнейшем.

Владимир Москалев

Великие люди не делают истории, но они – ее неотъемлемая часть, и история без них не может совершаться… или она совершается плохо…

М. Дрюон

Часть первая. Еретичка

Глава 1. Гандварт де Марейль

Было это во французском королевстве, в 1179 году. Стоял август – теплый, безветренный, но с прохладными уже ночами. Давно, по весне, отгремели грозы, и дождь, если собирался, лил, высылая вперед насупившиеся тучи без молний.

В один из сухих, но нежарких уже дней, на дороге, ведущей из графства Суассон в Шато-Тьерри, из-за поворота показался всадник. Конь – темно-гнедой с подпалинами – шел шагом. Увидев куст сочной травы, останавливался, косил взглядом назад. Уловив молчаливое согласие человека, опускал голову, жевал траву.

Всаднику, похоже, было не до коня. Да и не весел он был: глаза печальны, губы тонко сжаты, лоб прорезан горизонтальной складкой. Ладонь покоилась на рукояти меча, другая сжимала вставленное в стременную петлю копье. За спиной у всадника щит, на ногах золотые шпоры. На нем кольчуга, плащ, к седлу подвешен шлем. Достаточно этого беглого взгляда, чтобы понять: рыцарь перед нами. Кто – неизвестно. Куда едет и зачем – и того непонятнее. Красив: прямой нос, светло-зеленые глаза, волевой подбородок, темно-соломенный цвет длинных, чуть не до плеч, волос. Помимо всего этого, сзади, у крупа коня, висит котомка. Хилая. Небогат, видно, рыцарь. А лет ему – чуть больше двадцати.

Но вот он натянул поводья, – впереди, на краю рощи, виднелся постоялый двор. Три человека вошли туда: вилланы, графские лесорубы – кто знает? Раскрылись и закрылись двери за ними. Всадник, не раздумывая, тронул коня. Направление – на эту харчевню.

Войдя, он застал всех троих уже за столом. Они оказались рыбаками – по указу сеньора ходили на реку ставить сети. С ними сидел еще один, по виду крестьянин. Незнакомец, сев вначале поодаль, вызвался присоединиться к компании. Все четверо удивились. Замолчав, обменялись недоуменными взглядами. Потом один из них, одетый в домотканую серую полотняную рубаху, произнес:

– Что ж, коли не брезгует рыцарь, нам места не жалко.

Второй – в латаной-перелатанной черной куртке из оленьей кожи – прибавил:

– Оно так, да беседа наша, думаем, не для ушей знатного господина.

– Ерунда, – возразил на это рыцарь, – все люди равны. Так повелел Господь. Серв ты или князь – всех создал Бог из одной и той же глины.

– Видать, ты, рыцарь, не из благородных сеньоров, – подал голос крестьянин в серых штанах и рубахе, опоясанный веревкой. – Нечасто встретишь, но бывает. Ты, видно, небогат, да и не похож на остальных. Те считают себя от бога, а нас – от сатаны. Кто мы для них? Всего лишь низшие создания, которых можно безнаказанно грабить, жечь, убивать.

– Презирают виллана и горожанина, – высказался третий рыбак, – откровенная вражда и ненависть к нам у господ. А ведь наш труд позволяет им жить. Что они без нас? Кто вспашет им землю, соберет урожай, станет давить для них вино, выкармливать свиней?

– Отвращение господ к людям низшего класса – вот тот мир, в котором нынче живут люди, – мрачно произнес рыцарь.

– Богачи, хотел ты сказать, – поправил его рыбак. – Но ты не из их стада. Однако у тебя конь, меч, копье, сам в доспехах. Выходит, ты странствующий рыцарь и всё, что имеешь, возишь с собой?

– А может, ты ищешь побед, чтобы принести их даме своего сердца, как это нынче принято у многих олухов, потерявших голову от любви?

– Мало того, любви к жене своего сеньора! – поддержал его приятель. – Честное слово, окажись я на месте муженька, мигом скрутил бы голову такому полюбовнику. Ишь чего выдумал! Будто мало ему вдов и девиц. Так нет, подавай ему мою жену!

– Все от безделья, – проворчал крестьянин, поднося кружку с пивом ко рту. – Заставь-ка его горбатиться на земле да бегать за скотиной, накормить, помыть, постирать – ему тогда не до любовных шашней будет. Упасть да уснуть – вот мечта, а потом встать ни свет ни заря – и в поле: за плугом ходить, землю ворочать. А так, что же, приехал, обобрал меня и сидит себе пирует в своем замке. А надоест – так на охоту по полям, по росткам, что едва вылезли из-под земли. Или бьются на турнирах, удалью своей бахвалятся.

– А кроме них еще управляющий, священник, лесник, – поддакнул рыбак. – И каждый в этой своре настоящий грабитель. Управляющий грозился повесить Гаскелена. Он уверяет, что по следу просыпанного зерна от амбара господина они дошли до сада бедного виллана. Тот взмолился, что невиновен, но его не стали и слушать. Только когда он дал управляющему десять ливров, тот оставил его в покое.

– А местный священник? – подал голос другой рыбак. – Вот уж собака не из последних. Он обвинил беднягу Констана, будто тот женат на собственной куме. Констана отлучили и выгнали из храма, но намекнули, что дело можно исправить. Тот дал священнику несколько ливров, и святоша снял отлучение.

– Был еще лесник, – напомнил рыцарь. – Дошел до того, что обвинил виллана в нарушении закона. Тот якобы срубил в хозяйском лесу три дуба. Потом стал угрожать мечом и забрал у виллана трех быков. Но и этого мало: потребовал заплатить ему сто су, пока дело не дошло до суда.

– И что же? – спросил крестьянин. – Отдал бедняк деньги или его судили?

– Судить вознамерились тех, кто повесил жадного лесника. Но виновных не нашли. Теперь уже не найдут, коли вы, почтенные, будете держать язык за зубами.

– Да неужели же?… – высказал предположение один рыбак и перекрестился, во все глаза глядя на рыцаря. – Уж не ваша ли милость тут вмешалась?

– Я давно имел на него зуб, а жил он на землях моего отца.

– Да ведь это же замок Марейль! Там жил лесник…

– Я и есть рыцарь де Марейль, а имя мое Гандварт или попросту Гарт. Так зовут меня друзья.

Некоторое время в заведении царило молчание. Собеседники молча, переглядываясь, во все глаза глядели на рыцаря, словно не веря, что перед ними именно он. Один из них произнес с оттенком восхищения:

– Так ты сам Гарт де Марейль? Доблестный, храбрый рыцарь, защитник бедных? Тот, кого считают лучшим бойцом во всей Шампани? Тот, с кем боятся встречаться один на один?

– Молва несколько преувеличена, – улыбнулся Гарт, – хотя, не скрою, меня хорошо обучили ратному делу. А ведь я был каноником. Но решил бросить это занятие и стать бойцом. У меня были прекрасные учителя конного и пешего боя: Симон де Бетюн, Эврар де Вольмар, Кайрель. Двое из них стали рыцарями ордена Храма, а один нашел жену и живет теперь близ Валуа.

– Коли так, мы рады приветствовать тебя, доблестный и славный рыцарь, – сказал один из рыбаков, остальные вторили ему. – Ходят слухи, тебя побаивается сам король, зато труверы слагают в твою честь баллады, а старая Эрвина мечтает с тобой встретиться.

– Старая Эрвина? – переспросил Гарт. – Кто это и что ей от меня нужно?

– Как женщине, ей от тебя ничего не нужно, – усмехнулся крестьянин. – Говорю же – старуха. Она родилась, когда Людовик Толстый[1] воевал против Генриха Первого, сына Вильгельма Завоевателя. Потом, как говорят, была в любовницах у нашего короля. Только недолго: у него появилась женушка, сто чертей ей в глотку. Да кто не слышал об аквитанской шлюхе? А ведь Эрвина предупреждала короля: быть беде с этой сучкой, приведет она обе державы – Англию и Францию – к нескончаемой войне. И реки крови потекут по франкской земле.

– Что же она, колдунья, коли предсказала это? Ведь и в самом деле счастья не видел с ней король.

– Какое же счастье! Нынешний ее муженек, англичанин, вон какую державу заимел на нашей земле. Эта кобылица ему подарила. Должно, раз в пять больше владений нашего короля стала его территория. Да и крестовый поход, люди говорят, провалился опять же из-за нее. Ох и вытворяла же там чудеса эта бестия! Мало того что погубила поход, она еще и умудрялась задирать подол не только перед своими рыцарями, но, слышно, спала даже в шатрах у сарацин! Тьфу! Чтоб ей, собаке, пусто было. До такого опуститься: лобзаться с неверным! Как ее не рвало при этом! Как у нее между ног все не отсохло!

– Оставим бывшую королеву Элеонору, не о ней речь, – перебил Гарт. – Ты начал о старухе. Скажи, кто она, – правда ли ведьма? И чего она ищет?

– Ничего. Ходит себе по земле да, говорят, чары напускает на людей: злым – смерть скорую вещает, а добрых благословляет как родная мать. После этого, толкуют, человек долго живет, а вот тот, первый, вскорости и кончается. Еще врачует умело. Бывает, ищут ее, когда лекари бессильны. Только разве найдешь ветер в поле?

– Но есть же у нее дом. Где-то ведь она живет?

– Никто не знает. Зверем лесным ходит по земле. Кому ведомо, где ночует зверь?

– Значит, говоришь, она вещунья?

– Истинно, сеньор. Дьявол, что ли, сидит в ней, только говорит наперед, да так и выходит. Идем как-то к колодцу, глядь – и она поодаль, смотрит на нас и рукой машет. Оторопели мы поначалу, потом к ней подошли. А она вытянула руку в сторону колодца и сказала, что нельзя пить из него: вода кем-то отравлена. Бандой, должно быть, что решила извести вилланов сеньора, с которым она враждовала. Зной донимал людей, пить всем хотелось, да не посмели ослушаться старухи. А она повернулась и исчезла, как и не было ее. Один из нас, неместный, все же не поверил, посмеялся только, выхватил ведро из колодца да и напился вволю. Глядим – ничего ему не сделалось, стоит себе, смеется. Кинулись мы тогда к колодцу, да пару шагов не дошли, как упал наш товарищ, схватившись за живот, и испустил дух.

– А однажды, – продолжал один из рыбаков, – пришла она в деревню, да и стала уговаривать людей немедля покинуть это место. Но никто не ушел, только выпучили глаза, глядя на старуху. А она возьми да и скажи, что рыцари скоро поскачут здесь, все предадут огню и мечу. Лишь несколько человек поверили ей, ушли подальше в лес. Остальные остались. Вдруг, откуда ни возьмись, появился конный отряд. И порубили рыцари всех, кто не ушел, и сожгли весь поселок.

– Церковь всё мечтает добраться до старой Эрвины, уверяет, будто ведьма это и гореть ей на костре. Да только поймать не могут. А люди, что видели ее, молчат, хоть и знают, в какую сторону направилась.

– Она у нас святая, мы ее бережем, – прибавил крестьянин. – Встретишь ее, рыцарь, так не обижай. Горе у нее большое, как говорят. Детишек своих она потеряла, всех до одного. Вот и бродит теперь как неприкаянная да цветами украшает могилки деток своих.

– На что же она живет? – крайне удивленный, спросил Гарт. – Чем питается?

– Милостыню просит на дорогах, в городах, у церквей. Попы не узнают ее, – так умеет превратиться в богомолку, каких много повсюду.

Помолчали. Гарт неожиданно вспомнил:

– Так зачем желает она меня видеть? Уж не предсказать ли что хочет или навести на клад с сокровищами короля Дагобера? Недурная вышла бы встреча.

– Кто способен, рыцарь, заглянуть в тайные извилины ее ума? Не старуха – загадка. Узнаешь разве, что и кому скажет? Богом дан ей дар ворожбы, коим ни один смертный не владеет. Но, по правде сказать, опасаются люди встречи с ней. Глаз у нее, поговаривают, как есть око Вельзевула: взглянет недобро, так считай, что пора к священнику на последнюю исповедь, дабы отпустил тебе грехи твои.

– А если ласково глянет?

– То лишь ей подвластно, – вздохнул рыбак. Потом прибавил, оглядевшись на всякий случай по сторонам: – Только разве может быть у ведьмы ласковый взгляд?

И, сказав так, перекрестился. За ним все трое. Один Гарт не поднял руки, объяснив:

– Не пристало рыцарю бояться женщины. А ведьм не бывает. Их выдумали попы. Так учила меня моя добрая кормилица, упокой господи ее душу.

Тут он осенил себя крестом.

– Куда же ты теперь, странник? – спросил рыбак. – Может, к королю? Сегодня у него важная дата: юный принц Филипп достиг совершеннолетия, а завтра, пятнадцатого, в день Успения Богородицы, придворное общество направится в Реймс. Мальчишку коронуют. Ты тоже можешь попасть туда, если окажешься на Реймсской дороге. Отсюда до нее не так уж далеко. Скажи, видел ли ты когда-нибудь принца Филиппа?

– Пока не довелось, – развел руками Гарт.

– А его отца Людовика?

– Да, когда закладывали первый камень в основание собора Богоматери. Там были еще епископ Сюлли и папский легат. Но я плохо помню лица: совсем маленьким был тогда.

– Вот и посмотришь теперь на обоих сразу. Слышал ли, Гаусельм, – обратился рыбак к своему приятелю, – король вздумал охотиться. И когда же? Именно сегодня и в здешних лесах! Будто не найдется для этого другого времени. И что за причуды бывают у королей?

– Не случилось бы чего на этой охоте, – многозначительно промолвил Гаусельм. – Занятие вовсе не безопасное, каждый знает. А тут единственный сын! Было бы хоть два – не так страшно. А то ведь остальные все бабы. И выпало же такое нашему королю. Три жены! И лишь третья подарила наследника. Наша королева, из Шампани. Ему бы, Людовику-то, сразу к ней, а он – Аквитанию ему, видишь, подавай. И остался с носом – без Аквитании, без жены и без сына.

– Да, страшная штука охота, – держал прежнюю нить беседы другой рыбак. – Сколько уж господ погибло этак. А наш-то – совсем юнец!.. Упаси Всевышний нашего юного короля. Помолимся, друзья, за него.

И вся компания, шепча молитву, широко и дружно перекрестилась.

Поев и выпив, четверо собеседников разошлись по своим делам. Гарт отвязал повод и не спеша тронул коня по дороге на Компьень.

Глава 2. Встреча с колдуньей

Гарт ехал и вспоминал, как совсем недавно близ Лана ему довелось наблюдать сцену сожжения еретика. Того привезли в карете как преступника, как матерого злостного убийцу. Площадь кишела народом, любопытным до такого рода зрелищ. Слышались крики негодования в адрес иноверца, но редкие, негромкие. Чаще, но тише высказывались, ругая святую Церковь, применяющую такие бесчеловечные методы вместо того, чтобы вернуть заблудшую овцу в стадо Христово или, коли она упорствует, заключить в тюрьму.

Гарт поинтересовался тогда, кого это выводят из клетки с цепями на руках. Кто так гордо, независимо и даже с улыбкой смотрит поверх голов своих палачей и уверенно, смело идет вперед, будто не столб с кучей хвороста ожидает его, а царствие небесное, откуда Господь протянул уже к нему свои ладони? Ему ответили, что это один из тех, кого называют страшным словом «катары». Он пожелал узнать, кто они такие; вместо ответа ему указали на столб, куда уже привязывали осужденного. К нему подошел священник с распятием, просил отречься от ложной веры. Но еретик лишь улыбался и смотрел в небо, словно там был написан ответ, который проложит ему дорогу в райские кущи. Наконец, когда задымил хворост у него под ногами и рванулись кверху нетерпеливые, жадные языки пламени, он закричал на провансальском языке, и это был его последний в жизни крик:

– Я не боюсь смерти! Душа вечна и создана Богом, а тело – демоном. Оно – ничто! Ваша Церковь не является Церковью Бога; она есть община жуликов, погрязших в пороках. А ваш папа – наместник не Христа, а сатаны, ибо он создал этот мир зла, а вовсе не Бог! Дьявол создал человека, и Церковь наша чиста…

Но захлебнулся голос, перешедший в сдавленный крик. Огонь и дым разом обволокли несчастного катара, и он замолчал навеки, а глаза его до последнего вздоха были устремлены в небо. Потом потухли, и голова упала на грудь…

Вспоминая эту казнь, Гарт предался размышлениям. Усталое августовское солнце лениво освещало поляны по обе стороны тропы; вяло шевелящие листьями дубы и вязы провожали всадника, глядя ему вслед, а он, устремив взгляд промеж ушей коня, силился разгадать загадку. Катары. Кто они? Он знал, они с юга. Оттуда, из Альби и Тулузы веет ветер ереси. Чего они хотят? Этого Гарт не понимал. Зачем восстают против Церкви? И это оставалось неясным. Не боятся смерти… Легко восходят на костер. Во имя чего? Новой религии, которая, как они полагают, сильнее и чище? Но что даст их ничтожный глас? Призыв к восстанию? Может, они собираются возглавить новую Церковь, поднять массы и идти на свержение католицизма – насквозь продажного, прогнившего и лживого, как сами они утверждают? Но их убеждения! Каковы они? Во что они сами веруют? Не в Бога, а в дьявола, который создал этот мир? И люди верят им, потому что мир этот несовершенен, в нем царит зло. Кто богаче, тот сильнее, а значит, простолюдины всегда останутся бесправными, гонимыми, притесняемыми – теми, кого знать считает ничтожным, грязным классом… Значит, они Бога не признают? А может, думают, Его нет? Выходит, они безбожники, и за это их травят, убивают, сжигают на кострах?…

Что-то непонятное обозначилось неожиданно впереди, чуть левее, шагах в пяти. Гарт повернул голову. Человек стоит – в темном одеянии, капюшон на голове. Старый человек, ошибиться невозможно. Паломник? Путник? Нищий? Может, монах? Поравнявшись с ним, Гарт натянул поводья. На него испытующе, не мигая, но не зло глядели два черных глаза. Ниже их – впалый рот, лишенный доброй половины зубов.

Так они оба с полминуты глядели друг на друга, ни один не двигаясь дальше. Гарту стало любопытно. Он чувствовал – не обычный это путник и неспроста появился, как гриб из-под земли вырос. На ум почему-то пришла легенда о короле Артуре. Уж не Мерлин ли это перед ним, благодушный чародей? Тот тоже был стар. Заточила его навсегда в подземной пещере фея Моргана. Может, померла, и вышел из плена добрый волшебник Мерлин?

– Кто ты? – спросил Гарт. – Как оказался здесь и почему стоишь у меня на пути?

Вместо ответа незнакомец выпростал из-под балахона руку и протянул ее к всаднику:

– Бога ради и во имя владычицы нашей прекрасной Геры! Не дашь ли монету бедному страннику?

– Так ты женщина? – удивился Гарт, услышав голос. Не медля спешился, подошел, слегка поклонился. – Вот уж не ожидал. – И усмехнулся: – Думал, Мерлин. На, возьми, добрая женщина. – И Гарт вложил в руку нищенке свой кошелек. – Там около сорока су. А больше у меня ничего нет, даже хлеба на дорогу.

Не сводя с него глаз, женщина взяла кошелек, взвесила на руке.

– Как же сам обойдешься без денег? – спросила. И прибавила: – Рыцарь, вооружен, на коне – и без единой монеты.

– Тебе они нужнее. А я уж обойдусь. Повезет – встречу кого-нибудь на пути, а нет, так… Но отчего ты так пристально меня разглядываешь? Розы на мне не растут, а по возрасту я тебе не пара.

– Красавчик ты, рыцарь, вот почему гляжу, – неожиданно улыбнулась старуха. – Не удивляйся. Любуюсь. И я ведь когда-то была молода. А нынче – лет сорок скинуть бы мне – мой бы ты был и не уйти тебе от меня. В огонь за тобой пошла бы. Кроме того, что хорош собой, еще и вежлив. Другой не счел бы нужным сойти с коня, а ты подошел, деньги отдал, да еще и поклонился при этом старости моей…

– Милосердие – первейший долг рыцаря, – ответил ей на это Гарт, – а уважению к старости меня учили с юных лет. Сами когда-нибудь будем такими. Так говорили отцы Церкви, где я обучался наукам.

– Присядем. – Она указала клюкой на поваленное дерево. – Зачем стоять?

Помолчав некоторое время, старуха снова заговорила:

– Я задам тебе еще вопрос, а потом назову твое имя. Угадать нетрудно, – я давно поняла, кто передо мной. Но скажи, ты не трувер ли? Развелось их нынче. Бездельники. Сочиняют свои канцоны и сирвенты, веселят баронов в замках, тем и живут.

– Я не трувер. А ремесло это, кстати, не хуже любого другого. Каждый по-своему зарабатывает свой хлеб. Ты просишь милостыню, он сочиняет и поет песни.

– Что ж, – согласно кивнула старуха, – среди них есть неплохие ребята – бьют по церковникам, не щадят даже папу. Но подвизаются на этом поприще и негодяи, мечтающие кружить головы замужним дамам или петь вообще черт знает о чем, – что в голову взбредет. А есть такие, как Бертран де Борн. Он барон и как воин прославляет войну. Но как человек из знати ненавидит сервов, вилланов и горожан. Они для него вроде навоза. Послушай-ка, что он пишет:

Если причинят виллану Вред, увечье или рану, Я его жалеть не стану, — Недостоин он забот. Кто своих вилланов холит И им головы позволит Задирать, – безумен тот.

Мерзавец! Ни во что не ставит вилланов и любит войну, а сам едва держится в седле. Попадись он тебе, ты бы живо душу из него вытряс.

– Как знать, – возразил Гарт, – быть может, он одержит верх в честном поединке.

– Никогда! С тобой не сравнится ни один. Ты выбил из седла самого графа Вермандуа, а за ним его сенешаля. Лучшие были бойцы на турнире в Жизоре. Ведь ты Марейль и тебя зовут Гарт, я сразу догадалась. Слава о тебе бежит по землям короля и Генриха Шампанского, его шурина. А я Эрвина. Слышал, быть может? И я давно искала тебя.

– Зачем?

– Скажу, не торопи. Про тебя много знаю, знаешь ли ты обо мне?

– Слышал, ты мудра, добра, людей лечишь. Вещуньей зовут тебя, еще колдуньей. Говорят, заговоры знаешь, видеть вперед можешь.

– Мудрость веков должен человек вобрать в себя, тогда и видеть сможет то, что иным неподвластно.

– Как жить тебе удается, Эрвина? Где обитаешь? Почему видят тебя то там, то здесь, да легенды о тебе складывают? Кто ты, откуда, что делаешь на земле?

– По свету брожу, за людьми слежу, – уклончиво ответила старуха. – Жадный не глядя мимо пройдет, добрый всегда монетку найдет.

– И много ли видела жадных?

– А мало ли замков и попов вокруг?

– А добрых?

– Немного. Торговцы да рыцари. Те никогда не скупятся. Не все, конечно, есть среди них богачи. Известно: человек тем скупее, чем богаче. Ты, рыцарь, не того покроя.

– Куда мне. Всего богатства – конь, меч, щит и копье. Жизнь мою берегут, а пуще всего – честь.

– Не тужи, рыцарь, и знай: будет у тебя богатства вдоволь.

– Ни к чему мне оно.

– Само придет, не отпихивай только. К богатству добудешь славу, силу, обретешь могущественных друзей. А даст все это тебе твой хозяин.

– Мой хозяин? – удивился Гарт и усмехнулся. – У меня его нет и никогда не было.

– Вы встретитесь, – убежденно проговорила старуха. – Поймаешь раненого олененка, отбившегося от матери, сумеешь поставить его на ноги – королем станешь управлять. Не скрою, наживешь себе врагов, но умный хозяин защитит своего слугу. Лишь не задирай носа. Помни: гордыня – первый грех человека, его же и гибель. Нынче королевская охота. Не шанс ли твой, рыцарь де Марейль? Король стар. Но со старостью приходит мудрость. Правда, не ко всем. Людовик, как видно, совсем в разладе с умом. Кого он собирается короновать завтра в Реймсе? Одну из своих пяти дочерей?

– У него есть сын, принц Филипп. Наш будущий король.

– Кто знает, выпадет ли одно очко, если бросить кость с шестью цифрами на гранях. Тот, кто рискует последней монетой, может лишиться всего. Лишившись, сляжет в смертельной горячке, да и не поднимется больше.

– О чем ты, Эрвина? Не пойму я тебя, – честно признался Гарт.

Старуха повернулась к лесу Кюиз-ла-Мотт и долго глядела в его темную глубину, словно ища ответ в тени кустарников и вековых деревьев, шумящих своими вершинами. Потом сказала, да так, что голос ее показался Гарту зловещим, словно предрекающим чью-то гибель:

– Слушай воздух, повинуйся голосу сердца. Оно подскажет тебе, чтобы не покидал ты сегодня этих мест. Грядут великие события, сеньор Марейль, и направлены они в твою сторону. Не прячься от них и не сторонись. Лев рыкающий, что славу и честь державе франкской несет, рядом, так не дай же в обиду льва, ибо в пропасть может упасть он, из которой не выберется. Слышала я, рожден ты под созвездием Стрельца. Звезды советуют тебе в этот день смело идти навстречу всему, что встретишь на пути.

Старуха замолчала. И снова, переведя взгляд с лица Гарта, впилась глазами в далекую, угрюмую громаду леса на горизонте. Что она увидела там? Куда, в какие дебри пытался проникнуть пытливый взгляд ее черных колдовских глаз? Какую тайну хранил этот лес, о которой, по-видимому, было ведомо только ей, этой старой женщине, из-под капюшона которой выбились и трепетали на ветру седые волосы? Ответ знала сама Эрвина. Знала или догадывалась? Для Гарта это осталось загадкой. Одно он понял: эта женщина сказала всё, что хотела ему сказать.

Он собрался уже проститься с ней, как она снова заговорила, взяв его за руку. Пальцы ее были холодные, костлявые; Гарту показалось, будто она вознамерилась вытянуть из него жизненные соки, столь цепко она вцепилась ему в запястье.

– Встретимся мы еще с тобой, и не раз; поймешь скоро, что сказала тебе сегодня, и благодарить будешь. А теперь послушай. Хочу, чтобы знал ты обо мне. Думаешь, глядя на меня, – чего эта старуха всё ходит по земле? Чего ищет? Не смерти ли своей? Может, и так, никому от нее не уйти. Да только меня она обходит стороной: не любит неприкаянных. А это мой крест пожизненный.

– Догадываюсь, согрешила ты в своей жизни, приговорена к вечному покаянию, которое не принимает ни один духовник. Отсюда неприкаянность твоя. Так ли понял тебя, мать?

– Истинно, – тихо ответила Эрвина, опустив руку. – Любовь всему причиной. Случилось так, что овладел мною как-то в беспамятстве зять, муж моей сестры. Опомнилась я, да было уж поздно. А потом и разошлась игра наша не на шутку. Но всему на свете приходит конец. Нас выследил один негодяй, донес клирику, тот – епископу. Что было дальше – и вообразить невозможно. Оказалось, существует каноническое право, принятое Орлеанским собором, и применимо оно как раз в этом случае. Тот, кто познал сестру жены, не имеет отныне права выполнять свой супружеский долг, ибо изменой сделал свою жену неприкасаемой. Кроме того, он не имеет права жениться вторично. Супруга же его может сочетаться перед Богом с кем хочет, но только после смерти мужа. Что касается меня, то я была навсегда лишена всякой надежды на брак и приговорена Церковью к пожизненному покаянию.

– Его, как я понимаю, не примет ни один священник, – заметил Гарт.

– Папство плодит законы изуверов, – горько промолвила старуха, опустив голову. – Что оставалось мне? Только уйти, вконец рассорившись с сестрой. Однако дело можно было поправить, и я сделала так, как она меня просила.

– Ты убила ее мужа? – догадался Гарт.

– Я подсыпала яду ему в питье и освободила сестру. Она снова вышла замуж, но, дабы не заподозрили ее, рассказала обо всем канонику. Меня едва не схватили, все же я успела уйти. Такова была благодарность сестры. Но я ее не виню, ибо во всем виновата сама. Точнее, виновен ее муж, который воспользовался моей беспомощностью, прекрасно зная, что за этим последует. Я пробовала сопротивляться, но не смогла устоять перед силой. Убив его, я отомстила ему за себя, хотя и осуждена на вечное покаяние. Так я и уйду нераскаянной в глазах Церкви в царство теней.

– Царство теней, по верованиям язычников, – Аид, подземное царство мертвых. Его нет, есть рай и ад. Так установлено Богом.

– Да, рыцарь, – сдвинув брови, мрачно молвила Эрвина, – в этом ловко убедили глупцов, населяющих эту грешную землю.

– Ты что же, придерживаешься иной веры? – удивленно спросил Гарт. – Может быть, ты язычница и посещаешь капище, где молишься своим богам?

– Я верю в силу человека и его разум, – твердо ответила старуха, смело глядя в глаза собеседнику. – Когда-то, как и все, я возносила молитвы Богу, посещала церковь, слушала мессы. Теперь все в прошлом. Прозрение снизошло на меня однажды, когда я была молодой и имела детей.

– Так у тебя были дети? Где же они теперь? Может быть, ты странствуешь по свету, мечтая их найти?

– Из царства мертвых не возвращаются, – глухо произнесла Эрвина. И продолжала – скорбно, с грустной улыбкой, тронувшей уголки ее губ: – Я закончу, раз уж начала. Как знать, доведется ли вновь излить тебе душу. Тебе, благородный рыцарь, не удивляйся. Больше некому. Считай, одна я осталась на свете. Сестра еще в Амьене. Одно время жили мы с ней у датчан; их язык хорошо знаю.

– Ты поведешь страшный рассказ, Эрвина, – обнял ее за плечи Гарт. – Знай, он останется в моем сердце и не коснется ничьих ушей.

– Я верю тебе, как верила много лет тому назад каждому слову моих славных деток, которые не успели еще стать людьми. Мой маленький сын (тогда я уже была вдовой) заболел, когда ему было всего пять лет от роду. Врачи не знали, чем помочь, и стали уверять меня, что надо молиться Господу, который услышит и непременно поможет выздороветь моему малютке. Вняв их увещаниям, я целыми днями молилась, падала ниц в ногах Христа-Спасителя, слезами обливала образ Пречистой Девы, матери Его. Но никто не услышал меня. Мальчик мой умер, успев в последний раз протянуть ко мне свои ручонки и прошептать: «Мама, мамочка, не уходи…»

Слезы заструились по щекам матери, задрожали губы, а руки легли на грудь, к которой давным-давно из последних сил тянулись худые, слабые ручки ее умирающего сына.

– Три дня я проплакала у него на могилке, – продолжала она. – Там и осталась бы, если бы не мои дочери, приносившие мне еду и питье… А скоро наступил голод. Совсем обнаглели бароны, вытоптали все наше поле, и мы остались без хлеба. Стояла суровая зима. Топить было нечем. Гибли люди, звери. Подкралась смерть и к моей младшей девочке. Я – к священнику, просила его дать хоть немного муки, чтобы накормить дочь. Но он отвечал: «Бог подаст» и советовал молиться Всевышнему, авось Он не оставит нас в беде. Но не помогли мои молитвы: умерла вскоре моя девочка. А тут еще этот поп: «На всё воля божья!» Я едва не бросилась на него с кулаками. Воля?! Какой же он Бог, если позволяет умирать детям? Ведь Он всемогущ! Так, кажется, внушают пастве с церковных трибун?…

Сидя меж двух могилок, я вспоминала, как моя доченька приходила и кормила меня здесь, чтобы я не умерла с голоду. А вот теперь и она вместе с братом… Оба лежат рядышком, и слез моих уже не осталось, чтобы выплакать все мое материнское горе.

Эрвина снова опустила голову. И уже не замечала, как слезы одна за другой падали на тропинку у самых ее ног и умирали в сухой, истоптанной многими ногами, земле. Гарт хмуро глядел на эти капли и думал: как могла эта женщина пережить такую трагедию? Как вынесло ее сердце столько страданий? Знал – люди говорили, так же плача – нет страшнее горя, чем хоронить своего ребенка. Не так давит боль, когда отец, мать, брат или еще кто… Но твое дитя! Радость всей жизни твоей! Счастье твое, которое тобою же навечно похоронено в сырой земле, куда уж не достать тебе ни руками, ни взглядом. Лишь сердцем, которое, каждый раз проникая на глубину к маленькому гробику, отдает день за днем свою силу и быстро стареет, угасая и тихо готовясь к своему последнему пути – туда же, к гробикам, на глубину…

Снова услышал Гарт печальный голос Эрвины. И подумал: «Неужели еще не всё?»

– А через год нашла свою гибель и моя последняя, старшая дочь. Налетели рыцари, подхватили ее, кинули через седло да и умчались, дико хохоча. Бросилась было я, спасти хотела дитя свое, да один из них вынул меч и ударил меня по голове. Не достал. Зарубить хотел, но не вышло. Упала я на землю горькую, и потекла по ней моя кровь вперемежку со слезами. Потом подняла голову, поглядела… да только пыль на горизонте увидала, услышала топот копыт и жалобные крики моей девочки. Тут бы и кончился мой жизненный путь, кабы не односельчане. Подняли они меня, отвели, умыли, уложили в постель. Не знаю, сколько времени пролежала я, мечась в бреду и призывая проклятия и кару Божью на тех рыцарей. Только и в этот раз не помог мне Бог. Гуляют те рыцари, пьянствуют, войны свои бесконечные ведут… а о доченьке моей я больше никогда и не слыхала. Лишь отметка осталась у меня от той встречи, как память о последнем дне, когда мы виделись с нею. Вот она. Посмотри.

С этими словами старуха сдернула капюшон с головы, и Гарт увидел старый страшный шрам, перерезавший голову матери сверху до самой шеи. То, что дальше услышал Гарт, и вовсе повергло его в изумление.

– И разуверилась я с тех пор в Боге. Нет Его, и никогда не было! Врут всё попы! Дурачат людей. Ведь если бы Он был, позволил бы разве так разорвать сердце матери? Дал бы уйти тем рыцарям? И неужто не послал бы краюху хлеба, когда умирали у меня на руках мои дети?… Так где же этот Бог? Кто мне его покажет? Кто вообще видел его когда-нибудь?… И поняла я тогда, сынок: нет его! Понимаешь, нет! И не верю я уже ничему, а басни попов про святых считаю их ловкой выдумкой… Вот и весь тебе мой сказ, рыцарь. Суди меня теперь как хочешь, а я себя уж осудила давно. Себя, людей и попов вместе с их Богом.

Неожиданно старуха подняла голову. Взгляд ее загорелся, ноздри раздулись, рука дрогнула и вытянулась в сторону Компьеньского леса, словно указывая единственный путь, который остался ей ли, де Марейлю – кому ведомо? И вновь прозвучал ее голос, показавшийся Гарту таинственным, зловещим, внушающим безотчетный страх:

– С тех пор вызвал во мне дьявол – враг Бога – дар пророчества. Видеть всё могу, как никто из людей. Верю, что явится дьявол однажды ко мне, и протяну я ему в знак дружбы свою сморщенную старую руку одинокой матери. И назову я его братом своим, потому что отныне мы с ним враги того Бога, о котором говорят, а значит, самые близкие по духу. С его именем на устах буду я умирать, и его попрошу забрать мою душу к себе. Его, а не Бога, которого я прокляла! Которого отныне для меня нет!

Всё так же держа руку, указующую вдаль, Эрвина проговорила, кончая свой страшный монолог и не сводя глаз с леса:

– Лес – тот, что видишь вдали, – Франция, сынок. Много в том лесу волков. Их стало еще больше по вине глупой королевы. Но придет молодой волк – сильный, смелый, хитрый – и перегрызет всю эту стаю заморских гостей. Своя стая появится у него, много места у нее станет, и будет то не набор земель, чем хвастает ныне Плантагенет, а огромное государство, в котором не останется пришельцев с далекого Альбиона. Только кровью истечет Франция в тяжелой борьбе. Но расправит крылья птенец, оскалит пасть молодой волк – и родится на этой земле великий народ… Ты верь этому волчонку, будь всегда с ним рядом и всё увидишь сам. Вспомнишь тогда старую Эрвину, что повстречалась с тобой близ владений Валуа. Вспомнишь – и спасибо скажешь мне, что правду говорила. Может, к тому времени меня уже в живых не будет, ведь мне скоро семьдесят. Приди тогда на могилку к старушке да посиди с ней рядом. А найдешь ее там же, где лежат и ее детки. Недалеко это – меж Санлисом и Крепи кладбище лежит, к Санлису ближе… Придешь ли, сынок?…

И залитые слезами глаза старухи устремились на Гарта.

– Приду, мать, – пообещал он, обнимая ее.

А она, ткнувшись головой ему в плечо, расплакалась еще больше. И сказала напоследок, отстраняясь:

– Путь твой нелегок. Увидишь девицу верхом на муле и без узды. Помнишь поэта Кретьена?[2] Встретишь зверей, рыцаря, змей и реку. Всё как у него в поэме. Ты должен победить. Помни, Говэн, ты смелее сенешаля, а шест, что остался последним, не для твоей головы. Черед останется за дамой. Тут уж решать тебе. Замок-то до сих пор крутится[3]. Еще скажу. Коли случится с тобой беда, приду к тебе, знай, и помогу. Не Бог, а я приду и сатана со мной. Он добрый. Вместе с ним не дадим тебя в обиду никому. Теперь прощай.

И поцеловала его – нежно, по-матерински, в лоб.

Гарт вскочил в седло.

– Прощай же! И да сопутствует тебе удача, сынок.

То были последние слова Эрвины.

Отъехав на сто шагов, Гарт обернулся.

Старухи на месте уже не было.

Глава 3. Наемники, или рутьеры

Он подъехал к лесу. Молодой березняк на пути. То тут, то там выглядывают из травы темные и светлые шляпки грибов, тоже молодых. Тропинка ведет через подлесок – не сказать, чтобы очень уж узкая, двое запросто поместятся. Дальше она терялась, но, как показалось Гарту, поворачивала. По ней он и направил коня, размышляя над рассказом Эрвины и снова вспоминая ланского еретика. Тому, похоже, тоже досадили церковники, да так, что он и Бога презрел и папу. Зато, кажется, лестно отзывался о сатане. Эрвина тоже. Уж не катарка ли? Не потому ли добраться хотят до нее святоши?

Давно уж это учение по земле бродит, еще со времен Филиппа Первого. Только кто они, эти люди? Чему учат? Почему расходятся в толковании Священного Писания с истинной церковью Римской? И за что она устраивает гонения на них, травит, как собак, топит, душит, сжигает на кострах? Боится, стало быть, коли так. А если боится, значит, сама нечиста, знает за собой много грехов, о которых катары эти рассказывают людям.

Весь во власти своих дум, Гарт ничего не замечал вокруг: ни подозрительных шорохов, ни движений. И вдруг, прямо перед мордой его коня, – человек! Шкура звериная на нем, за плечами лук со стрелами, а в руке меч. Из-под шапки недобрый взгляд, рука вцепилась в повод коня.

– Слезай, приятель, – повелительным голосом приказал этот человек, – клянусь преисподней, ты приехал.

Гарт выхватил меч. Он понял, кто перед ним. Разбойники. Наемники, иначе называемые рутьерами. Бич Божий, насланный на людей гневом Господним. Он не ошибся. Справа показался еще «кольчужник», за ним другой, третий. К первому, который, ухмыляясь, все еще держал лошадь Гарта за узду, присоединились еще пятеро. А вскоре их стало добрых два десятка – в кольчугах, куртках, с ножами, пиками, крючьями и арбалетами.

Гарт взмахнул мечом. Разбойники попятились, но тут же, наставив на него арбалеты, расхохотались. Сопротивление было бессмысленным: десяток смертоносных стрел глядел в грудь рыцаря; стрелы эти пробивали любой доспех, кольчугу в том числе. Сорок лет назад Латеранский собор запретил арбалет и даже предал анафеме всех тех, кто будет пользоваться этим оружием. Результата это не возымело. Число стрелков-арбалетчиков стремительно множилось, и они предлагали свои услуги любому государю, кто больше заплатит.

– Так как, сам слезешь с коня, или тебе помочь? – крикнул один из наемников.

Гарт не успел ответить. В воздухе просвистело лассо, и он был сброшен на землю.

– Вот так-то будет лучше, дружок! – воскликнул рутьер, наступив ногой на меч Гарта и помогая ему подняться на ноги. – Или ты думал, тебе позволено беспрепятственно разъезжать по нашим владениям? Мы обчищаем догола епископов вместе с их клириками, так чтó нам стоит выпотрошить тебя, забрав вначале твоего коня?

– Нежирная же вам достанется добыча, – ответил Гарт. – Конь, меч да копье – вот и весь ваш улов. Остается еще моя жизнь, но не думаю, что, отняв ее, у вас прибавится в кошельках.

– Зачем отнимать жизнь у христианина? Разве мы неверные? – ответил ему еще один рутьер. – Ты и сам отдашь нам свои денежки. Клянусь чулками Пресвятой Девы, у тебя нет иного выхода, приятель.

И вся ватага дружно расхохоталась.

– Что ж, твоя правда, только, видит Бог, ничем помочь вам не смогу, – развел руками Гарт. – Совсем недавно, по правде говоря, у меня водились монеты, на них можно было даже купить лошадь, но теперь их нет.

– Не так уж много для богача, однако не так уж мало для такого бедного рыцаря, как ты. Еще бы, будь ты побогаче, сумел бы защитить голову своего коня, а вместо петуха на твоем щите красовался бы, скажем, стоящий лев. Но куда, скажи на милость, подевал ты свои денежки, если, конечно, не врешь? Проиграл в кости на постоялом дворе или потратил на одну из девчонок?

– Я отдал их нищенке, которую повстречал на дороге.

– А-а, нищенка! Что ж, доброе дело. Милосердие зачтется тебе Богом на том свете. Только сдается мне, нищенка та была все же потаскухой. Но так это или нет, а я не верю в эти басни. А ну-ка, раздевайся подобру-поздорову. Посмотрим, не спрятал ли ты часть своих денежек в штанах, покуда твоя милашка натягивала чулки.

– Погоди, Жослен, дай спрошу я, – подошел ближе еще один наемник. – История с нищенкой кажется мне правдоподобной, – не таков этот парень, чтобы лгать, даже перед лицом смерти. Он все же не монах. Скажи мне. – Он пристально взглянул в глаза рыцарю. – Далеко ли это было, и как выглядела эта нищенка?

Гарт чистосердечно рассказал о недавней встрече.

– Постой, – нахмурился рутьер и подошел ближе, – говоришь, она стара? И похожа на колдунью? Черт подери, или это та самая, или… А ее имя? Как ее зовут, ты узнал?

Гарт сказал.

– Так это старая Эрвина? – воскликнул наемник. – Будь я проклят, если не догадывался, что это так. А ну, скорей приведите сюда капитана, довольно ему уже спать. Ну, чего раззявили рты, не привыкли исполнять с первого раза? Да суньте за пояс ваши ножи и уберите арбалеты. Или забыли, как Эрвина вытащила нашего брабантца из могилы? Клянусь своим левым ухом, атаман первому же расшибет голову, коли увидит у него в руке меч или копье!

Оружие, как по волшебству, исчезло, а двое наемников бросились в чащу леса, где был виден невысокий шатер из еловых веток. Через минуту оттуда вышел человек – высокий, без головного убора, в куртке из буйволовой кожи. Его разбудили: он шел и, изрыгая ругательства, протирал глаза. И вдруг он остановился, опешив. Казалось, он не мог поверить своим глазам.

– Черт побери, – послышался его громкий властный голос, – или я еще не проснулся, или передо мной сам Гандварт де Марейль, чтоб лопнули подвязки моих штанов! Будь я проклят, Гарт, неужели это ты? Вот так встреча! Но какого черта? Кто посмел отнять оружие у доблестного рыцаря графства Суассон? Немедленно же вернуть!

Гарту с почтительностью вернули всё, что у него отняли.

– Бильжо! – воскликнул Гарт, пожимая руку капитану. – Как ты здесь оказался? Впрочем, что я… Ты ведь наемник – из тех, кого Третий Латеранский собор в Риме приказал уничтожить вместе с еретиками.

– Плевали мы на собор, – ответил Бильжо, – но приходится прятаться по лесам, хотя нас ищут те, кто борется с неприятелем, посягающим на французские земли. Ты сам знаешь, Гарт, мы бедные фламандцы и продаем свою кровь нанимателям. Нас охотно берут к себе торговцы, когда отправляются в опасный путь к дальним ярмаркам. Нашими услугами пользуется король Людовик, когда идет войной на замок непослушного сеньора. Но сейчас мы не у дел. Однако ждем своего часа, а пока, дабы не умереть с голоду, грабим монастыри и случайных прохожих вроде тебя. Вот, сеньоры, мой друг… – Бильжо положил руку на плечо Гарту. – С которым мы когда-то учились на каноников, а потом монастырь разбежался, и наши пути разошлись.

– Я думал, ты стал рыцарем, – сказал Гарт. – Помню, у тебя было поместье близ Амьена.

– Отец продал его за долги, и оно ушло с молотка. Что же мне было делать, помирать с голоду? И тогда я собрал ребят и отправился с ними к югу, на королевские земли. Они неплохие парни, Гарт, но такие же обездоленные, как и я. Из Брабанта, Фландрии, Прованса, даже с Пиренеев. Среди них есть бастарды без наследства, деревенские бедняки и даже каноники, которых чересчур много развелось. Нас называют «чумой» и «бичом Божьим» и мечтают от нас избавиться.

– Догадываюсь – дело рук церковников, – предположил Гарт.

– Увы, пока сидим без дела, приходится грабить церкви и мирных жителей. Но когда начнется где-то заварушка, нас немедленно станут разыскивать, чтобы оплачивать нашей кровью свои победы или поражения. Лет пятнадцать назад король Людовик и Фридрих Барбаросса поклялись друг другу отказаться от наших услуг на территории между Парижем, Рейном и Альпами. Но француз хитер: он не стал отказываться от нашей помощи в западных землях, откуда ему всегда будет грозить опасность как от могущественных графов, так и от Плантагенета. Кто смотрит на зло без отвращения, тот скоро станет смотреть на него с удовольствием. Не этому ли учили нас с тобой святые отцы?

– Нужна огромная армия наемников, – произнес в ответ Гарт. – Станет ли король связываться с вами, если вас не больше двух сотен?

– Раз в десять больше, к твоему сведению. Все мы разбросаны по лесам Шампани, Фландрии и Иль-де-Франс. Но по первому зову мы тотчас встанем под знамена того, кто захочет нас нанять. Хорошо бы им оказался французский король: он не скупится на жалованье. А иные, как, например, тот же Генрих, и вовсе нас обманывают, ни гроша не платя за работу. Вот мы и громим его земли, чтобы знал впредь, как нас дурачить. Но вот Годемар! – Бильжо взял за руку одного из наемников, пришедших с ним, – огромного детину с одним ухом и одним глазом. – Ты помнишь Годемара, Гарт? Он еще спас тебя однажды, когда ты чуть не утонул в Сомме.

Гарт узнал, улыбнулся. Бывшие друзья обнялись. Годемар, когда их было трое, помогал им переписывать книги в скрипториях и слыл самым сильным драчуном. Его имя наводило ужас; троицу обходили стороной.

– Где ты потерял свое ухо, дружище? – спросил Гарт.

– Мне его откусил сарацин, прыгнувший на меня с коня, – ответил Годемар.

– Ну а ты?

– Вспорол ему живот, а потом разрубил пополам. Ох и воняет же эта мусульманская нечисть!

– А глаз? Похоже, ты потерял его давно.

– Я защищал тогда Томаса Бекета[4], которого зарезал Плантагенет. Но их было много. Один из них угодил мне клинком в лицо. Когда-нибудь я отомщу. Я француз, и за свой глаз я отниму у англичан целое графство!

– Не горюй, Годемар, думаю, тебе представится такая возможность. Король Людовик доберется до Плантагенета, – не он, так его сын.

– Гарт, мне сказали, совсем недавно ты повстречал старуху Эрвину. Так ли это?

– Это случилось неподалеку, не наберется и тысячи шагов. Она рассказала мне о себе. Она плакала, Бильжо. На моих глазах умирали ее дети.

– В прошлом году – года еще нет – эта женщина спасла мне жизнь, – промолвил Бильжо. – Зверь упал на меня с дерева, на кошку похожий, огромный только. Разорвал мне спину, шею, содрал кожу с головы. Подоспели ребята, пришибли его, но меня никто уже не брался спасать. Крови вытекла целая лохань. А тут она! Как Бог с неба послал ее. Приказала отнести меня в пещеру и стала врачевать. Корни, травы, листья, порошки какие-то… мед диких пчел, кровь животных… А потом зашивала иглой кожу и всё прикладывала какие-то повязки, листья, тряпки. Окутывала ноги корой дерева, голову чуть не целиком закапывала в землю… Месяц она со мной возилась. А потом, когда я встал на ноги, она ушла. Раза два после того я видел ее. Но недолгими были наши беседы. Узнав, что со мной все в порядке, она покидала меня. Она любит ходить. Бродит целыми днями, кается в чем-то, но не отпускают ей какой-то грех и не говорит она о том никому. А ты, стало быть, только что видел ее? Что она делала, Гарт? Как вы встретились? О чем она говорила тебе?

– Просила милостыню.

– Да, я слышал. Ты не первый уже говоришь. Ты дал ей денег?

– Я отдал ей свой кошелек.

– А сам?

– Обойдусь. Авось Бог не оставит меня.

– Это благородный поступок, Гарт.

– Я сделал то, что считал нужным.

– Ты всегда был таким. Помню, я вымок как-то в болоте; ты не только вытащил меня оттуда, но и отдал свою одежду.

– Мне не хотелось, чтобы ты простудился.

– И я выкарабкался, клянусь своей пяткой!

– Ты мой товарищ, Бильжо. Как мог я оставить тебя в беде?

– Я никогда не забуду этого, Гарт, как и того, что ты помог бедной Эрвине. Мне жаль, что ты не с нами. Но человек сам выбирает себе дорогу. Ты захотел странствовать по свету. Что ж, таких нынче много. Разоряются знатные семейства, рушатся замки, исчезают монастыри. На дорогах полным-полно нищих, калек и паломников. Знать продолжает заниматься грабежом: она вечно без денег, вечно нуждается – вот причина ее разбоя. У нас бывали с ними стычки. Они быстро поворачивали, узнав, что мы наемники, а значит, такие же голые, как и они… Но ты не голоден ли? Хочешь, садись к костру, мы накормим тебя вчерашней олениной.

– Благодарю, Бильжо, я сыт. Тронусь дальше. Эрвина предрекла какие-то великие события; мне предстоит быть их участником. Посмотрим, что ждет меня впереди. Возможно, встречу девушку верхом на муле без узды.

– А, хочешь увидеть вертящийся замок? Что ж, тебе останется только отправиться за ней, а потом жениться. Можешь выбрать – на девице или ее сестре. Но помни, тебе предстоит сразиться со львами, с рыцарем и со змеями.

– То же говорила и она мне.

– Прощай же, Марейль. Помни о нас. Случится беда – дорогу знаешь. Только мы уйдем отсюда подальше: повсюду трубят о королевском кортеже. В такое время нет желания встречаться с господами из замков и их собаками. Станешь искать нас – труби в рог. Бильжо всегда придет к тебе, Гарт! Он помнит добро. А теперь поезжай дорогой, которую избрал, и да пребудет с тобой Господь.

Вскочив на коня, Гарт помахал рукой и скрылся в лесу.

Глава 4. Пленница из Компьеньского леса

Вскоре Гарт выехал на поляну и здесь носом к носу встретился с… нет, ну кто бы мог подумать! Рядом, в каких-нибудь двадцати шагах, стояла перепуганная насмерть оленуха и во все глаза таращилась на него. Гарт удивился: чего же это она не удирает, и как вообще могло произойти такое «свидание»? Олени чутки и не менее пугливы. Потом догадался: он появился с подветренной стороны, а самка, видимо, обрывала листья с кустов, вот и дала промашку. Однако почему же она не уходит? Вернее, не убегает? Ноги от испуга стали ватными? Разгадка не замедлила себя ждать. Из кустов вышел маленький, на нетвердых еще ногах ее малыш и, подойдя к матери, припал губами к ее животу. И оба – ни с места. Только мать с тревогой косила черным глазом на человека. Что, если бросит копье? Ведь ничего не стоит!.. Но Гарт только улыбался. Зачем ему эта смерть? К чему ненужная кровь? К тому же мать перед ним. Он сам много уж лет тому назад был малышом и так же, неуклюже перебирая ножками, шел к своей матери. И очень любил ее. Болезнь тогда навсегда разлучила их, и он остался совсем беспомощным, на руках у отца. А этот малыш? Что почувствует он? Что подумает о человеке, вонзившем копье в теплый бок его матери?… И Гарт даже прикусил до боли губу, стараясь не думать об этом. Сидел в седле и, не шевелясь, с любопытством наблюдал за олененком. Напившись молока, тот встал рядом с матерью и только теперь, кажется, заметив человека, с удивлением уставился на него, не зная, как реагировать на это. Покосился на мать. Что, дескать, она предпримет? Конечно, то, что и следовало: повернулась и поскакала, беспрестанно оглядываясь на своего малыша: поспевает ли за нею, а нет – грудью встать на его защиту.

Вскоре оба они скрылись в чаще.

Гарт вспомнил о королевской охоте. На кого пойдет облава: на кабана, оленя, а может, на эту самку с детенышем? Только он так подумал, как на другом конце поляны показался всадник в полном вооружении. Увидев Гарта, остановился, надел шлем, выставил копье для боя и громко крикнул:

– Эй, рыцарь! Кто бы ты ни был, я обращаюсь к тебе и требую, чтобы ты выслушал меня. В Блуа живет прекрасная графиня, ее зовут Алоиза, она жена графа Блуаского и дама моего сердца. Свет ее очей подобен лучу солнца во тьме, губы – вишни из садов персидского шаха, а голос подобен журчанью лесного ручья. Согласен ли ты с этим? Если да, то признай, что нет женщины на свете прекрасней моей дамы, и мы с тобой мирно разойдемся. Если же ты откажешься признать правоту моих слов, тогда…

«Вот еще один ненормальный, свихнувшийся на кодексе рыцарской чести, – подумал Гарт. – Сколько их, тупоумков, бродит по дорогам Франции?»

– Что же тогда? – ухмыльнулся он в ответ.

– Мы скрестим наши копья не на жизнь, а на смерть и будем биться до тех пор, пока один из нас не упадет мертвым, – донеслось до него.

– Хм, любопытно. Что, если упаду я? – спросил Гарт.

– Тогда я возвращусь к даме моего сердца и расскажу ей о победе, одержанной мною в ее честь.

– Ну а если свалишься с коня ты?

– Значит, твоя дама окажется прекраснее моей и мне останется признать свое поражение. Кто твоя дама, скажи мне, я хочу знать!

У Гарта не было дамы сердца. Но он тотчас вспомнил Эрвину.

– Ей идет восьмой десяток, ее лицо в морщинах, руки и ноги трясутся. Она еле стоит на ногах и просит милостыню у харчевен и церквей.

– И эту оглоблю ты избрал дамой своего сердца? – захохотал рыцарь.

– Представь. А твою, говоришь, зовут Алоизой? Жаль, что я ее никогда не видел.

– Это не имеет значения.

– Значит, ты сказал, она живет в Блуа? Постой, я, кажется, припоминаю одну Алоизу. Она замужем и тоже из этих мест. Мне как-то рассказывали о ней на веселой пирушке. Это та, у которой столь длинный нос, что на него могут усесться пять ворон разом? У нее к тому же поросячьи глазки и так оттопырены уши, будто их с самого рождения прижимали к щекам. Ко всему прочему, сдается мне, она крива на один глаз, да еще и хромает. Поздравляю, хорошую дочь Евы ты себе выбрал, приятель! Клянусь непорочным зачатием Девы Марии, моя дама даст сто очков вперед твоей.

– Что-о?! – вскипел рыцарь, принимая положение для боя. – Ты посмел сказать такие слова о даме моего сердца?

– Почему бы и нет, если она уродина? Должно быть, ты и сам уродлив, друг мой, коли тебе нравятся создания, больше похожие на мышей, нежели на женщин.

Рыцарь зарычал, вонзил шпоры в бока лошади и помчался вперед.

Гарт спокойно смотрел на него, не двигаясь с места. Лишь положил копье на холку коня. Потом усмехнулся:

– Глупец! Если ему удастся вышибить меня из седла, я всего лишь свалюсь с коня. А если вылетит из седла он, то загремит всей своей грудой железа; оно долго еще будет догонять его, пока не переломает ему все кости.

И, когда рыцарь уже готов был ударить, Гарт резко выбросил вперед руку с копьем. Всадник взмахнул руками и упал, будто сноп. Земля задрожала в этом месте, и посыпались с рыцаря шлем, подлокотники и наколенники. Долго еще, чертыхаясь и отплевываясь, не мог подняться с земли воздыхатель прекрасной Алоизы из Блуа. Когда стал на ноги, оказалось, что он охромел и оглох на одно ухо.

Вид его был жалок: половина доспехов на земле, шлем в грязи, кольчуга разорвана, щит продырявлен, а копье разлетелось в щепы. Тем не менее он с достоинством сохранял стойкость духа. Смело взглянув в глаза противнику, даже не потрудившемуся слезть с коня, он сказал, но уже не таким голосом и вызывающим тоном, как прежде:

– Ты победил и имеешь право взять меня в плен, чтобы получить выкуп. Я говорю это, зная, что не сумею поднять меча: мое правое предплечье сильно болит и, кажется, кровоточит. Называй свою цену, рыцарь, и клянусь, ты получишь выкуп сполна. Впрочем, я могу предложить тебе другой вариант: ты возьмешь моего коня и оружие, а меня как побежденного отпустишь восвояси. Видит Бог, мне все равно. Конечно, мне жаль коня. Ведь ты заберешь его у меня, верно?

– Таковы правила рыцарских поединков.

– Я уплачу за него, не сходя с этого места. Цена за хорошего коня – пятьдесят тулузских су. Устраивает тебя такая сумма или она кажется тебе недостаточной? Если так, я ее удвою.

– Устраивает, – согласился Гарт, спешиваясь, – но прежде чем вести торг, давай-ка займемся твоей раной. Кровь льет у тебя из рукава. Не останови ее – можно отдать богу душу. А ну, снимай кольчугу и куртку, да поживее.

И Гарт, разорвав тунику у пояса рыцаря, принялся накладывать жгут ему на руку. Когда кровь таким образом удалось остановить, Гарт помог раненому забраться в седло.

– Далеко ли твой замок? Сможешь ли доехать один? Хочешь, я поеду с тобой, поклонник дамской красоты?

Рыцарь некоторое время глядел на него, решая, видимо, какую-то сложную задачу. Потом проговорил:

– Ты Гарт де Марейль, теперь я понял. Мне говорили. Но я бы не догадался, если бы не твой благородный поступок. Черт возьми, нашему рыцарству не мешало бы поучиться у тебя хорошим манерам. Клянусь, оно стало бы только чище. Что касается моего замка, то он не так уж далеко: между Шато-Тьерри и Руси. Я доберусь сам, не беспокойся за меня. А это, – он вытащил из кармана и вложил в руку Гарту тяжелый кошелек, – за мою лошадь, которую ты мне любезно согласился вернуть. Здесь ровно пятьдесят су. Это даст тебе возможность долгое время прожить безбедно[5]. А теперь прощай. Может быть, мы еще встретимся. Во всяком случае, я не забуду, что вызвал на бой самого Гарта де Марейля.

– А как твое имя?

– Гуго де Каламер.

И рыцарь неторопливо направился в ту сторону, откуда приехал.

А Гарт повернул к Нуайону.

Доехав до тропы, что вела краем Суассонского леса, он остановился. Куда же теперь? Влево – Нуайон, вправо – Крепи, за спиной – Компьеньские болота и лес, о котором говорила Эрвина. Гарт стал вспоминать ее последние слова: звери, рыцарь, змеи и река. Звери… Не встреча ли это с отрядом наемников, которых люди называют «зверями» за их грубость и жестокость? Дальше – рыцарь. Сбылось, как и предсказывала. Потом змеи. Но здесь их нет, они там, за спиной, в болотах. Какого черта лезть туда на свою погибель? А может, эта женщина имела в виду других змей, например, сборщиков налогов или людей епископа, тоже занимающихся грабежом крестьян? Но вода?… Откуда она здесь? Впрочем, если подумать о болотах… может, и вправду близ них протекает ручей. И, наконец, дева верхом на муле без узды. Тут уж явно старуха была не в своем уме. Какая дева? Откуда? Ни живой души вокруг.

И вдруг ему послышалось, будто едет кто-то по тропе, что огибает лес. Причем не один, несколько всадников угадывалось за купой деревьев близ поворота тропы. Ехали неторопливо, изредка переговариваясь. Судя по стуку подков по утоптанной земле, – не меньше десяти конных двигались по направлению к нему.

Гарт остался на месте, чуть подав в сторону, дабы не мешать. Подумал, уж не Бильжо ли со своими рутьерами? Но нет, тот ушел в глубь лесов. Королевский двор направляется в Реймс? Быть не может: число подков мало. Кто же это тогда? Ни к чему гадать, посмотрим. И Гарт повернулся на цокот копыт.

Показались всадники: один, два, три… десяток. Четыре монаха среди них, остальные – что-то вроде рыцарей. Но все десятеро с мечами и луками за спиной, даже монахи, хотя им запрещалось носить оружие. И Гарт догадался: люди епископа Нуайонского. Только этот сброд мог позволить себе надеть под сутану кольчугу, а сбоку прицепить меч.

Но не это удивило Гарта. И даже не то, что, хмуро оглядев одинокого всадника, отряд как ни в чем не бывало продолжал движение. Женщина сидела верхом на муле в центре кавалькады – вот что поразило Гарта! С чего бы это вдруг? Что она забыла среди этого сборища негодяев, как всегда называли их крестьяне, горожане и содержатели харчевен? И куда, хотелось бы знать, она с ними едет?…

Гарт пригляделся и от неожиданности даже привстал в седле: руки у женщины были связаны за спиной, а ее мул был без узды! Гарт присвистнул – вот оно что: выходит, женщина эта – пленница? Да и не женщина, собственно, уж больно юна с виду, никак не дашь больше двадцати. Ее длинные волосы падали на плечи, она изредка встряхивала головой, убирая их со лба, и тогда можно было увидеть ее лицо: бледное, с гордым взглядом ясных глаз и плотно сжатыми губами. Один только раз взглянула она на Гарта, но так, словно выпустила стрелу и та стукнула его в самое сердце. Потом отвернулась и, все так же гордо держа голову, стала смотреть вперед. Гарт заметил у нее большое родимое пятно под самым подбородком, чуть ли не на шее.

Они поравнялись. Одинокий всадник спросил, ни к кому в частности не обращаясь:

– Эй! Не много ли вас на одну беззащитную жертву? Куда вы ее везете и почему у нее связаны руки? Боитесь ее пощечин, храбрые воины?

– А ты кто такой, чтобы устраивать допрос? – весьма недружелюбно отозвался один из конвойных. – Может, желаешь составить ей компанию? Так милости просим, за двоих нам больше заплатят.

– Не слишком-то ты любезен, милейший, – суженными глазами поглядел на него Гарт.

– А ты не в меру любопытен, – был грубый ответ. – Стой себе, как стоишь, не то окажешься соседом этой еретички.

– Так она еретичка? – Гарт медленно поехал рядом с кавалькадой. – В чем же ее грех? Не верит в Бога?

– Верит, да не в того, – послышался другой голос.

– А разве есть какой-то другой бог? – удивился Гарт.

– Для нее – да.

– Кто же это?

– Дьявол.

– Ого, это уже серьезно. Выходит, она верит в нечистую силу?

– Все верят, но знают, что это – зло. Для нее – добро.

– А как же Христос? Что она говорит по этому поводу?

– Верит, конечно, в Бога, только…

– Только что?

– Ничего! Проваливай отсюда, незнакомец! Больно мне твоя рожа не нравится. Много вопросов задаешь. Смотри, как бы рядом с этой ведьмой не развели второй костер, для тебя.

– Костер? – нахмурился Гарт. – Значит, эту девицу хотят сжечь живьем?

– Для того ее и везем.

– Спаси меня, рыцарь, молю тебя! – вскричала вдруг пленница, поворачиваясь к Гарту, и он почувствовал, как вслед за первой стрелой из ее глаз устремилась другая. – Спаси, и тебе зачтется этот подвиг! Богом зачтется!

– Смотри-ка, про Бога вспомнила, – пробасил один из конвоиров и стукнул ее в спину древком копья. – Замолчи лучше, пока мы не стали нарезывать с твоей шкуры ремни для наших штанов.

Одинокий всадник неожиданно выехал вперед. Конвой остановился.

– Что, если я куплю ее у вас? – спросил Гарт у того, что ехал впереди, вылитого титана.

– Купишь? Ха-ха! – рассмеялся тот. – А знаешь ли ты, сколько стоит эта штучка? Хватит ли у тебя денег? Если да – так и быть, покупай ее, а если нет, то проваливай подобру-поздорову, пока мы не изрубили тебя на куски и не бросили на пищу воронам.

Гарт сжал зубы. Потянулся было к рукояти меча, но сдержался: игра складывалась не в его пользу.

– Сколько же ты хочешь? – спросил он.

– Вдвое больше того, что даст нам за нее епископ.

– И много он вам даст?

– По два фунта на брата.

Гарт подсчитал: 20 фунтов, или 400 су. У него было в восемь раз меньше. И все же он решил рискнуть:

– Я дам вам пятьдесят су.

Предводитель снова засмеялся. Монахи молчали, хмуро глядя на незнакомца.

– А почему бы не пятьсот или, скажем, тысячу? – вопросил верзила.

– И все же это лучше, чем ничего, – ответил Гарт, – ведь епископ может обмануть. Тебе не приходило это в голову?

Главарь задумался. Переглянулся с остальными. Те по-прежнему молчали, с сомнением поглядывая на всадника.

– Он никогда нас не обманывает, – попробовал возразить предводитель, – а ведь мы выловили уже немало еретиков.

– На этот раз он может изменить своим правилам. Скажет, например, что такой товар не стоит и десяти медных су. Что станешь делать тогда? Кусать себе локти? С епископом не поспоришь, а пятьдесят все же больше, чем десять.

Детина тупо уставился на всадника, двигая челюстями, словно что-то жевал. Какая-то мысль, видимо, крутилась у него в голове, не давая покоя и заставляя глаза суживаться до щелей.

Тут высказался другой конвоир:

– Не валяй дурака, Дуболом! Парень прав. Не раз уже обманывал нас святой отец. Или ты забыл, как за простолюдина мы получили всего несколько турских оболов, а за ремесленника из Сен-Дени пятнадцать денье вместо сорока? Нынче не жирную ли плату хочешь за лису? Только и епископ не дурак: как же, станет он швырять фунты за девчонку! А не кинет тебе, как собаке, денье вместо су?

Тот, кого он назвал Дуболомом, все еще размышлял, покряхтывая. Глядя на него, Гарт подумал, что сейчас этот кабан полезет напролом. В самом деле, чего им терять: их десять, а этот всадник один. Так и вышло. «Кабан» гаркнул, одарив собеседника недобрым взглядом:

– Ты сначала покажи, есть ли у тебя деньги. В таком деле кто верит на слово?

Гарт, усмехнувшись, потряс перед глазами у всего отряда увесистым мешочком с серебром рыцаря Гуго де Каламера.

Глаза у предводителя вспыхнули алчным огоньком. Тронув коня, он протянул руку:

– Давай сюда, и можешь забирать эту потаскуху.

– Э, нет, сначала освободи девчонку, – сказал ему Гарт, – ведь мы ведем честную игру.

– Что? Ты не веришь мне? – выпучил глаза Дуболом. – Вздумал со мной торговаться? Коли так, тем хуже для тебя. Эй, вы там. – Он обернулся. – А ну-ка, поучите этого молодца уму-разуму да заберите у него мешок. Больно уж нахально он себя с нами ведет. Но, клянусь своим сапогом, это была его последняя выходка.

Сразу несколько всадников, блеснув лезвиями мечей, бросились на Гарта. Но он давно уже понял, что именно этим все и закончится, поэтому, круто развернувшись, дал шпоры коню, притворившись, что удирает. За ним устремилась погоня. Теперь ему ни за что нельзя было давать врагу приблизиться, иначе его могли достать стрелой. Стрелы пели у него за спиной, он слышал их, но знал: любая, попади она в него, будет уже на излете и не причинит ему вреда. Кольчуга сейчас спасала его и верный конь. Два союзника вырывали его из лап смерти.

Он обернулся на ходу. Четверо. Не отстают. Продолжают пускать стрелы. Хорошо, что он догадался в свое время защитить круп коня – резвого андалузского жеребца. Теперь этот конь мчал туда, куда направлял его всадник.

Вот и поляна, где на него налетел рыцарь де Каламер. Гарт подумал на мгновение, что лучшего места для боя не найти, но тут же отбросил эту мысль. Против четверых ему не устоять. Да он и не успеет даже взмахнуть мечом: стрелы мигом вопьются в него. Не выдержит ни одна кольчуга. Острие стрелы – что жало змеи, всегда найдет место для укуса, с близкого расстояния порвет любое кольцо. Даже меч слаб перед стрелой. Тот рубит, эта – жалит.

Зная об этом, Гарт продолжал гнать коня. Вот и то место, где он повстречался с наемниками. Но их здесь не оказалось, только черные головешки указывали на то, что совсем недавно здесь пылал костер. Тогда Гарт вытащил рог и протрубил в него несколько раз. Потом еще. И услышал ответ совсем неподалеку. Теперь туда что есть мочи! Там спасение. И Гарт крикнул во всю силу легких, когда увидел лагерь наемников и своего приятеля, прогуливающегося у шатра:

– Бильжо! Ты слышишь меня?

– Гарт? – повернулся атаман разбойников на голос. – Какого черта! Откуда?… Эй, куда ты так летишь?

– За мной погоня, – кивнул Гарт назад. – Или ты не видишь?

Бильжо пригляделся и мгновенно оценил ситуацию. Взмах рукой – и пятеро лучников, стоя близ деревьев, выпустили одну за другой десяток стрел. Трое, что летели за Гартом, не понимая, что мчатся к собственной гибели, мешками свалились на землю. Последний, четвертый, вздыбил коня, развернулся и помчался прочь, но Гарт догнал его и зарубил на ходу. Всадник упал. Схватив за повод его лошадь, Гарт поспешил к лагерю рутьеров.

– Черт побери, неплохо, старина, – похлопал его по ноге Бильжо, подходя. – Четыре коня! У нас, сам знаешь, с этим туговато.

– Хочешь еще шесть?

– Шесть коней! – вскричал атаман. – Дьявол! Будь я проклят, если мне не нужны еще шесть коней! Но что произошло, Гарт? И где эти лошади? Ага, догадываюсь, будет потасовка. Но где кони, там люди, а где люди, там и оружие! А ну, приятель, рассказывай скорее, в чем дело. Клянусь своей бородой, за оружием я помчусь к самому черту в пекло, если, конечно, дело не касается слуг короля.

– Это люди епископа, Бильжо. Бандиты! Настоящие головорезы.

– Люди епископа? – Бильжо усмехнулся. – Господь простит нам этот грех.

– Они поймали еретичку и хотят сжечь ее живьем на костре.

– Э, мне нет дела до еретиков, плевать я хотел на них и их учение, которое почему-то не нравится нашим святошам. Но ты говоришь, это женщина? И они хотят ее сжечь? Шайка негодяев! Будто нечем больше заняться на этой грешной земле.

– Помоги мне, Бильжо. Я хочу ее освободить. Она совсем юная.

– Так вот оно что! Весь сыр-бор из-за девчонки? Гарт, ты снова становишься женолюбцем, а ведь, помнится, клялся больше не глядеть на женщин. Кажется, ты уверял, что все зло в мире от них: от их глупости, жадности, длинного языка… Но эту красотку, говоришь, собираются спалить? Не позволю! Если это в силах Бильжо де Мерсье по прозвищу Красная Голова, значит, он освободит малютку для своего друга. На коней, друзья! – крикнул атаман своим молодцам. – Полтора десятка – за мной! Стало быть, Гарт, их осталось всего шестеро? И у них есть оружие? Надо думать, кошельки этих палачей тоже не пусты?

– Особенно у одного, того, кто возглавляет эту шайку. Так мне думается.

– Отлично! Я сам займусь этим головорезом.

– Будь добр, оставь его мне.

– Как знаешь. Но почему они погнались за тобой, дружище?

– Я хотел купить у них девчонку.

– Хотел купить? И что же они?…

– Набросились на меня и едва не изрубили. Насилу удалось уйти. Хвала Господу, я вспомнил о тебе.

– И вовремя, мой мальчик, клянусь своим вторым подбородком! Вперед, друзья! – крикнул Бильжо, взмахнув мечом. – Накажем этих разжигателей костров за то, что они позволили себе издеваться над женщиной. Впрочем, что я – над девицей, прах меня забери!

И полтора десятка всадников помчались к тому месту, где отряд суассонского епископа поджидал тех, кто отправился преследовать Гарта.

Глава 5. Ночь наследника престола

Дуболом уже начал терять терпение.

– Черт побери, – ворчал он, глядя туда, куда умчалась погоня, – сколько можно ждать? Четверо остолопов не могут догнать одного! Они что, забыли про луки? Срезать его стрелой ничего не стоит. А-а, вот они, кажется, возвращаются, я слышу цокот копыт…

Вдруг он побледнел, глаза едва не полезли на лоб.

– Но что это?… Пресвятая Богородица! Да ведь это не они! Клянусь рясой монаха, здесь что-то не так.

– Скорее, Дуболом, – крикнул один из его людей, – это наемники, чтоб мне провалиться в преисподнюю! А впереди тот самый, за которым погнались наши. Живо улепетываем отсюда, иначе будет поздно!

Но было и в самом деле поздно. Как вихрь налетели рутьеры и вмиг уничтожили маленький отряд суассонского епископа. Последним пал Дуболом; Гарт, дравшийся с ним один на один, снес ему голову с плеч.

И тотчас наемники принялись обыскивать мертвые тела, забирая все, что имело хоть какую-то ценность: деньги, кольца, крестики. Не погнушались даже снять кольчуги с убитых, забрать их шлемы, одежду и обувь. Увы, рутьеры бедствовали. Последней битвы они уже не помнили, да и за ту было втрое меньше заплачено.

– Неплохо, будь я проклят! – вскричал Бильжо, глядя на шестерку коней и на добычу. – Какой-никакой, а все же улов, клянусь туникой Марии Магдалины! Да и ты, Гарт, не остался в проигрыше, а? Гляди-ка, голубка глаз с тебя не сводит, видно, понравился ты ей. Ха-ха-ха! Но смотри, ее мул почему-то без узды! Вот и не верь после этого в короля Артура и доброго волшебника Мерлина. Может, он уже выбрался из подземелья, куда упрятала его хитрая женушка, кость бы ей в глотку!.. Ну а ты что молчишь, красотка? – подъехал он ближе к пленнице. – Скажи хоть, как тебя зовут. Мы совсем одичали в здешних лесах, так что даже забыли, как звучит женский голос.

– Благодарю вас, храбрые рыцари, – проговорила девушка, потирая развязанные руки, – вы спасли мне жизнь. Господь не забудет вашего милосердия и уготовит вам всем путь в царствие небесное. А зовут меня Бьянка.

– Так вот, Бьянка, не нас благодари, а вот этого парня, своего спасителя. Без него гореть бы тебе в костре, это уж как бог свят. Святош хлебом не корми, дай только сжечь кого-нибудь во славу истинной веры.

– Правду вы сказали, – грустно молвила недавняя пленница, – сколько безвинных душ загублено ими почем зря. И за что они только нас?… Ведь мы так же верим в Бога, как и они.

– Ну, это нас не касается. Вопросы эти разберешь с сиром де Марейлем, который спас тебя. А нам пора. Нечего тут засиживаться. Не нагрянули бы сюда солдаты или люди короля. Неприятная выйдет беседа. Прощайте же оба. – И атаман повернул коня, давая знак своим воинам убираться отсюда. – И да сопутствует вам удача. Да, жаль, – прибавил он напоследок, кивая на труп главаря, – что у этого борова оказался тощий кошелек. Я-то рассчитывал, что он будет пожирнее.

– Возьми мой. – Гарт кинул ему мешочек с деньгами рыцаря. – Это несколько приободрит тебя.

– Ого! – воскликнул Бильжо, подбрасывая мешочек на руке. – Совсем неплохо, чтоб мне пусто было! Но ты, Гарт, похоже, остаешься совсем без денег? Что ты будешь делать без единого су, да еще с девчонкой в придачу? Нет, друг мой, возьми хотя бы половину.

– Не думай об этом, Бильжо, – ответил, улыбнувшись, Гарт, – вы честно заработали эти монеты. Не будь вас – ни меня, ни этой девицы не было бы в живых.

– Что ж, – пожал плечами Бильжо, – дело твое. Поступай, как знаешь. А теперь прощай, дружище. И не задерживайся тут: в воздухе запахло мертвечиной.

– Прощай, старый друг.

– Найдешь меня, если захочешь. Я всегда к твоим услугам, Гарт. У нас с тобой верный духовный путь: забывать добро, сделанное тобой, и помнить добро, сделанное тебе другими.

И войско наемников стремительно умчалось прочь.

Гарт повернул коня, посмотрел на запад. Вечерело. Солнце торопливо скатывалось за верхушки деревьев, по земле поползли угрюмые тени. В воздухе ощущалась прохлада. Скоро ночь.

Он взглянул на недавнюю пленницу. Сидя на своем муле, она ежилась, временами вздрагивая. Глаза умоляюще вскинулись на своего спасителя и снова упали, точно она была обречена. Гарт поднял с земли кафтан, бросил ей. Она укуталась, улыбкой поблагодарила его.

– Уезжай отсюда, – промолвил Гарт. – Здесь небезопасно. Тебя снова схватят. На этот раз повесят, как убийцу.

– А ты? – спросила она.

– У меня своя дорога.

– Куда же я поеду? Лес кругом…

– Не знаю. К людям. Выходи замуж, рожай детей. И держи язык за зубами, если не хочешь снова попасть в лапы епископа.

– Хочешь, я пойду с тобой?

– Зачем?

– Потому что мне страшно.

– Объявлять себя во всеуслышание еретичкой – не страшнее?

– Так уж вышло. Они сами вынудили меня.

– Язык голову кормит, он же и до беды доводит.

– Я «совершенная», мне молчать нельзя.

– Глупая ты, вот и весь сказ. Против Церкви идти – что против течения грести.

– Наверно, ты прав. Прости. Так не возьмешь меня с собой?

– Нет. Ты ведь даже не знаешь, куда лежит мой путь.

– И куда же?

– Судьба укажет направление.

– Может, укажет и мне?

– Попробуй. Только не со мной.

– Но почему? Ведь ты спас меня.

– От костра. Но ты мне не нужна.

Она замолчала. Потом спросила; в голосе слышалась мольба:

– Значит, ты бросишь меня здесь одну?

– Да. Прости и прощай. Я все тебе сказал.

– Благодарю тебя, Роланд.

Гарт, отъехав, удивленно обернулся. Бьянка добавила, с сожалением глядя на него:

– Ты похож на рыцаря короля Карла. Он был сильным, храбрым, красивым… таким, как ты. И погиб… Сарацины убили его.

– Эту песню споешь своим детям, – холодно промолвил Гарт и тронул коня вперед по тропе.

Но вдруг он остановился. Что-то насторожило его. Он стал прислушиваться. Впереди, не очень далеко, ему послышался не то плач, не то стон. Потом, похоже, кто-то пробовал протрубить в рог. Но внезапно замолчал. И снова стон, за ним голос, зовущий на помощь. Там, впереди, тянулся глубокий овраг, ручей струился по самому его дну. Не раздумывая, Гарт бросился туда. И вдруг оттуда послышался крик – отчаянный, испуганный, не детский, но еще и не взрослый. А потом плач – настоящий мужской плач…

Гарт подъехал к краю обрыва, торопливо спешился и, продравшись сквозь чащу, устремился к самому дну оврага, где протекал довольно широкий ручей. На другом берегу этого ручья сидел на земле мальчик, вернее, юноша. Одну ногу он поднял и с удивлением смотрел на голень. Выражение лица его было страшным. Казалось, он смотрит на когти дьявола, собирающегося разорвать ему ногу именно в этом месте.

Увидев бегущего к нему человека, юноша закричал, махая ему руками:

– Скорее! Помогите! Меня укусила змея!

Гарт прыжком бросился в воду.

– Осторожнее! – снова вскрикнул незнакомец. – Она здесь не одна. Рубите их, рубите, или они и вас так же!..

Гарт вытащил меч, поглядел по сторонам. И увидел одну серую змею, плывущую к нему с поднятой головой. Длиной она – около двух футов. Рядом торопилась на помощь другая, ничуть не меньше. Гарт не стал ждать, когда змеи сделают прыжок, быстро шагнул и отсек голову первой змее. Вторая приподняла было голову выше, но броска не получилось: меч мигом изрубил ее в куски. Но вот и еще одна, шагах в трех. Правда, увидев постигшую своих подруг участь, поспешила улизнуть; Гарт догнал ее и расправился с ней точно так же. Он знал: потревоженная змея обязательно сделает бросок, но на какое-то время может затаиться, выбирая момент для удара.

Он быстро огляделся. Других змей не было. Тогда он поспешил к юноше, который, по-видимому, оказался не столь проворным. Впрочем, Гарт был предупрежден, а этому юнцу откуда было знать, что здесь, близ Компьеньских болот, уйма ядовитых гадюк? Это его и подвело. Гарт посмотрел на его ногу. Так и есть: две небольшие темные точки – след от зубов.

– Давно? – только и спросил он, выдавливая руками яд из этих ранок.

– Нет, только что, – ответил парень, дрожа, как в лихорадке. – Моя лошадь оступилась, и я полетел в этот овраг. Только поднялся на ноги, как змея вдруг бросилась на меня. Потом поползли другие. Я стал их рубить, но их было много. Я устал… На счастье, они разбежались, исчезли в воде.

Гарт продолжал выдавливать яд, но это, похоже, не помогало. Ранки оставались сухими. Неужели поздно? Если так, то еще до утра этот юноша умрет.

– Жаль, что здесь нет знамени Моисея с медным змеем[6], – промолвил Гарт.

Вдруг кто-то взял его сзади за плечо, бесцеремонно отодвинул в сторону и припал губами к двум ранкам, высасывая из них кровь вместе с ядом. Гарт увидел длинные волосы и куртку, что недавно поднял с земли.

– Бьянка!

Она не отвечала. Ее рот, глаза, руки – все было сосредоточено на одном: на ноге юноши, которую он держал чуть приподнятой, на его ране. Вдруг девушка отстранилась. Какая-то мысль пришла ей в голову.

– Ты зарубил ту змею, что укусила тебя? – спросила она юношу.

– Вот она, смотри, лежит рядом с ногой. Я разрубил ее почти пополам.

Бьянка некоторое время глядела на то, что осталось от змеи, потом улыбнулась и уселась рядом с незнакомцем.

– Это полоз, – сказала она, указывая на мертвую голову, – он не опасен.

– Не опасен? – недоверчиво смотрел на нее юнец. – Как ты можешь знать, они все тут одинаковые! И он укусил меня за ногу. Я могу умереть!

– Тебе больно? – спросила Бьянка. – Там, где укус?

– Да, очень, очень больно.

– Потерпи. Боль пройдет. У полоза есть зубы, но у него нет яда. Твой страх от боли, только и всего.

– А эти?… – Молодой человек указал на других змей – искалеченных, еще шевелящихся.

– Тут и гадюки, и медянки, ты прав, но ни одна из них до тебя не добралась.

– Ты правду говоришь? – В глазах юноши засветилась надежда. – Скажи, что не врешь. Да и вообще – кто ты, откуда здесь взялась? А этот рыцарь? Он с тобой?

– Со мной.

Бьянка подняла одну мертвую змею и поднесла к его глазам.

– Посмотри на ее зрачок. Что скажешь? Он у нее узкий и вертикальный, верно? Голова треугольная и ярко выраженная шея. Это гадюка. У полоза совсем нет шеи, а зрачки круглые. Гадюка черная, без украшений; у полоза полоса меж глаз. К тому же цвет. Полоз желто-зеленый. Гадюк таких не бывает.

– Откуда ты знаешь?

– Мир вокруг нас – книга. Надо научиться читать.

– Выходит, парень, тебе повезло, – сказал Гарт, – упади ты на гадюку – и тебе крышка. Твое счастье, что это не она. Жаль, что ты зарубил змею, она спокойно уползла бы себе. Но что сделано, то сделано. Надо убираться отсюда. Вдруг гадюки попытаются напасть?

– Нет, – сказала Бьянка, – они не нападают первыми. Не надо только их тревожить. И все же ты прав, лучше уйти отсюда. Лодыжка, – констатировала она, снова поглядев на ногу. – Ахиллесово сухожилие. Будь это медянка, ты бы даже не почувствовал. Ее зубы попросту не достали бы до тебя. Они рассчитаны на ящериц и мышей.

– А если бы достали? – покосился на нее юноша.

– Они не опасны. Их яд для человека не смертелен.

– Значит, я буду жить?

– Если перестанешь сваливаться в овраги. А сейчас пей больше воды. Идем к ручью.

– Нет! – вскричал юноша. – Там полно змей.

– Глупый, их давно уже нет. Не такие они дурочки, чтобы позволить себя убивать. Идем. Здесь чистая вода. Где-то неподалеку родник.

– Как тебя зовут? – спросил Гарт.

– Филипп.

– Угораздило же тебя свалиться в эту канаву. А эти бестии как раз пришли сюда на водопой.

– Пришел лишь полоз, – поправила Бьянка, – остальные живут в воде. Сейчас ушли подальше, вниз по течению.

Они вдвоем помогли Филиппу подняться; немного все же прихрамывая, он добрался до ручья и склонился над водой.

– Пей! – требовала Бьянка. – Пей больше. Яд хоть и безвреден, но вовсе не нужен. Он должен выйти. Кровь выбросит. Да пей же ты!

– Она слишком холодная, – возразил Филипп, – просто зубы сводит.

– Никто не заставляет тебя спешно глотать, пей маленькими порциями.

– Как ты оказался здесь поздним вечером? Один? – спросил Гарт. – Тебе повезло, что не повстречался с кабаном или со стаей волков.

– Всему виной охота, – отвечал Филипп, продолжая глотать воду. – Я слишком далеко оторвался и потерял свой рог. Теперь я даже не знаю, где они. Как они меня найдут?

– Кто?

– Королевская свита. Сборище остолопов. Они даже глазом не моргнули, потеряв меня, словно их это совершенно не касалось. Я накажу каждого, как только меня найдет отец. Негодяи! Я им запомню.

– А кто твой отец?

– Король Людовик.

– Ба, вот так новость! – присвистнул Гарт. – Выходит, ты принц Филипп?

– Завтра должна быть моя коронация. Вместо этого на паперти реймсского собора я прикажу выпороть половину придворных. Но это будет завтра. А сейчас? Что мы будем делать? Я совсем замерз. Кто же знал, что мне придется заблудиться в этих Компьеньских лесах, где, говорят, много лисиц. Но здесь, кажется, не меньше и змей.

– Это потому, что рядом болото, – объяснила Бьянка. – Мы от него всего лишь в нескольких сотнях шагов. Ваше счастье, принц, что вы угодили в эту канаву, а не поскакали дальше. Либо вы исчезли бы в трясине, либо вас покусали бы гадюки. Их там великое множество.

– Прикажу немедленно засыпать эти болота, а всех змей уничтожить! Черт знает что делается под самым носом у короля! А пока… Ты кто, рыцарь? – обратился принц к Гарту. – Как твое имя?

– Меня зовут Гандварт де Марейль.

– Марейль… Не припомню. Но что за странное имя?

– Согласен. Поэтому предпочитаю другое: Гарт.

– Отлично! Мне нравится. Как ты оказался тут?

– Король в опасности – вот я и примчался сюда. Ты предпочел бы иную ситуацию, Филипп?

– Ты первый, кто назвал меня по имени, – улыбнулся принц. – И я не потерпел бы, но ты спас мне жизнь и отныне можешь звать меня как угодно. Мне даже кажется, мы подружимся. Мне нужны друзья, Гарт, поверь, у меня совсем их нет, а ведь я скоро стану королем. Так ты согласен?

– Стать другом короля? Еще бы, черт возьми! Кому-то же надо будет спасать его от змей?

– На том и порешим. А что за девица рядом с тобой? Твоя любовница? Впрочем, мне нет до этого дела. Она хорошо разбирается в змеях и, думаю, во всем остальном не менее умна. Я возьму тебя с собой, Бьянка. Поедешь на мою коронацию?

– Принц, я, право, не знаю, – смутилась бывшая пленница. – Ведь я простая девушка, а там будут знатные дамы.

– Я прикажу раздеться любой из них и отдам тебе ее одежду. Уверен, мое будущее государство только выиграет от этого. А ты, Гарт? Тебя я даже спрашивать не стану – будешь стоять по правую руку от меня. Должен же кто-нибудь быть рядом со мной, кроме этих спесивых баронов, графов и герцогов, которым, видит Бог, я скоро одному за другим сверну шею.

– Они обижают тебя, Филипп? – спросил Гарт.

– Они враги моего королевства, и я должен от них избавиться, а их территорию забрать себе. Больно много у них земли и силы. Я король, и все это должно быть моим! Есть еще один прыщ на теле Франции – Генрих Анжуйский Плантагенет, король Англии. Бывшая супруга моего отца имела глупость выйти за него замуж. Теперь по ее милости он владеет территорией большей, чем моя. Я разрублю этот змеиный клубок, а потом уничтожу одну за другой все его части! Но об этом потом. Сейчас меня тревожит другое: где и как мы проведем эту ночь? Становится холодно, я совсем окоченел, к тому же напился холодной воды.

– Прежде нам надо выбраться из этого оврага, принц, а там посмотрим, – ответил Гарт. – Ясно одно: ночевать придется в лесу, другого выхода я не вижу.

– Согласна, – кивнула Бьянка, – идти и в самом деле некуда. Надо соорудить шалаш или хотя бы найти какое-нибудь мало-мальски пригодное место для ночлега, скажем, корневище поваленного дерева.

Филипп не отвечал. Его вдруг стало трясти, он замерзал. Или заболевал. Так или иначе, но его немедленно надо было спасать, найдя укрытие и разведя поблизости огонь.

Гарт и Бьянка не мешкая занялись этим. Они вынесли дрожащего, обмякшего, безвольного юношу на открытое место и не нашли ничего лучшего, как устроиться под стволом огромного и старого упавшего дерева. Гарт соорудил настил, Бьянка натаскала веток, и вскоре получилось неплохое убежище для совсем обессилевшего и начавшего нести бред принца. Ему выложили постель из елового лапника, уложили его туда и постарались как можно теплее одеть. Потом Гарт достал трут, кремень и высек искру на сухой мох. Он задымил, потом вспыхнул, и вскоре почти у самого входа в «жилище» весело заплясал костер. Вовремя: «няньки» принца тоже стали подрагивать от холода, но теперь он им не грозил. Бьянка раздобыла где-то берестяной желоб, принесла в нем воды и поставила рядом с огнем, чтобы хоть немного согревалась для принца Филиппа.

А он тем временем спал, повернувшись лицом к огню и что-то бормоча во сне. Бьянка поневоле стала разглядывать его. Приятное на вид лицо, прямой длинный нос, красиво очерченные губы, копна спутанных волос, большой лоб. Да и ростом не мал. И еще большие руки, которые принц держал сложенными вместе у подбородка – широкого, волевого, с ямочкой. На ногах – сапоги, штаны, дальше куртка и на голове зеленая шапочка. В ногах лежал меч и колчан со стрелами. Лошадь будущего короля Франции стояла здесь же, привязанная к дереву. Опустив голову, она щипала траву.

Глава 6. Бьянка

Бьянка долго, молча и сосредоточенно глядела на спящего принца. Гарт ждал, что она скажет. Не могла не сказать. И услышал:

– Лихорадка. Огромное нервное потрясение. Он был сильно напуган.

– Это пройдет?

– Да, но не скоро. Утром отвезем его в Компьень, покажем врачам. Объявим всем, кто он. Король непременно прибудет туда.

– А до утра?…

– Даст Бог, все обойдется.

Бьянка замолчала, завороженно глядя в пламя костра, жадно пожиравшее сухие ветки. Гарту захотелось разговорить ее. Ему никогда не приходилось беседовать с еретиками. Какими тайнами они владеют? Что знают такого, чего не желает знать или боится святая Церковь? Может быть, им известна тайна Грааля, о которой в последнее время много говорят?

– Откуда ты, Бьянка? – спросил он ее, подкладывая дров в костер. – Язык твой труден, – не наш, не северный.

– Из Тулузы, – ответила она, все так же глядя в огонь.

– Как же ты оказалась здесь, чуть ли не у самого Парижа?

– Много дорог приходится пройти, чтобы донести до людей свет истинной веры.

– Истинной? Наша, стало быть, другая?

– Мир не совершенен. В нем нет добра, – уклончиво ответила Бьянка.

Гарт попробовал возразить:

– Такого не может быть, ведь все сотворил Господь. А Он добр. Или ты думаешь иначе?

– Нет. Но Он потому и не мог сотворить такого мира.

– Не мог? Но откуда же взялся мир? Кто создал его?

– Не Он.

– Кто же?

Она повернула голову и вперила в него острый, жгучий взгляд своих черных глаз, бросавших вызов ему, миру, самому Богу. Гарт вздрогнул и поневоле отшатнулся: ему показалось, будто в него, вдобавок к прежним, впились еще две огненные стрелы, несущие смерть. И, словно в подтверждение этого, он услышал страшное слово. Ему почудилось даже, что слетело оно не с губ Бьянки, а вырвалось из ее широко раскрытых, точно безумных, глаз, устремленных на него.

– Дьявол! Мы зовем его Великим Гордецом.

– А человек? Тоже творение дьявола?

– Человек есть творение доброго Бога, но тело его пребывает во власти сатаны. Все зло на земле вызвано дьяволом, но Церковь оправдывает господствующий строй, стало быть, она является пособницей и соучастницей преступлений князя тьмы.

– Но если дьявол столь силен, не говорит ли это о том, что святые отцы вместо служения Господу стали служить сатане? Что есть тогда в их устах молитва?

– Глас Вельзевула, а потому Церковь должна быть уничтожена.

– Как же тогда быть со спасением души? Кто станет отпускать человеку его грехи? Ведь этак все станут попадать в котел к Люциферу.

– А многие ли верят церковникам? Хорошо ли те выполняют свое дело спасения? Кто спасся и попал в рай? И кто оказался в преисподней? Есть очевидцы? Видел ли их кто-нибудь? Никто и никогда. Доводилось ли слышать с небес голоса умерших? Тоже нет. Тогда возникает вопрос: правда ли это? Чему же верить? Ведь так можно наплести что угодно, запугав человека мучениями или пообещав ему блаженство в райских кущах. Кто проверит, так ли, как глаголет монах? Да и откуда ему знать? А задумался ли ты? Кто-нибудь вообще?

– О чем же?

– Для чего все это? Почему человек должен бояться Церкви и выполнять все ее предписания? Для чего ей держать его в страхе? Понятно, для себя, не для Бога. Но есть и еще некто, кому выгодно такое положение дел.

– Любопытно, кто же это?

– Король. Герцог, граф, барон. Господа. Их интересам и служит Церковь, делая из человека бессловесную скотину, превращая его в глупого раба. Но возмущает опять-таки не это. Не Церковь, ибо Богом устроена. Вызывают гнев ее порядки, пороки ее слуг, искажение заветов Христа, поклонение Ветхому Завету, который мы, катары, презираем как изобретение демона. Потому и боремся мы не против Церкви вообще, а за Церковь хорошую, истинную.

– То есть за справедливую и бескорыстную? Но этого не может быть, – она неразрывно связана с господами, с правящими классами.

– Мы – за ее противное Богу учение и уничтожение ее прогнившего организма, этой зловонной язвы.

Гарт усмехнулся:

– Бьянка, ты еретичка вдвойне: восстаешь против Церкви как угнетателя и высказываешь несогласие с ее учением. Два костра – это уж слишком. Тебе трудно будет спастись от них. Избежав одного, ты неминуемо угодишь в другой.

– Я буду спасена и войду в царство небесное, ибо я «совершенная».

– Хотелось бы знать, что это такое.

– «Совершенный» – тот, кто прошел все ступени посвящения. Иные становятся епископами, ибо они священнослужители. Совершенный – соискатель смысла утешения, которое получает простым наложением рук от Старейшины. «Совершенные» исповедуют верующих, раскрывая им полезное действие молитвы «Отче наш»; это была молитва ангелов до их грехопадения. Так мы посвящаем верующих в таинство. Кроме того соискателю предстоит стать вегетарианцем, не лгать, не приносить клятв и не судить. Нам запрещено отрекаться от Церкви катаров даже под угрозой костра…

– Из этого можно понять, – перебил Гарт, – что ты ничем не рисковала, когда стала пленницей.

– Я умерла бы за нашу веру с такой же легкостью, с какой ныряльщик бросается головой в воду, – твердо ответила Бьянка, высоко подняв голову.

– Зачем же тогда ты позвала меня на помощь?

– Нехитрое дело – сгореть на костре. Сотни верующих, желающие стать соискателями, ждут часа заявить о своем намерении. Рука моя, прежде чем сгореть, должна помочь тем, кто уже успел подвергнуться испытанию.

– Почему ты в черной одежде? Это ваш повседневный наряд? – спросил Гарт.

– Она отличает «совершенных» от простых верующих. Помимо этого мы носим черные одеяния, чтобы явить скорбь своей души о пребывании в земном аду.

– Надо думать, ты образованна? Как иначе читала бы ты Новый Завет?

– Я изучила все семь свободных искусств.

– Значит, умеешь читать, писать, считать?

– Этому учат в наших школах. А ты? – Бьянка неожиданно перешла в нападение. – Имеешь семь рыцарских добродетелей? Одна мне известна: ты хорошо сидишь в седле. А остальные? Ты должен уметь владеть копьем и мечом.

– Я рыцарь! Тебе это ничего не говорит? Я обязан делать все, что налагает на меня это звание. Разве недавний бой тому не подтверждение?

– Да, я видела, как ты рубился. А плавать ты умеешь?

– Плавать?

– Одна из необходимых добродетелей. И еще игра в шахматы.

– Меня учили всему этому. Я был способным учеником.

– Еще охотиться.

– Не очень-то мне это по нраву, но если я буду умирать с голоду, то вместо меча возьму в руки тугой лук.

– Наконец последняя добродетель. Ты должен уметь слагать стихи и сочинять песни, чтобы восхвалять в них даму своего сердца.

– Из меня никудышный стихоплет. Играть я не умею, петь тоже, наверно, потому, что мне это не нравится. Но такие нынче времена. Ты с юга, у вас это в моде. Видимо, я должен постараться научиться вашему искусству трубадуров.

– Еще бы! Что ты скажешь даме, когда она попросит спеть для нее канцону или сирвенту?

– Ничего. У меня нет дамы сердца.

– А я? – бросила игривый взгляд Бьянка.

– Ого! Ты считаешь, что пришлась мне по сердцу?

– Разве нет? Ведь ты глаз с меня не сводишь. Вижу, хочешь раздеть. Но для этого ты сначала должен спеть мне песню, чтобы я растаяла. Из холодного воска не вылепишь фигурку.

– У меня нет лютни, – улыбнулся Гарт.

– Попробуй обойтись без нее.

Гарт бросил взгляд на спящего Филиппа.

– Мы разбудим принца.

– Его сон крепок, будь уверен. Заметь, он ни разу не шелохнулся во сне.

У Гарта остался последний аргумент.

– У меня нет голоса. Зато есть руки, которые сделают воск мягким.

Бьянка вскочила с места, глаза ее пылали.

– Нет! Довольно шуток, рыцарь! Я дала обет целомудрия и безбрачия – этого требует наша вера.

– Не пойму тогда, что в ней хорошего. Ведь этак и состаришься в девственницах. А пока ты молода, разве не хочется тебе настоящей, плотской любви? Не монахиня же ты.

– Только тронь! – Бьянка протянула руку к талии. – У меня за поясом кинжал.

Гарт засмеялся, покачал головой, махнул рукой, предлагая ей успокоиться.

– Сядь. Сумасшедшая. Как вы только плодитесь… Кто научил тебя всему этому? – вдруг спросил он.

Она села, снова уставившись в костер.

– Их было несколько, наших учителей. Теперь нет ни одного. Слыхал про Абеляра?[7] Ученый, поэт. Его школа была самой известной из нецерковных школ. Он отвергал индульгенции, обличал лживых монахов, вероломство и продажность церковников, высказывал истинные взгляды на происхождение Христа, Его душу, нисхождение Его в преисподнюю. Словом, осуждал Церковь, выдвигая на первый план разум, который должен быть поставлен выше веры. На него писал в Рим доносы Бернар Клервоский[8], тот самый глупец, который проповедовал Второй крестовый поход.

– Который закончился полным провалом, – мрачно изрек Гарт. – Но что же дальше было с Абеляром?

– Его осудили и заточили в монастырь, где он и умер. Но его дело продолжил Арнольд Брешианский[9], его ученик, священник. На него натравили Фридриха Барбароссу. Тот заковал Арнольда в цепи и отправил в Рим; там его, как еретика, по приказу папы сожгли на костре. А Фридриха за то, что он выдал мятежника, ратовавшего за свержение папского ига, папа короновал императорской короной.

– Должно быть, хорошим человеком был этот Арнольд, если его ненавидели церковники и любили простые люди, – заметил Гарт.

– Вот именно, любили! – воскликнула Бьянка. – Хочешь, я расскажу тебе кое-что? Он говорил горожанам, что если они добрые христиане, то должны отобрать у Церкви ее власть и ее богатства. Кто не понимал, тому он отвечал, что Иисус Христос и его апостолы жили в бедности и смирении, о чем сказано в Священном Писании. Нынешняя же Церковь утопает в роскоши, значит, нарушает закон Божий. Стало быть, это уже не храм, а разбойничий притон, а духовенство – не слуги Божьи, а слуги дьявола.

– Смелые слова. Понятно теперь, почему папа отправил его на костер.

Сомкнув губы, не мигая, Бьянка зачарованно глядела на трещавшие в огне сучья, и ее зрачки горели, то вспыхивая искрами в ночи, то пылая жарким пламенем. О чем думала она сейчас? О принце Филиппе? О рыцаре, сидящем напротив нее? Или о том, что недалек тот час, когда и ей, как многим ее адептам до нее самой, придется ступить в жар огня за свои убеждения, за веру, смерть ради которой не страшила ее?

– В чем суть веры катаров? – спросил Гарт. – Каковы ваши взгляды, религиозные запросы? В чем ваша сила?

Бьянка ответила не сразу. Много вопросов. Каждый из них – частица ее жизни, орган тела, ее кровь, которая не принадлежала уже ни ей, ни Христу, а тем проповедникам, что учили ее по-новому глядеть на мир, закрытый для многих. В пламени костра искала она ответы и находила их один за другим. Она начала с рождения, и тот, кто указал катарам истинный путь, был учителем Арнольда и Абеляра.

– Его звали Пьер де Брюи. Он был убежден в необходимости реформы Церкви и пострадал за свои убеждения. Он из Лангедока. Там его схватили и сожгли в Сен-Жилле. Он запрещал крестить младенцев. Разве они понимают значение этого таинства? А коли так, то все прочие люди должны быть осуждены как не христиане. Он считал, что незачем молиться лишь в храмах; единение верующих указывает любое место, где можно быть услышанным Богом – на площади, в поле, даже перед стойлом. Лишь бы молитва шла от души.

– А что, он прав, – перебил Гарт. – По мне так все едино где молиться, пусть даже на берегу ручья. Бог увидит и услышит, раз речь обращена к нему.

– Затем он требовал ломать и сжигать кресты – символ мученичества и смерти Иисуса. И если в первых двух пунктах катары кое в чем и расходились с Пьером, то здесь они были единодушны. Меч и огонь – вот чего заслуживает крест! Он – не символ веры, а орудие пытки. В Риме на крестах распинали людей.

– Не за это ли тебя хотели отвезти на суд епископа?

– За это и за многое другое. Но послушай дальше. Речь пойдет о таинстве Причастия. Мы утверждаем, что хлеб и вино не претворяются в тело и кровь Христовы. И ничто не способно это совершить: ни божественная сила, ни старания церковников. Поэтому глупое Причастие совершенно бесполезно.

– И в самом деле, – пробормотал Гарт, – как это может быть, – кусая хлеб, я, значит, грызу руку Спасителю или Его ногу? А вино? Кто же это способен превратить его в кровь? Чепуха, да и только. Мой разум отказывается в это верить.

– Однако есть пункты, в которых наше учение расходится с Пьером из Лангедока. Например, он не находил ничего дурного в том, чтобы есть мясо и не соблюдать католических постов.

– Ого! Значит, вы, катары, не едите мяса? – искренне удивился Гарт. – Но почему? Вам приятнее вместо этого есть хлеб и жевать траву, как коровам?

– Нам запрещено убивать и употреблять в пищу все то, что имеет животное происхождение: мясо, молоко, яйца. Исключаются при этом насекомые и рыбы. Около ста лет назад в Госларе у виселицы поставили нескольких человек, в которых подозревали катаров. Им предложили условие: их отпустят, если они согласятся на глазах у всех зарезать цыпленка. Что же ты думаешь? Они отказались, и их повесили, признав в них еретиков.

– Что за странная у вас, катаров, фантазия? – недоумевал Гарт. – Что здесь особенного? Для чего тогда звери, птицы, если не убивать их и не есть их мяса? Клянусь рукоятью своего меча, я этого не понимаю.

– Ты, как и всякий христианин, ничего не знаешь про учение о переселении душ. Для искупления своих грехов душа человека обязана входить в тела животных. Известно, что сатана создал Адама и Еву. Но напрасно он старался вдохнуть в них живые души. Наконец ему помогли два ангела. Потом, после Адама и Евы, они вселялись в Ноя, Авраама и других пророков, ища себе спасения. В конце концов они вернулись на небо, показав всем, что души людей – такие же падшие ангелы. Эта вера и привела к учению о переселении душ, которые, для того чтобы вознестись к своему создателю, должны были сначала входить в тела животных. Нам запрещено даже убивать червей.

– Уж не предложили ли тебе люди епископа зарезать цыпленка или разорвать пополам червя? – спросил Гарт.

– Нет, все было по-другому. Я расскажу тебе. Я наставила на путь добродетели одну знакомую мне женщину. Речь шла о грехе совокупления. И вот, когда она работала на своем поле, мимо нее проезжал на осле один каноник. Женщина понравилась ему, и он предложил ей согрешить с ним. Но она сказала, что, если послушается его, будет бесповоротно осуждена. Каноник заподозрил в таком ответе признак ереси и приказал бросить несчастную женщину в тюрьму. Там ее пытали, и она назвала мое имя. Ко мне пришли и, увидев мое бледное лицо, тотчас схватили меня и повезли на суд епископа.

– При чем здесь бледное лицо? – удивился Гарт. – Разве это является достаточным основанием для ареста?

– Они хотели заставить меня поклясться, что в моем теле не сидит дух сатаны. Но я не сделала этого. Катарам запрещено приносить клятвы.

– Мерзавцы! Они пошли на хитрость, зная об этом!

– Потом они предложили мне кусок мяса. Наконец спросили, что я думаю о браке.

– И что ты им ответила?

– Катары осуждают брак. Услышав это, они связали мне руки и усадили на мула. Они поняли, кто перед ними.

– Вы, катары, похоже, забыли одно из посланий Павла. Он выступает против «запрещающих вступать в брак». Он же не одобряет тех, кто не употребляет в пищу все, что Бог сотворил. Как ты это объяснишь?

– Тысячелетие минуло с того времени, – задумчиво молвила Бьянка. – Сколько народностей на земле, столько и сект. Каждая живет по своим законам. У нас в Лангедоке тоже не во всем согласие. Безбрачие толкуют и так и этак. Брак – не таинство, но это не накладывает запрет на половое воздержание. Телесные радости неотделимы от духовных; окситанцы, откуда я родом, почитают и те и другие.

Гарт мало что понял, но все же рискнул высказаться:

– Ага, значит, плотские удовольствия вам не запрещены?

– Окситанцы говорят: «Если очень хочется, можно вступить в свободный союз. Но не в брак». Это не противоречит учению катаров.

– Вернемся к бледному лицу, – согласно кивнул Гарт. – Как можно по этому признаку распознать еретика?

– Катары переносят страдания от самобичевания и строгого поста, поэтому можно выглядеть бледным и худым. Для римской Церкви это верный признак еретика. От этого, кстати, пострадало много католиков. Христианин с бледными впалыми щеками не такая уж редкость. Как тут не заподозрить инакомыслие? Многие христиане сводили таким образом счеты со своими врагами или кредиторами.

– Ты говорила недавно, – сказал Гарт после недолгого молчания, – что мир создан не Богом, а дьяволом. Твоя мысль или этому учат вас ваши проповедники? И как ты это объяснишь?

– Ты забыл, что я «совершенная», а значит, проповедница. Мне запрещено только исполнять роль священника. Так вот, рыцарь, коли ты не в меру любопытен, я постараюсь объяснить тебе то, до чего ни один из христиан не дойдет своим умом. Но что это ты делаешь? Никак хочешь изжарить змею в костре?

– Надо же чем-нибудь питаться, – ответил Гарт, протыкая прутом перерубленную змею, которую прихватил со дна оврага. – Полоз совсем не худ, мяса много, а яда в нем, сама говоришь, нет.

– Что ж, верно. Я слышала, так поступают многие народы. Так вот, – продолжала Бьянка, – ваша Церковь утверждает, что это Бог сотворил землю и людей. Однако безупречен ли человек, совершенен ли он? Ты сам знаешь, что нет. Но если так, почему Божьи творения не такие идеальные, как Он сам? Если Он не смог создать их совершенными, значит, Он не всемогущ и вовсе не безупречен. Если же Он мог это сделать, но не счел нужным, то это несовместимо с глубокой любовью.

– Какой же вывод из всего этого? – с интересом спросил Гарт.

– Бог не создавал этот мир, – был ответ. – Подумай сам. Творец, по-вашему, полон любви к людям? Как поверить тогда, что все созданное, чтобы убивать и мучить человека, происходит от Него? А наводнения и засухи, губящие людей и посевы? Огонь, пожирающий людей и их жилища? Ведь это дело Его рук! А тело человека? Оно создано только для того, чтобы умереть, причем не сразу, а после болезней и долгих мук. Как же мог совершенный Бог дать человеку такое тело? Вывод: мир, который не мог быть сотворен Богом, порожден злом. Зло – есть самостоятельное начало. Дьявол говорил Христу: «Все это дам тебе, если поклонишься мне». Значит, мир принадлежал сатане, и он был его творцом. Иоанн говорит о сынах Божьих, не от плоти рожденных. Кому же тогда принадлежат люди, созданные из плоти и крови? Чьи они сыновья, если не дьявола, которого сам Христос называл «Отец ваш?» Но дьяволу чужда истина, значит, человек лжив по природе и живет в мире греха и мрака.

– Ты сомневаешься в Боге, а это грех, – заметил Гарт. – Такое сомнение мешает спасению души. Услышав твои слова, святые отцы поторопятся развести под тобой костер, и никто не в силах будет спасти тебя.

– Я презираю эту жизнь, – ответила ему на это Бьянка, – ибо после смерти она будет лучше, будет истинной. Мы ищем слияния с Богом в Духе. Предел желаний человека – царство небесное, то есть жизнь после смерти. Поэтому смерть для меня не страшна. В этой жизни я настолько приблизилась к Духу и Богу, что в смертный час расставание с миром не опечалит мое тело.

– Но ведь это страшная смерть! Ты будешь гореть заживо! – воскликнул Гарт. – Неужто и тогда не отречешься от своих взглядов?

– Мучительная смерть обеспечивает душе возвращение к Богу. Сто лет назад в Кёльне сожгли много катаров. Среди них была прекрасная юная дева, которую решили пощадить. Ее вытащили из пламени и пообещали выдать замуж. Тогда она бросилась на останки их учителя, Арнольда, чтобы сгореть вместе с ним и отправиться в ад. А те, которые еще не были сожжены, увидев это, сказали слова Христа: «Блаженны изгнанные за правду».

– Как же сам Иисус взирает на это с высоты небес? Если вера ваша истинная, почему он не гасит костры и не обрушивает свою кару на палачей?

– Есть среди альбигойцев, жителей одного из наших главных городов, те, что не верят в Христа. Они утверждают, что мир существует вечно и не имеет ни начала, ни конца. А вот в Орлеане во времена Роберта Благочестивого говорили: «Бог не мог сотворить землю, ибо это означало бы, что Он сотворил порочное». Далее они говорят: «Христос никогда не рождался, не жил и не умирал на земле, а значит, Евангелие – есть выдумка католических попов». Это об орлеанцах Иисус сказал: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; и такие ветви собирают и бросают в огонь». После смерти, в отличие от нас, они не имели вечной жизни.

Собор этого года в Латеране объявил на нас крестовый поход. Причем нас и рутьеров поставили на одну доску. Но тех – попробуй разыщи и побей. Возьми ежа – весь в колючках. Взялись за нас, – некоторых сожгли, остальных порубили да разорили все вокруг. Хотели было взять нашу совершеннейшую из всех – графиню Эсклармонду. Жила она в отцовском замке Фуа. Ах, эта женщина настоящий «Светоч мира!» Ее жизненный путь озарен чистым светом, которым лучилась Церковь любви. Она – королева фей замка Монсегюр, где живут эльфы. Говорят, она хранительница Грааля – священного камня из короны Люцифера. Но они ее не нашли: она успела скрыться в горах. И это первый поход против своих же, против христиан! И не кончится этим, пока Церковь не уничтожит нас всех.

– Эта печь Навуходоносора никогда не насытится, – вспомнил Гарт библейскую легенду. – В своих жестокостях Церковь не уступает вавилонскому тирану, разорившему Дворец Соломона.

– Среди нас были истинные мудрецы, сгоревшие на кострах, – продолжала Бьянка. – Представь, они отрицали подлинность божественных чудес. Они уверяли, что не Бог, а природа управляет стихиями, а потому вовсе незачем молиться, прося у Господа хорошую погоду. Не потому ли Бог не гасит костры? Как думаешь, рыцарь? Согласен ты с мудрецами?

Гарт не знал, что ответить. Мышление рядового средневекового человека подчинялось церковным законам. Божий промысел присутствовал везде и диктовал людям свою волю, убивая в умах иные измышления. Мрак невежества накрыл темным плащом все человечество; темнота эта все чаще озарялась зловещими сполохами «костров веры». Церковь боролась с разумом, проповедуя невежество. Разум человека был ее смертельным врагом. Восстать против невежества – значило в те времена взойти на костер.

Бьянка поняла молчание Гарта и не ждала от него ответа. И все же он сказал:

– Должно быть, они были правы, если пострадали за свои убеждения. Но сколько их, этих пострадавших? Повсюду горят костры: в Милане, в Орлеане, в Госларе, Кёльне, во Фландрии. Жгут всех подряд: мужчин, женщин и даже детей! Как вам не жаль самих себя? Стоит ли гореть в костре, если церковники не слышат от вас того, что хотят услышать? Если желают, чтобы вы поклонялись иконам и кресту?

– Я уже говорила: человеческое тело – ничто, и мы не боимся смерти, – убежденно проговорила Бьянка. – Огорчает то, что, кроме Альби, нас везде травят и отовсюду гонят. И все же мы знавали дни побед. Десять лет назад в Тулузе разум восторжествовал над насилием, и мы уже не скрывали своих убеждений. Церковь уступила: у нее не было средств вести борьбу со столь сильным врагом, каким она нас считала. Люди, даже дворяне, не желали быть ее орудием, поэтому анафемы в наш адрес являлись всего лишь пустыми словами. Созвали собор. Встал вопрос о главенстве Катарской церкви над Римской, которая не пользовалась уважением народа. Но сила перешла на сторону римского первосвященника. Граф Раймонд Тулузский заключил союз с папой и Фридрихом. Однако вести борьбу против нас отказался. Просто не смог. Почти все жители его городов были катары; народ нас уважал и презирал духовенство. А Раймонда можно понять: он постоянно воевал с Арагоном и Англией. Где же ему взять людей, если он перебьет еретиков? Но положение на его землях было угрожающим: Церкви пусты, таинства в презрении, духовенство до крайности развращено. И он почувствовал себя бессильным. Даже король Людовик не знал, как ему помочь. И вот папа созвал Третий собор…

– Об этом мы уже говорили, – напомнил Гарт.

– Я и не стану повторять. Скажу лишь о смерти, которую все так боятся. Но не мы. У нас даже происходят самоубийства: мы убиваем себя голодом, ядом или открытием вен. Бывает, родственники помогают нам в этом.

– Но зачем? – не понимал Гарт. – Разве нельзя притвориться, чтобы в тебе не распознали еретика?

– Катары не умеют притворяться. Мы честны и правдивы, не то что ваша лживая Церковь. Умирая, мы входим в жизнь на небе, творя добро на земле. Мы умираем для мира, дабы возродиться в Иисусе Христе. И сказал Иисус: «Всякий, верующий в Меня, не умрет вовек».

– Расскажи еще что-нибудь о дьяволе, – попросил Гарт. – Кто он, какие обличия может принимать? Какое от него зло людям?

– Дьявол господствует в Римской церкви; она – блудница вавилонская. Все святое борется с дьяволом; кто не в силах противостоять ему, тот обречен на вечные муки. Его орудие – плоть человеческая, и здесь он подстерегает человека везде. Однажды он явился в виде змея к Блаженной Гумилиане. Увидев его, она обернула ноги одеялом, чтобы змей не пробрался к ней. Но он все-таки приполз и стал уговаривать ее лишить девства. Тогда она схватила его и бросила на пол. Потом еще раз, и еще. Шум стоял такой, что, казалось, весь дом проснется. Тогда она села на него верхом и взяла с него обещание не возвращаться больше или его разорвут ее собаки. Дьявол еще думал, а она сказала ему: «Уходи, потому что Богородица со мной!» Он уполз и уже не появлялся больше.

Гарт с интересом слушал. Ветки трещали в не затухавшем костре. Бьянка взялась за монастыри:

– А знаешь ли ты, что монахи – не что иное, как сатанинское церковное воинство? Дьявол руководит всеми их поступками, нашептывает то, что нужно говорить или закрывает им рот, когда надо молчать. Если монахи противятся, дьявол не дает им ночью спать. А когда наступает время обедни, сатана погружает братию в сон. В результате монахи храпят днем в церкви во время богослужения. Один аббат взялся читать проповедь, но, чтобы не уснуть, держал руку на холоде. Тогда демон стал, подобно блохе, кусать эту руку и делал это до тех пор, пока аббат не убрал руку и, согревшись, не заснул. Но об этом можно говорить долго, рыцарь, а скоро рассвет. Скажу тебе еще напоследок, откуда взялось наше учение и почему оно нападает на церковников, если ты еще не совсем понял.

Церковь всегда старалась убить в христианах мечту о Божьем царстве на земле; она – за классовое неравенство и обращается к пастве с просьбой примириться со своим положением, обещая за это загробную райскую жизнь. Мы, катары, призываем людей не верить этой лжи и вступаем с ней в борьбу. Вот откуда берется инакомыслие. Поэтому мы преследуем Церковь, и нас нельзя победить огнем и мечом. Мы с ней на двух разных полюсах. Не желая терять власть, она всеми силами стремится уничтожить нас. Но их епископы слабы. Собственные интересы заботят их больше, нежели ересь. К тому же они глупы. Сыновья богатых родителей, они попросту купили свои должности, не имея при этом понятия ни о Ветхом, ни о Новом Завете. Но они чуют зло, которое направлено против них, их жизненного уклада. Это их раздражает, а потому в скором времени вынудит создать орден преследования еретиков. Это близко, рыцарь, оно чувствуется, витает в воздухе. Еще немного времени – и Церковь двинет против нас свои полчища…

Глава 7. «Свинья» в попутчики

– Но смотри, рыцарь Гарт, уже светает. Мы должны позаботиться о юном принце. Место, что мы для него выбрали, не совсем удачное для сына короля.

Гарт подошел, склонился над Филиппом, потрогал лоб, щеки, подставил ухо и долго прислушивался.

– Парень, кажется, болен, – нахмурился он. – У него жар. К тому же он бредит.

Бьянка опустилась на колени у изголовья принца.

– Конец света… четыре шестерки… придет антихрист, – бормотал он. – Бекет… они убили его в храме, прямо у алтаря… это Генрих, я знаю. Коронация… отец… я ехал в Реймс. Кормилица… Меланда… не умирай же, прошу тебя, не умирай!..

И замолчал, вздрагивая во сне. Но он не замерз: костер грел хорошо, вокруг лапника было тепло. Однако щеки его были бледны, а лоб покрылся испариной.

Неожиданно юный Филипп открыл глаза. Они забегали по сторонам, ища кого-то.

– Гарт! – Принц хотел приподняться, но не смог и упал в бессилии. – Я вспомнил: это ты порубил змей, а потом принес меня сюда. Здесь так тепло… Это ты развел костер?

– Нас двое. Ты забыл, Филипп, со мной Бьянка.

– Славная девушка, где ты ее нашел?… Впрочем, не все ли равно? Вы оба спасли меня, и я у вас в долгу. Если не умру, то стану королем. Тебя, Гарт, я сделаю герцогом и отдам тебе Шампань, а Бьянку выдам замуж за графа Амьенского…

И он снова впал в забытье.

– Бедняга совсем плох, ему нужен лекарь, – произнес Гарт.

– Что ты собираешься лечить? У него жар от холодной воды, лихорадка, бред и к тому же нервное потрясение, я уже говорила. Его надо сейчас же увозить отсюда.

– Куда?

– В Компьень. Там его скорее всего найдут королевские охотники. Только я не знаю, где это.

– В той стороне. – Гарт указал на запад. – Видишь, тропа ведет туда? К тому же, мне кажется, я слышу оттуда звон колоколов.

– Хорошо, что у нас есть его лошадь. Но ему не усидеть в седле, он слишком слаб.

– Я посажу его впереди себя. Ты сядешь на его лошадь, а мула поведешь в поводу.

Так они и сделали, кое-как усадив принца на коня. Он тут же свалился на холку, обняв ее. Наконец они тронулись с места: Гарт с Филиппом впереди, Бьянка сзади с мулом в поводу.

– Скоро мы окажемся среди людей, – повернулся к ней Гарт. – Прошу тебя, будь благоразумной, не высказывай своих еретических взглядов, особенно при церковниках. Наша задача доставить принца в город, где его вылечат, а потом разыщет король. Что же касается тебя…

– Я уеду в Тулузу, – твердо ответила Бьянка. – Там мой народ, мои единоверцы. Воздух Франции небезопасен для таких, как я, и если уж сгореть в костре, то лучше это сделать на юге, чем на севере.

Гарт только вздохнул в ответ.

Они не проехали и одной трети мили, как им повстречался довольно неряшливо одетый человек с лютней за спиной. Он шел навстречу опушкой леса и, опустив голову, смотрел в землю. Казалось, что-то искал. Время от времени он высмаркивался в платок зеленого цвета. Путник был молод, в легкой шапочке, рваной куртке серого цвета, видавших виды штанах с оттянутыми коленками и башмаках на босу ногу. Увидев всадников, он остановился. Но – ни слова. Стоял и молча ждал, когда они проедут мимо.

– Эй! – крикнул ему Гарт. – Ты кто?

– Свинья, – прозвучал исчерпывающий ответ.

– А что ты тут делаешь?

– Собираю желуди.

– Желуди? Но зачем? Для кого?

– Для себя. Говорю же – свинья.

И путник снова от души прочистил нос.

Всадники переглянулись. Бьянка спросила:

– Кто тебя так назвал и за что? По виду ты – вагант[10] или трувер[11]. Спел кому-то плохую песню и тебе назначили епитимью?

– Все так и было. Заехал в один замок, а там торжество. Дочери хозяина стукнуло пятнадцать. Меня попросили спеть для нее любовную песню. И я… я не спел ее. На втором куплете эта проклятая канцона вылетела у меня из головы, как птица из клетки. Стыд был ужасный. Меня чуть не побили. Потом заставили петь вторую. Я спел сирвенту о попах.

– И что же? Она им не понравилась?

– Она пришлась не по вкусу именно тому, против кого была направлена. Там, оказывается, был аббат, которого я не заметил. А песенку спел, на свою беду, острую. Известно, как жадны церковники и хитры, как дурят народ и богатеют при этом. А ведь я и сам был монахом, да потом бросил это: уж больно скучно. А Рим… о, я спою только один куплет, и вы поймете, за что меня выгнали из замка.

– В другой раз, – оборвал его Гарт, – нынче нам не до песен. Скажи, эта ли дорога на Компьень?

– Она самая, сир, я как раз по ней и иду. Меня обозвали свиньей и вышвырнули вон из замка сеньора де Рокбер. Черт бы побрал этого аббата. То-то я думаю: чего это все хмурят брови? Оказалось, этот святоша приходится родственником хозяйке замка. А я про него: «Грабитель грязный, ослиная рожа…»

– Довольно, трувер, – снова оборвал его Гарт, – ты же видишь, нам не до тебя.

– Меня зовут Герен, – произнес бывший монах. – Если хотите, я покажу вам верную дорогу. А эта петляет; упаси бог, забредете в болото, а там гадюк видимо-невидимо.

– Что ж, предложение разумное, – кивнул Гарт. – Садись на мула. Спутник нам не помешает. Ехать, похоже, немало. Человека с собой везем.

– Ваш товарищ? Ранен? Заболел? – спрашивал Герен, взбираясь на мула.

– Болен бедняга. Нервы у него сдали. Со змеями боролся. Одна укусила, думали – гадюка.

– А оказалось?

– Полоз. Его он и зарубил. Но рана ноет, да и плохо ему, без памяти, дрожит весь.

– Тогда едем. Я знаю, где живет медик. Когда я шел сюда, то увидел издали дым костра. Не ваш ли? Похоже, ночевали в лесу?

– Куда же ехать в темень?

– Не догадались поджарить полоза? Говорят, очень вкусный, а если к тому же человек голоден, как Немейский лев…

Бьянка протянула ему кусок изжаренного мяса. Герен схватил ее руку и, прежде чем взять кусок, почтительно поднес ее к губам.

– Благодарю тебя, путница, ты возвращаешь мне жизнь, – проговорил он, жуя полоза. – Но это не все. Когда останемся одни, я буду петь тебе песни о любви. Не возражаешь?

– Договорились, – улыбнулась Бьянка.

Компьень стоял на Уазе, правом притоке Сены, как раз на границе королевского домена с графством Вермандуа и с графом Клермонским. Город, как и Париж, обнял реку с обеих сторон, хотя строиться начал на левом берегу. Именно там внук Карла Великого король Карл Лысый велел построить замок, который и стал королевской резиденцией.

Проехав мимо замка, путники остановились у моста через Уазу. Здесь, на набережной, в двухэтажном доме жил лекарь. Правда, скорее его считали алхимиком. В его комнатах можно было увидеть всевозможных размеров колбы, пробирки и реторты, в которых вечно что-то булькало и переливалось, а из окон валил вонючий дым. Утверждали, будто он занят поисками философского камня. Так или иначе, но дом этот вызывал интерес у духовенства.

Услышав об этом, а также о сумме, которую запросил мнимый лекарь, Гарт решил отвезти больного принца в монастырь, рядом с Компьеньским замком. Монахи – люди ученые, наверняка разбираются в болезнях, к тому же вряд ли заикнутся о плате, узнав, кого к ним привезли.

А принц по-прежнему был в беспамятстве, бормотал что-то о змеях, о коронации, о кострах. Его положили в келье. Позвали ученого монаха, сведущего в медицине. Тот, недолго думая, осенив крестом животворящим сначала себя, потом больного, принялся, упав на колени, читать молитвы во славу Господа и об исцелении раба Божьего Филиппа. Пришел настоятель. Оба взялись священнодействовать над юным телом, призывая на помощь Матерь Божью, Святой Дух и архангелов, кои невидимыми тенями кружились над ложем, изгоняя хворь одним взглядом своим.

Принц был бледен, продолжал метаться в бреду. На него накинули плат, он сбросил его и раскрыл рот, жадно дыша.

Герен нахмурился: воздух в келье был сперт, тут у здорового человека начинала кружиться голова. А в царившем вокруг полумраке так и чудились демоны, хохотавшие над монахами и мечтавшие прибрать еще не исповеданную душу к себе.

– Они его угробят, – толкнул локтем Герен Бьянку. – Ей-богу, они собрались его уморить. Посмотри на их постные рожи: это же лики мертвецов! Эй вы, – крикнул он святым отцам, – а ну раскройте окно! В вашей келье, как в могиле. Тут даже мы задыхаемся.

И он снова высморкался в свой платок.

Подняв указательный палец, настоятель назидательно молвил:

– Негоже сие действо, ибо влететь могут духи зла и войдут в больного. Тогда Господу Богу трудно будет выгнать их обратно, ведь они пришли за душой, которую просит сам сатана себе на утеху.

– Да ведь это принц! – вскричала Бьянка. – У него нервное потрясение. Не хотите открывать окно? Так дайте ему теплое питье. Напоите его каким-нибудь соком, только теплым. И побольше, не жалейте!

Настоятель выразительно посмотрел на монаха; тот, опустив голову, неторопливо направился куда-то.

– Живей, святоша! – крикнул ему Гарт. – Забыл, кто тут лежит? Или хочешь, чтобы тобой занялся королевский палач?

Монах, оглянувшись и злобно сверкнув глазами, исчез. Настоятель счел нужным вмешаться:

– Сия обитель – владение герцога Вермандуа. Но он далеко. Ближайший сеньор – его благочестие епископ Нуайонский. К нему следует отправить гонца с известием и ждать его решения.

– Пока ваш епископ что-то решит, принц Богу душу отдаст! – возмутилась Бьянка.

– Церковь не позволит этого, – снова заговорил настоятель. – Умирающего надлежит причастить Святых Даров и соборовать.

– Я его сейчас убью! – прошипел Герен.

– Соображаете ли вы, что говорите? – вмешался Гарт. – Кого причастить, кого соборовать? Разве больной умирает?

– Но что же тогда делать? – развел руками святой отец.

В это время вернулся монах.

– Его скорее надо разбудить! Дайте ему питье! – приказывала Бьянка. – Так, хорошо… Иисусе Христе, он открыл глаза! Он пришел в себя! Выпейте еще, ваше высочество, вам станет лучше. А хотите, я расскажу вам веселую историю? Честное слово, это вам поможет. Вам нужно смеяться, хохотать! Вы забудете, что было, и тогда… ах, что бы вам рассказать… что бы такое смешное?

И она с мольбой в глазах посмотрела на Герена. Тот немедленно снял со спины лютню и исполнил песенку про жадного и толстого попа, который безжалостно обирал свою паству.

– Замолчи сейчас же, – замахал на него руками настоятель. – Запрещено петь богохульные песни в храме Божьем.

– Это храм дьявола, а не Бога, – в запальчивости, забывшись, воскликнула Бьянка, – ибо дьявол – творец всего телесного и видимого, поэтому небо, солнце и звезды также принадлежат ему! Он создает бури и громы, заставляет светить солнце и лить дождь, а Бог к этому непричастен. От жен своих дьявол народил сыновей, и от них пошел род человеческий. Так что вы, святой отец, и ты, монах, – слуги дьявола! И все ваши молитвы – суть обман!

Монах побледнел, губы его задрожали. Он бросил быстрый и беспокойный взгляд на настоятеля, словно спрашивая, не следует ли тотчас кликнуть братию, чтобы схватить еретичку.

– Ересь! – вскричал настоятель, бешено вращая глазами и отступая шаг за шагом в глубь кельи. – Ты должна быть немедленно осуждена за богопротивные высказывания в адрес Церкви и божественного учения, и предана костру! Брат Марк, немедленно ступай за стражей! Мы выдадим ее на суд епископа. Проклятые катары, они проникли уже и сюда, мало им своего богомерзкого, отравленного Лангедока!

– Но ведь она спасла мне жизнь, – неожиданно подал голос принц со своего ложа. – Мне и в самом деле, кажется, становится лучше, и это вовсе не от ваших молитв, которые и здорового способны уложить в могилу.

Настоятель побледнел, закрестился распятием, висевшим у него на шее.

– Вот еще одни богомерзкие речи, которые довелось мне услышать в стенах моей обители…

Бьянка опомнилась, решила исправить положение:

– Прошу простить меня, святой отец, – припала она к его руке, – гнев внезапно овладел мною, а он плохой советчик. Похоже, я сказала вовсе не то, что думала, и теперь хочу взять обратно свои слова.

Гарт сжал ей руку повыше локтя. Хорошо, что она образумилась. Ни к чему учинять скандал в монастыре. Вряд ли это одобрит отец принца, человек весьма набожный. Если же настоятель будет продолжать стоять на своем… И Гарт выразительно посмотрел на Герена. Тот, поймав этот взгляд, сжал рукоять ножа, висевшего у него на поясе.

Но настоятеля уже понесло.

– Нет! – продолжал он возмущаться. – Не допущу альбигойской ереси в своем монастыре! Немало костров уже вспыхнуло по всему королевству; ты, дочь Ехидны, будешь не первой и не последней! Брат Марк, куда я приказывал тебе идти? Каких еще указаний тебе надо?

Монах кивнул, повернулся и скрылся за дверью кельи.

– Нет, одного я сегодня точно убью, и да простит меня Бог, – тихо произнес Герен.

Гарт, снова переглянувшись с ним, встал так, чтобы загородить собою дверь, и заговорил о чем-то с настоятелем. Герен, расценив это как сигнал к действию, незаметно выскользнул из кельи. Вскоре он вернулся, но уже в рясе брата Марка, которого привел обратно чуть ли не голого, в короткой нижней рубашке. Руки у монаха были связаны его же веревкой, а в рот Герен запихнул ему свой зеленый платок.

Гарт мигом понял, что надо делать, и протянул руку к Бьянке:

– Дай мне тряпку, где была жареная змея.

И пока настоятель, выпучив глаза и вцепившись в распятие, силился понять, что происходит, ему затолкали тряпку в рот. Но оставались свободными руки. И они начали оказывать бурное сопротивление. Чем же их связать? Гарт бросил взгляд на Бьянку. Мгновенно догадавшись, она тотчас разодрала на ленты монастырскую простыню. Святой отец понял наконец, что ему грозит, и рванулся к выходу, но его крепко держал Гарт, а Герен тем временем опутывал незадачливому настоятелю запястья.

– Теперь ноги! – со знанием дела заявил недавний искатель желудей. – Одному и второму. Потом пусть отдохнут на койке, авось Господь не осердится на своих слуг, если они пропустят одну-две молитвы.

– Для надежности – связать их вместе! – подал мысль внезапно развеселившийся принц. – А хватит веревок – так прикрутить обоих к койке, чтобы не попадали на пол.

Минута-другая – и от простыни осталась одна память. Но службу свою она сослужила добре, хотя и несколько в ином амплуа: веревок, которых из нее навили, вполне хватило для задуманного дела, их осталось даже, чтобы подпоясаться Герену. Впрочем, подумав, он забрал пояс монаха, предварительно скрутив тому руки веревкой из простыни. И оба святых отца, бешено вращая глазами, мыча и брыкаясь, связанные спина к спине, кулем упали на койку, которую услужливо освободил для них будущий монарх Франции. Их надежно привязали с обеих сторон, потом Герен осторожно выглянул в коридор, а Гарт в это время вытащил из кармана у настоятеля ключ от кельи.

Бьянка, как ни крепилась, не смогла сдержать смеха. Стоявший у стены принц, глядя на нее, заметил:

– А ты хотела рассказать мне веселую историю! Гляди, лучше этой и не придумать. Клянусь, вспоминая этих двух святош, я буду хохотать еще с неделю!

– А сейчас нам пора убираться отсюда, – рассудительно молвил Герен, – пока монахи готовятся к одной из своих служб. Я выведу вас отсюда.

– Согласен, – кивнул Гарт. – Филипп, сможешь идти? Твое потрясение, полагаю, уже прошло?

– Смогу, но, по-моему, я еще очень слаб. Бьянка, помоги мне, как бы я не упал. И вы двое тоже.

Принца осторожно поддержали под руки. С улыбкой оглянувшись на святых отцов, он не спеша направился к двери, по дороге высказав опасение:

– Монахи скоро бросятся в погоню, станут кричать на всех улицах, что нечистая сила ворвалась к ним в обитель и насмеялась над настоятелем и одним из братьев.

– Пусть эти двое благодарят Бога, что им сохранили жизнь, – ответил на это Гарт. – К тому же их не скоро обнаружат, – я запру дверь на ключ. А стены замка надежно укроют нас. Черт побери, Филипп, ты что, забыл – ведь рядом твой королевский дворец! Пусть кто-нибудь попробует сунуть туда нос! Надеюсь, стража знает тебя в лицо?

– Еще бы ей не знать будущего короля Франции! Не правда ли, Бьянка? Ну и работы ты нам задала, – внезапно рассмеялся Филипп. – Недаром говорят: «Тело женщины слепил Бог, а вот ее мозги оставил на усмотрение дьявола». Итак, друзья мои, если все готовы – в путь! Выйдем из монастыря – а там до замка рукой подать.

– Жаль платка, – вздохнул Герен, – мне его подарила одна прекрасная фея. Она, хоть и дочь водоноса, умеет играть и петь.

– Зачем же ты оставил его во рту у монаха? – засмеялась Бьянка. – Или мало было у нас тряпья?

– Во-первых, он мог сразу заорать, а это нас никак не устраивало, – объяснил Герен, – а во-вторых, на этом зеленом платке уже места живого не осталось. Вот повезло монаху! Его счастье, если он не подхватит насморка, наглотавшись содержимого своего кляпа.

– А ты сам? – спросил Гарт. – Твой насморк прошел?

– В тот же миг, как только я понял, какую службу может сослужить подарок прекрасной дочери водоноса.

Через некоторое время все четверо в сопровождении слуг входили в покои Компьеньского замка.

Глава 8. Королевский двор. Коронация

К вечеру принцу стало хуже: усилился жар. Нестерпимо ныло место укуса. Гарт и Герен не знали, что делать и с надеждой поглядывали на Бьянку: катары занимались врачеванием, их учение предусматривало медицинскую помощь. Бьянка насобирала каких-то трав, наложила их на рану, заварила лечебное питье, кроме этого поила Филиппа малиной и медом. А перед сном натерла ему тело крапивой. То же проделала и утром, потом сменила листья и растолченные корни репейника и дикого бадьяна на свежие.

Теперь боль не беспокоила больного, да и жар спал, выровнялось дыхание, появился румянец на щеках. Принц пробовал вставать с постели, но его все еще шатало. Ему давали легкую пищу, поили мясным бульоном, и он снова укладывался в постель.

Помогала, чем могла, замковая прислуга. Бегала, меняла белье, суетилась на кухне. Глаза людей излучали страх: вот-вот нагрянет король! Достанется всем, вне зависимости от степени вины – наследный принц у них в доме! Единственный! Другого нет и не будет.

Король прибыл на другой день. Двор с шумом, с криками въехал во двор замка. Рыцари, дамы, прислуга. Одеты по-разному: кто в охотничьем костюме, кто в дорожном. Все при оружии; лица суровы; движения быстрые, резкие. Впереди всех король Людовик. Лицо бледное, выражает тревогу, страх. В нервном тике дергается левое веко. На голове его золотой венец, сам в желтой бархатной рубахе, на плечах – не доходящая до колен мантилья из золотой парчи, без рукавов. Бородка, усы, седые волосы до плеч. Человек богобоязненный, глубоко чтивший Пресвятую Деву, он бормотал молитву, соскакивая с коня и устремляясь к дверям, у которых, склонив головы, застыли слуги и придворный штат. В тишине слышался торопливый, дрожащий голос короля:

– Заступница наша, обрати к нам в нашей крайности свой благосклонный взор. Молю тебя, Богородица, и сына твоего, Господа нашего, не оставить своим вниманием и даровать здоровье сыну моему единственному, наследнику престола франкских королей!

Не взошел, взбежал по ступеням на второй этаж башни, где лежал в постели его сын, тот, которого два дня назад, по настоянию духовенства, он хотел сделать королем. Сам Людовик был уже стар, голова работала плохо. Святые отцы, узрев это, стали уговаривать монарха. Уговорили наконец. И выехали в Реймс на коронацию, хотя всего несколько дней осталось принцу до совершеннолетия. Дорога шла лесом, и будущему монарху вздумалось поохотиться. Запретить бы королю, подумать о том, что сын у него всего один, а охота – занятие совсем не простое и не безопасное для жизни. Но не подумал. И, как на грех, вышло так, что оторвался принц, погнавшись за лисой. Никто и не заметил. Когда опомнились, поздно было. Мотались, кричали, трубили в рога – ни звука в ответ. Как сквозь землю, провалился юный наследник престола. За первой ошибкой другая – бросились искать, да не в той стороне. Компьеньские болота никого не воодушевляли, даже самого Людовика: все знали про это логово змей. Принц тоже. С какой это стати ему вздумалось бы вдруг пожаловать в гости к гадюкам? Так и вышло, что не нашли его ни в этот день, ни на следующий. А на третий их самих нашел гонец, да не один, целых пятеро. И двор, огибая болота, бросился к Компьеньскому замку.

Упав на колени, зарывшись лицом в ладони сына, Людовик заплакал. Нашли-таки наследника… Не зря молился царице Небесной. Вспомнились младенчество, детство, юность Филиппа. Всё сразу вспомнилось. И стал целовать руки сыну, орошая их своими слезами.

Их обступили со всех сторон замковые рыцари, придворные, королева-мать. Трое новых друзей Филиппа стояли поодаль. На них указывал рукой принц и о них говорил сейчас своему отцу. Все они спасали ему жизнь, каждый по-своему.

Выслушав сына, Людовик поманил их рукой. Они подошли.

– Отныне вы – друзья будущего короля. Он просит, чтобы вы не отходили от него ни на шаг. Такова воля нового монарха и моя.

Все трое молча склонили головы. Придворные не сводили с них глаз, стараясь запомнить в лицо. Фавориты будущего короля – вещь не шуточная, тут надо держать ухо востро, следить за своим языком да угождать по мере сил. А еще лучше – сдружиться. Но это позднее.

А Людовик все стоял на коленях и молился. Вспомнил Томаса Бекета, которого негласно приказал убить английский король. И тотчас принял решение совершить паломничество к могиле архиепископа, вымолив у невинно убиенного святого здоровья для горячо любимого сына. Перед отъездом Людовик велел приставить к больному Филиппу своего лекаря, хотя тому, признаться, уже и делать ничего не пришлось. Единственно – ждать и применять то средство, к которому прибегла Бьянка. Отдав такое распоряжение, король спешно тронулся в путь. Часть свиты отправилась с ним. Остальные, наиболее могущественный из которых граф Филипп Эльзасский, правитель Фландрии, – остались в замке.

Граф Фландрский, видимо, на правах родственника королевского дома Капетингов, руководил рыцарским воспитанием юного принца, считался наиболее близким к нему человеком и был всесильным правителем. Хитрый и дальновидный, граф давно уже рассчитал вперед все ходы. Он женился на Изабелле, старшей дочери Рауля де Вермандуа, и породнился, таким образом, с королевским семейством. Еще бы, ведь Рауль был Кузеном Людовика VI. Кроме того, он с 1167 года унаследовал от брата Изабеллы графство Вермандуа, а через год после смерти отца стал графом Фландрским. Теперь его огромная территория вызывала у многих не только зависть, но и страх. Другом наследника французского престола он тоже оказался не случайно. Козырь в этой игре – его племянница, тоже Изабелла или Елизавета, как ее иногда называли. Она – дочь Маргариты, сестры Филиппа Эльзасского. Неплохая партия с таким козырем. Но выигрыш окажется еще весомее, когда умрет старый король. Самая пора взять бразды правления французским королевством в свои руки, пока новый монарх еще юн. А Людовик уже плох. Какая-то старуха обронила однажды на постоялом дворе, что короля ожидает скорый паралич. Эрвиной звали старуху. Не верить ей не было оснований: часто говорила правду. Уж не водит ли дружбу с нечистой силой? Церковь стала принюхиваться, но прямых улик колдовства не имела.

Таков, вкратце, граф Фландрский, тоже Филипп. Здесь же, источая вокруг запах благовоний, одетые в разноцветные кружевные блио[12] под мантильями, прохаживаются по залам сестры Вермандуа – Изабелла и Элеонора. Последняя замужем за графом де Бомоном. Четвертый брак. Финальный ли? Шибко любила графиня менять как любовников, так и мужей. Обе сестры, кстати, бездетные. Одной – 36, другой – 31 год. Филиппа Эльзасского бесплодие супруги, похоже, не беспокоило: он женился на графстве, а вовсе не на дочери Рауля Храброго.

Еще один любопытный персонаж на страницах нашей истории – королева-мать Аделаида Шампанская, или попросту Адель. Третья жена короля Людовика, подарившая наконец супругу наследника. Весьма деятельная особа, надо сказать, сложа руки никогда не сидела. Первого своего брата, Генриха, сделала графом Шампани; второго, Тибо Доброго, – сенешалем; третий стал реймсским архиепископом. Оставался еще Стефан; ему она подарила графство де Сансер. Остальные – а всего их одиннадцать – в основном стали на духовную стезю. Кстати сказать, Генриху Щедрому и Тибо она подыскала невест среди королевских дочерей. Обе – от Алиеноры Аквитанской, первой супруги короля.

Аделаиде нет еще и сорока. Поглядывая на стремительно дряхлеющего мужа, она строит какие-то свои планы. Догадаться нетрудно: при совсем еще молодом сыне мечтает управлять государством вдвоем с любовником, найти которого проще простого. Но не все предусмотрела королева-мать. Не догадывалась, что сын умом опередил свой возраст на добрый десяток лет.

Кроме этих лиц в Компьеньском замке остались канцлер, маршал, королевский казначей и камергер. Прочие – рыцари и придворные дамы; нет нужды пока рассказывать о них. Что касается сенешаля и коннетабля, то они вызвались сопровождать короля.

Ближе всех к постели наследника престола граф Фландрский.

– Принц, мы все в таком волнении… И как это вас угораздило заблудиться? Мы объездили все кругом, трубили в рога, но никто нам не отвечал…

– Довольно об этом, – остановил его Филипп движением руки. – Или вам больше нечего мне сказать?

– Третий Латеранский собор подтвердил суровые меры против еретиков Тулузы и Альби, – начал граф. – Папа многих отлучил и отправил в мятежные области легата. Он сделал аббата Клервоского кардиналом, и тот усиленно проповедует крестовый поход…

– Против христиан? – перебил его принц.

– Против еретиков, – поправил граф.

– Кого папа пошлет в третий поход, если Саладин вдруг возьмет штурмом Иерусалим? Он обескровит не только юг, но и север: катаров, по моим сведениям, и здесь хватает.

– Саладин не скоро оправится от поражения в позапрошлом году, ваше высочество. Что касается нового крестового похода, то вряд ли он возможен.

– Особенно после того, как сарацины год спустя захватили крепость Иордан! Жаль, бедняга Сент-Аман не вынес позора и умер в тюрьме.

– Это был не самый лучший магистр у тамплиеров. Он мечтал о славе Цезаря, не испытывал страха перед Богом и презирал людей. Ему найдут достойную замену. А у Саладина с Бодуэном нынче перемирие: говорят, весь Ближний Восток поразили засуха и голод.

– Это я слышал. Но надолго ли перемирие?

– На два года.

– Что еще говорилось на церковном соборе? Не мог же он собраться из-за одних только еретиков! Меня не было на королевском совете, а вы, граф, должны это знать.

– Папа мечет громы и молнии в адрес тамплиеров.

– Вот так новость! Чем же они ему досадили? Как известно, этот орден независимый и подчиняется лишь папе. Не поделили что-то? Понтифик озабочен растущей мощью ордена?

– Всему виной злоупотребление привилегиями, полученными храмовниками еще в самом начале правления вашего отца.

– Да, римский престол и в самом деле наделил их чрезвычайными полномочиями и дал право не подчиняться никому.

– Они весьма вольно воспользовались дарованными им правами, принц. Они совершают таинства над отлученными лицами и хоронят их, как и всех; получают в пользование церковь и десятину без согласия архиепископа. Кроме того, в городах, находящихся под интердиктом[13], братство служит столько, сколько вздумается.

– Что же собор?

– Все это он запретил.

– Чем еще были недовольны святые отцы? Ах да, мне говорили: рутьерами. К сожалению, это зло неистребимо. Однако епископы, земли которых разоряют наемники, рассчитывают избавиться от напасти руками баронов и рыцарей? Что ж, неплохо задумано; только пусть обходятся без короля, у него совсем мало людей. Почему бы этим не заняться, скажем, вам, граф Шампанский? – обратился Филипп к дяде. – Ваша территория не слабее королевской, а наемников там, если не ошибаюсь, даже больше.

– Больше? – неуверенно возразил Генрих Шампанский. – Но отчего?

– Оттого что вы, желая усилить свою мощь, сзывали под свои знамена всех окрестных бродяг, вплоть до Барселоны, а когда их стало чересчур много, а работы для них оказалось слишком мало, вы отказались им платить. Кстати, папа обещает отпущение грехов тем, кто падет в бою. К тому же он разрешает грабить наемников, а их самих превращать в рабов. Ну а тот, кто откажется от этой экспедиции, будет отлучен от Церкви. Что вы скажете? Не правда ли, папа весьма великодушен, предоставляя рыцарям такую возможность? Став королем, я немедленно извещу его святейшество о том, как идет борьба с наемниками в графстве Шампанском.

– Это все из-за войн, принц, которые вел ваш отец, – поддержал брата Стефан де Сансер. – Где же было набрать столько рыцарей, если число врагов превышало их чуть ли не вдвое?

– А теперь что же, дядя, вам их некуда девать? – спросил Филипп. – Так заплатите им, что обещали, и они уйдут. Почему вы этого не делаете? А по вашей милости страдает все королевство. То же относится к епископам и архиепископам, – громко продолжал будущий король, бросая взгляд на Гильома. – Ведь вы тоже нанимали солдат, дядя. А теперь, вместо того чтобы рассчитаться с ними деньгами, вы мечтаете расплатиться кровью французских рыцарей?

Реймсский архиепископ побледнел и закусил губу, исподлобья пробежал глазами по сторонам. Всем было известно, что он тоже прибегал к услугам наемников, которые, из-за того что им не было заплачено, принялись грабить церкви, монастыри, нападать на торговые караваны и даже на крестьян.

– Сын мой, вам следует поберечь силы, – наставительно молвила королева-мать, поглядев на слегка смутившихся братьев, – вы еще не совсем здоровы. К тому же вопросы такого рода решает король, а вы пока еще не добрались до Реймса.

– Когда я стану королем, матушка, – повернулся к ней Филипп, – вы будете открывать рот тогда, когда я вам это позволю. Считайте мгновения, вам уже недолго осталось. В моем королевстве решающим голосом будет не ваш и не ваших братьев, а голос короля. Прошу этого не забывать. Я напомню об этом тому, у кого туго с памятью, когда мой дядя-архиепископ возложит на мою голову корону.

Королева-мать пошатнулась. Ее поддержали под руки. Она открыла рот – ей не хватало воздуха. Братья не знали, что предпринять. Взгляды, один колючее другого, перебегали с лица на лицо, бледность щек сменялась синевой, на лбу выступала испарина. У кого же? В первую очередь, у дяди Гильома Белые Руки. Он потянулся за платком, промокнул лоб, вытер губы. С таким королем следует жить в дружбе, тем паче что племянник пока еще щенок, а через год, два, три?… Что-то он мягок к наемникам. Не замыслил ли что? Нет ли сговора с отцом против него, против Церкви?!

Все молчали, недоумевая. Знали, что Людовик в последнее время перестал заниматься государственными делами. Стал, мягко говоря, слаб умом. В этом плане строились определенные расчеты, связанные с воздействием на юного короля. Но с ними говорил уже не юнец. На них на всех, здесь собравшихся, холодно глядели глаза монарха – хитрого, умного, решительного. Кое-кто сразу же это понял. До иных пока не дошло. Пока что у власти Людовик, и решает прежде всего он. Голос сына – всего лишь второй. И как же были все удивлены и потрясены, когда Людовик возвратился из паломничества, а потом из аббатства Сен-Дени… разбитый параличом. Рука не двигается, нога волочится, голова поворачивается с трудом. И только в глазах радость – его сын жив, мало того, окончательно поправился! Вот что значит поклониться праху святого и читать молитвы.

Тянуть дальше было нельзя. На следующий же день выехали в Реймс.

Садясь на коня, принц подозвал к себе одного из своих новых друзей.

– Гарт, ты говорил мне о встрече с наемниками. Кажется, ты с ними дружен? Где они и много ли их?

– Я видел около двадцати человек. Но их гораздо больше. Они прячутся в лесах.

– Эти люди будут мне нужны. Те, кто их вербовал, им не платят? Так платить буду я. И это будет моя армия, Гарт! Им все равно на кого идти войной, лишь бы золото звенело в карманах. Этих людей я брошу на непокорных баронов и английского короля, когда решу, что пришла пора раздвинуть границы моего королевства. А теперь в Реймс, Гарт, за французской короной!

1 ноября, в День Всех Святых, принц Филипп, сын короля Людовика VII, принял в Реймсе миропомазание. В церемонии, помимо огромного штата придворных, духовенства и вассалов французской короны, участвовал Генрих Младший Английский, соправитель отца. Плантагенет Старший позволил ему это: его сын был вассалом и одновременно зятем Филиппа. Генриху Молодому доверили нести на бархатной подушечке корону, и после коронации он стал сенешалем французского королевства. Должность почетная, ибо сенешаль считался главой королевского дома.

Обряд миропомазания совершил архиепископ Реймсский Гильом. А про Людовика VII сказали в толпе придворных: «И провозгласил Давид царем Соломона»[14].

Едва вышли из собора, Филипп подошел к Бьянке.

– Не уезжай пока в Тулузу, там еще крестоносцы. Будешь со мной, при моем дворе. Кстати, в тебя влюбился Гарт, тебе об этом известно?

Бьянка улыбнулась. Опустила голову, покраснев.

– Это он сам сказал?

– Да, если хочешь знать.

– Но ведь я… но ведь мне…

– Оставь свои глупые верования. К тому же вспомни, что сама говорила: браки у вас запрещены, но лишь немногим разрешают идти под венец, и то до рождения ребенка. Но ты можешь и не вступать в брак, вовсе не обязательно. «Совершенным» ведь это запрещено?

Бьянка, не зная, что сказать, стояла, кусая губы. Филипп поманил пальцем бывшего монаха.

– Герен! Твоя обязанность отныне – защищать Бьянку. Помни, она теперь подруга Гарта, в которую он влюблен.

Герен, улыбнувшись, кивнул:

– Эта девчонка спасла жизнь моему королю. Как же мне оставить ее без надзора?

– Иногда оставляй, когда почувствуешь, что лишний.

Все трое рассмеялись. К ним подошел Гарт.

– Филипп, решено устроить турнир в честь такого события. Драться будут все, кроме тебя. Королям не положено.

– Гарт, друг мой, знаешь, что выдумала Церковь? Тебе известно, как она не любит турниры. А причина проста: вместо того чтобы отдавать свою кровь и свои деньги за веру в походах в Святую землю, знать растрачивает все это в пустых развлечениях. Так что с Латеранского собора пришла к нам еще одна новость: рыцарские состязания запретить. А кто нарушит, тому анафема. Мало того, кто погибнет на турнире – будет лишен церковного погребения. Они упорно доказывают к тому же, что с этими играми связаны семь смертных грехов.

– И что же ты думаешь предпринять, король Филипп? – спросил Гарт. – Каково будет твое решение?

– Страсть к сражениям, к желанию покрасоваться перед дамами, а потом еще и забрать себе добро побежденного – все это окажется сильнее папского авторитета. И Церковь сама признает это. Она не сможет отлучить всех рыцарей Франции, всю ее знать. Кто тогда пойдет в Святую землю, если новый фанатик наподобие Бернара Клервоского станет проповедовать очередной поход в Иерусалим ко Гробу Господню? Вот когда папа всерьез примется чесать свою глупую голову.

– Итак, турнирам быть! – вскричал Гарт, хватаясь за рукоять меча.

– Это мода, а ее убить нельзя.

И Филипп направился туда, где ожидали его придворные, церковники, лица домашнего окружения, Филипп Эльзасский, Бодуэн V граф де Эно, Генрих Молодой, прибывший с богатыми подарками от своего отца, королева Аделаида и ее четверо братьев. Вслед за юным королем пошел Герен. Гарт хотел отправиться следом. Бьянка удержала его за руку. Он обернулся. Вся пунцовая от смущения, она смотрела ему в глаза, словно ища в них дорогую ее сердцу потерю.

– Гарт, это правда, что я тебе нравлюсь?

– Кто тебе сказал? – удивился он.

– Король Филипп.

– Он пошутил.

Она опустила взгляд, убрала руку. И тихо произнесла:

– А я поверила…

– Бьянка!..

Не слушая его, она торопливо уходила прочь.

А народ, заполнивший площадь перед порталом собора, дивился во все глаза и, внимая перезвону колоколов, крестился и бормотал молитвы за здравие юного короля. И вправду, нечасто ему доводилось видеть молодого монарха, которому только что исполнилось 14 лет.

Это был последний монарх во Франции, коронованный еще при жизни короля.

Глава 9. Девочку в постель!

Год еще не закончился, а влиятельнейшие люди королевства уже задумались: не следует ли погубить юного монарха? Чересчур он экспансивен – это представляло угрозу их интересам.

Бодуэн граф де Эно взялся изучать копию жизнеописания Карла Великого. Не один, с ним его шурин Филипп Эльзасский и реймсский архиепископ. Троица начала разбираться в королевском роду Капетингов и выяснила, что Гуго Капет, основатель династии, короновался незаконно. Тотчас заговорили об известном пророчестве святого Валери. История эта произошла 200 лет назад, когда Гуго был только франкским герцогом. На смертном одре святой попросил Гуго перенести его мощи из аббатства Сен-Бертен в Монтрей-сюр-Мер. Будущий король франков пообещал. Тогда Валери сказал, что корона останется у Гуго и его потомков до седьмого колена. Стали пересчитывать эти колена. Подсчитав, выяснили, что до Людовика VI уже царствовали четыре Капетинга. Тут вспомнили о некоронованном короле франков Гуго Великом, отце Капета. Включили и его в страшный список, и оказалось, что Людовик VII – седьмой Капетинг. Стало быть, согласно зловещему предсказанию корона должна вернуться к прямым потомкам Карла Великого, которого Бодуэн де Эно, лотарингского рода, считал своим предком.

Доискавшись до этого, троица решила: либо Филипп уступает свой трон, либо становится новым Карлом Великим. Первое было чревато осложнениями, могущими привести даже к гибели: Капетингов и их сторонников не так уж мало, графы Фландрские явно окажутся в меньшинстве. Однако союзников найти нетрудно – тот же Генрих Плантагенет. Значит, война. Огромная, кровопролитная. Королева-мать и ее братья очень хорошо понимали это. Нынче правит их род. А в случае победы графа де Эно?… Но пророчество? Ведь так сказал сам святой Валери!

– Плевать на предсказание! – резко высказался один из братьев Адель Шампанской, когда Эно не было рядом с ними. – Этот Бодуэн хочет ввергнуть королевство в войну, результатом которой воспользуется Генрих Английский. То-то подарок преподнесет ему фламандец!

– Бодуэн и сам не хочет войны, у него другие планы, – проговорила королева-мать. – Он утверждает, что династия Капетингов угаснет с Людовиком и хочет возродить Каролингов? Я брошу ему эту кость, которой он подавится. Пусть выдаст свою дочь Изабеллу замуж за юного монарха – вот и вся недолга. Он хочет нового Карла Великого? Так он его получит в лице собственного зятя, моего сына Филиппа. А самому ему не стать королем! Еще раз заикнется – я подошлю к нему наемного убийцу. Гильом, ты говорил, помнится, что у тебя в услужении двое ассасинов?

– Они сделают это столь виртуозно, что комар носа не подточит, – улыбнулся архиепископ. – Эти люди мастера своего дела.

– Вот и отлично! Стефан, – обратилась королева-мать к другому своему брату, – ты, кажется, в хороших отношениях с этим выскочкой из Фландрии? Так намекни ему, чем может кончиться дело. Со мной шутки плохи. Я не позволю графам из Фландрии править французским королевством! Я пока еще королева и у меня есть сын. Пусть несколько строптивый, но сын. Он наследник и будет следующим Капетингом на троне Франции, клянусь кровью Иисуса Христа!

Все четверо братьев, обняв, расцеловали ее.

– Ты можешь всегда рассчитывать на нас, сестра. Каждый из нас встанет на защиту нашего племянника. Только вряд ли Бодуэн де Эно окажется настолько глуп, что не согласится на такую выгодную для него партию.

Через несколько дней Аделаида вошла в покои к Филиппу с письмом в руке. Здесь же был Герен. Увидев королеву-мать, он встал, почтительно поклонился.

– В чем дело, матушка? – недовольно спросил сын. – Какого черта вы врываетесь ко мне, словно я вас звал?

– Ты что же, занят таким важным делом, что у тебя нет времени выслушать свою мать?

– Я беседую с Гереном, разве ты не видишь?

– Я вижу музыканта и жонглера. Трувер тебе дороже матери?

– Он монах-госпитальер[15], и он рыцарь.

– Я видела у него виолу.

– Он выбросил ее, чтобы стать моим советником.

– У тебя мало советников отца? Чему может научить тебя бывший музыкант, пусть даже он и рыцарь?

– Он подал мне мысль, как удержаться на троне, который начал шататься. Знакомый монах из дома графов Фландрских поведал ему некую историю о седьмом колене, на котором кончается династия Капетингов. И это седьмое колено – мой отец, мадам. Что вы скажете теперь? Вернее, что посоветуете?

Королева взволнованно подошла и взяла сына за руки.

– Филипп, сын мой, но ведь именно с этим я к тебе и шла! Граф Бодуэн решил затеять интригу. Козырь в игре – его дочь.

– Изабелла де Эно? Малютка, которой едва исполнилось десять лет? Любопытно, что же это он придумал?

Королева-мать выразительно посмотрела на Герена.

– Филипп, я должна поговорить с тобой наедине.

– О чем? О том письме, что вы держите в руках? Я догадываюсь, от кого оно.

– И от кого же?

– От графа де Эно. Хотите, я скажу вам, о чем он пишет?

– Но Филипп… Черт побери! Как ты можешь это знать?

– Мне сказал об этом мой монах.

– Брат Герен?

– Он знает о планах Бодуэна. И он дал мне полезный совет.

– Я сумею по достоинству оценить ум бывшего трувера, когда ты прочтешь письмо и скажешь мне, что это за совет и собираешься ли ты последовать ему.

Филипп взял пергамент из рук матери, сломал печать, прочел его и бросил на стол.

– Это как раз то, о чем мы с тобой только что говорили, брат Герен. Читайте, матушка.

Королева быстро пробежала глазами письмо, сделав вид, будто его содержание ей неизвестно.

– Я знала, что фламандец не окажется глупцом, – произнесла она. – Вопрос теперь в том, каков был совет и что ты ответишь графу? Ведь он предлагает свою дочь Изабеллу тебе в жены.

– Граф явно торопит события. Что я буду делать в постели с десятилетней девочкой?

– Об этом потом, всему свое время. Дети растут быстро. Но скажи мне, брат Герен, какой совет дал ты королю, если только именно об этом шла у вас речь?

– Как раз об этом, ваше величество, – невозмутимо сказал бывший монах. – Я посоветовал вашему сыну жениться.

– Как! – всплеснула руками Аделаида, поневоле улыбнувшись. – Ты дал такой совет?

– Франция желает видеть на троне нового Карла Великого, а не Бодуэна, маркграфа Намюра, – ответил Герен. – Юный монарх не стал долго раздумывать. Перспектива быть королем Франции вполне устраивает его, даже несмотря на то, что его будущая супруга все еще играет в куклы.

– Так ты согласен, Филипп? – воскликнула королева-мать, обнимая сына. – Даешь свое слово?

– Что же мне еще остается делать? – передернул плечами молодой король. – Я ведь знал, что мой отказ огорчит вас и ваших братьев. Но больше того, он может ввергнуть Францию в пучину гражданской войны. И потом, Герен так умолял меня, уверяя, что этим я доставлю огромную радость моей матери… Полагаю, он оказался прав.

Королева-мать с улыбкой подошла к монаху. Тот вновь почтительно склонился в поклоне.

– Не сердитесь на меня, брат Герен, – ласково проговорила Аделаида, – если я была о вас совсем невысокого мнения. Коли ваши советы и впредь будут направлены на благо и к процветанию королевства, то в очень скором времени, вероятно, вы станете вторым Сугерием[16] при моем сыне.

– Мой ум и мои возможности всегда к услугам короля Франции и к вашим, мадам, – в третий раз поклонился Герен.

Благосклонно кивнув ему и сыну, Аделаида, взвихрив воздух надушенными юбками, с улыбкой покинула покои короля.

– Я еще слаб, друг мой, – сказал Филипп, махнув рукой собеседнику, чтобы садился, – поэтому иду на этот шаг. Но погоди, придет время и я свалю с ног этих графов и баронов, окружающих меня, словно частоколом. Я сделаю Францию могущественной державой и сам заставлю своих врагов принимать мои условия.

– Врагов слишком много, король. Нам предстоит упорная борьба.

– И прежде всего с английским королем! Но мы сумеем заставить его пасть на колени. У него много сыновей, вот на чем мы сыграем. Я буду натравливать их друг на друга, и они перегрызутся, как псы из-за кости. Потом буду бить по очереди, отнимая у них земли. Сейчас его территория во много раз больше моей. Наша задача – сделать Францию во столько же раз больше, а потом и вовсе выгнать англичан с континента. Нормандия – вот что меня беспокоит. Сюда я вскоре направлю свой удар. А пока что будем отсекать щупальца гидры, охватившие мое маленькое королевство.

– Тебе надо иметь хорошего союзника, Филипп. Церковь – вот кто поможет.

– Знаю. Нет никого сильнее папы. Его я и возьму в попутчики. Он любит налагать интердикты – как раз то, что мне очень пригодится в моей борьбе.

– Однако об этом еще рано говорить. Жив твой отец. Король – он. Ты – всего лишь соправитель.

– Я должен быть готовым к тому, что скоро останусь один. Поэтому мне нужны друзья – надежные, верные, готовые жизнью пожертвовать не ради меня, но ради Франции.

– Одного ты уже имеешь, король. Второй – Гарт, твой шамбеллан[17]. Третья – Бьянка…

– Она хорошо разбирается в цифрах. Я определил ее счетоводом на королевской кухне. Но она еще знает грамоту, поэтому станет моим писцом.

– До той поры, пока Церковь не сожжет ее на костре.

– Жаль, что она еретичка. Угораздило же ее связаться с этими катарами.

– Кто они? Что за люди? Так ли опасны для тебя?

– Для Церкви. Катары поняли, что это за зверь и теперь бросаются на него, кусая со всех сторон. Зверь разводит костры, но они их не боятся.

– Хотелось бы знать о них побольше. Во что они верят? Почему враждуют с Церковью?

– Я позову ее, Герен. Послушаем вместе. Попы обливают их грязью, но я желаю знать правду. Как монарху мне это необходимо. Сходи за ней сам. Я подожду здесь.

Глава 10. Бьянка на повторном «допросе»

Герен нашел Бьянку в королевских садах, занимавших всю западную оконечность Сите. Она сидела на скамейке и смотрела на северо-запад, где вдоль правого берега Сены, начиная от церкви Сен-Жермен Л’Оссеруа, простирались густые леса. Глядела неподвижно, думая о чем-то. Может быть, уже видела на этом месте новый донжон будущего Лувра взамен старого, романского, который возвел здесь когда-то Хильдерик I? Или просто глядела на лодки, снующие от одного берега к другому, и на парижанок, полощущих в реке белье?

– Вот ты где, – вывел ее из задумчивости бывший монах. Огляделся по сторонам, сел рядом. – Почему одна? А где Гарт?

Бьянка вздрогнула.

– Разве он должен быть со мной?

– А разве нет?

– Он теперь шамбеллан короля.

– Хм! Не все же время король сидит на троне и принимает присягу от вассалов.

Ничего не ответив, она перевела взгляд влево, где высилась колокольня аббатства Сен-Жермен-де-Пре.

– Идем. Хватит любоваться лугами. Я пришел за тобой. Молодой король зовет тебя.

– Что ему надо?

– Он хочет знать все о еретиках. Церковь будет наступать на него. Он еще мальчик и должен набраться знаний.

Бьянка вздохнула.

Они направились к дворцу, поднялись на второй этаж. Дверей много, все одинаковые. Королевская – та, над которой три золотые лилии.

Филипп усадил гостей на скамью, сам принялся шагать от окна к окну; в одном виден левый берег Сены, в другом – правый.

– Скажи, Бьянка, отчего ты еретичка? Чего вы, катары, хотите? Почему идете против Церкви?

– Я уже объясняла это Гарту. Пусть он расскажет.

– Лучше тебя он этого не сделает.

– Верно. Но зачем это королю?

– Я должен знать, почему Церковь ненавидит вас, почему повсюду горят костры?

– Мы обличаем пороки духовенства, видим нравственное падение Западной церкви. Она есть блудница, а папа не кто иной, как антихрист. Мы отвергаем ваше богослужение, почитание икон и креста. Мы отрицаем светскую власть, смертную казнь и войны.

– Вас обвиняют в жестокости и насилии, в крайней злобе к Церкви. Вы поджигаете храмы, ловите священников, мучаете их, грабите, а недавно выкинули тело Господне из золотых сосудов и растоптали эту святыню. Конечно, я виню не тебя, но твоих братьев по духу.

– Церковь сама виновата. Она подвергает нас огню, мечу и пыткам; меры эти не согласуются с духом Христова учения.

– Говорят, вы отвергаете христианскую Евхаристию?

– Я отвечу тебе, король, словами Беренгария Турского: «Будь тело Христово таким же громадным, как башня, то оно все же давно было бы съедено». Значит, хлеб и вино даже после освящения не есть тело и кровь Христова. У тела есть глаза и все остальное. У хлеба, что держит в руках священник, этого нет, следовательно, это не тело Христово. Вот что сказано в Евангелии: «Всё, входящее в уста, идет в желудок и извергается в отхожее место». Но то, что Церковь считает телом Христовым, идет туда же. Значит, оно отвергается в отхожее место. Ну не смешно ли об этом даже говорить?

Слушатели переглянулись. Покачали головами.

– От твоих слов за добрую милю несет дымом костра, – произнес Герен. – Что как тебя услышат святые отцы, а мы с королем не сможем прийти на помощь?

– Я не боюсь смерти, – тряхнула головой Бьянка, – ибо мир – творение дьявола.

– Дьявола? – удивился Филипп. – А как же Бог?

– Он сотворил хаос, а не мир. А самый мир устроен из хаоса ангелом, возмечтавшим сравняться с Богом, за что и был низринут с неба. Имя ангела – Люцифер. Человек – его творение, лишь Бог дал ему душу. Человек – пленник этого видимого мира, сотворенного злым Духом.

– Что скажешь об Иисусе Христе? – спросил король. – Откуда Он, как пришел на нашу землю? Почему Бог Ветхого Завета, если Он отец, позволил убить своего сына? Как говорят об этом у вас, еретиков? Может быть, для вас Его вообще никогда не было?

– Мы верим в Иисуса, но не верим, что Он мог воплотиться в человеческое тело, нечистое и обреченное на смерть. Христос никогда не появлялся на земле; не имея плоти, Он жил в небесном Иерусалиме.

– Как же Он родился? Ведь Его родила женщина, Дева Мария.

– Мария была ангелом, который явился в виде женщины. Она не родила Христа, а лишь послужила проходом для Его небесного тела. У нее не было родителей. В сущности, приняв облик женщины, она не имела тела. Христос прошел через ее ухо и вышел тем же путем. Так писано в Евангелии от Иоанна. По сути, Иисус – Слово Господа или Его сын. Поэтому Он жил на земле с призрачным телом, безболезненно страдал и умер, преследуемый злым богом.

– Зачем же Бог позволил убить Его?

– А как думаешь ты, король? – бросила на него пытливый взгляд Бьянка.

– Чтобы Христос своей смертью искупил грехи человечества, – заученно ответил Филипп.

– Так думают все. Таково учение вашей Церкви. На деле же было все иначе. Господу ничего не стоило сохранить Своему сыну жизнь, и все же Он этого не сделал.

– Почему?

– Потому что бог должен быть только один.

– Но это же ересь, Бьянка! Не костер – целое пожарище! – воскликнул Герен.

– Не может быть двух богов, – прозвучал спокойный ответ. – Так учит наша Церковь. Молитва должна быть короткой и призывать только одного благого Бога. Не обращаться ни к святым, ни к Богородице, ни к Святому Духу. Того же правила придерживаются не только провансальские, но и немецкие катары.

– Какие обещания вы даете, и каковы ваши молитвы?

– Служить Богу и Его Евангелию, никогда не обманывать, не клясться, не убивать животное, не есть мяса… да мало ли еще. Кроме того – не вкушать пищу без спутника, не путешествовать, не спать – ничего не делать без молитвы. А она такова: «Благослови, благой Господь, за хлеб наш сверхъестественный. Благодать Господа нашего Иисуса Христа да будет с нами».

– Еще о хлебе и вине, – попросил Герен. – Ей-богу, мне это не ясно. Ведь Евхаристия… монахи твердят, что…

Бьянка подняла руку. Герен замолчал с открытым ртом.

– Хлеб и вино – эти произведения демона – не могут обратиться в плоть и кровь небесного архангела, – сказала она. – Да, Христос говорил: «Сие есть тело мое». Но это Он говорил о хлебе, который являлся как бы воплощением Его плоти, только и всего. Реального смысла эти слова не имеют. Так что наречь обыкновенный хлеб телом Христовым – не что иное, как выдумка ваших попов. Кстати, король, я вспомнила твое недавнее высказывание и освещу его для тебя в свете учения катаров. Христос прислан был освободить людей от идолопоклонства. Понимаешь? Поэтому мы не поклоняемся статуям, иконам и крестам. Думать надо о духе, а не о теле.

– Но крест – символ веры! Символ мученичества!

– Крест – орудие торжества сатаны над Богом.

– Значит, злой бог победил? Это он убил Иисуса?

– Что есть смерть Христова? – возразила на это уже порядком уставшая и начавшая путать многочисленные еретические учения Бьянка. – Дух оставил Его призрачное тело, а на третий день вернулся, и Иисус воскрес. Тело Его небесное возвратилось на небо. Потом Он оставил его где-то в небесах, чтобы при втором Своем пришествии опять соединиться с этим телом.

– Значит, теперь Он у Своего отца и ждет только времени для нового пришествия?

– Я бы сказала так: добрый Бог в гостях у Бога злого – Бога Ветхого Завета. Ибо на протяжении его Он всегда является лживым, переменчивым и жестоким. Злой Бог – есть виновник постоянной вражды; евангельский Бог – есть Дарователь мира. Поэтому катары не признают Ветхий Завет, его просто не существует для них.

– А почему ты всегда опоясана льняным поясом? – поинтересовался Герен. – Ты снимаешь его только на королевской кухне. А ночью? Спишь тоже с ним?

– Льняным поясом препоясывают «совершенных», то есть тех, кто уже получил обряд утешения, иными словами, духовное крещение. Это значит, что по смерти я получаю спасение и блаженство.

– Церковники пришли бы в ужас от твоих слов. Ведь ты, по сути, отрицаешь все ритуалы и таинства.

– Все, что ты назвал, – обыкновенный обман с целью отобрать то, что должно принадлежать всем. Монахи, священники, аббаты – кто они? Жулики, играющие роль посредников между человеком и Богом. Но человеку такие посредники не нужны, Бог и без них слышит его молитвы.

– Выходит, Церковь лишняя на этой земле? А как же крещение? Ведь сам Иоанн крестил Иисуса в водах Иордана.

– Мы отрицаем крещение водой; вместо нее – свет, символ добра. А ваш Иоанн Креститель, крестивший не духом, а водой, – всего лишь лживый пророк, слуга и посол сатаны. С этим согласны и вальденсы[18].

– Услышь твои речи мой отец, его бы это добило, – невесело обронил Филипп. – Известно, сколь он набожен, а нынче его чуть ли не всего охватил паралич.

– Он слишком переволновался, – сказала на это Бьянка. – Ему не надо было отправляться в Сен-Дени, хватило бы и Англии. Излишнее возбуждение и потрясение дали себя знать: отказали обе ноги. Теперь ему нужен массаж, легкий и частый массаж обеих ног.

– Медики так и делают. Но откуда об этом известно тебе?

– Мы не только пастыри, но еще и лекари.

– Довольно странное ремесло для людей, которые проповедуют презрение к телу.

– Мы лечим бескорыстно и даем больному утешение, чтобы спасти душу, если нельзя спасти тело.

– Ты хорошо знаешь французский язык. Если бы ты говорила на своем, провансальском[19] языке Аквитании и Тулузы, здесь тебя никто бы не понял.

– Зато хорошо поняли бы там. Все наши церемонии носят провансальские названия. Поэтому наша Церковь ближе к народу, чем католическая, и пользуется большей симпатией. Сам граф Тулузский признал это, ведь даже священники приняли катарское учение, а потому церкви на юге опустели[20].

– Вот причина крестового похода против христиан, к которому призывает собор, – заметил Герен. – Катары создали сильную церковную организацию и стали опасными для папства.

– Не пойму, откуда все это взялось? – ходил Филипп от окна к окну. – Ведь не из-за одних только пороков церковников? – Он повернулся к Бьянке. – Скажи, откуда? Тебе как «совершенной», а значит, монахине это должно быть известно. Я тоже хочу знать.

– Знай же, король: катары появились в Окситании после Второго крестового похода; многие рыцари, отправившиеся на Восток, обратились там в манихейство[21]. Вернувшись к себе домой, они стали проповедовать новое учение, со временем добавляя к нему что-то новое. Вот и ответ на твой вопрос.

Филипп какое-то время молчал, глядя в окно на островок Коровьего перевоза, прямо напротив западного мыса Сите. Потом снова обернулся:

– Я слышал, они живут богато и мирно, лучше, чем мы. Так ли это?

– Там много богатых городов, и у них оживленная торговля с Востоком. Дворяне и горожане равны, даже заключают между собой браки. А какие там трубадуры! Слава об их искусстве гремит по всей Европе. Окситания – открытая страна с высокой культурой, а сервы почти все лично свободны. Нет войн, турниров, преследований еретиков. Лакомая добыча для рыцарей-грабителей из Франции и жадных до чужого добра продажных католических попов вместе с папой. Вот что такое наша страна, король Филипп. Я называю ее раем, вашу – адом. Франция – страна грубых варваров, где нет почтения к женщине, где все думают только о войне да собственном обогащении. Не хочу жить во Франции. Моя родина – Тулуза! Отпусти меня туда, король! Я погибну здесь…

Филипп подошел, сел рядом.

– Отпущу, Бьянка, как обещал. Вот только рыцари вернутся оттуда…

– Боже, что они там еще натворят! – закрыла лицо руками Бьянка. – Побьют скот, порубят виноградники… а сколько убьют людей, которые не сделали им ничего плохого! Всё потому, что так повелел римский папа, наместник не Христа, а сатаны. Да будет проклят он в своем дворце и со всем своим клиром – сворой лживых епископов и кардиналов, погрязших в заблуждениях и пороках!

– Что ты будешь делать в Тулузе, Бьянка? – после недолгого молчания спросил Герен. – Пусть даже у тебя есть дом, но ведь ты не можешь выйти замуж. Ты «совершенная», а значит, «чистая» или монахиня, и тебе запрещено вступать в брак. Только вот что касается любви… – Герен усмехнулся, покрутил ус. – Как ты будешь справляться с этим? Ведь не из камня же ты. Молодая, живая, красивая… А ведь плоть, как ни старайся ее заглушить или убить, все же заявит о себе.

К его удивлению, Бьянка, с ответной улыбкой, тотчас разъяснила ему сексуальную позицию катаров:

– То, что мы не считаем брак таинством, вовсе не означает, что мы призываем паству к воздержанию. Мы, южане, почитаем и духовные, и телесные радости. Ты прав, Герен, человек создан не из камня, и мы говорим: «Если нельзя обойтись без удовольствия, лучше вступить в свободный союз, но не в брак». Тебе покажется это странным, но хотя мы и презираем плотские утехи, все же одобряем половую свободу. Причем проповедуем даже, что предпочтительнее иметь отношения с чужеземцами или даже с родственниками, потому что такое действие влечет за собой исповедь.

– А «совершенным» это тоже не возбраняется? – хитро усмехнулся Герен. – Ты ведь, как я понял, из высшей касты, сродни Христовой невесте?

– А разве монахини без греха? – скосила на него лукавый взгляд Бьянка. – Кому, как не тебе, брат Герен, знать, чем занимается монастырская братия, включая сюда и женский пол, в стенах обители и за ее пределами? Или станешь сие отрицать, беря грех на душу?

– Правда твоя, сестра, – кивнул Герен и, засмеявшись, перекрестился.

– Не будем больше об этом, – поставила точку в разговоре Бьянка.

– Скоро Рождество, – неожиданно напомнил Филипп. – Как объясняют это слово катары?

– Рождество – пришествие Христа в царство зла.

– Потом Пасха…

– Пасха – победа Христа над сатаной. А Троица – воспоминание об основании нашей Церкви, о нисхождении Святого Духа на «совершенных».

– И на этом довольно, – объявил Филипп. – После таких бесед необходим отдых голове. Я отправляюсь к отцу.

– Не обессудь, король, – сказала Бьянка напоследок, – на юге много сект, различные учения. Могла что-то напутать, забыть. Но смысл один: Катарская церковь чистая. Мы отличаемся высокими моральными достоинствами, это делает нас в глазах людей чуть ли не святыми; мы им нравимся, они приветствуют нас и дают нам приют. А ваше духовенство распущено, погрязло в роскоши и разврате. Вот почему наша Церковь для вас представляет опасность. Вот для чего папа объявил против нас крестовый поход.

Бьянка поднялась с места, вздохнула, подошла к окну и поглядела на синеющую вдали громаду Булонского леса. Потом резко повернулась влево, в сторону, где несла свои воды Луара, где жил ее народ. Туда отправилось войско рыцарей – грабить, жечь, убивать мирных людей, не зная их веры, жизни, но повинуясь воле паука, одна из лап которого злобно указала на окситанский край.

Она оглянулась. Оба собеседника сразу же отметили произошедшую в ней перемену: брови сдвинуты, губы сжаты, глаза – две темные, холодные впадины.

– Отпусти меня, король, побродить по городу, – глухо обронила Бьянка.

Филипп кивнул, предупредив:

– Будь осторожна и сдержанна на язык. По улицам бродят клирики – присматриваются, прислушиваются. Шпионы епископа. Помалкивай, даже если услышишь что-то о еретиках.

– Одна я не пойду. Только с провожатым. Мы, катары, страшимся одиночества и всегда ходим по двое.

– Неплохая мера предосторожности. Я пошлю за Гартом, – улыбнулся король. – Полагаю, лучшего спутника тебе не найти. – Он дал ей кошелек с деньгами. – Возьми. Это для нищих.

Глава 11. К собору и обратно

Она нашла его в галерее, среди придворных. Отозвала в сторону.

– Ты свободен, Гарт? Я отправляюсь на прогулку, мне нужен попутчик. Пойдешь со мной?

– Ах да, вы, катары, всегда ходите парами. Таков ваш закон. Но я же не твоей веры. Или это допускается?

– Я могла бы пойти с кем угодно из кухонной прислуги. Или с Гереном. Но я хочу с тобой… – Она опустила глаза, щеки слегка заалелись. – Мы так давно знакомы. Ты спас меня. Ближе друга у меня нет.

– И у меня, Бьянка… – Он взял ее руки в свои. – Идем, я покажу тебе город. Мне приходилось бывать тут.

Они обогнули королевский дворец слева и пошли по набережной мимо часовни Сент-Никола, вместо которой полвека спустя Людовик Святой прикажет возвести готическую капеллу Сент-Шапель. Здесь будут храниться священные реликвии и Терновый венец Христа.

Стоял ноябрь. С запада дул слабый, но уже холодный ветер. Оба, Гарт и Бьянка, плотно закутались в шерстяные плащи.

– А знаешь, я ведь могла и не поехать за тобой, а остаться в одиночестве, – сказала Бьянка. – Тогда, помнишь, когда меня везли на муле?

– Почему же увязалась за мной?

– Здесь три причины. Одну ты знаешь: нам полагается путешествовать вдвоем.

– Другая?

– Я неожиданно увидела старуху. С палкой, неряшливо одета, седые космы развеваются на ветру. Подойдя, она внимательно оглядела меня и сказала, указывая рукой туда, куда ты уехал: «Следуй за Тристаном, Изольда! Спаси жизнь короля. Всемогущий Мерлин приказывает тебе, я слышала его голос, хотя он и спит. Постой. У тебя бледное лицо, гордый взгляд. Тебя вели на казнь? Ты еретичка? С чего бы им тогда вести тебя к костру?» И она указала своей палкой на десяток мертвецов вокруг меня. Я во всем призналась ей. Вот что она ответила: «А-а, катары… Умные, светлые, а значит, гонимые. Во всяком случае, они умнее этого сборища ослов, что зовутся христианами. Давно им пора перебить монахов и епископов». – «А папу?» – «Этого надо сжечь! И весь его преступный и продажный клир туда же. Бездельники и воры! Только и знают, что грабить народ да пугать его муками адовыми. А кто его видел, этот ад? Есть ли он? Кто его выдумал? Ваш Бог всех создал одинаковыми, только одним дал хитрый ум, а другим – ленивый». – «Наш? – спросила я ее. – Разве Он и не твой тоже?» – «Никакого бога нет, запомни это, девочка», – ответила она мне. – «Ты рассуждаешь, как богоотступница и еретичка, сказала я ей. – Церковь уверяет, что души еретиков и безбожников заберет к себе дьявол». Она ответила: «Еще одна выдумка попов. Здорово же они дурачат народ. Но торопись, делай то, что говорю тебе. И помни, старая Эрвина никогда не лжет». Так я оказалась рядом с тобой, Гарт, и кажется, вовремя. Своими глупыми молитвами монахи погубили бы Филиппа.

– Добрая, славная Эрвина, – растроганно проговорил Гарт. – Ее считают сумасшедшей. А ведь это она свела нас с тобой и спасла жизнь королю.

– Я уже тронула мула и вдруг услышала, как она сказала: «И уйдет в мир теней старый и немощный, и осветит путь молодому и сильному светлоокая дева Паллада». Кто это, ты знаешь?

– Она язычница. Ее жизнь сломана, и она перестала верить в Бога. Все, кого она почитает, – мифические боги древних.

– Ты расскажешь мне об этом?

– Как-нибудь. Но ты не назвала третью причину. Не будь первых двух, ты осталась бы на месте, Бьянка?

Она ответила, подняв голову и глядя ему в глаза:

– Нет. Я поехала бы за тобой.

И ни слова больше. Другой вопрос он не стал ей задавать. Она и так все сказала, оба понимали это.

– А ты? – спросила она. – Как оказался на той дороге? Тебя послала Эрвина?

– Не совсем так. – Гарт помолчал, собираясь с мыслями. Бьянка ждала, молча глядя себе под ноги. – Я – тот, кого принято называть странствующим рыцарем. История обычная, и все же я поведаю ее тебе. Нас трое братьев. Старшему отец отписал поместье, земли и людей. Словом, всё. Что же делать с нами двумя? Сначала он решил устроить судьбу среднего сына. Рыцарь из него не получался: Жан был низенький, пухлый, к тому же слегка прихрамывал. Мало того, слышал только на одно ухо. Выход один: монастырь. Куда же еще? Здесь он избежит нужды и послужит Богу немудреным богатством и землей.

– Отец отписал монахам надел? Как иначе вступить в монастырь? С пустыми руками туда не возьмут.

– Часть аллода[22] – вот взнос за него. Жану предстояло стать клириком, да не тут-то было. Церковь воспротивилась его телесным недостаткам. В самом деле, хорош окажется полуглухой, маленький и хромой служитель Церкви! А ведь ему полагалось часто появляться в миру. Да и негоже, чтобы у приближенных к Богу был смешной вид. Словом, Жана взяли лишь в монахи. Здесь не требуется особенных телесных совершенств: монах далек от мира. Кто увидит его? Только братия, в которой он окажется не последним уродом. Я встретился однажды со старым приятелем, который возвысился до сана аббата и получил в управление монастырь. Он рассказал, как, едва вошел в аббатство, остолбенел и чуть не потерял дар речи. Сборище хромых, слепых, одноруких и одноногих – вот что являли собой монахи. Не хватало только прокаженных.

– Что же новоиспеченный аббат? Разогнал всю эту шайку?

– Не посмел, ведь за каждого из этих увечных внесли хороший вклад в виде земельных угодий, виноградников, прудов, да и просто золота и серебра. Однако в дальнейшем он стал отказывать всяким пугалам и инвалидам, тем более что весть дошла до короля. Тот вначале посмеялся, а потом дал запрет.

– Запрет лишь этому аббатству или всем?

– Неизвестно. Только Жана взяли. Да и не такой уж он, если поглядеть, был урод.

– Ну а ты сам? С виду – полное совершенство. Тебе бы, рыцарь, биться на турнирах.

– Поначалу к тому и шло. Воспитывался и обучался я воинским и другим наукам в замке сеньора. Был пажом, потом оруженосцем. Когда стану рыцарем, знал лишь Господь. Помог случай. Дочь графа совершала ежедневные конные прогулки берегом озера. Не пропускала ни одной. Сопровождал ее небольшой отряд и два пажа. Одному из них нездоровилось в этот день, и граф отпустил меня вместо него. Пол-озера мы уже объехали, и тут на нас напали рутьеры. Как снег на голову, откуда только взялись. Десять их было, а нас восемь. Собственно, всего пять, два пажа да юная амазонка. Жестоко биться пришлось. Всадники – те, что напали, – в кольчугах, шлемах, без копий, правда, но с мечами. Рыцари – я сразу понял. Троих наших посекли и своих потеряли столько же. Стали подбираться к графине, мечтая захватить ее в плен, да только не учли, что хоть и молод я был, а хорошо владел мечом. Сеньор всегда отличал меня и ставил в пример. В общем, кинулся я на тех, что к девице подбирались. Зарубил одного, с другим схватился, а тут упал паж, что бился рядом. На меня налетел еще один всадник, мы с ним сцепились, и я его ранил. Он выронил меч, а я тем временем схватил под уздцы лошадь молодой графини и во весь дух помчался с ней к замку. Оглянулся и увидел погоню. Двое. Летят, машут мечами. Да не успели они. Замок уж рядом, и мост лежит надо рвом. По мосту этому отряд конных промчался – и туда, где кипело сражение. Дозорные с башни, как оказалось, дали сигнал, – озеро ведь недалеко и хорошо просматривалось сквозь негустую рощу. Вот после этого случая граф и посвятил меня в рыцари, подарив коня, меч и золотые шпоры.

– Дальше пошло, видимо, что-то не так, – произнесла Бьянка. – Как иначе ты стал монахом?

– Не по своей воле. Отец так захотел. Я, младший в семье, был у него самым любимым. Не знаю, почему так, только меня он боготворил. Целовал, молился, глядел, словно на лик Богоматери. Всегда был рядом, все мне дозволял, не то что старшим сыновьям. Говорил, одна я у него в жизни отрада, и никого не любил он и не любит так, как меня. А тут как узнал, что стал я рыцарем и собираюсь странствовать, лицом побелел, руками замахал, за сердце схватился. Сказал: убьют меня, умрет и он. Что же я, смерти его хочу? Нет, конечно же. Я тоже был очень привязан к отцу и сильно любил его. Не братьев, не мать, которая умерла от рук знахарки, а его. Наверное, это было ответом на его любовь. Как мог я после этого проявить непослушание?

– И он, желая, чтобы ты долго жил, определил тебя в монахи?

– Да. Но нам с Жаном пришлось поменяться местами. В монахи пошел он, а я стал клириком, обучившись в школе. Потом каноником. А вскоре отец умер от чумы… Немного погодя я ушел из монастыря. Почему? В поисках независимости. Каждый волен получить свободу. Для этого я стал оттачивать свое мастерство конного и пешего боя. Не удивляйся, но наша община каноников являла собой не столько духовное братство, сколько настоящее войско. Капитул наш постоянно подвергался разбойным нападениям баронов и наемников. В силу этого мы всегда вынуждены были находиться на военном положении. С виду духовные лица, причем все из благородных семей, на самом деле мы были воинами. От обороны часто переходили к нападению.

– Грабили соседние церкви и монастыри?

– Нет, только владельцев замков – тех, что постоянно нападали на нас. Я был членом капитула святого Юлиана Бриудского, знаменитого на всю Турень. Нас называли священниками-воинами. Представь, едва пропев псалмы и гимны, мы бежали надевать доспехи, дабы сражаться, защищая себя или мстя тому, кто нас обидел. Все это было хорошо известно и папе, и епископам, но они только отмалчивались, понимая, что нам самим надо обороняться. Поэтому Церковь наша имела вид настоящего замка. Но она и должна быть крепостью или будет разрушена, разграблена или даже сожжена.

Однако ссоры возникали у нас и между собой. Ведь все мы, я уже говорил, сыновья из знатных семей, вышли из рыцарской среды. Ссорились и дрались каждый день, даже убивали друг друга. Словом, воинственные наклонности преобладали над духовной жизнью. Я сам дрался много раз, был ранен и даже убил двоих, чересчур высокомерных и задиристых.

– Разве это жизнь? – резонно заметила Бьянка. – Я давно бы ушла из такой общины. Мало ли желающих купить мой меч?

– Я не стал раздумывать, когда понял, что все это мне надоело. Сел на коня и умчался прочь. Но капитул не много потерял. Ученых клириков нынче огромное количество, многие оказываются без работы. Каков же выход? Отправляться бродяжничать в поисках пропитания – кто пешком с Библией и распятием в руках, другие с оружием. Так я оказался здесь, почти раздетый и без единого денье в кармане. Зато со мной оставался мой конь, а в руках – копье и меч. Этого достаточно для того, кто умеет ими владеть. Искусству этому я неплохо обучен, смею тебя заверить. Помнишь последний турнир?

– Еще бы! Ты тогда троих вышиб из седла и еще двух победил на мечах.

– И стал богат! Впрочем, все роздал нищим. Зато я в чести у Филиппа: он доверил мне высокий пост.

– Людовик был не против?

– Ему уже все равно. Ходит и говорит с трудом, еле добирается до стола. Паломничество отняло у него последние силы. В государственные дела уже не вмешивается. Наш король теперь – Филипп! А сколько осталось его отцу – лишь Богу ведомо.

Тем временем они вышли к Южным воротам Малого моста. Здесь, слева, между двумя приходскими церквами находилась Еврейская община. Так же называлась и улица, вдоль которой тянулся Хлебный рынок. В этом месте всегда оживленно. Ходят вдоль рядов магистры ученых степеней, школяры с перьями и чернильницами, клирики, судейские, члены ремесленных и купеческих корпораций. Останавливаются у прилавков, выбирают товары, торгуются. Иные проходят мимо, торопясь по своим делам. Справа Малый мост, застроенный двухэтажными домами. Тут живут зажиточные купцы, королевские чиновники, духовенство, торговцы, алхимики, аптекари и содержатели таверн.

Чуть в стороне от рынка – церковь. У паперти сидят на камнях, досках, а то и прямо на земле нищие и убогие – оборванные, грязные калеки без рук, ног, слепые или с гноящимися глазами. Каждый с протянутой рукой – не важно, проходит кто мимо или нет. Увидев двух, хорошо одетых прохожих, руки эти затряслись, задвигались и потянулись к ним, готовые, кажется, сорвать одежду с путника, вздумай он остановиться.

Бывший каноник, а ныне рыцарь де Марейль не преминул высказаться, вспомнив изречение Иоанна Златоуста:

– «Как вода омывает грязь с тела, так и милостыня уничтожает нечистоты душевные».

Бьянка с Гартом стали раздавать монеты. Увидев это, к ним заторопились другие нищие, сидевшие у моста и у церкви Сен-Мадлен. Вскоре количество их стало столь внушительным, что Гарт, зажав нос рукой и взяв Бьянку за руку, поспешил покинуть это место. Но не так-то легко было отделаться от калек. И только когда Гарт и Бьянка остановились у очертаний трансепта какого-то огромного собора, который собирались здесь возвести, нищие оставили их в покое.

А на месте бывшей церкви Сент-Этьен кипела работа: везли с набережной камень, песок, глину, ставили леса, действуя пилами и топорами. Рабочих было много. Растянувшись по длине острова до самой базилики на восточном мысу, они укладывали камень, месили раствор, заливали деревянные опалубки. И повсюду шум, крики, грохот в этом море человеческих тел. Людьми руководили мастера, покрикивали на них, давали указания. Неподалеку сидел на корточках зодчий и наблюдал за ходом работ. Перед ним на земле чертеж. Бросая изредка на него вопрошающие взгляды, мэтр давал инструкции своим подручным, указывая рукой в ту или иную сторону. Те либо спорили, либо соглашались и тогда торопились туда, куда им указывали. Здесь же клирики. Ходят туда-сюда, бормочут что-то, осеняют крестом то или иное место. Рабочие покрикивают на них, просят отойти подальше и не мешать.

Словом, шло великое строительство. Чего именно, не знали ни Гарт, ни Бьянка.

Недалеко от зодчего сидели на бревне его помощники. Что-то чертили палкой на песке, смотрели на арки, колонны, нервюры, думали, стирали и снова чертили. Подсев к зодчему, Гарт и Бьянка поинтересовались, что здесь строится. Мэтр, оторвавшись от своих чертежей и покосившись на пояс шамбеллана, блестевший драгоценными камнями, охотно стал объяснять:

– Собор. Это… – Он показал рукой. – Клирос с главным престолом. Здесь будет неф, а там, – кивнул он на восток, – алтарь. Всё в новом стиле, без тяжеловесности.

– Но для чего, – спросил Гарт. – Разве мало вокруг церквей?

– Говорю же – собор! – упрямо повторил зодчий. – Так решил епископ де Сюлли тому уж лет пятнадцать назад. Он же заложил первый камень в основание. Королю Людовику сказал, что город большой и ему нужен хороший храм, громадный, больше, чем в Риме. Париж должен стать настоящим оплотом христианства благодаря такому храму. Все священные реликвии, а их немало, будут храниться здесь. Толпы паломников потянутся к собору, и это создаст ему огромную известность. Это будет чудо почище Александрийского маяка и храма Афродиты! Постройка на французский лад![23] А начал такие высокие храмы возводить еще аббат Сугерий, и было это в Сен-Дени. Святой Иоанн утверждал, что Бог есть свет, поэтому свет должен наполнять всю церковь через высокие окна. Аббат, да упокой его душу Всевышний, говорил еще: «Собор – суть свидетельство того, что всё сущее есть отсвет любови Божией». Теперь вот наш епископ решил возвести такое же чудо, только краше.

– Жаль, не доведется увидеть конца, – вздохнула Бьянка. – Работа, похоже, затянется надолго.

– На много лет, – подтвердил архитектор и снова углубился в созерцание чертежей.

– Недешево обойдется казне такое сооружение, – заметил Гарт.

Зодчий поднял голову:

– Пожертвований собрано столько, что на них можно построить целый флот. А выйдет всего один корабль. Зато какой! Из камня, с витражами и реликвиями. И видно будет этот корабль чуть ли не из Шампани. А за пожертвованиями во славу Господа дело не стало, – не только сам король, но и его рыцари, церковники, даже горожане вносили свои деньги на возведение храма.

Тут он поманил рукой своих слушателей и, когда те наклонились к нему, негромко проговорил:

– Говорят, дошло до того, что даже гулящие девки внесли свою лепту в столь богоугодное дело. Епископ вначале отказался, а потом согласился, условившись с девицами, что случай этот избежит огласки.

– Как же ты об этом узнал? – спросил Гарт.

Зодчий развел руками:

– Так ведь говорят… втихомолку, правда. Но не выболтайте никому, сеньоры, это я вам по секрету…

Должно быть, в этот момент бедняга пожалел, что так разоткровенничался с незнакомыми людьми.

– Что ж, епископ прав, – обронила Бьянка. – В конце концов, деньги продажной женщины стоят денег ростовщика.

– Благое намерение очищает всё, – добавил Гарт и хлопнул по плечу зодчего. – Не волнуйся, друг мой, секрета твоего мы не выдадим.

И они, постояв еще немного, направились улицей Парвис в сторону Хлебного рынка. Их путь снова проходил мимо церкви, а раздавать милостыню было уже почти нечем: всего несколько серебряных монет осталось в кошельке у Бьянки. Деньги эти она берегла для галантерейной лавки, в которой на обратном пути собиралась купить шерстяные перчатки и накидку на плечи.

Вот она, эта самая лавка. Продавец – женщина. Она уже ждет, потому что был уговор. Бьянка подошла, надела перчатки, заулыбалась. Впору! А какие теплые! Теперь ей любой мороз не страшен. Она раскрыла кошелек и уже вытащила оттуда монеты… как вдруг Гарт схватил ее за руку. Она опешила вначале, потом поглядела… и всё поняла.

Почти рядом, шагах в пяти от них стоял худенький мальчуган и молча, светло-голубыми глазами глядел на руку Бьянки, в которой она держала монеты. Мальчику было лет пять, не больше. Его дырявые ботиночки, старые, растоптанные и обмотанные кое-как тряпками, вряд ли согревали ему ноги. Полотняные штанишки, с заплатами и тоже в дырах, не доходили даже до середины икр. Бумажная куртка с разорванными рукавами, похоже, также совсем не грела малыша: видно было, как он мелко вздрагивал. Но он ничего не говорил и не протягивал руки́. Не умел или боялся, кто знает? А молчал потому, что от холода стучали зубы во рту.

Бьянка застыла на месте, точно ее парализовало, и вдруг, раскинув руки, бросилась к этому мальчику и заключила его в объятия. Потом отстранилась, посмотрела ему в глаза и только сейчас увидела, что они полны слез – детских, затаенных, молчаливых. Теперь, когда ребенок почувствовал объятия матери, слезы его не смогли больше держаться на веках и разом пролились ручейками ему на щеки. Бьянка вытерла их рукавом и снова прижала мальчика к себе, чувствуя, как он весь дрожит, и отдавая ему свое тепло.

И тут он заплакал. Но не в голос, не в рёв. А просто, тихо, по-мужски, скривив губы и захлюпав носом. Одна за другой, его чистые и горячие детские слезы капали на шею Бьянке, а она все сильнее прижимала его к себе и гладила его мягкие, спутанные, соломенного цвета волосы.

– Кто ты, малыш, и что здесь делаешь? – спросила она, заглядывая ему в глаза.

Но он не отвечал, не решаясь поднять взгляд, и продолжал упрямо глядеть себе под ноги. Только губы его мелко дрожали, да ладошки он сцепил крепко-накрепко, держа их у груди, словно молясь. Бьянка взяла их в свои теплые руки и сразу же почувствовала холод, исходящий от его маленьких, согнутых пальчиков. Она стала согревать их теплом своих рук. И когда мальчик поднял на нее глаза, она увидела в них боль, печаль, уныние – все что угодно, кроме радости от того, что он живет на этом белом свете.

– А где твоя мама? – спросила она у него.

Печально и тихо малыш ответил ей:

– Наша мама умерла.

Бьянка вздрогнула; слова застряли в горле. Спросила все же:

– Отчего?

– У нее очень болел живот. У многих болел тогда.

– А лекарь к вам приходил?

Мальчик опустил голову:

– У нас нет денег…

– А папа?…

– Папа тоже умер.

– Боже мой!.. – И Бьянка, не удержавшись, расплакалась.

– Дизентерия, – произнес Гарт. – Бич Парижа. Много умерло, я слышал об этом. Воздух и в самом деле гадок. Улицы похожи на помойки.

– Ты живешь не один? Кто-то еще есть? – снова спросила Бьянка. – Брат?… Бабка?…

– Сестра.

– Уже лучше. А где она? Что она делает? Почему не смотрит за тобой? И сколько ей лет?

– Она… – Мальчик смутился, не зная, как сказать. – Она уже большая, все время ходит с чужими дядями. Но говорит, что так нужно, чтобы жить…

Гарт с Бьянкой переглянулись.

– И все равно денег не хватает? Даже на еду? Ведь ты голоден!..

Вместо ответа малыш несколько раз мелко кивнул и опустил голову.

Бьянка бросилась к галантерейной лавке, высыпала на прилавок все монеты. Их хватило на детскую короткую суконную рубашку с рукавами и новенькие башмачки из кордовской кожи. Теперь остались теплая курточка, штанишки и шапочка; все это желательно из шерсти.

Бьянка умоляюще посмотрела на своего спутника и выразительно потрясла в воздухе пустым кошельком.

Гарт тяжело вздохнул:

– Ты же знаешь, все монеты я роздал нищим.

– Но что-то надо делать! Ребенок совсем замерз. К тому же он голоден. Он хочет есть! Он может умереть с голоду! Неужели ничего нельзя сделать, Гарт? Найди же какой-нибудь выход!

Мальчик тем временем быстро переобулся и надел рубашку. Потом снова натянул свою старую разодранную, короткую, латаную-перелатанную куртку. Теперь ему стало теплее. И он захотел поблагодарить сеньору. Не успела та опомниться, как он подбежал и припал губами к ее руке. Потом быстро отошел, покраснев от смущения и не глядя на нее. А с губ слетело:

– Да пребудет с вами Господь, благородная сеньора…

Гарт снял с себя пояс, показал Бьянке.

– Смотри, сколько в нем драгоценных камней. Не думаю, что он много потеряет, лишившись двух-трех.

Бьянка всплеснула руками. Такой пояс имел право носить только шамбеллан. Продав его, можно было купить несколько отличных лошадей или коров. Но ценился не сам пояс, а камешки, вкрапленные в него по всей длине. Гарт вытащил два из них.

– Неподалеку я видел лавку ювелира. Вперед, малыш! Там же мы найдем и бакалейщика.

И подал руку мальчику. Тот, несколько осмелев, протянул свою. Но старую обувь все же прихватил с собой. А еще через некоторое время он был одет по всей форме так, словно уже наступила зима. В руке он держал ватрушку с медом, которую жадно жевал, с благодарностью поглядывая на своих неожиданных благодетелей. Другой рукой он прижимал к себе завернутые в тряпицу сыр, колбасу, хлеб и два жареных цыпленка.

Бьянка улыбалась. Лицо ее выражало если и не огромное счастье, то безмерную радость. Гарт тоже был доволен: как это он вовремя вспомнил про свой пояс! А камни… это пустяк. За такую улыбку, которой его только что одарила его спутница, он, не задумываясь, расстался бы и с остальными самоцветами.

Теперь осталось проводить малыша до дома. Он повеселел, это было видно, и всю дорогу, пока они шли, бросал любопытные взгляды то на Бьянку, то на Гарта.

Дом оказался таким, каким, собственно, и можно было представить его себе. Маленький, покосившийся, стесненный с обеих сторон двухэтажными добротными домами, которые, казалось, напирали на него, стараясь вытеснить отсюда, дабы он не мешал им. И уже на пороге, прощаясь, когда мальчик с грустью помахал рукой своим провожатым, Бьянка сказала ему:

– Не отчаивайся, малыш. Я буду каждый день навещать тебя, приносить еду и подарки. Не бойся, я не дам тебя в обиду. Скоро я уеду, правда, но до тех пор буду приходить к тебе. Договорились?

Мальчик кивнул и проговорил, лаская Бьянку ангельским взглядом своих детских, чистых, голубых глаз:

– Какая вы добрая, сеньора…

Бьянка улыбнулась и почувствовала, как предательски дрогнули ее губы.

– А как тебя зовут? Ты так и не сказал нам это.

– Аркур. А вас?

Она назвала ему свое имя.

– Прощай, Аркур, – сказал Гарт. – Жаль, мы не встретили твою сестру, нам было бы о чем поговорить с ней.

– Прощайте, сеньор! Я никогда не забуду вашей доброты.

Долго еще стоял малыш на пороге своего дома, провожая взглядом двух человек, неторопливо уходивших по набережной в сторону королевского дворца. Стоял и повторял имя, которое ему очень не хотелось забыть.

И не знал маленький мальчик, что пройдет почти двадцать лет, и он станет человеком иного сословия. Не знал тогда и Гарт, что наступит день, когда рыцарь Аркур де Ромнель в кровопролитной битве спасет от смерти его сына.

Глава 12. Единственная умная фраза у Пьера де Брюи

Крестовый поход, объявленный папой Александром III, был неизбежен. Рим видел в катарской Церкви свою соперницу. Духовенство юга представлялось ему опасным конкурентом, которого надлежало уничтожить, дабы не поколебать устои христианства. Смертельный конфликт между двумя этими врагами мог закончиться только полным поражением одного из них. Ересь была не менее опасной и для феодального государства, нашедшего единомышленников в лице папы и императора Фридриха I. Вывод: против нее встали два колосса – духовная и светская власть.

Как и следовало ожидать, катары потерпели поражение. Причиной тому один из пунктов их доктрины: запрещение всякого применения силы, одним словом, непротивление. В этом заключалась их слабость. Они не призывали к насилию, исключая союзников – рутьеров графа Тулузского или графа де Фуа. Наемники не признавали никакой веры, грабили всё подряд, но катарские пастыри никогда не одобряли таких действий и не подстрекали к ним. Их убеждения – терпимость. Все, что они требовали – свобода проповеди и культа. И эта, еще раз повторю, их слабость в конечном счете погубила их и возможную независимость Юга. Одного они не смогли или не захотели понять: в то время, когда они жили, любые конфликты, а уж тем более такие серьезные, разрешались силой. И католическая церковь всегда прибегала к ней для укрепления пошатнувшейся власти. Поэтому конец был неизбежен, и катары окончательно нашли его менее полувека спустя в костре Монсегюра.

Однако в первом походе, о котором идет речь и к которому давно уже призывал Бернар Клервоский, катары, если можно так выразиться, легко отделались. Число рыцарей было невелико. Во главе с кардиналом Клервоским они разорили несколько областей Лангедока и разъехались по домам.

Весть эту сообщил Бьянке Гарт однажды утром, поднимаясь с постели и одеваясь. Выслушав его и не вставая, она долго глядела в потолок – бледная, недвижимая, с остановившимся взглядом.

– Это все Бернар! – наконец негодующе произнесла она. – Это он научил пап пользоваться не только духовным, но и светским мечом. Но им не истребить нас, – продолжала она немного погодя, сев на кровати и устремив гневный взор в окно. – Вальденсы идут за нами! Они учат, что повиноваться надо лишь Богу, а не людям. Римская церковь отказалась от учения Христова и стала блудницей вавилонской. Она – смоква, которую некогда проклял Иисус и повелел уничтожить. И еще Пьер Вальдо учит…

– Оденься. – Гарт кинул ей рубашку. – Здесь не так уж тепло.

– Он учит, – продолжала Бьянка, одеваясь, – не повиноваться ни епископам, ни папе, ибо они ведут дьявольскую жизнь. Он отрицает все, что считает изобретением сатаны – обедню, святых, даже молитву за усопших.

– Выкинь ты из головы всю эту дурь, – ответил ей на это Гарт. – Будь такой, как все. Пойми, нельзя иначе. Учти, Филипп не пойдет против Церкви и не станет тебя защищать. Поэтому захлопни рот и повесь свои мозги просушиться на ветру. Клянусь пятками Иисуса, это плохо кончится для тебя. Лучше подумай, не следует ли нам повторить?…

– Нет! Я и так совершила грех.

– Грех? Вчера вечером, перед тем как раздеться, ты уверяла меня, что ваш учитель Пьер де Брюи отрицал необходимость воздержания. За эту ночь он решил, что наговорил лишнего?

– Он сказал это в противоположность учению катаров.

– В самом деле? А вот я считаю, что это единственная умная фраза в его проповедях.

Она подошла ближе, прижалась, положив руки ему на грудь. Подняла на него глаза, вовсе незлые.

– Бессовестный, как тебе не стыдно. Запомнил только это… А ведь он был против церковных убранств, всяческих позолот, даже гимнов и молитв, пусть даже они были обращены к Богу. Наши молитвы, согласно его учению, не допускают никаких мелодий… А знаешь, был еще один проповедник, правда, давно… Однажды он прибыл в город Манс. Он так ярко, так правдиво изобличал лживость и лицемерие духовенства, что народ тут же набросился на двух священников, находившихся тут же, и избил их. Те едва унесли ноги.

– А проповедник? Наверно, ему удалось ускользнуть из-под бдительного ока Церкви, если только он не страдал подагрой.

– Видимо, страдал. Его посадили в тюрьму, там он и умер. А в прошлом году Церковь судила в Тулузе некоего Пьера Морана. Представь, он заявил перед легатом, епископом и всеми членами собрания, что хлеб, освященный в алтаре, вовсе не есть тело Христово.

Терпение у Гарта лопнуло:

– Да было уже это, сколько можно! Неужели нельзя поговорить о чем-нибудь другом?

– Можно, но я все-таки доскажу, и ты узнаешь, что они с ним сделали за это. Конфисковали имущество и снесли замок, после чего епископ и аббат бичевали его с двух сторон. Потом он попросил пощады, проклял наше учение и отправился в Иерусалим молить небо о прощении. Но его все равно, кажется, отлучили.

– Я слышал эту историю. Церковь попросту задавила Морана своим авторитетом, своей властью. Он был один, а их много. Одинокий волк, отбившись от стаи, гибнет. Моран сказал правду о том, что Христос запретил клясться. Это выбило почву из-под ног легата. Как поступают церковники, когда понимают, что им нечем крыть? Предают отлучению. Это их последнее средство. Женщина, не находя слов для ответа, прибегает к пощечине; другого ей ничего не остается. Рука приходит на помощь поверженному языку.

Бьянка долго молчала, глядя в слегка раскрытое окно, как суетятся лодочники по обоим берегам Сены, как золотит восходящее солнце колокольню и высокий шпиль с куполом романской церкви Сен-Жерменского аббатства.

– И все же мы победим, Гарт! – убежденно произнесла она, оборачиваясь и устремляя на него взгляд, горевший надеждой и глубокой верой. – Церковь боится нас потому, что с нами простой народ. Видел бы ты, как жадно слушает он наше «слово Божье», когда мы обличаем Церковь за ее несметные богатства и призываем ее отказаться от мирских наслаждений. Нас поддерживает и дворянство: слишком много прав и вольностей отбирают у него церковники. Поэтому мы – везде, нас слушают, любят, и никакие отлучения нам не страшны.

– Когда ты уезжаешь? – спросил Гарт.

– На днях. Я не могу здесь. Мой народ в Лангедоке; в Тулузе моя тетка. А этот город меня раздавит. Прости, что я покидаю тебя. Ты не нашей веры, но самый лучший из христиан, тех, что живут здесь, на севере. Если ты полюбил меня, тебе будет тяжело: почти вся боль разлуки останется с тобой.

– А ты, Бьянка? – Он обнял ее за плечи, привлек к себе. – Что унесешь с собой ты?

– Земную любовь. Но она быстро пройдет, ибо высочайшая любовь – союз человеческих душ с Богом, добродетель, делающая людей детьми Божьими. Поэтому думать и отдаваться всецело надо только высшей любви, имя которой носит наша Церковь.

Несколько дней спустя, прощаясь у Малого моста, Бьянка сказала ему:

– Возлюби Христа, Гарт, как воспылала к нему любовью блаженная Гумилиана. Однажды, когда она была больна, явился ей прелестный мальчик лет шести. «Дорогой мой малыш, – сказала она ему, – ты любишь, конечно, играть? А что еще можешь ты делать, кроме этого?» Тогда мальчик спросил ее: «А что вы хотели, чтобы я для вас сделал?» И сказала ему блаженная Гумилиана: «Расскажи мне что-нибудь о Боге». Ребенок загадочно улыбнулся и ответил ей: «Вы думаете, что прилично говорить кому-нибудь о самом себе?» Сказав так, он исчез, а блаженная Гумилиана стала здоровой. Вспомни об этом, Гарт, если однажды с тобой приключится хворь; быть может, и ты увидишь во сне прекрасного мальчика. И еще… – добавила Бьянка, улыбнувшись. – Знай, ты был у меня первым… и последним.

И, махнув ему на прощанье рукой, Бьянка покинула город вместе с паломниками и купеческим караваном, сопровождаемым вагантами и труверами.

Ни гарт, ни Бьянка не знали, что больше они уже никогда не увидятся.

Глава 13. Отец и сын

К августу 1180 года король Людовик почти совсем уже не вставал с постели. Паралич сковал его всего, живыми оставались только голова, руки да сердце. Еще раньше, весной, после свадебных торжеств по случаю бракосочетания Филиппа с Изабеллой, к Людовику позвали монаха из Сен-Дени. Ученый человек, знает заклинания, способен выгнать хворь. И, получив милостивое соизволение королевы-матери, монах приступил к делу. Для начала взял в руки пучок ивовых прутьев, указал на неподвижное тело:

– Пусть снимут рубаху. Иначе духи не выйдут.

Аделаиду передернуло: уж не колдовство ли?

– Какие духи, монах? Король перед тобой. Или ты уже забыл?

Монах затянул давно заученную песню:

– Мир полон добрыми и злыми духами. Причина болезни – не что иное, как влияние злого духа, духа болезни. Может быть даже, – выпучил он глаза, картинно отступая на шаг от больного, – злой дух вселился в тело короля! А посему должно совершить процедуру изгнания беса.

И принялся хлестать Людовика своими розгами, наводя при этом на него страх муками ада и считая чертей, которые уже покинули его тело. А другие? Что же, остались? Ого, да их еще целый легион! И монах продолжал в исступлении истязать государя.

Вдруг он остановился. Предмет какой-то привлек его внимание. Чернильница. Указав на нее прутом, монах вскричал:

– Здесь прячется недуг! Трое чертей попрыгали туда! В печь, в печь заразу, покуда они снова не вышли оттуда.

Чернильницу бросили в огонь. Монаху этого показалось мало. Он перевел взгляд на ночной горшок, закрытый, правда. Конец прута немедленно устремился в этом направлении.

– Половина чертей там! Я видел их. Они сидят под крышкой, которую уже нельзя снимать.

Горшок, обернутый предварительно мешковиной, с не меньшим проворством разделил судьбу чернильницы.

Людовик глядел на монаха, ожидая чуда. Королева-мать с беспокойством озиралась кругом: нет ли еще в комнате предмета, куда мог переселиться недуг? Нет, кажется, ничего. Разве только одежда короля, развешенная на стуле?… Ошиблась. Вместо этого монах, снова страшно выпучив глаза и отступив теперь уже на два шага, указал на другой горшок. Цветочный. И тотчас возопил:

– В растениях живут духи зла! В листьях, стеблях, самой земле! Сгинь, дьявольское отродье, очисти дух больного от скверны!

И замахал распятием, бормоча молитву о ниспослании на короля доброго духа, который выгонит из тела остальных приспешников сатаны, все еще гнездящихся в темных закоулках души.

Король глубоко вздохнул. Ну, кажется, всё. Только подумал, как снова ненавистные прутья со свистом обрушились на него.

Наконец монаха попросили уйти: довольно уже терзать тело государя. Кивнув, он повернулся к выходу и ушел, бросив прутья в огонь. Теперь, если экзекуция не подействует, он всегда сможет оправдаться: выгнали, мол, не успел до конца сделать свое дело. Но никто о нем больше не вспоминал, хотя Людовику магический ритуал изгнания духов зла совершенно не помог. Только раны остались на теле да боль.

В конце августа он велел позвать к себе сына. Тот вошел, сел рядом. Взглянул – лицом потемнел, сдвинул брови. Перед ним лик мертвеца: впалые щеки, лицо без кровинки, мутные, но еще живые глаза и, похоже, заострившийся нос. Голос еще остался и, пока он не пропал, отец начал говорить:

– Подходит мой последний час, Филипп. Слышу я, как подбирается, крадется смерть ко мне. Поэтому слушай, что скажу. Может, больше уж не смогу… Ухожу с радостью, что ты остался. Есть кому наследовать королевство. Правда, юн ты еще. Ну да твой тезка Филипп тоже в четырнадцать лет стал королем… А всему виной бабы – одна, потом другая. Спасибо Бог надоумил жениться на твоей матери. Однако не об этом сейчас…

Людовик перевел дух, помолчал, вздыхая тяжело, и продолжал, не сводя с сына слезящихся глаз:

– После моей смерти наступят многие беды. Храни же нашу Францию, сынок, береги ее, умножай, раздвигай границы. Начало этому положил твой дед. Продолжать тебе. Сразу же дай понять всем, что король Франции не умер. Не остался трон без хозяина. Не сделаешь этого – великие распри начнутся в стране. Знать пойдет войной друг на друга. Что стоит тогда Плантагенету прошагать по трупам, а потом разбить тех, кто победил? Но он не посмеет выступить против сюзерена: папское проклятие – не шутка, с этим приходится считаться… И еще. Париж слаб, беззащитен. Ему нужна стена. Понимаешь? Любой замок, аббатство, город – все имеют стены. У Парижа их нет. Он растет. Ограда Сите – скорлупа, и она давно треснула. Хотел было я заняться этим, да все недосуг… Тебе придется. Обещаешь ли, Филипп?

– Клянусь, отец, обнесу оградой город! – горячо воскликнул молодой монарх. – Чтоб в аду мне гореть, если не возведу стену каменную да не наставлю башен!

– Я верю тебе. Слушай дальше. Берегись Генриха Анжуйского, с которого совсем недавно ты мечтал брать пример. Он, хоть и вассал твой, все же сильнее тебя. Посмотри, какая у него территория! А ведь это Франция, и жители ее говорят на всех языках, кроме английского. Всему виной Алиенора, чтоб черти унесли ее душу в пекло. Она отдала ему полстраны – всю Аквитанию!

– Черт возьми! Чем она думала? – вырвалось у Филиппа.

– Скоро ты узнаешь, чем думают женщины, особенно такие, как она.

– Да ведь это предательство – подарить королю Англии, герцогу Нормандскому и Анжуйскому еще и всю Аквитанию! Юг страны ниже Луары!

– Зато она стала королевой. Ради туши оленя оставишь жирного гуся.

– Но ты, отец! Во всем винят тебя. Ведь всему причиной твой развод. Я знаю, что произошло, и могу тебе напомнить. Герцог Гийом Десятый, отец Алиеноры, тревожился за судьбу Аквитании. Думаю, он был прав, ведь, едва он умрет, ее тут же раздерут на части алчные бароны. Но у него были две наследницы. Одну из них – Алиенору – он предложил тебе в жены. Удачный ход, ведь Франция завладела почти всем югом страны! И вдруг, после крестового похода, этот развод! Сам папа был против. А аббат Сугерий! Ведь он предупреждал тебя, но ты словно ослеп! Понимаю, моя мачеха – та еще шлюха, но…

– Но ты не догадываешься, почему я выгнал ее вон, лишившись, таким образом, стольких земель. Сейчас я скажу тебе. Развод потребовала Алиенора, а не я, как многие полагают. И все думают, что я допустил ошибку. В действительности же, сын мой, вот как обстояло дело. Я дал согласие на развод. Это случилось спустя три года после крестового похода. Но почему я это сделал? Прежде всего потому, что я был уже не молод, мне нужен был наследник, а Алиенора рожала одних дочерей. Как поступают в таких случаях? Ты и сам знаешь – изгоняют жену и берут взамен другую, способную рожать мальчиков.

– Веская причина. Какова же вторая?

– Аквитания довольно далеко от нашего королевства, управлять ею трудно, попросту невозможно, поэтому она не могла быть присоединена к нашим землям. Третье. При наследовании Аквитания отошла бы к одной из королевских дочерей, значит, к одному из зятьев. Кто сможет поклясться в том, что зять этот окажется более преданным короне, чем Генрих Английский? Четвертое. Я смог взять себе жену из дома графов Шампанских; они, как тебе известно, никогда не жили в мире с анжуйцами. Это сулило огромные выгоды нашему дому. Но невесте было всего тринадцать лет, поэтому я взял в жены Констанцию Кастильскую. К тому времени ей исполнилось пятнадцать, и она в страшных муках родила мне… девочку. Мною овладело отчаяние. Требовалось срочно принимать меры, ведь наследнице графов Шампанских было уже двадцать лет, а развода папа мне не давал. Констанция снова забеременела. И вот тогда… Господи, прости мне этот грех, хотя Ты видишь, что мои руки не запятнаны кровью невинной жертвы…

– Ты приказал ее убить, если родится девочка? – воскликнул Филипп, содрогаясь от этой мысли, но внутренне оправдывая отца, поскольку речь шла о короне.

– Нет, – отмел его догадки Людовик, – это сделали без моего ведома. Мои советники… Они все прекрасно понимали. Однажды они привели во дворец некую Эрвину, уверяя, что она очень хорошая повитуха. Так оно и было на самом деле, и они поставили ей условие: появится мальчик – ее озолотят, а если девочка…

– Если девочка?…

– Эрвине приказали убить Констанцию сразу же после родов. Она знала, как это сделать. Такого рода поручения она уже выполняла: роженица даже ни о чем не догадывалась, просто исходила кровью и быстро угасала. Так произошло и в тот раз. Тотчас было объявлено, что королева умерла во время тяжелых родов. Долго горевать не позволяло время, и в том же году я женился на твоей матери. А еще через пять лет на свет появился ты.

– Значит, – спросил Филипп, – если бы не эта самая повитуха… не эта Эрвина?…

– Тебя бы не было на свете.

Помолчав, Филипп снова спросил:

– И эта Эрвина жива? Где она сейчас? Ее никто не преследовал, ведь она обладает страшной тайной?

– Хотели было расправиться с ней несколько дней спустя, да она сошла с ума. Так, во всяком случае, говорят те, кто видит ее. Бродит она по дорогам Франции с посохом в руке и, как утверждают, предсказывает будущее. Видимо, отняв ум, Бог открыл ей этот дар.

– Где же она живет? Есть у нее дом?

– Никто этого не знает. Она дружит с Мерлином, добрым подземным духом, хоть он и спит, и ищет королеву Моргану, чтобы отомстить ей. Ведь та приказала заточить Мерлина в подземелье и усыпить там.

– И ты обо всем этом знал? Хранил тайну до сих пор?

– Об этой Эрвине? Мне поведала о ней перед смертью одна из тех, кто помогал тогда этой сумасшедшей. Она одна осталась в живых и то потому, что в суете незаметно исчезла из дворца. Другие не догадались, и их умертвили.

– А моя сестра Адель Вексенская? Та, что родилась? Знает ли она о том, как умирала ее мать?

– Она знает то, что известно всем. Но мы отвлеклись, и я еще вернусь к ней. Есть пятая причина моего развода с Алиенорой, и последняя. Разорвав этот брак, я очистился от греха. Грех этот мой – Витри, где я велел поджечь собор, в котором заживо сгорели невинные жители – женщины, старики, дети…

– Расскажи об этом.

– Всему виной аквитанская шлюха и ее сестра Петронилла, которой вздумалось выйти замуж за графа де Вермандуа. А тот был женат на племяннице графов Шампани и Блуа. Алиенора умоляла меня вмешаться. И вот она, новая война! Тут моя женушка обвинила во всем графа Шампанского, даже пожаловалась папе, а меня заставила пойти войной на Шампань. Мы подошли к городку Витри и хотели уже пройти мимо, но эта стерва стала уговаривать меня истребить всех жителей, а город сжечь… Немного погодя я совершил паломничество в Сантьяго-де-Компостелла[24], а когда развелся, окончательно смыл с себя этот грех.

– И это по вине Алиеноры Аквитанской? Не первая, полагаю, подлость с ее стороны.

– Франция не видела еще существа более гадкого и презренного, нежели провансальская трубадурка. Я расскажу тебе о ней, больше некому. Ты должен знать, потому что впереди у тебя борьба с ней, ее мужем и их сыновьями.

– И все же жаль Аквитанию – независимый, богатый, самобытный край с выходом к морю. Собственно, это страна никому не подчиняется – ни Англии, ни Франции. Не крылась ли, отец, опасность в потере Аквитании? Я имею в виду ваш развод.

– Она крылась не в этом. Знать Гиени, Пуату и Сентонжа перешла в руки английского короля – вот что было страшно. Здесь же оказались Анжу и Мэн, которые объединились с Нормандией. Понимаешь, что из этого вышло? Огромное государство рядом с державой Гуго Капета! Страшное и агрессивное. Его границы – весь запад Франции от Пикардии до Тулузы. И владеет им человек деятельный и решительный. Дабы увеличить свою мощь, он заставил графа Тулузского дать ему клятву верности. Но и это не всё. Он задумал захватить Овернь и Берри и заключил союз с Савойей. Как думаешь, против кого? Против меня. И я бы не устоял, если бы не взял в союзники архиепископа Бекета и… не догадываешься, кого еще? Мятежных сыновей Генриха, каждый из которых требовал у отца свою долю земель. Это нам на руку, Филипп, потому что ломает единство власти во владениях анжуйского дома.

– Я понимаю свою задачу, отец, – промолвил юный король. – Я буду бороться за увеличение своих владений, но для этого я должен развалить державу Плантагенетов, повергнуть ее к своим ногам!

– Делай ставку на внутреннюю слабость своего западного врага, на неизбежные распри сыновей с отцом. Авессаломовы братья[25]. Заключай союзы то с одним, то с другим. Подтачивай силы колосса, и он в конце концов рухнет. Война – это уже в крайнем случае. Тебе надо беречь силы. Территория нашего королевства не так уж велика. Что мы имеем? Иль-де-Франс, Орлеан и часть Берри. Для остальных десяти фьефов ты только сюзерен, и эти собачки могут больно покусать тебя. Начни с них. Покажи им, кто хозяин, и они присмиреют, поджав хвосты. Потом делай их своими союзниками в будущей борьбе. Не церемонься с ними, но действуй больше головой, применяй хитрость, обман, иди на мнимые уступки. Помни, не числом, а умением надо побеждать врага. Веди переписку с зятьями, сестрами; одна из них королева Англии. И будь жесток со своими врагами, если не удастся перетянуть их на свою сторону.

– Жестокость… – эхом повторил Филипп. – Не слишком веселое слово. Во всяком случае, я не горю желанием прославить себя подобно Ироду Иерусалимскому.

– Одно время и я был жесток, потакая прихотям своенравной супруги, – расправился с жителями Пуатье, пожелавшими объединиться в коммуну, а потом пошел на Тулузу: Алиеноре захотелось отвоевать тулузские владения, принадлежавшие жене ее деда Гийома. Потом эта история с Петрониллой, когда я напал на Витри. Затем выходка с архиепископством Буржа. В результате эта взбалмошная идиотка поссорила меня с папой, и тот наложил интердикт на все королевство.

– В то время она заставила тебя, вопреки желанию папы, поставить архиепископом своего человека – того, который устраивал ее, а не Святой престол.

– Видишь, сколько глупостей я совершил, поддавшись влиянию своей молодой жены? Признаться, я любил ее тогда и потому смотрел сквозь пальцы на все ее причуды. И в эти дни, когда я стоял уже на краю пропасти, куда меня все упорнее толкала аквитанская негодница, рядом со мной оказался Бернар Клервоский. Он-то и оттащил меня от бездны, в которую я уже готов был свалиться. Вот что он сказал мне: «Вы продолжаете свирепствовать, разжигаете пожары, разрушаете Церкви, изгоняете бедняков из их жилищ. Вы нарушили данную при помазании клятву, разорвав тем самым союз со своим народом. За это вы заслуживаете прозвище грабителя и разбойника. Знайте же, что вам недолго оставаться безнаказанным».

– И тогда ты, дабы смыть грех, решил прийти на помощь государству крестоносцев на востоке?

– Именно к этому призывал Бернар христиан в своих проповедях. Как он склонял французов, а потом и германцев выступить в поход к Гробу Господню! Так, пожалуй, не сумел бы ни один оратор античных времен. Вылитый клермонский призыв папы Урбана![26] Даже немецкий народ откликнулся на его зов. Как тут было не собрать войско! Сам Конрад[27] прослезился и двинул свою рать в Палестину. А ведь он не помышлял ни о каком походе. Причина тому – извечная война с франками.

– Чего им делить, ведь корни обоих народов едины.

– Они и сплелись в крестовом походе. Словом, я принял крест и объявил, что сам возглавлю второй поход в Святую землю. Повод к этому был: года за два до нашего выступления мусульмане взяли приступом Эдессу. И мы отправились в Палестину, чтобы отобрать город и наказать сарацин.

Поход окончился бесславно, тебе об этом известно. Причин множество; в основном наша глупость. Мы были наголову разбиты турками. Тысячи крестоносцев нашли там свою смерть – глупую, бессмысленную. Но что самое обидное: я снова не смог отказать Алиеноре, когда она стала требовать, чтобы я взял ее с собой. Ее и сотни две ее фрейлин. Целая женская гвардия! Ну скажи, зачем? Где была моя голова? На кой черт нам было тащить за собой этот отряд, полагавший, что путешествие обернется всего лишь увеселительной прогулкой? Короче говоря, это была еще одна прихоть Алиеноры, и не последняя. В Антиохии она стала любовницей своего молодого дяди Раймонда де Пуатье. Кроме того мне постоянно доносили, что она не отказывает в любви даже рыцарям, которых мы вели за собой.

Вскоре я перестал пользоваться ее советами. Ее это настолько возмутило, что она обозвала меня не королем, а монахом и потребовала развода.

Дальше тебе все известно. На сцену выступает Генрих Анжуйский. Не задумываясь, она задирает перед ним платье и становится его любовницей, а потом и королевой Англии. Это был пятьдесят четвертый год. Далее – Тулуза. Этот наглец вздумал заявить свои претензии. Мне пришлось вмешаться, и граф Раймонд защитил свое графство. Тогда Генрих бросился на своего брата Жоффруа, который требовал Анжу и Турень. Генрих – хитрая лиса – тотчас прибежал ко мне в поисках союза против брата и даже принес мне оммаж[28], который вскоре был им забыт. Не прошло и года, как он силой захватил мои замки и насильно обвенчал своего сына Генриха с твоей сестрой.

– С Маргаритой?

– Ей было тогда всего три года.

– А что это за замки?

– Ее приданое, которое я обещал.

– Похоже, он тот еще негодяй, – скрипнул зубами юный король. – Отец, мне придется сразиться с Плантагенетом. Клянусь, я снесу башку англичанину!

– А сейчас послушай, что было дальше. Ничего не пропускай. Помни, другого такого разговора у нас уже не будет. Словом, мне приходилось мириться с выходками Генриха: сил моих было явно недостаточно, чтобы вступать с ним в борьбу. А он тем временем женил своего сына на Констанции Бретонской. Для чего? Для того чтобы герцоги Бретани стали его вассалами. Потом расширил границы Нормандии и Центральной Франции, подписал договоры со всеми государями, окружавшими наше королевство, а в шестьдесят третьем году заключил союз с Фландрией. Все это для будущей борьбы с Капетингами, которых он вознамерился уничтожить. Так и вышло, что Фландрия изменила своим вассальным обязанностям по отношению к Франции. За измену Генрих платит графам Фландрским ежегодно пятьсот марок серебром. Он добрался и до Аквитании. Дабы лишить ее поддержки французского короля, он обручил своего сына Ричарда с моей дочерью от второго брака Адель. В эти же годы он поставил на колени Ирландию, объявив себя ее правителем. А потом выдал замуж свою дочь Элеонору за кастильского короля. В качестве приданого – Гасконь. Видишь теперь, сын, каково наше положение?

Вскочив с места, охваченный волнением Филипп заходил по комнате. Легкий ситцевый плащ с золотыми лилиями на синем фоне полоскался у него за спиной; язычки свечей в панике метались из стороны в сторону, вот-вот готовые погаснуть.

– Он окружил наши земли со всех сторон: Испания, Аквитания, Бретань, Фландрия, Германия! Его владения закрывают для Франции выходы к морю по Сене и Луаре, а значит, лишают корону доходов от торговли! Отец, ведь этак он задушит французское королевство!

– Ты должен стать умнее его и его сыновей. Знай, Анжуйская держава не так уж неуязвима. Теперь, когда подросли сыновья, в семье Генриха начались раздоры. Генрих Молодой, самый старший из сыновей, был коронован. Отец дал ему Англию, Нормандию, Анжу, Мэн и Турень. Второму сыну, Ричарду, – Аквитанию и Пуату. Но то – лишь тень власти. Оба сына сразу поняли это, когда отец потребовал уступить кое-какие земли из их доли младшему брату Джону, которого Генрих решил женить. Старший сын возмутился и бежал от отца к моему двору. Ричард остался недоволен тем, что отец собирался отдать испанцу Гасконь. Поэтому оба сына и Жоффруа с ними оказались у меня. Алиенора поддержала их и стала готовить восстание против мужа, привлекая сюда и аквитанских баронов. Положение стало серьезным. Но у Генриха было мало рыцарей, к тому же они обязаны были служить ему всего сорок дней в году. С таким войском не выступишь в поход, поэтому он стал прибегать к помощи наемников. Черт знает сколько собрал он их под свои знамена. Алиенора собралась бежать в Париж, но Генрих приказал арестовать ее и заточить в тюрьму. Семь лет она уже там. Сколько пробудет еще – не знает никто.

– А что же Англия? – спросил Филипп. – Несомненно, король обложил горожан непомерными поборами. Где иначе ему взять денег на войну?

– Так оно и было, – согласно кивнул Людовик. – Народ во главе со знатью взялся за оружие. А здесь против Генриха образовался грозный союз: Франция, Фландрия, Булонь и Шампань. Возглавляли его Генрих Молодой и его брат Ричард. Генрих двинул свои войска и одержал над нами победу. Преданные ему министры разгромили войска мятежников и в Англии. Бог был за него. А вскоре заключили мир, и оба сына короля присягнули ему на верность.

Людовик замолчал. История осталась в прошлом. Теперь следовало сказать о нынешнем дне. Филипп молод, но в его руках остается держава Капетингов, и он должен суметь защитить ее от врагов. Самый опасный – Фландрия.

– Остерегайся Филиппа Эльзасского, – снова заговорил Людовик – торопливо, взволнованно, точно боялся не успеть сказать главного. – Он был твоим воспитателем и теперь сделает все возможное, чтобы руководить тобой. Опирайся на своих друзей и советников, они всегда помогут. У Генриха с Фландрией договор, он будет постоянно вмешиваться, мешать тебе, но ты помни: первейшая твоя цель – ослабление Фландрии. Недооценивать ее мощь нельзя: она хорошо развита, высокий уровень экономики, успешная торговля и прежде всего с Англией.

– Сейчас, похоже, повсюду затишье, – заметил Филипп. – С чем это связано, отец? И не готовит ли кто-нибудь удар в спину Франции, пользуясь миром?

– Три года назад между Англией и Францией был заключен договор о перемирии во имя служения интересам христианского мира. Идея нового крестового похода витает в воздухе. Об этом не устают напоминать святые отцы. Но Генриху, похоже, не до похода и даже не до Франции. Молодой король, его старший сын, беспокоит его, ведь он до сих пор так и не имеет реальной власти. А тебе, пока они там грызутся, надо приобрести хорошего союзника. Есть только один, кто мог бы тебе помочь – король Германии, император Фридрих, которого называют Барбароссой за его рыжую бороду. Вот с кем в паре ты свалил бы Плантагенета, остальные тотчас выразили бы свою покорность. Как этого достичь – уже не моя печаль. Я не смог, не успел. Остаешься ты. Кстати, Фридрих сочиняет неплохие стихи на провансальском, в них он восхваляет двор какого-то барона в Провансе. А известный Бертран де Борн прославляет Матильду Плантагенет, сестру Ричарда и Жоффруа. Так что, видишь, какие нити связывают поэтов, рыцарей Севера и Юга, друг с другом? Найти бы тебе такого поэта, да чтобы стихи его или песни дошли до Фридриха и понравились ему. Не станет ли это мостом к императору, к дружбе с ним?

– Я подумаю над этим, отец, – ответил Филипп. – Нынче много вагантов и труверов странствует по дорогам королевства. Заманю кого-нибудь из них к себе. Пусть хотя бы только поет, а стихи слагать умеет мой Герен – жемчужина, которую я нашел в Компьеньском лесу.

– Вот и хорошо. Как твоя жена? – неожиданно поинтересовался Людовик.

Филипп усмехнулся:

– Играет в куклы и возится с рыбками в пруду. Она еще не понимает, какую фигуру представляет на шахматной доске своего дяди.

– Не принуждай ее ни к чему, пусть подрастет. Плод тогда падает с дерева, когда он созрел. Не забывай к тому же: ее родословная идет от Карла Лотарингского, брата короля Лотаря, а значит, она происходит от самого Карла Великого.

– Мне уже напомнили об этом.

– Кто?

– Ее дядя, граф Фландрский.

– Вот оно что… Возмечтал, стало быть, возродить династию Каролингов? И если бы не малютка, сам сел бы на трон? Жалкий потомок Карла… Ему и невдомек, что папа не допустил бы этого, да и Шампань пошла бы на него войной. Не только она, многие… Вмешался бы Плантагенет, верный договору. Чья голова осталась бы целой в этой свалке?… Но ты поступил разумно. Изабелла для фламандского семейства – все равно что дочь великого Карла. Пусть тешатся этой мыслью. Оно и на руку тебе. Ее ребенок окажется отпрыском обеих династий – и Каролингов, и Капетингов. Обе крови будут течь в его жилах. Пусть тогда фламандцы попробуют протянуть руки к трону – живо руби их, не задумываясь, и окажешься прав. Святой престол одобрит это… И вот еще что, сын. Как только меня не станет, а это вопрос недели-двух, немедленно забирай мои наследственные замки, пока их не захватили твои дядья, пользуясь наследственными правами своей сестры. Но не порывай с ними дружбы, они пригодятся тебе в борьбе против Фландрии.

– Я запомню все твои заветы, отец, – горячо произнес Филипп. – Я заставлю графов Фландрских держать стремя моего коня, а Плантагенету оставлю территорию, на которой уместится лишь его нога.

– Благослови тебя Господь, мой мальчик. Я хочу, чтобы ты был счастлив, а для счастья человеку необходимо иметь славное отечество. Наклонись, я поцелую тебя… А теперь ступай, я устал и хочу отдохнуть… Похоже, у меня это был последний проблеск ума.

Не сводя глаз с умирающего отца, пятясь, Филипп вышел из королевских покоев.

Глава 14. Король. Наёмники. Эрвина

По галерее, идущей вдоль северного крыла королевского дворца в Сите, идут четверо: Филипп, Гарт, Герен, Рокбер де Монзон. Последний – камергер. Вид сквозь арочные перекрытия – на правый берег Сены, на мост Менял, откуда идет дорога в Сен-Дени. По обеим сторонам дороги – Церкви, кладбище, рынок, ряд башен Гранд-Шатле у моста.

Ветер дул с севера, доносил неприятные запахи. Филипп остановился, потянул носом воздух. Остальные сделали то же, переглянулись. Смотрят на короля.

– До каких же пор город будет вонять, словно мертвец? – нахмурил брови юный монарх. – Когда придет этому конец? Париж – столица Франции! Почему он весь в помойках? Откуда этот смрад? Рокбер, отвечай.

– Запах идет с улиц, нечистоты выливают прямо туда. Образуются лужи – грязные, зловонные. Хорошо, если есть желоб посередине. Но он может быть забит, скажем, дохлой собакой.

– Неплохой ответ. Что скажешь ты, Гарт?

– Вонь идет от рынка. Настоящее сборище всякой заразы. Гниют продукты, тухнет рыба, мясо… Спрашивать надо со старшины квартала.

– Герен?

– Улицы грязные, в этой грязи мухи, черви. Рынок переместился ближе к кладбищу, теперь оттуда несет тухлятиной. Самое любопытное – место это облюбовали жрицы любви. Клиентов здесь достаточно: торговцы привлекают немало народу.

– На кладбище Невинных?

– Рынок мал, места всем не хватает. Торговцы охотно платят любую пошлину…

– Недавно я виделся с епископом, – перебил его Филипп. – Он в негодовании. Как вы думаете, что беспокоит его преосвященство? Можете не морщить лбы, я вам скажу. Отнюдь не запахи и не девицы легкого поведения. Сюлли спросил у меня, откуда на улицах Парижа, почти в самом его центре, взялись еретики? Они проповедуют свое лжеучение не только на мостах, набережных и площадях, но даже у дворца епископа, чуть ли не под самым его носом! Что я мог ему ответить, если мои ближайшие советники, мой придворный штат, – закрывают на это глаза, делая вид, будто ничего особенного не происходит?

Все трое молчали, пряча глаза. Филипп продолжал:

– Мой отец сделал столь прочным союз королевской власти и Церкви, что мне никогда не придет в голову мысль перечить епископу или, чего доброго, воевать с ним. Всю мощь королевской десницы я ставлю на службу Церкви, моего верного союзника и помощника во всех делах. Этот колосс поможет мне устранить врагов и раздвинуть до небывалых размеров границы Франции. Вы, мои друзья, должны понимать, что в своей борьбе я буду опираться на епископов, папу… и на вас. Вы мои помощники, не исключая, разумеется, придворного штата моего отца; все вместе мы заставим говорить о Франции как о великой державе. Сейчас мы делаем первые шаги, и они будут направлены на столицу королевства, его сердце. Здесь жил Хлодвиг, первый король франков, теперь будут жить потомки Гуго Капета, который и вернул Парижу статус столицы. Вы поняли меня?

– Город и в самом деле похож на помойку, – скорчил гримасу де Монзон. – С вашего позволения, государь, я займусь этим. Я заставлю этих лоботрясов вычистить улицы города и наблюдать за этим впредь.

– Тебе поможет маршал Клеман. Действуйте от имени короля. За ослушание – наказание плетьми. Ты, Герен, выгонишь с кладбища всех торговцев и проституток, огородишь его и рынок тоже. Людей бери, сколько надо. Тебе поможет Бартелеми де Ла Руа. О ходе работ докладывать мне лично.

– Девок много, нищих еще больше, – подал голос Герен. – Могут поднять бунт, их поддержат торговцы, ремесленники, мясники с Шатле. А солдат, как я понимаю, у нас немного.

– Будут солдаты, – пообещал Филипп и, выразительно поглядев на Гарта, прибавил: – Еретиков хватать – и на суд епископа. Пусть знают, что Париж – не место для их проповедей. И еще. Мой отец давно точит зуб на евреев. Развелось, как тараканов на кухне. Немедленно всех изгнать за пределы города, очистить улицу Лантерн и мост Менял от этих жуликов и пройдох. Подумать только, мне доложили, что они дерут огромные проценты за кредит, да еще и обрезают монеты. В городе ходят по рукам резаные су и денье. Немедля это прекратить! Фальшивомонетчиков – в оковы и на мой суд! Ты понял, Герен? Таков приказ короля!

– Наведу порядок, не волнуйся, Филипп, – усмехнулся Герен. – Возьму с собой десяток рыцарей и мечом пройдусь по городу. А уж епископ – огнем, коли еретики вовремя не уберутся или не отрекутся от своих заблуждений.

– Раз поняли – исполняйте. Гарт, останься, мы с тобой займемся другим делом.

Герен и Рокбер ушли. Филипп взял друга за руку.

– Не сердись на меня из-за еретиков. Я вынужден, пойми. Церковь этого требует. Без нее мне не быть королем. Я буду делать так, как ей хочется. Епископы моего королевства должны понять, что я действую сообразно их стремлениям. Мне это пригодится, когда начнут возникать разногласия, улаживать которые мне придется с папой. А за Бьянку не беспокойся, она далеко, рука святого престола не дотянется до нее.

– Если честно, то ее взгляды на религию меня тоже не устраивают, хотя во многом она, безусловно, права. Я говорю о духовенстве – ленивом, лживом, продажном.

– В этом обличали его еще клюнийцы. Но голос их так и остался втуне, хотя и были приняты надлежащие меры. Однако папы меняются быстрее, чем короли. Один забыл, другой посмеялся, третий попробовал что-то исправить; да не излечить тело, пораженное проказой. Катары – что судно без вёсел и руля в открытом море. Поднимется шторм – разобьет это судно о скалы. Нынешний поход крестоносцев на юг – только первый вал. За ним последует другой, который уничтожит их всех вместе с их учением.

– Мне жаль Бьянку, Филипп. У нее доброе, отзывчивое сердце…

– Она не отречется. Будь готов к наихудшему, Гарт. Она спасла мне жизнь. Спаси и ты ее или… хотя бы отомсти, если не успеешь.

– Клянусь тебе в этом!

– Надеюсь, впрочем, Бог поможет ей избежать опасности.

– Ты о новом вторжении рыцарей в Тулузу?

– Папе нынче не до этого. Святая земля его беспокоит. Сарацины предпринимают какие-то действия против Иерусалима, хотя, говорят, регент заключил перемирие с Саладином. А сестра нынешнего иерусалимского короля Балдуина принцесса Сибилла вышла замуж за рыцаря Ги де Лузиньяна, по слухам, обыкновенного проходимца, искателя приключений. Представь, скончается прокаженный король, брат Сибиллы. Кто же сядет на трон? Ее двухлетний сын от первого мужа? И снова регентом к нему приставят графа Триполи. А если Лузиньяна? По словам Балдуина, этот французский рыцарь совершенно не способен управлять королевством. Вот откуда может грянуть гром, и вот куда сейчас смотрит папа Александр. Ведь случись беда с королем, Саладин тотчас захватит Святой город – и вот он, новый крестовый поход.

– Дай бог Балдуину не умереть, – отозвался Гарт. – Хорошо, что он еще молод.

– Да, но – прокаженный! Такие долго не живут. Ужасный Восток! Постоянно там хватают какую-то заразу. Не моются они, что ли, эти мусульмане?

– Да ведь там пески кругом, где им мыться? – хмыкнул Гарт.

– И то верно, а дождей там, поди, и не бывает. Теперь о деле. Ты мне нужен, Гарт. Вернее, нужны твои друзья. Помнится, ты рассказывал о них; они – рутьеры и прячутся где-то в лесах. Сможем мы их найти?

Гарт помедлил. Филипп затевал какую-то игру. Хочет уничтожить наемников, как приказывал папа на соборе в прошлом году? А Бильжо? Ведь они вместе учились, стали канониками… Дальше судьба разбросала их.

Филипп понял мысли Гарта, положил руку ему на плечо.

– Я собираюсь взять их к себе на службу. Короне нужны солдаты. Вначале они помогут мне бороться с непокорными вассалами, а потом я поведу их на Плантагенета.

Но Гарт молчал, все еще обуреваемый сомнениями.

– Клянусь тебе в том, что сказал. Или ты мне не веришь? Что же это за дружба, когда один не верит другому? От такой дружбы недалеко и до…

– Молчи, Филипп! – остановил его Гарт движением руки. – Не смей продолжать. Я верю тебе и знаю, ты не нарушишь клятвы. Особенно той, в Компьене. Мы поклялись тогда быть верными друг другу до конца, до самой смерти. И я сказал тебе: «Где ты, Филипп, там отныне и я. Доведется – жизнь мою возьми. Впредь я от тебя ни на шаг. Тенью твоей стану. А хочешь – сделаюсь карающим мечом, лишь укажи на недруга».

– Помню, Гарт. Потому и прошу тебя как друга дать мне этих рутьеров. Я сделаю из них свою личную гвардию. Днем и ночью будут охранять короля, стоять на страже королевства. Тебя поставлю над ними начальником.

– У них уже есть один. Мой приятель, бывший каноник.

– Вот и прекрасно, будешь вторым. Сколько их, ты говорил?

– Около сотни, может, больше.

– Найдем мы их?

– Попробуем. Для этой цели я воспользуюсь условным сигналом. Они недалеко и должны его услышать.

– Отлично! Сотня рыцарей без страха и упрека, не признающая ни Бога, ни черта и верная одному лишь своему хозяину – вот то, что нужно королю Франции в его борьбе! Итак, на коней, Гарт!

– На коней, Филипп.

Вскоре они, а с ними еще пять рыцарей охраны, были в лагере наемников. Те обступили незваных гостей, вначале не понимая, что происходит, и на всякий случай держа наготове обнаженные мечи. Когда Гарт объяснил, рутьеры зашевелились, загалдели, побросали мечи в ножны.

– Давно мечтал пристроиться ко двору французского короля, – заявил Бильжо. – Вначале мы служили анжуйцу, но он ничего нам не заплатил. Теперь я поквитаюсь с ним или пусть меня повесят. Не так ли, тамплиер? – хлопнул он по плечу одного из своих товарищей. – Это Симон де Фоконбер, сын храмовника, погибшего в битве при Такуа, – стал объяснять Бильжо. – Он из рода Сент-Омеров, первых рыцарей Храма, а уж дерется так, что не поздоровится самому дьяволу, вздумай он махнуть мечом. А это… – Он подошел к другому воину, настоящему атлету, с черной бородой. – Бертран де Монбар. Его отец был магистром ордена, которому служил тридцать лет или больше того. Андре де Бланфор, – подошел он к третьему, с тяжелым взглядом, хмурым лицом, – брат великого магистра ордена, что отдал Богу душу около десяти лет назад. Остальные… ну да что о них говорить, все славные ребята, за хорошего хозяина в огонь и в воду, любого порубят на куски. Не так ли, Бертран? – обратился он к Монбару.

– Служить французскому королю почетнее, чем любому другому государю, клянусь родимым пятном своей бабки, – под хохот друзей ответил сын бывшего магистра. – Во всяком случае, полагаю, дело пойдет без обмана, коли за него взялся Гарт.

– Король Франции не привык нарушать своего слова, – заявил Филипп. – Друзья для меня, какого бы сословия они ни были, дороже любого моего вассала с титулом графа или герцога. Прошу помнить также, что ни один из вас не будет обижен мною ни добычей, ни платой за свою работу.

– Неплохо сказано! – воскликнул Симон де Фоконбер. – Значит, государь, мы едем в твои королевские казармы? Клянусь бородкой Иисуса, меня это устраивает.

– Это все же лучше, чем замерзать зимой в лесу или ждать, покуда нас придет убивать банда рыцарей какого-нибудь сеньора, – поддакнул Жослен.

– Здесь всего около тридцати человек. Где же остальные? – Филипп повернулся к своему спутнику. – Ты сказал, их будет не меньше ста.

– Гарт, ты обещал королю сто всадников? – воскликнул Бильжо. – Так я приведу их еще до захода солнца. Можешь мне верить, государь. Ожидай меня здесь. И если до того как прогорят сучья в этом костре, я не вернусь сюда с полусотней лихих рубак или даже больше того, то можешь меня повесить, король Филипп, вот на этом суку, что над твоей головой. Будь я проклят, если он не выдержит моего веса.

И Бильжо, взяв в попутчики одного из своих солдат, дав шпоры коню, скрылся в чаще леса.

За разговором не заметили, как солнце упало за верхушки деревьев. Костер почти прогорел, и в это время на поляну вылетело войско наемников числом около ста. Филипп улыбнулся, бросил взгляд на сук над своей головой. Бильжо, посмотрев туда же, расхохотался:

– Пусть не торопится на свидание с моей шеей. Авось настанет день, и ему выпадет честь познакомиться с шеей познатнее моей, скажем, епископа или самого папы римского, чтоб ему гореть в аду!

Дружный хохот рутьеров был ответом на его слова.

– Ты объяснил им, надеюсь, кому они теперь будут служить? – спросил Филипп. – Сказал, что отлеживаться на печи им не придется?

– Не опасайся, король, эти ребята знают свое дело. Они рискуют жизнью, это правда, но где сейчас найдешь работу для своего меча, к тому же хорошо оплачиваемую, за которую не требуется совать голову в петлю? Поэтому они готовы на все, укажи только, на кого идти.

– Прекрасно! Сколько их теперь всего?

– Ровно сто, король.

– Выходит, ты привел семьдесят всадников. Значит, ты умеешь считать?

– Мы с Гартом каноники, учились и жили в одном монастыре.

– Что ж, тогда в Париж! – воскликнул Филипп, и все войско двинулось за ним следом.

– Стало быть, ты был когда-то монахом? – на ходу повернулся юный король к Бильжо. – Вероятно, в твоем войске есть и еще церковники?

– Кто в наше время не был монахом и кто только не бежал из монастыря, – ответил на это рутьер. – Жизнь там несладкая. Обирают или облагают налогом герцоги, графы, бароны, те же наемники. Повсюду идет война. Солдаты той или иной армии забывают о набожности и начинают грабить церкви и монастыри, даже сжигать их. Поэтому там, где дерутся, любое аббатство – уже не убежище.

– Но ведь не всегда война, – возразил Филипп, – а монахи все равно бегут.

– Монастыри погрязли в долгах, уставы почти не соблюдаются, ежедневно ругань, скандалы, – встрял в разговор Гарпен де Казалис, бывший монах. – Епископ и аббат постоянно вмешиваются, призывая к порядку, а монастырь разоряется: нет поступлений от мирян, аббат за долги продает церковную утварь. Нам приходилось выколачивать деньги с прихожан с помощью реликвий своего святого покровителя. Но это очень скоро переставало действовать. А ростовщики требуют уплаты долга, который продолжает расти.

– А, евреи, значит? – перебил Филипп. – Не зря я повелел их выгнать из города. Дай им власть – они окажутся кредиторами самого короля!

– Стараясь выбиться из долгов, закладывали украшения алтарей, чаши, кресты и прочее, – подал голос другой рутьер. – И где же? У евреев! Скандал, да и только. Но отдавать было нечем, и дело доходило до полного разорения обители. Монахи разбегались кто куда, а монастырь попросту исчезал. Да вот, например, аббатство Бреден. Всё заложили, продали, а сами разбежались. Теперь там руины. Настоящая пустыня – ни души вокруг. Епископ наложил интердикт. На кого? На летучих мышей да бродячих собак?

– А многие монахи убегают из аббатств и отправляются учиться, – сказал еще кто-то. – В Париж, конечно же. Там много школ. Уж лучше быть студентом, чем подыхать в тишине, умерщвляя свою плоть и грызя недоваренную морковь.

– В самом деле, монастырь – настоящая усыпальница, – послышался еще чей-то голос, – там требуют гробовой тишины. А спать? Почему на досках? А жрать? Сколько можно давиться сырой свеклой и грызть заплесневелый сыр, который даже мыши не едят! Да кроме того бесконечные молитвы и бдения у икон. Пропади она пропадом, такая жизнь!

– Но самовольно покидать монастырь нельзя, – возразил Филипп, – за это епископ или аббат могут подвергнуть отлучению.

Все, кто слышал это, рассмеялись, да так громко, что король понял: он сказал глупость.

– А кого ты ведешь за собой? – воскликнул, обращаясь к нему, Бильжо. – Спроси, есть ли хоть один в моем войске, кого не отлучили? Нет, клянусь своим левым глазом! Плевать мы хотели на всех епископов и аббатов вместе с их отлучениями. Вот, – он указал на рукоять меча, – что дает пищу, а не аббат с его проповедью смирения. И мой меч с такой же легкостью срубит голову епископу или даже самому папе, словно это всего лишь кочан капусты, который надо бросить в котел, чтобы сварить борщ. Сто чертей мне в глотку, король, если кто-нибудь из моих молодцов думает иначе.

Из сотни ртов вырвался дружный рев, и сверкнули в руках лезвия мечей в подтверждение слов вожака.

– Веришь ли, король, – сказал еще один рутьер, – но кое-где нас, монахов, даже стали считать пособниками сатаны. Всё с легкой руки катарских проповедников. Сам понимаешь, христианский пыл паствы после этого заметно поугас. Да и вера-то, чего говорить, нынче не столь горяча, как, скажем, при последних Каролингах или при Роберте Набожном. А тут еще епископ! Обвиняет нас в воровстве или в том, что мы принимаем дары от отлученных лиц или ростовщиков. Сказал – и уехал. А могущественного сеньора над нами нет. Вот и нападают на нас, а мы обязаны защищаться. А этот, в митре, опять приезжает со своей сворой и начинает молоть новый вздор: не оружием, мол, обороняться надо, а молитвами Господу и Святой Деве. Ей-богу, до сих пор чешутся руки махнуть мечом и развалить этого борова пополам. Вот и скажи теперь, король, сладко ли нам было в монахах?

– Только когда хоронили какого-нибудь рыцаря или нескольких, перепадало кое-что, – добавил другой наемник, Риго Селлерье. – Рыцари ведь сами просили, чтобы их похоронили в аббатстве. Или просил их сеньор. Но аббат тут как тут: как же упустить свою долю?

– У нас тут есть даже графы, – сказал Бильжо. – Пошли в монахи от скуки. Потом, когда надоело, вернулись в свои замки – а их уж нет: либо проданы за долги, либо разрушены. Так и стали рутьерами. Куда же еще? Кровью своей зарабатывают теперь свой хлеб. Кстати, король, у меня есть весьма ученый монах Ригор. Если хочешь, он станет писать историю твоего правления. Она ведь еще только началась, ну а дальше он все изложит в книге. Как ты, не против такой памяти потомкам?

– Пусть пишет, – согласился Филипп, – только не очень врет.

– Ну, если и прибавит что-то от себя, так только в твою пользу, будь уверен. Ведь ты теперь его господин… Да-а, сколько монастырей разорилось из-за долгов! Жаль паломников. Их тысячи! Кто теперь даст им приют и милостыню, а ведь странствия их длятся месяцами.

– Откуда столько паломников повсюду? – с интересом спросил Филипп. – Что заставляет их пускаться в столь дальние и опасные путешествия? Только ли желание помолиться на могиле святого?

– Таков человек, – размышляя, ответил ему Бильжо. – Он должен обязательно увидеть и потрогать руками. Без этого христианин не мыслит своей жизни. Кроме того иные идут, чтобы искупить свой грех. Твой отец – не живой ли пример тому? Христос говорил людям, которых исцелял: «Поднимись и иди». И паломник идет. Он будет идти всегда в то место, где мощи святого, где тот ходил, где воздух, которым он дышал. Такова действительность.

Филипп снова поинтересовался:

– Среди твоих воинов не только монахи, но и те, что в родстве с тамплиерами. Сыновья, братья погибших… Почему они не вступили в орден? Он широко известен, богат, никому не подчиняется, кроме папы.

– Эй, Бертран, – крикнул Бильжо, оборачиваясь, – твой брат был магистром. Почему ты не пошел по его пути? Что помешало тебе стать рыцарем Храма Соломона?

Бертран де Монбар подъехал ближе, поравнялся с королем.

– Уж больно строгий устав у бедных рыцарей Христа, как они себя называют, – стал он объяснять. – Ходят всегда в белых одеждах, много не говорят, им запрещено ругаться, даже смеяться. Им нельзя выезжать на охоту, с соколами тоже. А когда рыцарь бьется, он не имеет права просить пощады и предлагать за себя выкуп, если окажется в плену. Его казнят, только и всего.

– Или он отдаст богу душу, как Одон де Сент-Аман в прошлом году, – перебил Бильжо. – Он не стал платить выкуп и умер в плену. Сейчас у них Торож, восьмой по счету.

– Продолжай, прошу тебя, – сказал Филипп, обращаясь к Монбару. – Как бьются тамплиеры?

– Неплохо, скажу прямо. Воюют они с охотой, хотя собрались всего лишь для того, чтобы охранять паломников. Когда нет войны, они ведут строгую монашескую жизнь и проповедуют полное воздержание. Да будь оно проклято! Для этого я, что ли, родился? Послушай, король, что они говорят: «Воздержание – есть сердечное спокойствие и здоровье тела. Кто не примет такого обета, те не обретут вечный покой и не смогут лицезреть Господа». Чертовщина какая-то; почему я должен всему этому подчиняться?

– Ты не сказал еще, что они ходят всегда по двое, как еретики, и у них одна миска на двоих, – напомнил кто-то из рутьеров.

– А на перстне у них два всадника на одной лошади, – подал голос еще один. – Это показывает, как они бедны. Смех, да и только! Они нынче такие богатые, что им завидуют многие государи. А земли у них – по всей Европе, даже в Англии.

– Эй, Бертран, ты забыл про женщин, – усмехнулся Бильжо. – У них про это так прописано – живот надорвешь со смеху. А ну, вспомни да расскажи-ка нам.

Но Бертрана опередил другой рутьер, Симон де Фоконбер.

– Им вообще нельзя говорить о том, что у монахов принято называть «плотскими наслаждениями». Впрочем, этот грех можно оправдать, когда он связан с продолжением рода. А вот если ты не женат, то близкое отношение с женщиной считается заведомым грехом. Но самое смешное впереди. Им запрещено общаться с женщинами, даже опасно смотреть им в лицо. Нельзя целовать ни вдову, ни деву, ни мать, ни тетку, ни сестру. Да провалиться мне на этом месте, если я стану тамплиером! Ведь я не смогу потом поцеловать ни мать свою, ни другую красотку, коих немало бродит по свету.

– Вот так орден! – воскликнул Гарпен де Казалис. – Клянусь обедней, лучше быть простым монахом, нежели храмовником! В монастыре можно позволить себе что угодно, не боясь предстать пред очами Господа с чистой совестью. А взять монахинь? Да больше половины их шастает по мужским монастырям да по всяким злачным местам. При этом называют себя невестами Христовыми. А тому не всё ли едино – девица она или уже баба? Один черт – бесплотный дух. Да и какая охота блудить, когда прибили гвоздями к кресту, а потом сняли? Небось и пониже живота гвоздь всадили.

Громкий хохот армии наемников был ответом на эти слова. Филипп ужаснулся. Катары – это, оказывается, еще полбеды. Послушали бы этих головорезов, откровенно насмехающихся над Евангелием, над жизнью Христа!

Он бросил взгляд на Гарта, думая найти в нем своего единомышленника. Но бывший каноник, не отличавшийся особой набожностью, смеялся вместе со всеми. Впрочем, поглядев на Филиппа, стер ладонью улыбку с лица.

– Не свисти, Гарпен, – крикнул еще один рутьер, видимо, его приятель, – ты бы и сам пошел к храмовникам, да привык к обжорству, а они этого не любят. Да и до баб ты большой охотник. А вот что касается Андре, то тут совсем другая история. Он бастард, в этом его беда, а может, и счастье. Внебрачные сыновья в орден Храма не принимаются.

– А ведь я хотел было, – подал голос Андре де Бланфор. – Они берут почти всех, но почитают лучших, а не знатных. Это для того, кто хотел стать не рыцарем, а монахом. Но я не хотел, а знатностью не вышел, иначе попал бы в ополчение.

– Что же тебя потянуло туда? – спросил Бильжо. – Ах да, тебя ведь отлучили от Церкви, а рыцари Христа вербуют не глядя на это.

– Во-первых, я был беден тогда, а их совершенно не интересовало содержимое моего кошелька. Во-вторых, там был мой брат.

– Что с ним стало? Умер?

– Он сражался с неверными, как лев с собаками. Лишь Богу известно, сколько сарацин пало под его мечом. Но и рыцари несли потери. Однажды они сопровождали короля Иерусалима и попали в засаду. Триста братьев пало в том бою, остальных мусульмане взяли в плен. Среди них был и мой брат Бертран. Потом его отпустили, и он слал письма королю Людовику, где указывал на великое множество воинов султана Нуреддина и описывал их наглость. Он рассказывал ему о сражениях и захвате большого города. Затем они выступили в поход, но их настигли магометане и перерубили всех до единого… Так погиб мой брат, и я дал клятву отомстить за него и всех рыцарей, которые пали в бою с исламистами. Пока я жив, клянусь беспощадно истреблять это поганое племя, невзирая на возраст и род! Попадется мусульманка – и ей вспорю живот, ибо из этого гнилого болота могут выползать только черные ядовитые змеи!

– Тебе скоро представится такая возможность, Андре де Бланфор, – сказал ему Филипп. – Саладин, племянник Нуреддина, не дает покоя христианам на Святой земле, совершая на них нападения. Будем надеяться, папа объявит Третий крестовый поход, и тогда все мы посчитаемся с врагом за смерть наших братьев во Христе.

– Насколько мне известно, тамплиеры и вправду поначалу представляли собой рыцарское братство для защиты паломников, – подал голос Риго Селлерье. – Но лет сорок назад они прониклись настоящим воинским духом, а за ними и госпитальеры. Сколько их погибло с тех пор от рук неверных! Много рыцарей захоронено в нашем монастыре, среди них великие магистры. Эти долго не жили. Три, от силы пять лет – и вот уже их сенешаль становится новым магистром.

– Вообще, в тамплиеры шли те, кто желал возродить истинный дух рыцарства и спасти собственную душу, – сказал Симон де Фоконбер. – Ведь обычный рыцарь – это прежде всего разбойник, грабитель и убийца. Его христианский долг – защита бедных, вдов, сирот, священников и нищих. Это всё он презирает так же, как и любую справедливость. Когда он начинает понимать, что должен снять с себя проклятие, наложенное на него не только епископом, но и просто людьми, он вступает в братство тамплиеров. А потом надевает на себя белую рясу или плащ – знак того, что он оставил темную жизнь и через жизнь светлую должен вернуться к своему Творцу. После этого они разделяются на светских и религиозных воителей. Так повелел им Бернар Клервоский. Воины Христовы смело сражаются в битвах за Господа своего, не боясь смерти, ибо она получена от Христа. Кроме того они защищают слабых, обиженных, паломников… но что это? Или меня обманывают мои глаза, или я вижу впереди одного из них!

И Симон указал на человека, стоявшего прямо посреди дороги. На человеке капюшон, глаз не видно. В руке посох. Смотрит вперед, но так, что видит всех, в то время как его лица не видит никто.

– Будь я проклят, если это не нищий, который просит подаяние! – воскликнул Бильжо и протянул страннику пару серебряных монет.

– Милостыня – верх рыцарской добродетели! – добавил Бертран де Монфор, протягивая нищему еще монету.

Подъехал Гарт. Зачерпнул из кошелька сколько смог, протянул руку, и в это время нищий откинул капюшон.

– Эрвина! – вскричал Гарт, соскакивая с лошади и вкладывая деньги ей в ладонь. – Вот так встреча! Как ты здесь оказалась? Не с неба же свалилась!

– Она всегда появляется там, где ее никто не ждет.

С этими словами Бильжо подошел и поцеловал Эрвину в щеку. Она в ответ улыбнулась ему.

Кое-кто спешился. Остальные, и король в том числе, остались в седлах. Филипп мучительно пытался вспомнить, где он слышал это имя. Совсем недавно кто-то говорил ему. Кто? Он стал перебирать в памяти события прошлых дней: турниры, охота, беседы с матерью, с отцом… И тут он вспомнил. Ведь это та самая, благодаря которой… Филипп соскочил с коня, подошел, поцеловал старухе руку и вложил в нее кошель. Она долго, не мигая, смотрела на него чистыми глазами, не раскрывая рта. Молчание столь затянулось, что Филипп, смутившись и отойдя назад, опустил взгляд. Эрвина улыбнулась и подошла ближе к нему. Филипп, недоумевая, поднял голову. Тогда старуха низко склонилась перед ним и замерла. Слишком долгим показался юному монарху этот поклон.

– Отчего ты поклонилась мне, добрая женщина? – спросил он ее.

И услышал ответ:

– А разве не ты вырвал меч из железной наковальни Мерлина и не стал королем Артуром?

Филипп растерялся. Потом спросил:

– Но как ты узнала?…

– Что ж тут гадать? Ты самый молодой среди всех и остался в седле, тогда как другие попрыгали на землю. А возле тебя мой славный Гарт. Видишь, как просто, король. К тому же дар твой весомее других, что говорит о твоей щедрости и добром сердце. Если я добавлю сюда вежливость, великодушие, скромность, любезность и осторожность, думаю, закончу список твоих добродетелей.

– А теперь, мать, перечисли смертные грехи, – попросил Гарт. – Да и нам всем надлежит послушать, дабы не забывать.

– Зачем говорить то, что юный король знает и без меня, ведь его учили этому, – возразила Эрвина. – Да и вам это ни к чему. Разве среди вас нет монахов? Уж они живо напомнят, чему их учили в монастырях. Тебе же, сынок, – вновь поглядела она на Филиппа, – вот что я скажу. Каждый из смертных грехов, о которых твердят попы в церквах, – враг твой. Помни об этом, когда начнешь войну, ибо напрасно пойдешь в атаку на врага, не победив его вначале в самом себе.

– Что же это за враги? Я, к примеру, не знаю! – вскрикнул Годемар. – Я же не был монахом.

Риго Селлерье подсказал ему:

– Гордыня, алчность, зависть, гнев, леность…

– … блуд и чревоугодие, – со смехом закончил Гарпен.

– Верь своим друзьям и будь всегда с ними, а не с придворными, – продолжала между тем Эрвина, не сводя глаз с Филиппа. – Оттуда идет зависть под руку со злобой, заговором, гордыней. Сумей распознать крамолу, но никогда не действуй один. Друзья твои безмолвными тенями, крадучись по спальням, лестницам и закоулкам дворца, должны все видеть и слышать, дабы пресечь в корне зло, замышляемое против их государя. А поймал изменника – голову долой! Другой тотчас смирным станет, не о двух ведь головах.

– Пока не вижу в своем доме изменников, – ответил Филипп.

Старуха усмехнулась:

– В доме, где много еды, всегда есть мыши и другие грызуны. Помни: тебя станут бояться, значит, будешь иметь много грызунов. Тогда не жди, сам нападай; так должно поступать при встрече с врагом. И никогда не оставляй его в покое: действуя в спешке, он наделает много ошибок.

– Я запомню твои советы, мудрая женщина, – произнес король.

– Я не все еще сказала тебе, юноша. Царь Навуходоносор умер от обжорства. Такая же участь постигла одного епископа, которого я хорошо знала. Но какова истинная причина смерти? Я открою тебе ее. Тело, потребляющее много пищи, навлекает на себя много болезней. Ешь мало и всегда будешь здоров. Так говорил Диоген.

– Я не читал, но обязательно прочту.

Эрвина замолчала и снова долго глядела на Филиппа, не шевелясь, только еле заметно покачивая головой. В их беседу никто не вмешивался. Всем было любопытно, что же еще скажет юному королю старая сивилла, знавшая многие тайны, умеющая слушать землю и гадать. Она знала то, что не было известно никому, и это влекло к ней людей, верящих во все, что им ни скажут. Этому научили их лица духовного звания, поэтому Эрвину, в отличие от священников и аббатов, несколько побаивались, считая, что она знается с нечистой силой. Да и может ли быть иначе, если ее никогда не видели в церкви, которую она обходит стороной?

– Ты нравишься мне, юный король, – снова заговорила старуха. – Твои глаза не бегают, не прячутся, ты уважаешь старость и сделал мудрый шаг… – Она кивнула в сторону рутьеров. – Еще не сев на трон. Я помню все, что было и знаю, что будет.

– Я верю тебе, святая женщина, – возбужденно заговорил Филипп, – но если ты все можешь, скажи мне, когда…

– Нет! – оборвала его Эрвина, подняв руку. – Что начертано на пиру Валтасаровом, то предопределено судьбой, и что сбудется, того не изменишь. Человек играет нитью своей жизни, но никому, кроме Мерлина, не дано знать длину этой нити. Тот, кто убьет Моргану, разбудит Мерлина, но освободить его из подземной темницы не под силу никому. Есть только один человек на этом свете, кто, припав к земле в нужном месте, услышит голос чародея. Несколько раз провидение дарует ему эту возможность, но настанет день, когда он больше не поднимется с земли, ибо будет мертв. В этот день умрет и Мерлин, так и не выйдя на землю из своей темницы. Вот сколь сильна над ним власть Морганы.

– Кто же этот человек? Кто имеет такой дар и может проникнуть в будущее, а потом умрет вместе с Мерлином?

– Знай же, король Филипп, это я!

Филипп вздрогнул и побледнел. Он слышал о чудачествах старой Эрвины, порою считая это просто выдумками, но теперь он стоял перед ней ошеломленный, не имея сил отвести от нее взгляда. Сам не зная почему, он верил каждому ее слову, словно ему вещал сам Господь Бог или один из его апостолов, взирающий на него с иконы.

– Но кто эта Моргана? – решился спросить он. – И как ее убить? Что, если она бессмертна?

– Она колдунья. Смерть боится ее и обходит стороной. Но настанет и ее час. Я скажу тебе об этом, молодой король, если только…

– Что «если только»? – весь трепеща, спросил Филипп.

– … я успею добраться до места, – был ответ.

– До какого места?

– Скоро ты об этом узнаешь, сынок. А пока помни: я буду следить за тобой и оберегать, а твои друзья помогут тебе избежать ошибок. Гарт, Бильжо, Герен и другие. Помни, друг не выдаст и не обманет, скорее умрет. А среди рыцарей, что в твоем маленьком королевстве, вряд ли можно найти хороших друзей. Это объединение дурных людей: они не любят друг друга, а скорее боятся, они не друзья меж собой, а сообщники. Спрошенный о том, что такое друг, Зенон[29] ответил: «Другой я». Понял ты теперь, к чему тебя веду?

– Теперь и ты, добрая женщина, в числе моих лучших друзей, – горячо проговорил Филипп и, склонившись, вновь поцеловал руку Эрвине.

– Ты произнес мудрые слова, – улыбнувшись, ответила она.

– Скажи, отчего ты прячешься от людей и почему обратила на меня свой взор? Разве я избранник? Хочешь жить у меня во дворце? Ты станешь для меня второй матерью.

– Я давно уже ею стала, – загадочно ответила старуха. – Знаешь ли ты, что Франция могла остаться без Капетинга? После смерти твоего отца на трон мог сесть новый Каролинг.

Филипп снова вспомнил, как отец рассказывал ему о загадочной смерти Констанции Кастильской, своей второй жены.

– Я знаю об этом, – ответил он. – Ведь если бы не ты тогда…

– Не будем об этом. Тайну знаем мы с тобой и твой отец. А скоро нас останется двое. Когда меня не станет, ты останешься один.

– А остальные?…

– Их уста на замке. Со смертью короля умрет и тайна.

– Ты сказала, скоро я останусь один… Это значит… Но ты еще не стара; я не хочу…

– Дети мои зовут меня. Их голоса все громче. Они говорят со мной все трое, поэтому я всегда должна быть рядом с ними. Вот почему я не стану жить у тебя во дворце. Свобода – величайший дар, отпущенный человеку. Надо только грамотно им пользоваться. Ведь и любовь может обернуться врагом. А моя свобода кончится, когда я в последний раз услышу голос Мерлина. И тогда свершится то, чему назначено быть. Однажды в том месте, которое тебе укажут, ты найдешь большой камень, который никто не сможет сдвинуть с места. Знай, этой второй Ниобеей[30] буду я. На прощанье дам тебе совет. Крестик вижу у тебя на шее, на нем Христос распятый. Повесь вместо него известняк – от дурного глаза. А для своей молодой жены найди камешек, который называется гелиотроп. Это для плодовитости. Но вешай его не сейчас, а когда она сможет рожать. А рядом – яшму, для легких родов. Всем помогает, поверь мне. А теперь езжай, король, во дворец. Торопись, отцу твоему недолго уж осталось. И помни, как только он испустит дух, тотчас начнут кусать тебя грызуны, которых слишком много развелось окрест. Ибо видение было мне…

– Говори же, говори, – просил Филипп, видя, что Эрвина вдруг замолчала.

– Пернатый змей кружит вокруг твоего королевства, четверо детей его сидят на землях твоих. Но недолго жить змеенышам. Пройдут три года, и не станет одного из них, самого старшего. А еще через три года умрет и другой. Загорятся после этого крылья у змея, и рухнет он мертвым тоже через три года… Кончилось на этом видение. Стало быть, дальше сам станешь очищать землю свою. Только помни еще: едва испустит дух змей, снова через три года явится к тебе ведьма в образе прелестной девы. Заколдованная она будет. Не умру к тому времени – может, и расколдую ее для тебя. Но знай: ляжешь с ней в постель раньше времени – сам в чудище превратишься. Теперь прощай.

Потрясенный, Филипп поклонился старухе и вскочил в седло. Кавалькада тронулась в путь, а Эрвина долго еще стояла, глядя ей вслед, пока последняя лошадь с всадником не скрылась из виду.

Глава 15. Юный монарх делает первые шаги

Умирающий Людовик попросил, чтобы его отнесли на площадь перед новым собором. Он велел дать епископу еще 200 фунтов серебра, и это позволило поднять своды над хорами Нотр-Дам на небывалую высоту. Король захотел это увидеть, а увидев, прослезился. В этот же день папский легат торжественно освятил главный алтарь собора. Но Людовик уже почти не дышал: отказали легкие. Еле слышно он попросил, чтобы его отнесли в цистерцианский монастырь Барбо. Там его соборовали, и монахи охраняли его покой.

Епископ с хором певчих отслужил заупокойную мессу во спасение души благочестивого короля Людовика. Впервые рядом с телом короля возложили корону, скипетр, печать, которой он скрепил свои ордонансы о всеобщем мире. Тотчас после смерти тело плотно завернули в шелковый саван, чтобы перенести и похоронить в церкви Сен-Дени[31]. Во главе похоронной процессии шел Филипп.

Когда тело короля внесли в церковь для захоронения, то поместили его сначала в пылающую часовню[32], воздвигнутую посреди хора. И уже потом оно было уложено в гробницу.

Вдова покойного указала братьям на саркофаг Людовика VI; отец ее мужа покоился под простым надгробным камнем. И тут же она приказала покрыть надгробие своего мужа золотыми и серебряными драгоценностями. Ей пообещали выполнить всё, как она того пожелала.

Все вышли. Похороны закончились. Но Аделаида не успокоилась:

– И пусть будет на могиле моего супруга жизана![33] Так я хочу.

Ее повеление исполнили.

Октябрь 1180 года. Королевский дворец полупуст, насторожен. Кое-где, хмуря лобики, щебечут дамы, группами стоят придворные вдоль галерей, у дверей кабинетов, молелен, спален. Разговор ведется вполголоса, без улыбок. Лица хмуры, на каждом читается тревога, неуверенность… Голоса стихают, тишина витает вокруг. И снова – споры, волнения, догадки и – нет-нет да и косые взгляды, летящие в сторону королевских покоев.

Там сейчас сидят за столом четверо, напротив друг друга: Филипп и Герен, Гарт и Бильжо. Между ними две шахматные доски. Время от времени один из игроков переставляет фигуру. Из коридора слышно пение трувера, аккомпанирующего себе на виоле. Он у стены. Перед ним полукруг – дамы и кавалеры. Почти все сидят на стульях, обитых кожей, с разукрашенными причудливой резьбой спинками.

Взгляд Филиппа устремлен на фигуру короля, зажатого между офеном и скалой[34]. Чуть поодаль – рыцарь, морда направлена на короля, которому он, кажется, вознамерился поставить мат в один прыжок.

– Смотри, Герен, – Филипп поднял фигуру короля, – вот это Франция. А это, слева и справа, Шампань и Блуа. С севера, там, где рыцарь, – Фландрия. С запада Нормандия, Анжу, Мэн – владения английского монарха. Что стоит этим фигурам в два-три хода поставить мат французскому королю? И не уйти. И защитить нечем, сил моих совсем мало. Что посоветуешь? Ведь этак они раздавят меня, эти Симплегады[35]. Сойдутся вместе, нажмут – и нет Франции.

– Всему виной Плантагенет. – Герен поднял с доски фигуру девы слева от короля. – Слишком много власти имеет. А ведь он твой вассал.

– Хорош вассал, который отказался принести присягу своему сюзерену!

– Стоит одной собаке гавкнуть, как заливается лаем вся стая, – подал голос Гарт. – Ты ведь об этом, Филипп? Смотри, как они навострили свои копья, и каждое острие смотрит на Париж. Даже твоя сестра Мария и та против тебя. Причина – каприз Алиеноры. Непонятна позиция твоей матери: ей вдруг стал ненавистен твой брак, и она побежала к Плантагенету. Зачем? За помощью? Против кого? Собственного сына?

– Генрих не пойдет на меня войной, – твердо ответил Филипп. – Я его сюзерен! И я должен заключить с ним мир. Убрав деву, – он снова поднял фигуру с доски, – мне легче будет расправиться с остальными. Что касается моей матери, то она любовница графа Фландрии, моего воспитателя. Но тот вообразил о себе слишком много. Пользуясь своим положением, он захотел сам править государством, быть своего рода регентом при мне, Капетинге, потомке Гуго, сыне Людовика Седьмого!

Филипп с такой силой опустил кулак, что фигуры покатились по доске, одна за другой падая на пол.

– Я не позволю ему править моей страной! – воскликнул молодой король, рывком поднимаясь с места. – Он возомнил себя потомком Каролингов? Так я докажу ему, что я, Капетинг, сильнее его прогнившей ветви, которая идет от Карла Великого. Узнав о том, что я не собираюсь лизать ему пятки, он поспешил удрать из Парижа. Зачем? Что он собирается предпринять, и как предупредить этот удар? Что сделал бы ты на его месте, Герен?

– Вместе с союзниками организовал бы заговор против юного короля, – немного подумав, ответил бывший монах. – О, я составил бы мощный кулак!

– Заговор? Против меня, своего сюзерена?! – кипел Филипп, начиная нервно ходить из угла в угол. – Ну так я не дам ему времени вить свою паутину. Мамочка, конечно, сразу же побежит к нему. Тут-то я и застану голубков вместе. Его раздавлю, как паука, а ее сошлю подальше. А вздумает снова вмешиваться в мою политику, поступлю с ней так же, как Генрих Плантагенет со своей супругой, – засажу в тюрьму!

– Граф Фландрии весьма деятелен, – произнес Гарт. – Он сколотит союз против тебя. Туда войдут многие вассалы. Предстоит война, Филипп, и в самое же ближайшее время. Мы должны быть к ней готовы.

– Как только узнаю об этом, немедленно помчусь к Генриху Второму. Я должен удержать его от вступления в эту войну на стороне врага. К тому же он занят сейчас своим зятем: Саксония и Бавария восстали против герцога Генриха Льва.

– Сыграй на родственных чувствах анжуйца, – посоветовал Герен. – Все же его сыновья женаты на твоих сестрах, стало быть, он тебе свекор, черт возьми!

– Так я и сделаю! На днях соберу совет. А пока моя матушка вертит хвостом, я отберу у нее замки, которые входят в часть отцовского наследства. Она становится моим врагом, ну так пусть узнает, сколь остры у волчонка зубы.

– Филипп, она все же твоя мать, – пробурчал Гарт.

– Франция выше родственных чувств! – гордо заявил на это юный король. – Раздвинуть мое королевство до небывалых размеров – вот цель, которую я поставил перед собой. Этому посвятил свою жизнь мой дед, потом отец. Я пойду по их стопам, и поведет меня по этой дороге не родня, а любовь к моей стране!

– Первый шаг уже сделан: графство Артуа наше, – напомнил Герен. – Кажется, это приданое твоей супруги?

– Вот и хорошо, в этом направлении мы и поведем наступательные действия. Но вначале отцовские замки, пока к ним не протянули руки мои дядья. А в будущем – отнять все французские владения у английского короля!

Глава 16. Граф Фландрии показывает зубы

В 1181 году были подтверждены крестоносные планы английского и французского королей, но до реализации дело не дошло. Генрих II увяз в семейных раздорах, тут не до Святой земли. Филиппу это было только на руку. Он хорошо помнил, как отец советовал ему подрывать изнутри обширное английское семейство и подстрекал Генриха Молодого к неповиновению отцу.

Пока отец с сыном грызлись на западе, Филипп решил выступить с войском на Фландрию. Граф Филипп Эльзасский к тому времени, не простив юному королю, как он сам выразился, «предательства по отношению к своему наставнику и оскорбления их дружеских чувств», и в самом деле образовал обширную коалицию союзников против молодого монарха. Сюда вошли поначалу графства Геннегау и Намюр. Этого показалось мало. Подключили герцога Бургундского, недовольного юным сюзереном, которому он должен принести оммаж. Следующий – граф Блуа Тибо V. Этот-то чего сует свой нос, ведь приходится Филиппу родным дядей, к тому же женат на его сводной сестре! Дальше – граф Сансера Стефан, другой брат мамочки. А этого куда понесло? Но не удивительно: все одного роду, к тому же Тибо и Стефан соседи. Ну и, наконец, граф Шампани Генрих Щедрый, все из того же вечно чем-то недовольного семейства, женатый, кстати, на другой сестре Филиппа.

Филипп, перед тем как выступить на фламандцев, собрал Королевский Совет. Война предстояла нешуточная.

– Главный объект – Фландрия, с ней и надо в первую очередь разделаться, – горячился коннетабль де Немур. Бóльшую часть войск следует отправить туда.

– И подставить Санлис, Париж, Мелен и Санс под удар моих шампанских родичей? – сразу же возразил Филипп, разглядывая на столе карту Европы. – А Орлеан? Кто будет защищать его от Тибо, если рыцарей окажется слишком мало, потому что больше половины их уйдет на север? К Шампани прибавим Бургундию, Сансер, графство Эно…

– У нас достаточно людей, чтобы поставить заслон врагу на подступах к землям короля, – высказался сенешаль Рауль де Вермандуа, кузен Людовика VII и двоюродный дядя Филиппа. – Слабое место – юг, оттуда можно ожидать нападения бургундца. Если он двинет на Париж всю свою армию…

Высказывались за и против войны на два, даже на три фронта, строили планы, допускали, предлагали, пробовали утверждать варианты наиболее успешных действий. И поглядывали на Филиппа. А он не сводил глаз с маленького пятачка на карте, окруженного со всех сторон врагами. В центре пятачка – Париж. Если развернуть необдуманную, масштабную войну, – клещи стремительно начнут сжиматься, превращая его домен в мелкую монету величиной с денье, которую в скором времени кто-нибудь да проглотит – не Шампань, так Анжу, не Блуа, так Фландрия. А то, что сюзерен – совсем не важно. Молодой, не справился. Да и стыдно им, убеленным сединами графам и герцогам, приносить присягу пятнадцатилетнему юнцу, у которого и территория-то – что герцогство Бургундия. Вот Плантагенет – другое дело. Этот – хозяин. У него земли хоть отбавляй. Почему бы не принести оммаж ему? Чем не сюзерен?

Так думал Филипп, глядя на пятачок, и чувствовал, как в уголок глаза просится слеза. Ведь он обещал своему отцу сохранить Францию! Мало того, поклялся, что увеличит ее территорию, которая станет в несколько раз больше земель Плантагенета… И что теперь? Стоять в бессилии перед этой огромной картой и выслушивать предложения своих военачальников одно нелепее другого? Так нет же, он возвестит свое единственное и, на его взгляд, верное решение, которое и принесет победу. Пусть поразмыслят над этим его маршалы, пусть почешут головы коннетабль и сенешаль. Но другого выхода он не видит. С одним кинжалом на меч да на щит не пойдешь. На ум пришли советы и наставления отца. Он вспомнил, как читал у Плутарха и у кого-то еще о деяниях великих полководцев древности…

И, оглядев членов Королевского Совета, склонившихся над картой и обсуждавших тактику предстоящей кампании, Филипп, стукнув рукой по столу, объявил:

– Война – это не только сила и умение драться, а прежде всего тщательно разработанный план, который противнику не под силу будет разгадать. Не сломать веник целиком, но можно легко это сделать, разделив его на части. Но о венике потом, теперь о Генрихе Английском. Он отказался принести вассальную присягу. Из этого следует, что он в любой момент может нанести нам удар в спину. Кто поручится, что он не примкнул к стае, уже показавшей Франции свои клыки? Этот возможный удар я должен упредить, а потому немедленно отправлюсь к Генриху Второму. Где он сейчас, мне говорили? В Ле-Мане? – Филипп бросил взгляд на карту. – Тогда мы повернем туда с Этампа.

– Ехать лучше всего ночью, государь, – посоветовал Бартелеми де Руа, – ведь придется пересекать земли Блуа южнее Шартра. Встреча с Тибо Пятым окажется весьма нежелательной.

– Ты прав, де Руа, – кивнул король, – так и сделаем. Дождемся ночи в Этампе. Со мной поедут двадцать рыцарей и ты, Гарт. Дальше я попытаюсь настроить против папочки его сыновей. Один уже щерит пасть, его старший. Король без королевства. Другие пойдут за ним. Генрих – волк. Стало быть, его дети – волчата, злые, грубые, своевольные. Их я и размещу на своей шахматной доске, одного за другим, а потом буду убирать оттуда за ненадобностью.

– Что же мы будем делать в это время, ваше величество? – спросил маршал д’Орбильи. – Сидеть в Париже и ждать вашего возвращения? Но ведь этак они могут первыми напасть. Закон войны суров: побеждает тот, кто нападает первым.

– Чтобы нападать, д’Орбильи, надо знать, на кого нападать, когда и откуда, – бросил на него недовольный взгляд маршал Раймон Селлерье. – Вы уверены, что вас не задушат в котле севернее Парижа: справа – Эно, слева – Нормандия?

– Уберем Нормандию. Король, надо полагать, сумеет уладить отношения с Генрихом Вторым.

– Возможно, только весть эта не успеет дойти до Руана, а тем более до Омаля и Жизора. Кольцо замкнется в районе Корби. Вот вы и в плену у графа Фландрского вместе со всем войском, если до этого, конечно, не будете убиты.

– И все-таки надо выступать, – подал голос Берле де Монтрей. – Я со своими рыцарями составлю арьергард. Пусть попробуют напасть Геннегау и Шампань, мы разметем их в клочья!

– А когда развернетесь, увидите окрестности Парижа, занятые войсками графов Блуа и Сансера, – ткнул пальцем в карту маршал Анри Клеман. – Или вы полагаете, горожане с вилами и дубинками смогут отразить их нападение?

Герен, стоя рядом с королем, что-то зашептал ему на ухо, даже не глядя на карту. Он пока еще не имел права голоса в Королевском Совете, поэтому так и поступил. Филипп слушал его, сузив глаза и размышляя. Потом хитро улыбнулся и кивнул: кажется, мысль пришлась ему по вкусу.

– Своих сил у нас явно недостаточно против такого количества врагов, – неожиданно объявил он, – и взять их нам негде, кроме как у… Людовика Молодого.

– Сына короля Генриха! – вырвалось у шталмейстера Армана де Нуара. – Неужели, ваше величество, вы думаете, он согласится? Да ведь отец проклянет его!

– Они давно уже грызутся, как собаки. Второй и третий сыновья не лучше первого. Я возьму их в союзники, пусть папочка отдохнет от них, пока они будут помогать мне бить графа Фландрского. Остальные союзники Филиппа Эльзасского либо даже знать не будут о том, что идет война, либо носа не посмеют высунуть из своих нор. Прошу запомнить: каждого, кто вошел в союз против своего сюзерена, будем бить поодиночке. А начнем… с Шампани.

– Как! – послышались возмущенные голоса. – Ведь хотели идти на Фландрию!

– А скорости бы нам добавляли моя матушка вместе со своими братьями? Ну нет! Это все же мои родственники, и моя задача – направить их против фламандцев, в помощь нам. Граф Фландрский чересчур зарвался, пора ему укоротить нос. Думаю, это вполне устроит и его южного соседа – моих дядьев вместе с матушкой. Что вы лично думаете об этом, ваше преосвященство? – обратился Филипп к епископу Лангрскому. – Сможете ли вы, пока я буду договариваться с сыновьями Генриха, с позиций Церкви вразумить моих беспокойных родственников? В случае неповиновения пригрозите им карой небесной за нарушение вассалитета и мира в королевстве. Если они откажутся помочь мне в борьбе с Фландрией, скажите, что пожалуетесь папе. Его интердикт, полагаю, подействует на их разгоряченные умы.

– Я немедленно же отправлюсь в Труа, государь, – ответил епископ. – Идти войной на помазанного священным елеем монарха – страшный грех, а если он к тому же твой сюзерен, которому ты давал клятву верности, то грех становится вдвое страшнее! Церковь запрещает это, и я прокляну злодеев, дерзнувших нарушить законы рыцарства и государственности. Не подействует – рука Рима достанет до ослушников.

Филипп благоговейно припал к руке епископа.

– Не сомневаюсь, ваше преосвященство, что вы с успехом выполните это поручение. Церковь всегда стояла на страже монархии с ее законами. Король Французский к тому же, как вам хорошо известно, свято чтит Церковь и помогает ей по мере своих сил. Такой союз не может не способствовать процветанию католического государства, которое всегда было и останется верным другом Святому престолу.

Кивнув в ответ на это и осенив крестом короля и его советников, епископ чинно прошествовал к дверям, которые тут же раскрыли перед ним.

Филипп довольно улыбнулся:

– А теперь подключим к делу нового сенешаля, который в день моей коронации нес французскую корону. Я говорю о Генрихе Младшем. Отныне он мой подданный и обязан как вассал предоставить себя и свое войско в мое полное распоряжение.

– А Бургундия? – спросил маршал де Карбон, помощник коннетабля. – Территория огромная, та же Фландрия и Шампань. Не вздумал бы герцог произвести нападение с тыла. В этом направлении, полагаю, необходимо что-то предпринять.

– Герцог Бургундии и знать не будет о том, что начались военные действия. Пусть себе развлекается с трубадурами да охотится на уток и кабанов. Я объясню, маршал, если вы не поняли. Герцог должен дождаться посланца, появление которого и послужит сигналом к выступлению. Но он так и не увидит гонца. Я нападу на бургунда, когда разобью всех остальных. Помочь ему уже никто не сможет. Он сам запросит пощады, ибо я превращу его цветущий край в мертвую пустыню, а трубадуров заставлю пасти овец; их шерсть нынче в цене. Неплохой доход государственной казне, как думаешь, брат Эмар?

Казначей, бывший тамплиер брат Эмар, засмеялся в ответ, но ничего не сказал.

– Но ведь из Блуа, Сансера и Шампани непременно прибудет гонец к герцогу Эду Бургундскому, – попытался возразить де Монзон.

– Не волнуйся, Рокбер, – успокоил его Филипп. – Бургундец опомнится в то мгновение, когда у себя перед носом увидит наше войско. Я еще найду время посмеяться над моей тетушкой Марией, женой герцога Эда. Постараюсь развенчать ее мечты о господстве над своим племянником. Как я это сделаю, вы все узнаете позднее, а пока надлежит собрать войско. Этим займутся коннетабль и маршалы. Время не тянуть, я не собираюсь отсутствовать целый месяц. Как только вернусь, немедля выступаем на Фландрию. Порядок наступления определим сразу же, а потом в походе, смотря по обстоятельствам. В этом я доверяю моим военачальникам, поскольку, чего греха таить, собственного опыта у меня еще нет. На этом Королевский Совет объявляю закрытым. Все свободны. Гарт, Герен, идемте со мной, вы мне нужны. Мы отправляемся искать Бильжо.

Бравого рутьера нашли неподалеку от казарм; он гонялся по двору за курицей, которую ему хотелось поджарить на ужин. Филипп поманил его рукой. Перепуганная насмерть курица стремительно умчалась, хлопая крыльями и вовсю работая лапами.

– В чем дело, король, понадобилась моя помощь? – Отряхнув руки, Бильжо подошел ближе. – Догадываюсь, мы выступаем на фламандца. Я мигом соберу своих ребят. Знаешь, чем они заняты? С утра до вечера играют в кости, бьются на мечах, а потом слушают своих монахов о жизни вечной.

– Нет, Бильжо, друг мой, тебе придется отправиться не на север, а на юг.

– А, это лучше, там хоть теплее, не так страшно будет помирать. Куда ехать? В Аквитанию, Тулузу? А может, к самому испанскому королю? Говорят, он настолько беден, что стал заниматься грабежом на больших дорогах.

– Цель гораздо ближе. Тебе надо всего лишь добраться до Бургундии и взять ее в кольцо.

– Взять в кольцо? – выпучил глаза рутьер. – Как это? Бургундия – не Лангр и не Бове. Да мне не удастся окружить даже Ланское епископство! А ну, юный король, выкладывай, в чем дело. Клянусь подвязками своих башмаков, я ничего не понимаю. Гм, взять в кольцо… С моими-то силами? Да и зачем?

– Затем, чтобы ни один человек не смог пересечь границу графства, пока будет идти война.

– Ага, значит, война? Кто-то наступает тебе на пятки? Кто же это, король? Куда ты отправляешься?

– Во Фландрию. Кроме нее у меня много других врагов. Они постараются выслать гонцов, чтобы Эд Бургундский помог им в борьбе против меня. Твоя задача – не дать проскользнуть ни одному из них на территорию герцога, дабы он пребывал в полном неведении. Не исключено, посланцы поедут и от него – в Сансер, Блуа, Шампань. Ты должен задержать любого и не отпускать до тех пор, пока я тебе не скажу. Будут сопротивляться – убивай на месте. Твоя позиция – западная и северная границы Бургундии. Теперь тебе понятно?

– Не совсем, государь. Охватить такое расстояние – здесь сотней не обойдешься. Потребуется много, очень много солдат.

– Не очень. Считаю, около тысячи.

– А хватит ли тысячи?

– Вполне. Никому не известно о вас, поэтому гонец будет добираться не таясь. Увидеть его сможет любой даже со ста шагов. Именно так ты и расставишь своих людей, которые в случае чего подадут сигнал, трубя в рог. Лучше, если они будут находиться в пределах видимости друг друга. Ты должен их собрать, Бильжо, в самое ближайшее время. Где их искать – не мне тебе указывать. Сможешь?

– Отправлюсь тотчас же. Вопрос в другом. Сколько времени торчать нам у этого герцогства?

– Не знаю. Может, полгода или меньше.

– Ого! Неплохо, черт подери. Но нам нужны деньги, король, – на питание, на прочие нужды. Где их взять? Полагаю, ты не настолько богат, чтобы платить тысяче наемников, которых я приведу с собой. Верно? Где ты возьмешь столько монет?

– Деньги в казну, и немалые, идут от крупных городов, Бильжо, чтобы ты знал. Мой отец дал им право на коммуну, и теперь они вместо епископа исправно пополняют мои сундуки. К тому же недавняя акция по изгнанию из города женщин легкого поведения существенно обогатила казну драгоценностями. А разорив Фландрию, этот богатейший край, я значительно пополню свой золотой запас. Я уже не говорю о том, что скоро открою в Париже рынки и регулярные ярмарки, увеличу пошлину за въезд в город, обложу налогами купцов и, если потребуется, даже попрошу денег у папы. На худой конец, позову обратно евреев и возьму у них крупные займы. Потом можно будет найти причину выдворить их снова за пределы государства.

– Но это не по-рыцарски, Филипп. Выходит, ты попросту обманешь их.

– Понадобится – пойду и на это. Я должен разбить своих врагов и расширить территорию королевства. Ради этого я пойду на все, потому что посвятил этому жизнь. Так завещал мне покойный отец.

– Хорошо, король Филипп, сделаю все как надо, – без раздумий ответил Бильжо. – Я протяну вокруг Бургундии цепь, через которую без моего ведома даже мышь не проскочит. Жаль только, не придется подраться. Мои молодцы начнут скучать.

– Потерпи, король рутьеров. Как только покажется на границах графства Невер моя армия, знай – впереди страшная битва, если, конечно, герцог не одумается и не заключит со мной мир.

– А эта Фландрия? Ты справишься с ней? – нахмурился Бильжо. – Орешек крепкий. Да там еще Геннегау, Монс, Брабант, коли мне не изменяет память.

– Я уже предпринял некоторые шаги. Надолго узнают вассалы, как идти против своего сюзерена.

– Должно быть, крепкие кости у твоих вассалов, Филипп. Ну ничего, наши мечи переломают их одну за другой, как соломины из веника.

– А сейчас, Бильжо, найди-ка нашего трувера де Борнейля. Пусть споет нам что-нибудь. Да и мы поможем ему, если услышим знакомые слова.

– Это можно. – Бильжо хлопнул в ладоши. – Давненько уж не доводилось петь песен. Да и то сказать, обоих – Гирауда и Вентадорна – только и сыщешь что в покоях фрейлин.

– Их можно понять: чем еще им заниматься? Но пошли же кого-нибудь за трувером. Мне нравятся его песни, хотя многие он сочиняет не сам.

Певца привели в королевский сад. Вслед за ним стайкой воробышков выпорхнул из дверей дамский придворный штат юного короля. Затем появились рыцари: этим хотелось послушать сирвенту о войне. Гирауд устроился на пеньке и взял в руки инструмент. Его тотчас окружили юные фрейлины.

– Сначала кансона для нас, а уж потом для рыцарей, – защебетали они.

Трувер улыбнулся, провел пальцем по струнам ситара[36] и запел:

Я хороша, а жизнь моя уныла: Мне муж не мил, его любовь постыла. Не слишком ли судьба ко мне сурова? Свою мечту я вам открыть готова. Я хороша, а жизнь моя уныла: Мне муж не мил, его любовь постыла. Хочу любить я друга молодого! Я так бы с ним резвилась и шутила! Я хороша, а жизнь моя уныла: Мне муж не мил, его любовь постыла. Наскучил муж! Ну как любить такого? Сколь мерзок он, не передаст и слово. И от него не надо мне иного, Как только бы взяла его могила. Я хороша, а жизнь моя уныла: Мне муж не мил, его любовь постыла. Довольно ждать! Давно решиться надо. В любви дружка – одна моя отрада. Я хороша, а жизнь моя уныла: Мне муж не мил, его любовь постыла. Без милого мне горькая досада. Зачем страдать, коль счастье поманило? Я хороша, а жизнь моя уныла: Мне муж не мил, его любовь постыла[37].

– Недурной совет мужьям, переставшим обращать внимание на своих жен, – высказал свое мнение в конце песни Готье Младший, один из придворных.

– Неплохой совет и дружкам, умеющим распознать душевные муки забытой мужем женушки, – вставил конюший Робер Клеман, известный дамский волокита.

– А теперь о войне, Гираут, – заволновались рыцари, подходя к труверу ближе.

– Эта сирвента написана Бертраном де Борном, – объявил певец. – Но, хоть он и не популярен среди простолюдинов и некоторых лиц благородного происхождения, все же я спою ее вам. Не будьте слишком строги, господа рыцари: возможно, кто-то из вас уже слышал это сочинение лимузенского барона. Однако оно к месту, упустить такой момент никак нельзя.

И Гираут, тронув струны ситара, затянул песню о военных походах:

Мила мне радость вешних дней и свежих листьев, и цветов, И в зелени густых ветвей звучанье чистых голосов, Там птиц ютится стая. Еще милее по лугам считать шатры и здесь и там И, схватки ожидая, Скользить по рыцарским рядам и по оседланным коням. Мила разведка мне – и с ней смятенье мирных очагов, И тяжкий топот лошадей, и рать несметная врагов. И весело всегда я спешу на приступ к высотáм И к крепким замковым стенáм, верхом переплывая Глубокий ров, – как горд и прям вознесся замок к облакам. Лишь тот мне мил среди князей, кто в битву ринуться готов, Чтоб пылкой доблестью своей бодрить сердца своих бойцов, Доспехами бряцáя. Я ничего за тех не дам, чей меч в бездействии упрям, Кто, в схватку попадая, так ран боится, что и сам Не бьет по вражеским бойцам…

Сирвента продолжалась, но король не стал слушать ее до конца. Встал и тихо ушел. Вслед за ним – Гарт, Герен и Бильжо.

Глава 17. Герен становится отцом

– Со мной поедет Гарт и ты, Герен, – сразу же объявил король. – Кроме того, сотня рыцарей. Курия решила: парижским округом будет командовать прево[38], его помощники – майоры и сержанты. Духовная власть над городом остается в руках епископа Сюлли. Ни один человек не смеет оспаривать у него его прав, даже архиепископ Санса. Пока маршалы будут собирать войско, мы вернемся от Генриха. Думаю, он не окажется столь глупым, чтобы отвергнуть мое предложение. Ну а потом в Париж. Мы выступим от Сен-Дени. Да, надо не забыть напомнить прево и старшинам города: ярмарка отныне будет проводиться у аббатства Сен-Жермен. Это принесет немалый доход казне.

– Не забывай о торговцах, везущих свои товары по Сене. Гревская набережная – не последнее место в Париже.

– Ты мне напомнил, Герен. Я чуть не забыл о тамплиерах. Позвать сюда казначея.

Когда тот пришел, король дал ему указания:

– Брат Эмар, бери своих тамплиеров и контролируй набережную. Мой отец утвердил привилегии парижан, торгующих водными путями. Он даровал им монополию на ввоз товаров. Ты должен следить за организацией охраны грузов. Создай караульные отряды. Гревскую площадь оставить незастроенной, все речные пристани должны располагаться вокруг нее.

– Я бы на твоем месте стал поощрять тех, кто станет вкладывать средства в строительство всевозможных сооружений в порту, – прибавил Гарт. – Полагаю, это нам не повредит.

– Да, да, именно так, Эмар, и привлеки к этому делу всех своих тамплиеров. Кто не пожелает повиноваться – наказывай по-своему, но не слишком строго. Не стоит преждевременно вселять страх в сердца парижан и торговцев из других городов. А сейчас – к Генриху Второму! Пусть увидит, что перед ним не юнец, а король, с которым ему придется считаться.

На другой день Филипп помчался на запад. Он должен был не дать совершить глупость английскому королю: выступить против сюзерена с оружием в руках. С ним поехал архиепископ Сен-Дени. В случае неповиновения Плантагенету грозил интердикт.

В 1182 году Филипп во главе большого войска отправился на войну с Фландрией. За Генриха II молодой король не беспокоился. Папа отправил к английскому королю легата с гневным письмом, где упрекал в нарушении мира, установленного самим Господом, и негодовал по поводу его неподчинения сюзерену, пусть даже территория последнего в несколько раз меньше его собственной. В заключение папа добавил из послания святого Павла к римлянам: «Должно подчиняться власти, ибо нет владычества не от Бога. Поэтому запрещается противиться скипетру, ведь каждый, кто посягнет на власть, выступает против Бога».

И последние строки этого письма. «Графство Блуа рядом с вами. Граф Тибо V – сенешаль Франции. А может, он ваш сенешаль и вам присягал в верности? Кто позволил вассалу короны выступать против Богом помазанного государя? Воздействуйте на упомянутого Тибо самым решительным образом, либо Святой престол подвергнет его отлучению и наложит интердикт на его графство. То же касается и его соседа, графа Сансер. Если посланный мною легат не добьется успеха, он, как и епископ Лангрский, облечен правом наложить проклятие на все Шампанское семейство». Луций III, наместник Господа нашего на земле.

Генрих поджал хвост. Времена были неспокойные, отлучения сыпались направо и налево. Да и пусть, в конце концов, юнец ползет на эту Фландрию. Край, конечно, богатый и торговля с ним выгодная, да только тут уж ничего не поделаешь. Бог даст, молодой Капетинг сломает об этот кусок свои зубки.

Но не знал Плантагенет, какую огромную силу повел за собой Филипп. И не догадывался, что его непокорный сын Генрих отправился из Нормандии с войском на помощь своему сюзерену.

Филипп, уверенный в победе, вел на врага рать, готовую смести Фландрию с лица земли. Его рыцари торопились, были озлоблены. Война – их ремесло, доход, удовольствие, наконец. Они выросли воинами, их так воспитали. Смысл их жизни заключался в том, чтобы убивать, брать в плен, захватывать чужие территории. Филипп знал это. Он был уверен также, что противник будет высылать дозорных, дабы узнать, много ли французов и как быстро они идут. Он видел их – парами, тройками, небольшими отрядами. Его воины указывали ему остриями мечей на этих всадников, мечтая догнать их и изрубить в куски, но Филипп приказал их не трогать. Пусть докладывают хозяину. Чем больше вылезут глаза из орбит у дяди его милой женушки, тем скорее он сложит оружие и признает себя его покорным вассалом – там, у него в замке, в присутствии рыцарей и членов его семейства. На этот случай Филипп вез с собой двух аббатов – из Санлисского и Орлеанского епископств. Клирики, что с ними, все запишут на пергаменте. Их король спрячет в архив, копии этих документов – папе Луцию.

Пока король так размышлял, его войско громило замки, победным маршем проходило через города, жгло деревни и жестоко расправлялось с теми, кто мечтал сразиться с ним.

Филипп Эльзасский не отходил от окна. Его мелко трясло. Посланники один за другим привозили дурные вести: король Французский разорил Амьен, Корби, Аррас. Еще день пути – и он будет под стенами замка в Лилле, где сидел с войском граф Фландрский.

И тут справа на французов ударил граф Эно. Коннетабль знал, что так случится, и был готов к отражению атаки. Чуть ли не половина войска развернулась на восток и, обстреляв противника стрелами, бросилась на него с двух сторон – близ Бувина и между Аррасом и Камбре.

Граф Фландрский давно дожидался этого момента. Теперь, когда французы увязли на границе Эно, можно смело напасть на них из Лилля. К тому же часть войск он держал в запасе у Эра. Это был его арьергард, которому предназначалось довершить разгром.

Но у юного короля Франции были опытные полководцы – старая гвардия Людовика VII. Без труда разгадав замысел противника, они добрую треть кавалерии и лучников спрятали в лесу неподалеку от Сен-Поля и теперь ждали, когда фламандец поведет свою гвардию в тыл французам, что сражались у Камбре в графстве Геннегау.

Повел-таки! Даже не пехота, одна конница с пиками наперевес, как для турнирного боя, неслась по равнине, топча сады, поля, редкие деревеньки на пути.

И вдруг – крик за их спинами! Громкий, страшный, многоголосый:

– Монжуа! Монжуа!

Это неслись на них во весь опор, в полном боевом снаряжении, держа у груди щиты и выставив пики, войска Генриха Младшего, сына Плантагенета! Он – зять юного короля Филиппа, женатый на его сводной сестре Маргарите, и вассал короны. И началась страшная битва, на которую фламандцы никак не рассчитывали. Теперь им надо было разворачиваться, чтобы не ждать, пока лучники расстреляют их в спину, а грудью схватиться с противником, неотвратимо летевшим на них, сверкая лезвиями мечей и остриями пик.

Но, едва они развернулись и бросились в бой, в спину им ударила конница маршала д’Орбильи, который заранее знал, что все именно так и произойдет. Маневр этот, однако, не обнадежил графа Эно: противника перед ним не стало меньше. Вперед вырвался сам Филипп, с ним рядом Гарт, Герен, другие рыцари. Эх, жаль, не было Бильжо! Ну да и он, дай бог, не бездействовал, – может быть, в это самое время рубил в капусту посланников к Эду Бургундскому, который должен был, совместно с графами Шампанскими, идти на помощь Фландрии.

Крестьянская деревушка оказалась в центре арены боя. Так уж вышло. И бедные вилланы, бросая свои дома, стремительно разбегались кто куда, только бы не попасть под меч рыцаря – своего ли, чужого ли. Запылала чья-то хата – проворно, с запада на восток, как дул ветер. Выскочили из дома трое: крестьянин, его жена и ребенок у нее на руках. У отца семейства в руках вилы. Бросился на первого попавшегося, мчавшегося совсем рядом с окровавленным мечом в руке. Замахнулся на него крестьянин своими вилами, защищая семью, да тут же и упал, обливаясь кровью: меч рыцаря развалил его почти надвое. Заметалась, заголосила мать, не зная, куда бежать, а рыцарь уже налетел на нее, рассек голову. Вскрикнув и не закрывая глаз, брызгая вокруг кровью, мать повалилась наземь, из последних сил прижимая к груди ребенка – девочку лет трех-четырех. Поглядев на нее, убийца снова занес меч, склонился даже с седла, чтобы вернее достать цель, как вдруг чей-то клинок с силой отвел в сторону лезвие его меча.

– Остановись, рыцарь! Клянусь, еще одно твое движение – и мы скрестим оружие!

Всадник не поверил своим глазам:

– Герен?…

– Прочь, сказано! – крикнул бывший монах-госпитальер, держа в руке меч с красным от крови лезвием. – Шутить не буду!

Рыцарь пожал плечами и дал шпоры коню. Битва еще не совсем утихла, и он снова принялся рубить головы, руки, тела, – но уже врагов, тех, что привел граф Геннегау.

Герен слез с коня, подошел. Мать была уже мертва. Дочурка, плача навзрыд, глядела на ее лицо, рассеченное пополам, и дико кричала, протягивая к нему руки, стараясь обнять, но попадая ладошками только в кровь и измазывая этой кровью шею, губы и грудь матери:

– Мама!.. Мамочка! Ма-а-ма!!!

Герену с трудом удалось разжать руки женщины. Схватив девочку, он прижал ее к себе. А она, глупенькая, пыталась вырваться и всё тянула свои окровавленные детские ручонки к матери, и всё звала, крича обиженно, с надрывом, словно хотела криком своим воскресить мать, заставить ее подняться и вновь прильнуть к ее груди.

Герен почувствовал, что уже не в силах этого вынести. Посадив девчушку впереди себя и кое-как привязав ее к луке седла, он тронул коня. Огляделся. Теперь – туда, где Филипп, рыцари которого уже довершали разгром врага у самых стен замка.

В стороне он увидел оруженосца верхом на лошади. Подъехал к нему, осадил коня.

– Почему ты один? Где рыцарь?

– Сеньор убит, – печально ответил юноша. – Что мне делать, ведь я остался без хозяина.

Герен бросил взгляд на замок. Битва шла к концу. Подъемный мост был опущен. В той свалке, что происходила там, по этому мосту теперь могли проехать как те, так и другие. Граф Бодуэн Фландрский видел это. Стоял, озирался, в бессилии махал мечом, потом опустил голову. Рукоять меча стукнулась о ножны. Его окружили придворные. Вернуться в замок? Да нет хода назад: повсюду люди короля Филиппа – кричат, машут клинками, угрожают перебить всех до единого. Король неподалеку, в окружении своих ратников. Победоносно смотрит на угрюмо молчащего дядю своей супруги и на его замок.

– Стой здесь – и ни с места! – строго приказал Герен оруженосцу, со страхом поглядывавшему на него. – Держи вот это. – Герен отвязал девочку, протянул ее всаднику.

Тот совсем растерялся. Взял, протянув руки, беспомощно захлопал глазами.

– Держи, пока я не вернусь, – сдвинул брови Герен. – Меч у тебя, я вижу, есть. А лук? Возьми мой. Вот стрелы. Случится что с малюткой – шкуру с тебя спущу, так и знай! Повторять больше не стану, будешь стоять и ждать меня. Вытри ей руки, видишь, они у нее в крови. Так она всю себя перепачкает. Приласкай ее: распахни свою куртку, сунь туда. Пусть согреется, утихнет немножко.

– Сеньор, а кто это?… – осмелился спросить оруженосец. – Ваша дочь?

Герен обернулся. Улыбнувшись, кивнул:

– Да, это моя дочь!

И дал шпоры коню.

– Хвала Создателю, ты жив! – обрадовался Филипп. – Гарт тоже.

– Чем кончилось, король?

– Сейчас поедем в замок.

– Оммаж? Наконец-то! Башку бы ему снести за то, что пролил кровь стольких людей.

– Никакого оммажа. Простое перемирие. Но его надолго запомнит граф Фландрский Филипп.

Обратно ехали быстро, но невесело: потеряли часть своих, да и голодны были. Зато вели в поводу несколько сот боевых лошадей, в телегах везли доспехи. Неплохое приобретение, что ни говори.

В Париже Филиппа ждал новый сюрприз: Тибо V граф де Блуа приехал заключать перемирие.

Герен ничего не приобрел в этом походе: ни коня, ни денег, ни доспехов. Зато он привез ребенка, на которого долго любовался, когда они в пути устроили привал. У девчушки были светло-зеленые глаза, цвета спелого желудя волосы и маленький, пуговкой, носик. Долго она не переставала плакать, вспоминая, что видела, и не понимая, куда ее везут из деревни, где она родилась. Миновали уже треть пути. Тут она немного успокоилась и даже несколько раз с любопытством, подняв головку, посмотрела на незнакомого дядю, который показался ей вовсе не страшным, как было поначалу. К тому же Герен всю дорогу бережно прижимал ее к себе и гладил ее спутанные волосы, хотя и не говорил ни слова. Сказал потом, когда они приехали и он сдал ее на руки служанкам и кормилицам.

– Ты так и не назвала мне своего имени.

– Эрсанда, – тихо произнесла девочка.

Герен переглянулся со служанками.

– Вообще-то, это простонародное имя, – пояснила одна из них, – но вполне подойдет и для девушки из знатной семьи, которая прибавит к нему звучную фамилию…

– Она не вилланка, а благородного происхождения. Какого – вам знать вовсе не обязательно. Отныне на ваши плечи ложится воспитание моей дочери.

– Так она ваша дочь?! О, сеньор, что же вы нам сразу не сказали? – засуетились служанки. – Боже правый, дочь друга короля и его советника!..

– Надеюсь, я не найду повода наказывать вас за нерадивость в вопросах воспитания девочки, – сказал Герен напоследок, передавая им Эрсанду.

И тут она вдруг посмотрела на него и спросила:

– А как тебя зовут?

– Герен, – ответил он с улыбкой. – И отныне я буду твоим… словом, буду часто навещать тебя, хочешь – каждый день. Но это в том случае, если я не уеду на войну.

Только он это сказал, как она снова заплакала на руках у кормилиц. Ну, те-то знали, как ее успокоить, не догадывались только, что слезы вызваны страшными воспоминаниями. Хорошо бы они быстро забылись, ведь ничего уже не вернешь. И они забылись. Помог этому сам Герен, который ежедневно навещал свою воспитанницу и рассказывал ей про доброго волшебника Мерлина, про мальчика, который поймал медведицу вместе с медвежонком, и даже поведал легенду о Тристане и Изольде. Конечно, Эрсанде еще рано было слушать о любви, но других сказок Герен не знал, а легенда об Изольде, как ни странно, пришлась девочке по вкусу, хотя она поначалу многого и не понимала.

– Что за прихоть у тебя? – спросил его Гарт. – Зачем тебе эта малышка? Что ты задумал?

– Гарт, – обнял друга Герен, – мне уже двадцать восемь лет. Кто я? Бывший монах. Ныне советник короля. Ни титула, ни земли. Невесты, похоже, уже не найти. Кому я нужен такой – старый и нищий? Король принял меня. Любит, называет другом. А отцом?… Я хочу быть отцом, пойми! И я все сделаю, чтобы эта малышка стала мне дочерью. У нее никого нет. Еще мгновение – не стало бы и ее самой. Я ее спас. Она мне очень понравилась, Гарт. Такая милая… И уже столько горя увидела… Даст бог, забудется для нее навсегда эта страшная битва. Я полюблю ее, как родную дочь, и она станет мне утешением в старости. Моя маленькая Эрсанда… Теперь мне есть ради чего жить. Во мне проснулась любовь к этой девочке, и я никому не дам ее в обиду… Пройдут годы, Гарт, и настанет день, когда она назовет меня своим отцом…

Герен сжал губы, чувствуя, как к горлу подступил комок. Но, как ни крепился, выкатилась-таки слеза и поползла по щеке.

– А когда она подрастет и станет девицей…

– Мы выдадим ее замуж, Герен! Подыщем хорошего жениха; Филипп не станет возражать.

Герен улыбнулся, кивнул:

– Спасибо, Гарт.

Генрих Молодой, наследник Генриха Старшего, отказался вернуться к отцу и остался в Париже.

– Для чего он короновал меня? – жаловался он Филиппу. – Кто я для него? Король без королевства, без клочка земли. Он отписал мне Нормандию и Анжу, а сам не пускает меня туда. Говорит, нечего мне там делать. А сеньориальные доходы? Мне нужны деньги на развлечения, друзей, я хочу блистать на турнирах. Наконец, я должен принимать участие в верховной власти отца, чтобы самому научиться командовать. Что же вместо этого? Ни я, ни Жоффруа для него словно бы не существуем. Нас попросту нет для него!

– Он из той категории отцов, что не желают ни от чего отказываться при жизни, – сказал Филипп. – Примеров тому немало. Вот, скажем, два сеньора Божоле – Умбер Старший и Умбер Младший. Отец не пожелал выделить сыну ни одно из своих владений, и между ними вспыхнула война. Она идет до сих пор и привела к полному разорению Божоле и Лионне. Чем все кончится – постановит суд архиепископа Лионского, который уже занялся этим делом. Или вот еще. В прошлом году молодой Арнуль, сын графа Бодуэна Второго, получает рыцарский меч и сразу требует наследства. Начались дрязги, взаимные оскорбления. Потребовалось вмешательство графа Фландрского, после которого молодой наследник получил кое-какие земли.

– Он совсем ни во что меня не ставит, – продолжал кипеть Генрих. – Лет десять назад он вздумал женить своего любимчика Джона, которому исполнилось только шесть лет, на дочери Гумберта Третьего Марьенского. Что же он предпринимает для этого? Отбирает у меня три замка в Анжу для своего прыщавого недоноска! Нет, он дождется – мы все пойдем на него войной!

– Не спеши. Для твоих братьев ты ведь сюзерен. Дело может кончиться тем, что они принесут тебе вассальную присягу. Однако к этому надо подключить отца, одному тебе не справиться. Поэтому не скаль раньше времени пасть: такой кусок не должен пролететь мимо.

Хитрый Филипп глядел далеко вперед. Он знал, что Ричард не станет приносить оммаж старшему брату. С такой территорией, как у него, ему сам черт не страшен. Генрих Молодой, обозлившись, пойдет войной на Ричарда, да еще и прихватит с собой Жоффруа. Этого и нужно было Филиппу. Он начинал претворять в жизнь свой план дробления английских владений на земле Франции. В дальнейшем – полное уничтожение этих владений. Такую цель поставил перед собой Филипп – первый и великий собиратель земель из династии Капетингов.

Глава 18. Паук тянет за ниточку

В следующем году при французском дворе неожиданно появилась Изабелла (Елизавета) де Вермандуа. В ее жилах течет кровь Капетингов, а ее чрево – забытое богом и людьми кладбище. Она была первой дочерью Рауля, бывшего сенешаля Франции и графа Валуа. Это тот самый Рауль де Вермандуа, кузен Людовика VI, который опрометчиво женился на сестре Алиеноры Аквитанской, результатом чего явилась глупая война.

На Изабелле лежало проклятие, иначе и подумать нельзя: ей уже сорок, а детей все нет. Филипп Эльзасский, ее муж, долго крепился, все ожидая чуда, наконец объявил жену порченой вследствие неоднократных измен. Последовала бурная семейная сцена. Изабелла, по правде говоря, была далеко не подарком и умела закатывать истерики и пускать в ход кулачки. В кулачках этих оказывались порой совсем не подходящие для мирной беседы предметы. Одним из них она едва не проломила мужу голову, после чего тот с приличной шишкой в области лба отправился искать правды у французского короля. Тот, оценив ущерб и уяснив ситуацию, объявил Филиппа Эльзасского полноправным хозяином владений взбалмошной и неуравновешенной супруги. Изабелла, полная обиды, бросилась искать утешения на стороне. Может, это ее муж виновен и с другим мужчиной у нее получится? Желающие обладать телом графини Эльзасской составили список и строго вели его очередность, предупредив ее об этом, но ей было все равно. Она мечтала забеременеть, от кого – уже неважно.

Прошло еще два года – результат оставался тем же. Один из любовников графини предположил порчу. Порчу? О чем это он? Всплыла история многолетней давности. Как-то на утренней прогулке Изабелле встретилась немолодая уже женщина, с тяжелой походкой, с усталым видом; лицо худое, глаза мокры от слез. Поклонилась госпоже, попросила подать Христа ради. Изабелла поморщилась: грязная, неумытая нищенка перед ней, одета небрежно, да и ведет себя не так, как ей, графине, представлялось.

– На колени, слякоть! – крикнула она. – Не видишь, перед кем стоишь?

– Больно моим коленям, госпожа, – пролепетала женщина, силясь все же подогнуть ноги. – Не заставляй меня, боюсь, не подняться мне тогда.

– А тебе и не надо! Вошь должна ползать по земле.

– Но ведь и ты состаришься когда-нибудь. Что, если и тебе скажут так же? – возразила нищенка.

– Ты еще вздумала разговаривать со мной, мерзкое отродье! – вскричала графиня и полоснула женщину плеткой. – Это тебе на память, будешь знать впредь, как разговаривать с господами.

Нищенка вытерла кровь, подняла сверкнувшие обидой глаза на всадницу и произнесла, точно вещий ворон каркнул:

– Осудишь того, кто грязнее и несчастнее тебя – будешь оставлена Богом.

Графиня, делано рассмеявшись, дала шпоры лошади и умчалась. Ее провожатый, чуть замешкавшись, успел услышать как женщина, поглядев вслед всаднице, негромко прибавила:

– Да наградит тебя твой бог бесплодьем. Так сказал мне Мерлин.

Теперь Изабелла вспомнила. Сжала кулаки, зубами заскрипела. Проклятая ведьма! Это все она. И угораздило же встретиться с ней! Увидела бы ее сейчас – велела бы пополам распилить. Да сколько лет уж минуло… Нет той нищенки, поди, в живых, это как бог свят.

Но не изменить предначертанного судьбой. Знать, и вправду с колдуньей повстречалась. Теперь мало того, что без детей, – и земли отнял муженек, под себя сгреб. Ничего у нее не осталось. За доказательством далеко ходить не надо. Пять лет назад отправился граф Фландрский в Святую землю – поклониться Гробу Господню, на Голгофе молитвы прочесть. С женой даже не простился. А наследниками своими на непредвиденный случай оставил сестру Маргариту и ее второго мужа – Бодуэна V графа Эно.

Во дворце Изабелла встретила свою давнюю подругу Ростангу де Флассан, жену рыцаря Корнара из Манта. Та – в тунике с длинными рукавами, отороченными золотым шитьем. Поверх – мантия с узорами из самоцветов. Изабелла тоже вся сияет драгоценностями, вся в цветных одеждах, привезенных мужем из Византии.

Постояли, любуясь одна другой, завели беседу. Проблемам личным места отвели мало, важнее было обсудить придворные новости.

– Нет, ну каков Филипп, а? – верещала мадам де Флассан. – Каковы замашки! Людовик тоже, конечно, стремился увеличить свои земли, но сынок, по-моему, пойдет гораздо дальше. Завел судебных исполнителей, писарей, нотариусов. Теперь он все пишет и прячет в архивы. За всем этим наблюдают правоведы. Скоро, – поверь, милочка, очень скоро они начнут затягивать петли зависимости знатных домов королевства от юного монарха. Вообрази, если король ставит кого-то владеть графством, он требует, чтобы ему предоставляли поручителей.

– Поручителей? – удивилась Изабелла. – Но зачем? Ведь есть же новый хозяин.

– Вот вместе с ним эти поручители берут на себя известные обязательства и приносят клятву в том, что возместят королю ущерб, если новый хозяин не будет должным образом исполнять своих обязанностей. Не удивлюсь, если скоро вассал будет давать клятву на верность не только своему сеньору, но и королю. А придумали это всё Герен с Гартом.

– Герен? Кто это? – без тени удивления спросила Изабелла.

– Бывший монах. Советник короля. Он рыцарь ордена госпитальеров.

– А Гарт?

– Шамбеллан. Тоже друг короля. Троица неразлучна. Филипп по большей части советуется только с ними. А Гарт – рыцарь Гандварт де Марейль. Не знаю точно, но какой-то обедневший род. Как видишь, люди незнатные, но именно из таких юный король выбирает себе друзей. Да, так вот, теперь передача ленного владения из одних рук в другие подлежит судебному рассмотрению. Так что клятва верности дается нынче для того, чтобы вступить во владение землей. А раньше, помнишь, шла от сердца. Но времена меняются. Клятвы приносят сейчас даже женщины, хотя они и не берут в руки меч. Конечно, король, как и раньше, рассчитывает на воинское ополчение, для этого он даже завел писаря, который составляет списки рыцарей, обязанных служить ему сорок дней в году. Но Филипп вместо этого предпочитает брать с них деньги.

– Кто же тогда будет воевать?

– Наемники. Ему милее иметь дело с этим сбродом. Те не станут считать окончания сорока дней. Его советники пошли еще дальше: предлагают ему дробить сильные родá. Здесь и приток денег и выгода: какие-то земли король присваивает себе. Кроме того он может выступить в роли опекуна над несовершеннолетними детьми, если умер их отец. Но и это еще не всё. Король имеет право по своему усмотрению выдать замуж вдову или ее дочерей. Да вот пример. Пару лет назад умер граф Осера и Невера. Жены нет, но осталась дочь. Филипп тотчас становится ее опекуном и обирает несчастную сироту. Затем выдает ее замуж за своего родственника. Тот погибает на войне. Король снова берет девчонку под свою опеку и снова выдает замуж, не забывая при этом прикарманить денежки. Тут у сиротки рождается дочь. Наш государь тут как тут: он бережет ее для своего внука.

– Однако деятельный у нас король, – съязвила Изабелла. – Хватка у него почище остальных Капетингов. Когда-нибудь он доберется и до Вермандуа вместе с Артуа.

– Насколько мне представляется, их уже забрал у тебя твой муж, хотя они и продолжают числиться твоими.

– Пока еще я там хозяйка вместе с Элеонорой. В случае моей смерти области эти достанутся ей. Вряд ли Филипп сумеет протянуть сюда свою руку. Моя сестра Элеонора приходится ему троюродной теткой, но это не дает ему права грабить ее на правах сюзерена. Да ведь и я еще не стара, Ростанга, мне всего только сорок, и умирать в ближайшее время я совсем не намерена. Жаль вот только, что… но смотри, кто-то идет сюда. Двое. Один с малюткой на руках. Кто они? Что нам надлежит предпринять?

Собеседница повернула голову. В их сторону и в самом деле направлялись двое мужчин; один из них держал на руках маленькую девочку с красным бантом и куклой, которую она бережно прижимала к себе.

– Как раз они: Гарт и Герен.

Изабелла, задержав взгляд на Гарте, задумалась. Они уже прошли, а она все продолжала глядеть на него.

– Говоришь, он рыцарь? – спросила она, не меняя направления взгляда. – Советник короля?

– И лучший из его друзей, – добавила подруга. Потом полюбопытствовала: – Что, понравился?

– Неплохо бы затащить такого в постель.

– Что ж, согласна, – усмехнулась Ростанга, – если только тебя не смущает, что у него уже есть любовница.

– Какие пустяки.

– Правда, она сейчас далеко отсюда.

– Тем более.

– И она… как тебе сказать… – немного смутилась м-м де Флассан, – не нашей веры.

Изабелла отпрянула, округлив глаза:

– Мусульманка?!

– Нет, что ты. Ни один уважающий себя христианин не станет спать с сарацинкой, уж поверь мне.

– Слава богу! Окажись иначе, мне и на пять шагов было бы гадко подойти к этому шамбеллану. Но та, о которой ты говоришь, значит, христианка?

– Не совсем.

– Как это понять?

– Она из Церкви катаров. Ее зовут Бьянка.

Изабелла сделала назад шаг, другой. Взгляд такой, будто подруги встретились впервые в жизни.

– Еретичка! – почти вскричала она, внезапно побледнев. – И ты, Ростанга, говоришь об этом так спокойно, словно речь идет о том, собирается ли королева-мать рожать от своего любовника?

– Что тут поделаешь, дорогая, – пожала плечами подруга, – не кричать же об этом на весь Париж. К тому же это ни для кого не является тайной.

– Даже для короля?

– Даже для него.

– А для святой Церкви?

– Похоже, она будет возмущена, только и всего.

Изабелла всплеснула руками:

– Только и всего? А костер? Ведь ее надо немедленно сжечь!

– Чтобы освободить дорогу себе?

– Чтобы изгнать скверну из тела христианства!

– Думаю, святая Церковь давно бы занялась этой особой, если бы та вовремя не исчезла.

– Где же она теперь? Уж не на юг ли помчалась к своим единомышленникам по партии?

– Именно. Она уехала к себе в Тулузу.

– А-а, гнездо ереси! Это оттуда на христианство нападают еретики, мутят народ, не признают нашу мать Церковь! Это там живут те, кто издевается над таинствами, хулит Христа и Деву Марию, презирает святых и смеется над ними!

Она заскрипела зубами, заметалась на площадке второго этажа и вдруг остановилась, застыв, словно обратившись в статую. Совсем неподалеку, по другую сторону улицы Святого Варфоломея, у Святого Креста близ церкви она увидела группу мирно беседующих людей. По виду – монахи. К ним она и помчалась, подобрав полы платья и стуча каблуками туфель по лестнице, ведущей во двор.

Их было четверо. Первый – Андре по прозвищу Капеллан, клирик при дворе; второй – приор Вижуа; третий – аббат Флери из монастыря Сен-Жермен. Четвертый – легат Октавиан. Папа Луций прислал его, дабы тот посмотрел и потом доложил ему о ходе строительства небывалого собора в городе Париже – демонстрации верховной власти Господа, открытой всему миру в отличие от монастыря. Легат давно уже написал отчет о том, что видел, и собирался обратно. Папа жаждал услышать его рассказ.

Но Октавиан имел еще одну цель: выявить ересь, коли таковая отыщется в городе, где король возводит столь дивный храм в честь Бога. Филипп при встрече заверил его, что с этим покончено и он может себя не утруждать. Однако легат, похоже, не торопился в Рим – всё ходил по улицам Сите, выспрашивал, вынюхивал. Жаждал найти еретика и возвести костер для всеобщего обозрения.

Но случай все не подворачивался. Октавиан хмурился и продолжал высматривать, выслеживать. Ему казалось, что он вот-вот нападет на след, не видимый пока еще ему самому. Встретив коллег у Святого Креста, он завел с ними беседу, рассчитывая что-либо выведать, ухватиться за какую-нибудь ниточку, но те, не догадываясь о его намерениях, повели разговор о своей нелегкой жизни.

– Воистину, знать становится нашим врагом, – сокрушался аббат Флери. – Церковь – оплот мира и согласия между людьми, защищает бедных и нуждающихся в Боге, свою собственность, извечно находящуюся под угрозой разграбления. Что такое рыцарь в наше время? Грабитель и насильник, не почитающий законов и Божьих заповедей. Кого в рыцарском войске считают сильным и достойным уважения? Того, кто груб, жесток, кто оскорбляет служителей Божьих. Они получают свой меч из рук духовного лица, чтобы почитать Церковь, служить ей своим оружием. Что же на самом деле? С этим мечом они набрасываются на Распятие Господне, обирают и грабят Церковь, презирают нищих.

– Сие – истина, – подтвердил приор Вижуа. – Рыцари ныне, вместо того чтобы применять силу против врагов креста и веры, используют ее для состязания в распутстве и пьянстве, погрязают в наслаждениях. Вспомним, как они выступали в поход ко Гробу Господню. Чем нагружены были их лошади? Разве оружием? Ничуть не бывало. Они везли с собой вино и вертела для жарки мяса. Со стороны поглядеть – пировать едут рыцари, а не освобождать Гроб Господень.

– Они отважны только с теми, кто беззащитен, – сказал свое веское слово Андре Капеллан, – например, с клириками. Смеются над отлучениями, издеваются над священниками. А ведь Бог сказал своим служителям: «Кто презирает вас, тот презирает Меня, и кто ранит вас, тот ранит зеницу ока Моего». Словом, знать завидует богатству Церкви. Надо думать, она чувствует себя обделенной всем тем, что дано клирику.

– Вражда Церкви и мира разгорелась повсюду, – изрек легат. – Нет города, где граф не вел бы тяжбу с епископом, а отсюда недалеко и до применения оружия. Повсюду много замков, и каждый барон или граф старается отобрать у священнослужителя его землю, доходы, людей.

– А бедные рыцари, – снова вставил приор, – так те вообще считают, что клирик и монах живут богато, поэтому нападают и обирают их.

– Гораздо опаснее – знать, – наставительно молвил легат. – Она считает себя ущемленной в своих правах, протестует против духовной власти, дабы взять себе первенство. Сколько копий уж поломано в борьбе духовной власти со светской, если вспомнить германских королей, ставивших свой императорский трон выше папского.

– И все же там, где мирская власть слаба или ее вовсе нет, царит анархия, – вновь заговорил приор. – Монахов грабят, даже убивают, и они постоянно должны защищаться. Я недавно приехал из Лимузена, и вот что мне там довелось наблюдать. В прошлом году виконт Кастийон взял да и разрушил монастырь Шале. Монахи разбежались, а воины завладели реликвиями и перевезли их в замок сеньора. Так виконт мечтал добиться покровительства святого Ансильда. В этом году, как вам известно, началась война между Генрихом Плантагенетом и его старшим сыном. Жители Лиможа воспользовались этим и набросились на монахов святого Марциала. Порубили великолепные сады, разрушили Церкви, сожгли колокольни, мастерские – всё, что могло гореть, предали огню, вплоть до икон. Потом появились наемники и стали похищать и продавать монахов. Генрих Молодой тем временем захватил аббатство святого Марциала, выгнал всех монахов, а на другой день приказал приору и церковному старосте отдать ему все сокровища алтарей, золотые статуи и чаши. Словом, всё, что было ценного. Так он расплатился со своими воинами. А немного погодя он отбирает силой казну Гранмона и казну аббатства Короны. Далее – еще два разграбленных монастыря. Монахов и остальных служителей увели в плен и назначили за них выкуп, который должен оплатить приор. А потом та же шайка – но Генриха среди них уже не было – обложила монастырь в Сен-Жиро налогом в пятнадцать тысяч су. И это всего за несколько месяцев. Что же дальше?…

– Это юг, Аквитания, край еретиков, – недобро сверкнул глазами легат. – Катары опутали все тулузское графство, теперь эта зараза поднимается выше. Крестовый поход по сути ничего не дал. Проповедники катаров баламутят народ. Наслушавшись их богомерзких речей, люди перестают верить в Бога – отсюда все наши беды. Давно не ловили еретиков и не жгли их на кострах. Нужен новый поход за святую веру Христову, костры должны гореть на всей территории королевства, а графство Тулузское надлежит предать всеобщему огню, ибо оттуда исходит ересь!

В это время к ним подошла Изабелла.

– Я первая поднесу факел к этому костру, ибо в Тулузе живет дьяволица, дочь дьявола, врага Господа нашего! – бросила она вызов своей невидимой сопернице и осенила себя крестом.

– Дочь дьявола? – Легат вперил в нее немигающий взгляд и подошел ближе. – Кто тебе это сказал, дочь моя, и откуда ты сама?

– Из Фландрии. Я Изабелла де Вермандуа. Дьяволицу зовут Бьянка, она у них там одна из главных. «Совершенные» или «чистые» – так они себя называют. И она здесь была. Совсем недавно.

– Недавно? – сузил глаза легат и, облизнув губы, подошел еще ближе. – Когда именно, ты сможешь сказать? Может быть, есть возможность напасть на след?

– Поздно, – похоронила его зародившуюся надежду Изабелла. – Она давно уже покинула Париж.

– Покинула… покинула… – машинально повторял легат, озираясь вокруг, словно надеясь увидеть ту, о которой шла речь. – Значит, она жила в городе? А что она здесь делала? Проповедовала свое дьявольское учение?

– Не знаю, – ответила Изабелла, – я и сама недавно здесь.

– Так, так, – тянул ниточку въедливый паук, – недавно, говоришь. Откуда же узнала про еретичку?

– Подруга мне рассказала.

– Вот оно что! Подруга… Почему же она не заявила куда следует? Почему упустила врага?

– Она и сама не знала.

– Как же узнала?

– Ведь Бьянка уехала в Тулузу. Кто же еще может там жить, кроме еретика?

– Это верно… Только Лангедок далеко. Ну а скажи мне, дочь моя, зачем она приезжала в Париж? Это тебе известно?

– Разумеется. У нее здесь любовник.

И тут Изабелла прикусила губу. Если этот лысый легат с крысиными глазками начнет раскапывать дальше, то доберется до Гарта, а ей совсем не хотелось, чтобы этого красавчика тащили на суд церковного капитула и допытывались о его связях с катаркой. Черт знает до чего может дойти такое судилище, даже до костра. Этот церковник – настоящая пиявка: не отпустит, пока не напьется крови. Впрочем, король, наверно, выручит из беды своего шамбеллана. Так или иначе, но Изабелла решила не говорить о Гарте, когда легат спросит ее о нем. И он спросил:

– А известно тебе, дочь моя, где сейчас ее любовник? Ведь если она уехала одна, значит, он остался здесь. Пойми, святой Церкви это очень важно знать, ибо человек, деливший ложе с еретичкой, мог сам обратиться в дурную веру и заразить этой болезнью других. А потому мы должны найти и излечить его, дабы он остался добрым христианином.

– Увы, святой отец, – не моргнув глазом, солгала Изабелла, – говорили, он погиб, когда король водил свое войско на Фландрию. Кто-то из рыцарей видел его мертвым… Но еще я слышала, что катары объявились в Труа и занимаются там своей миссионерской деятельностью. Среди них есть даже женщины.

– До меня тоже доходили такие слухи, – прибавил приор, – хотя я совсем недавно прибыл из Лимузена.

– Что, если особа, которая нас интересует, среди них? – высказала предположение Изабелла.

– В Труа? Из Тулузы? – нахмурился легат и недоверчиво покачал головой. – С какой стати ей забираться в такую даль?

– Париж еще дальше, а ведь она была здесь. Так отчего бы ей не появиться в Труа?

Графиню поддержал аббат:

– Эти катары под видом паломников странствуют по всему королевству, питаясь подаянием и ночуя где попало, либо там, где веруют в их учение. Их ловили даже во Фландрии. Непонятно, куда смотрит епископ Труа?

– Либо до него не доходят эти слухи, либо он попросту ослеп! – в негодовании воскликнул Андре Капеллан.

– Я открою ему глаза, – зловеще промолвил Октавиан, – и если подтвердятся твои слова, дочь моя, я доложу Святейшему о твоем усердии в поимке и уничтожении врагов веры. Можешь после этого обращаться к наместнику Христа с какой-нибудь своей просьбой, уверен, он не откажет тебе.

– Благодарю, святой отец, – склонила голову Изабелла.

– Не будем тянуть, – заметно оживился легат. – До Труа не так уж далеко. Сегодня же со своим отрядом я отправляюсь туда.

И он торопливым шагом направился к епископскому дворцу.

Глава 19. Костер в Труа

Филипп сидел в кресле и задумчиво поглаживал пушистого кота, которого Генрих Молодой привез ему из Нормандии. На короле теплая мантия синего цвета с вышитыми на ней золотыми лилиями. На ногах войлочные сапоги. У Гарта с Гереном таких мантий нет, поэтому они жмутся к очагу, где потрескивают дрова. И поглядывают на юного монарха, стараясь угадать его мысли. Но попробуй угадай. Смотрел бы на кота – другое дело. Но взгляд короля неподвижно устремлен в угол комнаты, на этажерку с книгами, которые так любил его отец.

Филипп думал о нем и вспоминал его слова. Разбить, разрушить державу Плантагенетов! Отобрать у них владения, а для этого перессорить между собой сыновей Генриха, оставаясь другом для каждого из них, а также для него самого. В этом цель! Быть волком и лисой в одном лице. Он понимал, что ему предстоит нелегкая борьба со знатью, которая никак не желает признавать его права сюзерена. Их всех надо прижать, раздавить, подчинить себе, а для этого он должен быть силен. Что же даст ему эту силу? Территория! А она в руках англичан. И вассалы все так же будут огрызаться, пока земли короны не станут в два, в три раза больше, нежели сейчас. По-прежнему хмурит лоб его сводная сестра Мария, как будто брат виновен в смерти ее мужа. Притихли на время графы Блуа; затаился Филипп Эльзасский вместе с тестем графом де Эно; настороженно косится на юнца, возомнившего себя королем-сюзереном, Эд Бургундский. И с каждым нужно разобраться, поставить на место, чтобы не кусали за пятки, когда он отправится воевать в Аквитанию, Нормандию, Анжу, помогая одному из братьев Генриха против другого брата. Потом можно наоборот, и даже на их отца. А к тому всё и идет. Что касается Нормандии и Анжу – до них дело дойдет не скоро. Это владения Плантагенетов, которым, похоже, предан и народ. На остальной территории владычество англичан непрочно. Бретонцы откровенно ненавидели северных господ. Свободолюбивые аквитанцы тоже мечтали сбросить с себя иго. Мятежи следовали один за другим. И его, Филиппа, задача – поддерживать мятежников. Собственно, это не так уж сложно: волчата без конца грызутся между собой, потом все четверо нападают на отца, требуя денег, земель, замков. Это устраивало юного короля: живи волчата в дружбе, они загрызли бы его, напав всей стаей.

– Пока все идет как надо, – проговорил Филипп, не замечая, что мыслит вслух. – Зверьки кусают друг другу лапы. Скоро вцепятся в горло…

Друзья переглянулись.

– Недолго ждать, король, – произнес Герен. – Вассалы Аквитании бунтуют против Ричарда. Да ты и сам знаешь. А оба его брата на их стороне. Ричард зол. Говорят, пошел на Бретань.

– Хочет навредить Жоффруа, – отозвался Филипп. – Отец за него. Любопытная вырисовывается картина: двое против двух. Что ж, посмотрим, чем кончится. А неплохо я подготовил Генриха Молодого, чтобы в союзе с Жоффруа выступил против Ричарда. Пусть семейка теперь повоюет в Бретани. Но если Генрих Младший попросит помощи, я выступлю ему на подмогу.

Филипп был недалек от истины. Генрих и в самом деле уже послал к нему за помощью. Но кого же? Свою жену Маргариту, сестру Филиппа от второго брака Людовика. Собственно, супруг хотел уберечь ее от опасностей гражданской войны, потому и отправил к французскому двору, заодно наделив известной нам миссией. Она и приехала к брату. Филипп тотчас послал на помощь Генриху Молодому войско наемников. А Ричард тем временем, опустошив и разграбив Бретань, вернулся в Аквитанию и взялся усмирять своих вассалов. Отец был с ним. Они взяли несколько крепостей и приступили к осаде Лиможского замка. Рутьеры тем временем помогли Генриху захватить замок Сен-Леонар.

Неожиданно все закончилось самым удивительным образом: Генрих Молодой, наследник английской короны, внезапно скончался в Лимузене. С его смертью война прекратилась. Но это произойдет чуть позже, а пока беседа короля с друзьями была прервана появлением Рокбера де Монзона.

– Государь, к Гревской набережной прибыли суда. Идет разгрузка и погрузка. Тамплиеры послали за вами. Не хотите ли посмотреть, что привезли купцы?

– Охотно, – поднялся с места Филипп. – Друзья, за мной! Поглядим, какие товары доставили в Париж.

На набережной, как и во всяком портовом городе, было людно и шумно. У пристани, в самом глубоком месте, стояли три легких корабля. По сходням, переброшенным на берег, ходили грузчики, каждый с поклажей. Одни, горбясь, тащили мешки с рыбой, воском, сахарными головами, коноплей, мылом, рисом, миндалем и смолой. Другие несли сундуки с дорогими тканями: парчой и муаром, атласом, разноцветными шелками. Все это привезли из Византии, Флоренции и Милана. В основном же ткани, в частности шелк, потекли во Францию с Востока после крестовых походов. Кроме этого на набережной уже лежали рулонами ковры из Реймса и Арраса, доставленные сюда по Марне. Один из них был наполовину развернут – купцы показывали всем желающим вытканные сцены сражений, охоты.

Филипп остановился рядом с горой ящиков. Их уже перегружал на подводу покупатель. Рядом стоял тамплиер и записывал: кому, сколько и что именно продано. А торговец называл:

– Здесь имбирь, корица, тмин, розовое масло. Вес – двадцать мааров или десять ливров. Впрочем, вот весы.

Тамплиеры, ибо это было их прерогативой, все тщательно взвешивали и фиксировали. Что нужно – отправляли в королевский дворец. В частности – загромыхали колесами в сторону моста Менял обозы с шубами из горностая, куницы, зайца и белки. Все это отправляли сюда крестоносцы, торговавшие с далекой Русью. А из Азии купцы привезли для знати ткани из верблюжьей шерсти.

– Точно на рынке! – восклицал король, с интересом разглядывая товары. – Нет, ей-богу, устрою ярмарку в Сен-Жермене – с играми, развлечениями. Немалый доход потечет в казну.

Поодаль тамплиер подсчитывал и переписывал слитки металлов: олова, меди, латуни. Двое других вели учет бараньим и оленьим шкурам. Остальным выпало возиться с солониной, сыром, маслом, изюмом, чашками, веревками и т. п.

И, как всегда в таких случаях, в толпе роями носились слухи. Рассказывали – кто, где и что наблюдал, чему был свидетелем. Какой-то рыбник уверял, что своими глазами видел осетра размером с лошадь. Где же это? Близ Мелена; еле вытащили на берег. Другие видели, как рыцари грабили монастыри, а бедные монахи разбегались в разные стороны.

Но вот еще весть… тайная, страшная. Женщина рассказывала. Ее тесно обступили, молча слушали, поглядывая туда, куда она время от времени показывала рукой. И тут до короля и его спутников донеслось слово, которого боялись, услышав которое божились истово, а потом стремились скорее уйти:

– Еретики…

Все трое, переглянувшись, поспешили туда, где образовался кружок любопытных. Бильжо, увидев, заторопился следом.

– Так это, говоришь, было в Труа? – спросил женщину один из слушателей.

– Ну да, оттуда ведь плыли к Парижу, – продолжала она. – Только раньше-то – жители сами говорили – никогда у них еретиков не жгли. Епископ наказывал их, да и отпускал. А тут этот из Рима как приехал, ну и… словом, насел на епископа. Они ведь проклятия могут накладывать на города. Вон в былые-то времена, еще при Филиппе Первом, слышно, все королевство франкское папа проклял…

– Да погоди ты с Филиппом-то. Дальше что было?

– А то и было: вывели их всех четверых, привязали к столбам, дрова под ними разложили. Потом легат… имя его забыла… ах да, Октавиан! Так вот, он все ходил от одного к другому, крестом махал, кричал: «Отрекись!» Потом добавлял: «Выбирай между крестом и костром! Отрекись и получишь прощение!»

– Ну а они-то? – другой уже голос. – Неужто не отреклись?

– Ни один. И ведь что страшно: улыбаются, кричат: «Не боимся смерти! Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное». Тут легат подал знак, поднесли факелы, и все четыре костра вспыхнули. Но ни криков, ни стонов – ничего. Стоят себе у своих столбов и только смеются в лицо этому Октавиану. Говорят, что теперь перейдут в жизнь вечную… Да, чуть не забыла – женщина среди них была еще, молодая такая, ну чисто девчонка. Стоит себе, как вкопанная, волосы у нее уже горят, а она только смотрит перед собой да шепчет что-то. Я еще заметила у нее большое родимое пятно на шее…

– Пятно?! – вскричал Гарт, бросаясь к этой женщине. – Говоришь, видела у нее на шее пятно?…

– Истинный бог, господин, – перекрестилась она. – А потом, когда она уже занялась вся огнем, то как закричит… Дай бог вспомнить… Да, вот что она крикнула: «Прощай, Раймон! Не плачь, родной! Ты ведь знаешь, мама не боится смерти. Скоро мы встретимся с тобой на небесах. Но не торопись ко мне, потому что у тебя есть еще отец. Помни об этом, сынок! Слышишь ли ты меня? Помни, сыночек! Прощай же, мой родной!..»

Гарт зашатался. В глазах все поплыло. Рядом Бильжо, подставил свое плечо. С другой стороны держит за руку Герен.

– Бьянка!.. – вырвалось у Гарта.

Женщина удивленно посмотрела на него.

– Дальше-то что? – чуть не закричал на нее Бильжо.

– Что ж дальше… Почернела она вся, глаза полопались, да и упала голова на грудь. И другие так же. Веревки обгорели, и они попадали все в огонь, уже мертвые.

И, вновь окрестив себя, женщина стала рассказывать о чем-то другом.

– Легат Октавиан, – проговорил Герен, хмурясь. – А ведь я видел его. Недели три как прошло. Как же он оказался в Труа? Филипп, ты ведь говорил, он должен был отправиться обратно в Рим.

– Его направили в Труа, – предположил юный монарх. – Кто-то выдал катаров.

– И пес тут же помчался по следу, – прибавил Бильжо. – С ним его свора… Черт возьми, бедные катары! Никогда не испытывал к ним симпатии, хотя, по сути, они безобидны, но вот теперь стало их жаль.

– Сын! Вы слышали? – вскинулся Гарт, глядя поочередно на каждого из друзей. – Она родила… Родила, Герен! У нее остался мальчик! И это мой сын, Филипп! Слышишь ты? В Тулузе остался мой сын Раймон!

Бильжо взял его за плечо.

– Ты должен привезти его сюда, Гарт. Папа объявит новый поход на Лангедок, и тогда…

– Это я успею сделать, Бильжо, но вначале я должен отомстить!

– Кому?

– Легату.

– Но где он сейчас, кто знает? Может быть, уже у себя в Риме, а может…

Бильжо подошел к женщине, уже собравшейся уходить, и осторожно спросил у нее:

– А легат-то, поди, сразу же уехал из Труа?

– Мне-то откуда знать? – пожала она плечами. – Слух шел, правда, они с епископом на радостях решили на другой день на охоту отправиться. Так они говорили меж собой, когда люди стали расходиться.

– На охоту, говоришь? – повторил Бильжо и, переглянувшись с друзьями, спросил еще: – А когда же это случилось, добрая женщина? Сколько дней прошло уже, по твоему разумению?

Женщина подумала, взявшись рукой за подбородок.

– Дней пять или семь плыли мы сюда из Труа. Так что, почитай, столько и выходит. Отправились-то мы на следующий день.

– Так, понятно. Не случилось бы с нашим легатом беды на охоте, время-то нынче неспокойное, сама знаешь, шайки разбойников бродят вокруг.

– Да ведь он с охраной, – охотно пояснила женщина. – Десяток воинов с ним. К тому же легат из самого Рима! Кто ж посмеет напасть?

– Ну и слава богу, вот и хорошо! – выдавил из себя улыбку Бильжо. – А то мы было заволновались… Ну, прощай, добрая женщина. Да уготовит тебе Господь место в раю.

– И над вами да будет благодать Господня и Его пречистой Матери! – описала женщина в воздухе крест и ушла по своим делам.

Герен бросил взгляд на короля.

– Мы успеем, Филипп!

– Мы его догоним, клянусь подошвами своих башмаков! – поддержал его Бильжо.

Юный король оглянулся по сторонам.

– Вы с ума сошли! Вас убьют или, поймав, всех троих повесят.

– Филипп! – вскрикнул Гарт, хватая короля за плечо. – Это дело чести. Мы с тобой рыцари и знаем, что это такое. Не отпустишь троих – я уйду один! Я поймаю этого легата, пока он еще в пути и не особо торопится.

– Но ведь их десять человек, ты сам слышал.

– А нас трое! – воскликнул Герен. – Разве этого мало?

Филипп помолчал, словно принимая решение. Но уже принял, друзья увидели это по его лицу.

– Бильжо, – приказал Филипп, – бегом в казармы и отбери двадцать самых твоих отъявленных головорезов. Ты понял меня?

– Спешу, король! Я уже исчез.

– И посмейте только не вернуться живыми! – повысил голос Филипп, насупив брови. – Шкуру спущу, так и знайте!

– Ну, с мертвого спускать шкуру не такой уж и грех, – улыбнулся Бильжо и уже серьезно добавил: – Зато самый страшный грех на свете – не помочь другу в беде. Не будет за это прощенья ни на этом, ни на том свете.

И он побежал.

– Воистину святы слова твои, сын мой, ибо сказаны Богом своим апостолам в одной из Его проповедей, – возвел перед собой крест брат Герен.

– Благодарю тебя, Филипп! – пробормотал растроганный Гарт.

– Не вздумайте только впутывать меня в это дело, – сказал на это юный король. – Не хватало еще, чтобы это я отправил вас расправиться с легатом.

– Не принимай нас за слабоумных, сын мой, это грешно, – проговорил Герен.

– А потом, после этого… – Гарт запнулся, не зная, как продолжить. – В Тулузе мой сын, Филипп. Я должен привезти его оттуда, он будет жить со мной. Мы вырастим из него славного рыцаря! Я расскажу ему, как погибла его мать и передам ее последние слова, обращенные к нему.

– Путь неблизкий, – вздохнул Филипп, – к тому же небезопасный. Ну да делать нечего. Положа руку на сердце, Гарт, на твоем месте я сделал бы то же. Только как же ты станешь искать? Тулуза большая.

– Я найду его, – твердо сказал Гарт, – ведь это мой сын. Сердце подскажет мне дорогу.

– Что ж, пусть так. Но без денег я вас не отпущу.

Филипп пошел к тамплиерам и через некоторое время вернулся с мешком золотых и серебряных монет.

– Давай их сюда, – протянул руку Герен. – Под рясой монаха такому сокровищу будет надежнее.

В это время показался отряд всадников, выезжающих с моста Менял. Вел их Бильжо. Напомнив, что двор на днях перебирается в Компьень, Филипп завел беседу с тамплиерами, а конный отряд тем временем помчался в сторону Венсенского леса по дороге, ведущей в Мелен, оттуда в Труа.

Глава 20. Из Труа – в Тулузу

Берегом Сены они добрались до Труа. Там узнали, что легат Октавиан с охраной покинул город три дня назад. Направление – юго-восток.

– Торопиться им некуда, – решил Гарт, – стало быть, они сейчас не дальше Лангрской епархии. Там мы их и найдем. Такой отряд не может остаться незамеченным.

– К тому же едва ли легат проедет мимо Лангра, не заглянув к епископу, – рассудительно промолвил Герен. – Спросим жителей, они подскажут нам.

– Как бы там ни было, ему от нас не уйти, – прибавил Бильжо. – Мы найдем его даже на землях Барбароссы – не так уж много дорог вокруг. А пока… – Он указал рукой на правый берег Сены, где была выжжена трава. – Вот это место, Гарт. Отсюда сказала Бьянка свои последние слова сыну Раймону. Бедняжка, вряд ли он что понял бы, даже если бы стоял рядом, ведь ему сейчас…

– Почти три года, – произнес Гарт и замер, тупо уставившись туда, где всего несколько дней тому назад горели в огне живые люди. Горела его Бьянка…

– Она так и не отреклась, – сказал Герен. – Удивительный народ эти катары. Какую силу веры в свои убеждения надо иметь, чтобы во имя этого дать сжечь себя заживо. Сколько уж таких костров запалило папство по всей земле…

– А вот я бы отрекся, – хмыкнул Бильжо. – По мне хоть та вера, хоть эта – все едино. Бог ведь один и тот же. Так чего ради мне должны поджаривать пятки? Была ли Мария святой или обыкновенной женщиной – мне-то что за дело? Да пусть Иисус выполз хоть из чрева сатаны – плевать я хотел на это. Быть бы сыту да чтобы денежки в кармане водились, остальное – забота попов. Да простит Бог мою душу грешную, – перекрестился он.

– Браво, Бильжо, хорошо сказано! – одобрил Герен. – Но у каждого свои убеждения. Если бы все думали, как ты, наверно, мир был бы чище. Однако люди думать не хотят, за них это делает Церковь.

– А теперь в путь, друзья мои, – молвил Гарт, садясь на коня. – Святое и справедливое дело предстоит нам совершить. Только тогда успокоится душа, когда свершится акт возмездия над ехидной, пьющей людскую кровь.

И они помчались на Клерво, а оттуда – на земли Лангрского епископа.

В Лангре Октавиана не оказалось; жители сообщили, что легат покинул их город совсем недавно, взяв направление на Безансон. Друзья снова отправились в путь и через час увидели впереди небольшой вооруженный отряд, подъезжавший к реке Соне во владениях графа Бургундского.

Рутьеры сразу оживились, лезвия мечей вмиг вылетели из ножен. Это была их работа, другой она не знали и, натянув шлемы и выставив щиты, бросились на охранников Октавиана. Те не без удивления увидели, что на них собираются напасть, и закричали, что это посольство от самого папы, но рутьеров было не остановить. Они не вложили бы мечи в ножны, даже услышав, что впереди ангелы во главе с Гавриилом или посланцы самого дьявола. Они летели вперед, чтобы убивать и брать добычу, ничего другого для них просто не существовало, и они бросились бы в сечу по приказу своего атамана невзирая на то, христиане перед ними или сарацины.

Охранники Октавиана ощетинились копьями. Но здесь не турнир, и всадник без копья, но со щитом и мечом имеет несомненное преимущество. Слишком поздно поняли это папские воины. Один из них летел на Гарта, рассчитывая поразить его одним ударом, но Гарт ловко отвел острие копья щитом и на всем скаку рубанул всадника наискось. Кольчуга не выдержала, рассыпались кольца; лезвие меча развалило тело, словно то был всего лишь кусок сыра. Всадник свалился с седла, Гарт помчался дальше… но рубить больше было некого. Рутьеры уложили всех до единого, и теперь, спешившись, ловили коней и шарили по карманам убитых, заодно раздевая их и забирая себе все, что могло пригодиться. Такие были времена, и таков был закон войны. Так не брезговали поступать даже рыцари из благородных семейств.

Все было кончено в одно мгновение. Оставалось самое главное – Октавиан. Бледный, дрожа от страха, он безумными глазами глядел на поле битвы и вопил, выставив впереди себя распятие:

– Безбожники! Нечестивцы! Как смели вы напасть на посланника самого папы римского, наместника Господа на земле!

К нему подошел Андре де Бланфор, приставил острие меча к горлу:

– А ну, святоша, выворачивай карманы, да поживее! Посмотрим, что у тебя там.

Октавиан выпучил глаза, замахал распятием:

– Проклинаю! Отлучаю от Церкви! Анафеме предаю всех вас как вероотступников, пособников дьявола!

Бильжо подошел, вырвал у него из рук распятие и наотмашь ударил им легата по лицу. У того из носа показалась струйка крови. Его тут же раздели почти донага, а чтобы не сотрясал воздух проклятиями, заткнули тряпкой рот.

Герен выбрал дерево – сухое, нетолстое, как раз то, что надо. Схватил легата, подвел к этому дереву, поставил спиной. Тотчас сзади его руки опутали крепкой веревкой. Потом кинулись собирать дрова. Их много было тут: засохшие и упавшие стволы деревьев, кустарник, разбросанные повсюду ветки, сучья. Все это принесли и сложили у ног Октавиана – аккуратно, как положено. И тут только он догадался, какая участь его ждет. Заметался, завертел головой, мычать начал, глаза не успевали перебегать с одного лица на другое. Они кричали, умоляли, просили о пощаде…

Гарт подошел к нему, вынул кляп изо рта.

– Я посланец папы! Я кардинал! Моя особа священна! – завопил легат, выпучив глаза.

– Вот и отлично! Посмотрим, так ли хорошо горят кардиналы, как те, которых они отправляют на костер, – холодно ответил ему Герен.

– Я откуплюсь! – заверещал Октавиан. – Я дам вам денег, много золота! Вы будете безбедно жить… Я отпущу все ваши грехи! Клянусь ликом Спасителя, отпущу! Только не делайте того, что удумали! Да и за что? Почему? Что я вам сделал? Ведь я христианин, папский посол! А вы же не мусульмане! Что вы задумали? Зачем? Почему? Я не желаю!..

– Хочешь спасти свою душу? – спросил Гарт, холодно глядя ему в глаза.

– Хочу спасти свою душу и тело тоже!

– Тогда говори, кто выдал тебе катаров, которых ты сжег в Труа?

– Это была женщина! Это все она! Я и не собирался туда. А приговорил их к сожжению епископ. Я отговаривал его, умолял простить, но он не слушал меня. Клянусь, я не виноват, это все он, епископ!

– Как звали ту женщину?

– Изабелла… де Вермандуа. Она приехала из Фландрии. Это она сказала о еретиках, указала на одну по имени Бьянка. Мы хотели заставить ее отречься, вернуться в стадо Христово… Но она не пожелала.

– Ты лжешь, легат! Ты помчался в Труа, чтобы сжечь еретичку, а с нею и остальных. Епископ никогда не устраивал у себя в городе костров. Это ты уговорил его.

– Нет! Ложь! Я не хотел! Это не я… не я!..

Подошел Бильжо с горящим факелом, сунул его в кучу хвороста, где тоньше он был и суше. И тотчас пламя заплясало, обняло другие сучья и с гулом поползло кверху, словно дождалось наконец своего часа. Увидев в недоумении голые ноги легата, оно задумалось на мгновение, размышляя, что за пищу ему дали, потом дружно вскинулось и обняло эти ноги, ползя все выше, до края туники. Но вот и она вспыхнула, занялась лиловыми язычками со всех сторон.

Легат закричал, стал сыпать проклятиями, потом умолял простить его и спасти, пока еще не поздно… Но ни один человек не двинулся с места. И в последний раз, когда уже весь пылал, страшно крича, услышал легат Октавиан слова, обращенные к нему:

– Будь проклят, мерзавец!

Герен прибавил:

– В геенне огненной дьявол добавит ему жару. А в рай без отпущения грехов его душа не попадет.

Октавиан хотел что-то крикнуть в ответ, но не успел… Подбросили партию хвороста, и пламя поднялось выше его головы.

Все отошли: жар был нестерпимым. В этот момент лопнули веревки, и тело рухнуло туда, где в полную силу бушевал огонь…

Еще немного постояли, ожидая, когда прогорят дрова, потом залили кострище водой из болота: лес стоял рядом, шутить с огнем не следовало.

И, дружно вскочив на лошадей, маленькое войско помчалось вниз по Соне – через Шалон, Лион, Вьенн – в графство Тулузское. Дабы не напугать мирных катаров, решили объехать графство по северной, неровной границе с востока на запад. Добравшись до Кагора, резко повернули и помчались на юг. На пути – Монтабан, дальше – Тулуза.

Подъехав к северным воротам города, решили так: рутьеры останутся здесь и будут ждать неподалеку. Роща из оливковых деревьев подошла для этой цели.

Попав в город, трое всадников немного растерялись. Во-первых, все здесь было чужим. Во-вторых, сам город выглядел чистым, красивым, приветливым. Даже воздух здесь был каким-то другим, особенным. Все трое удивленно озирались кругом, покачивая головами. Пышные сады, ровные дома, мощеные улицы, хоть и не везде. И это несмотря на варварское нашествие крестоносцев три года назад и на опустошительную войну позапрошлого года между графом Тулузским и королем Арагонским. Война эта, затихшая было после того, как катары нашли себе союзника в лице Раймонда Тулузского вместо Альфонса Арагонского, вновь разгорелась весной 1181 года. Причиной послужило пленение брата Альфонса неким тулузским бароном, который убил своего пленника в самый день Пасхи, 5 апреля. Но, к счастью, арагонского короля пригласил к себе на помощь Генрих Плантагенет, когда его сын объявил отцу войну.

Следы военных действий вскоре обнаружились. Немного проехав по улице вниз, в сторону Гаронны, друзья увидели разрушенные Церкви и сожженные дома. Да и жители не то чтобы разбегались при виде трех вооруженных всадников, но молча, хмуро и недоверчиво глядели на них, не вступая в разговоры, и, держа руку на рукояти кинжала, торопились пройти мимо.

Так все трое, ничего пока не добившись, проехали уже почти половину города и остановились у базилики Сен-Сернен. Потом отправились дальше, в сторону собора. И тут слева мимо них промчался отряд всадников приблизительно в двести шпор[39], держа направление на северные ворота.

– Куда это их черт несет? – проворчал Бильжо, провожая глазами конное войско.

– А вдруг им доложили, что обнаружили шайку разбойников, которые спрятались в роще и ждут момента для нападения на город? – предположил Герен.

– Хорошо, что мы догадались захватить с собой королевское знамя, – сказал Гарт. – Да и одеты наши ребята уже не как разбойники, а как настоящие рыцари.

И поиски продолжились. Но никто из жителей не знал, где жила молодая катарка с сыном, а если и знал, то явно не хотел говорить. Это было заметно. Результата нельзя было добиться даже тогда, когда всадники спешивались и стучались в дома. С ними либо не разговаривали, либо попросту пожимали плечами.

Дойдя до собора Сент-Этьен, а потом и до городской стены, друзья повернули обратно и направились по набережной Гаронны. Вдруг справа – два всадника, и прямо на них! Все пятеро остановились.

– Не вы ли ищете тетушку Марту, у которой живет Бьянка Меченая? – задал вопрос один из подъехавших верховых.

– Меченая? – переспросил Гарт. – Вот, значит, какое прозвище дали Бьянке… В Париже этого не знали. И она не сказала мне. Теперь уже не скажет…

– С ней что-нибудь случилось? – с тревогой, в один голос спросили рыцари.

– Случилось то, что и со многими другими, – ответил Гарт и поведал им историю, произошедшую в Труа.

Оба всадника, сняв шлемы, склонили головы и зашептали молитву. Потом, помолчав, один спросил:

– А ты кто? Назови свое имя.

– Сир Гандварт де Марейль. Попросту – Гарт.

Всадники переглянулись, кивнув друг другу.

– Нам известно о тебе.

– Откуда?

– Сказала ее тетка, когда Бьянка ушла странствовать с тремя спутниками.

– Стало быть, вы знаете, где она живет? Бог знает сколько времени уже мы блуждаем по вашему городу, но никто не сказал нам ни слова.

– Народ напуган, – объяснил тот, что заговорил первым. – Война идет за войной. Вас никто не знает. Думают, хотите выведать какую-то тайну.

– А кто вы сами? – спросил Бильжо. – Как узнали о нас?

И всадник рассказал следующее. У оливковой рощи произошел неприятный инцидент. Рутьеров обнаружили горожане и тотчас доложили графу Раймонду, что у стен города стоит отряд рыцарей. На сброд не похож. Может быть, это хорошо одетые наемники? Тогда их немедленно надо перебить, ибо они продолжали нещадно грабить церкви, монастыри и убивать всех без разбору. Раймонд Тулузский выслал чуть ли не целое войско для уничтожения обнаруженного отряда наемников, но вскоре выяснилось, что эти 20 человек состоят на службе у французского короля. Подтверждением тому послужило королевское знамя с лилиями, поднятое рутьерами. Они сообщили, чтó именно побудило их стоять здесь, в этой оливковой роще. Как только прозвучало имя Гарта, войско вернулось в город, и от него отделились двое конных. Они отправились на поиски трех парижан, которые искали дом тетушки Марты, где жила Бьянка.

– Ведите же нас скорее, – заторопил посланцев Гарт, – ведь там мой сын, которого я еще не видел!

Улыбнувшись, всадники поскакали вдоль набережной на северо-запад, в сторону кладбища Святого Петра. Немного погодя все пятеро остановились у двухэтажного дома с садом и оградой. Один из них спешился и постучал в дверь. На крыльцо вышла женщина в грубом шерстяном плаще и домотканой темно-зеленой юбке. Длинные седые волосы ее в беспорядке выбивались из-под чепца и падали на щеки, иссеченные сетью морщин.

– Гость долгожданный к тебе, тетушка Марта, – сказал тулузец. – Один из этих троих, – он повел рукой в сторону трех рыцарей, стоявших рядом, – отец Раймона.

Тетушка Марта охнула и, раскрыв рот, безмолвно уставилась на трех человек, бегая глазами от лица к лицу, стараясь угадать.

– Ничего не выйдет. А ну, зови мальчика сюда. Сейчас все и выяснится.

– Раймон! – крикнула через дверь тетушка, вся задрожав от волнения. – Раймон, иди скорее сюда! Скорее, поторапливайся же! Сейчас ты увидишь своего… Боже милосердный, но где же мать? Почему я не вижу с вами Бьянку?…

В эту минуту на крыльце показался темноволосый, прекрасный, как ангел, мальчуган в сатиновой курточке и штанишках. Чуть склонив голову, он любопытными, светло-карими, широко раскрытыми глазами стал разглядывать стоявших перед ним незнакомых рыцарей в кольчугах и с мечами. И вдруг один из них бросился к нему и, обняв, крепко прижал его к себе.

Малыш, ничего не понимая, глядел на рыцаря во все глаза, а тот, не стесняясь, плакал и всё повторял, не отпуская его:

– Раймон… Мой сын… Мальчик мой!..

– Господи, воля твоя! – Тетка, всплеснув руками и шагнув назад, оперлась спиной о дверной косяк. – Так вы, стало быть, и есть… – Она перевела взгляд на тулузца, потом снова на Гарта: – Значит, вас зовут… Кто вы? Как ваше имя?

Гарт сказал, не поворачивая к ней головы.

– Да, – пролепетала тетушка Марта, – именно так Бьянка и называла вас… И вы, значит, живете в Париже, во дворце у короля?…

– Я шамбеллан его величества короля Франции Филиппа Второго.

Оба тулузца переглянулись: Гарт назвал одну из высших должностей королевского двора.

– А где же она сама? – тотчас встревожилась тетушка Марта и вдруг, уловив недобрую весть, поднесла руки к груди, стала бледнеть на глазах: – Что с Бьяночкой?… Где моя любимая племянница?…

Все молчали, не зная, как сказать. Смелости набрался Герен и как мог поведал обо всем. Мальчик замер, уставившись на дядю, и уже скривил губы, начав понимать, что мамы его нет и уже никогда с ним не будет. Потом тихо заплакал, опустив голову и уткнувшись лицом в плечо Гарта.

Бильжо отвернулся. Тулузцы поникли головами.

Герен не смог дальше продолжать: тетушка Марта опустилась на крыльцо и залилась слезами.

Текли минуты. Гарт, гладя ребенка по головке, утирал ему слезы, а они всё капали ему на руки и на грудь. Потом, когда тетушка Марта несколько успокоилась, Гарт кратко рассказал ей о том, как они с Бьянкой познакомились, гуляли по Парижу, а потом она уехала, когда закончился крестовый поход на еретиков.

– Ты, значит, мой папа? – хлопнув ресницами раз, другой, спросил мальчик и вдруг, протянув ручонки, обнял Гарта за шею и снова заплакал.

Гарт не выдержал. Есть предел терпению человеческого сердца! Ведь впервые в жизни его обнял так горячо собственный сын! Может быть, единственный, и не будет больше другого… Войны раздирают королевство, гибнут сотнями, тысячами люди, горят дома, поля… города горят! До любви ли сейчас, до свадеб ли, до детей ли?… Но у него есть ребенок, есть сын! И он поклялся самому себе, – мысленно, крепко сжав зубы, – что будет любить этого малыша так нежно, как не сможет и мать, и если потребуется, жизнь свою отдаст за него. Ибо и жил он, стало казаться Гарту, лишь в ожидании этого дня, который наконец наступил для него.

И тут в дверях показались еще два ребенка: девочка и мальчик. Ей лет восемь, ему – около десяти. Взявшись за руки, они стояли и смотрели. Происходило что-то непонятное для них. Раймон всегда был сдержан, не видел мужчин. Ласкался лишь к матери, у бабки только сидел на коленях, слушая сказки. Никогда не плакал, даже когда падал, раздирая в кровь локти и колени. А тут… Бьянка говорила, что у него есть отец, но он где-то очень далеко и неизвестно, придет ли… Значит, пришел?… И у Раймона теперь есть папа?

Девочка скупо улыбнулась. Мальчик с завистью смотрел на Раймона и незнакомого дядю, который обнимал его… Да, отец. Бьянка говорила, что он рыцарь. Теперь они вдвоем и, наверно, этот рыцарь увезет сына с собой… А они? Где их отцы? А матери? Есть ли, и почему их нет рядом?…

– А эти двое, тетушка Марта? – осведомился Гарт, глядя на них. – Ваши?

– Теперь мои, – грустно промолвила она, держа платок у лица.

– Теперь? – переспросил Бильжо. – А раньше?

– Мать этой девочки, моя дочь, умерла, когда малютке было всего пять лет. Отец… насильник. Никто о нем ничего не знает. Война…

– А мальчик? Чей он?

– Моего сына…

– Значит, он… погиб на войне?

– Его сожгли за то, что он сказал…

Тут ее взгляд настороженно застыл на лицах гостей.

– Говори, мать, не бойся, – произнес Герен.

Вздохнув и собравшись с духом, она продолжила:

– Вот его слова: «Если Сын рожден, значит, он зачат. Следовательно, Сын не Бог, потому что не существует от века».

И тетушка Марта (так ее все называли) зарыдала, вспоминая, видимо, своих детей. А может быть, ее воображение нарисовало костер, на котором заживо горел ее сын…

Бильжо спросил ее про мать мальчика.

– Нет ее… Ушла, – был краткий ответ.

Выплакавшись, женщина подняла глаза на Гарта и поняла, что он не уедет без сына. За ним он и приехал. Спустившись по ступеням, она, обливаясь слезами, расцеловала внучатого племянника. Потом прижала его к себе, крепко поцеловала в лобик и вернула Гарту.

– Ты ведь приехал за ним? – проговорила она и прибавила, увидев кивок в ответ: – Так бери, ведь он твой. Только пообещай мне, что вырастишь из него настоящего человека и не дашь в обиду.

– Клянусь тебе, мать!

– Я верю, благородный рыцарь; у тебя лицо порядочного человека, а значит, не может быть черного сердца. А я… мне теперь будет, конечно, немного полегче…

И она снова поднесла платок к глазам.

Гарт бросил выразительный взгляд на Герена. Тот в ответ протянул целую горсть золотых и серебряных монет. Гарт положил их на крыльцо, туда, где стояли дети. Герен прибавил еще. Бильжо пристроил рядом два перстня, оба с большими яркими рубинами.

Тетушка Марта схватилась рукой за сердце. Она в жизни не видела столько денег. Подняла голову, посмотрела на рыцарей и поклонилась каждому по очереди. Гарт поцеловал ей руки. Потом присел, привлек к себе сынишку.

– Мы едем в Париж, сынок, и я забираю тебя с собой. Хочешь со мной поехать?

Раймон повернулся к бабушке. Она смотрела на него мокрыми глазами, тихо улыбаясь, и маленькое сердце затрепетало у него в груди, в глазах появились боль и жалость. Казалось, вот-вот он вырвется от Гарта и бросится в ее объятия, даже движение он сделал было, собираясь выполнить это намерение, но внезапно передумал. Ему было почти три года, и он не успел еще так сильно привыкнуть к бабушке, чтобы сказать решительное «нет!» и остаться с нею. К тому же ему очень понравился этот дядя с такими сильными руками и добрым лицом. И еще он оказался его папой. У Раймона никогда не было папы, он даже не представлял себе, какими они бывают, и вот теперь он есть и, кажется, он очень хороший и не причинит ему зла. Значит, он поедет с ним. Куда? Он еще и сам не знал, но уже понимал, что к плохим людям он не попадет, а если и так, то отец не даст его в обиду.

– Да, – ответил он на вопрос Гарта, а потом подбежал к бабушке и, как подобает настоящему мужчине, поцеловал ее в щеку.

– Ведь ты приедешь еще когда-нибудь ко мне, мой маленький? – спросила она, не сводя с него печальных глаз. – Приезжай. Я буду тебя ждать. Я уже старенькая и, может, недолго мне осталось… так перед смертью хоть поглядеть на тебя, каким ты стал…

– Да, – снова сказал Раймон, – мы приедем вдвоем с папой.

– Я рада, что жизнь мальчика устроится, – повернулась женщина к Гарту. – Сам видишь, какие неспокойные времена, того и гляди наскачут рыцари с крестами, все сожгут, всех перебьют. Я старая, мне уж все равно, а вот они… – показала она движением головы на своих внуков. – Скорее бы вырастали, чтобы не даться в руки врагу, когда силы будет у них побольше.

– Церковь воду мутит, – ответил ей на это Гарт, – наша, католическая. Сама знаешь: ваша Церковь – ее соперник, а значит, злейший враг. Первый поход она уже предприняла. Что дальше будет – Богу ведомо.

И только собрались они проститься и вскочить на лошадей, как еще два всадника подскакали к забору, к самой калитке.

– Граф Раймон Тулузский приглашает вас к себе во дворец, – объявили они гостям. – Следуйте за нами к городским воротам, где вы оставили ваших людей. Вы поедете все вместе. Не ждать же им вас, черт возьми, неизвестно сколько времени. А наш граф любит поболтать. Да и накормят всех: неблизок путь до Парижа.

– Весьма разумно, чтоб мне сгореть в аду! – тотчас оценил это предложение Бильжо. – Пора бы уже и в самом деле садиться за стол, пока совсем не отощали и не свалились с коней по дороге.

И, простившись с тетушкой Мартой или, если угодно, с двоюродной бабушкой Раймона, всадники поскакали к северным воротам.

Глава 21. Компьеньское болото и планы короля

Возвращались в Париж навеселе. Рутьеры, снабженные графом Тулузским бурдюками с вином, всю дорогу горланили песни. Им подыгрывал на лютне странствующий трубадур, которого они подобрали близ одной из деревень.

Гарт, в скором времени перестав думать о Бьянке, теперь все свое внимание уделял так неожиданно появившемуся у него сыну. Раймон сидел впереди него, с восхищением озирался по сторонам и изредка поднимал голову, чтобы увидеть лицо отца. Для него наступала новая жизнь, хотя он, конечно, пока ничего не понимал, радуясь в данный момент лишь одной этой прогулке.

Герен, улыбаясь, глядел на них. Еще несколько дней – и он обнимет свою дочь, по которой уже скучал. Она усядется у него на руке и, с улыбкой глядя в глаза, скажет: «Герен, а где ты был так долго?» Черт возьми, надо напомнить кормилице и фрейлинам, чтобы они научили ее называть его отцом. Кажется, пора бы уже.

И только Бильжо не выказывал никакой радости. Ехал, плотно сжав губы и молча глядя на дорогу. Иногда, правда, улыбался, встречаясь взглядами с Раймоном. Потом снова хмурился и, раздувая ноздри, скрипел зубами. Даже вино его не брало. Это заметил Гарт.

– Что-то случилось, Бильжо? Может, ты не здоров?

– У меня появилась некая мысль, – ответил бравый рутьер, – и я повторяю ее, как молитву. Надеюсь, Богу она придется по душе.

– Не поделишься ли со мной? Бог, думаю, не станет возражать.

– Не станет, хотя молитва эта обращена к Нему. Только бы не уехала из Парижа мадам Изабелла – вот о чем я Его прошу.

– Изабелла де Вермандуа? Зачем она тебе?

Не поворачиваясь, Бильжо недобрым голосом проговорил:

– Ты свое дело сделал, Гарт, теперь я сделаю свое.

– Что ты задумал?

Все так же упрямо глядя перед собой, сверкнув глазами, Бильжо закончил:

– Мне нет никакого дела до этой Изабеллы, будь она хоть прачка, хоть сама королева. Ей-богу, я и знать-то ее не знаю. И пусть она даже мешает чем-то королю Филиппу, мне на это ровным счетом наплевать. Это его заботы. Но она смертельно обидела моего друга, и нет ей за это от меня прощения. Не разболтай она тогда легату о Бьянке – не было бы этого разговора. Но теперь ни сам Господь Бог, ни дьявол из преисподней не спасут ее.

– Ты собираешься ей отомстить? Но зачем? И как?

Впервые повернувшись к Гарту, Бильжо коротко сказал:

– Компьеньские болота ответят на твой вопрос.

И дал шпоры коню.

Вскоре прибыли в Париж. Филипп, обрадовавшись, обнял всех троих. Потом присел на корточки перед малышом, с любопытством глядевшим на него.

– А я знаю, как тебя зовут. Раймон, верно?

– Да, – ответил мальчик. И вдруг спросил: – А тебя?

– А меня – Филипп. – И протянул ему обе руки. – Вот и познакомились мы с тобой. Ты еще маленький, но скоро вырастешь, и отец сделает из тебя воина. Ты хочешь стать воином?

– Хочу быть рыцарем и скакать на лошади.

Филипп засмеялся, встал, подошел к супруге.

– Мадам, пусть ваши камеристки позаботятся о мальчике так же, как и о дочери отца Герена. Скажите им, что это сын сира де Марейля. Они знают, как обходиться с детьми знатных родителей.

– Хорошо, государь, – с легким поклоном ответила королева Изабелла де Эно и, взяв мальчика за руку, повела за собой.

И только теперь друзья стали рассказывать королю о своем путешествии.

* * *

Изабелла де Вермандуа скучала. Возвращаться домой, однако, она не собиралась: отношения с мужем были натянутыми из-за ее бесплодия и земель, по поводу которых у них постоянно вспыхивали скандалы.

Компьень не баловал развлечениями. Одно из них – стравливать диких зверей. В специальных загонах и ямах сидели медведи и кабаны, и знать развлекалась, глядя, как звери бросаются друг на друга – перегрызая горло, вспарывая брюхо, разрывая на части. Заключались сделки. Проигравший, вне себя от негодования, порой бросался в драку, уверяя, что были нарушены какие-то правила. Зрители, наглядевшись на зверей, теперь уже наблюдали за двумя дерущимися сеньорами, гадая, произойдет ли из-за этой стычки вражда двух семейств – дело обычное в то время.

Изабелле надоело наблюдать, как некий граф и барон награждают друг друга тумаками, и она направилась к лугу, где придворные дамы пили с рыцарями вино, играли в кости и шахматы и слушали новые песенки труверов. Другая группа честила на все лады низшее сословие – одна из повседневных тем. К этой группе и подошла Изабелла, рассчитывая тоже позлословить в адрес горожан и деревенских жителей. На ней блио, туго зашнурованное с обеих сторон, под блио – короткая шелковая туника с рукавами, называемая коттой. Талию обхватывает кожаный пояс.

– Что такое простолюдин? – с гримасой презрения говорила одна из дам. – Существо низшее, жизнь которого не принимается в расчет. Это всего лишь объект извлечения дохода. Его надо душить налогом, чтобы почитал своего господина.

– По-моему, эти сервы и вилланы – самые настоящие наши враги, – вторила ей другая дама. – Грязные, вонючие, оборванные – фи! Подумать только, в соседнем графстве они возымели наглость взяться за оружие! Но теперь не посмеют – граф половину перевешал, а другим перерезал горло.

– Как, всем? – не поверил какой-то рыцарь. – Но ведь там были женщины и дети.

– Хм, подумаешь! Вы говорите так, словно речь идет о людях. Женщинам вспарывали животы, а детей насаживали на копья. Что тут такого, право, не понимаю. Зато теперь эти свиньи утихомирились.

– Но ведь это жестоко, – попробовала возразить еще одна дама. – Женщин, детей… боже мой! И потом, если подумать, они ведь кормят нас.

– Все равно они достойны презрения, – взяла слово Изабелла. – Может быть, по-вашему, во время военных действий войско предпочтет объехать деревню? Я сама видела, как их топчут конями, режут и жгут, причем не только на вражеской земле, где этим врагу наносится ущерб, но даже на своей.

– А на своей-то зачем? – спросил рыцарь.

– Чтобы не мешал господину, когда он возвращается в свой замок с охоты или с войны.

– Их голова глупа, в нее ничему благому не войти, – подал голос священник, непонятно как оказавшийся здесь. – Они никогда не смогут стать свободными, зато часто становятся предателями. Вы читали «Песнь о Жираре Руссильонском?» Так вот, там простолюдин сдает замок Карлу Мартеллу. Вот до чего может дойти это отродье.

Бесстыдное бичевание простого люда, издевательства над ним продолжались. Например, заговорили о том, что лучники – просто трусы, потому что предпочитают воевать с дальнего расстояния. Вообще пехота, городское ополчение – всего лишь сборище остолопов, ничего не стоящая часть войска. Если они мешают проехать рыцарям, те попросту устремляются по их телам, хохоча и не придавая значения крикам о помощи. Кто-то из присутствующих добавил еще, завершая картину:

– А бывает, что дворянин путается со всяком сбродом и превращается в простолюдина. Такому руку противно подать, ибо все, кто соприкасается с чернью, становятся грязными, низшими существами, которых попросту хочется убить.

– И все же здесь что-то не так, – сказал один из придворных. – Все мы испытываем к этим людям из простонародья безграничную ненависть. Но это было бы понятно, будь перед нами мусульманин, существо неверное и грязное, которое надо безжалостно убивать. Однажды, когда мы были на Востоке, мой друг сообщил, что собственноручно зарезал пятьдесят сарацинок, уничтожив этим самым полтысячи магометан. Когда я спросил его, где он нашел эти пять сотен, он ответил, что они мирно спали себе в животах их матерей. Каждая их самка по плодовитости не уступает обыкновенной крысе. Через год на свет появятся пятьдесят маленьких тюрбанов, сыновей Аллаха; на следующий год – еще столько же. И так будет продолжаться, пока их самкам не вспороть живот. А если этого не сделать? Сколько народится воинов-мусульман черед десять, двадцать лет? Около тысячи! А через тридцать? Вдвое больше! И вся эта орда ринется избивать христиан! Быть может, среди убитых окажутся и наши сыновья. И это только пятьдесят самок! Но их десятки, сотни тысяч, и всех их надо беспощадно уничтожать! Иначе не быть христианству. Все кругом затопят голодные, грязные мусульманские орды!

Раздались дружные аплодисменты. Но рассказчик еще не кончил:

– Но наша чернь – той же веры, что и мы все. Такие же христиане. Вся разница в том, что один ест с золотого подноса, а другой – с деревянного; один ходит по персидским и фламандским коврам, другой – по земле.

– Ах, давайте послушаем Бертрана, – воскликнула тут одна из дам, – лучше него никто не скажет, какова чернь.

Трубадур Бертран де Борн, как известно, не скрывал своей ненависти к третьему сословию. Войдя в середину круга с лирой в руках, он уселся на кочке и запел хорошо известную всем сирвенту:

Мужики, что злы и грубы, на дворянство точат зубы, Только нищими мне любы! Любо видеть мне народ голодающим, раздетым, Страждущим, не обогретым! Пусть мне милая солжет, ежели солгал я в этом. Нрав свиньи мужик имеет, жить пристойно не умеет, Если же разбогатеет, то безумствовать начнет. Чтоб вилланы не жирели, чтоб лишения терпели, Надобно из года в год всех держать их в черном теле. Люд нахальный, нерадивый, подлый, скаредный и лживый, Вероломный и кичливый! Кто грехи его сочтет? Он Адаму подражает, Пусть Господь их покарает![40]

Едва послышались рукоплескания, к Изабелле, никем не замеченный, подошел молоденький паж, которого она часто видела во дворце.

– Мадам, это вам, – сказал он ей, с поклоном вручая записку.

– Мне? – удивилась Изабелла, разворачивая трубочку пергамента. – Но от кого?

– Меня прислал с этим письмом епископ города Нуайона, где находится сейчас мой господин, – ответил паж и, вновь поклонившись, удалился.

Послание гласило, что епископ приглашает Изабеллу де Вермандуа к себе во дворец по поводу ее приданого, которое хочет прибрать к рукам ее супруг, не имея на то, с точки зрения Церкви, никаких прав. Он, епископ, хочет восстановить справедливость в этом вопросе, который не терпит отлагательства.

– Слава богу, хоть один в целом свете проявляет заботу обо мне, – заметно повеселев, произнесла Изабелла. – Да, но, хоть это совсем рядом, как же я поеду одна? Дороги кишат разбойниками.

Она снова углубилась в чтение письма. Там было приписано, что путь недалекий, всего несколько лье, тем не менее ей выделена охрана из десяти всадников, которые ожидают ее у северных ворот города.

Не раздумывая ни минуты, Изабелла направилась к конюшням, выбрала лошадь и вскоре уже была у ворот. Там ее действительно ожидали всадники – молчаливые, вооруженные. Подъехав к ним, она спросила, те ли это самые, о которых сказано в письме. Ей ответили, что они присланы епископом Нуайона с целью сопровождать графиню к его преосвященству. Кивнув, Изабелла тронула лошадь. Всадники окружили ее, и отряд помчался по дороге, ведущей в Нуайон.

Путь и в самом деле короток. Через некоторое время вдали уже можно было различить высокий шпиль городской Церкви. Но короткий путь иногда таит в себе больше опасностей, чем длинный. Изабелла, поглядывая по сторонам, видела с обеих сторон только лес; справа – гуще, слева – реже. И не знала графиня де Вермандуа, что слева за ней наблюдали болота – глубокие, молчаливые, никогда не выпускающие жертву из своих объятий. Они рядом, всего в двадцати шагах от дороги, и казалось издали, что там просто огромная поляна, на которой почти что ничего не растет…

Вдруг Изабелла смутно ощутила тревогу: всадники неожиданно взяли ее в кольцо. Недоумевая, она глядела на них. В чем дело? Почему они остановились? Что им от нее надо? Ответ не заставил себя долго ждать. Бильжо спрыгнул с коня, подошел к лошади Изабеллы, вытащил меч.

– Слезай, графиня! Приехали.

– Куда?… – растерялась Изабелла, внезапно ощутив страх. – Что за шутки? Чего вам от меня нужно?

– Сейчас ты узнаешь. – И Бильжо ткнул ее мечом в бок.

Она закричала, стала звать на помощь… и тут внезапно поняла, что перед ней вовсе не слуги епископа, а обыкновенные разбойники. Если так, то пусть забирают все что хотят, даже лошадь, только бы отпустили живой… Она торопливо стала снимать с пальцев кольца и перстни, потом потянулась за ожерельем, но Бильжо схватил ее и вышвырнул из седла. Едва она упала, на нее набросились рутьеры и, сорвав все украшения, остриями мечей заставили идти к болоту – пятясь задом, глядя в лицо смерти. А за спиной – другая смерть, куда ужаснее удара меча.

– Что вы делаете?! – кричала она, шаг за шагом отступая от дороги под угрозой стали, упершейся ей в грудь. – Зачем вы меня сюда привели? Что все это значит? Я пожалуюсь епископу!..

– Скоро ты сможешь пожаловаться лишь сатане, который, увы, тебя не простит, – зловеще проговорил Бильжо, заставляя графиню острием меча все дальше уходить от дороги, сокращая последние в ее жизни 20 шагов. – Бог послал нас, чтобы покарать тебя. Ты отправила на костер женщину, которую очень любил мой друг, а Бильжо слишком любит своих друзей, чтобы прощать тем, кто причиняет им зло. Она сгорела на костре, твоя жертва; ей было очень жарко, поверь. Тебе же будет очень холодно, но никто не согреет тебя, и ни один человек больше уже не пострадает от твоих подлостей. Теперь посмотри назад, ибо смерть стоит у тебя за спиной.

Изабелла порывисто обернулась… и все поняла. В страхе уставившись на черную пучину, ожидавшую ее, она инстинктивно отпрянула, но лезвия мечей вонзились ей в спину и заставили сделать последний, двадцатый шаг. Она стала извиваться, ползать на животе, потом на спине, но погружалась все глубже и глубже, пока на поверхности не осталась только ее голова. И тут она закричала, собираясь перед смертью проклясть убийц:

– Будьте же вы!..

И не успела договорить. Слишком долго ждало болото свою добычу. Некогда ему было выслушивать ее прощальную речь. Пузырьки воздуха, мириадами поднявшиеся из глубины, и вслед за этим слой болотной ряски, тотчас окутавшей это место, – вот и все, что осталось от супруги Филиппа Эльзасского Изабеллы де Вермандуа…

– Что она хотела сказать, Бильжо? – спросил Годемар.

Вложив меч в ножны и улыбнувшись, Бильжо ответил:

– Будьте же счастливы!

Рутьеры захохотали и, вскочив на коней, умчались прочь.

Папа Луций, так и не дождавшись Октавиана, приказал учинить расследование по делу пропавшего легата и его охраны. Через несколько дней близ границы с Бургундией нашли кучу обглоданных костей, детали одежды и десять объеденных мышами и муравьями черепов. Здесь же обнаружили остатки большого костра, где тоже нашли чей-то череп. Папа заподозрил недоброе и обрушил громы и молнии на лангрского епископа, потребовав разрешить эту сфинксову загадку. Епископ пообещал, но так и не смог найти преступников. Тогда понтифик обвинил во всем еретиков и пообещал организовать новый крестовый поход на юг. Но неудача прошлого похода, скорее всего, надолго отняла у Церкви энергию к подобным предприятиям. К тому же место легата быстро занял новый член клира, родственник папы по линии его сестры. И Луций махнул рукой на «страну дикарей», как именовал Францию.

Вскоре еще одна новость взбудоражила двор французского короля: таинственным образом исчезла графиня Изабелла де Вермандуа. Стали думать и гадать. Домой во Фландрию уехать не могла, не поставив в известность короля. Родственников поблизости у нее тоже не было, да и не отправилась бы она в гости без охраны. Филипп приказал прочесать окрестности, и вскоре близ дороги, что примыкает к Компьеньским болотам, нашли женскую вуаль, а чуть дальше, прямо у самого болота, – гребенку. Кто-то обронил, что это ее гребень. На него уставились, ожидая разъяснений, но тотчас отвернулись, – вспомнили, что этот виконт был ее любовником. На основании всего этого сделали вывод: бедняжка утопилась. Муж, наверное, довел, став хозяином всех ее земель.

Филипп не мешкая взялся за дело и стал требовать у вдовца, чтобы графство Валуа – приданое Изабеллы – было передано Элеоноре, ее младшей сестре. Эта Элеонора – тоже, кстати, бездетная – уже пять лет четвертым браком была замужем за королевским камерарием[41] графом Матье де Бомоном. Она же приходилась Филиппу троюродной теткой по линии его деда, Людовика.

Граф Фландрский, как легко догадаться, не выразил особого восхищения по этому поводу, и отношения Франции с Фландрией вновь обострились. Филипп пригрозил графу снова двинуть на него войска. А пока король Франции глаз не сводил с континентальных владений Плантагенетов. Ему нужно было сблизиться с Жоффруа (Джеффри), третьим сыном Генриха, но не со вторым, Ричардом: тот владел огромной территорией и пока не собирался выступать против отца. Впрочем, все зависело от того, не сделает ли Генрих роковую ошибку.

И он ее сделал! В сентябре он пригласил к себе в Англию Ричарда и Джона. Джеффри, герцог Бретани, узнав об этом, прямо-таки вскипел. Кто такой Джон? Самый младший. Ему всего-то шестнадцать. Неужели отец хочет поделить свои владения между его братьями? А он? Ему что же, одна Бретань, которая, мимоходом заметим, постоянно бунтует против английского владычества?

Он вызвал к себе своего доверенного человека.

– Немедленно поезжай в Лондон и узнай, зачем отец вызвал к себе моих братьев: Ричарда и Джона. Если он опять собирается меня обойти, ей-богу, я убегу к Филиппу!

И известия пришли. Король предложил старшему сыну Ричарду, своему наследнику, передать Аквитанию младшему брату Джону.

Ричард не поверил своим ушам. Аквитания! Его родина! Он родился в Пуату, вырос здесь и числился официальным преемником герцога Гильома IX по прозвищу Трубадур. И теперь он, законный наследник, должен отдать провинцию этому прыщавому недомерку, этому психопату, которого их отец любил почему-то больше всех! А он сам? Ричард? Останется королем без королевства, как его покойный брат?

И он бежал в свою Аквитанию. А его брат Джеффри, узнав обо всем, потребовал в придачу к своим владениям Анжу и Турень. Получив отказ, бросил всё, примчался к Филиппу и принес ему вассальную присягу. Теперь они союзники. Теперь друг от друга – никуда! И они вместе пойдут войной на Генриха, пусть даже тот и принес оммаж французскому королю.

Филипп тепло принял Джеффри, обещая ему всяческую поддержку и думая о том, что вскоре и Ричард прибежит к нему, негодуя на отца.

С Генрихом остался один Джон. И Филипп с позиции сюзерена, да и вообще руководствуясь правилами законоведения, потребовал у Генриха возвращения приданого сестры Маргариты. Это были три замка в Вексене: Жизор, Нофль и Невшатель. Генрих схватился за голову: потерять Вексен! Но воевать он не хотел и по праву вассала, и потому, что не имел столько сил, сколько Филипп вместе с сыновьями. К тому же одна война уже закончилась весьма плачевно: он потерял старшего сына, которого долго и горько оплакивал.

И Генрих принял решение заключить с Филиппом договор. Где же? У жизорского вяза – традиционного места встречи королей по всем вопросам, касающимся политики. Вяз этот – огромное старое дерево – на границе Нормандии и земель короля. Половина его английская, другая – французская. И там, у вяза Генрих обязался выплачивать бывшей невестке Маргарите пенсию в 2700 фунтов. На какой срок?

– До ее следующего брака, – ответил Генрих, предполагая вскоре выдать ее замуж.

– Меня больше устроит, если она останется вдовой, – улыбаясь, сказал Филипп.

Генрих закусил губу. Сколько трудов будет стоить ему уговорить Капетинга. К тому же это его сестра и распоряжается ею он, а не свекор, вдобавок бывший.

Филипп стал «дожимать» и потребовал вновь принести ему клятву верности за континентальные владения Генриха. Старый король пошел и на это, потом добавил:

– Я хотел бы напомнить, государь, что у вас есть еще сестра Алиса. Что, если нам выдать ее замуж за одного из моих сыновей, а Вексен стал бы ее приданым?…

– Держишься за замки? – грубо оборвал его Филипп. – Боишься потерять? Вот и я не хочу, а потому решать, за кого выходить замуж моим сестрам, – мне, а не королю Англии. Но пусть некоторое время поживет у вас. Я хочу слышать ее мнение о вашей стране. Кстати, кого вы планируете ей в мужья? Надеюсь, не Джона?

– Это будет Ричард. По возрасту они вполне подходят друг другу.

– На том и порешим. Ждите ее к себе в гости.

Встреча закончилась. Вернувшись в Париж, куда двор снова переехал, Филипп велел позвать к себе Адель, или Алису, как ее еще называли.

– Вот что, сестренка, – сказал он ей с глазу на глаз, – тебе предстоит выйти замуж за Ричарда, сына короля Генриха. Что скажешь? По нраву он тебе?

– Ты можешь предложить что-то похожее?

– У Генри есть еще сын, моложе тебя на семь лет.

– Думаю, ты не собираешься укладывать меня в постель с юнцом? А теперь давай начистоту. Что ты задумал? Почему решил выдать меня за этого Ричарда?

– Он уже не любит своего отца. Ты сделаешь их врагами вдвойне, и эта свадьба никогда не состоится. Это то, что мне нужно, Адель.

– Не состоится? – переспросила сестра, удивленно вскинув брови. – Но почему, Филипп? Объясни, я ничего не понимаю.

– Я тебя очень люблю, сестренка, а потому буду говорить с тобой прямо.

– Согласна, я ведь тоже тебя люблю. Какие между нами могут быть секреты? А теперь говори, чего ты хочешь?

– Чтобы ты стала любовницей короля.

– Которого?

– Того, который стар.

– Значит, Генриха Плантагенета, – протянула Адель, недобро усмехнувшись. – Незавидную же роль ты мне отвел, братец. Можешь не объяснять, я и сама уже догадалась о твоей затее.

– Мне, право, жаль, Адель, ведь Ричард нравится тебе…

– Да? Кто это тебе сказал?

– Ты сама. Вернее, твое поведение с ним, твои глаза.

– Да, он и вправду нравится мне, Филипп. И он, конечно же, узнает о любовной связи нареченной невесты со своим отцом.

– Инициатором должен быть Генрих, а не ты. Ты – всего лишь жертва насилия, неуёмной похоти старого самца.

– Стало быть, я должна его очаровать? – игриво улыбнулась принцесса.

– Во всяком случае, сделать это не напоказ.

– Что же дальше? Я должна буду пожаловаться своему жениху?

– Я дам тебе верных людей. Они и донесут Ричарду об этой связи. Причем сделают это так, что отец уже не отвертится, вздумав заверить сына, будто это ты совратила его.

– Неплохо придумано. Что потом?

– Вдвоем с Ричардом мы разобьем Генриха, отнимем у него всё. Он забудет, что был когда-то графом Анжу, Мэна и Турени. Его пристанищем станет Англия, откуда он уже не высунет носа.

– А его сын Джеффри?

– У него Бретань. Захочет – кину ему еще кусок.

– А Ричард?

– Уберется к себе в Аквитанию. Впрочем, ненадолго. Я постараюсь добраться и до него, как советовал мне отец. Вот и нет державы Плантагенетов во Франции, кроме нескольких жалких кусочков земли.

– А я, Филипп? Что будет со мной?

– Сыграешь свою роль – возвращайся обратно. Ричарду, после всего, что ему расскажут, ты будешь уже не нужна.

– А ведь он тоже посматривает на меня с вожделением. Что, если его не тронут мои постельные цены с его отцом?

– Все зависит от тебя. Сделай так, чтобы он тебя возненавидел. У тебя это получится. Можешь, например, сказать при всех: «И после этого тебе, его сыну, не стыдно брать меня в жены?» Но, полагаю, до этого не дойдет.

– Я все поняла, Филипп, – поднялась с места Адель – красивая, статная, высокого роста. – Это нужно тебе, значит, это нужно Франции. Я сделаю так, как ты велишь. И потом, – весело добавила она, – я всего лишь подданная короля и обязана исполнять любые его приказы.

Филипп крепко поцеловал сестру.

А бедная Алиенора Аквитанская томилась в тюрьме Солсбери, узнавала о битвах ее сыновей с Генрихом и вспоминала своих трубадуров. Ее любимец Бернар де Вентадорн ушел в монастырь, а ее двор кривляк, шутов, подлиз и трубадуров, вместе со всей куртуазностью[42], пасторалями и рыцарскими романами, из Пуату перебрался в Шампань и Фландрию. Впрочем, ей было уже не до этого: она следила за борьбой сыновей с отцом и мечтала, чтобы победил ее самый любимый сын – Ричард.

Глава 22. Над головой юной королевы собираются тучи

В 1184 году король Филипп решил двинуть армию в Пикардию. Он долго ждал, но граф Фландрский полагал, видимо, что сын Людовика с ним пошутил или, во всяком случае, не торопит. Филипп желал отстоять права Элеоноры на графство Валуа и собственные права на приданое супруги – провинции Вермандуа, Артуа и Амьен, подаренные племяннице ее тетей и дядей Филиппом Эльзасским. Но вначале, дабы не вмешивалось графство Эно и, кстати, решив таким образом немного попугать своего тестя Бодуэна V, Филипп придумал ловкий ход. Такую же мысль подал Гарт.

– Ты всего лишь пригрозишь ему разводом, не трогая королеву, – повторил он, не предполагая, чем обернется его совет.

– Считаешь, это подействует?

– Думаешь, Бодуэн не рад, что пристроил свою дочь? Французская королева! Ему ли об этом мечтать? И вдруг король решает развестись!

– Гарт, это примут за правду! Я и в самом деле соберу Церковный собор и заявлю, что не желаю больше иметь своей женой эту девочку.

– Что ты скажешь, когда тебя спросят о причинах такого решения? Учти, они должны быть весомыми.

– Во-первых, я хочу владеть ее землями. Приданое приданым, но я должен быть там хозяином. Пусть, наконец, это уяснят ее отец и мать.

– Это ты решил для себя, но не для собора. Что же для него?

– Она бесплодна, Гарт!

Скрестив руки на груди, Гарт молча смотрел на короля. На губах его играла усмешка, улыбались и глаза.

– С чего ты взял, что она должна родить? Ей всего четырнадцать лет, она еще ребенок. Тебя поднимут на смех.

– Случаи таких ранних родов были. В истории франкских королей можно найти немало примеров. А мне нужен наследник.

– Согласен, но не думаешь ли ты, что с этим следует повременить? Представь, она родит через год, может, через два или три. Что от этого изменится? Почему она должна родить именно сейчас?

– Ты так и не понял, Гарт. Потому что я отправляюсь в поход на Пикардию.

– Не стыдно, Филипп? Ведь это я подал тебе эту мысль. Но учти, папа может не дать согласия на развод.

– Почему?

– Потому что не увидит веских причин. Подумаешь, бесплодна! Да она еще в куклы у тебя играет, а ты собрался вести ее на суд.

– И все же я это сделаю. Но для начала у нас с ней состоится разговор. Она должна знать, в чем ее обвиняет супруг.

– А ведь она любит тебя, Филипп. Неужели ты сам этого не видишь?

– Знаю.

– И ради своей политики ты решаешься на такое испытание ее детского любящего сердца? Честное слово, мне искренне жаль бедную королеву Изабеллу. Черт меня дернул дать тебе такой совет.

– Успокойся, Гарт, ты тут ни при чем. Я и сам думал об этом. К тому же я ведь сказал тебе, что это всего лишь игра. Не думаешь же ты, что я и в самом деле ее брошу? У нее огромное приданое, только сумасшедший может разбрасываться такими кусками. И потом, я ведь тоже ее люблю; она такая тихая и милая…

– Ты готовишь ей суровое испытание, Филипп. Вспомни, как говорили древние: «От любви до ненависти один шаг».

– Тебе не мешало бы призадуматься о том же, Гарт. Среди придворных дам есть одна, которой ты пришелся по сердцу. Вот уже сколько времени она бросает на тебя вожделенные взгляды, а ты и ухом не ведешь. Клянусь, еще день, другой – и я сам сведу вас. Кстати сказать, она мила, красива и нежна. Правда, была замужем, но это ровно ничего не значит. Ей двадцать шесть, она на год моложе тебя.

Гарт усмехнулся:

– Любопытно. И кто же был мужем этой дамы?

– Он умер в прошлом году. Не удивляйся, но это Генрих Молодой, сын моего врага.

– Маргарита?! Филипп, но ведь она твоя родная сестра!.. И ты говоришь, что она… она… Черт побери, но ты не шутишь ли? Представь, каким я буду выглядеть идиотом, если окажется, что это тебе только показалось. А может, ты затеял какую-то игру? Такие игры мне не нравятся, и если окажется, что ты всего лишь пошутил…

Филипп подошел ближе, обнял друга за плечи, заглянул ему в глаза.

– Я не имею привычки разыгрывать своих друзей, Гарт, ты, кажется, давно должен это уяснить. Для этой цели у меня хватает моих вассалов и волчат с далекой Англии, которые вырывают друг у друга куски мяса, не подозревая, что в конечном итоге они достанутся мне. А то, что Маргарита моя сестра – так в этом ничего страшного. Она всего лишь женщина. И не в простолюдина она влюбилась, черт возьми!

– Влюбилась?

– Ты сам это увидишь, когда войдешь в покои королевы.

– Я войду в покои королевы? Но зачем?

– Ты скажешь ей, что я немедленно желаю переговорить с ней.

– Ах, вот оно что… Значит, ты хочешь послать меня за своей супругой?

– И немедленно.

– А Маргарита?…

– Она будет там. Где же ей еще быть? У них там весело: труверы поют дамам свои песенки о любви, о страданиях и даже о крестовых походах. Тебе достаточно будет бросить всего лишь один взгляд на мою сестру, чтобы убедиться в правдивости моих слов.

Гарт помедлил, переступив с ноги на ногу. Сел на диван, снова встал и принялся ходить по комнате от окна к окну, сложив руки за спиной и задумчиво глядя в пол. Потом остановился.

– Когда я должен идти?

– Дождемся Герена. Я послал его в церковь, чтобы он нашел приходскую книгу. В ней, он уверяет, есть сведения о том, что наш брак невозможен из-за кровного родства. Это и явится второй причиной расторжения союза.

– Как! Ведь ты сказал, что не собираешься этого делать!

– Я должен дать понять тестю и теще, что мне ничего не стоит развестись с их дочкой, даже несмотря на ее приданое. Но я не собираюсь его возвращать, и мне придется пошевелить мозгами, чтобы в конце концов отказаться от развода. Это тонкая игра, Гарт, и я должен выйти победителем.

– Дай-то бог, Филипп. Только не стоит ли посвятить в это саму королеву? Меня тревожит ее хрупкое, любящее сердце.

– Нет, так будет естественнее. Никто не должен подметить фальши, а она непременно бросится в глаза. Искусственные слезы сразу же вызовут подозрения. Но оставим это. Как наши дети? Как твой Раймон? Чем они занимаются?

– О, они не скучают. Раймон любит скакать на деревянном коне и махать игрушечным мечом, сбивая с полу тряпичных солдат. А Эрсанда играет в куклы. Потом они пускают мыльные пузыри и гоняются за ними. Кроме того, у них есть свистульки в виде рога. Так они подзывают друг дружку, а в это время служанки вытаскивают из укрытий маленькие чучела оленей на колесиках. Раймон гоняется за ними с луком и стрелами, а Эрсанда сопровождает его с маленьким игрушечным соколом на руке. Еще они бегают друг за другом и играют в мяч, днем под присмотром фрейлин гуляют у реки, а вечером перед сном кормилица рассказывает им чудесные кельтские сказки.

– Твой сын признал тебя? Как он тебя зовет?

– Представь, он уже несколько раз назвал меня папой. С каждым днем он делает это все чаще. – И Гарт улыбнулся, опустив голову.

– Чему ты удивляешься? Ведь так и должно быть.

– Я стараюсь привыкнуть, Филипп, но мне трудно. В такие мгновения я чувствую себя неловко, будто он зовет не меня, а кого-то другого… Но, должно быть, я скоро привыкну.

– Несомненно. А Герен? Что чувствует он? Ему, бедняге, труднее.

– Эрсанда называет его то отцом, то просто по имени. Он всегда смущенно улыбается при этом. Но она ведь еще не понимает. Может быть, временами она видит в нем всего лишь няньку. Думаю, это ненадолго. Ей объяснили, что он – ее отец, а своего, настоящего, по-моему, она и не помнит. Видимо, забыла. Как и мать. Хотя, будь она старше, хорошо помнила бы сцену побоища у границ Фландрии.

– Что ж, пусть все остается как есть. Через много лет твой сын станет оруженосцем, и мы с тобой посвятим его в рыцари, а Эрсанду определим… ну, скажем, в камеристки королевы…

– Какой королевы – этой или уже другой? – послышался голос со стороны дверей.

– Герен!

– Филипп, я так устал копаться в церковных архивах, что, кажется, насквозь пропах чернилами и кожей, а в глазах у меня рябит, точно на озере при хорошем ветре.

С этими словами Герен, войдя, упал на диван, обмахиваясь шляпой.

Сцена не вызвала удивления или, чего доброго, возмущения. Филипп даровал своим друзьям любые вольности в его присутствии, что вызывало недовольство и откровенную зависть у многих придворных, а также у казначея, канцлера, коннетабля и сенешаля. Попробовал бы кто-нибудь из них позволить себе подобное поведение! Филипп одним взглядом ставил на место любого, кто повел бы себя неподобающим образом в присутствии короля. Возмущаться не стоило: у дверей его кабинета и по всему коридору день и ночь стояла стража. Бильжо исправно менял стражников через каждые два удара церковного колокола.

Поэтому при дворе многие искренне побаивались Гарта и Герена, да и Бильжо тоже, а иные из кожи вон лезли, пытаясь подружиться с ними. Дамы при встрече делали реверансы и, с любопытством поглядывая на друзей короля, мечтали втайне стать любовницами… да неважно кого. Друзья догадывались об этом и довольно часто шли на контакт, меняя фрейлин одну за другой. Такое положение дел их вполне устраивало, а вот дам – не очень. Каждая мечтала быть единственной и неповторимой, пусть даже всего на год или меньше того, однако ни одной из них это пока не удалось.

– Филипп, – возгласил Герен со своего места, доставая из-за пазухи свитки пергамента, которые он скопировал, – ты не поверишь в то, что я тебе сейчас скажу. Королева Изабелла – твоя кровница. Кровная родня, прах меня забери! Смотри, какая получается картина.

Он подошел к столу и разложил на нем листы пергамента. Все трое склонились над ними. Герен стал объяснять, указывая пальцем в нужное место:

– Изабелла де Эно – дочь Маргариты Эльзасской, а та, в свою очередь, – дочь Тьерри Второго, графа Фландрии. Но этот Тьерри является внуком Роберта Первого Фризского, а тот – сыном Бодуэна Пятого. Бодуэн же был женат на некой Адели, графине де Контенанс; она родная дочь… Роберта Благочестивого, второго короля из династии Капетингов! Кстати, эта же графиня – мать Матильды, жены Вильгельма Завоевателя. Да, помнится, тебя хотели сбросить с трона, уверяя, что Филипп Эльзасский – потомок Карла Лотарингского, некоронованного короля, брата Гуго Капета. А этот брат – потомок Карла Великого. Но Роберт Благочестивый, ваш общий далекий предок, приходится племянником этому самому Карлу Лотарингскому. Так что вы оба – ты и твоя супруга – потомки не только Роберта, но и Карла Великого. Вот такую родословную я раскопал в приходской книге нашей церкви. Ах, монахи, какой все же трудолюбивый и дотошный народ, – все-то у них по полочкам: любое генеалогическое древо при желании можно разложить как угодно.

– Оставим Карла Великого, не о нем сейчас речь, – стал рассуждать Гарт. – Роберт, сын Гуго, – второе колено Капетов, а ты, Филипп, выходит, седьмое. Родство настолько дальнее, что вряд ли папа примет это в расчет.

– И все же оно есть! Этим можно оперировать, если церковники заупрямятся, ссылаясь на слишком юные годы королевы для беременности. Понимаешь, Филипп? Упрутся они – упрись и ты. Кровное родство – не желаю такую жену! По церковным канонам имеешь право на развод. Но все, конечно, зависит от тебя. Сумеешь настоять – разведут; не сумеешь… Впрочем… – и Герен лукаво усмехнулся, – ты и не должен суметь, как я понимаю. Отдать три графства из-за того, что супруга оказалась твоей кровницей через пятое колено! Понятно, ты этого не сделаешь, или я, клянусь подтяжками Моисея, как говорит Бильжо, перестану тебя уважать.

– Все прекрасно, Герен, – воскликнул молодой король, – ты дал мне хороший козырь в руки против графов Геннегау! Теперь я смело пойду вперед, не опасаясь их удара в спину. Валуа, Вермандуа и Амьен – вот что мне нужно, а все остальное…

– …предоставим на волю Бога, – подсказал Герен. – Думаю, Он нам поможет, когда мы помолимся Ему перед походом. Но, по правде сказать, Филипп, мне жаль бедняжку Изабеллу. Ведь она настоящий агнец божий! Никто и никогда не слышал от нее грубого слова, никого она не ругает, никому не мстит. Да и врагов у нее нет, откуда они? Тиха, улыбчива, мила, весела, со всеми дружна, любит петь, танцевать, влюблена по уши в собственного мужа. А люди как любят ее! Не эти, что во дворце, а те, которые внизу – худые, оборванные, обездоленные. Каждый день она выходит из дворца и раздает им милостыню. Причем делает это столь щедро, что добрая слава о ней шагнула далеко за пределы Парижа.

– Думаешь, дошла до Сен-Дени или даже до Санлиса?

– Уверен. Так что прошу, Филипп… оба с Гартом тебя просим, хочешь, приведем еще Бильжо: делай свое дело, но не разводись. Другой такой жены не сыщешь. А что касается детей… да нарожает она их тебе еще, как аквитанка своему Плантагенету. Только те-то чистые волки, а от такой супруги, как твоя, родятся прекрасные детишки, которые не пойдут на отца войной, а будут только любить и доставлять утешение в старости. Господи, дай ей жизнь долгую, чтобы нас еще пережила!

– Чтит Бога, всегда посещает церковь, монастырям преподносит дары, – поддержал друга Гарт. – С детишками нашими играет: на коленках ползает, возит их на себе. Не поверил бы, если бы сам не увидел. Ну где ты встретишь королеву, которая ползает по полу, а на спине у нее детишки, причем не свои, а чужие!

– Ну что, отрадную картину нарисовали мы с Гартом, король? – спросил Герен.

– Прямо хоть слезы лей, – засмеялся Филипп. – Обещаю вам, друзья мои, что развода не будет. Ведь я сам очень люблю мою маленькую Изабо.

– Вот и слава богу! – описал в воздухе крест Герен. – А то ведь послушать тебя – так ей будто уже пятьдесят, а детей все нет.

– Что ж, кончим на этом, – оборвал словоизлияния своих друзей Филипп. – Финальная сцена впереди. Увидите, я еще буду ползать в пыли у ее ног.

– Надень штаны похуже, – посоветовал Герен.

– Так и сделаю. А сейчас, Гарт, отправляйся за королевой. Я буду ждать ее здесь. Ты, Герен, тоже оставь меня.

И Филипп, сложив руки за спиной, отвернулся и в полураскрытое окно стал смотреть на реку, всю заполненную лодками.

Глава 23. И разразилась гроза

Гарт попросил камеристку, чтобы королеве доложили о нем. Сквозь неплотно закрытые двери он услышал песню, вернее, ее конец. Тотчас виолу сменила арфа, но тут же замолчала, издав всего несколько звуков. Причина – посетитель, Гарт догадался.

Его попросили войти. В комнате, ярко освещенной свечами и больше напоминающей зал, сидели и стояли близ ручного органа фрейлины и камеристки. Сколько их – сразу не сосчитать. Рядом с органом – два певца. Один – Гирауд де Борнейль. Живет в замке жизнью двора. Сочиняет песни, поет. Это его хлеб. Другой – пришлый, видимо, странствующий трувер.

Гарт бегло оглядел дам; все они в шелках, бархате, парче и атласе всевозможных цветов. На каждой из них какое-нибудь ювелирное украшение. Большинство – светловолосые. Во-первых, это модно; во-вторых, по понятиям тех времен, только блондинка может претендовать на звание красавицы. У всех длинные волосы – тоже дань моде. Одежда в основном синяя – цвет Святой Девы, к тому же официальный цвет королей. Зал благоухал ландышем, сиренью, розой, лавандой. Словом, при первом же взгляде становилось ясно, что перед нами модный двор, при котором процветала куртуазность, пришедшая из Прованса.

Но все это – для читателя. Гарту достаточно было одного взгляда, – со всем этим он давно знаком.

Королева сидела в кресле с высокой спинкой, перед ней столик, на нем принадлежности для письма. Она повернулась к шамбеллану, устремив на него ясный взгляд своих изумрудных, оттененных голубой тушью, глаз. Гарт сразу же направился к королеве, глядя только на нее, никуда больше. Взгляни он в сторону – это посчиталось бы неучтивым. Подойдя, он поклонился.

– Ваше величество, меня направил к вам ваш супруг.

– Мой Филипп? – тотчас заискрилась счастьем юная королева, одаривая посланника лучезарной улыбкой. – А что он хочет? Он не велел вам передать?

– У него есть к вам важный разговор, и он просит вас пройти в его апартаменты.

– Разговор? Ко мне? – не гасила улыбки Изабелла. – Хорошо, я сейчас же иду, так и передайте государю.

– Ваше величество, мне приказано сопровождать вас.

– А, ну что ж, – королева поднялась с кресла, – тогда идемте.

И в эти несколько мгновений Гарт успел бросить взгляд на сестру короля. Еще стоя у дверей, он задался вопросом: как же ему увидеть Маргариту среди фрейлин, камеристок и статс-дам? Бегать глазами от лица к лицу? Высшая неучтивость. Ведь он пришел сюда не за этим. Но тут дельная мысль пришла ему в голову: коли она принцесса, то где же ей находиться, как не возле королевы?

Маргарита стояла левее и, положив руку на спинку кресла, с легкой улыбкой глядела на посланца. Говорить было нельзя, не позволял этикет, а ей хотелось что-то сказать ему, он это видел. И еще отметил ее наряд: длинное розовое платье со шлейфом, пояс с драгоценными камнями и синяя мантия поверх платья. На голове – бардовая шапочка с жемчужинами по всей длине.

Больше у него времени не было. Чуть поклонившись ей и увидев, что она ответила ему тем же, Гарт поспешил за королевой. Доведя ее до кабинета короля, он раскланялся и ушел.

Изабелла вошла, все с той же счастливой улыбкой, и остановилась. Филипп стоял у окна и глядел на Сену. Он слышал, как стукнула дверь, но даже не обернулся. Изабелла погасила улыбку. Супруг чем-то недоволен, это ясно. Похоже, сейчас разразится гроза и надо быть к ней готовой.

Подойдя чуть ближе, она робко спросила:

– Филипп, ты звал меня? Я пришла…

Он оглянулся, и по его злым глазам и плотно сжатым губам она поняла, что супруг в силу неведомых ей причин сердит на нее, и говорить они будут на «вы».

– Мадам, – громко сказал король, не переставая буравить жену колючими глазами, – я позвал вас вот зачем. Франция в опасности: у нее до сих пор нет наследника. Почему вы не хотите родить мне сына?

Изабелла вспомнила: последний раз супруг заходил к ней в опочивальню дней восемь-десять назад. И дерзко ответила:

– Потому что вы не желаете давать мне эту возможность.

– Но, как мне кажется, – несколько сбавил тон Филипп, – я исправно исполняю свой супружески долг и вам не в чем меня упрекнуть, несмотря на то, что… на то, что…

– Очевидно, вы хотите сказать: невзирая на ваших многочисленных любовниц, из-за которых у вас просто не хватает времени, чтобы заняться любовью с собственной женой?

– Тем не менее вы не станете отрицать, что один или даже два раза в неделю я провожу ночь в вашей спальне.

– Провести ночь – еще не значит исполнить свой супружеский долг.

– Стыдитесь, Изабелла! Разве я хоть раз дал осечку?

– Раз в неделю – вот название этой осечки. Или вам кажется, этого достаточно?

– Вполне, если учесть ваш темперамент, вернее, его полное отсутствие. Таких, как вы, называют женщинами одной ночи, я бы даже сказал, одной атаки. Хотите знать, почему? Потому что, несмотря на аппетитный вид, яблоко подчас оказывается кислым. Рвать другое отпадает всякая охота.

– Вы очень ловко нашли причину моего бесплодия. Почему бы вам теперь не покопаться в себе самом? Ну еще бы, женщину ругать легко, но какой мужчина, в самом деле, станет бранить самого себя?

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что если женщина не может родить, это вовсе не значит, что она бесплодна. Цветок не образует плода, если в него не залетит шмель.

– Сколько же раз шмель должен нырять в этот цветок? Не достаточно ли и одного раза?

– Достаточно для того, кто здоров и исправно выполняет свою работу.

– Здоров? Вы полагаете, я болен? Чем же это?

– Тем, что не умеете делать детей.

– Нет, это вы не умеете их рожать! Вот уже год, как вы топчетесь на месте подобно лошади, у которой забыли отвязать поводья.

– А то, что я еще слишком молода для родов, вам ни о чем не говорит? Куда вы торопитесь? Почему не хотите подождать год, два? Тогда и наступит время для родов.

– Папа призывает к Третьему крестовому походу. Я не могу выступить с войском, не имея у себя за спиной надежного тыла. А битвы? Каждый год приходится с кем-нибудь воевать. Не приходило вам в голову, что я могу быть убит мечом или стрелой, пущенной из арбалета? Что станет тогда с Францией? Кто сядет на трон? Ваш отец или ваш дядя, который считает себя потомком Карла Великого?

Изабелла устало вздохнула.

– Филипп, право, я не пойму, чем я виновата перед вами. Тем, что мне только четырнадцать лет? Но это вовсе не говорит о том, что я бесплодна. В таком возрасте вряд ли можно родить… во всяком случае, здорового ребенка.

– Ах, вам нужны примеры? Извольте! Королева Шведская Эльза родила в двенадцать лет; королева Польская Беата – в тринадцать лет, а графиня Барселоны Азалия…

Изабелла вспомнила: совсем недавно об этом говорила ей кормилица.

– Прекратите, Филипп! Вам прекрасно известно, что из этого вышло. Вы привели доводы? Я вам разобью их. Ребенок Эльзы Шведской умер спустя неделю после родов; польская королева родила девочку – та прожила чуть больше месяца. Желаете услышать о барселонской графине? Пожалуйста! Она родила мертвого младенца. Даже не младенца – кусок окровавленного мяса вытащили у нее из чрева, как потом докладывали врачи. Вам что, хочется того же? Желаете выставить меня на посмешище или, чего доброго, спровадить на тот свет?

Филипп нахмурился.

– Черт знает что лезет вам в голову. С чего вы это взяли?

– Азалию Барселонскую еле удалось спасти. Она вся изошла кровью. Ей было тогда всего четырнадцать лет. Мне столько же. Теперь вам понятно?

– Что именно?

– Ни к чему рвать плод, если он не созрел. Придет срок, и он сам свалится к вашим ногам.

– Когда же придет эта пора, мадам? – продолжал пытку Филипп, не замечая, как увлажнились глаза у Изабеллы, не чувствуя, что еще немного – и она зальется слезами.

– Когда я подрасту, – ответила юная королева, сдерживая себя. – Когда я стану ощущать себя женщиной, а не девочкой. Когда природа даст сигнал к тому, что пришла пора материнства.

– Но ведь вы уже не девочка! Забыли брачную ночь?

– Постель еще не делает из девочки самку, способную плодить. Она отбирает у нее девственность, только и всего. Возраст командует здесь. Вам надо научиться ждать.

– Ждать? У меня нет времени, мне нужен наследник.

– Тогда вам надо было найти себе жену лет на пять старше меня.

– Что ж, неплохая мысль! – воскликнул Филипп. – Коли так, я разведусь с вами.

– Как!.. – только и смогла вымолвить Изабелла, уже смутно различая силуэт мужа сквозь пелену, застлавшую глаза.

– На днях я соберу ассамблею, которая займется бракоразводным процессом.

Больше Филипп не захотел разговаривать с женой. Довольно уже, она хорошо все поняла. Сказал свое последнее слово и вышел, хлопнув дверью. А бедная юная королева упала на колени и, воздев руки к груди, собралась помолиться… Но не смогла. Свалилась кулем на пол и забилась в рыданиях.

На мой взгляд, вряд ли происходил такой разговор между королем и его супругой Изабеллой. И все же, если верить историкам и рукописям монахов-летописцев, он состоялся – именно в таких или примерно таких выражениях.

Первым, кого увидел Филипп, пройдя несколько десятков шагов, был Герен. Король бросился ему на грудь и заплакал. Герен все понял. Молчал, прижимая к себе тело молодого монарха и покачивая головой.

– Герен, – поднял на него глаза Филипп, – я только что обидел мою Изабеллу, которую люблю больше жизни. Но мне придется устроить процесс… И там, пожав в ответ руку графу Эно, я брошусь в ноги к своей жене и буду умолять ее простить меня.

– И правильно поступишь, – только и ответил ему монах.

Глава 24. Я научилась стрелять из лука!

В этот день Гарт так и не видел больше Маргариту Нормандскую. Они встретились утром следующего дня на манеже, где происходило обучение стрельбе из лука. Неподалеку устроили квинтину[43]. Все это близ набережной, слева от Королевских садов.

Была середина апреля. Светило солнце, дул с Сены легкий ветерок, наливались цветки сирени, радовали глаз желтые колонии одуванчиков вдоль дорожек.

Маргарита – в легкой красной мантии и зеленом платье с глубоким вырезом вокруг шеи – была не одна. Чуть ли не все придворное общество высыпало на набережную, чтобы поупражняться и поглядеть на состязания молодых оруженосцев и тех, кого недавно посвятили в рыцари. Вдову Генриха Молодого, как обычно, окружали дамы, но она нашла способ вырваться из кольца. К ним подходил Гарт, и она увидела его. Случай представился ей удобным, другого такого может не случиться или попросту долго ждать. Не сводя с него взгляда, она сделала ему навстречу несколько шагов.

– Вы уже давно поняли, сир де Марейль, что нравитесь мне, – без малейшего смущения сказала Маргарита.

Вот так, просто, без кривляний и никому не нужной стыдливости в те времена женщина признавалась рыцарю в любви. Сама, не ожидая чуда. У мужчин на уме лишь охота да война, где им хватает грубых наслаждений и постельных сцен с девицами совсем не строгого поведения.

Гарт не сводил с нее глаз. Сама благоухающая весна стояла перед ним, улыбаясь, без стыда предлагая себя.

– Разве только слепой или монах мог этого не заметить, мадам, – ответил он. – Правда, я и сам был когда-то монахом, потом каноником, но все свои обеты я давно растерял в военных походах.

– Вы нечастый гость в дамском обществе…

– Ему хватает труверов.

– Сначала я подумала, что вы тамплиер.

– Может, это и в самом деле так?

– Нет. Тамплиеры коротко стригутся и не бреются, ходят в белых плащах с красными крестами у самого сердца. Таким вас никто не видел.

– Вы правы. Мое призвание не в духовной сфере, к тому же я бываю многословен и не выношу строгого устава. В двух словах – это то, чего они требуют при вступлении в их орден.

– Наверно, это не всё? Расскажите, мне интересно. Они всегда такие важные и совсем не разговаривают с дамами.

– Устав запрещает им это. Белые плащи и рясы, что вы видели, – у рыцарей; их оруженосцы и слуги ходят в черном. А красный цвет на левом плече появился у них недавно, около двадцати лет назад. Их монахи почитают лучших, а не знатных; воины – наоборот. Кстати, они вербуют в свои ряды даже отлученных от Церкви.

– О, весьма неплохой способ избегнуть анафемы. Я слышала, они собрались, чтобы охранять паломников, идущих в Святую землю, и назывались орденом бедных рыцарей Христа.

– Они и сейчас заняты тем же с той разницей, что стали очень богаты, и теперь это орден Храма. Однако думаю, герцогиня, мы встретились не для того, чтобы вести беседу о храмовниках.

Маргарита улыбнулась.

– Почему вы так редко участвуете в турнирах, Гарт? Я не ошиблась, ведь именно так вас зовут?

– Церковь запрещает турниры, которые очень опасны и порой смертельны для участников. Их устраивают ради выкупа, лошадей, оружия. Они выгодны только торговцам, простолюдинам и гулящим девкам. Церковь хмурит брови и, как черный паук, косится на это зрелище из своего темного угла, досадуя, что ей отсюда никакого дохода. Думаю, во мне все еще жив монашеский дух, – со смехом закончил Гарт.

– А вот мне говорили другое: вас просто невозможно вышибить из седла. Я спрашиваю об этом, потому что недавно при дворе, вы же понимаете.

– Мне искренне жаль вашего мужа… Ему было всего двадцать девять лет. Должно быть, он вас очень любил.

Маргарита опустила голову: Гарт говорил правду.

– Знаете, он был весьма расточителен, мой Генрих. А ведь мы оба получали ренту от своих отцов. Но он много тратил на войны, щедро раздавал милостыню бедным, нищим, даже монахам, заботясь, видимо, о спасении души.

– Наилучшее средство спасти душу в мире ином – тратить деньги на служение Богу, бедным и удобства для монахов, – изрек Гарт.

– А умер он в бедности, как последний нищий – столько у нас с ним было долгов. В последний путь его провожал Вильгельм Маршал, его самый близкий друг. Король просил его привезти тело в Руан и там похоронить. Но я должна сказать вам, что долги моего мужа не свидетельствуют о его позоре. Вы рыцарь и сами знаете, что в наше время это называется добродетелью.

– Вероятно, это то, чему учат многие труверы в своих канцонах.

– Песни трубадуров – духовное пристанище как для рыцаря, утомленного войной, так и для дамы, сердце которой в печали. Учение этих странствующих певцов облагораживает грубые нравы рыцарей-воинов и заставляет их быть рабами куртуазной любви. Но питать ее можно только к замужней женщине.

– По-видимому, Маргарита, это относится и к вам?

– Нет. Я не свободна. Жизнь моя и судьба в руках брата. Он решает, за кого мне выйти замуж. Каждая женщина в такой зависимости: от сына, брата или дяди. Но довольно об этом, сир де Марейль. Давайте попробуем посостязаться в стрельбе из лука. Научите меня. Как знать, не пригодится ли это мне когда-нибудь?

– Охотно, – кивнул Гарт, вспоминая своих монастырских учителей.

Они подошли к площадке для стрельбы, на известном расстоянии от которой стояла на треноге мишень. Гарт взял лук, внимательно осмотрел его и подал герцогине. Потом протянул стрелу.

– Отчего вы рассматривали лук? – поинтересовалась Маргарита. – Искали изъяны?

– Смотрел, из чего сделана тетива.

– Из чего же, по-вашему?

– Из шелка. Значит, она прочная и хлёсткая. Теперь кладите стрелу. Не так, ровнее. Оперение должно лежать в плоскости лука. Так, хорошо. Но почему только два пальца держат оперение?

– А, поняла. Надо, выходит, тремя?

– Иначе стрела сорвется или уйдет в неверном направлении.

– Хорошо. Что дальше?

– Осмотрели ли вы саму стрелу?

– Зачем? Думаете, она может быть кривой?

– Таких стрел не бывает. Дело в другом. Если наконечник легкий, то оперение должно быть коротким и узким, и наоборот. Здесь оно слишком широкое, поэтому выстрел может пройти мимо цели. Сейчас вы в этом убедитесь.

– Значит, я могу уже натянуть тетиву и целиться?

– Подождите, сделаем сначала замер стрелы.

– А чему он должен быть равен?

– Десяти ладоням. Здесь немного меньше. Теперь обратите внимание на расстояние между луком и тетивой в самом центре. Если оно меньше ладони и еще двух пальцев – лук не годится. А сейчас натягивайте тетиву. Держите стрелу крепче, не то улетит. Опустите плечи. Вытягивайте левую руку вперед, за ней правую. Так. Цельтесь в мишень. Теперь пройдите стрелой вдоль лука, чтобы прицел был точнее. Подумайте, откуда ветер и возьмите небольшое упреждение. Совсем немного отведите лук, потому что ветер слабый. Вот и всё. Спускайте тетиву!

Стрела взвилась в воздух, и острие вонзилось в край мишени, едва не пролетев мимо. Маргарита обескураженно посмотрела на своего учителя и сделала обиженное личико. Гарт улыбнулся.

– Все дело в стреле. Я ведь говорил, у нее слишком широкое оперение.

Поискав глазами, он выбрал другую стрелу и подал ее своей ученице. Та немедля выразила протест:

– Но здесь тоже широкое оперение!

– Зато тяжелый наконечник. Делайте все так, как я говорил, и спускайте тетиву. Лучше будет, если в это время вы задержите дыхание.

Стрела полетела и впилась в мишень. Маргарита не могла поверить своим глазам: острие вонзилось почти в центр! Бросив лук, она захлопала в ладоши и, забывшись, поцеловала Гарта в щеку. Потом побежала, выдернула стрелу, вернулась на исходную позицию… и снова поразила мишень едва ли не с таким же результатом.

– Боже, я научилась стрелять из лука! – радостно воскликнула нормандская герцогиня, обращаясь к тем, кто наблюдал за ее стрельбой. – Смотрите, моя стрела снова торчит в центре мишени! Ну, может, не совсем в центре…

– Пока что это лучший результат среди дам, – объявил распорядитель турнира. – Но время еще есть, посмотрим, не окажется ли одна из них более меткой.

Такой не оказалось, сколько потом ни кромсали бедную мишень. Маргарита Нормандская под дружные аплодисменты зрителей была объявлена победительницей в стрельбе из лука.

Гарт, стоя в стороне и глядя на ее счастливое лицо, молча улыбался. Она повернулась к нему. Отныне для нее не существовало никого, кроме «учителя». Подойдя ближе, она подняла на него глаза и долго смотрела с чарующей улыбкой на губах. Ни один из них при этом ни слова не сказал друг другу. Зато сей же миг зашептались придворные дамы за спиной Маргариты.

Глава 25. Испытание

Филипп не привык откладывать дела в долгий ящик. Апрель подходил к концу, когда к королеве без доклада (привилегия наиболее приближенных лиц) вошла вторая статс-дама Этьенетта Ла Ровер графиня де Кастр.

– Мадам, я за вами. Вам приказано одеться и спуститься вниз…

– Приказано? – Изабелла подбежала к подруге, дрожащими пальцами схватила ее руки. – Но ведь так говорят только тому, кого ведут на казнь…

– Слава богу, это не так, мадам. Внизу вас ждет экипаж.

– Экипаж?

– Его недавно смастерили, он на колесах, крытый, с мягкими подушками.

– Дальше, Этьенетта?…

– Вас повезут в Санлис. На ассамблее прелатов и наиболее влиятельных лиц королевства будет решаться вопрос… словом, король станет требовать расторжения брака.

Изабелла залилась слезами.

– Ваше величество, ну вот вы опять… Боже, как может человек проливать столько слез!

– Расторжения брака… – трясущимися губами повторила юная королева. – Нашего брака… Но за что? Что я ему сделала, Этьенетта? Ведь я люблю его, и он это знает! Чего же он еще от меня хочет?

Вошла кормилица, пожилая уже женщина.

– Ах, голубка моя! Боже, ты опять в слезах! – Она вскинула руки. – Господи, смилуйся над нашей крошкой, не дай совершиться злодеянию!

– Меланда, милая! – бросилась к ней в объятия Изабелла. – Хвала Господу, ты не оставляешь меня. У меня ведь только и остались, что вы двое. Остальные проходят мимо, словно не замечают, даже не здороваются со мной, точно я прокаженная или отлученная. Впрочем, нет, не все… Герен, Гарт, принцесса Маргарита… Они все еще любят меня, я вижу это, хотя до моего падения всего один шаг.

– Запомните эти имена, мадам, а также тех, кто отворачивается от вас, – проговорила Этьенетта. – Уверена, милость Господа снизойдет на королеву, супруг простит, не станет требовать невозможного. Просто нынче что-то нашло на него, помрачив разум. А может быть, это дело рук графов Шампанских. Они, хоть и родичи, ненавидят вас.

– Чтоб Господь поразил их, отняв разум и язык! – возвела перед собой крест кормилица.

– И тогда мы им всем припомним, – продолжала статс-дама. – Я подскажу вам, ваше величество, кого подвергнуть опале. О, мы еще отыграемся на этих лизоблюдах! А пока будем молиться и просить Господа смилостивиться над нашей королевой.

– Велик ли экипаж? – с испугом спросила Изабелла. – Сколько там мест? Или для меня одной?…

– Мы с кормилицей вполне поместимся, если ваше величество именно это имеет в виду.

– Не называй меня больше так, Этьенетта. Еще миг – и я уже не королева. Меланда, ты поедешь со мной? Очевидно, это будет наш с тобой последний путь.

– Конечно, поеду, голубка, радость моя! – всхлипнула кормилица. – Кто же еще поддержит мою малютку в столь трудный час, кто утешит, будет молить Господа?

– За что он меня так, Меланда?…

– То лишь Богу ведомо да ему самому, – тяжело вздохнула женщина. – Мужчины решают, нам остается лишь подчиняться да уповать на милосердие Божье.

Рядом с королевским дворцом в Санлисе, где уже собрался Церковный собор, находился женский монастырь. Экипаж остановился перед самыми воротами. Ступив на землю, Изабелла пошатнулась и ухватилась рукой за дверцу. Вот, оказывается, какова ее участь. Сюда, выходит, определили ее в ожидании решения ассамблеи. Здесь, видно, и придется ей остаться навсегда. Так решил король, иначе ее подвезли бы к самому дворцу.

Не чуя под собой ног, Изабелла прошла в отведенную ей келью и упала на койку. Боже, как жесток мир! Во что он превратил ее любовь, первую в ее жизни, которая только началась и уже послала ей преждевременное и такое сильное испытание? Она чувствовала, что за всем этим кроются козни невидимых ей врагов, но она не знала их, потому что не имела. И вот теперь оказалось, что их очень много, и ей не справиться с ними одной. Не поможет никто, лишь Господь Бог. Ему она сейчас молилась, стоя на коленях у распятия на стене, Его просила о милости, единственного своего заступника, которого никто не имел права у нее отнять. И в эту минуту она решилась на последний, отчаянный шаг, ведущий либо к победе, либо в забвение. Она скинула платье; оставшись в нижней рубашке, разулась и велела облачить себя в грубую власяницу. Потом, спустившись к алтарю, взяла в руки зажженную свечу и направилась к выходу.

– Изабелла, девочка моя!.. – протянув к ней руки, попыталась остановить ее кормилица.

– Не мешай ей, Меланда, – проговорила Этьенетта. – Это ее последний шанс. Она идет к людям, и они спасут ее. Ведь они так любят нашу королеву.

Изабелла вышла – босая, с развевающимися на ветру волосами, с толстой восковой свечой в руках – и побрела по главной улице города Санлиса.

К ней подбежали люди – удивляясь, не понимая. Это были нищие и калеки, что всегда толпятся у церквей и монастырских ворот. Они молчали, глядели на нее в изумлении и пытались понять, что происходит. А она шла, дрожа от холода и разбивая себе ноги о камни, к ближайшей церкви и твердила, глядя изумрудными глазами в небеса:

– Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны те, кто прощает ближним своим. Матерь Божья, прости, если в чем согрешила, и помилуй меня!

– Да ведь это же наша королева! – закричал народ, часто видевший Изабеллу раздающей милостыню на улицах их города. – Боже, помилуй нашу благодетельницу, за что даешь Ты ей такие испытания! Господи, услышь нас! Ведь не было еще у нас такой доброй королевы! За что, Господи?!

И все гуще становилась толпа, все громче слышались крики и молитвы. Люди, напуганные необычным шумом на улицах, выскакивали из своих домов, молились и шли за своей покровительницей, не зная, что случилось, но от всей души прося помилования кающейся королеве. И все теснее обступали ее люди, все больше появлялось на улицах свечей, а нищие и обездоленные, хорошо знавшие в лицо свою благотворительницу, падали перед ней на колени, ползли за ней по пыльной дороге, целуя ее ноги, прикладывая к губам края ее власяницы. И казалось людям, будто не Изабелла, а святая Евфросиния идет в свой последний путь, ибо уже призвана на небеса Иисусом Христом. И плакали они, видя слезы на глазах своей святой, и все громче становились крики и этот плач.

Дойдя до дворца, остановилась Изабелла внизу, да так и застыла с горящей свечой в руке. А народ, снова обступив ее и заняв ступени, плакал, кричал и требовал милости к их королеве, которую боготворил и которую, казалось ему, больно обидел кто-то из тех, что там, во дворце.

А там в это время шел процесс. Против развода решительно возражали Филипп Фландрский и Бодуэн де Эно – мощная северная группировка. То, что французский король был женат на их родственнице, как-то еще сдерживало его. Теперь он станет неуправляемым и, если позовет на помощь сыновей Генриха Плантагенета, от цветущей Фландрии камня на камне не останется. Не одобрили развода епископы Санлиса и Суассона. Оба единодушно заявили, что кровное родство слишком далекое, чтобы это можно было объявить убедительной причиной. Едва зашла речь о бесплодии королевы, как все неожиданно умолкли, беспокойно заерзали на своих местах и стали озираться по сторонам, встревоженные шумом, доносящимся с улицы.

А Филипп сидел как на иголках. Он чувствовал себя негодяем и предателем, который хочет, но не знает, как спасти того, кого он предал. Он не представлял, как вернется к своей жене, но понимал, что должен это сделать. Этот бракоразводный процесс выматывал ему душу, разрывая напополам сердце, и он не знал, как закончить дело. Близкий, мало того, любимый им человек попал в беду, просил у него помощи, а он сидел в этом зале и проклинал все на свете. Перед ним восседали в креслах не люди – манекены; скоро он перестал различать и их. Изабелла стояла у него перед глазами. Его Изабелла, которая ожидала своей участи в монастыре. И он готов уже был вскочить с места и объявить процесс законченным, а свое решение необоснованным и поспешным, как вдруг все поднялись со своих мест и уставились на двери, за которыми нарастал шум.

Филипп бросился к этим дверям, отворил их и застыл на месте, словно Геракл, прикованный цепями к колоннам. Внизу, прямо перед ним, бушевало людское море с возбужденными и умоляющими голосами:

– Сжалься, король, над нашей королевой! Сам Господь готов заступиться за нее! Сжалься!..

Филипп отпрянул в ужасе, побледнев. Десятком ступеней ниже его стояла Изабелла и, держа в ослабевшей руке свечу, глядела на него глазами, полными слез. А сил уже не осталось, и она упала на колени, уронив свечу.

Рядом с королем оказался Герен. Шепнул на ухо, сам содрогаясь:

– Пора кончать комедию, Филипп. Да есть ли у тебя сердце?

– Филипп, ты обещал! – вторил ему Гарт. – Или мы уйдем от тебя!..

Но король решил сыграть последнюю сцену. Спустившись по ступеням и подняв Изабеллу за руку, он громко сказал, чтобы слышали те, кто вышел из дворца вслед за ним:

– Мадам, вся вина ваша в том, что вы не можете подарить мне наследника. Если сыщется в моем королевстве тот, кого вы предпочтете мне, то я готов дать вам его в мужья.

И Изабелла сказала ему – не громко, но так, что слышала вся площадь:

– Государь мой, я всегда любила и буду любить только вас. Ни одному мужчине после вас я не позволю лечь со мной в одну постель…

И не успела договорить, ахнув от неожиданности, – Филипп упал перед ней и, обняв ее колени, покрыл их поцелуями. Потом, подняв голову и устремив на свою Изабеллу глаза, полные слез, громко воскликнул:

– Изабелла, жена моя, клянусь образом Спасителя, я всегда буду любить только тебя одну! Ты лучшая из всех женщин на свете, и я хочу, чтобы это слышали все!

Потом поднял ее на руки и, крепко прижимая к себе, как самое дорогое сокровище, понес ее во дворец.

– Слава нашему королю! Слава нашей доброй королеве! – загремела площадь перед дворцом и стала потихоньку расходиться.

Ужасная сцена! И не появилась бы она на этих страницах, коли это не происходило бы на самом деле.

Филипп вернулся в Париж, сияя от счастья. Теперь северные графы поутихнут: он дал им понять, что они для него ничего не значат. Но еще больше он радовался счастливому концу процесса. Как она ответила ему там, на ступеньках! Вот ведь умница! И он с гордостью и с любовью глядел на свою супругу, когда они проходили по Большой галерее королевского дворца в Париже.

Изабелла тоже была рада. Ах, какие слова сказал он ей, перед тем как поднять на руки и понести во дворец! Да тут все снега на свете растают, не то что одно женское сердце! Правда, болят пальцы ступни, когда она в кровь разбила их о камни Санлиса, и приходится слегка прихрамывать, но это скоро пройдет. Зато она снова королева! А как одета! Платье, пояс, ожерелье, туфли, мантия, корона… и огромная золотая брошь с драгоценными камнями, которую подарил ей только что ее Филипп!

Придворные стояли, разинув рты: никто не ожидал такого финала. Послышались подобострастные возгласы, с готовностью стали выгибаться спины. Голоса источали елей, лица расплывались в заискивающих улыбках.

И тут Филипп поднял на них взгляд. Он все видел и все помнил. Двор прикрыл рты: на него глядели глаза хищника, готового броситься и тотчас задушить свою жертву.

– А ну, пошли все вон отсюда! – рявкнул он на них, а с обеих сторон вперед выступила стража.

Придворные в страхе попятились, толкая друг друга, и стали стремительно исчезать во всех направлениях. Они поняли свою ошибку.

– Не все, Филипп… – прильнула к нему сбоку Изабелла.

Улыбнувшись, он поцеловал ее в лоб.

– Кто оставался верен тебе? Ну же, говори.

– Твои друзья, твоя сестра Марго и Этьенетта. Не прогоняй ее, Филипп.

Король быстро отыскал глазами графиню де Кастр, которая не стала убегать, а попросту забилась в угол, и поманил ее рукой. Та подошла, поклонившись и сделав реверанс. Изабелла тотчас обняла ее и с мольбой посмотрела на супруга.

– Графиня, – объявил он, – с этого дня вы первая статс-дама и советница при королеве.

Изабелла, преисполненная радости, поцеловала мужа в щеку.

– Это все? – спросил он. – А Меланда?

– О!! – юная королева бросилась в объятия кормилицы. Та прослезилась и опустила голову.

– Ну вот, видишь, голубка моя, как славно все обернулось, – проговорила она, гладя свою воспитанницу по золотым волосам, падавшим на плечи. – Господь услышал наши молитвы. Я верила. Я знала, что услышит.

Некоторое время спустя во дворе, у фонтана Филипп повстречал своих тамплиеров. Их было трое. Стоя к нему спиной, они негромко переговаривались.

– Случилось что-нибудь? – спросил король, подходя. – Как дела на востоке?

– Великий магистр Арно де Торрож заболел и скончался, – с печальным видом ответил Тьерри Галлеран, член Королевского Совета. – Капитул избрал на его место Жерара де Ридфора. Нормандец, говорят. А был сенешалем ордена Храма. После магистра он – первый.

– Что еще?

– Саладин продолжает нападать на христиан. Но он готов заключить перемирие сроком на четыре года, если Европа заплатит ему огромную сумму денег. Папа рассчитывает на Генриха Английского, который таким образом должен искупить убийство Томаса Бекета. С этой целью папа отправил в Англию нашего магистра. Он умер в пути, в Вероне.

– Что же Генрих? – с интересом спросил Филипп. – Каково его решение по спасению Латинского королевства?

– Он уже поклялся отправить в Палестину двести тамплиеров. Сейчас дело разбирает их парламент.

– Докладывайте мне обо всем, что будет происходить дальше, – сказал король и отошел.

Теперь он понял, что самая пора идти в Пикардию, поскольку отношения с Фландрией по-прежнему были напряжены.

А во владениях Плантагенетов не утихали страсти. Генрих, сердитый на Ричарда, позвал к себе младшего сына, Джона.

– Собирай войско и иди на Аквитанию. Она твоя. Я тебе ее подарил.

– А как же Ричард?

– Я отдал ему Нормандию, хватит с него. Его южные бароны хотят самовластия, поэтому победа над ним не доставит тебе больших хлопот. Местная знать за тебя, я сумел с ней договориться.

Джон, собрав войско, выступил в поход против старшего брата. Филипп, узнав об этом от гонцов, тотчас сделал ловкий ход.

– Ричард стал наследником английской короны и завладел Аквитанией, – рассуждал он. – Не многого ли он хочет? Натравлю на него Джеффри, пусть погрызутся. Чем дальше, тем слабее станут оба. Вот когда придет пора бить их по очереди.

Позвав Джеффри, он сказал ему:

– Тебе надо помочь Джону. Ведь отец пошел на уступку и дал тебе Анжу. Потом отдаст и Турень, увидев, что ты на его стороне. В противном случае отнимет и то, что дал, и ты останешься у разбитого корыта.

– Не дашь ли мне рутьеров? Своих у меня мало.

– Нет. Я выступаю в Пикардию.

И Джеффри отправился на встречу с Джоном. Кровопролитное сражение не принесло победу ни одной из сторон. Ричард же, обозленный, в ответ на действия брата, который его предал, разорил Южную Бретань, а потом стал гоняться по Аквитании за братьями, желая мстить. Видя такое положение дел, Генрих пытался примирить своих строптивых сыновей и, как ему показалось, добился успеха, но в следующем году сыновья снова напали друг на друга, оспаривая господство над отцовскими землями.

Начав в июне 1185 года собирать полки, Филипп не упустил из виду и обоих сыновей Генриха, вызвав их с войсками из Аквитании. Пусть помогут, для фландрского герцога это будет весьма убедительно. Помимо этого Филипп имел надежный тыл в лице герцога Брабантского и архиепископа Кёльнского, заключив с ними союз. Теперь можно было завоевывать территории, которые он ни в коем случае не желал упускать.

На этот раз обошлось без кровопролития. Филипп Эльзасский получил недвусмысленное предупреждение от своих северных соседей, кроме того догадывался, что граф Эно и пальцем не шевельнет, чтобы прийти к нему на помощь. Была охота воевать против французского короля – напористого, с характером, набиравшего все большую силу. Иметь такого зятя вовсе недурно.

Все это граф Фландрский хорошо обдумал. Добавлялось к этому грядущее недовольство папы, который наверняка станет на сторону французского монарха, сознавая его права на законные территории. А тут еще архиепископ Кёльнский, за ним Реймсский, дядя короля.

Оставалась надежда на англичан. Но неожиданно прибыл гонец от Плантагенета с письмом. Граф поспешно развернул пергамент. Старый король, истинный рыцарь, отказывался ему помочь. Он вассал французского короля и не имеет права выступать против него. Эта верность рыцарской морали была первым козырем Филиппа. Во-вторых, он имел хорошо обученное и вооруженное, верное ему войско. Все – закаленные в боях ветераны, надежная опора Филиппа, его «семья», которую ему оставил в наследство отец. С такими можно завоевывать не города – страны! И что по сравнению с нынешней армией французского короля двор короля английского! Сборище фигляров и хвастунов.

Граф Фландрский хорошо все это понимал и поэтому не удивился, когда к нему в качестве парламентера прибыл дипломат Бартелеми де Ла Руа и от имени французского монарха предложил подписать договор. Его условия король объявит графу Фландрскому при встрече в замке Бов на реке Сомме.

И через несколько дней был заключен этот, так называемый, Бовский договор, согласно которому Элеонора имела полные права на земли Валуа и часть Вермандуа. В состав королевского домена вошли графства Амьен и Мондидье, а сеньоры де Пикиньи и де Бов принесли присягу верности Филиппу, став, таким образом, его вассалами. Кроме того Филипп установил свою опеку над графством Артуа. Теперь он знал, что укрепил свою власть на севере. В будущем же, позволив себе заглянуть туда, мы увидим, что к землям Артуа примкнула вся территория Валуа и Вермандуа. Это произойдет еще до битвы при Бувине в 1214 году. Так что Фландрия потеряла часть спорных территорий, и за пределами Пикардии вместо могущественных князей правил теперь французский король Филипп II.

Часть вторая. Королевство

Глава 1. Школа войны

21 августа 1185 года. Сегодня у короля Филиппа знаменательный день: ему исполняется 20 лет! С чего же начинать такой день? Безусловно, с турнира. Церковь запрещала эти «ярмарочные игрища», как она их называла, но запрещения без конца нарушались, даже несмотря на угрозу отлучения.

Ристалище решили устроить на набережной, которая вскоре получит название «Августинцев». Место для «игрищ» – от Малого моста до королевского дворца по другую сторону реки. Словом, левый берег Сены близ монастыря Сен-Жермен-де Пре. Отсюда вниз по реке тянулся до бывшего римского некрополя широкой луг, который очень скоро станут называть Пре-о-Клерк, что переводится примерно как «лужок для писарей». Место было нежилое, если не считать аббатства, и за несколько дней до турнира здесь начали стучать молотки и топоры. К нужному времени все было готово: скамьи для зрителей, трибуны для высокопоставленных особ, барьер и ограда, у которой теснились крестьяне и горожане. С обеих сторон ристалища – лотки, палатки, коновязи. Все это для конных перекупщиков, трактирщиков и продажных женщин. К концу турнира они толпой собирались сюда в ожидании солидных барышей, когда победители распродавали то, что с полчаса назад принадлежало побежденным. Последние ломали голову над тем, где найти средства для выкупа. Словом, деньги. В то время это была решающая сила. Все строилось на деньгах. Все покупалось и продавалось за деньги. Монета – способ откупиться от господского постоя сеньора, от барщины и других повинностей. Денье, су, ливры – за это запросто продавали дружбу, честь, даже детей. За деньги сеньор освобождал вассала от обязательной воинской повинности. А Церковь – та еще хищница – продавала в виде индульгенций отпущение грехов и посмертную милость Божью. Торговали даже магистры наук, продавая свои знания школярам, чтобы было чем заплатить продажным женщинам. Поэтому каждый турнир являлся своего рода игрой: победишь – и твои карманы полны монет; упадешь с коня – и ты нищий. А потом, борясь с нуждой, недалеко и до предательства, продажи собственного достоинства и верности данному слову.

Заканчивая о деньгах, бросим еще взгляд на сеньора. Он предпочитает натуральный оброк с крестьян. Потом его откупщик или арендатор продает весь этот товар. В результате денег столько, сколько сеньору и не снилось. Короче говоря, деньги проникают во все общественные отношения, они – движущая сила войн и, стало быть, власти.

Но вернемся к турниру. К полудню стали собираться его участники и зрители. Король с королевой сидели в центре самых высоких трибун. Слева и справа от них – придворный штат и духовенство, возглавляет которое архиепископ Реймсский, одетый в длинную рясу из грубой ткани; поверх рясы – белый стихарь, покрытый епитрахилью. Рядом с ним канцлер в парчовой ризе. Ступенями ниже – женщины, почти все в блио. На ножках можно увидеть туфли из кожи, конечно, кордовской – самой дорогой. У мужчин башмаки и длинноносые туфли. Блио тоже длинное, до щиколоток. Под ним – котта, под коттой рубашка из легкой реймсской ткани, тоже длинная, выглядывает из-под блио. Некоторые придворные в безрукавных плащах, которые свободно оборачиваются вокруг тела и удерживаются шнурком. Конец августа, на улице не очень-то тепло, поэтому люди так одеты.

Что касается дам, то нет среди них, пожалуй, таких, которые не отвечали бы понятию «женская красота». Ибо в те времена красивой считали женщину с узким станом, светлым глазами, белокурую и с овальным лицом. Нужную форму лицу придавали с помощью чепцов, шапочек с валиками и без них, платков, шаперонов.

Но вот из конюшен вывели боевых[44] лошадей, и вскоре к ристалищу с обоих торцов подъехали рыцари. На каждом из бойцов гибкая кольчуга и шлем, в руках щит; поверх кольчуги – сюрко из холста; на ногах кольчужные штаны. Грудь, плечи и голова коня защищены кожаным панцирем, кольчугой или железными пластинами.

Вначале, по традиции, всадники с опущенными копьями проехали мимо королевских лож, приветствуя августейших особ. На рыцарях сверкали всеми красками плащи, а на щитах – гербы, по которым узнавали, к какому роду принадлежит всадник. На копьях трепетали вымпелы, в руках у оруженосцев развевались на ветру разноцветные знамена. Все сияет золотом, серебром, красным, зеленым и синим цветом. Толпа зрителей тоже довольно пестрая, не говоря уже о дамах и трибунах, затянутых красным сукном.

Закончив парадное шествие, всадники разъехались по обе стороны, и герольд дал сигнал к выходу на арену первой пары. Это были граф Тибо де Блуа и Гуго, виконт Камбре, муж Маргариты, графини Блуа и Шатодена. За ними сломали копья граф Орлеанский и герцог Немурский. Затем знать уступила место простым рыцарям, порою даже совсем бедным. Кое-как бедняга наскреб денег на кольчугу, копье и коня и вот теперь уповал на удачу, усердно молясь Богу. А вылетит из седла, путь один – идти к кому-нибудь в услужение или в войско простым воином. На худой случай – к рутьерам. Они тоже выезжали на ристалище – те, что на службе у короля.

А турнир продолжался. Вылетали из седел всадники, трещали щиты, рвались кольчуги; рыцаря после падения порой выносили на руках, и он долго еще не мог прийти в себя. Целый лес копий с тупыми наконечниками стоял возле ограды, их то и дело забирали оттуда, и при стычке они ломались, как хворостины, столь силен был удар. Удержаться в седле мог только крепкий телом и опытный боец, но иногда случалось, что оба падали на землю. В таких случаях заезд возобновлялся. Однако борьба велась по правилам, за этим строго следили герольды. Кроме копья применялись тупые и обтесанные мечи, которыми разрешалось наносить удары только сверху вниз.

Ажиотаж зрителей возрастал. Сотни глаз были жадно устремлены на ристалище, потому что делались ставки на того или иного рыцаря. И только духовенство не выражало восторга и не делало ставок; напротив, хмуря брови, исподлобья наблюдало за состязанием.

– Когда же прекратится это безобразие? – ворчал архиепископ. – Каждые две недели турнир. Посвящение в рыцари, пышная свадьба, день рождения – турнир! Молодежь, видите ли, таким манером демонстрирует свои способности и получает боевое крещение.

– С одной стороны их можно понять, – рассудительно молвил аббат де Торини, – ведь этаким образом рыцарь оттачивает свое воинское искусство. Он бьется и получает добычу. К тому же нельзя не принимать во внимание переизбыток агрессивности у рыцарства. Но с другой стороны глупо так рисковать жизнью, которая нужна христианину для борьбы с неверными. Не так ли? – обратился он к аббату Флери.

– Истинно, – ответил тот, – эти игрища отвлекают рыцарей от крестовых походов и требуют огромных затрат. А ведь эти деньги гораздо правильнее было бы использовать на борьбу с мусульманами. Однако нельзя не признать и того, что рыцарь не сможет победить врага на войне, если он не подготовлен к ней тренировочными боями. Турнир – всего лишь копия войны, без которой рыцарь жить не может.

– Да, но к чему их столько? – подал недовольный голос приор Вижуа. – И ведь не действуют никакие наши запрещения, они совсем не боятся кары Божьей.

– Будем справедливы к этому турниру, ибо он мирный, – взял слово епископ Лангрский. – К тому же это, что ни говори, школа войны. Без такой практики ведения боев сможет разве рыцарь, тем более молодой, победить магометанина, своего извечного врага? Однако нельзя сбрасывать со счетов, что в таких сражениях рыцари порою убивают друг друга, и эта игра, как они ее называют, иногда переходит в настоящее побоище. Этому немало примеров. Поэтому состязания эти очень опасны. Возьмем Ланьи, где на турнир съехались три тысячи рыцарей. Что же из этого вышло? Настоящая битва, где пали мертвыми сотни воинов, которых Церковь должна вести на ислам, дабы истребить это чудовище. Именно поэтому я стою за контроль всякого турнира как со стороны духовной власти, так и мирской.

Архиепископ продолжал хмуриться, бросая тяжелые взгляды на рыцарей и на ряды зрителей. Его собеседники уловили новую причину недовольства его преосвященства. И услышали:

– А волосы? Какова длина волос у мужчин? Ведь они становятся похожими на женщин! Даже собирают их на затылке, завязывая лентой. Это ли не срам для мужчины! Но что еще страшнее и позорнее – они отращивают бороды и становятся похожими на мусульман!

– Видимо, такая пошла у них мода, – неуверенно предположил приор.

– Необходимо запретить эту дурную моду! – повысил голос архиепископ. – Я лично напишу папе, пусть издаст буллу о наказании женоподобных мужчин и тех, кто обрастает черной бородой, как поганый магометанин! Не пускать такого в церковь, пока не снимет бороды!

– Да ведь и без того сеньоры нечасто посещают храм Господа, пропускают много служб, – пискнул рядом с его преподобием клирик Андре.

– Что? – воззрился на него архиепископ Реймсский, в будущем кардинал и папский легат. – Пропускают службы? Отчего бы это? Уж не ересью ли тут пахнет?

– Нет, монсеньор. Господа много времени проводят на охоте, вот и забывают про Церковь. Они пропадают там целыми днями. Но это не только их страсть, а и средство добывания пропитания. Мужчине нужно много мяса, притом свежего, иначе где ему взять силы?

– А о виллане он подумал, этот мужчина? О том, кто кормит его, дает хлеб? Что, если волк, кабан или олень повадится в его огород и начнет там все пожирать? Что делать бедному земледельцу, дабы защитить свой урожай? Только убить мерзкое животное. А за убийство зверя сеньор повесит своего виллана, не так ли?

– Может вместо этого выколоть глаза и отрубить руки.

Архиепископ задумался. Бросил взгляд на королевские ложи и изрек:

– Сегодня же подниму этот вопрос в присутствии короля. Охота… страсть… А кто за них будет посещать церковь? Совсем перестали страшиться кары Божьей!

– Они охотнее слушают рог ловчего, нежели колокол церкви, монсеньор, – добавил аббат Флери, – и получают больше удовольствия, выпуская сокола, чем слыша молитву священника.

– Богохульники! Еретики! Креста на них нет! – вскричал Гийом Реймсский. – Буду жаловаться Святому престолу! Что же это такое, в самом деле, происходит? Совсем сбилось стадо сеньоров с духовного пути!

– Коли уж мы заговорили о простолюдинах, монсеньор, – напомнил аббат де Торини, – нелишним было бы упомянуть еще вот о чем. Люди сотнями, тысячами гибнут в нескончаемых войнах. Их безжалостно уничтожают, а деревни сжигают – все для того, чтобы лишить врага источника дохода. Гибнут монахи и монастыри на земле врага. Сервы, вилланы и горожане расплачиваются за издержки бесконечных войн. Рыцари уничтожают виноградники, рубят деревья, засыпают колодцы. Превратить вражескую землю в пустыню – вот цель грабительских отрядов рыцарей. Они уводят скот, а жителей либо берут в плен, либо сжигают заживо в их же домах. Гремит набатный колокол, страх охватывает всех. Церкви пустуют, монастыри нищают, а люди перестают молиться Богу.

– Кому же молиться, если деревни горят и повсюду лежат незахороненные трупы, – поддержал аббат Флери, – а рыцарь попросту забывает свой христианский долг. Да и зачем идти ему в церковь? Грабить соседей и убивать беззащитных вилланов – вот его задача. А ведь война следует за войной, воюет не только король с непокорными вассалами, но и местная знать. Что за барон, если он не воюет: не жжет, не грабит, не убивает? Это его занятие, ибо он воин, а священники убегают из церквей и повсюду валяются разбитые распятия…

– Если рыцарь должен воевать, – молвил приор, – так пусть отправляется в поход и рубит головы проклятым сарацинам, молящимся своему Аллаху. Ведь этак от Франции скоро ничего не останется, – вся сгорит в пламени рыцарских войн.

– Не до похода сейчас, – хмуро ответил архиепископ. – Король строит новое государство, и у него очень много врагов. Нельзя уходить из дому, оставляя его на разграбление. Плантагенет – вот кто мешает ему, и пока он не изгонит его из нашей земли – не быть походу. Старый король уж слаб, опасность представляют его корни. Их много, и каждый стремится захватить участок побольше, а потом дать новые ростки. Но один уж отпал, бог даст – отпадут и остальные три. Тогда и наступит время для похода в Святую землю, где рыцарь вволю помашет своим мечом.

– Нельзя забывать еще о еретиках юга, неподвластных нашей Церкви, – сказал клирик. – Сей край весьма опасен. Их всех необходимо уничтожить, ибо их верования подрывают авторитет нашей Церкви.

– Теперь их уже не вернуть на путь истинный, – изрек приор. – Их даже огонь не берет.

– Должно брать слово, – поучительно молвил архиепископ. – Согласно Августину еретик – заблудшая овца, а Церковь – пастух, который должен вернуть эту овцу в стадо. А не послушает – как следует высечь или применить пытку, которая наносит вред всего лишь грешной плоти, а плоть, как известно, – темница души. Огонь – последнее средство для тех, кто продолжает коснеть в своих заблуждениях. Ибо наказание ереси – не зло, а акт любви.

Турнир тем временем подошел к концу. Победителей было двое: граф Орлеанский и Гарт. К концу турнира они трижды сходились в поединке, но только поломали копья; ни один не упал с коня. Однако победа, по правилам, должна быть присуждена лишь одному, и она досталась графу Орлеанскому, – оказалось, он выбил из седла четырех противников; Гарт – только трех.

Он стоял возле палаток и, держа за повод коня, глядел на свой приз – кольчуги, шлемы, лошадей. Кроме того ему заплатили выкуп. Торговцы мигом подбежали и по сходной цене купили оба рыцарских снаряжения. И двух коней. Заговорили о третьем, но тут Гарт остановил их движением руки и приказал убираться. Неподалеку, шагах в ста от этого места, он увидел бедно одетого юношу, сидевшего на пригорке. Опустив голову, тот не шевелился и не глядел по сторонам. Казалось, ничто его не интересовало, кроме печали, в которую он был целиком погружен.

Гарту стало интересно. Он взял под уздцы обеих лошадей, подхватил непроданные доспехи и направился к этому человеку. И чем ближе он к нему подходил, тем все больше убеждался, что где-то уже встречался с ним, видел это лицо. Уж не на турнире ли?… Ну конечно, это один из тех, кого он выбил из седла. Двое заплатили ему выкуп, а этот не смог, отдал только доспехи и коня. Гарт простил ему долг, понимая, что рыцарю, видимо, нечем ему заплатить. Скорее всего, и коня своего, и снаряжение он приобрел на последние деньги, рассчитывая на удачу. Но она отвернулась от него. Кто мог знать, что у него окажется такой сильный противник? И вот теперь он остался безо всего, с чем приехал сюда. А ведь он, должно быть, в случае удачи рассчитывал попасть на пир, который тотчас после турнира устроит король.

Гарт подошел к нему, стал напротив. Юноша медленно поднял голову. В глазах его читалась скорбь.

– У меня нет денег, сир рыцарь, – произнес он, снова опуская голову, – и мне негде их взять. Мой отец дал мне только коня и немного серебряных монет на кольчугу. Больше у него не было. Замок разорен, крестьяне разбежались, другие перебиты…

Гарт молчал, все так же глядя на этого юношу со светлыми, слегка вьющимися волосами, прямым длинным носом и печальным взглядом светло-карих глаз.

– Мне стыдно, что я не могу заплатить выкуп, – снова произнес юноша, вставая во весь рост, – но я постараюсь добыть эти деньги для вас. Не знаю, правда, как… Придется наняться к кому-нибудь в работники. Так я и сделаю, а пока скажите мне, где вас найти, когда я смогу вернуть долг.

– Кто ты? – спросил его Гарт. – Откуда прибыл?

– Из-под Монтаржи. Робер де Каванье, если вы не запомнили глас герольда. А приехал я потому, что узнал о турнире, который устраивает король в день рождения. Отец сказал, что я хороший боец и смогу, наверно, хоть немного заработать… Но у вас, сир, тяжелая рука. Я видел, как упали первые двое.

– Зачем же вступил в схватку? Ведь знал, что проиграешь.

– Я помолился Богу. Но он оставил меня. Домой я не вернусь. Что я скажу отцу?

– Молитва – это хорошо, – молвил Гарт, – только надо прежде думать своей головой, пока она еще висит у тебя на плечах. Ты мог бы выбрать другого соперника.

– Поздно теперь говорить.

– Но не поздно исполнить долг рыцаря по отношению к своему собрату. Возьми этого коня. Может быть даже, это твой.

И Гарт подвел юноше лошадь, потом перекинул через седло доспехи.

– Как! – не поверил своим глазам молодой рыцарь. – Сир, вы дарите мне коня?… – Он явно не мог постичь умом того, что происходит, и даже попятился от неожиданности. – Но ведь это ваш трофей… Мало того, я еще должен вам сумму…

– Перестань, Робер, – остановил его движением руки Гарт. – Ты же видишь, у меня есть лошадь. Зачем мне другая? И доспехи, и шлем… И денег от тебя мне не надо. Ну, дошло до тебя, наконец? Или ты думаешь, среди рыцарей одни разбойники и убийцы? Кстати, примерь кольчугу, может, это не твоя?

Юноша попробовал натянуть на себя кольчугу, но, поскольку был высокого роста, она оказалась ему мала. Скинув ее с себя, он с виноватым видом вернул ее.

– Жаль. – Гарт бросил кольчугу на луку седла. – Значит, твою я продал. Ну ничего, мы купим тебе другую, как раз по твоему росту.

– Но зачем? – старался понять молодой рыцарь. – Сир, вы делаете мне столько одолжений, а ведь мы едва знакомы. К тому же вы победили меня на турнире…

– Вот кстати, хорошо, что ты напомнил. – Гарт вскочил в седло. – Поедем-ка узнаем, чем там кончилось и кого выбрали королевой турнира. А потом заберем твой меч взамен этого, турнирного, что висит у тебя на боку.

Едва они тронулись с места, как к ним подлетели девицы легкого поведения – непременный атрибут каждого турнира в глазах рыцарей и неизбежное зло, с точки зрения духовенства. Одна из них, самая бойкая, тотчас предложила свои услуги. Гарт, засмеявшись, кинул ей кольчугу, а вслед за ней и шлем.

– Продашь это, и у тебя будут деньги, – сказал он ей.

Девица поймала кольчугу и, внимательно рассмотрев, сунула ее за пазуху.

– За это я готова подарить тебе свою любовь бесплатно, – игриво улыбнулась она.

– Оставь ее себе. Она пригодится тебе, когда надумаешь рожать детей, – ответил он, и оба всадника дали шпоры лошадям. Впрочем, Гарт тут же вернулся и бросил горсть монет к ногам двух товарок бойкой девицы. Те бросились их подбирать.

Гарт повернул коня… и замер от неожиданности. У левого стремени стояла Эрвина и с легкой улыбкой глядела на него. Гарт спешился, обнял ее и поцеловал, как старую знакомую.

– Я давно уже не видел тебя, мать, – сказал он ей. – Прости, подумал, уж не умерла ли ты? Но, слава Господу, вижу тебя живой.

– Я не могу умереть, – промолвила она. – Мне нельзя. Кто тогда будет приходить на могилки моих детей?

Гарт промолчал. Потом спросил:

– Ты была на турнире?

– Была. И видела всё. Я следила за тобой, потому что люблю тебя. Ты храбро сражался и достойно себя вел. Я гордилась бы таким сыном… но у меня его нет.

Она опустила голову и, указав пальцем на землю, тихо произнесла:

– Он лежит там, и не выйти ему оттуда.

Потом она бросила пытливый взгляд на Робера де Каванье, который молча стоял в нескольких шагах. Он ничего не знал об этой женщине и теперь силился понять, что может связывать таких разных людей. А она, не сводя с него глаз, сказала ему:

– Ты славный рыцарь, мой мальчик, и тебя полюбят твои друзья, но жизнь твоя полна опасностей и может закончиться очень скоро. Как – пока не знаю, но одно скажу тебе: остерегайся женщины. Самая ядовитая змея – ничто в сравнении с нею. Змею ты видишь и готов к борьбе. С женщиной ты слеп, как любой мужчина, не прошедший сквозь горнило страстей.

– Верь словам Эрвины, – взял юношу за руку Гарт, – она всегда говорит то, что видит, а видит она всё.

– Я запомню твои слова, добрая женщина, – поклонился ей Робер.

– Ты забудешь их так же легко, как вчерашний день, – ответила она ему, – но вспомнишь, когда будет уже поздно.

– Я и сам не знаю, что будет со мной дальше, – честно признался Робер, – ведь я собирался стать странствующим рыцарем, а потом вернуться в имение к своему отцу.

– Для этого, ты думаешь, Гарт взял тебя с собой? Он служит королю, которому нужны молодые и храбрые воины. Или ты предпочитаешь странствовать по дорогам и быть ограбленным или убитым бандой рутьеров?

– Нет, конечно же, нет! – горячо воскликнул юный рыцарь. – И если все так, как ты говоришь, добрая женщина, то я готов стать воином в армии короля и служить только ему! Гарт, прими мою клятву и, если хочешь, я стану твоим вассалом.

– Что ж, я подумаю над твоим предложением, – усмехнулся Гарт, – но клятву уже принимаю. Теперь осталось познакомить тебя с королем.

– Я видел его на трибунах. Высокий такой, с волевым лицом, в синей мантии… Только почему он не бился на турнире?

– Он не имеет на это права, пока нет наследника. И даже если есть, ему все равно не позволят. Случись что с ним – кому править королевством? А ведь он один, братьев у него нет. Нападут тогда анжуйцы – бешеные, неуправляемые, – и некому будет защитить Францию.

– Бешеные? – удивился юноша. – Значит, они злые?

– Да в общем, недобрые. Эрвина, если хочешь, ответит на твой вопрос. Объясни, мать, почему так называют Плантагенетов?

– Охотно, сынок. Среди предков анжуйских графов была колдунья – полуженщина-полузмея. Звали ее Мелюзиной. От нее пошло родство, поэтому анжуйцев из рода Генриха Плантагенета называют бешеными. Их ярость может доходить до приступов безумия. Так гласит старинная легенда. Такое же имя люди дали и жене анжуйца, которую он держит в тюрьме. Выпустит – и эта змея снова натворит немало бед. Я говорю об Алиеноре, аквитанской герцогине.

В это время к ним подъехал Филипп в сопровождении Герена и Бильжо.

– Гарт! Я везде тебя ищу! Куда ты пропал?

Он спрыгнул с коня, припал на колено и поцеловал руку Эрвине.

– Мы давно не виделись…

– Поднимись, сынок, – ласково сказала она ему, – и я сообщу тебе, о чем поведал мне по секрету Мерлин. Злой рок тяготеет над домом Плантагенетов. Покуда жив этот дом, в нем всегда будут раздоры. Пользуйся этим. Мне было видение, когда я спала рядом с Мерлином: он – под землей, а я – сверху, на траве, рядом с жизорским вязом. Вдруг на землю опустился орел и четыре орленка с ним. Трое рвали когтями спину орла, а четвертый, самый маленький, прыгнул ему на шею и стал выклевывать глаза, как тот, что клевал печень Прометея. Проснувшись, я поняла этот сон. Четверо орлят – сыновья Плантагенета. До самой смерти они не дадут ему покоя. Наиболее коварным и жестоким среди них окажется самый младший и самый любимый. Он-то и ранит орла больнее, нежели его братья. А еще сказал Мерлин вот что: «Орел из распавшегося союза восторжествует в третьем своем выводке». Орел – Алиенора. А кто третий из выводка, поймешь сам, когда станешь бороться с ним.

– А двое первых? – спросил Филипп. – Впрочем, один исчез…

– Второго ждет блестящий турнир. Не забудь же его пригласить на последний танец смерти.

– Джеффри… – пробормотал ошеломленный Филипп.

– Не обижай тех, кто трудится на полях и огородах в поте лица своего, ибо они – твои ноги, – сказала на прощанье Эрвина и, прежде чем накинуть на голову капюшон, прибавила: – А войско – твои руки.

Ей дали денег. Положив их в карман, она взяла Филиппа за руку:

– Я найду тебя, если узнаю, что тебе грозит беда. Прощайте же все, и да хранит вас Юпитер.

– Прощай, мать!

И рыцари, дав шпоры коням, поскакали к королевскому дворцу. По дороге Бильжо сообщил, что венком королевы турнира граф Орлеанский торжественно увенчал Изабеллу Геннегау, супругу короля Франции.

Глава 2. Пир

Пир начался ближе к вечеру в одном из залов королевского дворца, перестроенного Людовиком VI к концу его правления. Зал огромный, освещен сотнями свечей в железных бра, укрепленных по обеим стенам. Столы поставлены так, чтобы хватало места для танцев, певцов, поэтов, музыкантов и акробатов. Все они ждали поблизости, в одной из комнат, а слуги тем временем разбрасывали по восточным коврам, устилавшим полы, лепестки роз, лаванды, веточки розмарина, цветы жасмина.

Воздух, напоенный благовониями, вскоре огласился голосами приглашенных. Кроме придворных съехались гости из ближайших городов и провинций, прибыла даже, в сопровождении брата-архиепископа, мать Филиппа, хотя и сердилась на сына. Она нашла ему другую невесту, и развод ее вполне устраивал; кто же знал, что народ горячо вступится за любимую королеву и Филипп изменит свое решение? Тем не менее она мило улыбнулась невестке, блиставшей жемчугом и позолотой, и села по левую руку от сына, рядом с братом. Королевская чета же сидела на возвышении, под балдахином.

Позади узких столов стояли слуги с тазиками и кувшинами для мытья рук; меж ними сновали виночерпии, следившие за тем, чтобы не пустовали бокалы гостей. Королю и знати, окружавшей его, прислуживали сенешаль и шамбеллан; придворным и рыцарям – их оруженосцы и пажи, обслуживающие также и дам.

На всех столах лежали и стояли в вазах цветы, меж ними были расставлены всевозможные блюда: жареная ветчина, говядина, баранина, куры и т. п. Кроме этого, стояли блюда с кроликами, жаворонками, жирной колбасой, луком, сыром. На десерт – яблоки, груши, виноград, дыни, оливки, финики и еще много чего, о чем уже устаешь писать.

Словом, готовилось великолепное празднество, и знак к началу его подал герольд, протрубив в рожок. И посыпались как из рога изобилия тосты в честь юбиляра, потом его супруги, их обоих, матери Филиппа, и снова за него. Их было много, и нет нужды их пересказывать, тем более что в зал вышли акробаты, жонглеры, гистрионы и танцовщицы с колокольчиками. Акробаты исполняли свои номера и ходили на руках; гистрионы – на ногах, но по канату; жонглеры бросали в воздух горящие факелы. Женщины танцевали, бряцая колокольчиками. Их вскоре сменила всего одна танцовщица в вызывающих одеждах; под ворчание духовенства она исполнила восточный танец, вошедший в моду после крестовых походов. И все это под аккомпанемент виол и тамбуринов в компании с бубном и звенящими цитрами. Затем вышли два менестреля с арфой и флейтой. Сначала они спели песню о том, как монахиня, томимая любовными муками, бежит из монастыря. Едва смолкли аплодисменты, вышла певица и под сопровождение тех же инструментов исполнила еще одну песню, имевшую огромный успех у дам. Эту женскую канцону сочинила трубадурка графиня де Диа. Думаю, можно привести здесь небольшой отрывок:

Вернитесь, мой прекрасный друг! Мне тяжко ночь за ночью ждать, Чтобы в лобзанье передать Вам всю тоску любовных мук, Чтоб истинным, любимым мужем На ложе вы взошли со мной, — Пошлет нам радость мрак ночной, Коль мы свои желанья сдружим!

Вслед за этой певуньей вышел Бертран де Борн, славившийся, как мы помним, сирвентами на темы междоусобных войн, которые он прославлял. За ним – следующий. Потом поэт, снова трувер, следом трубадур с арфой… Все смешалось: провансальский язык трубадуров и северофранцузское наречие труверов. Но в такой обстановке, когда вино лилось рекой, уже мало кто обращал внимание на слова, зато с удовольствием слушали саму музыку. Однако дамы сразу же понимали, о чем песня, и даже провансальский язык был им не в новинку, если исполняли «Любовную песнь дамы» или гимн «Прекрасной даме любви».

– Ох уж мне эти трубадуры, – выразил свое недовольство архиепископ, обращаясь к королеве-матери. – Всё бы им воспевать любовь к прекрасной даме и благородство чувств.

– В Германии они зовутся шпильманами, – уклончиво ответила сестра.

– И хоть бы в одной из этих песен говорилось о любви к Господу, о покаянии в грехах, о спасении души!

– Все это вы услышите в соборе, дорогой братец, а здесь надо петь и танцевать. Так что поберегите ваше красноречие для еретиков.

И тотчас герольд по знаку королевы возвестил о начале танцев.

– Значит, ты теперь на службе у короля? – спросил Герен у Робера, вставая из-за стола. – Коли так, сын мой, то благословенны стопы твои, кои привели тебя к дому сему. А сейчас бери за руку даму, что ближе к тебе, и иди с нею в круг.

Танцевали «цепочку», «миньон» и «три на три». Надоело. Длинным казался каждый танец, а между тем на столах уже сменили блюда и принесли новые вина, разбавленные водой. Пир должен продолжаться до глубокой ночи, для того и разбавляли. Словом, едва уселись за столы, как вновь потекли рекой греческие и кипрские вина, развязывая языки, превращая застолье в шумный балаган, где каждому было что сказать соседу или приятелю.

Имеем полное право послушать эти разговоры, ведь нас никто не видит. Начало каждой беседы в большинстве случаев пропущено; что ж, послушаем с середины. Начнем с короля. Он что-то отвечает дипломату де Ла Руа, который выступает в роли наставника молодого короля. Вот что говорит Ла Руа – вполголоса, склонившись к Филиппу:

– Конечно, она имеет своей целью духовно воспитать человека, но чиста ли при этом сама? Церковь пользуется тем, что народ слеп, забит и напуган вечными муками ада, потому и дурит ему голову.

– Меня тоже берут сомнения, когда я вижу все это, но… как бы это сказать…

– Вы должны молча и безоговорочно принимать все на веру, государь, иначе ваш престол рухнет в одно мгновение. Церковь должна видеть в короле своего союзника, и она поможет вам победить многих ваших врагов.

– Но неужели столько много реликвий? И ты сам их видел? – спросил Филипп.

– Почти все, – ответил наставник. – Ваш отец был весьма благочестивым, я сопровождал его во все аббатства и церкви, куда он заходил. И вот что я там лицезрел. Некий монастырь хранит рукав халата святого Фомы, камень от Гроба Господня и один из камней, которыми забросали святого Стефана. Там же нам показали дырявые сандалии святого Марциала, сломанный посох святого Григория, кусок бороды святого Илария, волосы святого Петра и еще груду костей, не помню уже даже, чьих именно. В одной церкви мы видели флакон масла, которое истекало из статуи Богоматери. Некое приорство хранит два зуба какого-то пророка и реликвии святого Мартина. В амьенское аббатство привезли кости и волосы святого Бернара, а днем позже – кусок дерева от креста, на котором принял смерть Спаситель. А один келарь из приорства разыскал останки святого Петра, Себастьяна, Авраама, Исаака и еще бог знает кого.

– Ты видел все это своими глазами?

– Перечень не закончен, государь. Я не сказал еще, например, про обрывки платья Богородицы, щепку от вифлеемских яслей, подошву от обуви царицы Небесной, кусок камня, на котором стоял Христос, прежде чем вознесся на небеса. Припоминаю еще зуб святого Маврикия, капюшон Марии Магдалины, челюсти святой Радегунды, ноготь святого Лазаря, ну и так далее. Никто не говорит, что этому не нужно верить. Все веруют, поэтому не сомневаются в происхождении этих реликвий. А ведь одно и то же встречается сразу в нескольких местах. Удивительно, не так ли?

– Но этого попросту не может быть, – попытался возразить король.

– Очень даже может. Об этом доложили папе; он схватился за голову. Да разве можно столь бессовестно дурачить людей? Оказывается, можно. Вот до какой степени глупы люди. Один аббат однажды неосторожно выразил сомнение по поводу ручки от кувшина, который якобы стоял на столе перед Иисусом. Так его объявили врагом веры и чуть не избили палками. Такие времена, король. Таков народ – глупый, слепой… Или вот еще пример. В церкви Святого Стефана находят пару дюжин волос Богородицы, кость от руки святого Андрея и… голову святого Дени. Но эта голова уже хранится в усыпальнице французских королей. Как такое может быть? Скандал! Монахи начинают войну, оспаривая друг у друга подлинность святой головы.

Но отойдем от этой пары. Глупцов и в наше время пруд пруди. Послушаем, о чем говорят другие. Вот на дальнем конце стола клирик и аббат, монах еще с ними. Клирик жалуется:

– Они отбирают у нас наши земли, живут грабежом церквей. Всякий мелкий рыцарь считает, что мы богаты, и нападает на нас. А знать борется против епископов.

– Так мирская власть выражает протест против Церкви, – отвечает аббат. – Грабят монахов, наших сервов, похищают наш скот. Постоянная война идет между нами. Но у нас нет мечей и пик, зато есть другое оружие. Мы обороняемся посредством отлучений. Только что они дают? Бароны уже привыкли к ним, попросту не обращают внимания.

– Это потому, что их чересчур много, – назидательно молвил монах. – Ведь куда зашло? Отлучаем даже самих себя, а мирян – так просто десятками и сотнями. Повсюду отлучения и интердикты. Нет сеньора, который не попал бы под анафему, – вот сколько насилий учиняет над Церковью знать.

– Надо жаловаться папе, – мрачно изрек клирик.

– Жаловались уже, – махнул рукой аббат. – Папа ответил, что такое множество отречений немыслимо, и приказал ограничить их число.

– Но они объяснимы нашим ожесточением против разбоя, – не сдавался монах. – Что нам остается делать, если рыцарь нападает на одинокий монастырь? Жаловаться епископу, что же еще? Только он сможет защитить нас, наложив проклятие.

– И что хуже всего – страсть к разбойным нападениям на Церкви передается у них по наследству.

– Епископы, видя бесполезность отлучений, взялись за оружие, – заявил аббат. – Посмотрите, что делается повсюду: герцог Нормандский борется против архиепископа Руанского, граф Овернский – против епископа Клермонского, граф Форе – против архиепископа Лионского…

– А Суассонский – против своего же епископа, – добавил клирик.

Рядом сидят два рыцаря. Молча едят. Один грызет крылышко куропатки, другой сдирает зубами мясо с ножки цапли. Один негромко говорит другому, кивая в сторону духовных лиц:

– Как женщина начинает плеваться, когда у нее связаны руки и она не может дать пощечину, так Церковь пускает в ход единственное свое оружие – отлучение.

Собеседник поддержал его:

– Отними у нее это оружие – и она станет ничтожнее церковной мыши.

Не стоит дальше слушать: картина ясна. Подойдем еще к двум монахам – по другую сторону стола. Эти уже порядком захмелели; борьба со знатью – не их тема.

– Дать обет послушания, – сообщает один монах другому, – значит, отречься от свободы – того, что дороже всего на свете.

– Если ты соблюдаешь свой обет, – глубокомысленно замечает в ответ его собрат, подняв для убедительности палец, – ты преступник.

– А если нарушаешь его?

– Тогда ты клятвопреступник.

Из-под стола показалась лысина. Это третий монах. Стоя на четвереньках и глупо улыбаясь, он выдает свое умозрение:

– А если я даю обет бедности – значит, клянусь быть лентяем и вором… А целомудрие – значит…

Но тут умная мысль покинула его, и он снова свалился под стол.

Послушаем теперь коротенькую проповедь архиепископа. Слушателей двое: его сестра и сестра короля. Прелат строго цитирует Евангелие от Матфея:

– «Придет сын человеческий и воссядет на престол, собрав вокруг себя все народы, чтобы отделить их друг от друга. Те, что станут справа от Него, допущены будут в царство Божье, им будет дана вечная жизнь, ибо они были милосердны: давали пищу голодным, приют – странникам, одежду – нагим. Судья Божий рассматривает их поступки как деяния во имя Бога. Стоящих слева Он направляет в геенну огненную, в муку вечную. Это страшное наказание дается за отсутствие милосердия».

– Значит, Изабелла допущена будет в Царство Божье и дарована ей будет жизнь вечная, – сделала вывод Маргарита и перекрестилась.

Поглядев на нее и вздохнув, осенила себя крестом и королева-мать.

Двинемся дальше. Любопытно, о чем беседуют два графа, один из которых пьет вино, а другой поставил пустой бокал на стол.

– Так ты хочешь написать королю донесение? О чем же? – спрашивает тот, чей бокал уже пуст.

– О том, – отвечает его приятель, – что барон Рено д’Этамп нанес королю ущерб, когда захватил и ограбил купцов, которые уже платили пошлину в Орлеане и в Сансе. А посему пусть король повелит барону освободить купцов и вернуть им их имущество. А не сделает этого, я сам пойду войной на Рено и заставлю его сделать это.

А вот два рыцаря-крестоносца. Послушаем их.

– Мы пережили тогда страшный удар, – говорил один из них, Ги де Гарланд, вспоминая второй поход. – Мы просто не смогли с нашими обозами и тысячами кое-как вооруженных вилланов дойти до Палестины. А тут еще целый женский легион, который вздумала потащить за собой эта аквитанская дура. Словом, наголову были разбиты, еле-еле дотащились до дому, потеряв почти всех. Поэтому я и говорю: утерян дух великого Первого похода; вряд ли он повторится.

– И все же мусульмане прижали хвосты, – ответил второй рыцарь. – Боятся, что, если выступят против христиан, на них двинется новая армия рыцарей с умными полководцами, – не с такими, как покойный Людовик и Конрад Вялый.

– А сможешь ты убить мусульманку, случись новый поход?

– Женщину? Не знаю… Они ведь безоружны.

– А вот я убил одну в прошлом походе. Юная совсем, а в брюхе у нее уже сидит змееныш. Бросилась бежать…

– И ты ее зарубил?

– Я отсек голову гидре. На дюжину неверных будет меньше на земле.

– Почему на дюжину?

– Меньше их самки не плодят. Их задача – затопить все кругом грязными, тупыми выродками, которых они носят в своем чреве. Убей и ты, и мир станет чище, а Бог возрадуется, увидев еще одну мертвую сарацинку.

Оставим их, подойдем к двум придворным дамам. Кажется, идет рассказ. По-видимому, только начался.

– И Жана собрались казнить, – говорила рассказчица. – Но по закону казнь может быть отменена, если какая-нибудь женщина согласится стать женой осужденного. И вот его вывели на помост, где ждала его плаха.

Уйма народу окружила место казни. В этой толпе был некий торговец, дочь за руку держал. А дочь его, надо сказать, шлюха не из последних; измаялся с ней отец. Замуж бы выдать, а как? Кто ее такую возьмет? На весь город прославилась своим ремеслом. Тут торговец прослышал о казни и привел дочку. Чем черт не шутит, вдруг да и приглянется ей тот, кому голову собрались рубить? Впрочем, по моему разумению, девице этой было все равно, она уж нагляделась на всяких. А тут отец с ножом к горлу: бери этого, что под топором, в мужья, и все тут. И его от смерти избавишь, и сама, глядишь, за ум возьмешься, муж вправит мозги-то.

А Жан был сыном знатного вельможи. И только палач поднял топор над его головой, как отец крикнул, чтобы остановили казнь. Вот, мол, женщина, которая возьмет его в мужья. Поглядел на нее Жан и за сердце схватился: хороша супруга, ничего не скажешь. Ну да либо так, либо под топор.

Справили свадьбу. А дальше… ну кто поверит? Благочестивой, верной и любящей женой оказалась девица. Жоветой звали ее. И муж, и отец ее просто диву давались. С прежним ремеслом покончила, как отрубила, потом родила сына да и сама знатной дамой стала, с титулом.

И вот однажды повстречала она троих бездельников. Молодые, ходят по городу хозяевами, всех задирают. Вначале они с ней по-хорошему: так и так, мол. Она – ни в какую. Они – с угрозами. Она пустилась от них бежать. Да не сумела. Догнали, схватили, затащили в какой-то двор, поиздевались над ней вволю и ушли. Но прежде перерезали ей горло, чтобы не разболтала никому. Но Жан все-таки узнал. Уж как, не знаю, соседи сказали или прохожие. Отловил он одного из этой троицы да и зарубил мечом в поединке. Потом второго. За третьим пришлось гнаться – оба на лошадях. И случилось так, что насильник вылетел из седла на самой круче реки. Выхватили они мечи и стали драться, а куча-то взяла да и поползла под ними в реку, на глубину. И они оба вместе с нею. Плюхнулись в воду и снова стали биться. И бились до смерти. Так и пошли ко дну оба… Сын, когда вырос, потом часто ходил на могилу к матери, да подолгу стоял и смотрел на воду в том месте, где круча та самая была когда-то… Такая вот история.

Что ж, пойдем дальше. Жаль, конечно, супругов. Так неожиданно сошлись, и столь печальная у них судьба… Но тут, слышно, кто-то говорит соседу за столом:

– Трубадуры? Где учатся? В замке богатого сеньора, в школе для знати. Что? Ну да, там они и могли получить образование.

Минуем это место. Неинтересно про труверов. Подойдем еще к двум дамам. Одна оживленно говорит:

– Ах, как можно хулить реликвии? Господь нашлет за это кару! Однажды – я была тогда совсем юной – прошел слух, что из реликвария аббатства исчезла голова святой Женевьевы. Вообрази, что сделалось при этом! Король Людовик пришел в бешенство и пообещал выпороть всех монахов, а потом изгнать их из аббатства. Хранителем раки был приор Гийом, и уж точно он не избежал бы наказания. Король приказал произвести расследование. И вот, когда все епископы и архиепископы вместе с королем пришли в реликварий и при них вскрыли ларь, то обнаружилось, что голова на месте. Приор от радости тут же затянул «Te Deum»[45] и народ вместе с ним. Тут епископ Орлеанский как закричит: «Кто позволил петь „Te Deum“ без ведома архиепископа и прелатов? И чего ради? Подумаешь, обнаружили голову какой-то старухи, которую кто-то подсунул сюда». А приор ему в ответ на это: «Да, голова старая, но ведь и Женевьева умерла, когда ей было уже за семьдесят. А не верите, так велите развести костер, и я пройду через него невредимым со святой головой в руках». Епископ стал смеяться: «Да ради этой головы я и пальца не опущу в горячую воду, а ты собрался идти сквозь костер!» Тут архиепископ приказал ему замолчать и превознес усердие приора в защите святой девственницы Женевьевы. Говорят, после этого епископа Орлеанского Гарланда лишили сана, и он вскоре умер.

– Как же, да ведь он до сих пор жив! – возразила на это подруга. – Смотри, вон он сидит на другом конце стола. Старый, конечно, уже.

Может, и сидит, не станем спорить и разыскивать его глазами. Придет нужда – дадим ему слово. А пока остановимся возле аббатов. Их разговоры, конечно же, о своем. Слава богу, не о том, как их грабят и разоряют. Надоело уже, одни и те же жалобы, кого ни послушай.

– Святой Бернар из Клерво запрещал великолепие в церквах, – говорил аббат Тома де Шамбр. – Никаких мозаик, витражей, живописи и скульптуры. Ничто не должно отвлекать монахов от молитв. Только крест должен быть оставлен, да и тот простой, без позолоты, без всяких украшений.

– Это было давно, в самом начале правления Людовика Шестого, – возразил аббат Журден. – Нынче другие времена. Правда, капитул запрещает чрезмерную пышность. Три года назад он приказал уничтожить все разрисованные витражи.

– А в позапрошлом году аббатам и монахам запретили носить шелковые ризы, – прибавил аббат Рауль Дезиль.

– Может быть, прикажут даже убрать все иконы, кроме лика Христа, – отозвался Журден. – И напрасно, по-моему. Нечего нам, как в старые времена, состязаться друг с другом в умерщвлении плоти и аскетизме.

Послушаем ради любопытства труверов, сидящих в углу вместе с жонглерами и канатными плясунами. Похоже, у них перерыв. Один из них говорит, вернее, делится своими жизненными наблюдениями:

– Женщины постоянно вставляют одну и ту же фразу: «Ты меня любишь?» Будто больше нечего сказать. Если бы они знали, как противно это слышать от каждой из них! Недавно я устроился на сеновале с дочкой трактирщика. Молчаливая попалась, слова из нее не вытянешь. Ну, думаю, хоть эта не станет терзать мои уши. И что же? Не успели мы с ней и дело-то начать как следует, как она мне: «Ты меня любишь?» Только я это услышал, все у меня упало, как и не было. Говорю ей: «Ничего умнее тебе в голову не могло прийти? Лучше бы уж молчала». Она отвечает: «Но ведь сейчас самое время». Я ей на это: «Самое время сейчас делом заниматься, а не задавать дурацкие вопросы». В общем, послал я ее ко всем чертям с ее любовью. Помню, сказал: «Боже, зачем ты сотворил женщину, если она до сих пор не научилась говорить ничего, кроме этих трех слов? Это всё, на что у них хватает ума. Сколько лет миру, столько существует и женщина. И ни одна из них не выдумала ничего лучшего, как произнести эти глупые слова». А она мне в ответ: «Чем же они плохи?» – «Да только тем, – ответил я ей, – что вы, бабы, без конца их повторяете. Поройся у себя в мозгах, может, отыщешь что-нибудь другое?»

– И что же? – спросили его приятели. – Порылась она?

– Да, – ответил трувер, – и сказала, надув губки: «Значит, ты меня не любишь».

Компания встретила конец анекдота дружным хохотом.

Вернемся к Филиппу. С ним рядом Джеффри, сын Генриха. Филипп разгорячен, в чем-то убеждает собеседника, что-то доказывает ему:

– Рыцарь перестает быть этакой бездумной машиной с мечом в руке, способной лишь убивать. Он хочет отличаться ученостью, умением рассуждать. Я вижу, как герцоги и графы потянулись к книжным знаниям. Ведь они до сих пор понятия не имеют, кто такой, скажем, Плутарх или Сенека. Мои придворные дамы в этом отношении умнее своих мужей и кавалеров; на их фоне те выглядят обыкновенными увальнями, попросту дикарями, умеющими только кричать и махать дубиной. Они считают себя благородными, людьми высшей породы, а послушать их – совсем не умеют говорить, а если и говорят что-то, то о войне, охоте и турнирах. Моим дамам с ними скучно. Посмотри на мою сестру Маргариту, Джеффри. Она не отходит от Гарта, моего верного друга. Им есть о чем поболтать, ведь Гарт учился в монастырской школе, а потом и сам одно время учил школяров.

– Я тоже обучен письменности и чтению на латыни, Филипп. Умею даже считать.

– Я знаю, ты грамотен, владеешь словесным искусством, а потому уважаю тебя. К тому же ты вежлив, обходителен. Но таких, как ты, ничтожное число. А время не стоит на месте. Ведь что раньше ценилось в рыцаре? Сила, ловкость. Сейчас начинает цениться благоразумие. Оно позволяет человеку узреть пути, ведущие к Богу, как говорит мой Герен, заставляет действовать его осмотрительно, с умом. И оно присуще тем, кому Бог вручил меч для поддержания порядка в этом мире. Понимаешь, Джеффри?

Тот кивнул. Филипп продолжал:

– Мои придворные называют это куртуазностью. Иными словами, это спокойствие, умение владеть собой и своим языком, а также умеренность во всем. Хотя, на мой взгляд, куртуазность – это воспитанность, хорошие манеры, умение вежливо обходиться с людьми. Это залог новой, крепкой державы. Разум человека, убивший в нем дикаря, – вот что, я считаю, поможет укреплению государства.

– Ты становишься философом, – улыбнулся собеседник. – У тебя умные наставники.

– И они учат меня, Джеффри, что на смену старому, дикому рыцарю идет новый. И такие люди у меня есть: Гарт, Герен и мои клерки; они ведут счетные книги, подсчитывают необходимые силы и средства. Моя верная помощница – Церковь, с ее помощью я введу каноническое право суда над любым человеком. Все это будет оформлено письменно. Вместо испытания Божьим судом – предоставление письменных доказательств. В моем государстве появится новая власть – власть законников: писцов, нотариусов и адвокатов. Судить буду сам, ибо благодаря помазанию я причисляюсь к епископам.

– Пора промочить горло, король франков. Ты много говоришь.

Они опорожнили бокалы, и Филипп продолжал:

– Я не сказал еще про школы. Их в Париже три: школа Богоматери под присмотром канцлера, потом при аббатствах, и частные, которые открывают клирики, получившие звание магистров. Они обучают, конечно, по своему усмотрению, но всегда под контролем епископа или канцлера. Кроме того, есть школа Абеляра на левом берегу. Остальные, а их, поверь, много, располагаются на острове, но в основном на том же левом берегу. Их там столько, что они стали называть себя Университетом. А представь теперь, сколько студентов в городе! И все хотят учиться, быть умными. Я отведу под школы весь левый берег. Они будут готовить не только к служению Господу, но и дадут знания письма, счета, теологии. Боюсь только, после изучения права и свободных искусств школяры поменяют духовную стезю на мирскую. Я буду принимать к себе этих клириков, пусть трудятся на государство.

Вновь заиграли флейты, фретели и виолы, застучали музыканты в бубны и барабаны. Полились песни, заплясали танцовщицы, вышли жонглеры и шпагоглотатели.

– Не упускай из виду Ричарда, – наклонился Филипп к самому уху сына Генриха. – Думается мне, он хочет захватить Бретань.

– Мою Бретань?! – вскричал Джеффри, побледнев.

– Ведь он уже нападал на нее дважды. А нет – так твой отец отдаст ее Джону.

– Пусть только попробует! Я пойду войной и сверну башку этому недоноску, что зовется моим братом!

– Сначала договорись с отцом, – гнул свою линию Филипп. – Собери войско и иди на него. Он должен понять, что это твоя земля и ты не намерен отдавать ее никому.

Джеффри молчал, тупо глядя в пустой бокал. Филипп был прав: Генрих II владел Нормандией, Аквитанией, Бретанью и Анжу. Словом, всем. Сыновья его, хоть и числились хозяевами тех или иных земель, фактически не имели никакой власти, которую могла дать им только смерть отца.

Оставим же веселиться это общество. Картину жизни людей в тогдашнее время мы увидели.

Глава 3. Ярмарка в Сен-Жермене

Мария Французская, самая старшая из сестер Филиппа, поддерживала деверей своего мужа Генриха Щедрого, иными словами, братьев Адели Шампанской, в борьбе против брата. Ну не верила, что из юнца выйдет что-то путное, поэтому ставку делала на Шампань. Теперь, увидев, что волчонок показал зубы, от которых не только Фландрии и Шампани, но и ей может не поздоровиться, она решила навсегда помириться с братом. Мало того, она выдала свою дочь Марию замуж за Бодуэна IX Фландрского, который приходился зятем Филиппу, ибо Изабелла де Эно была его сестрой. Вот поэтому Филипп и не собирался разводиться со своей женой. Он знал (или догадывался), что свадьба шурина с его племянницей не за горами, об этом шли разговоры. Женщину всегда лучше видеть союзницей, нежели врагом, это Филипп уяснил для себя твердо. И теперь он повернулся лицом к Плантагенетам, тем более что в марте 1186 года в Амьене был заключен дополнительный договор о дальнейшем полном наследовании земель Элеоноры де Вермандуа французской короной.

Отныне цель Филиппа – английский король. Он думает над этим со своими советниками, запершись в покоях, а в комнате рядом веселятся дети. Отсюда убрали все лишнее; сейчас в ней круглый камин с вытяжным колпаком, статуя святого Дионисия в глубине стены довольно высоко от пола, под ней медный подсвечник. Широкое окно, на нем подвижные шторы. В левом углу кровать, закрытая пологом, в правом – такая же кровать. Одна для Раймона, другая для Эрсанды. На ночь обе разделяются ширмой. Из мебели – две скамеечки, стулья, шкаф для игрушек, скамья и сундук. Пол выложен плиткой и устлан ковром из Буржа.

Эрсанда играла в куклы; Раймон – в деревянных солдатиков, которых выстраивал рядами, а потом сталкивал друг с другом. Когда это надоедало, дети забавлялись каштанами; у каждого был ящичек с личными запасами. Игра состояла в том, чтобы попасть своим битком в тот, который по жребию выставлялся у стены. Попал – забираешь оба; промахнулся – твой биток остается там, куда ты его послал. Теперь бросает свой каштан соперник; ему легче: впереди уже две цели вместо одной. Но если и он промазал, то каштанов становится три. Выигрывает тот, у кого больше попаданий.

Но что самое интересное – как только намечалась эта игра, дети тотчас бежали за Робером. Он сразу им понравился, едва появился во дворце. Однажды из любопытства он заглянул в детскую комнату и, увидев Раймона верхом на деревянной лошадке, а Эрсанду в обществе кукол, залюбовался ими и, от души улыбаясь, так и остался стоять в дверях. Дети вначале оробели, потом, осмелев, позвали его к себе. Не знает ли он какой-нибудь интересной игры? Робер покопался в памяти и вспомнил, как в детстве тоже играл в каштаны, а потом ими же сбивал ветки, воткнутые в землю. Но тут земли нет, ветку не воткнешь. Значит, можно поставить маленьких деревянных солдат и сбивать их по очереди. Кто больше всех собьет, тот и выиграл.

Дети пришли в такой восторг, что немедленно, ухватив за руки Робера, бросились на улицы Парижа в поисках каштанов, которых у них явно было мало. Слава богу, стояла осень, и их хватало на земле. К весне они немного подсохли, только и всего, сохранив свой первозданный вид.

Такую картину мы наблюдаем и сейчас: все трое, сидя на полу, по очереди бросают каштаны (у Робера тоже был свой запас), которые, ударяясь об стену, разлетаются во все стороны.

Довольно часто к ним заглядывала Маргарита. Робер тотчас вставал с пола, но она, смеясь, махала ему рукой, усаживалась на стул и с улыбкой наблюдала за игрой, хлопая в ладоши всякий раз, когда выигрывали дети.

Что поделаешь, Маргарита не имела своих детей, хотя была уже далеко не молода. Ее единственный ребенок от Генриха Молодого родился недоношенным и умер спустя три дня. Роды оказались трудными, она так мучилась, бедняжка! И вот результат… Сколько слез было пролито ею возле маленького гробика – одному Богу известно. Еще больше слез – когда молилась о новой беременности. Но Бог не услышал ее молитв. Видно, тяжелые роды сделали ее бесплодной.

И ни один из троих игроков в этот день не видел, как веки несчастной Маргариты наливаются слезами, и не знал, что сердце ее разрывается на части при виде ребятишек. Глядя на них, она подумала, что, если бы тогда ее малютка Готье не умер, ему было бы уже 9 лет, и он так же сидел бы сейчас на ковре и бросал свои каштаны…

Она заплакала – тихо, по-женски, роняя слезу за слезой. Потом вышла и направилась по коридору. Куда? И сама не знала. Гарт тем временем разыскивал ее. Увидев его, она бросилась ему на грудь и забилась в рыданиях.

– Что с тобой? – спросил он, держа ее в своих сильных руках.

Она подняла к нему заплаканное лицо.

– Я была у детей… видела, как они играют… Понимаешь меня?

Гарт молча глядел на нее. Он все понял. Но слов не находилось, да и не нужны были они.

– Я искал тебя, Марго. Сегодня Сен-Жерменская ярмарка. Твой брат не бросает слов на ветер, – сделал то, что обещал. Идем, я куплю тебе ожерелье или что-нибудь другое, на твой выбор. Что тебе хочется?

– Я хочу малыша… Я хочу быть матерью, Гарт!

– Не отчаивайся. Ты еще сможешь родить.

– Мне уже двадцать восемь. Кому нужна такая старуха?

– Филипп хочет выдать тебя замуж.

– Я знаю. За венгерского короля. Но мне нужен ты, а не он. Уговорим брата, может, он нас обвенчает?

– Не сходи с ума. С какой стати ему выдавать свою сестру замуж за меня? Ведь я не принц и не король. Что есть брак? Прежде всего – союз двух сеньорий. К тому же он уже дал слово.

– Мне остается только подчиниться, – тяжело вздохнула Маргарита, вытирая платком остатки слез.

– Не стоит раньше времени сгущать красок: как знать, не станешь ли ты счастливой с новым мужем.

– Значит, мы больше уже не увидимся с тобой?

– Ты ведь станешь королевой. Кто помешает тебе навестить своего брата, короля Франции? Только тогда ты уже не будешь свободной, моя Марго, и нам останутся лишь воспоминания о нашей любви.

– Ты подаришь мне какую-нибудь вещицу, Гарт, она будет напоминать мне о тебе. Впрочем, и без нее я не смогу тебя забыть.

– А сейчас идем на ярмарку.

– Возьмем с собой детей, мне будет так приятно с ними.

И Маргарита побежала в детскую комнату.

Услышав про ярмарку, дети захлопали в ладоши и, взяв за руки Робера, заплясали на месте. Раймон сразу же поставил условие:

– А мой папа? Я без папы не пойду.

Вошел Гарт, и сын бросился к нему, а потом объявил, что они пойдут все вместе. Настала очередь Эрсанды.

– Я тоже не пойду без папы. Почему это Раймон с папой, а я нет? Робер, иди скорее и разыщи моего отца.

Вот так просто, по-детски, оба ребенка обращались к Роберу, хотя ему было уже 19 лет и он носил рыцарские шпоры.

– Где же я стану искать брата Герена? – с удивлением развел руками Робер. – Разве только у короля? Но кто меня пустит в королевские покои?

– Ну Робер, миленький, ну пожалуйста, – стала умолять Эрсанда, – ты ведь знаешь, как я люблю тебя, а поэтому не можешь не исполнить моей просьбы.

Взрослые переглянулись и дружно рассмеялись. Роберу же ничего не оставалось, кроме как отправиться на розыски Герена. И вскоре он его привел вместе с королем.

– Ура, мой папа пришел! – радостно вскрикнула Эрсанда и бросилась к Герену, совсем не обращая внимания на короля Франции.

Филипп, улыбнувшись, только покачал головой, и вскоре все они, сопровождаемые придворным обществом, покинули дворец.

До недавнего времени право открывать ярмарку и пользоваться доходами с нее принадлежало парижской лечебнице для больных проказой, что близ предместья Сен-Дени. Право это дал ей еще Людовик Толстый. Филипп, не усмотрев в этом выгоды для королевской казны, перенес ярмарку ближе к дворцу, а лепрозорию (проще говоря, лечебнице) даровал из доходов столичного превотства 300 ливров годовой ренты. Но тут предъявил свои права на доходы от ярмарки аббат монастыря Сен-Жермен. Территория, дескать, принадлежит аббатству и, поскольку торжище король устроил чуть не под самым его носом, то и доходы с него, естественно, должны идти в монастырскую казну. Филиппу это не понравилось, и он послал аббата ко всем чертям. Тот пообещал пожаловаться папе. Не желая обострять отношений со Святым престолом, Филипп предложил аббату сделку: 20 процентов доходов с ярмарки идут в аббатство, остальное – в королевскую казну. Аббат замахал руками: он не согласен на такие условия, но его устроил бы дележ поровну.

– Вы, святой отец, как видно, не понимаете, что двадцать процентов – это весьма неплохая для вас сумма, – ответил король. – К тому же, мне кажется, вы проявляете чрезмерную скаредность. Вспомните заповедь Иисуса: «Люби ближнего, как самого себя». А что свойственно любви к ближнему? Искать не своих выгод, но выгод другому к пользе душевной и телесной. В данном случае речь идет о пользе для города Парижа, а значит, для всего королевства.

– Да, но процент мал, – багровея, произнес аббат, – мне кажется, король мог бы увеличить цифру… К тому же, если мне не изменяет память, аббатство Сен-Лазар пользовалось доходами с ярмарки, ни с кем не делясь. Такую привилегию даровал ему еще ваш покойный дед.

– Которого звали Толстым? Что скажешь по поводу такого его решения, Гарт? – повернулся Филипп к бывшему канонику.

– Сказано в Писании: «Как дым изгоняет пчел из улья, так обжорство изгоняет совершенство ума», – ответил Гарт.

– Настали другие времена, святой отец, теперь король не Людовик, а его внук, – молвил Филипп, – и он объявил вам свое королевское решение.

– Но это земля аббатства, и все, что на ней находится, принадлежит Церкви, – затянул старую песню аббат.

– Значит, не желаете иметь свой процент с прибыли? – гнул его молодой король. – Что ж, тогда я перенесу ярмарку в город или туда, куда не дотянется ваша рука. Это будет, скажем, предместье Сен-Жерве близ гавани тамплиеров, моих друзей. Уж они-то, уверен, будут покладистее.

И он собрался уходить, но аббат преградил ему дорогу.

– Его величеству не найти места лучше, чем близ моего аббатства, – горячо заговорил он, – а поскольку речь идет о доходах королевской казны, то Церковь согласна пойти на уступки и взять себе только тридцать процентов.

Филипп обернулся, посмотрел на Гарта.

– «Желающий творить добро получает силу от Бога творить оное во всяком месте», – изрек его верный помощник.

– Тогда составим договор, – предупредил Филипп аббата, – на случай если вы, святой отец, ненароком забудете ваши слова и потребуете большего, хотя у меня есть свидетель.

На том и поладили. А бедный аббат так и не догадался, что король не стал бы устраивать ярмарку в городе: такая торговля будет убыточной. Не полез бы он и в застроенный квартал тамплиеров: они хорошо платили ему за аренду земли. Самым подходящим местом было то, что он выбрал: здесь и просторнее, и дешевле. Всех-то дел – поставить торговые ряды.

Состоялся этот разговор между королем и аббатом в 1181 году, то есть пять лет назад. С тех пор стало считаться, что ярмарку держит аббатство. Это весьма льстило ему: здесь сосредотачивалась экономическая и культурная жизнь. Монахи взимали с торговцев пошлины, но рядом с монахами всегда находились другие люди, посланные королем. Они все тщательно записывали, а в условленный день аббатство, согласно договору, вносило соответствующую сумму денег в королевскую казну.

Поначалу ярмарка работала только во время пасхальных дней. Подумав, Филипп изменил регламент: теперь она открывалась с 3 февраля и продолжалась два месяца, до Пасхи. Рассказывать о том, что она собой представляла, на мой взгляд, утомительно. Каждый бывал на ярмарках и знает, что это такое. В Средние века, поверьте, они были такими же, как и в наши дни, разве что отличались товарами. Свозили их сюда и с ними всякие диковины не сказать чтобы со всего мира, но со всей Франции и из стран, окружающих ее, включая сюда и ближний Восток.

В эти два месяца дороги, ведущие к Парижу, как никогда забиты бродячим людом. Движутся хорошо охраняемые торговые обозы, бредут крестьяне, везущие в повозках или попросту несущие на спинах плоды своих трудов. Едут верхом или идут пешком трубадуры и ваганты, скачут рыцари, бредут паломники. Не обходится без мошенников, воришек всех мастей и продажных женщин, для которых Филипп вскоре прикажет построить приют и обложить их налогом.

Мест для всех не хватало. Торговали прямо с обозов и с земли, выходя за установленные границы рынка. Никто за это не ругал: больше людей – выше доход. Те, кто приехал издалека, ночевали на постоялых дворах и в домах горожан, которым, соответственно, шла с этого прибыль.

Но взглянем, хотя бы мельком, на прилавки и обозы. Чего тут только нет! В одной повозке рожь и пшеница в виде зерен или муки, в другой овес и ячмень для варки пива и на корм скоту; дальше – франкские и кипрские вина. Крестьяне продают любую вещь, за которую можно получить деньги: овощи, фрукты, ремесленные поделки и живность в виде свиней, коз и цыплят.

На площади выставили свои товары купцы. Здесь всевозможные шелка, шкуры, шерстяные ткани из Англии и Фландрии и плащи из них по высокой цене. В другом месте – доспехи, оружие, наконечники копий, стремена, шпоры, тетивы для луков. Дальше – меха, изделия из кожи, посуда, деревянные и металлические ложки и т. д. Скандинавские меха, левантские ковры, темное тарасконское сукно, цветное сукно из Монпелье, сукна из Пикардии, Труа, Реймса, ткани из Нормандии, Шампани. Кроме того, всевозможные ювелирные изделия из северной Франции, продукция ткачей и портных, столяров и плотников, оружейников и кузнецов. И, конечно, целый ряд выделен для галантерейных, бакалейных и кондитерских товаров. А из стран Востока – с Кипра, из Сирии и Египта – здесь роскошные ткани, бумазея или парча, например. Она плотная, из нее шьют летнее платье. Вот идет священник, присматривается. Должно быть, хочет купить на ризу отрез парчи работы мавританских ткачей. Ну, кроме того, продавали венецианские зеркала, золото, серебро, бумагу и еще много чего.

А люди? Кого здесь только ни встретишь: грека, мавра, саксонца, еврея, турка, перса и даже русского. Как водится, ни одна ярмарка не обходилась без акробатов, жонглеров, фокусников, трубадуров, ну и, конечно, мелких воришек.

Филипп переоделся, надел шапочку вместо короны. Рядом с ним неизменная охрана: Гарт, Герен, Бильжо и Робер. Король смотрел товары, спрашивал цены и время от времени бросал недовольные взгляды по сторонам. Продажных женщин он в свое время приказал выдворить из города, но далеко они, как видно, не ушли. Как осы на мед, слетелись они на ярмарку и с вызывающим видом бродили меж рядами с дорогими товарами.

Филипп сразу распознал в пестрой толпе жриц любви: важная походка, самоуверенный взгляд, тугие кошели у пояса. Хорошо всем известными способами служительницы Венеры предлагали свои услуги торговцам и богатым покупателям. Остановившись, Филипп поманил пальцем одного из своих телохранителей.

– Смотри, Бильжо, сколько вокруг подельниц Мессалины. Так и порхают стайками по всему рынку. Что станешь делать, если они подойдут и ко мне со своими услугами?

Бильжо изобразил полную невинность:

– Но, государь, какое я имею к ним отношение? Скорее, это обязанность прево.

– Да ведь они все из казарм, где ты держишь своих головорезов! Что, не так? И разве не достаточно будет одного твоего окрика, чтобы они тотчас убрались отсюда? Черт знает во что превратили ярмарку. А ведь я выгнал их из Парижа. Ты что же, нарушил мой запрет?

Бильжо нахмурился, закряхтел, почесал затылок. На короля не взглянул. Покосился на девиц. Они пока еще не заметили его, занятые выбором клиента. А увидели бы перекошенное от гнева лицо – вмиг исчезли бы, ибо он всех их держал под своей рукой.

Король улыбнулся, глядя на него.

– Все они живут в казармах, Бильжо. Больше у них нет пристанища.

– Государь, одно твое слово, и я вымету этот мусор, хотя, видит Бог, как нелегко будет моим ребятам без женщин.

– Благодарение Богу, твои рутьеры служат мне. Но помни, если поступят жалобы от горожан на попойки, гулянки и тому подобное, что надумают устроить твои воины в компании этих гетер… Словом, так. Дамочкам этим вести себя благопристойно на улицах Парижа, и чтобы никаких жалоб на них от жителей!

– Филипп, – растроганно молвил Бильжо, – раз ты позволяешь…

– Ну да, черт возьми, не сидеть же им целыми днями в казармах с пьяными рутьерами и играть с ними в кости.

– Только не пойму я, – озадаченно произнес Бильжо, – ведь ты сам запретил… Что же, передумал?

– Казне нужны деньги, – хитро улыбнулся Филипп, – а потому я обложу этих дам налогом. Пусть себе работают. А чтобы не ютились по подворотням, рискуя подцепить заразу, прикажу построить для них дом. Так оно будет лучше и для рыцарей, и для них, ну и для меня, конечно. Но идем дальше, взглянем на меха и упряжь для лошадей.

Они снова направились вдоль рядов и лавок кондитеров. Герен купил Эрсанде вафельные трубочки с начинкой из меда и варенья, а Робер преподнес своей любимице целый кулек засахаренных орешков. Эрсанда обрадовалась покупкам и, поманив мужчин пальчиком, поцеловала обоих в щеку.

Гарт с Маргаритой никак не могли выбрать подарок Раймону. Наконец он сам указал отцу на игрушечный деревянный меч с такими красивыми ножнами, да еще и с позолоченной инкрустацией, что пройти мимо было просто нельзя. Потом остановились у палатки ювелирных дел мастера, и Гарт купил Маргарите (по ее желанию) жемчужные серьги с изумрудными камешками и золотую брошь в виде бабочки с расправленными крыльями. Маргарита подарила своему рыцарю такой страстный поцелуй, что сам Филипп залюбовался.

В это время один из трубадуров, сидя на ящике с четырехструнной виолой в руках, запел веселую песенку о студенте, который в отсутствие мужа-торговца наслаждался прелестями его жены. До этого выступали жонглеры, факиры и плясуны с бубенцами. Теперь каждый из них, сидя на траве, а то и прямо на земле, подсчитывал свой барыш.

Послушав песню и вволю насмеявшись над обманутым мужем, Филипп с компанией направился к обозам, опоясывавшим ярмарку со всех сторон. В каждой из повозок был какой-то товар или снедь, и около каждой Филипп останавливался, то любуясь ремесленными поделками, то вступая в разговор с продавцами.

Сколько таких телег они уже миновали, неизвестно, как вдруг Бильжо остановился. В одной из телег стояла маленькая девочка в легком ситцевом платьице и во все глаза глядела на него. Не по сторонам, не вверх, не вниз, а именно на него, точно не существовало для нее ничего вокруг, кроме этого огромного рыцаря в кожаной куртке, с бородой и с мечом на боку. И он тоже смотрел на нее, удивляясь и не понимая, почему не отворачивается, почему не идет дальше. Но у этой девочки, на вид около трех-четырех лет, были такие печальные глаза, и с такой мольбой смотрела она прямо в лицо этому рыцарю, что он не мог сдвинуться с места, будто приковали его к себе эти широко распахнутые серые глаза. И такая в них читалась боль, таким хорошеньким показалось ему это личико, обращенное к нему, что Бильжо вконец растерялся. Неожиданно он подумал, что им двоим непременно надо сказать друг другу хотя бы пару самых простых слов. Зачем? Почему? Он и сам не знал.

И тут случилось нечто такое, что привело всех в изумление. Девочка выбралась из телеги, подбежала к рутьеру совсем близко, чуть не наступая ему на ноги, и подняла к нему свое милое, страдальческое личико – молча, ничего не говоря и ни о чем его не прося. Просто стояла и смотрела как на икону, как на распятие, как на лик Богородицы. И вдруг ее маленькие ручки потянулись к нему, словно к некоему спасительному щиту или к родной матери. И показалось в эту минуту Бильжо, что эта девочка доверчиво держала в протянутых к нему дрожащих ладошках свое трепещущее сердце.

Он присел на корточки, привлек к себе дитя. А девочка, почуяв ласку, обняла его за шею и тихо проговорила:

– Ты похож на моего папу. Он тоже носил меч.

– Где же он теперь? – так же негромко спросил Бильжо.

И тут она заплакала. По щеке старого воина потекли горячие детские слезы, а тело ребенка стало мелко вздрагивать в больших, грубых руках, не знавших доселе нежных детских объятий. Сердце у Бильжо дрогнуло, и он еще крепче прижал к себе малютку.

– Так где же он? – снова спросил он ее.

– Не знаю…

– А мать?

Девочка молчала, только продолжала всхлипывать у него на плече. За нее ответили торговцы:

– Там перебили всех. Мертвые защитники замка кругом. Скорее всего – месть. Обычное дело.

– Где это случилось?

– Близ Бар-сюр-Сьен, юг Шампани. Замок назывался Шан-Дивер. Да ты спроси у нее сам, рыцарь. Наверняка она все видела.

Бильжо посмотрел девочке в глаза. Утер платком слезы, лицо. И не мог оторвать от нее взгляда. Что-то теплое, страдальческое шевельнулось у него в душе, грубой, черствой душе воина, не знавшего пощады, не умевшего любить. И вдруг почувствовал этот старый солдат, всегда видевший только кровь и смерть, как сердце его потянулось к этой девчушке, да так, словно то была его родная дочь, которую он долго искал и вот наконец нашел.

– Как же тебя зовут? – дрожащим голосом спросил он.

– Беатриса.

– Ого! Вот так имя! Да ты дворянского роду. А я было подумал… А как звали твоего отца?

– Господин барон, – тихо ответила девочка.

– Так и есть! Значит, ты из знатной семьи. На ваш замок напали, верно? И ты все видела?

Она кивнула.

– Тогда расскажи мне все. Может быть, мы сумеем найти твоих близких.

И Беатриса повела свой страшный рассказ.

– Мы жили в замке. Папа часто уезжал на охоту и на войну. А потом в замок пришли те, кого он называл своими врагами. И начался бой. Лилась кровь… много крови. Нам с братом стало страшно, и мы спрятались в подвале. А его кто-то поджег. Но мы боялись выйти, потому что наверху звенели мечи и кричали люди. Скоро стало тихо. Бернар стал звать людей, потом пошел и упал. Я смотрела на него, а он все кашлял… Потом перестал. Я поднялась, но все было в дыму, и я снова упала. Так было легче дышать. Но скоро я поползла вперед, к Бернару, только он не отвечал, даже не шевелился. И я осталась рядом с ним. А потом, я помню, меня подняли люди и куда-то понесли. Я очутилась в повозке, но одна. Я стала просить, чтобы принесли и Бернара, но никто мне не ответил, только сняли шапки с голов. А теперь я не знаю, где папа, мама, где Бернар… А ты не знаешь?

Бильжо бросил взгляд на торговцев. Те в ответ красноречиво провели ладонью по горлу и очертили в воздухе крест.

Бильжо все понял. Он сам был таким. Спросил только негромко у людей:

– И мать?…

– Всех. А ее нашли в подвале.

Бильжо гладил волосы девочки и смотрел в ее преданные глаза, ждавшие ответа. Что он мог сказать ей? Он и сам не знал. И сказал первое, что пришло в голову:

– Они уехали, малышка… уехали далеко-далеко.

– А я? – она захлопала глазами, явно не понимая, отчего они уехали без нее. – Почему они не взяли меня с собой?

Бильжо тяжело вздохнул. Наверное, не стоило говорить правду, но он сказал, потому что не мог иначе. Он был солдат и не умел лгать, тем более ребенку.

– Твоя мама уже не вернется за тобой, Беатриса, и твой брат тоже. Они теперь на небесах, а оттуда дороги назад нет.

– А отец?… – с затаенной надеждой, как показалось Бильжо, спросила девочка.

И он сказал ей то, что уже твердо решил для себя:

– Твоим отцом буду я. Хочешь?

Она снова хлопнула ресницами раз, другой.

– Вместо того, который тоже на небесах?

– Да, моя крошка. И он повелел мне стать твоим отцом. Так уж вышло… Ну, что скажешь? Ты не против?

– А ты?

– Я? Я… я…

И тут Бильжо почувствовал, как к горлу подступил ком. Никогда с ним такого не бывало, а тут… Вместо ответа он кивнул, а девочка снова бросилась ему на шею и крепко-крепко обвила ее своими ручонками. Бильжо едва не прослезился. И услышал у самого своего уха:

– А говорили, что у меня больше нет папы…

И она поцеловала Бильжо в щеку, потом еще раз, и еще…

Сердце старого солдата не выдержало; по щеке его поползла слеза, за ней другая. Он быстро вытер их, словно застеснявшись, и поднялся во весь рост, держа девочку на руках. Взгляд его упал на Маргариту; она стояла рядом с Гартом и плакала.

Бильжо, протянув ей ребенка, повернулся к торговцам:

– Вы собирались ее продать? Говорите вашу цену. Клянусь распятием, я дам вам не жалкие денье, а насыплю столько золота, что ваша телега не тронется с места!

Торговцы переглянулись. Один из них сказал:

– Разве мы поганые мусульмане, чтобы продавать детей? Бери ее себе, рыцарь, и люби, как и она тебя. Похоже, ты ей пришелся по сердцу. Ну чем не отец и дочь?

И они от души рассмеялись. Засмеялся и Бильжо, забирая девочку. Улыбнулась и Беатриса, снова одной рукой обнимая старого рыцаря за шею, а другую держа у него на груди.

Подошел Филипп, который тоже стоял рядом и все видел.

– Когда твоя дочь подрастет, – сказал он, – я подарю ей замок, а потом мы с тобой, отец, найдем ей блестящую партию. Так что готовься на старости лет нянчить внуков и растить из них храбрых воинов для своего короля.

– Спасибо, государь, – растроганно молвил старый солдат.

– Не ищите радостей жизни, но старайтесь дать их тем, кто в них нуждается больше вас, – философски изрек Герен.

Так у Бильжо появилась дочь. Она теперь жила в детской комнате и спала в кровати Эрсанды, которую отправили на обучение в женский монастырь Сен-Кристоф, что стоял неподалеку от собора Богоматери.

Глава 4. Вести из Палестины

– Папа, а кто такие тамплиеры? – спросил Раймон, когда они с отцом день спустя гуляли в королевском саду.

– Почему ты спросил?

– А я видел их на ярмарке. Белые плащи с красным крестом на груди и левой руке.

Они присели на скамью.

– Что ты поймешь? Тебе всего шесть лет.

– Они такие интересные. Я постараюсь понять. Они рыцари? У них такой орден?

– Наполовину рыцари, наполовину монахи. Облачение, правда, одинаковое. У них есть главный – великий магистр, имеющий собственный штаб. В нем сенешаль, маршал, братья-сержанты, которые потом тоже становятся рыцарями, хотя они и незнатного происхождения. Видимо, поэтому они носят коричневые плащи.

– У них, наверно, есть свое знамя?

– Белое знамя с широкой черной полосой по верхнему краю. Есть у них даже свой устав, которому они подчиняются. Пересказывать его тебе я не буду, потому что и сам толком не знаю, да и ни к чему тебе это. Знаю только, что, согласно уставу, любой может быть исключен из рядов этого братства за убийство, воровство, трусость, дезертирство и ересь. Кстати, их еще называют храмовниками.

– Почему?

– Рыцари храма Соломона – вот откуда это название. Вообще, это – орден Храма.

– Раз они рыцари, то дерутся?

– Конечно. Видел бы ты их в бою, они ведь участвовали во Втором крестовом походе. Мне об этом рассказывали.

– А почему у них плащи белого цвета с красными крестами?

– Белый цвет – символ невинности, красный – мученичества.

– Я слышал, они защищают паломников. Значит, они живут в Святой земле, где Гроб Господний?

– Они повсюду. Во всех странах живут тамплиеры. И в Париже. У них тут главная резиденция во Франции – замок Тампль, к северу от города. Это один из самых могучих замков королевства. Здесь они живут, занимаются торговлей и платят деньги нашему королю.

– Зачем ему столько денег? Что он с ними делает?

– Содержит войско для борьбы со своими врагами. Много денег забирает сам город. Видел его улицы? Вонь, грязь, всякая зараза на них. Король скоро покончит с этим, улицы и дороги станут лучше. На это нужны деньги, сам понимаешь. Пока чистят только главные улицы, ведущие к мостам и воротам. Другие – квартальные – горожане сами чистят за свой счет, таково распоряжение городского старшины. А еще рынок Ле Аль, это по правую сторону реки. Его построил дед нашего короля, а Филипп сделал его крытым. Такого рынка нет ни в одном городе.

– Папа, расскажи еще что-нибудь о рыцарях Храма. Они женятся? А у них много денег? А кто у них самый-самый старший? А боевой клич у них есть?

Гарт рассказал сыну все, что знал об этих удивительных людях. Раймон, раскрыв рот, готов был без устали слушать отца, но не все полагалось знать ребенку его возраста, поэтому отец вскоре замолчал. А тут еще ветер поднялся, и небо вмиг затянули грозовые тучи. Упали на землю первые капли и, едва отец с сыном успели скрыться во дворце, на Париж низринулся ливень.

Несколько дней спустя Филипп свиделся с тамплиерами на Гревской набережной. Это было, пожалуй, любимое место короля. Здесь жили торговцы – основа парижского патрициата. Тамплиеры, которые помогали в делах торговли, а также представляли собой солидную охрану купцов, регулярно получали вести из латинского королевства. Они рассказали Филиппу, что совсем недавно умер юный Балдуин V, король Иерусалимский. Ему было всего восемь лет, и он не отличался крепким здоровьем. А в прошлом году внезапно скончался его дядя Балдуин IV по прозвищу Прокаженный. Проказа свела в могилу одного из самых умных королей Иерусалима.

Внезапная смерть юного племянника пошатнула авторитет регента Раймунда III в глазах мусульман, поскольку не осталось ни одного законного наследника, исключая мать Балдуина, Сибиллу, старшую дочь давно усопшего короля Амори. Поэтому ничего не оставалось, как посадить на трон эту Сибиллу, которую короновал иерусалимский патриарх Ираклий. Но поскольку она была замужем за Ги де Лузиньяном, то поспешила возложить вторую корону на голову своего легкомысленного и явно обделенного умом муженька.

На сцену выходит некий королевский вассал Рено де Шатильон, презиравший Лузиньяна. Несмотря на временное перемирие, он в 1182 году принялся уничтожать мусульман. Сарацины возопили о возмездии, посылая проклятия на голову Рено. Он тем временем, построив галеры, по Мертвому морю направился на юг, грабя мусульманские порты на берегах Иордана и торговые суда с паломниками, направлявшимися в Мекку. Саладин скрипел зубами: мало того, что он отныне стал люто ненавидеть Шатильона, он еще утратил свой авторитет среди единоверцев, считавших его гарантом безопасности их жизней и святынь. А Рено, едва Лузиньян надел на голову корону, словно в насмешку, захватил торговый караван сарацин и перебил всю его охрану.

Это было откровенным нарушением перемирия. Саладин потребовал от Рено ответа и полного возмещения им потерь. Тот только рассмеялся в ответ и даже не принял его послов.

Назревала война. И это во время раскола между латинскими государствами на Ближнем Востоке! Откуда же он взялся? Оказалось, произошел конфликт между рыцарями. Те, что прибыли из Европы, стремились завоевать себе территории; те, что жили здесь давно, не желали их отдавать. Словом, началась междоусобица – та, что и на родине, во Франции.

А Саладин тем временем с небольшим войском выступил в поход на христиан. Первыми пытались противостоять ему тамплиеры, но он безжалостно уничтожил их отряд. Сто пятьдесят отрубленных голов осталось лежать в пыли.

Саладин начал собирать армию для похода на Иерусалим. Он жаждал мщения.

Глава 5. Самый лучший из орлят

Покойный Генрих Молодой был коронован в 1170 году, но не имел королевства. Отец не давал ему править и в Нормандии, хотя сын считался ее герцогом, 13-м по счету. Джеффри Бретонский, четвертый сын Плантагенета, недавно приехал в Париж, прося у Филиппа помощи против отца, который по-прежнему распоряжался в Бретани, не давая сыну власти. Филипп решил помочь своему вассалу и дал согласие, как вдруг Джеффри обратился к нему с еще одной просьбой:

– Скоро двадцать девятое сентября, день святого Михаила, покровителя Нормандии. В память старшего брата я бы охотно принял участие в поединке на копьях. Король Французский устраивает их так часто, что моя просьба, полагаю, не вызовет у него удивления. Я прошу об этом перед решающей битвой. Как знать, не окажется ли она для меня последней.

– Дурное предчувствие тревожит тебя? – спросил Филипп.

– Подъезжая к Парижу, возле самого леса мне повстречалась старуха-нищенка. Я протянул ей монету. А она, вместо того чтобы взять ее, уставилась на меня, будто апостола Петра увидела перед собой. Долго смотрела, а потом сказала:

– Ты молод и излишне горяч. Попробуй заглянуть в свою душу – не поселилась ли в ней глубокая грусть и не нашептывает ли она тебе, «Прощайся!» Если так, поворачивай коня.

Я только посмеялся над ее словами и хотел уже ехать дальше, как вдруг она снова проговорила:

– В плавании по морю надо повиноваться кормчему, а в жизни – человеку более всех рассудительному.

Филипп задумался. Вспомнил о просьбе Джеффри.

– Старуха умна, зря слов на ветер не бросит. Уж не турнир ли этот она имела в виду?

– Чепуха! Невесть что взбрело в голову старой женщине. Да и откуда ей что-то знать о моих планах?

Филипп не ответил. Нахмурившись, глядел на собеседника о чем-то думая, что-то взвешивая. Может быть, силился понять тайный смысл слов Эрвины?

Джеффри ждал. Филипп счел нужным предупредить его; видит Бог, он не желал ему зла.

– Копейный поединок – игра сильных и храбрых, но кольчуга плохо держит удар копья, если оно скользнет по щиту. Поэтому не советую тебе выходить на ристалище.

Джеффри в ответ только усмехнулся.

– Тронут твоей заботой, но я всегда крепко держу щит и сам ловлю на него копье противника.

– Ты можешь ошибиться. Зачем рисковать?

– Не ошибался еще ни разу. А биться я буду в честь дамы моего сердца.

– Ого! Кто же это? Одна из бретонок, чей образ пленил твое воображение? Может быть даже, ты сочиняешь для нее канцоны?

– Нет, Филипп, она из штата придворных дам французского короля.

– Вот оно что! Хотелось бы знать, которая из моих фрейлин удостоилась чести быть дамой сердца герцога Бретонского. Она знатного происхождения?

– Безусловно.

– Красивая?

– Выше всяких похвал. Нет красивее женщины на свете, и чтобы доказать это всем, я готов биться не на жизнь, а на смерть. Победив врага, я увенчаю ее голову лавровым венком королевы любви и красоты.

– Догадываюсь, речь идет не о фрейлине и уж тем более не о камеристке.

– Бери выше, Филипп.

– Одна из статс-дам королевы?

– Еще выше. Эта дама – твоя сестра Маргарита Нормандская. И это будет мой последний бой при дворе французского короля.

– Что ж, устроим схватку, коли тебе так хочется, – кивнул король. – Но знай, франкский рыцарь не слабее английского.

– Увидим, так ли это. Среди моих бретонских рыцарей ни один не смог одолеть меня. Кого назначишь мне в соперники?

– Выберет герольд согласно твоему рангу.

– Вот и отлично! Не будем затягивать с этим, а уж после – в поход. Я отниму у отца территории, которые он обещал мне, но все еще держит под своей рукой.

И Джеффри собрался выйти из комнаты, как вдруг, остановившись в дверях, оглянулся:

– А старухе этой я не верю. Подумаешь, Кумская сивилла!

– А не сказала ли тебе эта сивилла чего-нибудь еще? Или ты ускакал, не желая больше ее слушать?

– Как же, сказала, – молвил Джеффри, снова усмехаясь и напрягая лоб. – Сейчас вспомню. Вот ее слова: «Ах, если бы мог кто-нибудь пробудить Мерлина. Но он крепко спит, обманутый женщиной, и не сможет прийти на помощь, как приходил всегда к хорошим людям в трудный час».

– Так она сказала? И это тебя не насторожило? – обеспокоенно спросил Филипп.

– Ничуть. Бредни выжившей из ума старухи. Я бросил ей золотую монету и распрощался с ней.

Сказав так, Джеффри ушел. Глядя ему вслед, король задумчиво проговорил:

– Жаль будет, если с ним случится беда. Он все же лучший из орлят.

Всё в этот день было как обычно: трибуны для лиц знатного происхождения, скамьи для тех, кто ниже рангом, герольды, распорядители, ограда и народ, не пропускающий таких зрелищ. Местом состязания выбрали пустырь на правом берегу речки Бьевры, левее аббатства Сен-Виктор.

Был пасмурный, но теплый безветренный день. Многие рыцари, объявленные зачинщиками поединков, уже сошлись со своими противниками. Кого-то ранили, другие съезжались по нескольку раз, и распорядители турнира еле успевали убирать с арены обломки копий, щиты и шлемы. Все это относили победителю, туда же отводили лошадей. И начинались торги. Продавали даже щиты, поскольку у простых рыцарей они были украшены гербами их хозяев или вовсе не имели гербов.

Наконец настала очередь главного зачинщика поединка Джеффри Бретонского. На нем кольчуга, привязанный к ней шлем с прорезями для глаз и пучком павлиньих перьев, на холке коня повернутое влево копье с раздваивающимся закругленным концом, и щит на левой руке. Он белого цвета, на нем в четыре ряда деревья, похожие на ели и расположенные в шахматном порядке. Таков герб Бретани. Точно такой же герб и у Лимузена, чуть меньшего, правда, размера.

Соперник Джеффри (защитник) – граф Валуа. Герб на щите похож на Иль-де-Франс: на синем фоне три золотые геральдические лилии, что символизировало Пресвятую Деву. Только у Валуа над лилиями три красных месяца в белых прямоугольниках. И шлем у него не цилиндрической, а овальной формы.

И слышат оба поединщика, как зрители делают ставки на одного и на другого. Больше на графа Валуа. Причина проста: чувство солидарности. Да и нередко видели его в деле, знали, на что способен.

Но не это волновало обоих рыцарей. Показать свою силу, ловкость, твердость руки – вот стимул. Но не один. Второй стимул – дама сердца. И оба, как по команде, повернули головы к трибунам, ища взглядом тех, ради которых решили биться. Первый, найдя свою даму, улыбнулся, надел шлем и изготовился к бою. Второй тоже нашел – и поклонился. Кому же? Королеве Франции. От неожиданности Изабелла вспыхнула. Валуа надел шлем и взял копье под мышку. Оба замерли, ожидая сигнала. Наконец герольд по знаку короля протрубил в рог, и всадники понеслись навстречу друг другу, метя каждый в щит.

Классической или великолепной считалась стычка, когда оба поединщика ломали свои копья, не выпадая при этом из седел. В этом случае с трибун и рядов зрителей неслись рукоплескания. Повторный заезд допускался еще два раза. Если и после этого рыцари оставались в седлах, их схватку прекращали.

Первый заезд закончился под гром оваций: копья разлетелись в щепки и ни один из всадников не упал с коня. Джеффри ликовал: графу Валуа не удалось одержать верх. Развернувшись для следующей атаки, он снял шлем и взглянул в сторону королевских лож. Вот она, красавица Маргарита, и она смотрит в его сторону! Было ли это случайностью или нет – Джеффри не стал раздумывать над этим. Важно то, что взгляд сестры короля окрылил его, вселил надежду в победу, и он, взяв новое копье и надев шлем, снова помчался вперед.

Дружные рукоплескания раздались и в этот раз. Джеффри был в ударе. Он все-таки крепко держится в седле, хотя оно, в отличие от боевого, не имело задней луки. Проезжая мимо короля, он вздыбил лошадь и, поймав взгляд Маргариты, отвесил ей поклон. В ответ она улыбнулась ему и помахала розовым платочком. Обрадованный и вдохновленный этим знаком внимания к нему дамы его сердца, чувствуя в себе небывалый прилив сил, Джеффри снова выехал на исходную позицию. Ему подали копье. В третий уже раз. В последний. Он направил его в сторону графа Валуа и уже чуть склонился вперед, собираясь дать шпоры коню, как вдруг перед глазами огнем вспыхнули слова старой нищенки: «Прощайся!» И еще: «Повиноваться надо более всех рассудительному». Но кто же это? Кто?… Филипп, король, кто же еще! Ведь он не советовал выходить на бой. И он, без спору, умен и рассудителен. Уж не его ли имела в виду старуха?…

Времени на раздумья больше не оставалось. Да и не хотел Джеффри об этом думать. Розовый платочек реял, как знамя, у него перед глазами и, опустив шлем, он дал шпоры коню…

И уже в последний момент, когда сломанное копье противника скользнуло по щиту, устремилось кверху и, распоров кольчугу, вонзилось ему в горло, он успел подумать: «Моя дочурка… Не увидеться нам больше». И откинулся назад, уже не держась в седле. Его поддержал под спину турнирный стражник[46].

Состязание тотчас прекратили. Филипп первым бросился к Джеффри, за ним остальные. Подбежав, остановились в изумлении, раскрыв рты, не в силах отвести глаз. Горло у Джеффри было разодрано, кровавое месиво представляло оно собой, и из этой каши, из разорванных мышц и сухожилий волнами била алая кровь.

Джеффри еще дышал. Глаза его были устремлены в серое небо, словно надеялись в последний раз увидеть на его фоне розовый платок…

Филипп склонился над ним и понял, что сделать уже ничего нельзя. Тело смертельно раненного всадника уже билось в агонии, а крови с каждым мгновением становилось все меньше. Фонтаном она вырвалась вдруг изо рта, когда Джеффри в последний раз проговорил:

– Прощай, Фи…

И не смог продолжить. Еще на какой-то миг возникло перед его потухающим взором личико двухлетней дочери… И дыхание остановилось. Тело выгнулось, вздрогнуло раз, другой и замерло. А из горла уже не волны, а две алые струйки текли на песок, становясь все меньше, превращаясь в капли, которые тоже вскоре умерли одна за другой…

Похоронили Джеффри в новом соборе Богоматери, который совсем недавно освятил легат. Филипп плакал. Видит Бог, он искренне любил рыжеволосого герцога Бретани, которому исполнилось всего двадцать семь лет.

После дня похорон Филипп надолго запретил турниры и копейные поединки.

А еще через несколько дней Маргарита покинула королевский двор. Отныне она – супруга венгерского короля Белы III. Но этот брак тоже не сделал ее счастливой. Прожив с новым мужем десять лет, она так и не смогла родить ребенка. Тяжелые роды ее первенца, который прожил всего три дня, сделали ее бесплодной.

Спустя месяц после ее отъезда к Парижу с юга подъехал всадник – седой, с усталым взглядом обрамленных сетью морщин глаз. Много людей встретил он на Орлеанской дороге, что вела к Малому мосту, и всем задавал один и тот же вопрос, но никто не смог ему ответить, лишь пожимали плечами в ответ. И надо же было такому случиться, что уже под вечер, когда всадник собирался повернуть коня, к нему подъехал Бильжо в сопровождении своих воинов. Интересно, чего надо здесь этому старику? Не ищет ли кого?

– Что ты тут делаешь, всадник, у этого моста? – спросил его Бильжо. – Давно за тобой наблюдаю. Если ищешь человека, скажи. Может быть, я сумею тебе помочь.

– Я ищу молодого хозяина замка Каванье, – уставшим голосом ответил старик. – Он уехал из дому уже много дней назад, и с тех пор о нем нет никаких вестей. А ведь путь его лежал к Парижу, где король устраивал турнир. Не слышал ли кто-нибудь из вас об этом человеке? Он молод, совсем еще молод и зовут его Робер.

– Робер? – переспросил Бильжо. – Замок Каванье? Вот тебе раз! Будь я проклят, если это не наш Робер, который живет в королевском замке и служит его величеству Филиппу Второму! Но кто ты сам, всадник, и что тебе надо от Робера? Уж не привез ли ты ему какую-нибудь новость из дому? Так говори, и я передам ему.

– Слава богу, он жив! – перекрестился старик. – Насилу я нашел его. Только дурную новость я ему привез. Умер его отец. Как бы мне повидать молодого господина, чтобы сообщить ему эту печальную весть? Ведь во дворец меня не пустят.

– Вот так-так! – обескураженно протянул Бильжо. – И в самом деле дурное известие. А Робер-то, поди, играет себе сейчас с детьми…

– Ему надо отправиться со мной. Тело его отца едва остыло. Священник сказал, что хоронить следует немедленно, покуда от него не стал исходить дурной дух.

– Это он верно сказал.

– Вот я и отправился искать молодого хозяина. А сам я эконом в замке, и, кроме меня, там никого нет, одни совы и летучие мыши.

– Жди меня здесь, я скоро вернусь, – сказал Бильжо и, наказав своим спутникам охранять старика, помчался во дворец.

А еще через некоторое время Робер и его эконом рысью удалялись от Парижа по старой Орлеанской дороге, выстроенной еще римлянами.

Глава 6. Квартет

Филипп не находил себе места от радости: в начале 1187 года Изабелла сообщила ему долгожданную весть: она наконец забеременела. Он бросился к ней, пал на колени, попросил показать живот. Потом стал целовать супругу и клясться ей в вечной любви. Она смотрела на него, улыбаясь, и журила за то, что он беспричинно торопил ее, в то время как надо было всего-навсего набраться терпения. Филипп корил себя за несдержанность, просил простить прошлые его ошибки и уверял супругу, что она прекраснее всех королев на свете.

Вскоре новость облетела не только королевский дворец, но и весь Париж. Изабелле желали легких родов, уверяли, что непременно родится мальчик, который так нужен был королю, мечтавшему о наследнике. Пришел выразить свою радость по этому поводу даже епископ Сюлли; Изабелла не отпустила его до тех пор, пока он не рассказал ей все, касающееся нового собора. Но ей показалось этого мало, и она пожелала посмотреть сама. Когда они с епископом побывали внутри храма, а потом обошли его кругом, королева выразила искреннее восхищение, а придворные дамы загалдели о том, что подобного творения нет и никогда не будет ни в одной стране. На что Сюлли скромно заметил, что его заслугой является лишь задумка, а сам собор, его грандиозность и великолепие – результат творения рук человеческих и умных архитекторов, рисовавших чертежи.

Как-то в апреле, едва король, поцеловав на прощанье супругу, вышел из ее покоев, к ней заглянула кормилица.

– Меланда, заходи же скорее! – обрадованно воскликнула королева. – Мне не терпится поболтать с кем-нибудь. И вообще мы давно не виделись. Чем ты всегда занята?

– Воспитываю детей, мадам. – Меланда вошла и, повинуясь жесту королевы, уселась на подушки, разложенные на полу. – Рассказываю им сказки, всякие небылицы. Они ведь совсем маленькие, отцов своих почти не видят. Да и что они могут им рассказать? Как осаждают крепости и бьются на турнирах?

– У меня только что был король. Он все еще вспоминает Джеффри. Бедный герцог так и не узнал, что у него родился сын.

– Мадам, графиня де Кастр просит ваше величество принять ее, – неожиданно доложила камеристка.

– Скажи ей, Стефания, пусть зайдет, – оживилась Изабелла.

– Я рада, что вы хорошо себя чувствуете, мадам, – с улыбкой проговорила кормилица. – Собственно, я и зашла, чтобы узнать о вашем здоровье и спросить ваше величество…

– Меланда, ты несносна. Я так люблю тебя и поэтому просила, чтобы ты вела себя со мною запросто. Ведь я во внучки тебе гожусь.

– Но у вас на голове корона…

– Ах, оставь, пожалуйста! Мы вдвоем – нет никаких корон. Думаешь, я забыла, как вы с Этьенеттой помогли мне не умереть от отчаяния в трудную минуту, когда меня привезли в Санлис? А ведь мне было тогда очень плохо, и если бы не ты и моя верная подруга…

– Уж не обо мне ли идет речь? – послышался сзади голос, и чьи-то торопливые ножки застучали каблуками туфель по полу.

– Этьенетта, вот и ты! – просияла Изабелла. – Боже, как я рада! После своего мужа больше всех я люблю тебя и кормилицу. Вы мои друзья, а для придворных я только королева. Садись рядом с Меландой и послушай новости. Прибыл гонец с запада. Констанция Бретонская родила сына, которого назвала Артуром. Бедняжка, он никогда не увидит своего отца, а ведь Джеффри ждал этого события целых пять лет… и не дождался. Проклятый поединок! Старая Эрвина предупреждала его, а он не послушал.

– Кто она такая? Уж не колдунья ли? – спросила графиня. – Как она могла знать исход поединка?

– Она очень несчастная женщина, – ответила ей кормилица. – Бог забрал у нее троих детей, взамен наделив ее даром предвидения. Поэтому она может угадать, что произойдет сегодня, завтра или, скажем, через год. Я знаю эту женщину. Иногда мы встречаемся с ней, хотя она избегает общества людей.

– Но ведь в церковь она ходит, – усомнилась Этьенетта.

– Нет. Она утратила веру в Бога, который не помог ей, когда один за другим умирали ее дети.

– А ее дар? Ведь Господь может отнять его.

– Стало быть, не хочет. Но у нее есть друг, верный помощник. Это Мерлин, и живет он глубоко под землей. Никто на свете не может услышать его голоса, только она. Ей одной он поверяет тайны этого мира. А он знает всё, даже день смерти любого из нас.

– Значит, об этом известно и этой старухе?

– Да, только надо суметь подобрать к ней ключ, а это совсем непросто. Лишь одному человеку она доверяет. Она считает его своим другом и лучшим из всех, кого ей довелось встретить в своей жизни.

– Бог мой, какие тайны царят вокруг нас! – всплеснула руками Изабелла, не сводя глаз с кормилицы. – Наверно, этого человека тоже трудно встретить, должно быть, просто невозможно. Я слышала, Эрвина живет в лесу, в избушке, среди диких зверей. А ее друг? Тоже живет в лесу? По-видимому, он странствует по свету?

– Было время, странствовал, но однажды он повстречал в лесу короля и с тех пор живет в его замке.

– Святые небеса! Однако кто он, этот король, Меланда? Какой правит страной?

– Король этот – твой супруг, моя голубка, а замок – тот самый, в котором мы живем.

– Но кто этот друг? Назови же скорее его имя, Меланда!

– Он рыцарь, справедливый и великодушный, а зовут его сир де Марейль.

– Гарт! – вскрикнула королева, чуть не вскакивая с места.

– Гарт… – протянула Этьенетта, раскрывая от изумления алые губы и бледнея на глазах. – Выходит, он знается с нечистой силой?

– То, что Эрвина не верит в Бога, вовсе не означает, что она водит дружбу с дьяволом, – строго поглядела на нее кормилица. – У нее своя вера, языческая, та, что осталась от римлян. И если у нас один Бог, то у нее их много, их всех она почитает и со всеми беседует. Но Гарт не язычник, они просто дружат, вот и все. Однако отчего ты так побледнела, моя милая, когда я назвала это имя? Оно что-нибудь для тебя значит?

– Просто я… была удивлена… – в смущении пролепетала Этьенетта.

Изабелла бросила пытливый взгляд в ее сторону и слегка улыбнулась, озаренная мгновенной догадкой. На какую-то долю секунды подруга поймала на себе этот взгляд.

– Да, но что же еще сообщил тебе супруг, Изабо? – быстро повернулась она к королеве.

– Как сюзерен он требует опеки над детьми Джеффри. Но посол передал, что король Генрих, предвидя такой оборот, заранее отказался подчиниться. Словом, подлил масла в огонь. Ведь еще в прошлом месяце Филипп потребовал прекращения войны между Ричардом и аквитанской знатью. Кроме того, стало известно о любовной связи невесты Ричарда, Алисы, с его отцом. Настоящий скандал! Филипп возмущен и требует вернуть Вексен – приданое сестры, поскольку ни о какой женитьбе теперь не может быть и речи.

– И что же король Генрих? – спросила Этьенетта. – Если он ответил отказом, наш король пойдет на него войной.

– Все так и случилось. Филипп начинает собирать войско. Он пойдет в Нормандию, и там произойдет битва двух королей.

– А третий, сын Генриха, Ричард? Ведь он считается наследником престола, а значит, тоже почти что король, если отец уже не короновал его.

– Ричард в Аквитании, воюет с графом Тулузским. Неизвестно, примет ли он участие в этой войне и чью сторону займет.

– Опять война, – вздохнула кормилица, опуская голову. – Каждый год сюзерены и вассалы воюют между собой, и нет этому конца.

– Мужчин становится все меньше, женщин – все больше, – вторила ей Этьенетта. – И каждый вассал норовит пристроить дочку к королевскому двору в расчете на выгодную женитьбу. А двор переполнен. Дамы только и знают, что сплетничают да предаются всяким забавам: играют в шахматы, в мяч, даже в кости. Ставка – чей-то любовник. Он будет спать с той, которая выиграет.

– Бр-р, как это омерзительно, – передернула плечами королева. – Не будем больше об этом говорить. – Она горестно вздохнула. – Мне почему-то опять вспомнился Санлис… Монастырь… Вы обе рядом со мной и этот проклятый дворец, где решалась моя судьба.

Меланда улыбнулась, покачав головой:

– Ты всё думала: вот пришли скорби, вот несчастья, которых нет ни у кого, а Бог уже тогда с любовью посмотрел на тебя и приблизился к тебе, дав совет. Просто ты этого не заметила. Запомни, все, что случается с нами, бывает по промыслу Божью.

– Что ж, возможно, и ты, наверно, права.

– А сколько простых людей шло рядом, чтобы просить короля помиловать тебя! Видишь, как любит народ свою королеву!

– Меланда, расскажи о них, о простолюдинах. Ты ходишь на рынок, заглядываешь в торговые лавки. Что говорят люди? Как живут они в деревне?

Кормилица помолчала, собираясь с мыслями, тяжело вздохнула, точно взвалив на плечи груз неимоверной тяжести, и заговорила:

– Знать живет грабежом, кому об этом не известно? Но мало того, что грабят торговцев, путников, даже паломников, – сеньоры берут незаконные поборы с горожан и жителей деревень. Причем разбой идет с применением оружия. Но иные деревни и города получают так называемые хартии, право свободы. Кое-кто из сеньоров начал понимать, что опустошением собственных земель не наживешь богатства. Но такие хартии мало у кого есть, поэтому там безжалостно обирают народ. Горожане еще как-то защищают себя, а кто защитит серва на его клочке земли? Бедняк измотан и бесправен, с него нещадно взимают плоды его трудов. И главное – незаконно, нагло, по праву силы. Знать – настоящая волчья стая, воронье. Умрет, к примеру, отец семейства, а барон тут же отбирает у осиротевших детишек последнюю корову. Что ж они? Обречены на смерть. Кто выживает, идет в город просить подаяние. А пиявки начинают сосать других – и вот следующее семейство разорено. Доколе же терпеть бедняку? Так недалеко и до бунта. Убьют, конечно, но не все ли равно – днем раньше или позже настигнет смерть.

– Разве и у нас так? – напряженно спросила Изабелла. – Я уверена, Филипп не допустит такого издевательства над людьми.

– На наших землях, конечно, меньше: короля побаиваются, он тотчас накажет злодеев. Но вот в других графствах… Рассказывали как-то на базаре следующую историю. Один чиновник предложил своему хозяину способ обогатиться, продавая… что бы вы думали, мои милые? Солнце! А ведь его Господь дал всем людям.

– Как же это можно продавать солнце, кормилица?

– Сейчас расскажу. Многие люди, когда отбеливают полотно, оставляют его сушиться на солнце. Если брать всего лишь по десять денье за каждый кусок полотна, то можно быстро обогатиться. Вот так этот граф и стал продавать солнечные лучи.

– Доберется же мой Филипп до этого графа! – в негодовании взмахнула кулачками юная королева.

– А вот еще одна история, – продолжала Меланда. – Помнится, это было в Перигоре. Живет там какой-то мелкий барончик, настоящий зверь и убийца. Грабит Церкви, нападает на паломников и зверствует к тому же. Как-то он запер в одном монастыре около ста мужчин и женщин, а потом повелел отрубить им руки и ноги и выколоть глаза.

– Но за что же? – ужаснулась Этьенетта. – Что они ему сделали?

– А ни за что, просто так, из озорства. Говорю же, зверь кровожадный. Да и женушка его под стать муженьку. Ведь что учудила, проклятая! Мучила женщин. Отрезала им груди и вырывала ногти, чтобы они не могли работать. Такое вот доставляла себе удовольствие.

– Почему же Бог не покарал этих злодеев? – вскричала Изабелла. – Разве Он не видел? Ответь, кормилица, отчего Господь не наказал этих убийц за их злодеяния?

– А может… – Меланда приглушила голос, подвинулась ближе к королеве. – Может, Ему было приятно смотреть на это? Не зря ведь еретики называют Бога-отца жестоким и кровожадным.

– Боже мой, кормилица, что ты такое говоришь! – замахала на нее руками Изабелла. – Да ведь об этом даже подумать – и то грех! Хорошо, что тебя не слышит святая Церковь, не миновать бы тебе тогда костра.

– Отчего же тогда Он допускает войны, в которых гибнут многие сотни людей? Отчего Он сделал бедняка бесправным и позволяет, чтобы над ним безжалостно измывались? Отчего насылает на людей засуху, голод, чуму? И не потому ли бедная Эрвина перестала уверовать в Него, ибо убедилась, что Он ничего не может, потому что не хочет и не умеет?

Королева и ее статс-дама в страхе осенили себя крестным знамением.

– А крест, – в ответ на это зловеще произнесла кормилица, поглядев по сторонам, – не символ ли проклятия, ибо на нем Иисус принял муки смертные?

В будуаре повисла тишина. Ветер ереси закружил вокруг двух дам. Безмолвно и с ужасом взирали они на кормилицу, словно не она, а сама графиня Эсклармонда, разделявшая учение катаров, сидела перед ними.

– Но и это еще далеко не всё, о чем я хотела поведать, когда заговорила о жестокостях мерзких графов и баронов, – продолжала Меланда. – Слышала я, живет где-то на юге рыцарь, который бросал своих пленников в подземелье и оставлял там погибать от голода, если они не могли заплатить ему выкуп. Как-то он захватил в плен отца и сына. И что, вы думаете, он сделал, когда те поклялись ему, что не имеют средств на выкуп? Он заставил отца повесить собственного сына.

Изабелла и Этьенетта вскричали от ужаса, побледнев и схватившись руками за голову. Все что угодно могли они представить себе, но только не это. Ведь чтобы такое сотворить, надо быть палачом, дикарем, надо вообще не иметь сердца!

Рассказчица прибавила:

– Таков же Бертран де Борн, всем известный трубадур. Любит войну, потоки крови, сам воюет, берет пленных, мучает их и при этом ненавидит простолюдинов, считая их мусором, людьми низшей расы. Да ведь он вам знаком, часто гостит при дворе. Песенки поет, а сам дикарь дикарем.

– А ведь он и в самом деле был у нас! – досадливо поморщилась Изабелла. – То-то мне сразу не понравились его мерзкое лицо и наглые манеры. Запрещаю ему отныне появляться во дворце! Скажу Филиппу, пусть гонит его отсюда! И, как нарочно, он сочинил плач по Джеффри, которого мой муж любил. Негодяй, лицемер, бессовестный стихоплет!

– Успокойся, дорогая, король и без того скоро выгонит из дворца всех этих певцов, которых называет бездельниками, – успокоила ее Этьенетта. – Видела я, как он всякий раз хмурится, когда они приходят сюда со своими сирвентами и канцонами.

– Неспокойные времена, тяжелая жизнь, – вздыхая, сокрушенно качала головой кормилица. – Бесконечные распри, суды, войны, тяжбы. Церковь борется с сеньором, тот – с Церковью. Неделю тому назад барон Шатору сжег деревни одного аббатства; жителей поубивали, а монахов разогнали. Все потому, что сеньор не поделил с аббатом какой-то клочок земли. Война идет по всему королевству, никто не сидит без дела, все норовят грабить и убивать. Ох, ох, ох!.. Нет конца бесчинствам. Король один, государство большое. Как ему за всем уследить? Тут как бы самому с трона не свалиться. Вон он, английский король-то, говорят, все наседает на нашего, покоя ему не дает. Жадный, черт. Пол-Франции захапал и все ему мало, еще чего-то оттяпать хочет себе. Но дождется, ирод, наш король свернет ему шею. Либо это сделает один из его сыновей, не меньших бандитов, чем он сам. Не зря повсюду говорят о пророчестве Мерлина: заклюют орла его орлята, да и сами сгинут после.

– А пока у него много войска, – заметила юная королева. – Филипп говорит, он набрал его из наемников.

– Хорошо, что наш король тоже поставил их себе на службу, – отозвалась Меланда. – А сколько их еще бродит по Франции? Так же, как и рыцари, нападают на деревни, церкви, даже на города. Прямо беда с ними. Могут и на Париж напасть, да только их тут же встретит наш Бильжо со своими воинами.

– Вот если бы Париж был огорожен и в ограде имелись бы ворота, – мечтательно проговорила Этьенетта. – Тогда уж никто не посмел бы напасть внезапно.

– Филипп говорил, что у него есть такая задумка. Город стал большой, перемахнул через реку. Теперь его необходимо защитить со всех сторон.

– А ведь раньше, года три-четыре назад, этих рутьеров, как их тогда называли, начали безжалостно уничтожать, – гнула свою линию кормилица, пропуская мимо ушей замечание королевы. – Больше всех разбойники беспокоили вилланов, так что те даже организовали общество по борьбе с этими бандитами. Забыла вот только, как называлось оно. Какое-то братство. Возглавлял его плотник Дюран. Ему однажды явилась Богоматерь, и она велела ему пойти к епископу, чтобы сплотить это братство. И был этот плотник похож на Христа, а с ним двенадцать человек, точно апостолы. Дева Мария, по словам этого Дюрана, сказала ему, что близкая смерть ждет всякого, кто не пожелает вступить в братство. И вскоре за плотником пошло много народу, целые тысячи собрал он. Прозвали их «белыми капюшонами», вот! Почему? А каждый носил на голове капюшон из белой шерсти.

Большое это было братство и организованное, у них, говорили, был даже свой устав. Вилланы, монахи, клирики, бароны, даже женщины – кого там только не было. Да и не в одном месте, по всей Франции рождались такие общества.

Много наемников погибло тогда. Их заманивали в ловушки и безжалостно убивали. Но тут стали побаиваться этих обществ, ведь кроме бандитов братства выступали и против знатных господ, которые грабили народ. И власть усмотрела в этом зачатки бунта, который мог охватить все королевство. Собратьев стали называть «возмутителями спокойствия», бунтовщиками против общественного порядка, даже еретиками. Ведь что получалось: сервы восстали против сеньоров. И вельможи объединились, чтобы их подавить. Еще бы, ведь сама святая Церковь объявила их разбойниками! Тогда их всех схватили, заставили выплатить штрафы и отобрали капюшоны. А дальше… ведь вот какое сатанинское отродье эта самая знать: взяла и натравила на это братство тех самых наемников, которых поклялась уничтожить. Тем и окончилось это народное движение. А наемники, перебив тех, кто против них выступал, ныне опять хозяйничают повсюду, грабят и убивают, как то и было раньше. Одно слово – времена королевы Мэб.

– А кто она такая, кормилица? – с интересом спросила Изабелла. – И что происходило в те времена?

– Мэб – свирепая правительница одного ирландского королевства. Однажды она напала на уладов, желая похитить чудесного быка. А у короля уладов был сын Кухулин. Узнав о нападении у брода, он остановил заклинаниями войско королевы Мэб и вызвал на единоборство ее лучшего бойца. А лучшим был Фердиад. Но не пошел он биться, так как росли они вместе с Кухулином и учились в одной школе. Но друиды произнесли над ним заклинания, уверив его, что умрет он тогда от стыда и позора. И вышел Фердиад на бой с побратимом своим. Целый день бились они то на мечах, то на копьях, но ни один не нанес другому раны. Под вечер уже, устав биться, они побросали свое оружие, обнялись и трижды поцеловались. А наутро снова сошлись. И так три дня. Но вскоре Фердиад ранил мечом Кухулина, а тот, выхватив копье, насмерть поразил своего названого брата.

– Откуда ты знаешь об этом, кормилица? Наверное, ты много читала, когда жила еще не во дворце.

– У меня есть сестра, монахиня. С ней вместе мы читали рукописи кельтского народа. Их называют сагами. Много мы прочли всяких историй об Ирландии и других сказочных странах и городах, о которых никто, верно, никогда и не слышал. Там были еще «Деяния датчан», написанные каким-то капелланом. Он рассказывает в своей книге о подвигах датских королей. Есть там одна история о ютландском принце. Звали его Гамлет. Этот Гамлет мстил за предательское убийство своего отца.

– Расскажи нам, Меланда, – наперебой стали просить королева и ее статс-дама.

Кормилица, глядя на них, улыбалась и качала головой.

– Длинная эта история, голубицы вы мои, да и забыла уж я, поди, добрую половину.

– Тогда расскажи то, что помнишь. Ну же, Меланда, начинай, ты так хорошо рассказываешь.

Соскользнув с кресла, Изабелла уселась на подушках рядом с Этьенеттой. Тесно прижавшись друг к другу, чуть не обнявшись, обе во все глаза глядели на кормилицу, ожидая от нее сказку, сагу, легенду – все равно что.

– А как твой малыш? – Меланда кивком показала юной королеве на живот. – Похоже, половина срока уже. Не шевелится еще, не стучит ножками? Ну да ему еще рано, пусть пока спит себе.

– Он тоже будет слушать. Правда ведь, Этьенетта?

– Конечно же, – кивнула в ответ графиня де Кастр.

– Мадам, позвольте и мне, – смущаясь, произнесла камеристка, все это время занятая вязанием близ двери. – Так мало мы слышим всяких историй… Никто ничего не знает, все разговоры только о войне да о том, кто кого ограбил или взял в плен.

– Конечно, Стефания, – позволила королева, – бери свой стул, подходи ближе и садись. Все же это лучше, чем сидеть за вязаньем или слушать порядком надоевшие сирвенты и канцоны бродячих труверов.

– Уж лучше тогда послушать стихи вагантов, – заметила Этьенетта. – О, это такие вольнодумцы! Студенты, писцы, клирики. Смеются над попами и библейскими текстами, обрушиваются на Рим. Словом, истые хулители Церкви. И как не боятся? Я слышала их, но если бы помнила хоть одно стихотворение…

– Хотите, я прочту, ваше величество? – вдруг несмело предложила камеристка, боязливо поглядев по сторонам. – Вы можете спросить, откуда я знаю?

– Да, откуда?

– Я дружу с одним студентом, – легко пунцовея, ответила Стефания, – он вагант. Настоящий поэт. У них в школе много таких… Так я прочту?

– Сначала выгляни за дверь и погляди, нет ли там кого, – тихо молвила кормилица. – За крамольные стишки можно запросто угодить на суд аббата.

Камеристка неслышно прокралась к двери, рывком раскрыла ее и, убедившись в безопасности, вернулась на свое место. И начала – робко, вполголоса, пряча взгляд:

На осеннем холоду, лихорадкой мучим, В драном плащике бреду под дождем колючим. В церковь хлынула толпа, долго длится месса, Только слушаю попа я без интереса. К милосердию аббат паству призывает, А его бездомный брат зябнет, изнывает. Подари, святой отец, мне свою сутану, И тогда я наконец мерзнуть перестану.

– А вот еще. Можно?

И, уже смелее, но приглушив голос, Стефания прочла:

Рим и всех и каждого грабит безобразно; Пресвятая курия – это рынок грязный! Там права сенаторов продают открыто, Там всего добьешься ты при мошне набитой. Алчность желчная царит в Риме, как и в мире: Не о мире мыслит клир, а о жирном пире. Не алтарь в чести, а ларь там, где ждут подарка И серебряную чтят марку вместо Марка. Не случайно папу ведь именуют папой: Папствуя, он хапает царствующей лапой. Он со всяким хочет быть в пае, в пае, в пае; Помни это всякий раз, к папе подступая.

– Браво, Стефания, – захлопала в ладоши королева, – вот уж не подозревала, что и ты тоже видишь продажность церковного клира. Но рассказывай скорее свою историю, кормилица, и если там не о попах, можешь говорить громко.

– Жил в Ютландии король Рорик и была у него жена Герута, дочь датского короля, – так начала Меланда свой рассказ. – Рос у них сын по имени Гамлет. Его дядя Фенгон, завидовавший брату, убил его, а Геруту взял себе в жены, уверив ее, что ее супруг был настоящий тиран, не достойный такой прекрасной женщины. Гамлет видел это убийство, но, не желая, чтобы дядя относился к нему с подозрением, притворился слабоумным, этаким дурачком…

Замерев в упоении, широко раскрыв глаза, молча, не перебивая, слушали все трое увлекательную сагу об умном принце, сумевшем усыпить бдительность окружающих притворным своим безумием, дабы свершить свою месть. Страх, переживания, ужас – все это читалось на лицах дам, и хотели они только одного: торжества справедливости. И вздохнули все трое с облегчением, когда Меланда закончила повесть такими словами:

– После этого вошел Гамлет в спальню к королю, вытащил его меч из ножен, а самого разбудил. И сказал он своему дяде: «Здесь Гамлет перед тобой. Я пришел мстить за смерть отца моего, короля Ютландии». Схватился было Фенгон за меч, а его-то и нет. И тут пронзил его принц своим мечом насквозь. Так отомстил Гамлет за своего отца.

– А потом? Что было потом, кормилица? – вся подалась вперед Изабелла, растроганная удивительной сагой.

– Что же потом? Гамлет стал королем, кем и должен быть по праву. А мать его так и осталась вдовой.

– Еще, кормилица! Расскажи что-нибудь еще! – стала просить Изабелла, а вслед за ней Этьенетта. – За свою жизнь ты много чего видела и слышала. Никто, кроме тебя, ничего нам не расскажет, а на свете столько всего интересного. Мне говорили, есть история о Тристане и Изольде. Я бы и сама прочла, да только где ее взять? К тому же она, наверное, написана на латыни. А тебе она известна?

– Как же, знаю, – загадочно улыбнулась кормилица. – Повесть эта о любви и как раз для таких молоденьких ушей, как ваши. Только она чересчур длинная.

– А разве мы куда-нибудь торопимся? Король со своим вечным окружением отправился в город на равнину Шампо, где горожане хоронят покойников. Кладбище не огорожено, там устраивают базары и вообще черт знает что. Филипп приказал огородить это кладбище каменной стеной из уважения к мертвым. Сейчас они наблюдают, как идут работы.

– А придворные дамы? Для вашего величества вот-вот наступит музыкальный час.

– Государыня вольна в своих действиях и придет тогда, когда ей этого захочется, – защитила Изабеллу верная Этьенетта.

Королева поблагодарила статс-даму легким пожатием руки и милой улыбкой.

– А потом, – сказала она, – мы возьмем с собой денег и кое-какие безделушки и отправимся на прогулку. Кругом столько бедных людей, которые ждут помощи, и не надо об этом забывать. Священник нашей церкви не устает повторять: «Живые отличаются от мертвых не только тем, что смотрят на солнце и дышат, но и тем, что совершают что-нибудь доброе. Если они этого не делают, они ничем не лучше мертвых». Пойдешь с нами, кормилица? Но вначале расскажи нам историю, которую обещала.

– Хорошо, моя милая, – улыбнулась Меланда. – Тогда слушайте. Давно это было, во времена короля Артура. Жили себе мирно король с королевой в одном из замков, как вдруг напали на них ирландцы. Погиб король в том бою, а королева в тот же день родила сына, назвала его Тристаном и тут же умерла. Мальчика взял на воспитание оруженосец короля и вырастил из него настоящего воина.

А вскоре родной дядя Тристана, Марк, оказался в большой беде: подступило к стенам замка его все то же ирландское войско. Три дня и три ночи длилось сражение, но не победила ни одна из сторон. Наконец самый сильный рыцарь во вражеском войске, – а звали его Морольтом и был он братом ирландской королевы, – так вот, рыцарь этот пожелал биться с кем-нибудь один на один. Кто одержит верх, того войска и победа будет. Вызвался идти Тристан на эту битву, поскольку никто больше не отваживался: силен был этот Морольт и весьма искусен в бою. Но сразил его Тристан и с победой вернулся в замок, а в черепе того Морольта оставил он осколок своего меча…

– Как сир де Марейль победил в конном, а потом в пешем бою графа Суассонского, – вырвалось у Этьенетты.

– Это ты о Гарте? – уточнила юная королева. – Отчего?

– Так… вспомнила. – Нарумяненные щеки графини де Кастр заалели еще ярче.

Кормилица тем временем продолжала:

– При дворе Марка был в то время сенешаль, двоюродный брат Тристана, нехороший, надо сказать, человек. Однажды подумал он: «А что как дядя после смерти своей оставит королевство не мне, а Тристану?» И посоветовал он королю жениться.

И вот однажды увидел король Марк, как ласточка, которая вила себе гнездо, принесла в клюве золотой волос. Решил тогда он жениться на той, у которой такие волосы, ну точь-в-точь как у нашей Изабеллы. Тристан уговорил дядю отпустить его и уплыл в дальние страны искать золотоволосую невесту для короля…

Долго еще рассказывала кормилица историю несчастной любви двух юных сердец, и снова, как зачарованные, глядели на нее во все глаза ее слушательницы. А когда повесть подходила к концу, у всех троих в глазах стояли слезы, и каждая комкала в руках мокрый платочек. Заканчивалась же эта история так: «Раз ты умер, мой любимый, – плача, воскликнула Изольда, – то и мне незачем жить без тебя, ибо какой была наша любовь при жизни, такой она останется и в смерти».

Упала она на бездыханное тело Тристана, обняла его, поцеловала в уста, и сердце ее разорвалось, и душа отлетела от нее.

Так они умерли оба – Тристан и Изольда.

Узнав об этом, король Марк велел сделать два гроба и похоронить их в двух могилах, у часовни, по обе стороны абсиды. А ночью из могилы Тристана вырос прекрасный куст и, перекинувшись ветвями через часовню, вошел в могилу Изольды. Местные жители увидели это и срезали куст, но на другое утро он снова возродился, перекинулся через крышу и вновь углубился в могилу белокурой Изольды. Трижды обрезали куст, но все повторялось сначала. Сказали об этом королю Марку, и он повелел оставить куст.

Вот и вся история, милые мои, о двух влюбленных голубках, Тристане и Изольде, – закончила кормилица, а у самой по щекам давно уж текли слезы.

И никак не могли унять своих слез ни юная королева, ни ее статс-дама, ни камеристка. Долго еще сидели они, прижимая платки к глазам, пока не намокли эти платки так, что и места сухого не найти на них.

– Ах, – наконец проговорила Этьенетта, уже не обращая внимания на свои слова, – нам бы с Гартом такой напиток, который дала ирландская королева…

И вдруг осеклась. Боже, так выдать себя! Но слишком расстроенными были чувства ее, чтобы она могла контролировать свои поступки. Виной тому история любви.

Изабелла покосилась на нее, застыв с платком в руке. И снова Этьенетта, увидев этот взгляд, опустила глаза, спрятав их под платочком. Но поздно уж было, да и снова предательски вдруг зарозовели щеки.

– Этьенетта, посмотри мне в глаза, – сказала Изабелла и спросила, точно дознаватель на допросе: – Отчего ты не скажешь Гарту, что влюблена в него?

Графиня, вздрогнув, прикусила губу. Но лгать, изворачиваться не было смысла.

– Откуда вам известно, мадам?…

– Или мы все тут без глаз и без ушей?

Этьенетта молчала. Что она могла сказать? В самом деле, она давно уже думала о Гарте, он нравился ей, а потом она и вовсе влюбилась, и он стал являться ей в ее ночных грезах. Бог свидетель, какие муки ревности испытывала она, видя их вдвоем с Маргаритой, и как встрепенулось ее сердце, когда принцесса уехала и Гарт остался один. Теперь надо было принимать самые решительные меры, причем немедленно, но случай никак не подворачивался, и она мучилась этим и страдала душой.

И вдруг… Изабелла! Уж не поможет ли она? Но помогла неожиданно… кормилица. Без труда разгадав душевное состояние графини, она сказала ей:

– А ведь Гарт в негодовании отвергал предстоящий поступок короля, я имею в виду случай с разводом. Он так жалел нашу бедную королеву. Не ошибусь, когда скажу, что король, послушав его и Герена, изменил свое решение. Поблагодари его, девочка моя, вот и найдется у тебя повод.

Этьенетта улыбнулась, бросилась на шею к кормилице и поцеловала ее.

Вечером она встретила Гарта в галерее. Улучив момент, она подошла и первым делом, присев на корточки, сказала несколько ласковых слов Раймону, которого отец держал за руку. Потом поднялась:

– Сир, королевство глубоко признательно вам за то, что вы отговорили короля от необдуманного шага в деле о разводе.

Гарт улыбнулся:

– А вы, Этьенетта?

– Что я?…

– Вы лично признательны нам с Гереном?

– Я так люблю нашу королеву! И если бы случилось то, чего хотел король, то я… то все мы…

– Но ведь не случилось же, – не гася улыбки, смотрел на нее Гарт.

– Хвала Господу, – произнесла она. – Теперь его величество понял, как глубоко ошибался тогда, ведь еще несколько месяцев – и королева родит ему наследника!

– Этому можно только радоваться, не так ли, мадам?

– Разумеется. Но я рада еще и тому, что встретила вас. И я хочу вам сказать… хочу сказать… – Она смутилась, прикусив губу, но тут же нашла выход из положения: – Что вы оба мне очень нравитесь, то есть вы и ваш сын.

– Буду счастлив, если эта встреча положит начало нашей дружбе, – ответил Гарт.

День прошел, другой, и двор загудел на все лады, обсуждая новость. Отношение к Этьенетте заметно изменилось. Если раньше ей просто слегка кланялись при встрече, то теперь мужчины ниже опускали головы, а дамы прямо-таки застывали в почтительных реверансах. Короля, как и его верных слуг, откровенно боялись, а при виде Бильжо с его компанией наемников буквально приходили в ужас, считая его палачом, готовым по первому знаку своего хозяина пытать, а потом казнить свою жертву. А тут – любовница самого Гарта, лучшего друга короля! Вздумай она ему пожаловаться, дойдет до Филиппа, а дальше нетрудно предугадать – опала или ссылка.

Так Этьенетта приобрела еще больший вес в глазах придворного общества.

Глава 7. Я Ричард Львиное Сердце, сын короля!

Филипп и в самом деле, собрав войско, окруженный верными телохранителями и своими рутьерами, в июле 1187 года выступил в поход. Но не в Нормандию. Хитрый Герен каким-то образом разузнал, что Генрих с ратью ждет французского короля на равнине между Руаном и Аркуром.

– Пусть пропадает там со своими вояками, – сказал Герен Филиппу. – Когда им станет нечего жрать, они разбегутся, как мыши при виде кота. Идти надо на юг. У Ричарда мало людей, он не окажет нам серьезного сопротивления, к тому же стратег из него никакой, только и умеет, что махать мечом.

– До папочки весть дойдет нескоро, – согласился с ним Филипп, – а когда дойдет, будет поздно. Да и вряд ли он тронется с места, ведь для того чтобы настичь нас, ему надо будет пройти пол-Франции. Тем временем мы дадим бой Ричарду. Если он попадет в плен, я посажу его в тюрьму как непокорного вассала и перетяну на свою сторону аквитанскую знать. Посмотрим, сунет ли тогда Генрих нос дальше Турени.

– А если Ричард падет в бою?

– Одним орленком станет меньше. Останется последний, самый младший, но он пока в Англии. К тому же он слаб умом, да и воин из него никудышный. Говорят, он высокомерен, честолюбив и жесток – настоящий портрет любого из римских императоров, какого ни возьми. Потому они и правили всего по нескольку лет, а то и по году, потом их убивали либо сами сенаторы, либо солдаты. Очень может быть, что и последний птенец Генриха кончит так же.

– Итак, что же мы решим?

– Идем вниз на Берри, потом на Лимузен. Счастье Ричарда, если он запросит мира.

Войско форсированным маршем миновало Этамп, Орлеан и дошло до сеньории Исуден. Здесь, близ владений короля, где власть держал буржский архиепископ, стоял замок Исуден – сердце сеньории, связанное вассалитетом с герцогом Аквитанским. Замок как замок, ничего необычного: ров, стены, ворота, донжон. И башни по всей длине стен – с узкими окнами, навесными бойницами наверху, называемыми машикулями. Главная опасность – барбакан[47]. С него и решено было начать. Но прежде требовалось перебраться через ров, который следовало засыпать землей из вала, а потом, дабы не держать людей в одном месте, построить плоты.

И началась осада замка. Он плевался стрелами, лил кипяток, смолу и все же дрогнул, когда к барбакану подкатили две огромные башни на колесах и захватили его. А вскоре воины Филиппа уже дрались на стенах. Их было все больше, нескончаемой лавиной текли они по куртинам, спускались во двор и с победными криками убивали и брали в плен защитников замка.

Наконец над донжоном заполоскалось на ветру белое полотнище. Сражение тотчас прекратилось, ворота открылись, и войско французского короля вошло в замок. Филипп на коне, в доспехах, с мечом в руке. Путь его лежит к донжону, где сидит барон с его семейством и немногочисленной охраной. Вот он сам вышел из дверей с покорным видом и, став на колено, склонил голову. Он признал свое поражение. Отныне он – вассал французской короны.

А войско Филиппа разбрелось кто куда, всё еще возбужденное, держа оружие в руках. Проезжая вдоль хозяйственных построек, Бильжо заметил, как бежит кто-то, спасается от него. Усмехнувшись, решил догнать. И тут оборачивается к нему женщина с ребенком лет двух на руках, плачет, пала на колени, руку протянула к всаднику с мечом.

– Пощади, рыцарь! – взмолилась она. – Не убивай! Не сделали ведь мы тебе ничего плохого. Ради Христа, рыцарь, молю тебя!

Бильжо молчал, не зная, как ответить. Молчание это женщина восприняла по-своему.

– Что ж, хочешь крови? Тогда убей меня, но не трогай дитя невинное!..

Бильжо бросил меч в ножны, подъехал ближе.

– Успокойся, мать. Мы ведь не мусульмане. Такие же христиане, как и ты. Так зачем убивать своих же? Встань и иди по своим делам.

– Значит, даруешь нам жизнь?… – тяжело поднимаясь с колен и с опаской глядя на всадника, усомнилась женщина.

– На что мне она, ведь не с тобой же я пришел сюда воевать.

– Не грабители мы и не разбойники, – сказал оказавшийся рядом Робер, – а воины французского короля, и теперь под его власть переходит замок и вся сеньория, понятно тебе?

Вместо ответа она, еще крепче прижав к себе дитя, вновь заплакала, но теперь уже улыбаясь сквозь слезы.

– Скоро научишься говорить по-нашему, по-французски, а то ведь с трудом можно понять твой аквитанский язык, – со смехом добавил Бильжо.

– Спасибо тебе, добрый человек, – молвила женщина, глядя на всадника так, точно сам Спаситель сидел в седле.

Старый рутьер повернулся к Роберу.

– Впервые слышу, как меня называют добрым. Обычно – варвар, душегуб. Наверно, Робер, становлюсь другим.

– Это потому, что ты стал отцом, Бильжо. Узнай дочь, что ты поднял руку на женщину, она стала бы презирать тебя.

– Моя малышка… – ответил Бильжо, поглядев на север, – как она там без меня?

На другой день на совете Филипп объявил:

– А теперь – на Шатору. Возьмем его – пойдем на Деоль. И отныне земли эти будут принадлежать французской короне, о чем надо известить Ричарда. А коли он вздумает вновь отобрать у меня эти территории, клянусь Богом, поймаю и повешу на первом же дереве как непокорного вассала!

Едва вышли из Исудена, примчался дозорный с вестью: армия герцога Аквитанского движется навстречу, она уже в Деоле.

– Быть битве, – решил Филипп и собрал совет.

Войско остановилось на широком поле между Деолом и Шатору, у самой границы с Исуденом. Слева и за спиной лес, справа речка – приток Вьенны, впадающей в Луару.

Изготовились обычным порядком: лучники, пехота, всадники. В лесу – засадные полки, готовые ударить с флангов и в тыл. С другого края союзник – река.

Утром впереди показались аквитанцы. Остановились в четверти мили. Тотчас выехал всадник на белом коне и помчался в сторону королевских полков. Слева и справа от него – по два рыцаря. Парламентеры? Не похоже. Уж не сам ли «орленок» решил встретиться с сюзереном? Филипп – в центре и впереди войска – ждал. Рядом с ним верная охрана.

Всадники приближались. Белый конь стал на дыбы, замер в десяти шагах от короля. Подъехал ближе. Теперь они рядом – французский монарх и аквитанский герцог Ричард Плантагенет. Сюзерен и вассал. Рядом с Филиппом папский легат на вороном иноходце. Ему есть что сказать мятежному англичанину.

– С чем идешь на меня, Филипп? – помрачнел герцог. – Хочешь войны? Пусть так, но все равно Аквитании тебе не видать. Земли эти принадлежат английской короне, и владею ими я.

– Вернее – твой отец, – ответил Филипп. – Ты в его руках всего лишь игрушка, которую он легко выбросит, сломав. У него есть другая, любимая, которая выгонит тебя отсюда.

Ричард заскрипел зубами: он понял, о ком идет речь.

– Я взял у тебя Исуден, теперь он мой, – продолжал Филипп. – Точно так же я отниму у тебя и Шатору. Скоро ты останешься ни с чем: у тебя мало воинов, да и те в основном англичане, а значит, чужаки на этой земле. У тебя есть два выхода: либо ты складываешь оружие и соглашаешься на мир, оставаясь моим вассалом, либо я разобью тебя, а самого упрячу в тюрьму.

– Уверен в этом? – ухмыльнулся Ричард. – Что, если я одержу верх?

– Тогда на тебя пойдет войной твой брат, которому отец обещал Аквитанию. Он поможет сыну стать герцогом, будь уверен, а ты… тебе они выделят какой-нибудь захудалый городок в Англии, где ты будешь командовать пастушками и петь с ними любовные канцоны. Да, чуть не забыл. Время от времени тебе предстоит являться к своему младшему брату. Как преданный вассал, преклонив колени, ты будешь целовать ему руки под смех его придворных дам.

Ричард побледнел, сжал кулаки. Взглядом, казалось, готов был испепелить и лошадь, и всадника, что перед ним. Искал ответ, но не находил. Крикнул поэтому в бессилии:

– Я воин! Мое дело биться мечом и копьем. Эта земля принадлежит моей матери, я здесь вырос и говорю на здешнем языке. Никто не смеет править этой областью, кроме меня.

– Я не собираюсь лишать тебя твоих прав как законного властителя этих земель и своего вассала. Но так не думают твой отец и брат. В борьбе против них тебе выгоднее иметь французского короля союзником, а не врагом. Клянусь обедней, Ричард меня больше устраивает, нежели его глупый и спесивый младший брат.

– Стыдитесь, рыцари, властители и монархи! – выступил вперед легат и поднял распятие, грозно потрясая им над головой. – Мусульманские орды пришли в движение, государству крестоносцев на Востоке угрожает смертельная опасность. Гроб Господний вот-вот осквернят неверные, коими командует Саладин. Да будет вам известно: из-за глупости некоего рыцаря де Шатильона, захватившего сарацинский караван, в котором находилась родная сестра самого Саладина, султан двинул свои войска. Он перешел уже Иордан и скоро окажется близ стен Иерусалима! Кто защитит Гроб Господень, святыню христианства? Несколько рыцарей и глупый король вместе с ними?

Сотнями гибнут тамплиеры, пытаясь преградить путь Саладину, и головы их сей нехристь насаживает на копья! И вот вместо того чтобы идти на помощь нашим братьям, защитить святыню и уничтожить мусульманскую заразу, вы, глупые волки, грызетесь друг с другом из-за земель. Об этом ли думать надлежит, когда великая беда нависла над христианством! В поход на неверных – вот в какую сторону следует обратить ваше оружие! Что же вместо этого я наблюдаю? Христиане убивают друг друга в бессмысленных войнах, их становится все меньше, а черные орды мусульман плодятся, ширятся, их все больше с каждым годом. Скоро они сожрут всё на своей земле и, осквернив память Господа нашего, ринутся на Европу. Кто тогда защитит ваши земли, спрашиваю я вас, если уже сейчас вы готовы перерезать друг другу горло из-за города, замка, из-за клочка земли? А может, желаете ходить у сарацин в пастухах или мечтаете видеть свои головы насаженными на их копья?! Стыдитесь, снова говорю вам, и падите оба на колени пред образом Спасителя! Обещайте прекратить вашу войну и двинуться в новый поход, дабы очистить подступы к граду Господнему от мусульманской нечисти!

И, спешившись и протянув руку с распятием, легат застыл в ожидании. Соскочили на землю и король с герцогом. Пали на колени один за другим и приложились губами к святыне. Кивнув удовлетворенно, легат осенил крестом обоих.

– А теперь поднимитесь и заключите мир, как того хочет святая Церковь и ее глава – преемник Христа на земле.

Пристыженные, опустив головы, стояли рядом друг с другом король Французский и герцог Аквитанский. И так же, понурив головы, сидели в седлах воины и стояли, держа в руках копья и переминаясь с ноги на ногу, пехотинцы и лучники. Все слышали речь легата, и всем было ясно: не до войны сейчас, когда опасность нависла над Святой землей, над христианством. Как по команде, потянулись одна к другой две руки – французская и английская, и было заключено перемирие сроком на два года.

Возрадовались воины, засветились улыбками их лица. Еще бы! Свои, конечно, прелести есть в войне, ибо рыцарь, собственно, и рожден воином, но уж лучше крушить черепа мусульманам, нежели единоверцам. Да и грехи прошлые и настоящие отпустит за это Церковь, как это было во втором походе, пусть и неудачном.

И вздохнули с облегчением лучники и копейщики, в большинстве своем простолюдины. Знали – начнется бой, и почти все они полягут под мечами рыцарей, под копытами их коней. Да и сколько можно убивать своих же, христиан! А всё эти короли и герцоги. Вечно что-то делят, грызутся, как жеребцы по весне из-за кобылы, а им – расплачиваться своими жизнями. Уж лучше отдать их в борьбе с сарацинами, так хоть польза будет. Скатится голова с плеч – что ж! Зато не одного магометанина успеет проткнуть копьем, не одному вспорет живот.

На том было и решено. Герцог вновь поскакал к своим полкам, дал команду маршалам распустить людей, а сам вернулся к Филиппу. И оба они во главе французского войска тронулись к Парижу. Так захотел Филипп, желая составить мирный договор. Так захотел Ричард, мечтавший высказать отцу все, что он о нем думает. От Парижа до Руана не так далеко, как от Аквитании.

В приподнятом настроении доехал Ричард вместе с королем до Парижа. Во дворце Филипп ненадолго оставил его с двумя оруженосцами осматривать Большую галерею. Герцог кивнул, поглазел по сторонам, прошел с полсотни шагов до лестницы, ведущей на нижний этаж, и тут остановился. Дама его заинтересовала – та, что направлялась в противоположную сторону. Нарядная, мила лицом, улыбка на губах, поступь – ну чисто королева!

Герцог облизнул губы: такую не грех подцепить. Да и не сложно будет, как он решил: во-первых, она одна; во-вторых, французский двор славился фривольностью поведения. Дамы здесь не особо церемонятся со своей честью. Наслышавшись об этом, Ричард широко улыбнулся и преградил дорогу незнакомке.

– Мадам, я дальше вас не пущу. Хочу, чтобы вы остались со мной и служили мне провожатой.

Дама широко раскрыла глаза:

– Кто вы такой, сир рыцарь, и по какому праву меня задерживаете? Я вижу вас впервые.

– Понимаю ваше недоумение и готов представиться. Думаю, узнав, кто перед вами, вы разгладите свой лобик, а на губах ваших появится приветливая улыбка.

– Мне нет до вас никакого дела, – отрезала дама, – позвольте мне пройти.

– Зато мне есть до вас дело. Какое – вы, должно быть, уже догадываетесь. Но прежде я назову свое имя, чтобы вы не подумали, будто вас домогается простой смертный.

– Что ж, скажите мне его. Я назову это имя его величеству. Не думаю, что после этого вам вновь придет охота приставать к придворным дамам его двора.

– Сделайте милость, тем более что я приехал сюда вместе с вашим королем. Вам должно польстить, что вы первая, с кем пожелал близко познакомиться Ричард по прозвищу Львиное Сердце. Я герцог Аквитанский, сын короля Генриха Плантагенета, наследник английского престола.

Не выказав ни малейшего удивления, дама спокойно ответила:

– Дурно же вы воспитаны, ваше высочество, коли ведете себя в гостях самым бесстыдным образом. Вы удивлены? Ах, вы даже побагровели от злости? Наверное, герцогини и даже королевы не смели так разговаривать с вами? Но я смею, потому что я у себя дома и сумею постоять за себя, тем более что дело мне приходится иметь не с сыном короля, а с обыкновенным мужланом.

– Кто ты? Как смеешь так говорить с королем Англии? – вскипел Ричард.

– Ба, так вы уже король? Когда же это вас успели короновать? Вот досада, а я и не заметила.

– Ты становишься дерзкой, северянка! Я не привык к такому обращению. Имеешь ли ты право вести со мной беседу в таком тоне?

– Попробуйте сами судить об этом. Меня зовут Этьенетта Ла Ровер графиня де Кастр, и я первая статс-дама при дворе его величества Филиппа Второго.

– Ах, вот даже как! – разозлился Ричард. – Важная птичка. Но мне приходилось иметь дело и не с такими куропатками, как ты. Говоришь, первая статс-дама? Так и у меня ты будешь первой в этом дворце, клянусь Гробом Господним!

Ричард попытался обнять Этьенетту, но она ловко увернулась от него. Он повторил попытку и снова безрезультатно.

– Остановись, герцог! – крикнула ему Этьенетта. – У меня есть рыцарь, и я ему верна. Вряд ли ему понравится то, что здесь происходит. Узнав об этом, он быстро собьет с тебя спесь. Не советую тебе с ним шутить.

– Что ты говоришь! Весьма презабавно. И кто же этот рыцарь? Чья ты дама?

– Ты сам об этом узнаешь, коли не прекратишь своих домогательств.

– Что ж, значит, я их не прекращу. А рыцаря твоего мне искренне жаль. Представь, не родился еще тот, кто победил бы меня в бою.

– Может быть, ты плохо смотрел?

– У меня отличное зрение. Но, клянусь мессой, мы попусту тратим время. Не поверишь, красотка, как хочется мне овладеть тобой.

И герцог цепко ухватил Этьенетту за плечо. Уже плотоядная улыбка заиграла у него на губах, и рука властно потянула к себе жертву, как вдруг кто-то схватил эту руку и, несмотря на отчаянное сопротивление Ричарда и его крик, заломил ее за спину. Потом, подержав немного, отпустил.

– Не смей обижать женщин во дворце короля, рыцарь, – произнес незнакомец. – Тебе не привили хорошие манеры? Желаешь, чтобы тебя этому научили?

– Гарт, это Ричард, сын короля Англии! – воскликнула Этьенетта.

Гарт улыбнулся.

– Я так и думал, что этот грубиян не отличается хорошим воспитанием, несмотря на то что вырос при куртуазном дворе своей матери, Алиеноры.

Это прозвучало как вызов. Но на дальнейшие разговоры не было времени. Взбешенный Ричард выхватил меч. Гарт только этого и ждал, держа руку на рукояти своего меча, и тотчас вступил в бой, хотя и был без кольчуги.

Ричард дрался смело, напористо и, будь на месте Гарта другой, без сомнения, убил бы его. Но он не знал, сколь искусно владел клинком бывший каноник, не догадывался, до какого совершенства доводили монахи того монастыря, где он служил, умение владеть любым видом оружия. И вскоре был наказан за грубость и самоуверенность. Прижав врага к стене и вспомнив, как монахи учили обезоруживать противника, Гарт выбил из рук герцога меч и приставил клинок к его горлу.

Этьенетта вскрикнула. Оба оруженосца затряслись от страха за жизнь своего господина. Опустив руки и тяжело дыша, Ричард стоял, как жертва, готовая на заклание.

Гарт убрал меч.

– Теперь ты понял, Плантагенет, чья это дама?

Бледный, весь мокрый, не сводя с него глаз, Ричард судорожно сглотнул слюну.

Гарт сунул меч в ножны, кивнул в сторону:

– Подними свое оружие и впредь помни об этом.

Герцог остался недвижим, точно его приклеили к стене. Этьенетта тем временем подошла, поцеловала Гарта в щеку, взяла под руку, и они неторопливо направились вдоль галереи к другому выходу, который вел в королевские сады.

Герцог, пристыженный, глубоко вздохнул и опустил голову. Оруженосец подал ему меч.

Немного погодя, когда придворное общество вместе с королем и королевой собралось в Большом зале, чтобы послушать новые стихи Гильома де Сант-Лейдьера из Сен-Дидье, Ричард осторожно подошел к Гарту и тихо проговорил:

– Надеюсь, наша встреча не стала достоянием молвы?

– Я же вам говорил, герцог, что хорошо воспитан, а значит, умею держать язык за зубами, – так же тихо ответил Гарт. – Мне ли не знать, что такое репутация.

– А ваша дама?

– Она тоже умеет хранить молчание.

Кивок – и ни слова в ответ. Потом неожиданно:

– Как ваше имя?

– Гандварт де Марейль.

– Я запомню его, ибо сегодня мне довелось встретиться с рукой, не знавшей, по-видимому, поражений. И с благородством, которое нечасто встретишь. И еще: мне хотелось бы принести извинения вашей даме.

– Вы можете сделать это в любое удобное для вас время, ваше высочество.

Ричард снова кивнул и отошел.

Глава 8. Да здравствует принц Людовик!

В первых числах сентября 1187 года королевский дворец в Париже гудел, словно на праздник воскресения Христова или на Рождество: королева Изабелла благополучно произвела на свет дитя!

Филипп, точно узник в камере, в волнении метался перед дверьми покоев, мучимый вполне понятным вопросом: мальчик или девочка? Девочка или мальчик? Дочь – будущая супруга принца одной из европейских держав, или сын – наследник престола?

Придворные перешептывались, поглядывали на двери, строили предположения. Ближе всех к королю – Герен. Скрестил руки на груди, обхватил ладонью подбородок, думает, уже подыскивает будущую партию в зависимости от того, кто родится. Бильжо старается проникнуть взглядом через щель в дверях, подставляет ухо. Гарт с Этьенеттой здесь же – молча, с улыбками смотрят на короля. Ричард и Робер ведут негромкую беседу, то и дело бросая любопытные взгляды на двери, за которыми вдруг послышался первый в жизни, громкий крик ребенка, появившегося на свет.

Филипп не выдержал, подбежал к двери, рывком потянул ручку на себя. Перед ним тут же возникло улыбающееся лицо кормилицы.

– Сын у вас, государь! Услышал Господь молитвы…

Филипп бросился туда, где лежала Изабелла, – уставшая, бледная, без кровинки в лице, – и увидел розовощекого мальчугана, которого омывали повитухи, чтобы тотчас завернуть в пеленки. Он подошел к изголовью жены, упал на колени и покрыл ее лицо поцелуями. В ответ она счастливо улыбнулась ему. Повитухи протянули королю мальчика, уже спеленатого, беззащитного, крохотного, но такого нужного его королевству, которое он собирал и укреплял, чтобы оставить в свой последний час другому королю, своему сыну.

Малыш перестал кричать и широко раскрытыми серенькими глазками уставился на отца, точно спрашивая, доволен ли он. А Филипп высоко поднял его над головой, чтобы было видно всем, и громко крикнул:

– Слава Богу! Наследник! Да здравствует принц Людовик Восьмой!

И покатилось по коридорам королевского дворца эхо, повторяя на все голоса – женские и мужские – этот победный клич. Духовенство тем временем замахало распятиями, чертя в воздухе кресты, и запело благодарственные молитвы Господу.

В честь дофина Филипп устроил пир – спонтанно, на скорую руку и не во дворце, а в саду, на берегу Сены. Сходили в монастырь и привели Эрсанду, как она сама просила об этом недавно. Но не столь празднество волновало ее, как встреча с Робером, которого она успела полюбить, хотя ей было всего восемь лет. Но она, не стесняясь, уже призналась в этом отцу, а он ответил ей на это:

– Хочешь, дочка, Робер будет твоим мужем?

Эрсанда тут же закивала головой и бросилась обнимать отца. Тот прибавил:

– У него есть замок, правда, плохонький, но мы построим новый, в тысячу раз лучше. И будешь ты у меня знатной сеньорой.

– Графиней, да?

– Может быть. А потом вы народите мне внуков, и я буду обучать их всему, что знаю сам. А мои друзья нам будут помогать.

– Гарт и Бильжо?

– Они, моя девочка. Но, вероятно, к тому времени добавятся другие.

Робер тем временем, уже получивший прозвище «нянька-сиделка», потому что сильно любил детей, вовсю развлекался с ними, покуда на траве наспех раскидывали столы, заваливая их едой и питьем. Они бросали друг другу мяч, играли в чехарду, потом пускались бегом взапуски, стараясь догнать один другого; словом, в те времена существовали те же самые игры, что и сегодня; они даже не изменили своих названий.

Беатриса вначале не решалась принимать участие в играх, ведь ей было всего четыре годика, но отец легонько подтолкнул ее, и она с радостным визгом помчалась к детям. А вскоре к ним присоединились еще несколько человек: сам король и две молоденькие фрейлины. Взрослые, конечно, шутя давали себя догнать и всегда старались кинуть мяч так, чтобы промахнуться, а детвора, ликуя, громко трубила победу и спешила поделиться радостью со своими отцами. Те смотрели на них и молча улыбались, думая о том, какими станут их дети через десять, пятнадцать лет. И что вообще будет тогда? Мысли омрачались предстоящим крестовым походом, но тут же светлели: скоро и юный Людовик будет точно так же бегать, прыгать, скакать на деревянной лошади и ловить мячи. А еще через несколько лет на смену этому придут настоящий конь, меч, кольчуга и копье.

Глава 9. Глава Церкви в гневе

В конце октября 1187 года, когда неожиданно умер папа Урбан III и его сменил Григорий VIII, в Европе узнали о разгроме крестоносцев при Хаттине, 4 июля. Послание пришло от главного прецептора[48] Иерусалимского королевства, привез его рыцарь-тамплиер. Такие же письма прецептор отправил всем монархам Европы.

В папском дворце находился архиепископ Буржа, с ним прелаты, клирики и епископ Суассона. С покойным их связывали давние дружеские отношения.

Посланца, едва он сообщил, что прибыл с дурными вестями из Палестины, немедленно привели в тронный зал, где папа Григорий в окружении епископов и кардиналов восседал на троне первосвященника. Тамплиер, согласно существующему порядку приема посетителей, трижды преклонил колено у трона и облобызал папские стопы.

Григорий рывком подался вперед:

– Что за известие привез ты, рыцарь? Мне доложили – от главного прецептора. Давай же скорее его сюда!

Тамплиер с поклоном протянул ему скрученный лист пергамента. Подошел писец, готовый читать. Движением руки папа отослал его прочь и сам углубился в чтение. Видно было, как мелко дрожал лист в его руках. Торопливо пробежав глазами строки, папа замер на мгновение; подняв голову, уставился на посланца. Дал знак, чтобы чтец подошел, и, протягивая ему пергамент, объявил:

– Читай громко, пусть все слышат! В особенности это касается представителей французского короля.

Прелаты переглянулись. Ничего хорошего такое вступление им не сулило. Папа – они видели это – полон гнева. Значит, он обрушится на них? С волнением они стали слушать вести из Палестины.

Послание, опуская приветствие, сан, обращение, поклоны и прочее, гласило следующее (передаю это своими словами, без многочисленных подробностей).

Узнав о том, что Саладин пересек Иордан, магистр тамплиеров Жерар де Ридфор собрал 130 рыцарей и выступил в поход. К ним присоединились госпитальеры во главе с магистром ордена Роже де Молином. Вскоре они увидели войско мусульман и произвели нападение. Зачем? На что рассчитывали? Непонятно. Сразу было видно, на чьей стороне перевес. Но таковы уж тамплиеры – смелые, до безрассудства отчаянные, горящие желанием истреблять воинов ислама. Случилось то, что и должно было случиться: рыцарей наголову разбили. Магистру Жерару удалось уйти.

Мусульмане торжествовали победу. Отрезая головы убитым христианам и насаживая их на копья, они с дикими криками радости двинулись на Хаттин.

И тут снова появились тамплиеры, ведущие за собой всех рыцарей окрестных замков и городов, которых им удалось собрать. Завязалась битва. Жестокая, кровавая сеча. Рыцари Храма бились столь отчаянно, столь смело и дерзко, что падали только тогда, когда не оставалось уже сил держать в руке меч. Бились, зная, что все равно смерть, ибо войско сарацин насчитывало около 70–80 тысяч воинов. Рубились до последнего вздоха, стараясь уничтожить как можно больше магометан – во имя Христа, во славу веры! Но слишком неравными были силы. Да тут еще Саладин приказал поджечь сухую траву, и ветер погнал дым на несчастных, обреченных сынов крещения.

Они рубились, уже плохо видя вокруг, ибо день обратился в ночь. Вихри пыли, тучи стрел, искры от мечей и сабель, рассеченные тела, прощальные крики, потоки крови, в которых скользили копыта лошадей – да разве описать эту битву без слез на глазах? Гибли рыцари – воины Христовы, валились один за другим с седел, пронзенные стрелами, проколотые копьями, порубленные мечами. И все меньше их становилось, и горстка уже осталась, обессиленная, чуть живая, а сарацины, победно издавая свои дикие гортанные вопли, всё наступали, всё теснее сжимали кольцо… И вскоре все было кончено. Почти все тамплиеры и госпитальеры полегли на этом поле, кроме тех, кого взяли в плен: короля Иерусалимского Ги де Лузиньяна, Жерара де Ридфора и с ними целый отряд рыцарей. И еще лежал в пыли, окровавленный, Святой крест, который должен был нести перед христианским войском трусливо бежавший патриарх Ираклий.

После битвы Саладин вошел в шатер, где содержались пленные и его враг Рено де Шатильон. Усмехнувшись, Саладин предложил ему принять ислам, дабы избегнуть смерти. Рено отказался, и тотчас султан снес ему голову с плеч.

А поутру вывели на поляну пленных тамплиеров и госпитальеров, самых ревностных защитников христианства. И предложили им, сынам Христа, обратиться в магометанскую веру с тем, чтобы сохранить жизнь. Проклятое грязное отродье! Они стояли и смеялись, уже зная, что последует за этим, уже поглаживая свои кривые сабли. И место это находилось на берегу Тивериадского озера, где Спаситель ходил по воде и являл многие свои чудеса.

Отказались христиане признать Аллаха своим богом, а этих поганцев – своими братьями. Все отказались, и все были обезглавлены, а Саладин сидел на пригорке и с улыбкой наблюдал за казнью.

Дальше прецептор добавляет, что неверные после этого двинулись на Акру и взяли город штурмом, потом осадили Тир. И нет счета несметному войску магометанскому, так что, если не прибудет помощь из Европы, падут города Аскалон, Бейрут и святой град Иерусалим, а с ним вместе все королевство христианское.

Недвижно сидел на троне папа, когда умолк чтец; застыли на стульях и скамьях епископы и кардиналы. Сам воздух в зале, казалось, сгустился, потемнел и, напитавшись кровью, взывал о мщении.

Наконец папа заговорил – с гневом, сверкая глазами, наклонившись вперед:

– Доколе же будем сидеть, наблюдая, как гибнут во имя веры Христовой наши братья? Доколе поганые сельджуки будут смеяться над крестом, над Господом нашим, верой и над нами самими! Помощи ждут от христиан их братья, оставшиеся еще в живых, защищающие из последних сил своих святыню – Гроб Господень! И надеются они, что придет эта помощь, что войско рыцарей-христиан раздавит смрадное племя магометан, обратит его в пыль, в грязь, в пепел! Придут защитники, недолго осталось держаться. Так думают жители латинского королевства и на это надеются, взывая к Богу, посылая Ему молитвы и мольбы. Но что вместо этого мы видим? Кого поставит Европа под знамя Христа? Сколько рыцарей примут крест, если они, словно бешеные псы, рвут друг другу глотки в своем же доме, на своей же земле! К вам, франки, обращаюсь. – Григорий VIII вытянул руку в сторону французского духовенства. – Ибо ваш народ безумнее, злее и кровожаднее любого из народов. Сколько рыцарей погибло в междоусобных воинах? Кто ведет этому счет? А сколько их гибнет на ваших проклятых турнирах, копейных поединках, которые они устраивают каждую неделю в честь дамы своего сердца! Третий Латеранский собор запретил турниры под страхом отлучения от Церкви. Следить за этим поручено было епископам и архиепископам городов и областей. И что же в результате? Отлучения не действуют, рыцари продолжают биться и калечить друг друга, а отцы Церкви равнодушно за этим наблюдают и лишь пожимают плечами! Зачем вы, архиепископ, носите мантию на плечах? Вам больше подошла бы монашеская сутана! А вы, епископ? Что запретили, кого отлучили, какие приняли меры к прекращению рыцарских безумств? Никаких!

И папа с силой стукнул посохом об пол.

Франки побледнели.

– В чем же сила Церкви? – продолжал кипеть гневом понтифик. – Зачем она нужна на ваших землях, если святых отцов никто не слушает, а наоборот, рыцарь смеется над ними и даже грабит, а порою и убивает! Где ваше слово Божье, где угроза кары небесной, геенны огненной! Где гневный глас возмущения, где отлучения, интердикты? Ответьте мне, я хочу знать! Похоже, тебе, архиепископ, надоело носить на голове митру. Может, вместо нее ты напялишь овечью шапку и отправишься пасти коз? Я слушаю тебя. Что скажешь ты в оправдание своей бездеятельности? Долго ли еще на землях короля и ваших графств рыцари будут продолжать убивать друг друга вместо того, чтобы мечом своим разить неверных?

Архиепископ стал оправдываться, сбивчиво объяснять, что Церковь осуждает образ жизни рыцаря, предает проклятию, налагает интердикты, но никого этим уже не удивишь. Не боятся дворяне ни адовых мук, ни кары небесной. Невзирая на все запреты, устраивают турниры свои, часто оканчивающиеся смертельным побоищем. Рыцарю скучно сидеть без дела, он должен постоянно держать в руке меч или копье, оттачивать свое воинское мастерство. Он рожден воином, ничему другому его не учили, и жизни иной, кроме как охотиться и мчаться на коне, махая мечом, он себе не представляет.

– Ваши рыцари распутники и пьяницы, – подал голос один из кардиналов, – жизнью своей грязной они бесчестят свое имя и ремесло. Отвагу свою они утопили в бочке с вином и растеряли в постелях шлюх. А храбры они только с беззащитными, особенно со святыми отцами и простолюдинами, которых грабят и убивают без разбору.

– Бесами одержимы рыцари франков, – произнес другой кардинал. – Мечтанием обогащения и корысти настроили бесы Иуду предать Господа нашего.

– Не почитают Церковь, не уважают священников, хулят веру! – подлил масла в огонь третий. – Враг света мрачный сатана своей злой деятельностью преграждает проникновение лучей света Христова в души человеческие. Слышал я, смеются франкские рыцари над проповедями, монахами, над святыми реликвиями.

– Нет, почему же, – стал защищаться архиепископ, – они почитают реликвии, совершают паломничества к святым местам и проклинают еретиков…

– Это благочестие во имя веры проявляется у них лишь во время болезни или на смертном одре. Угрызения совести – вот как это называется. Ибо кем стал владелец замка – граф, барон? Если раньше он бился на турнире в честь дамы сердца, то теперь он разбойник с большой дороги – грабит церкви, ворует коров, баранов и овец. Если прежде его восхваляли за прекрасный удар копьем и пели в его честь балладу, то теперь проклинают и жалуются на него королю. Ведь до чего дошло! Грабят герцоги, сами короли. Всем известный трубадур де Борнель был обобран до нитки, когда возвращался от кастильского двора. И кто же его ограбил? Сам наваррский король Санчо Сильный!

– Замирает торговля, чахнут города, – подал голос еще кто-то. – Кто же пустится в путь с караваном, если князь и барон безжалостно грабят купцов на всех дорогах! А помимо того нещадно обирают жителей деревень и горожан.

– Все это касается Франции, – снова обратил папа свой взор на представителей французского духовенства, – в других странах, в Германии, например, не наблюдаются такие возмутительные беспорядки и безбожие. Но довольно перемалывать кости франкским рыцарям, – чуть смягчив голос, оглядел он свой конклав, – не для того мы здесь собрались. Гробу Господню грозит снова оказаться в руках у неверных – вот чем надлежит отныне занять умы. Принять крест и выступить в поход против врагов Христа – первейшая задача рыцарства, возможность избежать наказания за свои грехи, ибо всем собравшимся они будут отпущены Церковью. Ради великой цели Святому престолу придется помириться с Фридрихом Барбароссой, который стремится к господству над Италией. А в отношении крестового похода мною будет составлена булла, где Святой престол призовет монархов прекратить междоусобицы и объявить семилетнее перемирие. И анафема рыцарским турнирам будет там! Буллу повезет легат, который поедет вместе с франкским духовенством.

Ни папа Григорий, ни его конклав не знали еще, что в то самое время, когда оглашалось в Латеране письмо прецептора, уже пал Иерусалим. 20 сентября Саладин осадил святой град, который некому было защищать, а 2 октября армия мусульман ворвалась в город и устремилась к храму. И не помогли молитвы королевы, монахов и священников. «Не услышал Иисус Христос ни одной из этих молитв, произнесенных у Гроба Его, – пишет сирийский франк, – ибо низость, стяжательство и разврат, царившие в городе, не позволяли мольбе дойти до слуха Господа».

«Под страшный рев, – пишет местный аббат, – ворвались мусульмане в храм Господень и провозгласили закон Магомета. Вошли они туда, где Преславная Дева Мария возложила Сына Божьего на руки блаженного Симеона, и туда, где Господь судил женщину, уличенную в прелюбодеянии. Потом, желая опозорить христиан, с громким криком и смехом они низвергли золотой крест с вершины здания и протащили его на веревках по городу». Не прибавил еще аббат, что два дня неверные прилюдно попирали крест ногами, вываливали в грязи и били палками.

После падения Иерусалима тамплиеры вместе с королевой Сибиллой и патриархом Ираклием перебрались в Антиохию, куда перенесли главную резиденцию своего ордена. Обо всем этом главный прецептор написал королю Генриху II, но письмо дойдет до него только в январе 1188 года.

Эту последнюю новость, потрясшую весь христианский мир, папе Григорию уже не довелось услышать. 17 декабря он неожиданно умер в Пизе, куда отправился для организации флота в помощь крестоносцам.

Глава 10. Истинная цель похода

Едва весть о падении Иерусалима пришла в Европу, во всех городах раздались призывы проповедников к новому походу в Святую землю. Генрих и Филипп, два короля, два непримиримых врага, тотчас помирились и поклялись возглавить поход. Принимали крест, воодушевляясь, торопясь, рыцари всех трех королевств – французского, английского и Священной Римской империи. Однако не прошло и трех месяцев, как рыцари, что называется, «попадали с небес на землю». Их монархи на нужды похода придумали ни много ни мало как обложить воинство налогом: десятой частью его доходов и движимого имущества – «саладиновой десятиной». Иные скрепя сердце выкладывали денежки, рассчитывая возместить ущерб безудержным грабежом, и ради этого закладывали свои доходы или владения у монахов или евреев. Так, фьеф можно было заложить за цену от 50 до 10 ливров; эти деньги нужны были участнику похода на экипировку. Чтобы их добыть, знать пускалась во все тяжкие. Герцог Гуго Бургундский, например, отдал своему кредитору графство Лангрское; чтобы получить несколько сот ливров, тот же герцог освободил от обязанностей военной службы жителей Дижона.

Однако многие отказывались от грабительского, по их мнению, побора. Причина проста: денег и без того в обрез (как, впрочем, всегда), а тут еще отдавай десятую часть! И религиозный пыл поугас. Почувствовав это, нашли компромисс: тот, кто идет в поход, не платит десятину. Этаким «крестовым наемничеством» можно это назвать.

В мае король с двором возвращался с охоты по дороге из Ланьи. Венсенский лес изобиловал дичью, и у каждой охотницы сидел на руке сокол. Птица эта – символ знатности дамы.

Придворные ехали позади, в полусотне шагов, – они знали, что король любит поболтать со своими друзьями. Нынче тема одна – крестовый поход. Послушаем мнения об этом самого Филиппа и его приятелей.

– Много средств из казны утечет на организацию похода, – говорил Герен. – Что думаешь по этому поводу, Филипп? Налоги, полагаю, увеличивать не стоит, и без того ими задавлены город и деревня.

– Верну евреев, – отозвался Филипп, – велю построить для них дома. Они хорошо будут мне платить – я не стану ограничивать их барыши. В конце концов, они кредиторы, им решать. Да и денег при случае будет где занять.

– Нелегко отвоевать Гроб Господень. У Саладина огромная сила. К тому же в храме Соломона святыня мусульман – «Дом Господень», который они вернули пророку Магомету. Они будут биться до последнего за свою мечеть.

– А мы – за свою святыню!

– Но так ли? – возразил Гарт. – Не этими ли громкими словами прикрыта истинная цель похода?

Все молчали. Гарт затронул то, о чем не говорили вслух. Часть рыцарского войска предпочитала помалкивать об этом; другая просто не отдавала себе отчета в реальности. Герен и король смотрели с удивлением; Бильжо, хмыкнув, опустил голову и покрутил ус. Он понимал, что кроется за этими словами, и был согласен, но не знал, поддержать ли Гарта в том, что он сейчас скажет. Что до Робера, то он попросту размышлял над двусмысленностью фразы.

– О чем ты? – спросил король.

– Посмотрим внимательно – кто в большинстве своем стремится в этот поход? Младшие сыновья знатных семейств. Настала их пора.

– Почему же именно младшие?

– Потому что они обездолены, у них ничего нет, и они идут в далекую Палестину захватывать и грабить. Им нужны земли, замки, рабы. Они желают получить то, чем владеют их старшие братья. Но тем феод достался по наследству; эти – мечтают взять его своим мечом. Вот истинная цель похода рыцарей. Не ошибусь – плевать им на Гроб, который снова оказался в руках у сарацин. Кампания эта – всего лишь удобный предлог поправить свои дела.

– Но старшие братья, Гарт? Им отписаны земли, поместья, но они тоже идут.

– Эти одурачены отпущением грехов, которое пообещал крестоносцам папа. Иные и впрямь мечтают освободить Гроб Господень.

– Гарт, мы еще не выступили, а ты уже затянул панихиду, – сказал Герен. – Ужели и впрямь не веришь в успех похода?

– Это будет уже третий. Второй охладил многие умы. Сегодня уже пора понять: нам не победить орды мусульман. Их слишком много – десятки, сотни тысяч! К тому же, если быть честным до конца, то надо дать себе отчет, – это их земля, несмотря ни на что; европейцам делать там нечего. А святое место… паломничество – вот что требуется, если человек одержим религиозным духом.

– Что скажешь о Церкви, Гарт? Ты ведь сам был когда-то духовным лицом.

– И не пощажу первое сословие. Церкви нужны новые епархии. Кроме того, крестоносцы оставляют ей свое имущество – земли, замки. В этом Церковь – их покровитель. И то и другое приносит духовенству доход. Вот и гонят святоши нашего брата рыцаря в Святую землю, обещая ему сказочные богатства Востока. Паломники подтверждают изобилие и красоту заморских стран. Уверяют даже, что их совсем нетрудно завоевать. На эту удочку часто попадаются епископы, надеясь обогатиться восточными реликвиями. Иные все же идут, повинуясь пастырской необходимости, подавая пример.

– Неблагодарное дело быть епископом, – изрек Герен. – Мало того, что на тебе висят паства, миссии, разъезды, в которые постоянно посылает король, тебя еще заставят взять в руки меч и идти воевать. Попробуй откажись, если сам король приказал. Верно, Филипп?

– Да, я требую от них присутствия в походе, во главе моего войска, с высоко поднятым крестом! – воскликнул Филипп. – А если епископ воспротивится, то я как миропомазанник Божий наложу на его земли интердикт, конфискую доходы, а самого лишу сана и сгоню с его земли. Каждый из них знает, что обязан подчиняться любым моим требованиям. Он может, конечно, пожаловаться папе, но папа далеко, а я близко, и я уничтожу его, объявив ему войну!

Герен покосился на короля; тот гордо восседал в седле. Прямой стан, руки сжаты в кулаки, ноздри широко раздуты, глаза, казалось, мечут молнии.

– Да, нелегко быть епископом, – снова тяжело вздохнул Герен.

– Не только они, но и архиепископы пойдут с нами, – твердо произнес Филипп.

– А так ли уж нужен тебе этот поход? – спросил Гарт.

– Нужен. Я рассчитываю в этом еще и на сельских жителей. Немного подучу их и отправятся со мной, взяв в руки луки со стрелами.

– Не отправятся, Филипп, – сказал Гарт и пояснил: – Сельский житель научился думать. Когда-то он надеялся избавиться от нищеты, может быть, даже разбогатеть. После второй кампании мечты развеялись как дым. Он увидел, что походы эти нужны лишь знати и королям. Они идут, чтобы убивать и грабить, строить замки, в которых такой же барон будет так же нещадно давить его поборами. Каждый знает об этом, но не желает говорить.

– В этом ты прав, – кивнул Филипп. – Но, судя по твоим словам, ты не испытываешь особого стремления отправляться на восток.

– И все же я иду, потому что должен защищать своего короля. Я поклялся быть верным ему и готов отдать жизнь за него и за Францию, а не за землю, по которой когда-то ходил Христос с апостолами.

– Клянусь рукоятью своего меча, Гарт прав! – воскликнул Бильжо. – Он сказал то, что каждый знает, но не решается сказать. Филипп, думай что хочешь, но я заодно с Гартом и пойду с тобой ради того же, что и он. И будь я проклят, если это не так!

– А вы, друзья мои? – поглядел король на Герена и Робера.

– А чем мы хуже, черт побери? – повернулся к нему Герен. – Или ты думаешь, мы идем туда проливать свою кровь за Лузиньяна? Гроб – это само собой, но жизнь моего короля мне дороже, клянусь карими глазками Марии Магдалины!

– Я разделяю твои убеждения, Герен, и вполне согласен с Гартом, – не без некоторой доли энтузиазма объявил Робер. – Впрочем, – несколько смутившись, добавил он, – возможно, меня подтолкнул к такому высказыванию Бильжо, мой добрый старик Бильжо, которого я люблю.

Два этих человека и в самом деле в последнее время стали очень дружны. Вероятно, это потому, что Беатриса всегда с восхищением рассказывала отцу, какой Робер хороший и в какие игры они с ним играют. А может быть, потому, что Робер был еще молод и годился Бильжо в сыновья. Собственно, старый воин так и называл его. И ответил сейчас именно так:

– Спасибо, сынок. Я знал, что ты со мной.

Герен, поглядев на них, не преминул заметить, цитируя Аврелия Августина:

– «Великая бездна сам человек. Волосы его легче счесть, чем его чувства и движения его сердца».

– И мне не страшно умирать, если со мной рядом будет Бильжо, – прибавил Робер.

Герен нашел что ответить и на это:

– «Человек рождается смертным, и любомудрие в том состоит, чтобы бояться грехов, а не смерти». Так сказал Иоанн Златоуст.

– Герен, я сделаю тебя епископом, – заявил король. – Среди них всех вряд ли отыщется хоть один умнее тебя.

– Благодарю покорно, – поклонился бывший госпитальер, – но я отказываюсь.

– Как! Ты не желаешь иметь епархию?

– Нет. Король станет вытягивать из меня деньги, и мне предстоит вечная борьба с горожанами и знатью, которая будет постоянно нападать на меня и разорять мои земли.

– Негодяй, ты еще смеешь отказываться! А если я тебе прикажу?

– Тогда, – Герен театральным жестом развел руки и пожал плечами, – мне придется подчиниться.

– Зато у меня не будет более верного помощника в церковных делах. А когда ты станешь архиепископом, мы все духовенство Франции поставим на колени.

Герен только вздохнул в ответ на это.

Уже вдали показались приземистые романские церкви и колокольни старого Тампля – первые строения на пути в Париж с востока, – как вдруг Филипп и его спутники остановились. Эрвина стояла перед ними, как всегда, слева от дороги. Стояла, опираясь на палку, и молча ждала приближения всадников. Казалось, знала, что проедут они именно здесь. Тот же балахон на ней с капюшоном, та же веревка охватывает пояс. Башмаки, правда, уже другие. И все то же выражение лица – скорбное, без тени улыбки. Эта женщина разучилась смеяться и забыла, как улыбаться.

Филипп махнул охотникам, чтобы ехали во дворец без него, а сам, спешившись, подошел к Эрвине, стал на колени, точно перед святой, и поцеловал ей руку. Поднял голову и увидел, как блеснули слезы в ее глазах, устремленных на него словно на сына, вернувшегося к ней из дальних странствий. Кто знает, быть может, и в самом деле, глядя на него, она вспоминала своих детей. Все четверо также спешились и припали к ее руке. Последний – Робер. Она вдруг схватила его за руку, заглянула в глаза, долго смотрела в них и неожиданно нахмурилась, сдвинув брови.

– Как ты молод, – сказала она ему. – Тебе нет еще двадцати. Помнишь нашу встречу? Не забыл моих наставлений?

Робер кивнул, с беспокойством глядя на нее. Ему показалось, она вот-вот предскажет ему скорую смерть.

– И ты, сынок, собираешься на войну? – спросила она голосом, в котором звучала обреченность.

– Как и все, – ответил он ей. – Гроб Господень захвачен мусульманами, – мы идем, чтобы освободить его.

Губы Эрвины искривились в презрительной усмешке. Она помолчала, как маятник, кивая в ответ на его слова. Потом, все так же не сводя с него глаз, сказала, точно прочла приговор:

– Лучше бы тебе остаться здесь. Чужая земля не принесет тебе счастья.

И отвернулась.

– Гарт!

Подошла к нему, обняла, поцеловала в лоб.

– Мы так редко видимся… Но виной тому я сама. Ты ведь знаешь, я не сижу подолгу на месте. Но знаешь также, где мой дом. Бессовестный, ты мог бы заглянуть ко мне. Совсем забыл старую Эрвину.

Гарт улыбался, глядя на нее.

– Не сердись, – прибавила она. – Не секрет, я люблю тебя как сына и всегда рада встрече с тобой. У тебя хорошие друзья. – Она оглядела всех по очереди. – На их лицах нет печати предательства. И у тебя славный король, хотя он и хитрец.

Она повернулась к Бильжо. Глаза ее излучали доброжелательность.

– Старый солдат… Ты хоть и грубоват, но у тебя светлая душа и чистое сердце, которое умеет любить. Твоя дочь скоро вырастет, ты выдашь ее замуж и будешь нянчить внуков. К тому времени ты станешь совсем старым. Но тебя будут любить. Когда настанет твой смертный час, помни: будет кому закрыть твои глаза и пролить слезы над твоим телом.

Бильжо преклонил колени и вновь покрыл поцелуями руки Эрвины.

– Клянусь распятием, лучше не сказала бы и родная мать!

– Ты всем нам как мать, Эрвина, и знаешь это, – сказал Герен. – Помни же всегда, что ты не одна на этом свете, у тебя пятеро взрослых сыновей с королем во главе.

Эрвина опустила голову и долго молчала, глядя в землю. Потом снова подняла взор; глаза ее были полны слез, а губы вздрагивали. Она посмотрела на Герена.

– Не отказывайся от того, что подарит тебе твой король. Дочери твоей это лишь на пользу будет.

На Филиппа она поглядела снизу вверх, поманила его пальцем и так же, как Гарта, поцеловала в лоб.

– Ты лукав, но умен, потому что не хитришь с друзьями. И ты мудр: не каждый сумеет за короткий срок снискать любовь Церкви, ни разу не поссорившись с ней, и значительно увеличить свои владения. Идешь в поход, чтобы вырвать святую реликвию из рук противников твоей веры? – тотчас огорошила она его.

– Я должен, Эрвина, – ответил он. – Это мой долг.

– Понимаю. Но ради чего столько убийств, безвинных жертв, сирот, оставшихся без отцов? Ответь мне, король Франции.

– Во славу веры, во имя Господа! – осенил себя крестом монарх.

– Во имя Господа? – снова презрительно скривила губы Эрвина. – Ничего не может быть ужаснее, страшнее этих слов. Какой он кровожадный, этот ваш бог! И когда он только напьется крови? Сколько уже ее пролито ради него и во славу его!

– Бог мудр и справедлив. Ничто не делается без Его ведома. И если идет война, то надо верить, что так Ему угодно. Значит, лишний кто-то оказался на земле.

– А ты веришь? – сощурила глаза Эрвина. – Веришь в то, что Он есть, и Он где-то там, на небесах? Может быть, ты скажешь еще, что Он любит тех, кто верует в Него?

– Разве это требует доказательств? Не говорят ли об этом Его заповеди?

– Если так, то почему твой бог не помогает христианам? Почему позволил исламистам ворваться в собственную гробницу и осквернить ее? А поход твоего отца? Сколько христианской крови было пролито напрасно! И сколько еще будет! А то, что ты называешь заповедями, – обыкновенная болтовня.

– Мы отправляемся в Палестину, чтобы утвердить торжество нашей веры. И это будет священная война!

– Глупая война, – покачала головой Эрвина. – Сто лет назад родилась эта глупость. Сколько жизней она отняла. Из-за кого? Из-за мертвеца, которого никто не видел, потому что его никогда не было.

– Но Священное Писание! Ведь там описана Его жизнь!

– Писание просто выдумали. Тебе это не приходило в голову? А догадываешься ли о причинах столь частых войн? Той войны, на которую ты собрался? Люди! Вы вспарываете друг другу животы и рубите головы оттого, что вас слишком много. Вы надоели друг другу, вас наплодилось столько, что настала пора пожирать ближнего своего, иначе все вы умрете с голоду. А он идет, он уже стучится в замки и дворцы, в двери каждого дома. Что ты будешь есть, человек, если родил пятерых или больше? Чем накормишь ты их? Человек чересчур плодовит, отсюда его беды. Ему тесно на своей земле, и он идет воевать, чтобы прокормить себя и свое потомство. Дикие звери поступают так же. А ваш бог – всего лишь фиговый листок, которым прикрываются те, кто идет грабить и убивать, чтобы жить самому. Вот тебе мой сказ, государь Филипп. Правдивее его тебе не услышать.

– Ты разуверилась во Всевышнем, в Его могуществе, но я не осуждаю тебя, – ответил король. – Мне известна твоя история, рассказал Гарт. Пожалуй, на твоем месте я мыслил бы так же, превратившись в отшельника. Но у нас есть Церковь, вовсе не слабый наш союзник и наставник в борьбе за веру. Она есть у каждого христианина и ее уже не отнять, ибо она объединила многие народы. Она единственно правильная, и мы идем защищать ее от тех, кто смеется над ней, противопоставляя ей глупую веру в какого-то мифического Аллаха. Понимаешь ли ты меня, Эрвина? Как христиане мы должны идти на восток, потому что там для нас святая земля, где умирал, а потом вознесся на небеса Иисус Христос.

Помолчали. Эрвина тяжело вздохнула. Потом сказала:

– Будь осторожен в этом походе, король. Действуй больше не мечом, а умом. Всю крапиву не выдрать и всех грибов в лесу не собрать. Тот, кто не верит в это, лишь потратит силы и насажает волдырей. От такого держись подальше, – ум его не в голове, а в рукояти его меча. Но он толстый, а ты худой. Пусть себе машет мечом, это не принесет ему ничего, кроме глупых побед. Твоя же задача – действовать головой, в то время как твой союзник без толку рубит крапиву. Ты сам поймешь, что и когда тебе надо будет делать. Помни, что иные в надежде на славу и почет берутся за опасные труды, но, не добившись желаемого, только губят себя. Ты же, пока кот будет ходить по двору, обратись в мышь и хватай сыр, что лежит на полу. Прощай же, король Филипп, и помни мои слова.

Вложив ей в руку туго набитый кошелек, король вскочил на коня.

– Живи долго, Эрвина! Мы встретимся, когда я вернусь из этого похода.

И тронул с места. Остальные последовали за ним.

Глава 11. Конец жизорского вяза

Тем временем между обоими королями по-прежнему не утихали страсти. Узнав о том, что Алиса Французская, его нареченная невеста, стала любовницей Генриха II, Ричард отказался на ней жениться и воспылал еще большей ненавистью к своему отцу. Теперь жизорский замок – приданое Алисы – должен был вернуться к французской короне. Да и самой Алисе нечего уже делать в Лондоне, ей следовало вернуться к брату. Переговоров и вооруженных стычек по этому поводу было уже немало. В августе снова решили устроить встречу под тем же самым жизорским вязом. Англичане явились первыми, устроились в тени и, когда прибыли французы, стали осыпать их насмешками. Нещадно палило солнце, франки буквально покрылись пóтом под его жаркими лучами, а переговорам и вызывающим шуткам из-под вяза все не было конца.

Первым не выдержал Бильжо.

– Филипп, позволь, мы перебьем эту свору наглецов. Сколько можно терпеть издевательства? Как у тебя хватает сил смотреть на все это?

– Нельзя, Бильжо, ведь мы пришли на мирные переговоры. Сегодня должен решиться важный для меня вопрос. Представь, мы бросимся на них с оружием в руках!

– Тогда почему они ведут себя по-хамски? Ей-богу, у меня руки чешутся. Так и хочется нырнуть под этот вяз и разбить им всем рыло!

– Успокойся, тебе скоро представится такая возможность, – похлопал его по плечу Герен. – Мы все с удовольствием составим тебе компанию.

Наступал вечер, а решение так и не было принято. И тут со стороны англичан полетела стрела. Робер чудом остался жив: стрела пролетела возле самого уха, царапнув его.

– Ну, это уж слишком! – вскричал Бильжо, обнажая меч. – Этак они всех нас перебьют. Проклятые английские собаки! Филипп!..

И король дал знак. Франки, давно ожидавшие этого, издав боевой клич, бросились к вязу. Но англичане, хоть и в беспорядке, быстро отступили и укрылись за стенами замка. Взбешенные, французы вернулись обратно. Но надо было на ком-то выместить злобу, и они принялись рубить этот вяз, простоявший здесь не одну сотню лет. Срубили-таки и, на прощанье погрозив англичанам своими мечами, уехали восвояси. Ричард, выслушав Филиппа, поклялся быть верным ему и сказал, что после этого еще больше ненавидит отца.

Следующую встречу монархи назначили на 18 ноября, в Бонмулине. Бедные епископы, которых Филипп отряжал послами, уже устали скакать туда-сюда и проклинали английского короля (а втайне всю политику Филиппа).

Генрих, поджидавший французского государя, вытаращил глаза от удивления: рядом с Филиппом скакал его сын Ричард, законный наследник престола.

– Я требую как сюзерен, – начал Филипп, сразу же обозначив свое главенство, – чтобы мой вассал король Английский передал старшему сыну территории и замки, которые как наследнику должны ему принадлежать. Это, помимо графства Пуату, – Нормандия, Анжу, Берри, Турень и те земли, которые он завоевал в Тулузе. Как будущий король, а ныне соправитель своего отца он имеет право владеть этими герцогствами и графствами. Кроме того, король Английский обязан вернуть королю Французскому Жизор и Вексен – приданое его сестры, а также ее саму.

– Но ведь Ричард женится на ней, – попытался выкрутиться из положения Генрих, – он обещал.

– Обещал! Но когда это было? – вспылил его сын. – С тех пор принцесса прочно обосновалась в твоей постели. А теперь ты хочешь, чтобы я женился на ней после того, как она тебе надоела? Никогда! Я не пес, чтобы подбирать объедки с твоего стола. А теперь отвечай, согласен ли короновать меня как старшего сына и отдать мне земли, о которых только что говорил французский король?

Все было неприемлемо для Генриха – и коронование, и передача прав на владение. Это он предназначил Джону, младшему сыну, неуравновешенному и строптивому, которого любил больше. Откровенная глупость с его стороны; она вскоре и сведет его в могилу. И он сказал, явив свой идиотизм, что не хочет, не может, не готов, а потому не согласен на условия своего сюзерена.

И тогда (Генрих побелел, увидев это) сын отвернулся от него, упал на колени перед Филиппом и признал себя его вассалом во всех владениях, о которых шла речь.

Это было вызовом королю Генриху со стороны собственного сына. Это было объявлением ему войны.

– Король Франции, господин мой, считаю, что встреча наша на этом закончена, – заявил Ричард Филиппу. – Мне, во всяком случае, делать здесь больше нечего.

– И мне тоже, – сказал Филипп.

Так Генрих II лишился почти всех своих владений во Франции, хозяином которых отныне стал его сын, Ричард Львиное Сердце.

Между тем за мощной державой Плантагенетов с беспокойством наблюдала Германская империя, увидевшая конкурента, от которого ей необходимо избавиться. Слишком обширными были владения Генриха II, чтобы империя могла взирать на это спокойно. Кроме того, Генрих мечтал покорить Королевство обеих Сицилий, тем более что его дочь Джоанна была женой сицилийского короля Вильгельма. И Фридрих Барбаросса увидел не просто конкурента, но опасного врага, ибо сам мечтал владеть Сицилией. Назревало столкновение интересов двух сил, двух титанов – империи и английского короля.

Это не могло не устраивать двух других политических соперников этих гигантов – Францию и Италию. Что касается Франции, то нет нужды объяснять, какую выгоду сулил ей этот конфликт, если к тому же принять во внимание, что Фридрих мечтал о мировом господстве. Он – сюзерен, остальные державы – его вассалы. Словом, как во времена Оттонов. Такими были его амбициозные планы, направленные еще и на то, чтобы главенствовать над Римской церковью, а значит, над папой. Извечная борьба за власть империи и престола святого Петра. Собственно, до открытой борьбы за последние годы не доходило, папа всего лишь видел угрозу в планах Фридриха относительно Италии. Но нарыв зрел и вскоре должен был прорваться. И прорвался. Случилось это, когда легат однажды заявил императору, что тот получает свою власть от папы, а стало быть, обязан ему во всем подчиняться. Фридрих, услышав это, выгнал вон римское посольство. Так начался разрыв империи с Латераном.

Понятно теперь становится, отчего папство с интересом наблюдало за столкновением лбами двух исполинов, и как получилось, что оно стало союзником короля Филиппа. Но и Фридрих, следуя пословице «Враг моего врага – мой друг», не испытывал к Франции никакой неприязни, зная, что на континенте Филипп Французский ведет борьбу с английским королем, тем самым обессиливая его. Поэтому король Франции, пораскинув умом, не претендовал на роль лидера ни в мировом господстве, ни в предстоящем крестовом походе.

– Мне вовсе незачем воевать с Плантагенетом, – сказал он Герену. – Этот поход должен сокрушить его. Пусть высекут своими рогами искры два быка – Англия и Германия. Вот и появится огонь для моего костра. Они стремятся к завоеваниям на Востоке? Пусть. Каждый из них мечтает захватить Сицилию? Да ради бога! Я отведу себе роль стороннего наблюдателя, а когда придет время, оставлю их наедине друг с другом. Пусть себе стукаются лбами, у меня же и на своей земле хватает хлопот. Прав был Гарт, сказав, что Палестина, если разобраться, чужая для нас земля. Европейцу нечего там делать.

– Сам того не ведая, Гарт подсказал тебе верный путь, Филипп. Но сделаем вид, будто мы и в самом деле одержимы религиозным духом, а потому стремимся к освобождению Гроба Господня и битве с мусульманами, до которых нам, собственно, нет никакого дела. Когда они придут на нашу землю, я первый выйду на бой с мечом в руке, чтобы безжалостно их истреблять, но пока этого не произошло, я буду только защищать своего короля.

– И снова прав был Гарт, – согласился Филипп, – нам не осушить это море. Плодовитости их самок позавидовала бы любая кошка. Но поход есть поход, Герен, и мы должны быть к нему готовы.

Таково было положение дел в декабре 1188 года.

Так мыслил король Франции, в течение почти десяти лет искавший пути к разрушению империи Плантагенетов на континенте.

Глава 12. Город должен стать крепостью!

Печальная обязанность аббатств как вассалов короны – выплачивать требуемые суммы либо для королевской казны, либо для папской. Совсем недавно в монастырь Сен-Дени наведывался легат: папе нужны деньги. Как отказать? А сумма значительная. Но собрали. Легат, довольный, уехал. И вот теперь король Филипп. Для нужд крестового похода ему понадобилась тысяча марок серебром. Аббат взялся за голову. И отказал. Нет, дескать, средств. Тогда король пошел на хитрость, – взял да и заехал в аббатство, якобы мимоходом. Аббат, узнав, срочно созвал братьев на капитул с просьбой освободить его от должности. Лучше все же, нежели это сделает король. Такой вот выбор был у аббатов – либо плати, либо слагай с себя сан. Вызывает некоторое удивление такая постановка вопроса, но об этом случае упоминает в своей хронике монах Ригор, летописец того времени. К сожалению, он не пишет, чем кончилось дело, но добавляет, что монастыри подвергались бесстыдному грабежу, в основном со стороны папства.

А теперь – хочешь не хочешь – придется возвращаться к войнам на континенте, которым, кажется, не будет конца. Странно, но от этого никак не мог отказаться король Генрих, по-прежнему не желавший видеть Ричарда своим наследником и вновь затеявший войну. На что рассчитывал – непонятно, ведь войско его таяло с каждым днем: вассалы покидали его и переходили на сторону французского короля. Двор в Сомюре, резиденции Плантагенета, опустел.

23 апреля, после Пасхи Фридрих Барбаросса, хоть и начавший собираться в поход последним, первым выступил в Палестину во главе стотысячного войска из рыцарей, оруженосцев, лучников и пехоты. Тем временем Филипп и Ричард начали поход против Генриха II, ибо кончилось перемирие и настала пора снова воевать. Оба молодых монарха – один коронованный, другой еще нет – подступили к Ле-Ману, где Генрих кое-как собрал войско, и взяли его. Английский король успел убежать и бросился к Туру. Но с кем? Горстка рыцарей с ним, только и всего. Среди них его советник, верный друг граф Вильгельм Маршал, не пожелавший бросить в беде своего сюзерена, даже видя всю безнадежность их положения.

Дозорные донесли королю, что войско Филиппа идет на Тур. Генрих поторопился покинуть город и направился к Сомюру. Но никого уже не осталось с ним. И тут он почувствовал приближение конца. Те немногие, что хранили ему верность, привезли усталого, одряхлевшего, уже больного Генриха в его резиденцию, где он узнал, что Тур захвачен и враг идет сюда. Этого он уже не мог вынести. Окончательно разбитый морально и физически (добавим сюда лихорадку), он безоговорочно принял все условия, которые поставил ему французский король, и подписал договор, где признавал Ричарда наследником всех своих владений. На этот раз уже окончательно. После этого он пожелал, чтобы его отвезли в Шинон. Там он и умер 6 июля 1189 года, два дня спустя. Перед смертью он попросил назвать ему тех, кто его предал. Первым было имя его любимого сына Джона. Самого младшего из орлят…

Долго стоял Ричард, безучастно глядя на тело почившего отца, потом сказал, усмехнувшись:

– Теперь ему не короновать моего братца.

И, вмиг став серьезным, громко прибавил:

– Похоронить Генриха Второго, государя Английского, как подобает, со всеми положенными ему почестями! Место упокоения – аббатство Фонтевро. Слуг, которые обобрали его, сняв нательный крест и драгоценности, найти и повесить!

Вскоре они расстались, два короля – один настоящий, другой будущий. Один уехал в Париж, другой – в Англию освобождать из заточения в замке Солсбери свою мать Алиенору Аквитанскую.

– Теперь на восток, распри временно забыты, – сказал Герен Филиппу, когда они вернулись. – Но будь готов, король, война продолжится, едва закончится поход. Сегодня вы с Ричардом друзья, завтра станете врагами. Отныне он не мятежный принц – король!

– Время покажет, – задумчиво промолвил Филипп. – Но уже то хорошо, что он исчезнет с континента и столкнется с Барбароссой. Из этого следует ожидать только выгод для нашего королевства.

– Как бы там ни было, надо дать ему увязнуть в Палестине, а тем временем…

– Вернуться и завоевать его владения? – сверкнул глазами Филипп. – Неплохая мысль. Полагаю, Герен, мы успеем все это обдумать, находясь на Востоке. В одном ты, безусловно, прав: Ричард мой друг и вассал. Однако он сильнее меня. Его владения на моей земле, и они должны перейти к французской короне, а это значит – война. Этого требует моя политика. Теперь о другом. Ты знаешь, что меня беспокоит в последнее время.

– Париж?

– Его ограда. Сейчас он напоминает огород, куда может зайти любой зверь. Город надлежит обезопасить. Жители должны спокойно себя чувствовать, зная, что на них не нападут врасплох. В ближайшие дни мною будет объявлен сбор в городской ратуше. Вопрос непростой, строительство потребует немало средств из казны, а этим она похвастать не может: львиная доля уходит на организацию похода. Поэтому платить будет город: ограда эта для него.

Спустя несколько дней состоялся совет, в который помимо короля, канцлера, казначея и других вошли прево, четыре эшевена[49], городской старшина, старшины городских цехов кожевенников, перчаточников, стекольщиков, кондитеров, мясников и других. Король заявил о своем решении оградить правобережную часть города.

– Париж разросся, вырвался из стен Сите и обосновался на правом берегу Сены. Сейчас это предместья, за стеной вследствие притока сельских жителей вскоре вырастут такие же. Вопрос об ограде поднимался несколько лет тому назад, я помню это. Кто его поднимал? Вы, горожане. Думаете, я не знаю причину? Вы ненавидите сельского жителя, боитесь его, потому и пожелали отгородиться, хотя сами вышли из той же среды. Кроме того, вы все питаетесь тем, что дает вам деревня. Где ваш источник богатства? Откуда вы его черпаете? Он там, среди полей. Он в хижине сельского жителя, который кормит вас. А на какие средства был выстроен собор Богоматери, это детище Парижа, которому нет равных в Европе? Это деньги, заработанные трудом и пóтом вилланов! Вывод отсюда таков: средства для постройки стены будут выделены самими горожанами, а не королевской казной.

Парижане задвигались на своих скамьях, заволновались, стали переглядываться, хмуря брови. Каждый понимал, во что обойдется это строительство. Потянет ли город? Не добавит ли король часть денег из своей казны? Именно этот вопрос читался на всех лицах. Филипп легко угадал его, но не стал отвечать, а продолжал свою речь. Необходимо прочно укоренить в сознании людей мысль о том, что делается это для их же пользы.

– Город должен стать замком, ибо что такое замок, как не крепость, защита от внешнего врага! А враг повсюду, каждый об этом знает, и неизвестно – откуда и когда нападет. Город богат, в нем хранятся священные реликвии, – прекрасный повод напасть и завладеть его сокровищами и вашими деньгами, а вас всех перебить. Кто защитит вас? Король? Но он отправляется в Святую землю освобождать Гроб Господень и уводит с собой всех рыцарей. Остаетесь вы, горожане, и вам защищать город. Что, как не стена остановит неприятеля? Кто спасет вас, если не она? А может, вы отказываетесь платить, потому что эта стена вам не нужна? Может быть, вы желаете, чтобы средства на ее строительство потекли из королевской казны? Брат Эмар, доведите представителям городских цехов и организаций, в каком состоянии находится наша казна.

– Увы, весьма в плачевном, – заговорил казначей. – Почти все деньги ушли на подготовку похода в Палестину. Нужны кони, оружие, продовольствие, фураж, нужны корабли, на которых воины пересекут море. А это всё – деньги. Благодарите короля, что он не повысил налоговый сбор, – ему помогли рыцари ордена Храма и госпитальеров.

Король знаком остановил брата Эмара и продолжил:

– Но город тем и отличается от крепости, что имеет ворота. Для чего они? Для торговли. Где они будут? Об этом мы сейчас и поговорим. Одно непреложно: к воротам должны сходиться водные и наземные торговые пути. Помимо этого город обязан иметь укрепленные башни. Ту, что поставил еще Хильдерик Первый, называемую Левером, надлежит снести; на ее месте возведем донжон в окружении четырех башен. Это будет крепость высотой около ста футов. Отсюда, с этого места стена охватит полукольцом северную часть города; доведем ее до берега правее Гревской пристани. И остановимся пока на этом.

– А как же южная часть, государь? – спросил прево. – Она остается незащищенной.

– Как таковой, жизни на левом берегу нет, – ответил Филипп, – а потому эта часть города подождет, дойдет черед и до нее. Там у нас три аббатства, каждое укреплено: стены, башни, бойницы. Вокруг этих аббатств одни поля и виноградники. А правый берег защищает река.

– Как быть с нищими, ваше величество? Ими полны городские кварталы.

– Этот бич всех городов не устранить, ибо это зло неизбежно. Но коли об этом зашла речь, то вот мой сказ: нищие – укор вашей совести; вашей – банкиров, ростовщиков и прочих. И это еще раз призывает вас к пожертвованиям, как при возведении собора. Но если собор – символ смирения, то стена являет собой силу города, его могучий дух, несокрушимость. Того же, кто забывает о милостыне и пожалеет денег для защиты города, думая лишь о собственном богатстве, накажет Господь.

Остановившись, Филипп бросил выразительный взгляд на будущего епископа. Герен тотчас не преминул сослаться на Евангелие:

– «Христианину необходимо помнить, что если богатый всего лишь исправно посещает церковь и читает молитвы, то у него мало шансов войти в Царство Небесное, если он скуп на пожертвования». Об этом говорил Христос, живший среди блудниц и прокаженных и любивший их.

– Но это далеко не все, о чем я хотел сказать, для чего и собрал вас, – поднял руку Филипп. – Париж навсегда становится столицей королевства, местопребыванием монарха. Любимый город моего отца, Гуго Капета, Хлодвига. Колыбель Франции! Но что мы находим в этой колыбели? Зловоние, старые, покосившиеся дома, грязные, кривые, безобразные улицы… Флассан! – Он повернулся к прево. – Отчего в Париже кривые и грязные улицы? Я говорю не о тех, которые уже замостили булыжником три года назад. Отвечайте мне, я хочу знать!

– Но, ваше величество, ведь они немощеные, как же им быть чистыми? – виновато развел руками Готье де Флассан. – Когда дождь, они представляют собой настоящее месиво, а при засухе грязь превращается в пыль…

– И это в тихую погоду. А поднимется ветер?…

Пожав плечами, прево опустил голову.

– Я так и знал, что вы мне не ответите. Хорошо, а почему они кривые? Кто сделал их такими, ведь не сами жители?

Флассан принялся объяснять, сопровождая свои слова жестами рук.

– Именно так, ведь улицы рождаются от домов. Чей-то фасад выбился из ряда и вылез вперед, следом другой такой же дом – и вот уже улица повернула. А если дом полез назад, то встречный выпирает настолько же, насколько противоположный дом отступил вглубь. Снова улица поворачивает, но теперь уже в другую сторону…

– Возмутительно! – оборвал его король. – Строят кому как вздумается и когда кто захочет! Пора положить этому конец. Не город, а скопище разбросанных кое-как деревянных и глиняных сараев! Улицам надлежит быть прямыми, а не изогнутыми, как меч сарацина. Будем мостить улицы и выравнивать их, особенно те, что пойдут к воротам. Вылез дом вперед – снести его наполовину, а тех, кто посмеет возмущаться, выселим в предместья. Париж должен стать образцовым городом, как, скажем, Страсбург. А то ведь что получается: по улицам бродят коровы, свиньи и куры, висит белье, а прохожие зажимают носы оттого, что повсюду стоит вонь. Стыдно! Что подумают о нас гости? Париж, столица французского королевства, похож на развалины, а его улицы – вылитые трущобы! Мало того что кривые, они еще узкие и темные. Попади на одну из них в квартале Сен-Жермен или Сен-Мартен и, клянусь венцом Иисуса, уже не выберешься, потому что не разберешь, где вход, а где выход, в какую вообще сторону идти. Что там критский Лабиринт! Сам Минотавр заплутал бы на парижских улицах и в отчаянии рухнул бы в грязь, взывая о помощи. Не так ли, господин Аршамбо? – обратился король к городскому старшине.

– Ваше величество, улиц много, а людей у меня мало, – попытался защищаться тот. – Да и что мы можем сделать: камень не везут, нет песка, рабочие бастуют. А на север от квартала Сен-Жерве – там вообще одни болота.

– И тем не менее там живут люди. Как же они пробираются к своим домам?

– По доскам и бревнам. Это у них что-то вроде улиц…

– Черт знает что! Почему не засыпаны болотистые места? Почему маленькие отдаленные улицы напоминают скорее трясину? Мне говорили – там зыбкая почва, уходит из-под ног. Помои выливают прямо в эту грязь, мусор бросают туда же! Больницы переполнены людьми, страдающими заразными болезнями! Лечить их никто не умеет, и люди умирают десятками, сотнями! Причина кроется в улицах и переулках, которые кишат всякой заразой.

– Церковники утверждают, государь, что с этим невозможно бороться, ибо это кара свыше, – вставил прево, указывая пальцем в небеса. – Больным они устраивают публичные моления, проповеди, молитвы всем известным святым. Их несут для исцеления в аббатство Святой Женевьевы или в собор Богоматери.

– Вот откуда чума и проказа, – молвил Герен, – а мы ищем ее истоки в карающей длани Господа, ссылаемся на ливни, а потом на засуху. Утверждаем, что чума – болезнь, насылаемая колдовством, и обвиняем в этом женщин, которых объявляем ведьмами. Кому же это выгодно? Церкви, которая якобы нашла виновника эпидемии, или городским властям, не желающим видеть то, что творится у них под носом?

– Вы слышали, Аршамбо? А вы, Готье? Старшины цехов тоже? – грозно хмурил брови Филипп. – Долго это будет продолжаться? Или вы все хотите лишиться своих должностей? Желаете, чтобы король упрятал вас в тюрьму как пособников дьявола, сеющих заразу в нашем городе? В столице французского королевства! Так я прикажу Бильжо, он живо с вами поговорит.

Едва прозвучало это имя, присутствующие затряслись от страха, заикаясь, стали лопотать что-то в свое оправдание, в отчаянии устремили молящие взгляды на Флассана.

– Но, государь, что же делать, если не хватает рук, а жители продолжают выливать помои под окна себе или своему соседу?… – беспомощно развел руками прево. – Да хорошо бы одни помои, а то ведь… сами понимаете, ваше величество, что я хочу сказать.

– Полагаете, этими вопросами должен заниматься король? – побагровел от злости Филипп. – А вы? Для чего существует в городе администрация? И почему король должен выслушивать от вас этакие жалобы? Вы прево и находитесь у меня на службе, так что будьте добры впредь сами выслушивать жалобы и принимать надлежащие меры, а не плакаться перед королем. Власть над городом дана вам, а не мне.

– Но как же быть с камнем и песком? Их так трудно вывозить с наших карьеров, которые, как вам, вероятно, известно, довольно далеко…

– А меня это не интересует! – вскричал король. – Конечный результат – вот о чем обязаны вы доложить вашему государю или его наместнику. Вам понятно? И не будем больше возвращаться к этому вопросу. Но если, вернувшись из похода, я найду город в столь же плачевном состоянии, в каком оставил… Берегитесь, прево, и помните, что у вас, в отличие от гидры, всего лишь одна голова и другая вместо нее уже не вырастет. А теперь приступим к стене. Прошу всех учесть, что вопросу этому я придаю первостепенное значение. Стена – это благосостояние горожан, а значит, увеличение королевской казны. Ворота – это пошлина, которая опять-таки идет в казну. И за этими поступлениями будут следить мои тамплиеры. Жаль все же, что они построили свое аббатство так далеко от города, хотя и обнесли его зубчатой оградой. Стена пройдет южнее, – ни к чему так далеко лезть на север. Горожанин должен жить рядом с ней, а не бежать к ней в случае нападения, высунув язык. Кстати, эшевенам надлежит произвести подсчет численности населения. Я должен знать, сколько народу живет в моем городе. А теперь – ограда.

И они принялись обсуждать план будущего строительства. Решено было возвести Луврский донжон на высоту свыше ста футов и к северу от него поставить ворота Сент-Оноре. Дальше восьмиметровая стена идет на северо-восток к церкви Сент-Эсташ, до ворот. Через них дорога ведет от рынка Шампо к горе Монмартр, где Людовик VI основал аббатство бенедиктинок. Его еще называли «крепостью монашек» или «женской тюрьмой». Следующие ворота – Сен-Дени, направление – дугой на восток. Аббатство, правда, как и замок Тампль, оставалось за пределами стен. Но это не беспокоило короля: оно было хорошо защищено трехметровой толщины зубчатой стеной и имело пять башен с бойницами. Монахи в то время умели, да и должны были воевать: нападение мог совершить кто и когда угодно. Вообще, Филипп любил там бывать, отдыхая в кругу друзей от своего дворца и государственных дел, среди убранства и пышности аббатства. Герен, невзирая на высказывания святого Бернара и Петра Кантора, возмущавшихся роскошью монастырских и церковных интерьеров, говорил: «Монастырь – дворец Господа. Он сеньор, и у него свои вассалы – святые, а потому дворец его должен блистать красотой и чистотой, ибо это преддверие рая».

Следующие ворота – Тампль, на одноименной улице, ведущей через квартал Сен-Жерве к резиденции тамплиеров. И пятые, на востоке – ворота святого Антония, сразу же за монастырем. До них тянулась улица с Гревской пристани, за ними – церковь Сен-Поль и дорога в Реймс. Полукружие стены упиралось своим концом в правый берег напротив пролива меж двух незаселенных островов восточнее Сите. В этом месте, на набережной Целестинцев, решили поставить дозорную башню под названием Барбо.

После некоторых дебатов в адрес северо-восточной части города постановили осушение болот предоставить тамплиерам. В конце концов, это их территория, и немалая, надо сказать: от улицы Стекольщиков, что ведет от церкви Сен-Мерри к монастырю Пти Сент-Антуан, – до самого замка с двумя донжонами и церковью по образу храма Гроба Господня. Вширь территория простиралась от старой улицы Тампль до новой, где пропасть болот, за осушение которых тамплиеры и взялись сразу же после возвращения из похода.

Через несколько дней Филипп уточнил план, добавив еще двое ворот. Первые – святого Мартина – должны были располагаться между Сен-Дени и Тамплем. Вторые прорезают стену на востоке между воротами Тампль и Сент-Антуан. Отцы города, скребя подбородки, засомневались: а надо ли? Чем больше ворот, тем уязвимее стена.

– Чем больше ворот, тем больше башен, – ответил им на это Филипп, – а значит, лучше оборона. Ворота должны быть хорошо укреплены, для чего – нет смысла объяснять. И второе. Париж – огромный рыночный центр. Но не только деревня заинтересована в рынке, а и все города нашего домена. От ворот идут дороги, и дороги эти, повторяю, – пути торговли. Она будет сосредоточена на правом берегу; на левом – церкви, коллежи, которые уже к нынешнему времени протянулись до аббатства Святой Женевьевы. Духовная и светская власть остаются в Сите. Теперь о запахе. Париж воняет. Причина этого известна. Поэтому повелеваю: улицы мостить с уклоном к середине, где будет проходить канава для слива нечистот. Постепенно, перетекая из одной улицы в другую, они достигнут реки. Канавы эти следует регулярно промывать. Таково решение проблемы, Флассан. Вы поняли? Вот и отлично.

Так в Париже в скором времени появилась первая канализация.

Весь вечер – во время ужина и после него – Филипп с увлечением рассказывал друзьям о замысле, который он давно вынашивал и вот теперь начинает претворять в жизнь.

– Наш город обставит Рим! – воодушевленно говорил король. – Он станет лучшим и первым среди всех городов как в политическом отношении, так и показав любому желающему свою военную и культурную мощь. А университету я дам неограниченные права. Он послужит образцом для всех учебных заведений Европы!

Друзья с интересом слушали, переглядывались между собой, одобряли. Не обошлось без вопросов.

– Какой высоты будет стена? – полюбопытствовал Бильжо. – А ее толщина?

– Сколько всего ворот? Как они будут выглядеть? Куда пойдут от них дороги? – захотел уточнить Робер.

Гарт пожелал узнать, сколько предполагается поставить башен и будут ли прогуливаться по этой стене часовые.

Филипп ответил всем, потом добавил:

– Но ни один из вас не спросил, почему стена протянется именно таким образом? Нет ли тут скрытого умысла? Есть, друзья мои, и я объясню вам. Духовная власть, как известно, испокон веков претендует на верховенство. Наглядный тому пример – битва папства с империей. Так вот, чтобы прижать своих церковников, дабы не совали нос не в свое дело, я решил поставить стену так, чтобы аббатства остались за ее пределами. Это Сен-Дени, Сен-Лазар, Сен-Мартен, целестинцы. На юге – Сен-Виктор, Нотр-дам-де-Шан, Сен-Жермен-де-Пре. Но земель у каждого из них много, часть их остается все же в городе. Однако такое деление ослабляет влияние Церкви. Подобное произошло в былое время с рынком Ле Аль. Его основал еще мой дед. Но землями этими владел епископ Парижа. Ему пришлось отказаться от них взамен части прибыли от рынка. Так же я поступил с аббатом Сен-Жермен-де-Пре, на землях которого устраиваются ярмарки. А ведь прежде все рынки принадлежали церкви. Теперь ими владеет король, а значит, существенно идет пополнение казны. Но вскоре я отберу у аббатств и эту привилегию. Станут судиться – буду отбирать у аббатов их сан, а на их место ставить своих, хотя бы тебя, Герен, или Робера. Согласится Гарт – сделаю и его настоятелем. Бильжо не возьмется за это, знаю. Он воин, сутана аббата ему не к лицу.

Так решался Филиппом Августом вопрос обустройства города в 1189 году. Кстати, Августом (по латыни «Возвеличенный богами») назвал его монах Ригор потому, что король значительно увеличил территорию Франции и родился тоже в августе.

3 сентября Ричард Львиное Сердце короновался в Лондоне, к большой радости своей матери, Алиеноры, которой исполнилось к тому времени 67 лет. Не обошлось без инцидента. Будущий король, зная о презрительном отношении горожан к евреям, запретил тем показываться на обряде помазания. Но некоторые богатые евреи все же пришли: решили поднести королю подарки. Поднесли, да только потом еле ноги унесли. И то не все. Разгоряченные вином, горожане принялись избивать своих кредиторов. Оставшиеся в живых укрылись в архиепископском дворце. Король узнал, троих зачинщиков приговорил к смерти и запретил отныне нападать на евреев по всему королевству.

Всю осень 1189 года Ричард пробыл в Англии, потом начал собирать деньги на организацию крестового похода. Налог собрали, но этого оказалось мало, и Ричард принялся продавать звания, должности, саны, замки, города и земли. Однако и этого ему казалось недостаточно, и он, как пишет хронист, однажды воскликнул:

– Черт возьми, я продал бы Лондон, найдись на него покупатель.

Двусмысленная фраза, но истина в том, что Лондон был для Ричарда чужим городом; он смотрел на него и на всю Англию только как на источник доходов. Он вырос в Аквитании, там была его родина, и даже говорил он на провансальском языке, с трудом изъясняясь на английском и то через переводчика. Так что его с полным правом можно было назвать французским сеньором и с большой натяжкой – английским королем, потому как за все время его царствования он всего-то раза два-три появлялся в Англии, и никто его там не знал.

Перед походом Ричард, решив обеспечить себе тыл, подписал Кентерберийскую хартию с шотландцами. Отныне, после многих лет борьбы с Англией за свою независимость, это королевство становилось самостоятельным. Кроме этого он продал шотландцам за весьма умеренную цену в 10 000 марок две пограничные области. И… приостановил захватнические действия во Франции. Теперь его целью был Ближний Восток – установление там своего господства, захват территорий для своей империи. К этому же стремился и Барбаросса. Вот они, два утеса, которые вскоре должны были столкнуться. Папа Климент III, наблюдая за ними, потирал руки.

Глава 13. Господи, прими к себе душу невинную!

Кормилица, сложив молитвенно руки на груди, во все глаза глядела на Изабеллу. Не на лицо, а гораздо ниже.

– Боже мой, дитя мое, что это ты?… – промолвила она, указывая рукой на живот королевы. – Да разве такие животы бывают? При родах – другое дело, а сейчас?… Да ведь тебе еще месяца два носить, никак не меньше, а он у тебя раздулся, будто там целая армия!

– Я и сама удивляюсь, кормилица, – недоуменно глядела на свой огромный живот Изабелла. – В прошлый раз, помнишь, было совсем не так. Я легко могла шагать, хотя нас уже было двое и Людовик вот-вот должен был появиться на свет, а теперь… теперь я не вижу носков своих туфель! И я чувствую, будто меня с двух сторон колотят кулаками изнутри.

– Пресвятая Богородица! – перекрестилась Меланда. – Да ведь это же… Господи, на всё воля твоя! Уж не двое ли там у тебя? А ну, дай я послушаю. Сиди спокойно и дыши ровно.

И она, склонившись, приложила ухо к животу королевы.

– А разве так бывает? – с детской наивностью вскинула брови Изабелла. – Я ведь совсем не крупная, а маленькая. Как же они могут поместиться там?…

И она бросила вопросительный взгляд на подруг.

– Очень даже могут, – подбежала к ней Этьенетта и уселась на корточки. С другой стороны примостилась Стефания. – Года три тому назад мне случилось побывать в Боженси у моей тетки. Так вот, ее молочница родила двух ребятишек, одного за другим. Я сама их видела. Такие чудные карапузы! А похожи друг на друга так, что и не отличишь.

– Я тоже слышала про двух девочек-близняшек, – прибавила Стефания. – Это было в Бове. Правда, сама я не видела этих малышек, но, говорят, обе здоровенькие, крепенькие и чудо как хороши.

– Так и есть, – объявила кормилица, умиленными глазами глядя на королеву, – два сердечка бьются там, чтоб мне больше не войти в церковь! И третье – твое, оно бьется сильнее.

– Неужели правда, Меланда? – все еще не верила Изабелла. – Вот так раз! Выходит, я рожу Филиппу еще двух сыновей? Итого будет три?

– А может быть, и дочерей, – спустила ее с небес на землю первая статс-дама.

– Дочерей – тоже неплохо, – подняла оптимизм у королевы ее камеристка. – Подрастут немного, и король выдаст их замуж за принцев. Вот и приобретет наше королевство еще двух друзей.

– А тебе, кормилица, доводилось видеть близнецов? Расскажи, если так.

Еще бы, конечно! И Меланда пустилась по волнам воспоминаний, погнавших ее во времена двух последних Людовиков и бросавших от границ Германии до Бретани, от Прованса до Нормандии.

Филипп, узнав новость, прибежал, упал на колени у ног жены и нежно обнял ее огромный живот.

– Голубка моя! Ты и сама не представляешь, какая это будет радость для всего королевства, если, конечно, кормилица не ошиблась.

– Что вы, государь! – замахала руками Меланда, стоявшая поодаль. – Ошибки быть не может. Слава богу, в этих делах я разбираюсь. Да и врачи, когда осматривали вашу супругу, сказали, что так и будет.

– Дай-то бог! А ведь и вправду, – Филипп пристально посмотрел на живот и внезапно рассмеялся, – если там всего один, то какой же он огромный! И как же он пролезет тогда…

Меланда хихикнула, прикрывая рот рукой, а у королевы заалели щеки. Улыбаясь, она проговорила:

– Вот видишь, а ты ругал меня, мой король…

– Да разве мог я знать тогда?… – зачастил Филипп. – Ведь торопился… я же такой… мне чтобы всё сразу и чтобы много… для королевства, для державы великой…

– Теперь у тебя будут трое сыновей. Сначала три принца, потом три короля. Вырастут – не стали бы такими, как Плантагенеты.

– Не станут, моя радость!

– Воспитай их, Филипп. Пусть доставляют тебе, мне и всем людям только радость.

– Обещаю тебе, моя королева!

И Филипп принялся целовать руки своей любимой супруге. Потом поднял голову, огляделся.

– Вам, троим, приказываю ни на шаг не отходить от королевы до самого дня ее родов!

Все трое молча склонили головы.

День родов наступил неожиданно. Меланда, услыхав крики роженицы, увидев заметавшихся в смятении повивальных бабок, побледнела, поднесла руки к груди.

– Господи, началось… Да не рано ли?…

Екнуло вдруг сердце у нее в груди, и она помчалась туда, где не своим голосом кричала Изабелла, суетились врачи, бегали слуги с бельем, водой, чем-то еще…

А неподалеку, в этом же коридоре, за дверями своих апартаментов ходил туда-сюда, ломая пальцы на руках и прислушиваясь, король Франции Филипп. Его друзья были рядом, кроме них – тамплиеры, рыцари, маршалы, придворные. Все ждали. Роды. Не шутка. Пронесся слух, что, по-видимому, родится двойня. Двери в коридор открыли, и все замерли. Вот-вот огласят долгожданную весть и послышится крик младенца… впрочем, нет, двух. А там – кто знает…

А Изабелла всё кричала, и это было удивительно. Это настораживало, вносило смятение в умы. Почему она так надсадно кричит? Почему истошно завизжали вдруг там, будто их режут… Кто? Повитухи, слуги… А голос роженицы? Отчего он все слабее, будто каждая прошедшая минута отнимает у нее последние силы? Вот он еще раз послышался, но уже совсем слабый, словно все кончилось наконец и ей незачем больше кричать… Но младенец?… Почему не слышно его? Все кричат, а он… Что происходит? Отчего вдруг наступила такая тишина, будто все умерли там, за дверями этой комнаты, где должна появиться на свет… нет, должны появиться две новых жизни?…

И вдруг снова крик – отчаянный, рвущий напополам душу! Кормилица… ее голос!

Филипп остановился. Резко повернулся к дверям. Бледный, руки дрожат. Глаза уставились в дверной проем и точно остекленели, ничего не видя вокруг, кроме этого проема и окна, видневшегося за ним.

– Что? Что там?… – шептал он бледными, трясущимися губами, не меняя направления взгляда. – Почему не идут?… Что случилось, я хочу знать! – бешено вскричал вдруг Филипп и рванулся вперед, к проему, но внезапно встал. Глаза широко раскрылись. Отшатнувшись, сделал шаг назад, потом другой, замахал руками, точно отгоняя от себя призрак, неожиданно возникший перед ним.

В дверях стояла кормилица. В лице, как и у него, ни кровинки. И так же трясутся руки, в которых она комкает платок. А по лицу ручьями, срываясь с дрожащих губ, бегут одна за другой слезы.

– Государь… – с трудом выговорила она помертвелыми губами, – наша девочка… наша королева… ваша супруга…

– Что? Что?! – дико вскричал Филипп, бросаясь к ней.

Но ни слова больше не сказала кормилица, только разрыдалась пуще прежнего, закрыв лицо платком.

Филипп выскочил в коридор, ворвался в комнату роженицы, да так и застыл на пороге – с перекошенным ртом, застывшим взглядом. Все, кто был здесь, стояли с низко опущенными головами, многие плакали. Никто не произнес ни слова. Молчала и Изабелла, покоящаяся на своем ложе с лицом, схожим с белой подушкой, на которой лежала ее голова с распущенными, мокрыми, золотистыми волосами. Рядом, на столике, лежали два крохотных тельца – недвижимые, молчаливые, так и не издавшие, появившись на свет, ни одного звука. Оба были в крови. Вокруг них и их матери также все было залито кровью. Казалось, здесь только что произошла резня, жертвой которой пало сразу несколько человек. Не было крови только в теле Изабеллы. Почти вся она вышла, покинув ее навсегда, оставшись на полу, простынях, на лицах и одежде тех, кто стоял рядом, бессильно опустив руки, с которых капала на пол кровь французской королевы. А она, застывшая, лежала и мертвыми глазами глядела перед собой, словно в последний миг своей короткой жизни хотела увидеть мужа и сына, которых беззаветно любила.

Филипп подошел к ней – медленно, не чуя под собой ног, не видя никого. Только белое лицо было перед ним, лицо его любимой жены, его маленькой Изабеллы. Подойдя, он склонился и долго смотрел в ее глаза, уже угасшие, подернутые пеленой смерти. Им так и не довелось проститься с тем, кого они хотели увидеть, а бескровные губы застыли, не имея уже сил сказать прощальные слова. И все же они успели обратиться к Богу, вверяя Ему душу. Так сказал священник, стоявший у изголовья с распятием в руке и читавший отходную молитву.

Филипп почти не дышал. Губы его задрожали. Ничего не надо было ему объяснять, он все понял. И медленно перевел уже замутненный взгляд на два маленьких тельца, два комочка, лежавших рядом… Оба мальчики… Дрожащими руками Филипп поднял их, уткнулся лицом в своих мертвых и холодных уже сыновей и беззвучно заплакал.

Заголосили бабки, завыли придворные дамы и камеристки, наблюдая эту сцену. Подняв головы, держа платки у глаз, все смотрели на несчастного отца, рыдая обнимавшего своих малюток.

Впервые видели такое люди. И слышать им не доводилось ни о чем подобном. Стояли и смотрели сквозь слезы. Видели, как подошел король к изголовью жены, положил рядом с ней два красных комочка, наклонился, поцеловал в губы усопшую, а потом вдруг покачнулся и стал оседать… Упал бы, да поддержали его с обеих сторон Герен и Гарт. Повернувшись, Филипп упал им на руки…

Похоронили Изабеллу де Эно в новом соборе Богоматери. Рядом положили два маленьких гробика. Священник стал читать заупокойную молитву. Кормилица, как-то сразу вдруг постаревшая и осунувшаяся, произнесла над могилой своей любимицы эпитафию:

– И умерла в муках, как королева Бланшефлор. Только та перед смертью увидела сына своего, а нашей бедняжке не довелось… Господи, прими к себе душу невинную, мученицу и страдалицу нашу королеву Изабеллу!

– Не будет у нас больше такой королевы, – подала голос рядом стоявшая Этьенетта, – и никого уж мне так не полюбить, как мою лучшую подругу.

– Да станет земля пухом нашей милой, прекрасной королеве, – сказала Стефания. – Не видеть уж больше мне такой госпожи…

И не договорила: слезы помешали.

– Прощай, моя любовь, и прости меня за все, – низко поклонился гробу жены король Филипп.

Что послужило причиной такой ужасной и скоропостижной смерти матери и младенцев, никто так и не смог объяснить. Медицина того времени была не на самом высоком уровне своего развития. Обильное кровотечение оборвало нить жизни роженицы – вот все, что удалось вытянуть из врачей. А малютки… Один из них задохнулся в утробе матери: пуповина обмоталась вокруг горла. Причина смерти второго осталась неизвестной.

Города королевского домена погрузились в траур. Париж, Компьень, Этамп, Санлис… Те самые, где бывала королева, раздавала милостыню, дарила одежду, кормила всех нищих, бродяг, увечных. Они любили ее, помнили о ней и теперь ходили по улицам босые, с развевающимися на ветру волосами, плакали, били себя в грудь и у каждой церкви падали в пыль, прося Господа уготовить лучшее место в раю для их королевы, которую они никогда не забудут. И долго еще во всех городах слышался погребальный звон, доносившийся с колоколен Церквей и аббатств.

Увы, в те далекие темные времена смерть при родах была не таким уж редким явлением, и младенцы тоже, бывало, рождались мертвыми. «На всё Божья воля», – утешали попы. Этим все и заканчивалось.

Умерла королева Франции 15 марта 1190 года. Было ей в это время без самой малости 20 лет.

Глава 14. Завещание короля

До выступления в Палестину оставались считаные дни. Филипп торопится. Он должен успеть составить завещание. Никто ему не мешает; перед ним лист пергамента и перо в руке. Строчки ложатся ровно, одна за другой – решительные, властные. Ни один человек не имеет права их изменить или уничтожить. Тот, кто будет читать, – ужаснется, не поверив, сочтя за бред. Но такова воля короля.

Регентами на время своего отсутствия он назначил своих родственников; их двое: королева-мать и архиепископ Реймсский. Однако власть их весьма ограничена: они не имеют права отдавать приказы, судить, казнить, контролировать доходы, владеть королевской печатью. По сути, они – никто, никаких прав руководить делами королевства не имеют. Реальная же власть предоставлена шести лицам из среды горожан – богатым людям, умным, умевшим хорошо считать и даже читать. Откуда же они взялись и как их имена?

Их нашел Бильжо. Не всех, правда. Другие – кандидатуры Герена и Гарта. Эта троица, а потом и четверка, частенько вечерами выбиралась из дворца и посещала парижские трущобы, где запросто общалась с простонародьем. Бильжо, Жослен, Годемар были здесь своими, с ними пили, пели, шутили кожевенники, свинари, менялы – словом, горожане. Бильжо щедро всех угощал, а потому знакомых в городе у него становилось все больше. Многих он знал по именам, у иных порою оставался с друзьями ночевать. Но вот прибавились к ним брат Герен, рыцарь Гарт, а потом еще один, молодой, по имени Робер. Все они оказались неплохими парнями, их в лицо знали многие парижские трактирщики и содержатели постоялых дворов. И чуть не каждый вечер в том или ином кабачке лилось рекой вино, гремели удалые песни, а потом посетители делились с собутыльниками своими или чужими житейскими историями.

Этот «выход в народ» происходил по просьбе Филиппа. Ему нужны были умные, грамотные люди, которых он в недалеком будущем мечтал видеть на руководящих постах королевства, в его администрации, в судах, счетных палатах, в строительных бригадах и объединениях речных и сухопутных торговцев. Не среди рыцарей – жадных, безграмотных, часто вовсе глупых, – а среди народа рассчитывал король найти нужных ему людей. И люди эти – зажиточный класс, бюргеры или буржуа, как стали их называть позднее. Немного времени прошло, и ему представили список кандидатур, таких, каких он хотел. Филипп смеялся, читая эти имена, но верил Герену, как самому себе. Именно Герен, по мнению Филиппа самый умный и способный из всех его придворных, готовый всегда дать совет в любом деле, касающемся управления городом и даже всем доменом, составлял этот список. Люди были надежные и лично им проверенные. С каждым он и Гарт проводили беседу. От предложений, с которыми к ним обратились, кое-кто отказался еще раньше: иные посчитали это шуткой, другие не решились на столь серьезное дело, как управление на местах и надзор за регентами – ближайшими родичами короля. Шутка ли? Так и без головы остаться недолго. Ищи потом виноватого в королевской семье!

Смелых, решительных, готовых на все ради их города и короля, оказалось шестеро. Вот их имена, вызвавшие улыбку у Филиппа: Тибо Богатый, Отон Мятежник, Эброин Меняла, Роберт из Шартра по прозвищу Лучник, Бодуэн Бруно по прозвищу Репей и Никола Буассо. Филипп их знал. Всю шестерку приводили к нему друзья в его загородный дом близ предместья Сен-Жак.

Королевский совет, таким образом, во время отсутствия Филиппа не ограничивался мнением или судебным решением королевы-матери и ее братьев. Наряду с ними дела города и королевства были поручены лицам из дворцовой администрации короля, монахам из аббатств Сен-Жермен и Сен-Дени и тем лицам, о которых уже шла речь. Именно этой шестерке король доверил охрану казны и королевской печати. Им же вверил ключи от сундуков, стоящих в Тампле. В них деньги, которые он выделил своему сыну на случай, если умрет в походе.

Эти шесть горожан представляли собой все население Парижа, которому Филипп доверял больше, нежели своим знатным родственникам. Им же (горожанам) дал наказ: в день святого Реми, на Сретение и на Вознесение все поступившие в казну суммы налогов, сборов и т. д. должны доставляться в Париж. Место хранения – Луврский донжон, как только он будет закончен; до того времени – одна из башен королевского дворца. Наконец этим шестерым было приказано контролировать действия королевских чиновников не только Парижа, но и всей Франции, а если потребуется, то и управлять на местах. Так и написал Филипп в завещании: «Без совета сих мужей, по крайней мере двух из них, дела города вестись не должны».

Так Филипп сформировал регентский совет, приобщая горожан к аппарату государственной власти. За год отсутствия короля этот совет успел разослать немалое число королевских грамот, скрепленных печатью. И грамоты эти начинались или кончались всегда одними и теми же выражениями: «В присутствии наших горожан…», «По свидетельству наших горожан…» или «Сообразуясь с мнениями…».

Так и вышло, впервые за всю историю франков, что парижские буржуа приняли самое деятельное участие в регентстве. И они надолго запомнили это, восхваляя своего короля и безоговорочно выполняя все его распоряжения.

Кроме этого Филипп в каждом городе оставил королевского наместника, иначе говоря, бальи[50]. Также во всех городах представители горожан (везде – четверо) приобщались к власти; дела города прево мог решать только вместе с ними. О сенешале в завещании – ни слова. Слишком большой вес приобрела в последние годы эта должность, и Филипп предпочел оставить ее незамещенной. Вместо сенешаля – бальи, и не из могущественного рода, а из среды горожан, на которых Филипп предпочитал опираться в предстоящей борьбе с феодалами.

И никто – ни королева-мать, ни архиепископ – не мог, да и не имел права нарушить хотя бы один из пунктов завещания и лишить полномочий наместников, которых назначил сам король.

Действия монарха не могли при этом не обеспокоить знать и воинов. На их взгляд, поведение короля – из ряда вон выходящее. Как! Им подчиняться простолюдинам, облеченным публичной властью! Слыхано ли где такое! Однако сопротивляться было бесполезно, приходилось смиряться.

Трубадуры, в большинстве своем дворяне, в ответ на такую акцию вводили в сюжеты своих песен ненавистных и презираемых ими горожан. Год спустя, узнав об этом, Филипп запретит трубадурам появляться при своем дворе, хотя содержание поэтов и музыкантов считалось обязательным для всякого монарха. Но он игнорировал общественное мнение, заявив, что трубадуры – лентяи, бесполезные, лишние люди; деньги, на которые приходится их содержать, пойдут лучше в помощь беднякам.

Филипп матерел. Сын Людовика VII становился сильным монархом. В нем стали наблюдаться черты жестокости, порою коварства. Королева-мать хорошо видела это и понимала: вздумай она подать голос против, и сын не колеблясь упрячет ее в тюрьму. Ей оставалось только, тяжело вздыхая, переглядываться с братом. Архиепископ молча разводил руками. Он знал: папа на стороне французского короля.

Что же касается участия в походе, то Филипп шел на огромный риск, фактически оставляя на попечение матери своего сына, единственного наследника. Кое-кто склонен думать при этом, что король ставил служение Господу выше политики и на восток его вела вера. Но так ли? Скорее здесь другое: он не мог не идти, не имел на это права как монарх европейской державы. В данном случае общественное мнение осудило бы его, а это уже было страшно. Но еще страшнее разлад с папством, который неминуемо последовал бы, вздумай Филипп отказаться от похода. И третье – знать, рыцарство, его народ. Презрение – вот что могло стать результатом этого. Мог ли король Франции допустить столь низкое падение своего престижа? Ни за что!

Он был тронут, когда Гарт сказал ему перед самым выступлением:

– Береги себя, Филипп. Не рискуй понапрасну. Найдется кому подставить свою голову вместо твоей.

– Во имя Франции ты должен беречь себя, – прибавил Герен. – Сын твой Людовик, как тебе известно, слаб здоровьем. Помни всегда об этом.

– Мы женим тебя вторично, король, как только вернемся! – воскликнул Бильжо. – Новая жена родит тебе второго сына. Согласись, это все же лучше, чем один.

– И я снова стану нянькой, – улыбнулся Робер. – Но я к этому уже привык.

– Дети любят тебя, Робер, ты ласков с ними, они видят это. Я благодарю небо, что оно послало тебя к нам. Людовик просто счастлив, когда вы играете вместе, а Артур – тот просто не отходит от тебя.

Филипп имел в виду сына Констанции Бретонской, которого так и не довелось увидеть его отцу Джеффри. Артуру было уже три года, и совсем недавно мать привезла его на воспитание к французскому двору. Они были одногодками, Людовик и Артур, и души не чаяли в своем воспитателе, предпочитая его любому женскому обществу, включая сюда и кормилицу. Робер был только рад; что поделаешь, он любил играть с маленькими детьми, читать им стихи, рассказывать сказки, и не догадывался, что они любят его, пожалуй, даже сильнее, нежели своих отцов. И как же им было досадно, когда однажды к ним в комнату ворвалась незнакомая девчонка (впрочем, Эрсанде было уже 11 лет) и, схватив их любимца за руку, потащила его за дверь.

– Уезжаешь на войну, Робер? – с замиранием сердца спросила она в коридоре, не сводя с него глаз. – А я? Ты ведь даже не зашел проститься со мной…

– Я уже собирался, Эрсанда. Но ты пришла первой.

По-прежнему не сводя с него глаз, она проговорила – умоляюще или даже предостерегая, как показалось Роберу:

– Не ходи в поход… останься со мной.

Он ласково обнял ее за плечи:

– Ну что ты, моя Кассандра, как же я не пойду? Ведь все идут, и твой отец, и король.

– Многие не возвращаются.

– Я вернусь, Эрсанда, обещаю тебе.

– Если ты не вернешься, я умру.

– Не говори глупости. Ты еще так молода…

– Отец сказал, что поженит нас. Ты хочешь быть моим мужем?

– Конечно же, зачем ты спрашиваешь?

– Я тоже хочу быть твоей женой, только твоей, потому что я люблю тебя и никого мне больше не надо!..

И слезы потекли у нее по щекам.

– Не плачь! Мы идем к священному месту. Бог увидит это и не оставит нас.

– Священное место везде, где мы молимся Христу, – тихо ответила Эрсанда.

Робер промолчал. Ему показалось, кто-то подглядывает за ними. Он обернулся. В дверях стояли дети: Людовик, Артур, Беатриса.

– Возвращайся скорее, Робер, – наперебой заговорили они, – мы будем тебя ждать.

Он подошел к ним и поцеловал всех по очереди.

– Господь слышит вас, мои славные, и сделает так, как вы хотите.

– А ты надолго уходишь в поход?

– Еще не знаю. Лишь Богу то ведомо.

– А зачем?

– Потому что плохие люди отняли у христиан святой крест. Мы должны вернуть его и помочь тем, кто защищает паломников.

– А кто такие паломники?

Робер подумал, прежде чем ответить.

– Паломник – тот, кто желает смыть свои грехи. Тот, кто хочет заслужить благорасположение Господа. И еще – тот, кто жаждет очиститься, покаяться, готовя себя к Судному дню.

– А где они ходят? И чего они еще хотят?

– Они идут по монастырям, где покоятся мощи святых. И они мечтают служить не только своим сеньорам, но и этим святым.

Не мигая и разинув рты, дети слушали Робера. Он улыбнулся:

– По-другому, мои милые, я объяснить вам не могу. Но скоро вы всё поймете сами, как поняла это уже Эрсанда.

Сказав так, он подошел к ней и погладил ее по голове. Ни слова не говоря, она обняла его и заплакала.

Глава 15. Третий крестовый поход

К началу апреля 1190 года оба, Филипп и Ричард, готовы были к маршу. Армия Фридриха Барбароссы тем временем, следуя вдоль Дуная, миновала Вену, Белград, после чего, в Адрианополе, последовала стычка с византийцами. Потом император пересек Босфор, в марте вступил в Малую Азию и добрался до Коньи, без конца выдерживая нападения мусульманской конницы. Разбив турок, в мае крестоносцы ворвались в город. Отдохнув, направились в Сирию, но 10 июня во время переправы через горную речку Селеф конь императора внезапно оступился и рухнул в горный поток вместе с седоком. Фридриху удалось высвободить ноги из стремян, но выплыть он не смог. Коня унесло течением, а император остался на дне горной, чужой мусульманской речки. Спасти его не смогли. Просто не успели. Когда вытащили, поняли, что поздно. Безмолвно уставились его воины на мертвое тело их вождя, потом на место его падения и, постояв, обнажили головы – обескураженные, растерянные. Отчаяние овладело ими, и большинство из них повернуло коней назад, домой, прочь с этой ужасной, чуждой им земли. Остальные направились в Сирию под предводительством Конрада, сына Фридриха. Достигли Антиохии, и здесь Конрад захоронил тело отца в соборе Святого Петра.

В Палестине остатки войска соединились с отрядом герцога Леопольда Австрийского. Чуть позднее в Иерусалиме, под наблюдением мусульман, крестоносцы из Бремена и Любека основали военный госпиталь Святой Марии Германской. Так образовался новый рыцарский орден, принявший устав тамплиеров. Они избрали для себя белые плащи с черными крестами. Пять лет спустя папа Целестин утвердит создание нового ордена – Тевтонского, по названию одного из германских племен. Вначале, правда, он назывался «орденом Пресвятой Богородицы».

Тем временем оба монарха – английский и французский – в июле 1190 года выступили наконец в поход из города Везле. Войско Ричарда – англичане, нормандцы, анжуйцы, пуатевинцы; у Филиппа – фламандцы, шампанцы, бургунды. Надо сказать, Филипп чувствовал себя увереннее, нежели два его союзника – немец и аквитанец, ставший королем. Он знал, что оставляет за собой серьезную опору власти в королевском аппарате. Бальи – верные помощники в его политике. К тому же им были одержаны победы над непокорными и сильными феодалами – графом Фландрским и герцогом Бургундским. Ричард не чувствовал такой уверенности. Принц Джон легко способен предать его, перетянув на свою сторону всю знать, у которой Ричард не пользовался особой популярностью. Не заключил ли братец за его спиной союз с Филиппом о разделе французских владений с выплатой необходимых денежных компенсаций? Филипп способен на такой обман. Он хитер. Государство для него превыше любых вассальных отношений, превыше дружбы. Вот что угнетало Ричарда, лишало покоя.

Что касается империи, то она, образно выражаясь, шаталась. Борьба с папством выматывала, отнимала силы. Да тут еще такой конкурент на континенте! И Филипп потихоньку усмехался: они скоро столкнутся. Это будет только на пользу Франции, поскольку два быка не могут быть союзниками при виде одной коровы.

До Лиона обе армии шли вместе, затем разделились: невозможно прокормить такое огромное войско. Филипп направился в Геную, где намеревался пересесть на суда; Ричард – в Марсель, где ему предстояло дожидаться прибытия своего флота, огибавшего в это время Пиренейский полуостров. Затем оба флота встретились в Мессине, на Сицилии. Филипп прибыл туда первым, в сентябре…

Честно говоря, мне хотелось бы опустить дальнейшие перипетии путешествия этих двух отрядов в Палестину на помощь крестоносцам, осаждавшим Акру. Столько об этом сказано десятками авторов документальных трудов и исторических романов, что не вижу нужды все это повторять. И не буду. Ни к чему утомлять себя и читателя, которому наверняка уже известно все то, что происходило во время этого похода. Остановлюсь лишь на наиболее значимых событиях, мимо которых просто не пройти.

Тотчас по прибытии в Мессину начались раздоры. Ричарду вздумалось захватить и разграбить город из-за ссоры с сицилийским королем Танкредом по поводу приданого вдовствующей королевы Сицилии Жанны, его сестры. Однако думается, это предлог. Деятельная натура Ричарда требовала выхода кипучей энергии, а тут, кстати, он вспомнил о том, как его отец давно мечтал прибрать к рукам этот остров. И он штурмом взял Мессину, а потом отдал ее воинам на разграбление. Филипп, согласно заключенному ранее между обоими королями договору, потребовал свою долю добычи, что привело к натянутости отношений между монархами. Усугубил ее отказ Ричарда жениться на сестре Филиппа Алисе.

Тем временем пришло известие о гибели Фридриха Барбароссы. Нелепая, глупая смерть. Утверждали, что император был отличным пловцом.

– Как же это могло случиться? – недоумевал Гарт, с ним Бильжо и Робер. – Говорили, Фридрих хорошо плавал. И не выбрался из какой-то речки!

– Может, его убили, а тело бросили в воду? – предположил Бильжо.

– Убили? Кто? – отозвался рассудительный Герен. – Его же воины?

– Тайный враг.

– Его, надо полагать, зорко охраняли. Вряд ли поблизости прятался враг. К тому же с ним рядом был его сын. Не думаю, чтобы в его намерения входило этаким образом «обезглавить» поход, даже допуская разногласия между отцом и сыном. Раз так, то никто не посмел бы поднять руку на императора. К тому же, как говорят, он всегда оставался в доспехах и редко снимал свое железное облачение даже на ночь.

– Не потому ли не снимал, что боялся кинжала убийцы?

– Исключаю. С ним в палатке спали оруженосцы, вокруг нее – стража. Не пробраться никому. Я сам слышал.

– Как же тогда объяснить такую нелепую смерть? – не отставал Бильжо.

– А ты еще не догадался? Каким бы ни был хорошим пловец, ему не выплыть с камнем на шее.

– С камнем?…

– На нем висели горы железа; оно стремительно пошло ко дну, увлекая за собой своего хозяина. Вот и вся отгадка.

Между тем ссора двух королей затянулась и продолжалась всю зиму. Этим воспользовалась – кто бы мог подумать! – Алиенора, мать Ричарда. Зорко следя за событиями, она, несмотря на возраст и тяготы странствий, не страшась зимних холодов, отправилась в Наварру и привезла оттуда невесту для сына – Беренгарию, дочь короля Санчо VI. Она смотрела далеко вперед. К наследству Плантагенетов тянул руки принц Джон, на него претендовал также племянник Артур. Оба не могли и не должны были быть наследниками континентальных владений. Таким человеком мог стать только сын Ричарда. Значит, ему немедленно надо было жениться. Так размышляла и действовала семидесятилетняя королева-мать.

На другой день после ее приезда (в конце марта), Филипп, ни слова не говоря теперь уже бывшему союзнику, приказал поднять паруса, и вскоре (в начале третьей декады апреля) французское войско высадилось в гавани Тира, близ Акры. Ее осаждали в то время крестоносцы во главе с Ги де Лузиньяном, нарушившим клятву, данную им Саладину. Дерзкий проект короля, надо сказать, если учесть армию турок у него в тылу. Войско Филиппа, высадившись, поспешило ему на помощь.

А что же Ричард? Куда его занесли боковые или встречные ветры? Оказывается, на Кипр. Вблизи острова несколько судов из его флотилии потерпели крушение; на одном из них была Беренгария, которую захватил в плен правитель Кипра Исаак Комнин. Неделю спустя на берег Кипра высадился Ричард и потребовал освободить невесту и пленников. Исаак отказался. Ричард тотчас объявил ему войну и в мае осадил Лимасол, а затем Никазию, грозя превратить остров в груду развалин. Но Исаак сопротивлялся недолго и вскоре сдался. Ричард объявил Кипр своим владением, поставил повсюду гарнизоны и только тогда отправился к берегам Иерусалимского королевства. В Акре он появился в июне 1191 года. Двухлетняя осада близилась к концу. Едва прибыл Филипп, его сразу же признали вождем, хотя до этого их было несколько. Когда подошел Ричард, бывший союзник был сразу же отодвинут в тень. Ричард спросил, сколько платит своим воинам французский король.

– По три золотых монеты в месяц, – сказали ему.

– Так оповестите крестоносцев, что я буду платить по четыре монеты всем, кто станет под мои знамена!

Скрипнув зубами, Филипп стерпел и это, решив, что его час еще придет.

– Ричард богат, – стал объяснять Герен своим друзьям такую смену декораций. – Мало того что он завоевал и ограбил Кипр, он, надо думать, прежде чем отправиться сюда, опустошил не только английскую казну, но и свои французские владения. К тому же все давно признали в нем опытного полководца.

И этот опытный полководец, уже нажив себе врага, очень скоро наживет и другого. А пока великий магистр тамплиеров купил у Ричарда остров Кипр за сто тысяч безантов. Филипп, снова напомнив бывшему союзнику о дележе добычи согласно уговору, потребовал поделиться с ним. Ричард вновь отказал, ссылаясь на то, что договор предусматривал только завоеванные мусульманские территории. Французы начинали злиться на англичан, те не уступали им в злости. Дело едва не доходило до столкновений. А Ричарда и Филиппа снова раздирали ссоры. На сей раз причина – наследование иерусалимской короны: оставить ее Лузиньяну или передать Конраду Монферратскому, супругу Изабеллы, сестры умершей королевы Сибиллы? Ричард был за Лузиньяна, Филипп – за Конрада.

Осада Акры продолжалась, но в войске крестоносцев уже не было согласия. Ричард везде хотел быть первым, желал, чтобы слушали только его одного. Все заслуги в стычках, которые происходили с осажденными турками, делавшими вылазки, он приписывал своему войску. Французы роптали, не менее бурно выражали свое недовольство и немецкие рыцари во главе с Леопольдом V Австрийским. Они встретились с французами в тирской гавани и вместе пришли сюда, одни – морем, другие – сушей.

Одна из вылазок сарацин стоила жизни… (ей-богу, жалко до слез!) бедняге Роберу. Он храбро рубился рядом с Бильжо, не один сарацин погиб от его руки, и стали отступать уже они, отходя к крепости, как вдруг Робер увидел лучника. Тот целился в Бильжо, от меча которого, как от чумы, в ужасе спасались бегством враги. Миг – и сорвется с тетивы стрела! Всего только миг! И не помочь криком – не успеет Бильжо тронуть коня. Да и услышит ли в шуме боя?… Не было больше времени на раздумья и сожаления о щите, который был разбит и выскользнул из руки. С силой дав шпоры лошади, Робер рванулся вперед, заслонив собою друга, и в это мгновение стрела вонзилась ему в грудь, рядом с сердцем…

Сделав свое дело, сарацин пустился наутек, а Робер, взявшись рукой за оперение стрелы, побледнев и виновато улыбнувшись, стал медленно сползать с седла.

Бильжо стремительно оглянулся, словно почувствовал…

– Робер!..

И бросился к нему, успев подхватить у самой земли. Пал на колени, голову юноши положил себе на грудь и взглянул на стрелу, еще надеясь, что вышло из спины острие… Напрасно. Глубоко вошло в тело, не вытащить.

– Робер, мальчик мой!.. Как же это…

Он смотрел в лицо своего любимца, в его глаза и видел, как смертельная бледность уже покрывает щеки, а глаза заволакивает туман.

– Робер! Сынок… – Бильжо чувствовал, как мелко начинает вздрагивать тело, которое он держал в своих крепких руках, и понял, что это агония. Последние секунды жизни…

– Бильжо… – тихо произнес Робер, глядя уже почти мертвыми глазами на старого рутьера. – Скажи Эрсанде, пусть не печалится… Я любил ее… и тебя… детишек… Они, наверно, заплачут…

И тут толчок, другой… Последние удары сердца. И кровь, хлынувшая изо рта…

– Король… Береги его… Прощай, Биль…

И, свесившись на грудь рутьера, замерла голова.

Бильжо прикусил губу. Но слезы рвались. Он прикусил сильнее, до крови.

– Он спас тебе жизнь, – раздался рядом голос Гарта. – Я видел. Еще бы немного… Ты обязан ему жизнью. Он подставил свою грудь под твою стрелу.

Бильжо заревел. Вырвались слезы, как ни держал их, пролились потоком. И капали, обгоняя одна другую, на голову Робера, на его волосы, которые в последний раз гладила грубая, мозолистая рука старого рутьера.

Они все вместе, вчетвером вырыли могилу своими мечами, разодранными в кровь руками выбрасывая из нее чужую, сухую, мертвую землю. Бильжо обернул тело тремя плащами и бережно опустил его на дно. Постоял на коленях, глядя, но ничего не видя, медленно поднялся и бросил первый ком земли…

– Да почиет с миром раб Божий Робер, – промолвил Герен, возводя рукой крест. – Да упокоится душа друга нашего в царстве небесном, и не сотрется в сердцах наших память о нем. Аминь!

Быстро вырос холмик земли. Воткнули в ногах усопшего меч и простились с ним четверо его друзей, включая сюда и Филиппа. А после взятия Акры (сдались-таки турки-сельджуки!) Бильжо на руках перенес тело в крепость, и Робер упокоился навсегда близ храма, в Святой земле.

А Ричард продолжал главенствовать. Войдя в город (Акра сдалась 12 июля, после двухлетней осады), он сразу же занял королевский дворец, предоставив Филиппу бывшую резиденцию тамплиеров. На крепостном валу теперь развевались штандарты английского и французского королей. Леопольд Австрийский счел нужным добавить к ним и свои. Узнав об этом, Ричард побагровел и приказал:

– Выбросить их оттуда! Порвать! Бросить в ров с водой!

Германский вождь смолчал, затаив злобу. Через несколько дней немецкий лагерь снялся и отбыл в Европу. Год спустя Ричард вспомнит об этой своей грубой выходке, но будет уже поздно.

Сейчас он думал не об этом. Он договорился с Саладином, что позволит беспрепятственно покинуть крепость ее гарнизону с условием, что султан заплатит ему 200 000 золотых монет и вернет Животворящий крест. Ему напомнили о христианских пленниках числом в 1500. Ричард потребовал освободить их в сорокадневный срок, взамен забрав в заложники две тысячи осажденных.

Филипп тем временем ждал. Ричарда повсюду объявляли победителем похода; задрав нос, отсюда он пойдет на Иерусалим. Но один. Филипп уже знал, что днями уплывет прочь отсюда. Он заболел: пропал аппетит, скакала температура, его все чаще знобило. И все же он медлил. Ричард должен крепко увязнуть в этой войне и борьбе с императором, что называется, всеми четырьмя лапами. Ради этого Филипп покорно сносил все оскорбления и унижения. Желая лишний раз убедиться в том, что бывший союзник становится самым опасным его врагом, он предложил ему раздел Кипра. И что же услышал? Так не мог ответить недавний друг. Так мог сказать обнаглевший, возомнивший себя вторым Александром Македонским, гордец.

– Ну а ты, дорогой мой, в ответ на это отдашь мне половину Фландрии. Что скажешь на это?

Филипп чуть не задохнулся от негодования. Каков нахал! Он с таким трудом завоевывал эти земли для своего народа, для французского королевства! И что же? Отдать их этому наглецу?! Но Филипп притворился, что готов пойти и на это. И тут Ричарда осенило: здесь что-то не так. Не иначе как Капетинг занят мыслями о его анжуйских владениях. Поднимать этот вопрос не стоило. Во всяком случае, не сейчас. И он со свойственными ему грубостью и бестактностью, сузив глаза, предложил:

– Хочу, чтобы ты остался здесь еще на три года. Поклянись, что сделаешь так.

Филиппа чуть не взорвало. Как посмел этот вассал дерзить своему сюзерену! Забыл о ранге? И он ответил бы крепким словцом, он это умел, но сдержался. Ричард не должен был догадаться о его намерениях. И сказал:

– Такую клятву я тебе не дам.

– Как хочешь. Скоро мы выступаем на Хайфу и Кесарию.

– Ты пойдешь один.

– Что? Хочешь меня покинуть? Хорош союзник! А Гроб Господень? Ты принял крест!

– Я болен и, кажется, серьезно. До Иерусалима не дойду.

– Так хотя бы до Хайфы?

– Нет.

Филипп повернулся, чтобы уйти. Ричард неожиданно преградил ему дорогу.

– Поклянись, что не станешь нападать на мои владения.

Что ж, ничего страшного, – клятву, данную этому выскочке, да к тому же вассалу, легко можно нарушить. Кто не нарушал тогда? И все же…

– Я обещаю тебе.

– Нет, клянись!

– Я твой сюзерен! Ты, кажется, забыл об этом?

– Я король!

– В Англии. Во Франции ты мой вассал.

И, отодвинув с пути Ричарда, Филипп покинул дворец.

Друзья ждали его. Он окинул их усталым взглядом. На всех лицах – вопрос. Он догадался, какой.

– Снова поссорился с Ричардом? – спросил Герен. – Долго он будет издеваться над тобой? Над нами всеми?

– Принимай решение, Филипп, – прибавил Гарт. – Но если не готов, то мы приняли его за тебя. Попутный ветер быстро доставит нас на родину.

– Саладин не отдаст Иерусалима, мы только обломаем себе когти и потеряем еще половину войска! – воскликнул Бильжо. – Ради чего? Чтобы ты лишился последних своих волос, а мы нашли себе могилы в этой проклятой земле, как уже нашел ее Робер? Клянусь своей бородой, лучше умереть во Франции, чем подохнуть в этих песках! Прав был Гарт: это их земля и надо улепетывать отсюда, пока Плантагенет не объявил тебя своим рабом или пока не убил. Такие разговоры уже идут. Больно ты ему не нравишься, Филипп, клянусь честью, от которой у меня кое-что осталось.

– То, что говорит Бильжо, не лишено здравого смысла, – заметил Герен. – Ты перестанешь ломать голову, когда я сообщу тебе новость: умер Филипп Эльзасский. Понимаешь, что это значит?

Филипп в упор посмотрел на него. Он этого не знал.

– Или тебе не нужны его земли с кучей замков – приданое покойной Изабеллы? Надо торопиться, пока не объявился новый хозяин. Довольно сидеть в этой дыре! Бильжо прав: лучше проливать кровь на своей земле, нежели в этих мертвых мусульманских песках.

– Чего хочет Ричард, скажи нам, Филипп? – спросил Гарт. – Что ты ему должен?

– Ничего.

– Если так, то пора ставить паруса, как это уже сделали немцы.

– Он обидел их.

– А тебя нет? Удивляюсь, как у тебя хватает терпения.

– Он зовет меня с собой на юг – брать крепости одну за другой, пока не дойдем до Иерусалима.

– Он перессорился со всеми. У него нет друзей. Или хочешь сказать, вы всё еще друзья, как два года назад? Да он плевать на тебя хотел! Он – вождь этого похода и не уступит этого поста никому. А ты для него – всего лишь щит из досок, которым он будет прикрывать свою задницу, когда двинется вдоль побережья. Случись что с тобой – он и бровью не поведет. А с тобой уже случилось: у тебя лихорадка, стали выпадать волосы. Ты умрешь в этой проклятой земле. Хочешь обезглавить свое государство? Отдашь сына своей матери и архиепископу? Нетрудно предугадать, кого они сделают из него и во что превратится твое королевство. Ричард вернется из похода и приберет его к рукам. Ты этого хочешь? К этому ты стремился?

– Нет! – закричал Филипп, меняясь в лице. – Нет, Гарт. Я буду воевать с ним до последнего вздоха и отдам жизнь за милую Францию! Ишь, хитрец! – продолжал он, отвернувшись и глядя в окно на королевский дворец. – Хочешь, чтобы я сидел с тобой в этом мусульманском логове, а знать тем временем разграбила мое королевство? Тебе это на руку, дорогой союзник. Еще бы, их потом легче будет победить, чем меня. Ну нет, милый мой, тебе не удастся заставить меня настолько потерять голову, чтобы воевать за иерусалимское королевство. Меня ждет мой Париж, моя Франция, мой народ! А ты… ты, кажется, уже надолго застрял в этой земле. Это – то, что мне и нужно было. Но прежде чем покинуть тебя, я подпишу с тобой договор, согласно которому ты уплатишь мне десять тысяч марок за то, что отверг прежний брачный договор с моей сестрой.

Он оглядел друзей, всех по очереди.

– Собирайтесь в путь! Завтра же на рассвете поднимем якоря. Но не все. Герцог Бургундский остается со своим войском. Так он пожелал.

Итак, Филипп добился своего: во-первых, Ричард увяз в этой войне, ему было не до расширения своих континентальных владений. Во-вторых, они столкнулись-таки – Плантагенеты и империя. Вместо Барбароссы теперь правил его сын Генрих VI. Он уже знал, что Ричард, защищая права своей сестры Жанны, мечтает о господстве над Сицилией, хотя император после смерти своего отца стал ее королем. Знал он также, что Ричард захватил Кипр. Ему стало известно ко всему прочему о выборах иерусалимского короля и о чрезмерной заносчивости Ричарда. А узнав о том, как английский король обошелся со знаменами герцога Австрийского, Генрих просто пришел в ярость. Все это круто обострило отношения между обеими державами.

Филипп, конечно, не знал этого, но догадывался. Он стоял на борту корабля и, глядя вдаль на безбрежную водную гладь, мечтал о дорогом его сердцу Иль-де-Франсе и строил планы крушения империи Плантагенетов.

Неподалеку стояли его друзья, вели беседу. Филипп поневоле услышал ее.

– Проклятый край!

– Что ты хочешь? Здесь живут мусульмане. Откуда же взяться здоровому, чистому воздуху? Сарацин – вонючее создание, ему неведома ванна. Непонятно, как самки допускают их к себе.

– Полагаешь, они чище? Такая же вонь. Я дал бы изрезать себя на куски, чем лечь в постель с сарацинкой.

Филипп улыбнулся. Впервые за много дней.

Тем временем, не дождавшись денег от Саладина, Ричард вывел за стены города 2000 заложников и велел всех казнить. Сидя на пригорке, наблюдал, как слетают с плеч головы мусульман, как ручьями льется их черная кровь. Мера эта была необходима: пленники сковывали силы крестоносцев, готовящихся к походу на Иерусалим. Узнав об этом, Саладин не отдал ни денег, ни пленных христиан.

Через несколько дней Ричард выступил на Кесарию. В авангарде войска – тамплиеры, в арьергарде – госпитальеры. И бесконечные стычки на всем пути следования, одна за другой. В конце концов выбились из сил обе стороны. Уже подходя к Иерусалиму, Ричард понял наконец, что ему не победить. Саладин нагрянул к нему в гости, – он уважал английского монарха несмотря ни на что. Их отношения стали чуть ли не братскими. Дошло до того, что Ричард предложил брату Саладина жениться на его сестре, а Иерусалим сделать столицей двух религий. Выслушав его, Саладин только посмеялся в ответ, а Жанна, истинная христианка, в гневе прокляла брата.

Не зная, куда себя деть, Ричард пошел на Аскалон и занялся его укреплением, теряя время. А оно неумолимо бежало вперед. И тут пришло известие из Европы, что будто бы принц Джон и Филипп Французский стали делить его континентальные владения: Филипп пытается отнять у него Нормандию и Анжу, а Джон мечтает занять королевский трон.

Вот оно! А как ты хотел? Поменьше бы тебе спеси – не растерял бы друзей. Да и головой надо думать. Мечом махать ты горазд, а вот политик из тебя никакой. Удел твой – быть полководцем, но не королем.

Вскоре пришло известие, что ассасины убили Конрада Монферратского. Сочли это убийство делом рук Ричарда, поскольку всего через несколько дней вдова Конрада, королева Изабелла, была обручена с графом Генрихом Шампанским, племянником английского короля.

Ричард решил возвращаться: надо защищать корону и свои владения. Поэтому он быстро заключил с султаном перемирие сроком на 3 года, 3 месяца и 3 дня и 9 октября отправился в путь. По дороге его занесло ветром на византийский остров. Дальше отправляться морем он не решился: надвигалась зима. На пиратском судне он доплыл до Венеции, а дальше, сменив одежду из опасения попасть в плен к Генриху VI, отправился по суше в сопровождении четырех тамплиеров, переодетых, как и он, паломниками. Однако 20 декабря 1192 года в Вене он был схвачен опознавшими его слугами Леопольда Австрийского. Тот запер Ричарда в замке, а потом передал своему сюзерену. И Генрих VI упрятал его в тюрьму, потребовав за освобождение огромный выкуп в размере 150 000 марок.

Во время пленения Ричарда, в 1193 году, умер Саладин.

Глава 16. Эрсанда

И снова о реликвиях, о чудесах. О, это были действенные средства в те времена, и они приносили аббатствам хороший доход. Вовсе не обязательно поклоняться костям апостолов в храмах далеких стран. Конечно, счастливы те, кто посетил Иерусалим и видел Гроб Господень, но кто заставляет покидать родной дом, если у себя во Франции нетрудно найти увенчанные славой храмы? Это соборы Богоматери в Шартре и Париже, монастырь Женевьевы Парижской, храмы в Сен-Дени, Святого Мартина в Туре, Сен-Сернен в Тулузе – да мало ли еще где? Только там находит выздоровление больной, а не у врача, дорогого по услугам, да и зачастую обыкновенного невежды.

Чудодейственные реликвии спасают, исцеляют, вразумляют. В хрониках того времени им уделено значительное место. Наш знакомый монах Ригор, оставляя без внимания многие события, вероятно, из-за недостатка времени, подробно описывает случай, имевший место весной 1191 года, когда король Филипп как раз подплывал к гавани Акры. И не о простом смертном речь, а о наследнике короля. Три с половиной года ему уже, и он опасно заболел. Дизентерия. Сюзеренов, вассалов, простолюдинов напасть эта укладывала в гроб, дед Людовика умер от нее, а уж такой-то малыш…

Париж залихорадило, Париж испугался. Решили обратиться к медикам. Услышав об этом, святые отцы замахали руками, да и сами врачи, один другого бледнее, не решались подступиться к больному ребенку. Не знали попросту, что делать, понятия не имели, как справиться с этой бедой. Знала одна Эрвина, имелись у нее против такой болезни и травы, и питье. Был и яд гадюки, разведенный в нужной пропорции. Но некому было сходить за ней, да и не знал никто о знахарке, кроме Гарта и Герена. И весть эта не дошла до нее, не то она живо поставила бы на ноги юного принца. А если и дошла бы… Пустой стоял дворец, а без короля, без его друзей – кто пустит ее к ложу Людовика?

Но чудесам всегда есть место в жизни. Об этом и пишет Ригор, рассказывая о том, что было дальше. Внушительной толпой подошли к церкви аббатства Сен-Лазар, что в предместье, монахи из Сен-Дени, неся с собой реликвии – терновый венец Христа и гвоздь из распятия, вынутый из Его руки. Туда же пришли все парижские монахи и священники во главе с епископом Сюлли, сопровождаемые толпой горожан и школяров. И все вместе двинулись к королевскому дворцу. Там, подойдя к больному ребенку, достали мощи святого Дени и начертали малышу на животе крест животворящий. Потом стали молиться, попадав на колени, держа перед собой распятия, воздевая руки и глаза к небесам. И, о чудо! Исцелился наследник, не осталось вскоре и следа от болезни.

А двумя-тремя месяцами спустя молились те же монахи о счастливом возвращении короля. Просили об этом Христа, и в алтаре главной Церкви аббатства выставили мощи святых мучеников Дионисия, Рустика и других. С ними вместе преклоняли колена и регенты.

Что ж, таков человек в те времена: повсюду видит чудеса, которым слепо верит. Цифра 7 совершенна и священна. Обращение к Богу во искупление грехов – объект семи просьб воскресной молитвы. Отсюда получаешь семь даров Святого Духа. С этими дарами достигаешь семи добродетелей и вступаешь в обладание семью блаженствами. Кроме того: семь слов Иисуса на кресте, семь покаянных псалмов, семь проклятий, семь звезд, семь грамматических правил и еще много-много чего, и все это связано с цифрой 7. За ней следует другая вполне совершенная цифра – 12. Об этом – в сочинении другого монаха, тоже современника Филиппа Августа. Он верит и даже приводит примеры тому, что рожденные в Рождество умирают ужасной смертью. Недавно рухнули стены лиможского замка. Монах пишет: «Это оттого, что накануне близ укреплений молились отлученные священники». Фантазия уводит автора во времена императора Феодосия. В то время как он взошел на престол, в Палестине родился ребенок о двух головах, каждая на своей груди. Два года прожили эти близнецы, столько же отвелось и Феодосию.

Таков же Ригор, биограф Филиппа. Не довольствуясь воскресшими детьми, прозревшими слепыми и так далее, – все это результат исцеления святыми реликвиями, – он находит чудеса в жизни самого короля, происходящие во время его борьбы с вассалами, а особу монарха называет священной и сверхчеловеческой. Король в его понимании – объект проявлений божественного покровительства. Затем в своей «Истории» он упоминает 1187 год в связи с частой в этом году сменой пап, что, по его мнению, весьма прискорбно. А вот еще одно любопытное наблюдение. «В тот год, когда Саладин взял Иерусалим, у всех родившихся детей было только по двадцать или двадцать два зуба вместо обычных тридцати двух».

Забавно, не правда ли? Что ж, не будем спорить; возможно, Ригор все это видел своими глазами. Вот еще примеры сверхъестественного, чему охотно верили в то время. Одна женщина из Санса не ест около десяти лет. Она очень худа, у нее лицо ангельской красоты. Во время религиозных празднеств, ведомая ангелом, она совершает прогулку в небесные сферы. Она видит то, что неведомо другим, и предсказывает будущее. Хронист добавляет, что беседовал с этой девицей и был поражен ее умом и языком. А в Лане обнаружили другую ясновидицу, Матильду, об этом записано в ланской хронике.

Странно, почему нигде не упомянута Эрвина, такая же предсказательница, знахарка и весьма умная женщина? А ведь она – реальное лицо, современница Филиппа Августа, да и родилась давно, в начале века. Она была любовницей обоих королей – деда и отца Филиппа. Старость помешала ей раскрыть свои объятия третьему. А ее незаконнорожденные дети были от обоих Людовиков. Но никто из королей об этом не знал. Тайну эту она доверила лишь Гарту, глядя на которого искренне жалела, что так безвременно лицо ее избороздили старческие морщины.

Но вернусь к чудесам. Пусть поймут люди, каким он был, человек XII столетия, как легко верил в невидаль и предзнаменования, да еще и бросался с кулаками на того, кто выказывал скептицизм в этом вопросе. Аббат Эсташ из Сен-Жермена благословляет источник, дабы тот возвращал зрение слепым; ударяет посохом о камень, и бьет целебная вода. Правда, ему недвусмысленно сказали при этом такие же чудотворцы: «Уходи отсюда, пожинай урожай в другом месте». Другой священник – Фульк – также ниспослан свыше: молитвой и простым наложением рук он исцеляет слепых, немых и глухих. Ригор сетует, что не все в это верят. Фульк пошел дальше: стал укорять духовенство в распутстве. Клирики заковали его в кандалы и бросили в темницу. Но Фульк освобождается с помощью молитв, непонятно каким образом выходит на свободу и снова отправляется творить чудеса. Его опять бросают в узилище, но он вновь освобождается и идет дальше, по пути превращая проституток в почтенных матерей семейств, а ростовщиков – в расточителей.

Упомянутый уже мною летописец Бернар утверждал, что святой Марциал был апостолом Христа. И в этом не сомневались все жители Лимузена, поскольку этот святой считался покровителем аббатства. Тот же Бернар заявляет: «Женщина является величайшим врагом мужчины, причиной всех зол и пороков человечества».

Все эти монахи, по сути – взрослые дети, проникнутые предрассудками. Но они учили, наставляли, им верили, поэтому люди того времени, включая сюда и знать, были проникнуты теми же суевериями и легко принимали за истину любые чудеса, которые сходили с конвейера святой Церкви.

Так что нет ничего удивительного в том, что начертанный мощами святого Дени крест на теле больного Людовика излечил его. Было ли это результатом самовнушения самого мальчика, о котором ему нашептали сведущие люди, либо монахи загодя, зная рецепт, спасли его – остается лишь догадываться. Но в то время истина оставалась непреложной: крест, начертанный мощами – вот способ исцеления.

И народ еще больше уверовал в чудеса, полностью отупев.

В августе Филипп вернулся в Париж. К этому времени укрепили защитные сооружения, улицы (основные, наиболее оживленные, торговые) замостили квадратной и прямоугольной брусчаткой. Решено было до поры до времени не строить новые мосты, а торговля переместилась на север города. Увеличилось число студентов. Они учились пока в школе при соборе Богоматери. Эффективно работала городская милиция: все реже стали попадаться на улицах жулики и воры, прочий лихой люд.

Париж встретил крестоносцев с радостью, с шумом. На домах висели штандарты, разукрашенные на все лады вывески цеховых братств, изощрялись в своем искусстве музыканты и танцоры, а под ноги воинам бросали цветы и венки.

У ворот путешественников уже поджидали регенты, старшины города, бальи, эшевены. Первыми в рядах стояли дети, с волнением ждавшие своих отцов. И те – усталые, закаленные в походе, – протягивали к ним руки и сажали на коней перед собой. Раймон, Эрсанда, Беатриса, Людовик – все нашли своих отцов и были безмерно рады, улыбаясь, целуя их, прижимаясь к ним.

Эрсанда, сидя перед отцом, обеспокоенно заерзала, стала крутить головой, выискивая кого-то в строю рыцарей. Улыбка медленно сползала с ее губ, а глаза продолжали тревожно всматриваться в лица всадников, окружавших ее с обеих сторон. Бильжо заметил это и помрачнел. Ему ли не понять, какая сейчас разыграется сцена?

Эрсанда подняла голову, вопросительно посмотрела Герену в глаза.

– Отец, а где же Робер? Почему я не вижу его с вами? Я пропустила его или он, быть может, где-то в хвосте?

Герен сжал зубы. Один Бог ведал, как не хотелось ему говорить, видеть слезы, которые неизбежно последуют за этим. Дочь смотрела на него, ожидая ответа, а он не мог глядеть ей в глаза. Повернул голову в сторону дворца. Недолго уже. Сейчас кончится улица Каландр, потом они повернут вправо…

– Что же ты молчишь, отец? Почему не смотришь на меня?… – Эрсанда побледнела, у нее задрожали губы. – Робер, он… С ним что-то случилось?… Говори же, прошу тебя!..

– Эрсанда, девочка моя, – выдавил из себя Герен, сглотнув ком, ставший в горле, – ты должна понять… Это война. И Робер погиб на этой войне.

– Погиб?… – протянула Эрсанда, и глаза ее остановились на лице Герена, словно она надеялась, что он обернет это в шутку, в розыгрыш… Но разве так играют с сердцем, которое в свои двенадцать лет уже любит?…

– Не может быть, папа… Мой Робер… Он погиб?!

Отец молчал. Взгляд лежал на окнах дворца, но был слеп. Наконец она увидела его глаза. Печальные, любимые, такие родные глаза… А рука – тяжелая, грубая – легла на голову, провела по волосам.

– Прости, дочка. Мы не уберегли его.

– Его убили мусульмане?…

– Сразила стрела. Прямо рядом с сердцем. Я сам видел. Он подставил свою грудь, спасая Бильжо, и умер у него на руках.

Эрсанда опустила голову. Но не заплакала. И вдруг почувствовала, как защемило сердце, как стукнуло оно раз-другой, а потом утихло, словно угомонилось навсегда. И вспомнила тут она: говорили в монастыре, что так бывает. Свалится на человека горе, а он только лицом белеет да зубы сжимает, и морщины режут лоб. Молчит – ни слова, будто и не касается его. Но потом, когда остается один, вдруг со всей ясностью, с ужасом доходит до него смысл того, что произошло, и перед глазами, как живой, встает тот, кого уже не вернуть, как ни молись, как ни кричи и ни бейся лбом об стену. И тогда начинается то, что называют выражением горя: плач. Горький, неуемный, который никто не в силах остановить.

Так и доехали они до дворца. Ссадил отец дочь с лошади, потом спешился сам. Она прижалась к нему, обвила руками самого дорогого для нее человека на свете. Ветер трепал волосы отца и дочери, забирался под одежду, но оба не чувствовали прохлады, поглощенные горькими думами, растворившись друг в друге.

Не поднимая глаз, Эрсанда глухо произнесла:

– Я пойду в сад, к берегу… Там тихо… Мне нужно побыть одной.

И пошла – медленно, опустив голову; и походка ее уже дышала грацией – тем, что пришло на смену детству.

Герен и Бильжо молча глядели ей вслед.

– Она выросла, я и не заметил, – произнес Герен. – Стала красавицей.

– Пошли кого-нибудь за ней, отец. В таком возрасте рассудок слаб. Не случилось бы беды, ведь к воде пошла. Пусть проследит кто, оставаясь незамеченным.

Герен кивнул. А Эрсанда, оставшись одна, упав на траву, забилась, залилась горючими слезами. Потом зарыдала, да так, что та, кого послали, хотела уж было броситься к ней, но не посмела, имея на этот счет строгие указания отца. Словом, вышло так, как говорили. Сейчас это называется запоздалой реакцией на шок, тогда объяснения этому не знали.

Текли минуты, складываясь в часы, а Эрсанда все плакала. Первая любовь… Кому не известно, что это такое? Боль, впервые причиненная юному сердцу, всегда кажется непереносимой, страшнее ее нет. Мир рушится в глазах, ничто вокруг не мило, и кажется, будто часть тебя самой ушла туда, в могилу, к тому, которого любила, без которого жизни своей не мыслила. И хочется рвануться, побежать, увидеть своими глазами, а потом кричать всему свету, что это неправда, этого не может быть! Кто-то придумал это для того, чтобы сделать тебе больно, нанести рану в сердце, а потом любоваться, как долго она не заживает…

Но сгустились вскоре сумерки, и наступил вечер. Повернулась Эрсанда и направилась неторопливо во дворец. К отцу. Один он у нее теперь остался, и никого она уже больше не полюбит, кроме него. И жизнь свою отныне она посвятит ему одному.

Так думала юная воспитанница монастыря, судорожно вздыхая и поднимаясь по лестнице к апартаментам короля, к дверям, за которыми жил ее отец, и еще к тем, которые помнят ее безоблачное детство.

Герен уже шел ей навстречу, не шел – бежал! Побежала и она, бросилась ему в объятия, зарыдала.

– Отец! Я так люблю тебя! Больше всех на свете! И никого мне не надо, кроме тебя. Милый мой отец!..

Герен опустил голову и заплакал.

Глава 17. Проделки похотливой южанки

Вернувшись, Филипп сразу же приступил к делам. После смерти Изабеллы он, пользуясь правами своего сына, завладел богатыми провинциями Артуа, Вермандуа и Амьен. Это было приданое супруги. Начал он с захвата крепостей и тотчас же установил контроль над пунктом сбора дорожной пошлины, где из леса выходила дорога – торговый путь между Фландрией и Парижским бассейном. А организовав там заставу, немедля поднял тарифы дорожных сборов.

Гибель в крестовом походе множества правителей княжеств тоже принесла свои выгоды. Погибли три брата – графы Шампанские – и властитель Фландрии Филипп Эльзасский, не оставивший наследников. Его жена Елизавета, как мы помним, была бесплодной. По той же дорожке пошла и ее сестра Элеонора, ставшая графиней де Вермандуа шесть лет назад. Смерть графа Эльзасского, согласно Бовесскому договору, дала возможность королю наследовать часть его земель. Ничего не поделаешь, слабые княжества не могли противостоять сильному монарху. А когда они лишились своего главы, то их и вовсе легко было прибрать к рукам, имея хоть малейшие права на эти земли. А права эти – сюзеренитет над этими фьефами. И Филипп знал, что ему делать: сажать туда своих людей баронами, виконтами, графами. А еще через некоторое время, после смерти Элеоноры, он и вовсе заберет себе навсегда обширное и богатое графство Вермандуа.

Что касается его ставленников, то их хватало: он привез с собой из крестового похода целую команду людей, всецело преданных ему, великолепных бойцов. Это Бартелеми де Море, шевалье де Вермандуа, Гильом де Бар, Матье де Монморанси. Здесь же те, кто остался от Людовика, и их сыновья: известный уже нам финансист-тамплиер брат Эмар, придворный аристократ постельничий Готье Младший, конюший Робер Клеман и его брат маршал Анри. Помимо этого списка – советник Галлеран, капеллан Кадюрк, Ги де Гарланд, Бернар де Венсан, ну и остальные. Всем этим надежным, умелым, верным людям Филипп раздавал земли и замки. Владельцев новых земель женил на дамах из знатных фамилий. Не забыл король и про церковь, свою, дворцовую. Туда он определил молодого, образованного священника Андрэ, обучавшегося при дворе графа Шампанского, и Вильгельма, приехавшего из Бретани учиться в парижской школе.

Что касается его друзей… Думаю, незачем даже говорить об этом. И все же надо сказать, ведь друзья Филиппа – это и наши с тобой друзья, читатель.

Гарт получил пост камерария короля и сенешаля Парижа. Выше должности нет. Перед ним снимали головные уборы, раскланивались, дамы приседали в реверансах и белой завистью завидовали графине Этьенетте. Каждая искала с ней знакомства, предупреждала малейшие ее желания и даже в мыслях не держала проявить непослушание. Этьенетта хоть и была по натуре вовсе незлобной, но если взглянет косо, сжав при этом губы – знай, ты в немилости. Хуже нет опалы у первой статс-дамы. Все равно что у короля. Понятное дело: король ни в чем не отказывает любовнице своего камерария, распоряжавшегося всей жизнью дворца и имевшего привилегии, о которых никто и мечтать не смел. Гарта уважали и боялись; при встрече у иных отнимался язык. Еще бы, ведь он с королем на «ты»! Его сыну Раймону исполнилось десять лет, и его отдали в пажи графу Орлеанскому и его супруге Мелисенде.

Бильжо Филипп одарил чином маршала, помощника коннетабля в военных делах. Женщины теперь смотрели на бывшего рутьера с восхищением, мужчины – с завистью. Были и другие маршалы, не он один, но только Бильжо имел право войти к королю без доклада и сидеть в его присутствии, даже не снимая шляпы. Беатрисе исполнилось уже восемь лет, и ее отдали на обучение в монастырскую школу.

– Папочка, мне так не хочется, там одни монашки, – надув губки, обняла она за шею отца.

– Ничего, дочка, зато ты станешь ученой, и тебя все будут уважать. Наш король любит ученых. Со временем ты можешь даже стать аббатисой.

– Тогда мне никогда не выйти замуж и не рожать детей!

– Ну, не аббатисой, так кем-нибудь еще, – смеялся старый рутьер. – Пока учись, а там видно будет.

– Хорошо, папа. Я люблю тебя.

– И я тебя, Беатриса.

Герен… Ну что говорить о нем? Первый советник и лучший друг короля, как и Бильжо с Гартом. Те же привилегии, хоть и монах. Но он еще и рыцарь. Он помог королю организовать новую королевскую администрацию. О нем вспомнили госпитальеры, которых он давно покинул, и теперь он вместе с ними принимал активное участие в переводе денежных средств за границу и обратно, причем в тесном сотрудничестве с городскими купцами. Словом, Герен вел дела короля и заботился о нуждах церквей.

В сентябре двор перебрался в Компьень: требовалась смена обстановки.

– Как твоя Эрсанда? – спросил король, усаживаясь в кресле.

– Отходит понемногу, но память еще свежа, – ответил Герен, садясь прямо на стол.

– Я дам ей замок Робера. Она станет баронессой. А потом мы подыщем ей подходящую партию.

– Настала пора заняться крысенком, Филипп. Зверь далеко, не сможет помешать. А этого припадочного недоумка легко обвести вокруг пальца, если, конечно, за ним не следит его мамочка. А эту хитрую особу не провести, она с ходу раскусит орешек, который мы поднесем ее сыну. Умная бестия! Надо же, привезла своему любимцу жену из Наварры!

– Умная, говоришь? – отозвался Филипп. – Сейчас – может быть, а раньше, когда в ее жилах не просто текла, а кипела кровь ее деда, Гильома-трубадура? Будь она проклята, аквитанская сука!

В это время вошел камердинер.

– Епископ Санса, ваше величество.

– Пусть подождет, у меня совет, – коротко бросил Филипп.

– Он требует. Говорит, вы сами вызывали его.

– Я сказал – пусть ждет! Повторить, или у тебя заложило уши?

– Слушаюсь, ваше величество, – с опущенной головой попятился к дверям камердинер.

– Разве не понимала она, – продолжал Филипп прерванный разговор, обращаясь к друзьям, – что отдает англичанам чуть ли не половину Франции! Чем она думала, где были ее мозги?

– Мозги у женщин всегда в одном и том же месте, король, – усмехнулся Бильжо, – так что думала она в то время, надо полагать, именно этим местом. Что ей Франция, когда ее плоть трепетала в объятиях Генриха Плантагенета!

– Да, Бильжо. Теперь по вине этой глупой самки английский король владеет землями, которые должны принадлежать французской короне. Из-за выходки похотливой южанки Франция потеряла Аквитанию, а это Пуату, Ангулем, Гиень, Овернь, Перигор – центр и юг, от Блуа до самых Пиренеев!

– Для того чтобы захватить эти земли, королю английскому понадобилось всего лишь снять свои штаны, – глубокомысленно изрек Герен. – Вот как порою можно завоевать царство – вынимая из ножен не тот меч, которым воюют на поле боя, а другой, что висит между ног.

– Женщина правит миром. Она создана мужчине на погибель. По вине «трубадурки» положили свои головы на поле битвы тысячи сынов Франции. И я вынужден объявить поход на земли Плантагенетов, которые обязан вернуть короне Капетингов. Так завещал мне мой отец, человек, преображенный небесной благодатью.

– Вряд ли это будут годы великих битв, Филипп, пока наш враг на востоке, а королевством управляет его недалекий брат, – с сомнением покачал головой Гарт. – На мой взгляд, дальше все должно совершаться дипломатическим путем. Каким именно, догадаться нетрудно. – Он переглянулся с Гереном. Тот кивнул. – Герен подскажет тебе этот путь. А пока возблагодарим Господа, что он своевременно надоумил Генриха упрятать в тюрьму свою властолюбивую женушку. Чего доброго, ее неуемная фантазия побудила бы его к завоеванию всей Франции.

– Это была бы не первая подлость и глупость аквитанки. Вспомним ее безрассудный замысел пойти войной на Тулузу. Ей, видите ли, показалось мало своей территории, и она решила отнять половину земель у своего дяди, графа Тулузского, ссылаясь на то, что эти земли принадлежали когда-то ее деду и этому дяде, а теперь он владеет ими один. Что же вышло из этого похода? Ничего, кроме стыда, не испытал мой отец, когда вынужден был повернуть войско, так и не дойдя до Тулузы. Стыд и позор жгли его еще долгие годы.

– Я мог бы продолжить примеры самодурства сей особы, Филипп, – подхватил Герен. – Не она ли бесновалась, прося супруга безжалостно покарать жителей Пуатье за то, что они организовали у себя коммуну?

– Самодурство? Да это жестокость! Бесчеловечная, ничем не оправданная. А ведь они ее подданные. Даже Клеопатра и Мессалина не позволяли себе такого безрассудства.

– А происшествие в Витри? Бедные горожане! Вся их вина заключалась в том, что ее сестричка Петронилла вздумала влюбиться. И в кого же? В Рауля Вермандуа, женатого на племяннице Тибо, графа Шампани!

– Что же предпринимает обуреваемая похотью Петронилла? – с видимым интересом спросил Бильжо.

– Просит сестру ей помочь. И аквитанская шлюха требует у короля развода для графа. Кто мне скажет, в уме ли была эта взбалмошная герцогиня? С таким трудом удалось помирить графов Вермандуа и Шампани! В результате Тибо стал врагом короля. Итог всему – война! И развязала ее аквитанская безголовая сука!

– Аббат Сугерий, советник короля, был против, – продолжал за Герена Филипп, – советовал отцу не слушать пустоголовую супругу. Вот светлый ум, друзья мои! Но кто его послушал? Король заколебался было, но эта овца снова надавила на него, и он сдался. Развод оформили, и новоиспеченных возлюбленных тут же обвенчали.

Кроме того она рассорила короля с папой. Что же удумала эта бестия? Минуя папу, вернуться к инвеституре[51]. Вот уже почти столетие, начиная с Генриха Четвертого[52], папство воюет с империей за власть, за право назначать епископов по своему усмотрению. И Рим взял-таки верх! Можно, кажется, облегченно вздохнуть, но тут какая-то выскочка смеет идти наперекор Святому престолу!

– Каков же результат?

– Это было ужасно. Папа отлучил от Церкви и графа, и Петрониллу, а на королевство наложил интердикт. Стали выискивать причины, узнали о кознях сумасбродной южанки и дружно прокляли ее. Но этим не кончилось. Юная идиотка нашептала супругу, что это граф Шампанский всему виной, потому что пожаловался папе на сюзерена, устроившего развод, ссылаясь якобы на родственные связи супругов.

– И дальше? Что предпринял король?

– Подстрекаемый своей ведьмой, он пошел войной на Шампань. Первым же городом во владениях графа оказался Витри.

– Что было дальше – известно, – произнес Гарт.

– И все же я повторю. Он взял город приступом. Часть жителей спаслась было, запершись в городском соборе, но Людовик, послушав юную кровожадную колдунью, приказал поджечь собор. И этот ноев ковчег сгорел вместе с людьми. Их было полторы тысячи. Узнав об этом, собственная мать, моя бабка, покинула короля, оставив его в полную власть аквитанской убийцы.

Потом ее надоумили побеседовать с Бернаром Клервоским, покаяться ему в своих грехах. Встреча возымела действие, безумица прозрела. Теперь Господь, увидев это, дарует ей детей. Именно за этим пришла она к монаху, который посоветовал ей умерить кровожадность и стремиться к миру и любви к людям. Но ее хватило ненадолго. Преступная и неразумная натура вновь дала о себе знать.

– Кажется, речь пойдет о втором походе? – спросил Герен.

– Именно. Мечтая искупить грехи, Людовик стал собираться в Палестину. Что же предприняла аквитанская сучка? Настояла на том, чтобы отправиться вместе с мужем. Мало того, захватила с собой всех придворных дам, словно войско отправлялось на прогулку.

– Ей-богу, на месте Людовика я бы набил ей морду и засадил в тюрьму! – воскликнул Бильжо. – Наверно, поэтому и провалился поход?

– Нелепо погибли тысячи аквитанских рыцарей. Все потому, что по ее прихоти войско крестоносцев, вместо того чтобы плыть по морю, направилось через Константинополь. Ей, видите ли, захотелось там покрасоваться и поглядеть на дворцы. Ну, а дальше – встреча с турками в Кадмских горах. Настоящая бойня христиан, беззащитных перед магометанами, которые хладнокровно расстреливали их из ущелий, с вершин гор. Но не смерть семи тысяч рыцарей повергла Алиенору в уныние, а то, что были уничтожены все ее платья.

– Нет, я не стал бы сажать ее в тюрьму, – не выдержал Бильжо, – я приказал бы разорвать ее лошадьми!

Филипп продолжал:

– Вообще капризный женский отряд сильно замедлял движение. Дамы мечтали строить рыцарям глазки и вести куртуазные беседы о любви, поэтому требовали частых остановок. Кроме того, войско должно было вести за собой огромный обоз с дамскими нарядами.

– Во что же превратилось это предприятие, к которому взывал монах? – возмутился Герен и сам же ответил: – В этакий веселый вояж похотливых самок королевского двора. Прости, Филипп, но твой отец совершил еще одну непростительную глупость.

– Не последнюю, и опять же не по своей вине. Так захотела юная супруга, поднявшая целую бурю. Но рассказ идет к концу. Глупость, говоришь, Герен? Сейчас ты увидишь еще одну. Уже будучи на Святой земле, вместо того чтобы защищать от магометан княжество Антиохийское, король отправился в Иерусалим преклонить колени у Гроба Господня. Виной тому шашни Алиеноры с собственным дядей; супруг узнал и решил положить этому конец таким вот способом. Что же в результате вышло? Да только то, что крестоносцы, возмечтавшие после Иерусалима разграбить Дамаск, но так и не взяв его, вернулись в Европу с позором. Такова Алиенора Аквитанская, друзья мои, если кто из вас еще не знал о ее прошлом.

– Говорят, она в походе не слишком-то церемонилась с собой, имея в виду соблюдение супружеской верности, – заметил Гарт. – Я слышал об этом от очевидца, он останавливался в нашем монастыре.

– Что ж, может быть, – обронил Филипп. – Не нахожу ничего удивительного в этом, как и в том, что сыновья Генриха Плантагенета ни в чем не схожи между собой. Но пусть войдет епископ. Я побеседую с ним об укреплениях Компьеня и Санса. Эти города должны иметь такие же стены, как в Париже.

Глава 18. Святая Земля против Парижа

Вечером у короля с Гереном состоялся разговор. Герен первым начал его, видя, как Филипп хмурится, постоянно думая о чем-то.

– Беспокоит Ричард? Понимаю. Крепкий орешек.

– Сколько он там еще пробудет? – пробурчал Филипп, отвечая скорее на свои мысли.

– Зависит от тебя.

– От меня? – Король резко повернулся к собеседнику.

– Разве ты забыл ссору Ричарда с немцами? Зато, будь уверен, они не забыли. Его счастье, если он поплывет морем. Да и то только летом. Зимой ему один путь – по суше. Хорошо бы он решился на это. Полагаю, Леопольд Австрийский не упустит добычу и отомстит заносчивому английскому монарху за свое унижение. Но для этого надо выманить Ричарда из Святой земли и притом обязательно зимой или глубокой осенью.

– Вряд ли в такое время он тронется в путь. К тому же пришло известие, что у него с Саладином перемирие.

– Он тронется, Филипп, едва узнает, что вы с принцем Джоном делите его земли. Начни эту игру, а потом сделай так, чтобы в Палестину прибыл гонец с тревожной вестью. Узнав о ней, Ричард помчится домой, невзирая на зиму. Тут и настанет время сообщить Леопольду, что враг на его землях. А Ричарду их не миновать. Вот когда придет наш черед диктовать империи свои условия. Мы ей – деньги, она нам – срок; чем больше денег, тем дольше пленник будет томиться в тюрьме. А император пусть назначит за него такой выкуп, что отпадет всякая охота освобождать героя крестового похода. Все это время нам не следует сидеть сложа руки. Принц Джон – ничтожный правитель, этим и надо воспользоваться, сделав вид, будто мы протягиваем ему руку дружбы против его брата. Тогда он пойдет на все, лишь бы захватить власть и в Англии, и на континенте.

Филипп размышлял. Ему советовали хитрить и предавать своего бывшего союзника, с которым они совсем недавно веселились на Рождество, строили планы будущего похода. Но другого выхода не было. Случай сам просился в руки. Так диктовала его политика. Упусти он момент – и Ричард может захватить всё, даже территории, уже отвоеванные французской короной. И он решился.

Но монах! Само небо послало ему такого советника.

– Герен, ты дьявол! Как могло это прийти тебе в голову? Ни один дипломат не додумался бы до такого шага.

– Вот видишь, а ты хотел сделать меня епископом. Выходит, Филипп, я тебе еще очень нужен здесь.

– И все же это нечестно, на мой взгляд. Ричард герой, победитель, он остался там с врагом один на один…

– Забыл, сколько унижений претерпел от него? Теперь тебе осталось отомстить. Сильные фигуры в твоих руках, у него остались только павлины. И запомни, если поведешь честную игру, не свалишь соперника. Он боец, а ты дипломат. Обыграть глупого рыцаря ничего не стоит. Ты обещал ему не нападать на его владения? Что ж, и не нападай без надобности. Отдай их его брату. Вот будет потеха, когда они начнут кусать друг друга. В конце концов один из них вцепится мертвой хваткой, другому не уйти. Кто будет тот, а кто другой – решит Господь Бог и ты сам, Филипп, когда поймешь, кому в помощь следует послать войско и что потребовать в обмен за эту поддержку. И еще. Не забывай – союзник у тебя нынче сам император. Тебе ли не знать, что эти два слона давно враждуют?

Филипп кивал головой, с улыбкой слушая хитроумные советы. Но надо собирать земли, некогда рассуждать, ставя на чаши весов вероломство и благородство. Бог доверил ему Францию, и он пойдет на все, чтобы вывести ее вперед, сделать великой европейской державой. Для этого он должен сокрушить Плантагенетов. А там – пусть как хотят судят его потомки.

Поглядев на собеседника, он подмигнул ему:

– Герен, ты становишься мошенником.

– Лучше быть плутом, нежели глупцом, – ответил на это верный друг.

– По-твоему, я глупец?

– Ты мой король, которому я даю дельный совет.

Был декабрьский вечер. Лениво, крупными хлопьями падал снег, застилая дороги, мешая видеть, густо покрывая белыми шапками крыши домов.

К аббатству Сен-Дени подъехала группа всадников. Назвали себя. Ворота открылись, пропустив их, и снова сомкнули створки. Всадников четверо, все в теплых плащах с капюшонами. Впереди – король Франции.

Остановились у церкви аббатства, спешились. Всей четверкой вошли внутрь. Дальше Филипп пошел один. Поднял взгляд, увидел скупые окошки в цветных стеклах, пропускавших совсем мало света. Вдали горели свечи, создавая полумрак, и сумрак этот вкупе с запахом ладана вызывал в душе молитвенные настроения, напоминая о тишине смерти.

Слева – клирик… нет, каноник, потому что на нем стихарь и шляпа. Помощник епископа. Его обязанность – отправлять службу при великих христианских торжествах.

В глубине, позади алтаря, дьякон заунывным голосом читал псалом пророчеств, которые предсказали пришествие Иисуса. В стороне от дьякона дубовый наклонный пюпитр для клириков; они писали на нем хартии во время королевских советов.

Филипп распахнул плащ. Каноник узнал короля и отошел, низко поклонившись. Дьякон замолчал. Впереди распятие в два человеческих роста. Чтобы смотреть на Спасителя, надо поднять голову. Над головой Христа в терновом венце – те же цветные стекла в оконных переплетах. Филипп стал здесь, прямо у ног Христа, и, преклонив колени, сложил руки и зашептал молитву. Потом поднялся, пошел и снова преклонил колени теперь уже у раки с мощами святого Дионисия, покровителя аббатства.

– Благодарю тебя, что сберег королевство и сохранил жизнь мою в столь трудном и опасном путешествии. Благодарю, отче, что спас жизнь сына моего единокровного, наследника королевства Французского.

И застыл в молитвенной позе – с руками, воздетыми к переносью, с опущенной головой.

Друзья, стоя на почтительном расстоянии, осенили себя крестным знамением. Аббат, которого позвали, подошел, простер длань над королем, молвил:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа да пребудет с тобой благодать Божья, король Филипп, и да сгинут враги твои, подобно филистимлянам у Лехи побитые Самсоном. Молись Господу, сын мой, и Он не оставит тебя милостью Своей!

Выслушав аббата, Филипп припал к его руке. Потом двинулся обратно, и все четверо покинули аббатство.

Узнав о том, что французский король вернулся домой один, а Ричард остался в Святой земле, Алиенора Аквитанская испугалась. Глупец! Он что, не понимает? На кого он оставил свою территорию? На глупого брата? И почему не удержал француза возле себя, ведь тот наверняка ринется на его земли! Кто ему помешает? Джон? Как бы не так! Скорее всего, он сам захочет урвать себе кусок, да пожирнее, и тут они – чем черт не шутит! – могут договориться с Филиппом. К чему, в самом деле, проливать кровь, если дело можно решить мирным путем, за столом переговоров. А мать? Послушает он ее, как же! Ах, Ричард, Ричард, довольно тебе уже махать мечом! Всех сарацин не перебьешь, а Иерусалим не захватишь. Саладин не отдаст тебе его, там у них святое место – мечеть «Купол скалы». И ты положишь последних своих воинов, а потом останешься и сам… Довольно уже, и без того ты добыл себе славу, о тебе только и говорят. А теперь пора возвращаться. Одной мне не справиться с Капетингом, а уж он времени терять не будет, не для того сбежал оттуда. Ох и хитрец! Этот своего не упустит.

Там думала Алиенора. После Рождества, собрав людей, она принялась укреплять замки, крепости и города на континенте вдоль всей границы Плантагенетов.

Принц Джон тем временем тоже не бездействовал. Отвечая на дружеское письмо Филиппа, он в январе 1192 года подписал договор. Французский король заключал с ним союз против Ричарда. Джон, желая властвовать во владениях своего брата, отписал Филиппу часть Нормандии вместе с пограничным замком Жизор. Папские легаты, – два кардинала, посланные в помощь Филиппу, направились в Нормандию к этому замку. Но сенешаль отказался опустить подъемный мост, ссылаясь на запрет посягать на имущество и земли крестоносца, пока тот в походе. В ответ посыпался град отлучений. В конце января сам Филипп поехал к замку. У них договор с королем Ричардом, подписанный им еще на Сицилии. Жизор отходит к французской короне! Мост по-прежнему остался поднятым. Кардиналы пообещали Филиппу, что жизорский гарнизон и сам Ричард еще пожалеют об этом.

Филипп еще раз перечитал договор. Фактически принц Джон давал клятву стать вассалом французского короля и выражал согласие действовать сообща против своего брата. Вслед за письмом последовало действие: Джон стал собирать флот. Время поджимало, он торопился. Еще бы, ведь сюзерен пообещал отписать ему во владение Нормандское герцогство в обмен на все тот же треклятый Жизор.

В феврале Алиенора помчалась в Англию, стала собирать верных ей людей, прибегла к созыву ассамблей в Лондоне, Оксфорде, Виндзоре. Цель одна – заставить всех поклясться в верности законному королю Англии, не верить слухам, что он будто бы остался в Святой земле, чтобы стать иерусалимским королем. Но была и еще одна цель – запретить выход всем судам через пролив. Только с ее разрешения. Принц Джон не должен высадиться на континенте ни с войском, ни без него.

Джон обозвал мамочку «старой дурой» и отложил поход. Ничего другого ему не оставалось.

А «мамочка» слала любимому сыну письмо за письмом, прося вернуться. В ответ она читала рассказы о его подвигах. О возвращении – ни слова. Ричард был одержим бредовой идеей: возглавить Восточную империю, в которой они с братом Саладина или с ним самим правили бы вдвоем, поделив Иерусалим и всю Палестину между мусульманами и христианами.

Папа, узнав об этом, пришел в бешенство и приказал всеми возможными способами разрушить этот план, который положил бы предел бесконечному кровопролитию. Но обошлось без вмешательства Святого престола. Жанна, как мы помним, с негодованием отвергла предложение брата выйти замуж за мусульманина. Умница! Не в куче отбросов нашла себя и в этом оказалась чище своего брата, хоть и не махала мечом.

Поэтому война продолжалась. Ричард без устали теснил сарацин, отвоевывая у них крепость за крепостью, и проявлял воистину чудеса храбрости, да так, что мусульманские женщины стали пугать своих детей жестоким христианским королем.

Что было дальше, уже известно: Ричарду так и не удалось завоевать Иерусалим. В конце концов он заключил с Саладином соглашение: христиане владеют побережьем от Тира до Яффы и совершают паломничества к святым местам. После этого он посадил сестру и супругу на судно, отплывающее на запад, а сам… мы знаем, что случилось с ним потом.

Филипп между тем занялся реализацией своих матримониальных планов. В первую очередь он подумал о Генрихе II Шампанском, своем племяннике и внуке Алиеноры. Для него была подходящая партия, однако бароны опередили Филиппа, избрав Генриха иерусалимским королем. Но вот вопрос: королем чего? Ведь Иерусалим не был отвоеван у турок. Но факт остается фактом: сын Марии Французской стал третьим мужем королевы Изабеллы под именем Генриха I.

Затем настала очередь Марии Шампанской, сестры Генриха и племянницы французского короля. Ее Филипп выдал замуж за Бодуэна IX Фландрского. Этот граф был братом покойной Изабеллы де Эно и королю Филиппу приходился шурином. Между прочим, на титул графа Фландрии претендовали трое: Бодуэн де Эно, Элеонора де Вермандуа и сам Филипп. Но он отказался, получив в обмен на это 5000 марок серебром и отдав графу в жены свою родственницу.

Следующая – племянница Маргарита, графиня Блуа и Шатодена, дочь Тибо V де Блуа. Ее Филипп выдал замуж за Отона I, графа Бургундского. Наконец, Филипп женит своего племянника Тибо III Шампанского на Бланке Наваррской, сестре короля Наварры Санчо VII. Урожайный год на свадьбы. Это – еще одна сторона политики французского монарха.

Нелегко разобраться в этих хитросплетениях родов и фьефов. А тут еще по нескольку детей, к тому же рожденных в разных браках. В результате запутанное переплетение прав или претензий на сеньорию. Мужья, носящие феодальные титулы по жене или, наоборот, наследники, титулованные как и их отцы, – все это вызывало изрядную путаницу. Современники порой ломали головы: кто, от кого, как зовется, кем является, по какому браку, чем владеет, на каком основании? Куда уж автору этих строк лезть в такие дебри. Но браки нужны были – скорые, частые. Женили порой совсем детей, пользуясь правом отца на дочь, и сюзерена, особенно короля, на своего вассала или вассалку. Причем брак рассматривали лишь как союз двух состояний, двух земель, при этом с волей и сердцем женщины, я повторю это еще раз, совсем не считались. Так что обручения малюток, едва начавших ходить, и браки в подростковом возрасте считались обычным делом. Словом, мальчики и девочки – лишь фигуры на шахматной доске, за которой сидят их отцы, братья, дядья, приносящие детей в жертву политическим или материальным интересам. Неотъемлемое право. Таким же правом пользовался и французский король, о чем я и упомянул. Забыл еще сказать о вдовах. Им даже не давали времени оплакать мужа. Так что ни о какой любви и речи нет. Неделя, другая – и вот уже вдовушка в «нужной» постели.

Пример с Изабеллой, королевой Иерусалимской. Ее же просто-напросто развели с Онфруа Торонтским. Нужен был король, человек знатного происхождения. Онфруа до такого статуса не дотягивал. При разводе Изабеллу вынудили сказать, что она никогда не жила с мужем добровольно. Ей тотчас подыскали другого. Занялся этим делом епископ Бове, родственник Филиппа. Новым мужем оказался Конрад Монферратский. Но его вскоре убили, а ее принудили к третьему браку, а потом, спустя пять лет, и к четвертому.

Или вот еще. Жил в некой епархии один виконт. Дурная шла о нем слава – грабил, насиловал, убивал, тем и жил. И вот однажды (кто знает, может, то были угрызения совести) он решил совершить паломничество в Палестину. Свои замки и земли он доверил сеньору, графу Жирару. Тот обещал дочь виконта выдать замуж за своего сына, наследника графства. Однако этот сеньор оказался не меньшим негодяем, чем его вассал, – взял и выдал его дочь за одного из своих рыцарей. Бедная девушка! Никто даже не соизволил поинтересоваться ее мнением. А сам виконт вскоре после этого умер на чужбине.

Однако прежде всего Филипп думал о городе. О его Париже! Двух дней не прошло со времени его приезда, как он уже пошел смотреть на новую стену, медленно, но уверенно поднимавшуюся на западной окраине города. Она дошла уже до ворот Сент-Оноре. Но первым делом – Луврская башня. Главная из пяти. Она уже стояла. Она была именно такой, какой виделась Филиппу в его грезах. Около ста футов в высоту, как он и хотел, и двенадцать футов – толщина стен. Вокруг нее росли, тянулись ввысь четыре сестры, на семь футов ниже каждая и в «талии» поуже.

Филипп долго стоял рядом с каменным исполином, смотрел, восхищался, оглаживая стены руками и задирая голову. Поглядел на епископа. Тот улыбался.

– Нравится, ваше величество?

– Да, Сюлли! Да, мой друг! – Не в силах сдержать восторга и радости, король обнял епископа. – Это будет крепость, такая же, как Шатле, но сильнее! С одного берега на другой перебросим цепь. Ни один вражеский корабль не пройдет! А пока он будет стоять, лучники из Лувра будут забрасывать его горящими стрелами. Но идемте внутрь, я хочу посмотреть, что там.

Там – площадки, окна с нишами для бойниц и винтовая лестница, круто уходящая вверх. Следующий этаж – помещения внутри башни, пока еще не обжитые. Но уже с камином, нишами. Еще выше – опять площадки, бойницы и снова целый ряд комнат, предназначенных, на первый взгляд, быть тюрьмой. Тяжелые дубовые двери с засовами освещались факелами, воткнутыми в стены. Король открыл одну из дверей. Внутри – окошко, забранное решеткой. Топчан в углу, куча соломы. Настоящая темница.

– Узник – не такая уж редкая вещь в наше время, – пояснил Сюлли. – Лучшего места для него не найти.

– Выходит, здесь тюрьма?

– Такая камера не одна. Уверен, они пригодятся вашему величеству.

Как в воду глядел епископ. Первым пленником Луврской башни окажется граф Фернан Фландрский, взятый в плен в битве при Бувине.

Но больше всего Филиппу понравились помещения, подходящие под склады, кладовые или даже под библиотеку, если сюда кое-что добавить. И король тотчас решил, что в этой башне, защищающей самое уязвимое место города, он устроит арсенал и будет хранить свой архив.

Наконец, поднявшись на самый верх, шагая по дорожке, огибавшей башню по окружности и защищенной зубцами стен, Филипп стал оглядывать весь город и не успокоился до тех пор, пока не вернулся в исходную точку. Иначе не увидеть всего Парижа: прямо над зубцами нависал огромный купол.

– Что скажете о соборе Богоматери, государь? – не мог не полюбопытствовать Сюлли. – Правда, он еще не совсем закончен, остались кое-какие детали… Но, в основном, почти готов.

Филипп как раз смотрел в ту сторону.

– Это самое высокое здание в Париже, – продолжал епископ расхваливать свое детище. – Его видно за целую милю, даже за две, и о нем уже говорят во всех странах, ведь подобного творения не знает ни один город Европы.

– Наш собор – духовное сердце не только Парижа, но и всей Франции, – ответил король. – Это жемчужина, вкрапленная в королевскую корону, и сия краса – ваших рук дело. Парижане прославляют вас, Сюлли, а в памяти потомков ваше имя останется на долгие века.

Епископ сиял. Сбылась его мечта. Он, безвестный в прошлом человек, сын бедной сборщицы хвороста, подарил столице Франции еще нигде не виданный собор!

Филипп, наблюдая за ним, дал паузу. Потом вновь вернулся к Лувру.

– Там, епископ, – он указал на противоположный берег реки, – надлежит построить такую же башню. Таким образом, мы запрем город с обеих сторон. И от этой другой башни протянется южная стена. Но для ее строительства мы пока не располагаем ни финансами, ни людьми. Поэтому все силы надо бросить на север. Высота стены двадцать пять футов, это мне известно, а ее толщина?

– Десять футов, как и было условлено, государь, перед тем как вам отправляться в поход, – доложил старшина рабочих, повсюду сопровождавший короля.

– И ни футом меньше?

– Ни футом меньше.

– Хорошо. Продолжайте вашу работу. Следующие ворота пойдут на Монмартр?

– Стена обогнет казармы арбалетчиков, потом вдоль улицы Жеан-Сен-Поль дойдет аккурат до дороги в аббатство, где мы и поставим ворота.

– Верно, а дальше?

– Дальше прямо вдоль реки, на восток, до самой дороги Сен-Дени, где вырастут третьи ворота.

– Именно так и планировалось. Сюлли, отдайте приказания прево и эшевенам, чтобы оповестили всех жителей: строить дома вплоть до самых стен, а новые улицы, которые появятся, немедленно мостить, дабы не распространять заразу. Кстати, где сам прево? А эшевены? Почему их нет с нами?

– Они руководят строительством на востоке города: от дома прево – на север, в сторону улицы Паве. Таким образом, обе стены в самом скором времени сойдутся в одной точке; там будут ворота Сен-Мартен.

– Прекрасно. Пойдемте туда, Сюлли. Я дам указания прево, чтобы одновременно занимался озеленением города – сажал деревья и кустарники. Это сделает воздух Парижа чистым.

И они стали спускаться по винтовой лестнице.

Глава 19. Портрет сестры Минотавра

В январе 1193 года император прислал французскому королю письмо. Вот несколько фраз из него. «В тот момент, когда враг нашей империи и возмутитель спокойствия в вашем королевстве…», «… наш кузен Леопольд, герцог Австрийский, завладел особой поименованного выше короля…», «с чем и обратился к вам в дружеских чувствах Генрих VI, король Германии и император Священной Римской империи». Непонятно, каким образом копия этого письма попала к Алиеноре Аквитанской, которая тут же начала действовать: послала к императору двух монахов, чтобы узнать, какая судьба ожидает ее сына. Те отправили в Лондон пару депеш с известием, что Леопольд Австрийский беспрестанно перевозит пленника из одного замка в другой. В мае они вернулись, сообщив королеве-матери, что Ричарда передали императору, который также ненавидел английского короля за то, что его шурин Генрих Лев постоянно устраивал мятежи против империи. Были и еще причины, связанные с женой императора Констанцией, перезрелой дочерью сицилийского короля Роджера. Короче говоря, Ричард в плену у Генриха VI, в каком замке – неизвестно, и его тюремщик просит за пленника огромный выкуп в размере 150 000 марок (около 30 кг чистого серебра). Мотивировал он свои действия тем, что якобы Плантагенет совершал в Палестине насилия и измены, состоял в дружбе с Саладином и его братом.

Слухи эти ширились, росли как снежный ком, и вскоре во всей Европе заговорили о том, что освобождение Креста Господня – не только богоугодное дело, но и средство наживы для богачей. Вот истинная цель похода.

Филипп тем временем пишет письмо герцогу Австрийскому с просьбой не отпускать на свободу «нечестивейшего короля Англии». Затем вступает в переговоры с принцем Джоном. Вдвоем они предлагают императору огромные деньги за отказ освободить английского монарха за выкуп. И снова торопится в Англию письмо. Используя общие настроения против Ричарда в свою пользу, Филипп, в обмен на союз, обещает Джону Нормандию, Анжу, Аквитанию – словом, всё. Сам он, не теряя времени, захватил множество крепостей, среди которых Вексен и Жизор. На сей раз сенешаль открыл ему ворота: негоже шутить с королем, раз такое дело, – похоже, под ним теперь придется ходить.

А Филипп торопился, захватывал все, что мог. Кто знает, когда Ричард вернется? А вернувшись, пусть попробует отбить, что уже захвачено Францией.

Император между тем не спешил, все выше поднимая планку выкупа и не обращая внимания на призывы Алиеноры к папе и на просьбы самого папы. Безусловно, он оказывал большую услугу Филиппу, ослабляя своего политического соперника. А французскому королю недвусмысленно писал: «Надеюсь, ваше величество, вы не станете сидеть сложа руки, когда перед вами открываются великолепные возможности действовать во владениях Плантагенетов».

Филипп хорошо его понял и, пригласив к себе принца Джона, склонил его к дальнейшим уступкам, обещая самую действенную помощь в борьбе против брата. Так он начал расширять свои владения на северо-западе, а Джон пообещал ему уже не только раздел Нормандии, но и часть Турени и Ангумуа. Отсутствие короля устраивало обоих. Дошло до того, что оба предлагали императору 15 000 марок за каждый месяц пребывания Ричарда в плену. Принц уже видел себя королем Англии. Увы, этому помешала Алиенора, которая с воодушевлением, пускаясь на самые жестокие меры по отношению ко всем трем сословиям, принялась собирать требуемую сумму.

Но оставим это. Вернемся еще. Настала пора поговорить о личной жизни Филиппа. В последнее время он стал хмур, зол, был вечно чем-то недоволен. Герен с Гартом догадывались о причинах. «Батальон» фрейлин любых возрастов и темпераментов был всегда в их распоряжении, и чуть ли не каждую ночь в покоях короля появлялась новая любовница. Расчет простой: одна из них станет фавориткой монарха, и это вернет ему веселость, снимет раздражение. Но проходили дни, дамы одна за другой выпархивали по утрам из королевских покоев, и по их лицам друзья видели бесплодность своих попыток. Филипп любил женщин, охотно проводил с ними ночи, но ни одна не запала в душу, даже несмотря на наставления, которые давали им перед каждой «схваткой».

Наконец оба вошли к нему в кабинет, когда он просматривал отчеты тамплиеров о торговых делах на Гревской площади, которую ради этого не застраивали, и на рынке Шампо у башен Шатле, что в начале моста Менял.

– Филипп, – начал Герен, – ты окружил себя учеными людьми, правоведами, знающими все тонкости сеньориальных и вассальных отношений. Они помогают тебе затягивать петли зависимости, опутавшие крупные домены королевства. Ты захватил уже немало земель, обладаешь епископскими полномочиями, легко можешь игнорировать папский интердикт, но при этом ты совершенно не думаешь о себе.

Филипп оторвался от бумаг; взгляд застыл на лицах друзей.

– Король Франции – это сейчас звучит громко, – прибавил Гарт. – Ты и в самом деле занят только нуждами своего государства, для которого собираешь земли. Но тебе пора задуматься о благополучии династии.

– Что вы хотите сказать, друзья мои? – откинулся на спинку стула король. – О каком благополучии идет речь?

– Во-первых, о твоем. Три года уже, как ты один. Твоя постель холодна, ее не греют фрейлины. Во-вторых, мы говорим о королевстве. Тебе надо иметь других детей, а значит, ты должен жениться.

– Господь дал человеку семью для того, чтобы она привела его в царствие небесное, – изрек Герен. – Семья – это школа любви.

Филипп помрачнел. Он думал об этом уже не раз. Ничего стоящего пока не видит. Они что, не понимают этого?

– Не сердись, Филипп, – проговорил Гарт, – ведь мы друзья. Кто же, кроме нас, скажет правду и поможет тебе?

– Я и не сержусь. – Король встал из-за стола, подошел и обнял обоих. – А где Бильжо? Опять шастает по кабакам со своими рутьерами? А мой сын? Вспомните, как они играли с Робером… Бедняга… Никто теперь его не заменит. Да и кормилица в последнее время сдала. Она очень любила покойную Изабеллу.

– Может быть, она полюбит и новую королеву?

– Новую? О чем ты, Гарт? Где мне ее найти?

– Разве мало кандидатур?

– Я веду войну с Англией, и мне нужен союзник – тот, кто помог бы мне. Ради этого я готов жениться не только на дочери такого союзника, но и на его сестре, даже на матери, на бабке, наконец, черт меня возьми!

– Бабке уже не согреть постель короля, – взглянул Герен на Гарта, – да и чьей-то матери, вероятно, тоже…

– А вот сестра с этой задачей справится успешно, – подхватил Гарт.

– Сестра? – вскинул брови король. – Чья же это? Кто ее брат? А отец? Что за держава такая? Говорите же, бездельники, пока я вам обоим не надрал уши!

– Торопись, Герен, – подмигнул Гарт бывшему труверу, – не то король приступит к расправе.

– В датском королевстве, как известно вашему величеству, совсем недавно государем был Вальдемар Великий, – начал Герен. – Умер он десять лет назад и оставил после себя кучу детей. Один из них – нынешний король, у которого есть свободная сестра, все остальные уже замужем. Так вот, если эту девицу сосватать за нашего короля, то он, надо полагать, приобретет прекрасного союзника в лице ее брата. У него огромный и сильный флот – чем не помощь королю Франции в борьбе против Англии? К тому же заметь, Филипп, это не мамочка и уж тем более не бабка, а лет ей… – Он переглянулся с Гартом.

– Восемнадцать, – подсказал тот.

– …восемнадцать, – повторил Герен, сохраняя на лице полную серьезность.

– Черт возьми, – пробормотал Филипп, кося взглядом на обоих друзей, – почему я об этом ничего не знаю? И откуда это известно вам обоим? Когда это вы успели побывать в Дании, хотелось бы мне знать?

– В Дании? – искренне удивился Гарт. – Да мы никогда и не были там.

– То есть как? Откуда же у вас такие сведения?

– Поведал аббат Гийом из монастыря Святой Женевьевы. Он некоторое время жил в этой стране, да и сейчас нередко бывает при датском дворе.

– Это мне известно. Но почему он сам не сказал мне о том, что в датском королевстве распустился цветок? Он что же, не желает, чтобы король сорвал его? Мерзавец! За это я лишу его сана и отправлю пасти коз.

– Лучше будет отправить его в Данию послом, не лишая сана. Он и привезет тебе невесту, Филипп, только…

– Что только?

– Увидев ее, ты не просто лишишь его сана, но вдобавок ко всему прикажешь выпороть.

– Это почему еще? Что же, невеста уродлива лицом или имеет другой изъян, о котором даже стыдно сказать?

– Вот именно, стыдно! – подхватил Герен, незаметно толкая локтем Гарта, чтобы не испортил игру. – Аббат потому и молчит. Боится, что, едва станет рассказывать о невесте, как король выгонит его из монастыря, и он станет нищим.

– Стало быть, не решаясь рассказать мне, он поведал об этом вам?

Филипп подошел к столу и, опустив голову, принялся барабанить пальцами по дубовым доскам. Потом повернулся к друзьям – лицо хмурое, взгляд тяжелый.

– Рассказывайте, я хочу знать. Черт возьми, я упомянул всех: дочку, мамочку, даже бабку, но совсем упустил из виду уродину. Боже, что за крест придется мне нести!

– Так ты, несмотря ни на что, собираешься все же на ней жениться?

– Будь я проклят, если это не так! – топнул ногой король. – Мое королевство дороже любого уродства, на которое мне придется закрыть глаза. Флот – вот чего мне не хватает в борьбе с Плантагенетом! Чудовище в обмен на флот. Даешь ведьму!

Друзьям пришлось прикусить губы, чтобы не расхохотаться.

– А теперь рассказывайте о сестре Минотавра, что живет в датском королевстве. Надеюсь, она не сожрет меня и всю мою державу?

– Что ж, послушайте, ваше величество. Но помни, Филипп, ты сам этого захотел.

– Ладно, ладно, Герен. Итак…

– Вид ее совершенно не вдохновляет на подвиги, в особенности ее лицо. Перво-наперво обращают на себя внимание уши. Похоже, с самого рождения их держали оттопыренными и отпустили совсем недавно. Соответственно, они и приняли нужную форму. Теперь они у нее вызывающе раздаются в стороны, и от этого голова в лучшем случае смахивает на обезьянью. В худшем – напоминает кастрюлю, к которой спьяну неверно прикрутили ушки. Дальше – нос. Неестественно длинный, он напоминает наконечник стрелы, каким-то чудом прилепившийся к лицу. Вместо древка он насажен на верхнюю губу, глядя на которую на память приходят бегущие одна за другой морские волны. Что касается глаз… – Герен задумался, бросив взгляд на приятеля.

Гарт тотчас пришел на помощь:

– Глаза принцессы столь раздались вширь, что, кажется, всю свою жизнь враждовали друг с другом, стремясь в этой ненависти перебраться каждый поближе к своему уху.

Филипп усмехнулся: вот так портрет! Хорошо же невеста. А Гарт продолжал:

– Смотришь на нее и ощущаешь сильное желание заставить эти глаза сойтись к переносице, а кончик носа оторвать от верхней губы, пока он окончательно не сросся с ней.

– Но это еще не все, – поспешил добавить Герен. – Мы не сказали о том, каков ее рост. Ты такого еще не видел. Ей ничего не стоит, даже не привставая на цыпочки, заглянуть в окна второго этажа нашего королевского дворца. Ты ведь и сам довольно высок, Филипп, но рядом с ней будешь казаться карликом. Придется тебе вставать на ходули. Зато она без труда станет срывать для тебя каштаны с дерева.

Филиппа передернуло: боже, что за чудовище!

– Как же я буду спать с ней?

Гарт немедленно выдал ответ:

– Выход есть: тебя спасет только темнота. Ночью все кошки серы. И все же на твоем месте я предпочел бы брать крепость с тыла.

И – выразительный взгляд на Герена.

– Непременно, дружище, – сохраняя серьезность, согласился Герен. – Я как раз собирался предложить его величеству именно такой способ.

– Да, кроме того, – припомнил Гарт, – у нее глубокая носогубная складка. Наш медик говорит, что это верный признак проблемы с животом; отсюда постоянное недержание газов.

– А еще у нее белые ногти, значит – больная печень, – прибавил Герен. – Помимо этого рыжая пакля вместо волос.

– А зубы у нее случаем не вываливаются? – ухмыльнулся Филипп. – Или, может, она, ко всему прочему, еще и хромоножка?

– Об этом аббат нам не поведал. Наверно, забыл.

Король молчал и, покусывая губы, ходил из угла в угол. Портрет Арахны, который нарисовали ему друзья, нисколько не вдохновлял его на женитьбу, но тут он вспомнил о плененном Ричарде. Черт возьми, ведь когда-нибудь он выберется из тюрьмы, не до старости же ему там сидеть. Не подлежит сомнению – поможет мамочка, эта хитрая бестия. Что тогда делать? Мало того что озлобленный Ричард бросится на защиту своих земель, – к берегам Франции направится английский флот! Понтье, Корби, Амьен, Вермандуа… Они захватят всё, и некому будет их остановить: все силы Филипп бросит на защиту уже завоеванных земель. Вот когда на выручку придет датский флот! Пусть сунутся тогда англичане через Па-де-Кале; они встретят достойный отпор – им преградят путь суда датчан. Но хорошо рассуждать тому, у кого есть такой союзник. А чтобы он появился, нужна самая малость – жениться. На ком? На этой мегере, портрет которой ему только что нарисовали.

Но аббат! Нет, положительно, ему надо всыпать плетей. Почему он до сих пор молчал? Скольких проблем можно было бы избежать на севере, имея своим шурином датского короля! А что невеста физиономией не вышла – плевать! Не всем же быть красавицами. «Да и не навечно она, – думал Филипп. – Разобью Ричарда – разведусь с ней, мои правоведы найдут зацепку».

Он перестал шагать, поглядел на друзей.

– Как зовут датскую принцессу?

– Ингеборга.

– Привести ко мне аббата Гийома! И немедленно!

Глава 20. Метаморфоза

Через некоторое время перед королем предстал – в легком плаще с откинутым назад капюшоном – аббат Гийом из обители Святой Женевьевы. Из-под плаща видна голубая туника. Если бы не тонзура, не понять – монах или мирянин.

– Мне сообщили, что ваше величество желает побеседовать со мной, – смиренно промолвил аббат, держа руки у груди, параллельно одна другой.

– Да, святой отец, – сказал Филипп, – и дело, по которому я вас вызвал, весьма деликатного свойства. Вы часто бываете в датском королевстве, порою месяцами пропадаете там. Не думайте, что я ставлю вам это в вину, скорее наоборот. Мне хотелось бы узнать кое-что о короле Кнуте Шестом. Я слышал, он не в ладах с империей. Что у них там происходит?

– Королевский флот подошел к границам империи и высадился на ее берегах. Кнут захватил Померанию, Мекленбург и северные владения германских князей. Думает идти на Славию. Императору, занятому борьбой с Италией, это причиняет немалое беспокойство.

– Хм! Мало ему конкурента в лице Плантагенета и борьбы с папством, так он вынужден еще лечить укусы датского короля. Но не об этом пойдет беседа. Мне доложили, у Кнута есть сестра…

– По моим сведениям, их целых пять, государь. Некоторые замужем, остальные еще юны годами. Но есть одна на выданье. Брат уже подумывает о ее замужестве. Я имел смелость намекнуть датскому правителю на особу французского короля…

– Вот как! Закинули удочку, стало быть?… И что же Кнут Шестой?

– Ответа я не получил. Желательно, если бы вы сами, ваше величество, коли девица вызвала ваш интерес, написали ему.

– Вы говорите, святой отец, верно, о той, которую зовут Ингеборгой? – без малейшей тени энтузиазма спросил Филипп, исподлобья глядя на аббата.

– Именно! Как раз об этой принцессе я давно уже хотел переговорить с вашим величеством, вы только опередили меня.

– И что же? Ее братец все еще раздумывает? Не хочет выдать замуж за французского монарха свою ведьму, которую, похоже, никто и не сватает?

– Как… – заикаясь, пробормотал аббат, оторопело уставившись на короля. – Прошу прощения у вашего величества, но мне только что послышалось, будто вы назвали принцессу… ведьмой.

– Вам не послышалось, святой отец, именно так я и сказал.

– Но… ведь это не так. Это совсем не так! Ингеборга настоящая красавица, смею вас уверить! Белая кожа, золотые волосы, голубые глаза, маленький носик, правильные черты лица…

– Что?… – вскричал король и грозно двинулся на аббата. Подошел почти вплотную и обрушил ураган подробностей, от которых бедного отца Гийома бросало то в жар, то в холод: – Золотые волосы?! Может, рыжая пакля вместо волос? Голубые глаза? Те самые, что смотрят в разные стороны? А драконий клюв, что цепляется за губу, ты называешь маленьким носиком, аббат? Ты что же, мерзкий паук, вздумал посмеяться над своим королем? Кажется, и рост у нее подходящий, так что ей не дотянуться до каштанов и не заглянуть в окна второго этажа моего дворца? А уши? Не напоминают ли они те, что у ослов, на которых вы, святоши, так любите ездить?

Аббат раскрыл рот, собираясь возразить, но не смог вымолвить ни слова. То, что он услышал, было чудовищно, нелепо! Уж не сон ли дурной видится ему? Для верности он ущипнул себя за щеку. Не сон… Но как же тогда объяснить?… Уж не пьян ли монарх? Как можно, иначе, нести такой бред?

Справедливое возмущение, стоит отметить. Почему? Да потому что Ингеборга была писаной красавицей, как говорится, глаз не отвести. Что касается ее брата, то он желал для своей сестры такую партию, о которой не пришлось бы потом жалеть. Будь она не столь пригожей, он отдал бы ее за какого-нибудь герцога, но поскольку сестра его была прелесть как хороша, то мужем ее непременно должен стать монарх. Король французский? По-видимому, стоящая партия. Но посмотрим. Пусть сам попросит руки. Достоинства сестры ему опишет аббат Гийом.

Вернемся к святому отцу. Кажется, он обрел способность говорить.

– Ваше величество, – пролепетал он, искренне недоумевая, – я не знаю, кто мог наговорить вам такие нелепости… Клянусь святым причастием и светлым образом Богоматери, вас ввели в заблуждение. Ингеборга совсем не такая, – вам, верно, говорили про какую-то другую девицу. Что же касается сестры короля Кнута… Святой Бог, я никак не могу поверить, что услышал от вашего величества такой нелестный о ней отзыв. Должно быть, кто-то имел дурное намерение оговорить Ингеборгу, чтобы помешать вашей свадьбе…

Король покосился на Герена и Гарта, молча стоявших в стороне. На него никто из них не глядел. Гарт уперся взглядом в роспись на вытяжном колпаке очага, словно видел ее впервые; Герен сосредоточенно изучал вышивку на ковре, будто этот фламандский ковер только что повесили.

– Так, так, – проговорил Филипп, барабаня пальцами по спинке стула и не сводя глаз с обоих друзей. – Говорите, значит, святой отец, что невеста весьма мила собой, светловолосая и обычного роста?

– Клянусь, что так, государь, вот только, смею заметить, волосы ее имеют некоторый рыжеватый оттенок.

– А лет ей сколько?

– Восемнадцать, это мне точно известно, – уже несколько осмелел аббат Гийом.

Филипп негодовал. Глаза его, казалось, способны были рассыпать искры вокруг. Его обуревало сильнейшее желание на ком-то сорвать зло. Он перевел взгляд на аббата.

– Когда вы вернулись из Дании?

Аббат подумал, подсчитывая что-то в уме.

– Дней семь или восемь тому назад.

– И только сейчас решились поведать мне о невесте, которую я ищу уже три года! – набросился на него Филипп. – Да и то лишь после того, как я сам вызвал вас!

– Но ведь я уже хотел… я как раз собирался… я уже докладывал вашему величеству…

– Долго же вы собирались, черт вас возьми! По справедливости, я должен бы наказать вас.

– Меня? Наказать? Но за что?…

– За то, что вы имели дерзость столь длительное время утаивать от меня сокровище! Мое сокровище, заметьте это, достопочтенный аббат! А теперь ступайте и ждите в коридоре. Никуда не уходите, слышите? Скоро я вас позову.

Аббат поклонился, попятился, повернулся и вышел.

Филипп подошел к друзьям. Сдвинув брови, посмотрел на одного, на другого.

– Что это значит? Я вас спрашиваю, что означает эта комедия? Говори ты, Гарт. С чего все началось?

– Дело было так, – с легкой улыбкой начал Гарт. – Как-то вечером мы втроем зашли в трактир. Немного погодя туда же зашел клирик, с ним еще несколько человек. Уселись за стол, выпили вина, и тут клирик принялся рассказывать своим друзьям, что в датском королевстве живет принцесса – юная, собой писаная красавица, сестра короля Кнута. Новость поведал ему аббат Гийом из монастыря Святой Женевьевы. И этот аббат хочет сообщить нашему королю об этой девице, которую зовут Ингеборгой. Компания сидела совсем рядом с нами, так что мы хорошо слышали весь разговор. Клирик рекомендовал аббату действовать через советников короля, но тот только махнул рукой. Он сам доложит обо всем государю и заслужит, таким образом, его особое благоволение. Нам показалось обидным, что твоих советников, Филипп, твоих друзей ни во что не ставят. И кто же? Какой-то аббат! Он, видите ли, задумал приписать себе славу такого открытия. Вот мы и решили проучить его таким нехитрым способом. Словом, мы немного посмеялись над ним.

– Над ним? Негодяи! Вы посмеялись над своим королем! Провели его, как мальчишку!

– Думаем, ты простишь нам этот грех, Филипп. А аббат впредь будет знать, что важные государственные новости следует первым делом сообщать советникам короля, коли уж за столько времени он не смог этого сделать сам.

– Мерзавцы! – расправил все же брови Филипп. – Устроили настоящую комедию! Вот прикажу Бильжо, пусть отстегает вас плетьми!

– Но, государь, – засмеялся Герен, – Бильжо сам предложил нам сыграть этот маленький спектакль, так что начинать надо с него самого.

– Еще один заговорщик в вашей гнусной шайке! Ведь это додуматься надо: разыграть своего короля!

– Не сердись. В последнее время ты стал чернее тучи. При дворе создалась нервозная обстановка. Вот мы и подумали: отчего бы не пошутить? Надо же когда-то и посмеяться, черт возьми!

– Над королем!

– Но ведь мы твои друзья, Филипп, и тебе не следует забывать об этом. Обрети душевное спокойствие.

Герен не преминул вставить:

– Более всего мы ищем спокойствия душевного, но не имеем его, потому что это спокойствие есть плод кротости и незлобия.

Король вздохнул, прошел к столу, уселся в кресло и, сложив руки на груди, погрузился в размышления.

Друзья переглянулись. Гарт подошел.

– Ни к чему терять время, Филипп. Отсылай посольство в Данию, пока невесту не забрал кто-нибудь другой. Поедем мы с Гереном, если не возражаешь.

– Безусловно, поедет и аббат, – прибавил Герен. – Он там свой человек, к нему привыкли. Пусть он и ведет переговоры. В случае чего мы ему поможем: ум – добро, а три – и лучше того.

– Четыре! – оживился Филипп. – С вами отправится епископ Нуайона, фигура все же значимая в церковной иерархии. Да, захватите еще моего кузена, графа де Невера. Он давно уже мечтает отправиться в путешествие. Позовите аббата, я дам ему наставления.

Аббат вошел, остановился в смиренной позе, склонился в поклоне.

– Вот что, святой отец, – сказал ему король, – ваше предложение пришлось мне по душе, хотя вы, непонятно из каких соображений, тянули время. Впредь помните о том, что все просьбы и сообщения передаются через лиц, составляющих ближайшее окружение короля, в данном случае моих советников, которых вы видите перед собой. Теперь о деле. Вы немедленно отправитесь в Данию с посольством и привезете мне оттуда невесту, достоинства которой только что расписывали. В качестве приданого – я говорю это для всех троих – король Франции рассчитывает приобрести права на корону Англии, издавна принадлежавшие датским королям. Если ее брату такое предложение покажется неприемлемым, пусть поможет мне своим флотом. В противном случае, но это на худой конец, запросите хорошую сумму в приданое.

– Сколько? – осторожно попытался уточнить аббат Гийом.

– Почем мне знать? – дернул плечами Филипп. – Вы посольство, вам и думать. И упаси вас бог продешевить! Посоветуйтесь с епископом, он в таких делах понимает лучше вашего. Возьмете его с собой, дорога как раз приведет вас в Нуайон. Я напишу ему.

– Где встретит французский король свою будущую жену? В Париже?

– Нет, Гарт. Обратно держите направление на Амьен. Прекрасный город: великолепный собор, озеро близ дворца епископа. Там я буду ждать свою невесту. Пошлите гонца, как только датский король даст свое согласие.

Несколько дней спустя новость разлетелась по Парижу.

– Слава тебе господи! Наконец-то наш король женится, – судачили торговки на рынках и кумушки на улицах и площадях. – А то ведь три года уж как один. Все воюет да воюет, а постель-то холодна.

– Скажешь тоже! – слышалось в ответ. – У него во дворце всяких дамочек пруд пруди, ни одна не откажется погреть постель королю.

– То дамочки, а то жена, – следовало возражение. – Кто ж ему еще родит, кроме жены, чтоб законным порядком-то?

– Так ведь есть у него сынок, наследник. Шесть годков уже ему.

– Молчи, кума, говорят, мальчик-то хил, слаб здоровьем. Вот и думай: что как невзначай помрет? Господи, прости меня, грешную!

– А невеста-то, северянка эта? Слышал ли кто о ней? Хороша ли? Похожа на нашу покойную Изабеллу, упокой Бог ее душу в райских кущах?

– Красавица, говорят, да только неживая она, будто статуя мраморная. И шею поворачивает не как люди, а точно привинчена у нее голова. А глаза холодные, как две сосульки, да и бесцветные к тому же.

– Потому и сосульки, что не замужем еще. Теперь мигом оттают. И шея станет поворачиваться как надо.

На ту же тему шла беседа в Труа (графство Шампань). Собеседников двое – брат и сестра. Весть эту принесли шпионы Аделаиды Шампанской, рыскавшие по Парижу в поисках сведений для своей госпожи.

– Нет, это черт знает что такое! – брызгая слюной, изрыгая проклятия, металась по комнате королева-мать так, что легкая накидка парусом полоскалась у нее за спиной. – Ведь у меня в связи с женитьбой Филиппа были виды на Лотарингию. Ты же знаешь, я даже вела по этому поводу переписку с императором. И вдруг… Откуда она взялась, эта снежная принцесса? Кто надоумил сына отправить посольство в эту Богом забытую страну?

– Чего ты бесишься? – сидя в кресле с высокой спинкой, пробовал вразумить сестру архиепископ Реймсский. – Что опять тебе не нравится? Не довольно ли уже ненависти, что ты испытывала к его покойной супруге? А, это ты подстрекала сына к разводу, рассчитывая подыскать ему невесту с более богатым приданым. И что из этого вышло? Да только то, что твой сын стал владеть всеми северными провинциями, а Изабелла родила ему наследника. А ведь ты сама, вспомни, советовала ему жениться на племяннице Филиппа Эльзасского. А потом? Стыдно сказать. Потом ты просто отравила ей жизнь.

– Перестань, Гильом. Тебе известно, как я изменила свое мнение о невестке после ее родов. Представь, я даже полюбила ее. Должно быть, поэтому мне ненавистна новая жена, которую привезут из далекой холодной Дании. Говорят, эта северянка напоминает ледяного истукана, – какая-то бесчувственная статуя.

– Тебе-то какое дело? Чего ты суешь свой нос? Ее отец имел право владеть английскими территориями, теперь это право перейдет к Филиппу, если, конечно, не заупрямится ее брат. Не забывай к тому же, что король Ричард все еще в плену и трон Англии свободен.

– Его есть кому занять.

– Имеешь в виду его брата? Полно, это совершенное ничтожество.

– Оставим в покое Англию, в этом вопросе Филипп разберется лучше нас с тобой. Знаешь ли, кто мать этой принцессы?

– Какая-то русская княгиня. Но что с того?

– Она злая, страшная, настоящая ведьма! Может ли дочь не быть похожей на нее?

– Может, отчего же нет?

– Плод не падает далеко от дерева.

– Согласен. А если дерево стоит на горе?

– Мне вовсе не до шуток. Я мать, и мне не все равно, на ком женится мой сын.

– Он давно уже не советуется с тобой ни в вопросах государственного управления, ни в том, что связано с его личной жизнью. Думаю, и в этот раз он поступит так, как подскажет ему его долг, а вовсе не его мать. Уясни это для себя, не то, обозлившись, он упрячет тебя в крепость, и даже я не смогу вытащить тебя оттуда.

Примерно в то время, когда послы отправились в далекую Данию, из Компьеньского леса вышла Эрвина. В руке клюка, через плечо перекинута сума со снедью. И плащ на ней с капюшоном не тот, старый, что давно изорвался, а другой, хотя уже и неновый. Вышла и остановилась, устремив взгляд на север, где шла дорога к границе с Нормандией.

Постояв в раздумье на опушке, словно прикидывая, хватит ли ей сил, она опустила голову. Под ногами вилась тропа, ведущая к этой самой дороге. Пробежав по ней глазами, Эрвина тяжело вздохнула и тронулась в путь. Недалеко от графства Вермандуа жила ее сестра, моложе ее двумя годами. Давно уже они не виделись: год, два… или больше? Эрвина не помнила. И пустилась в дорогу, даже не зная, жива ли еще сестра или Бог уже прибрал к себе ее душу. Та жила, правда, не в лесу, в городе. К нему и направилась Эрвина. Не так уж далеко от Компьеня этот город – неделю пути пешком, может, немного больше.

Городом этим был Амьен.

Глава 21. Сколько стоит снежная королева?

Король Дании Кнут VI пребывал со своим двором то в Шлезвиге, то в Лунде. Такова особенность королей: не любят подолгу сидеть на одном месте. Исключение составлял разве что венгерский монарх. Его вполне устраивал великолепный дворец в Буде, вид из окна на судоходный Дунай, горы, леса, заливные луга и город Пешт на левом берегу реки. Вскоре два моста соединят оба города в один.

Кнут VI вот уже десять лет правил Данией, а королем стал в восьмилетнем возрасте. Так пожелал его отец, опасавшийся за престол, который мечтали захватить родственники прежнего короля. Сейчас Кнуту тридцать. Физически крепкий, отличавшийся отменным здоровьем, роста выше среднего и с правильными чертами лица, он был любимцем женщин, которых, всех до единой, по этой причине ненавидела его супруга Гертруда. Ее ревность не беспокоила короля, зато весьма не понравился намек французского аббата в отношении замужества его сестры. Причина проста: уедет Ингеборга, и с нею вместе исчезнут юные фрейлины его двора. Останутся другие, почти все в годах – отцово наследство. Но благополучие сестры оказалось выше этих мелочей, к тому же партия, что ни говори, намечалась выгодная. Кнут все знал про Филиппа и, в общем-то, был рад, что его сестра станет женой короля, которого уважали и боялись, о котором весьма благосклонно отзывался сам папа.

Послы прибыли поздно вечером, поэтому прием был назначен на утро. Они стояли перед королевским троном все пятеро: епископ, аббат, за ними Гарт, Герен и Невер. Рядом с королем, в кресле с резной спинкой и подлокотниками в виде орлиных голов, восседала его супруга. В зале, кроме них, присутствовал кое-кто из придворных и из духовенства.

Разговор предстоял немногословный: франкам незачем было объявлять суть своей миссии, поскольку Кнут уже понял, зачем они приехали. И все же поручение надлежало выполнить по правилам дипломатии, – что подумают о франках, вздумай они, что называется, рубить сплеча?

– Ваше величество, – заговорил епископ Этьен, – мы полагаем, нет нужды объяснять вам причину нашего приезда. Недавно аббат Гийом посетил ваше королевство и по прибытии во Францию доложил нашему государю, что он обнаружил настоящее сокровище на землях далекой Дании. Речь идет, как вы уже, вероятно, догадались, о принцессе Ингеборге. Узнав об этом, а также о том, что ваша сестра необычайно красива, получила хорошее воспитание и не связана брачными узами, король Франции Филипп Второй Август выразил желание сочетаться с принцессой законным браком.

Выслушав епископа через своего переводчика, король ответил:

– С моей стороны показалось бы неучтивым сразу же давать ответ. Но у меня было время для обдумывания решения, поскольку отец Гийом заранее предупредил меня о сватовстве. Я готов дать согласие, но прежде, полагаю, послы должны взглянуть на невесту. Это не относится к духовенству, на его мнение в таких случаях следует полагаться с большой оглядкой. Не так ли, господа? – обратился Кнут к Герену и Гарту.

– В этом вы, безусловно, правы, государь, – сказал Гарт. – Лица духовного звания зачастую видят мир в несколько ином свете, нежели он есть на самом деле. И, поскольку речь идет о женской красоте, воспитании и прочем, то судить об этом объективно сможет лишь тот, кто не является слугой Церкви.

– Одним словом, государь, – прибавил Герен, – нам хотелось бы собственными глазами убедиться в том, в чем уверял нашего короля аббат. Ведь он мог не увидеть того, что увидим мы, так же как мог увидеть то, на что ему вовсе не следует смотреть.

Переводчик с трудом перевел такое хитросплетение слов. Король улыбнулся.

– Вы просите привести невесту сюда? – спросил он. – На ваш суд?

– В этом наш король полностью доверяет своим верным слугам. Согласитесь, ваше величество, нам не хотелось бы краснеть перед особой французского монарха, коли невеста ему не понравится.

– Мы желаем оценить по достоинству красоту и обаяние принцессы так, словно один из нас берет ее себе в жены, – уточнил Гарт.

– И поверьте, государь, король Франции будет весьма признателен королю Дании, который подарит его державе новую королеву, – счел нужным вставить молчавший до сих пор аббат.

Кнут VI был (как, вероятно, и все короли на свете) вспыльчивым человеком, но эта короткая беседа пришлась ему по душе. Французский монарх умен, коли избрал для посольства людей, умеющих грамотно и без грубостей изложить свою мысль. А говорили, франки – дикари, только и умеющие, что рубить мечом. Впрочем, когда это было? Сейчас они даже диктуют моду.

Однако это еще не всё. Впереди самый сложный вопрос: приданое или обязательства, которые потребует вместо него французский король. Но сначала – смотрины. Король приказал одному из придворных сходить за сестрой.

Ингеборга вошла – тихо, неторопливо, не поднимая глаз, – и стала рядом с троном, по левую руку брата. Только тогда она подняла взор на послов, мгновенно стараясь угадать, какое впечатление она на них произвела.

Друзья молчали, во все глаза глядя на принцессу. И в самом деле, красива. Рост чуть выше среднего, рыжие завитые волосы, свободно распущенные по спине, как у всех незамужних женщин, идеальной формы нос, блестящие коралловые губы. Теперь глаза. Аббат говорил про изумруды. Как ни всматривались Герен с Гартом, камней этих они не увидели. Лишь легкий намек на зеленый цвет. В остальном глаза светло-серые. Гарт тут же нашел для них определение – пустые. Герен подумал по-другому: безжизненные. На голове принцессы сетка из серебряного кружева, покрывавшая волосы лишь сверху и закрепленная, помимо обруча, еще и цветными лентами. Тело плотно облегало длинное платье со шлейфом и узкими рукавами до кистей рук; дальше рукава значительно расширялись. Верх и них платья – красного цвета, от груди и ниже – цвет желтый. Вокруг шеи квадратный вырез, обрамленный жемчугом. Талию охватывает пояс, – весь горит самоцветами так, что глаз не отвести.

Таков вид у принцессы Ингеборги. Что еще сказать? Достаточно, наверное. Понятно, что одета по-праздничному и лицом мила. Всё хорошо, даже отлично, лучшего и желать просто грех. И все же… Герена неприятно поразила слишком белая кожа; казалось, пудрой осыпали датскую царевну. Особенно бросалось в глаза ее лицо. Гарт подумал, что оно намазано известью.

Но не это показалось странным, не это оттолкнуло от нее обоих друзей. Им чудилось, будто перед ними стоит ожившая мумия, у которой живые только глаза и пальцы рук. Чем-то неземным веяло от датчанки, могильным холодом тянуло от нее, и казалось, кто-то невидимый изо всех сил старается раздвинуть ее губы в улыбке. Бесчувственным было ее лицо, отсутствующим, похожим на лик мертвеца, которого подняли из гроба и открыли ему глаза.

Второе неожиданное и неприятное открытие – ее взгляд. Герен сразу уловил в нем что-то надменное, властное, особенно когда она, высоко вздернув подбородок, посмотрела на него. То же подметил и Гарт, тотчас решив, что датчанка своенравна и властолюбива. О, это была совсем не покойная Изабелла, кротостью тут и не пахло, хотя Ингеборга и старалась изо всех сил явить благодушие и покорность, указывающие на хорошее воспитание.

К слову сказать, ни один из друзей не ошибался, дав мгновенную оценку: волчица в овечьей шкуре. А красота… Что ж, этого не отнимешь. Но не сам ли демон зла постарался тут, нацепив на это лицо маску Аспазии Милетской[53], а в тело вдохнув душу Гекаты[54]?

– Клянусь преисподней, Герен, – шепнул другу Гарт, – я бы не лег в постель с этой Иезавелью[55]. Ведь это Атропа[56] с лицом истукана! Готов держать спор – она не согреет ложе, ибо высечена из глыбы льда.

– Она похожа на колдунью, Гарт. Не пойму, чем эта статуя приглянулась нашему святоше. В ней нет ничего от Евфрозины[57], зато, по-моему, она унаследовала все пороки своей матери, которую называли «царицей ночи».

– Только наш глупый аббат мог узреть в этой Мегере[58] идеал любви и красоты, – шепнул друзьям Невер. – И все же мы потащим ее с собой. Филиппу нужна Дания, а это важнее всего.

– Говорят, красота редко уживается с умом, – заметил Гарт. – Сейчас мы это проверим. Мы в восторге от того, что увидели, ваше величество, – обратился он к королю. – Красота и кротость вашей сестры выше всяких похвал. Вы позволите задать вопрос принцессе? Мы услышим, кстати, ее голос.

Король кивнул. Ингеборга напряглась. Недобрый взгляд ее застыл на лице Гарта.

– По нраву ли вам, принцесса, предложение, которое изволил вам сделать наш король Филипп Август? – спросил Гарт. – Согласны вы тотчас же покинуть датское королевство, чтобы стать его женой и королевой Франции?

– Если эта Фрина[59] умна, то ответит, что во всем полагается на волю Господа и своего брата, – успел шепнуть Герен.

– Да, я согласна, – ответила Ингеборга без тени улыбки на лице.

Король поднял на нее тяжелый взгляд. «Глупее ответить нельзя было?» – говорили его глаза.

– Я оказался прав, Герен, – шепнул Гарт.

– В этом я не сомневался.

Епископ неожиданно пошевелился, точно почувствовал себя лишним, и тотчас приступил к деловой стороне вопроса. Он обладал дипломатическими способностями; Филипп знал, кого посылать.

Кнут молчал. Предстояло перейти к делу. Поймав выразительный взгляд Этьена де Турне, он движением головы приказал Ингеборге удалиться.

– Полагаю, если король согласен, нам незачем терять время, – начал епископ. – Поговорим о приданом.

– Сколько денег хочет получить французский монарх? – спросил Кнут, глядя на него исподлобья. – Цифра должна быть вполне разумной, в противном случае стороны могут не прийти к соглашению.

– Король Франции посылал нас сюда, будучи уверенным, что вашему величеству не придется открывать свои сундуки. Ему известно, если вспомнить о родственных связях, о давних правах, которые имеют датские короли на английский престол. Наш государь желает получить эти права в обмен на деньги. Это и станет приданым.

Кнут помрачнел. Это переходило всякие границы; такой наглости он не ожидал. Вспомнил, как его предупреждали советники: дело ему придется иметь с дальновидным и умным монархом. Предложение послов его совсем не устраивало. Кусок слишком жирный, не подавиться бы франку. Кнут не желал чрезмерного усиления могущества будущего зятя.

– Если это единственное условие, послы могут поворачивать обратно, – коротко бросил он, понимая, что в запасе у франков есть другое предложение. И прибавил, чтобы нарушить повисшее молчание: – Англия сильна. Вашему королю не удастся отстоять свои права на поле битвы. У него нет флота.

Этими словами Кнут выуживал у посольства другой вариант. И не ошибся: именно эту цель ставил перед послами Филипп. Епископ решил не тянуть – он прекрасно понял намек.

– Думается, король Датский, будучи родственником, смог бы помочь нашему монарху. Всем известно: такого мощного флота, как у него, нет даже у империи.

Но именно против Германии и держал свой флот Кнут VI. Поэтому, какой бы тонкой ни была лесть, выбить согласие у датского короля не удастся. Это сразу же стало ясным епископу, и он, даже не слыша еще ответа, поспешил прибавить:

– Тогда французский монарх помог бы датскому в его борьбе против наследника короля Фридриха.

Кнут внутренне усмехнулся – врешь, посол! Не станет Филипп выступать против империи. Или ему мало войны на своей земле? Вернется из плена Ричард – и вновь польется кровь английская и французская. До империи ли будет тогда сыну Людовика? Да и к чему ему ссориться с восточным соседом, которому, если вдуматься, он оказывает услугу, ослабляя его конкурента на юге Италии? Ко всему прочему Генрих именно по просьбе Филиппа держит английского короля в заточении. Кнуту было известно и это.

Разгадав тонкую игру епископа, король, не желая распылять свои морские силы, ответил решительным отказом. И епископ понял, что перед ним вовсе не простак. Этого не проведешь. Не так-то легко выбить у него козыри.

– Весьма прискорбно, что беседа не принесла желаемого результата, – произнес он. – Нам не хотелось бы возвращаться домой с пустыми руками, но мы попросту не знали, что король Дании отнюдь не имеет намерения выдавать замуж свою сестру, предпочитая, чтобы она оставалась с ним и состарилась в его доме, у него на глазах. Сомневаюсь, что этим он доставит ей большую радость. Но на все воля Господа и ваша, государь. По-видимому, если вы, конечно, не испытываете ненависти к вашей сестре, вы рассчитываете выдать ее за барона или графа? Что ж, в таком случае пусть она будет всего лишь знатной дамой вместо того, чтобы стать королевой. А нашу миссию позвольте на этом считать законченной.

Епископ явил гордыню. Это поняли все. Дошло, кажется, и до короля. И он испугался, увидев, как его преосвященство, коротко и рывком кивнув, пятится назад. У него оставался последний шанс – деньги. Против такого предложения послам не устоять. Деньги не мешали еще никому, а французскому королю они нужны в его борьбе с Плантагенетом. Да и само сватовство, если раскинуть мозгами, не предполагает ли, в конечном счете, в виде выкупа за невесту его денежный эквивалент, поскольку не может идти речи о территории?

– Не торопитесь, епископ, – остановил он движением руки прелата, уже готового повернуться к нему спиной, – вопрос еще можно уладить. Я готов заплатить золотом или серебром, как вам будет угодно. Всегда полезно иметь союзника в лице короля франков, нежели видеть в нем врага. Думаю, ваш государь мыслит так же в отношении моей страны. Согласны ли вы на это?

Епископ знал, что именно этим и кончится, поэтому предложение не застало его врасплох.

– Полагаю, король Франции будет не против, поскольку два первых пункта оказались неприемлемы для короля Дании, – ответил он. – В силу этого диктовать условия как отвергнутой стороне надлежит нам.

– Я слушаю вас, – скрестил руки на груди Кнут VI. – Какую сумму хотел бы получить ваш монарх?

Епископ не стал советоваться с остальными членами посольства. Цифра была указана задолго до этого, в письме Филиппа.

– Десять тысяч марок серебром, – сказал он, подумав, что сейчас датский король, известный своей экономностью, придет в ужас.

Так и случилось. Кнут VI побагровел лицом и, вскинув брови, уставился на епископа с таким видом, будто это он сам служитель Церкви, а перед ним еретик, отрицающий рождение Спасителя. Он догадался, что цифра эта продиктована самим королем, судя по уверенному тону, каким назвал ее глава посольства. Дороговато же обходилась ему сестренка. Филипп II мог бы и назвать цифру ниже, учитывая, что невеста молода и необычайно красива. Аббат Гийом должен был расписать ее своему королю именно в таких красках, ибо его восхищение добродетелью, кротостью и обаянием датской царевны было, без сомнения, неподдельным. Однако союз с Францией дороже звонкой монеты. Упускать случай породниться с такой державой Кнут не собирался. Прежде чем ответить, он бросил взгляд на аббата. Тот не преминул поддержать епископа:

– Право, государь, стоит ли отказываться от возможности подружиться с французским монархом из-за нескольких монет?

– Нескольких монет?! – едва не подскочил с места Кнут VI. – Монах, на эти деньги можно купить чуть ли не целое государство!

– Вот вы и покупаете его, ваше величество, ведь им будет управлять королева, ваша сестра. Вместе со своим мужем, разумеется, – подобострастно растянул губы в улыбке аббат. – Клянусь посохом Спасителя, весьма недурная сделка для обеих держав.

Епископ покосился на аббата, подумав, не сказал ли тот глупость. Но, похоже, нет. Он посмотрел на Гарта и Герена. Те с бесстрастным выражением лиц ожидали решения датского монарха. Тот, для приличия выдержав паузу, в конце концов дал согласие, но счел нужным прибавить, что такую сумму собрать за один раз не удастся, поэтому она будет выплачена по частям. Епископ поинтересовался, в какой именно срок.

– Он будет самым минимальным, – ответил король.

Послы, поверив на слово его величеству, откланялись. Они были довольны: миссия удалась.

А еще через несколько дней принцесса холодного датского королевства отбыла с послами и своими фрейлинами во Францию. Кавалькада взяла курс на Амьен.

Глава 22. Датская принцесса снимает маску

Эрвина не застала сестру в живых – та умерла вот уже как два месяца. Причиной смерти послужило безмерное горе: в крестовом походе погиб ее единственный сын. Бедная женщина, узнав об этом, сошла с лица, почти не питалась, потом стала понемногу чахнуть и увядать, как цветок, лишенный влаги. Полгода прошло, и от старушки, почитай, ничего не осталось; высохшая, с пергаментным лицом, она часто и подолгу стояла на обрыве Соммы и слезящимися на ветру глазами с тоской глядела вдаль – туда, куда ушел ее сын с отрядом воинов. Со временем она все реже приходила сюда, да и то с большим трудом, опираясь на костыль, а потом и вовсе исчезла и с этой кручи, и из памяти людей. Ее нашли неподалеку. Она лежала на земле ничком, вытянув вперед руки и из последних сил успев повернуть лицо в сторону далекой Святой земли, где находился Гроб Господень. Там остался ее сын, и она ушла к нему с открытыми глазами, моля Господа, чтобы даровал ее душе желанную встречу.

Эрвина шла с кладбища по дороге к городу. Она поправила покосившийся крест, посадила в изножье живые цветы, полила их, убрала опавшие листья. И долго стояла, глядя на холмик, который ей указали. Она не молилась. Она давно забыла, как это делается. И не возводила перед собой крест. Она просто смотрела, словно взглядом стараясь пробить толщу земли и в последний раз увидеть лицо усопшей. Она жалела, что не имеет возможности вымолить у нее прощения за то, что так долго не навещала ее. Она плакала, слушая, как шелестят листвой деревья у нее над головой и думая о том, что теперь она осталась совсем одна. А идя с кладбища, она почувствовала, как ее окутывают горькие мысли о собственной кончине. Где, когда придет ее смертный час? В какой земле, под каким деревом? Кто подаст ей воды, когда она, согбенная бременем лет, без сил, без желаний будет умирать в своей хижине – всеми забытая, никому не нужная? Так не лучше ли остаться здесь, рядом с дорогим ей, родным человеком, последним, кто еще у нее остался? Вырыть яму, лечь в нее и уснуть навсегда, повернувшись к сестре. А не выйдет сразу умереть, так ударить себя ножом…

Погруженная в такие размышления, медленно подходила Эрвина к городу Амьену, как вдруг позади ей послышался шум. Лошадиный топот. Не один всадник, много, целый отряд. Она остановилась, вспомнив, что у нее нет ни единой монеты и она голодает уже со вчерашнего дня. Несколько кореньев, листья липы, яблоки, виноград – все это составило бы ее дневной рацион, но не на что было купить винограда или слив, а жевать листья и коренья не позволяло отсутствие зубов. Попробовала просить милостыню, но в городе и без нее хватало нищих, которые довольно бесцеремонно, увидав чужую, сказали ей, чтобы убиралась отсюда. Хорошо еще, что близ кладбища оказался родник; напилась вволю, и за то спасибо матери-природе.

Еще вспомнилось ей, что город взбудоражен, шумит водопадом. Люди толкуют, будто сам король здесь. Зачем – никто не знает. Прояснилось всё у ворот, когда она подошла к стражникам. Невесту, оказывается, ждет в Амьене король. Чудеса, да и только. Какую невесту, из какой земли? Ответа не последовало, пожатие плечами вместо него. Отвернувшись, Эрвина вышла из города и направилась в сторону кладбища…

А топот все приближался. Уже можно было различить всадников в разноцветных одеждах и знамена, которые они держали в руках: два красных с желтыми корабликами на волнах и два синих с золотыми лилиями. Да ведь это королевские штандарты! Уж не сам ли король едет? Но неторопливо двигалась кавалькада – значит, не было там короля. Но было что-то, мешавшее пустить коней галопом, в крайнем случае, рысью. Эрвина всмотрелась, напрягая глаза. Повозка, оказывается, в середине отряда, из-за авангарда не сразу увидишь ее. Интересно, кто же это в ней? Женщина, бесспорно, не мужчина же. Ба! Уж не невеста ли, которую ждет король?

Случай удобный, такого больше не представится. Эрвина стояла и молча ждала, когда поравняется с ней эта повозка – украшенная лентами, цветными тканями, горящая золотом и серебром. Не увидеть нищенку та, что в повозке, не могла и, когда осталось до нее десятка полтора шагов, Эрвина протянула руку. Из глубины экипажа послышался женский голос: принцессы ли, ее фрейлины, – кому ведомо? Повинуясь голосу, возница остановил лошадей. И тотчас к нищенке повернулась дама; лицо у нее юное, красивое, дышащее жаждой жизни, но… словно нарисованное. Губы плотно сжаты на этом лице, широко раздуты ноздри, а злые глаза смотрят недобро, с гневом.

– Что ты себе позволяешь, старая оборванка? – послышался недовольный голос, разлепивший тонкие губы. – Тебе следует склонить голову и пасть на колени, а ты имеешь наглость стоять чуть ли не посреди дороги! Не видишь разве, господа перед тобой, а в экипаже – будущая королева Франции!

– Не вижу, госпожа, – тихо молвила Эрвина, – совсем плохими стали у меня глаза. Но коли все так, как ты говоришь, то не дашь ли монету-другую бедной женщине, которая голодает с самого утра?

– Смотри-ка, она знает наш язык, – сказал кто-то из глубины экипажа.

– Ты еще и голос подавать вздумала? – снова напустилась на нищенку датская принцесса. – А знаешь ли ты, что у нас на родине считается дурным знаком, если попрошайка стоит на пути одного из новобрачных?

– А вот у нас наоборот, – прозвучал ответ, показавшийся Ингеборге дерзким. – Коли подаст невеста милостыню убогому человеку, то счастливой окажется свадьба и вся жизнь ее. Негоже тебе, девушка, отмахиваться от обычаев той страны, в которой мечтаешь царствовать.

– Я тебе не девушка, я принцесса датского королевства! – вскрикнула сестра короля Кнута.

– Что ж, – ответила ей нищенка, – не хочешь подать милостыню, так не желаешь ли, чтобы я тебе погадала? Обычаи твоей страны, верно, этого не запрещают?

Помедлив и по-прежнему с неприязнью глядя на старую женщину, принцесса не усмотрела в гадании ничего дурного.

– Пожалуй. – И она протянула руку. – Погляжу, что напророчишь.

Эрвина недолго всматривалась в ладонь. Подняв голову, посмотрела принцессе в глаза.

– Ну и что ты там увидела? – Скептический взгляд застыл на лице гадалки. – Говори же! Получишь золотую монету, коли твое предсказание меня порадует.

– Несчастливая судьба ждет тебя, – загробным голосом молвила нищенка. – Черные дни омрачат твою жизнь. Не будет в ней милого друга, и никто не протянет тебе руку помощи.

– Да ты в своем ли уме, гнусная колдунья? – вскричала принцесса, вытаращив глаза. – Я еду на собственную свадьбу! Через несколько дней я стану королевой Франции!

– Эта свадьба не принесет тебе ничего, кроме горя, – загадочно произнесла Эрвина.

– Плохой знак, – послышался голос из экипажа. – Накажи эту ведьму за дерзость. Так разговаривать с новобрачной, невестой короля! Да и врет она всё!

Датчанка бросила красноречивый взгляд на одного из всадников, сопровождавших ее от самой Дании. Тот тронул коня и взмахнул кнутом… В тот же миг щеку Эрвины пересек широкий рубец, быстро начавший покрываться алыми капельками крови. Увидев это, победно осклабилась датская принцесса, но не заметила, как сверкнули в ответ глаза старой женщины, в упор глядящие не на всадника, на невесту. И не двинулась она с места и не склонилась в поклоне перед грозной сеньорой. А та молвила, надменно выпятив губы:

– Так у нас поступают с чернью, позволяющей себе дерзить благородным господам. Надолго запомнишь встречу со мной, старуха.

– Запомнишь и ты, принцесса, – произнесла Эрвина, по-прежнему не сводя с северянки упорного взгляда. – Долго еще эта память останется с тобой.

– Первая вилланка, которую ты видишь перед собой, не склонила перед тобой головы, не упала в пыль, мало того, нагрубила, – послышался из экипажа голос фрейлины, той самой, что приказала вознице остановить лошадей. – Скверная примета. Может, прибавить ей?…

– Не стоит, – ухмыльнулась сестра Кнута, скривив рот и глядя, как темные струйки на лице нищенки торопливо бегут от рубца по ее подбородку. – Много чести.

– Гляди же, принцесса, – молвила между тем Эрвина, не обращая внимания на рану, а по-прежнему не сводя колдовского взгляда с мелового лица мраморной статуи, – не склонилась бы твоя голова вместо моей.

– Что? – не поверила своим ушам Ингеборга. – Ты смеешь еще мне угрожать? Прочь с дороги, старая ведьма!

Эрвина шагнула назад, потом еще и еще… Экипаж тронулся с места и неторопливо стал удаляться. Всадники, составлявшие арьергард, смеялись, жестикулируя и оборачиваясь назад, указывая пальцами на одинокую фигуру у обочины.

Вскоре все стихло, и кавалькада скрылась из виду.

– Что же делать?… – в отчаянии воззвала Эрвина к кому-то невидимому, с кем всегда общалась, у кого искала помощи, просила совета. – Как это остановить? Нельзя допустить, чтобы государь, молодой король Филипп…

Она замолчала, словно испугавшись собственных слов, и уставилась в землю у себя под ногами. Она впилась в нее широко раскрытыми глазами, в которых вспыхнувший на мгновение страх сменился мольбой и отчаянием. И вдруг она упала, обняла землю, широко раскинув руки, и в исступлении вопросила того, кто всегда был с нею рядом – незримый, но всезнающий и всемогущий:

– Что мне делать?! Проснись же и подай голос, мой друг! Дай совет и скажи, не ошиблась ли я?…

И застыла, распластанная, будто умерла так же, как ее сестра: с вытянутыми вперед руками.

Но она не собиралась умирать. В первые мгновения ее обуяло горячее желание во что бы то ни стало отомстить холодной, надменной северянке. Потом она решила, что не о себе надлежит думать, – короля французского должна уберечь, ибо польстится безоглядно на мертвую красоту. Но тотчас поняла, что оба эти желания следует объединить. Нельзя иначе. И, прильнув губами к теплой, летней земле, снова спросила того, кто внизу:

– Как уберечь короля? Ответь мне, Мерлин!.. И отомстить…

Много ли, мало ли времени прошло, только вздрогнула внезапно Эрвина, будто очнулась от сна. Поцеловала землю, поднялась на ноги и устремила взгляд суженных глаз в сторону скрывшейся кавалькады. Потом вытянула в том же направлении руку с указующим перстом и прочла нараспев, как заклинание, как молитву:

Та, в ком заносчивость живет со злостью, Однажды может стать темницы гостьей, А для того, кому назначена в подруги, Не станет ли Мегерою вместо супруги?

И прибавила немного погодя, широко раскрыв глаза, в которые страшно было глядеть:

– Ведьмой, значит, меня назвала, королева Моргана? Ну так сама оборотишься ведьмой в свою брачную ночь!

И уронила голову на грудь, словно заклятие это отняло у нее последние силы. Потом увидела, как кровь с лица капает в траву. Огляделась вокруг, поискав глазами, нашла подорожник, сорвала лист и, помяв в руках, приложила к ране. И снова услышала цокот копыт по дороге. Два всадника скакали вдогонку удалявшейся кавалькаде. Торопились, сразу было видно. Но тут, увидев нищенку у придорожной канавы, оба, натянув поводья, осадили лошадей.

– Эрвина! – воскликнул один из них, спешился и бросился к канаве. За ним спешил другой.

– Гарт! – молвила Эрвина, вся засветившись счастьем и протягивая вперед руки.

Он подошел, обнял ее, а она, прильнув к нему, тихо заплакала.

– Гарт, сыночек дорогой… – только и смогла она проговорить, придерживая рукой целебный лист на щеке.

Потом увидела второго, кивнула ему:

– Герен, и ты здесь… Я так рада.

– Кровь. – Герен указал на щеку, потом на ладонь Эрвины, меж пальцев которой виднелись алые следы. – Откуда? Что произошло?

Она улыбнулась застенчиво, смахнула слезы с век.

– Ничего особенного. Шла, оступилась и вот упала. Да неудачно, поранилась о камень…

– Как ты здесь оказалась? – не отрывал от нее удивленного взгляда Гарт. – Амьен довольно далеко от Парижа и Компьеньского леса.

Эрвина рассказала, как она сюда попала и почему. Потом спросила:

– А вы оба? Понимаю, приехали на свадьбу короля. Он отправил вас за невестой? Теперь торопитесь догнать ее? Выходит, отстали?

– Моя лошадь потеряла подкову, – объяснил Гарт, – вот мы с Гереном и задержались в пути. А ты, значит, видела кавалькаду? Из самой Дании невесту везем. Случаем, не разглядела ли ее лицо?

– Как же, – глухо промолвила Эрвина, опуская взор, – видела, сынок.

– Что скажешь? Хороша ли, на твой взгляд?

Промолчала Эрвина, только тяжело вздохнула в ответ. Потом погладила Гарта по щеке, провела ладонью по волосам, заглянула в глаза.

– Ты похудел… Наверно, много забот. Как твой сын? Отчего ты мне его не покажешь?… Мы редко видимся с тобой. А ведь, кроме тебя и твоих друзей, у меня никого не осталось. Только Мерлин еще… Но ему не выйти. Унесла с собой в могилу фея Моргана волшебное заклятие.

– Почему ты не ответила мне? Тебе не понравилась принцесса? Скажи, мать, ведь твое слово дороже золота.

Печальная улыбка тронула уголки губ старой женщины. Помолчав, она сказала:

– Принесла нашему королю, стало быть, ласточка в клюве волосок Изольды, но не золотой, а рыжий. И вот уже мчится она ко двору… Наверно, все считают ее красавицей. Что ж, вам, мужчинам, виднее. Только вот что я вам скажу, друзья и дети мои. Та, чей волос, явится вслед за ласточкой, но обернется не лебедем белым, а вороном черным, и запрет ее король в темнице, чтобы не видеть больше никогда.

– В темнице? – нахмурился Гарт. – Свою невесту?

– Такую красотку? – усмехнулся Герен. – С чего бы это вдруг?

И ответила им на это Эрвина, повергнув обоих в изумление:

– Не будет у них любовного напитка ирландской королевы. Никто им его не поднесет.

– Да ведь невеста дивно как хороша! – не унимался Герен. – Разве ты не разглядела? Можно ли не влюбиться в такую?

– Не ищи красоты, а ищи ума и доброты. Так говорили наши прадеды. Змеи тоже бывают красивыми, но пробьет полночь, и красивая змея обернется гидрой Лернейской.

Могильным мраком, невыразимым ужасом повеяло от этих слов Эрвины. Замерев, стояли оба друга, размышляя над загадкой, которую услышали, силясь понять, что же произойдет ночью – той, что настанет после свадьбы.

– А ведь ты права, – сказал наконец Гарт. – И не у всех мужчин один вкус. Нам с Гереном тоже не приглянулась северянка. Надменна, горда, а лицо будто высекли из камня. Укажем на это Филиппу, пусть поразмыслит.

– Сам поймет, – произнесла Эрвина. – Поздно, однако, будет. А вам бы не совать носа, дети мои. Пусть все идет своим чередом. Так шепнул Мерлин из-под земли, проснувшись, едва поравнялась со мной повозка. Теперь он снова уснул. Когда проснется и что скажет – мне не ведомо.

– До города еще далеко. Я усажу тебя на лошадь впереди себя. Поедешь? – предложил Гарт.

Эрвина помотала головой.

– Привыкла уже ходить пешком, на пользу это. Ни к чему мне лезть на коня. От дома шла сюда, так чтó мне путь до города?

– Ты не голодна ли, мать? Давно ела? Деньги есть у тебя? – спросили сразу оба.

– Денег нет, – тихо промолвила она, – да ведь мир не без добрых людей. Помогут они.

– Покуда дождешься помощи, ноги протянуть недолго, – изрек Герен.

Гарт вытащил кошелек, вытряхнул из него половину монет. Подумав, ссыпал их обратно и вручил Эрвине весь кошелек. Герен с готовностью протянул свой.

– Дорога у тебя дальняя, – объяснил Гарт, – а без денег кто накормит? Краюхой хлеба, что подадут, сыта не будешь.

– Как же вы, мои милые?… – прослезилась Эрвина, пытаясь возвратить дар. – Без денег-то?…

– О нас не беспокойся, мать, – рассмеялся Герен. – Король женится, а где свадьба, там и золото бежит рекой пополам с серебром.

Слезы мешали Эрвине видеть, как оба вскочили в седла и махнули ей руками, прежде чем дать шпоры скакунам. В ответ она склонилась в поклоне, сколько смогла. Когда выпрямилась, вдали вились только клубы пыли, которые уносил с дороги боковой ветер.

Глава 23. Брачная ночь с оборотнем

Ближе к вечеру в Амьен прискакал гонец и сразу направился к дворцу. Король вышел из покоев, впился вопрошающим взглядом в посланника.

– Едут, государь! – выпалил тот, с трудом переводя дух. – Обратно уже.

– А принцесса?…

– С ними.

– Где они?

– Скоро будут у ворот.

– К воротам! Все к воротам! – вскричал Филипп. – Одежду! Корону! Коня!

Облачившись в кольчугу, он вышел во двор и первыми, кого увидел, были Гарт с Гереном в окружении знаменосцев, тех, что приготовились сопровождать короля. Оказалось, друзья обогнали медленно ползущий кортеж, желая быть рядом с женихом.

Филипп обнял обоих, заглянул в глаза.

– Привезли?

– Как ты того и хотел.

– Далеко она?

– Около полумили от северных ворот.

– Прекрасно! Едем встречать.

И отряд рысью тронулся с места.

А город шумел, волновался. Горожане, уже знавшие о предстоящем событии, дружно высыпали на улицу, ту, что вела к воротам. Она, как, впрочем, и весь город, была по-праздничному украшена: с балконов и козырьков крыш свисали штандарты и вымпелы, мостовая тонула в море цветов. Люди гадали: где, в каком месте произойдет встреча, куда идти и как оказаться в первых рядах? Завидев короля в окружении своих рыцарей, армия горожан, галдя на все лады, устремилась вслед за всадниками, гадая, до ворот ли те доедут или минуют их.

Не миновали. Остановились поблизости. Так пожелал король. Пусть видят люди, впервые глазам их предстанет такое зрелище. А за пределы города не все успеют выйти, да и не поспеют за всадниками.

Но вот показалась кавалькада. Не прошло и трех минут, как она уже въезжала в город. Увидев короля, авангард колонны поприветствовал его, обнажив головы и поклонившись, и раздался в стороны. И тут взорам присутствующих открылась повозка, запряженная парой лошадей и разукрашенная так, словно сама Афина, дочь Зевса, возвращалась с поля битвы, возглашая победу.

Филипп спешился. Глаза устремлены на экипаж. Он полузакрытый, в нем невысокие дверцы. Король подошел, протянул руку, помог принцессе выйти. Она сошла на землю – с улыбкой, раскрасневшаяся – и подняла глаза на своего жениха, блестящие, искрящиеся любовью в свете затухающих лучей уходящего солнца. Он отошел из приличия на пару шагов, а она смотрела на него, чуть приоткрыв ротик и не в силах отвести взгляда. Ах, как хорош, какой красавец! Высокий, стройный, глаза синие, лицо мужественное, волевое! Кольчуга и плащ на нем так и горят, так и сверкают золотом и серебром! Воистину, он – рыцарь ее мечты. Именно таким видела она будущего мужа в своих сновидениях. Аббат не обманул, расхваливая ей французского короля, правда, предупредил: государь немного лысоват. Подарок сирийского похода. Следствие неведомой болезни, чуть не уложившей его в могилу. Но это не страшно. В остальном этот Антиной отвечал ее идеалу мужской красоты. Вот так повезло ей! Сама не ожидала. Ко всему этому скоро она – королева Франции! У нее даже дыхание сперло. Теперь самое главное – не сделать ошибки, не ляпнуть глупость, словом, придержать язык и явить будущему мужу и его окружению кротость, нежность, доброту – то, чему учили. Во всяком случае, до тех пор, пока голову не увенчает корона.

Мысли Филиппа текли более прямолинейно. Она, несомненно, прекрасна, он даже не ожидал. Очаровательная внешность, чарующая улыбка, ряд белых зубов, приоткрытых верхней губой… Не полна, рост подходящий, кожа бе… Отчего у нее такая белая кожа? Постой, а глаза? Не чудится ли ему?… Мраморная статуя в какое-то мгновение вдруг холодно и грубо заглянула ему в душу, и от этого его бросило в дрожь… Но только на миг. Он даже не придал этому значения, приписав это своему волнению. И тотчас представил Ингеборгу рядом с собой, на троне. Государи соседних держав лопнут от зависти, когда послы станут рассказывать им, какое чудо они видели при дворе короля Филиппа. И чудо это – его молодая жена, с красотой которой дерзнет сравниться разве что сама Афродита.

Он повернул голову. Рядом верный Гарт. Такова его обязанность: быть рядом с королем всегда и везде, вплоть до коронации его супруги и детей.

– Мила, не правда ли? – произнес король. – И кротка, как Изабелла.

Гарт не стал его разубеждать. Он видел: Филипп пленен красотой северянки. Мало того, кажется, уже влюблен. Что ж, посмотрим, к чему это приведет.

– Скажи ей что-нибудь, Филипп. – Гарт локтем слегка толкнул короля. – Она не раскроет рта, пока ты ей не позволишь. Все же она воспитывалась при королевском дворе.

Принцесса ждала, по-прежнему не гася улыбки и не сводя с жениха изучающих, пытливых глаз. Моргнув раз-другой, она на всякий случай сочла нужным присесть в глубоком реверансе и скромно опустить взгляд. Филипп снова подал ей руку. В ответ она протянула свою.

– Мы рады видеть вас, принцесса. Вам пришлось проделать немалый путь. Смею надеяться, обошлось без происшествий, хотя вам пришлось проезжать по землям чужих государей и моих вассалов. Что скажет о моем королевстве представительница севера, где много скал, но мало зелени?

Датчанка, по-прежнему улыбаясь, молчала. К ней подошел один из членов ее свиты. Они переглянулись. Филипп терялся в догадках: кто это? Какова его должность? Может, брат? Или любимчик? Все выяснилось мгновение спустя. Человек этот стал что-то объяснять Ингеборге на чужом языке. Выслушав его, она произнесла несколько фраз. Тот, что подошел, сказал, обращаясь к королю:

– Принцесса Датская восхищена вашей страной. Здесь много зелени. Кругом леса, поля, озера. А у нас почти повсюду горы. Много гор.

Вот оно что. Стало быть, это переводчик.

– Черт возьми! Что же это, в самом деле, Гарт? Невеста не знает франкского языка. На что это похоже? Могла бы ради такого случая выучить несколько фраз, пусть самых простых. А где наш Гийом? – Найдя глазами, Филипп поманил святого отца. – Аббат, подойди ближе. Какого черта я должен разыскивать тебя?

– Я здесь, государь… просто ждал вашего знака.

– Это переводчик, как я понял. А ты что же? Полжизни провел в Дании и не знаешь их языка?

– Кто это вам сказал? – искренне удивился отец Гийом.

– Знаешь, стало быть? Вот и будешь переводить. Общаться с будущей женой мне удобнее будет через своего человека.

И Филипп выразительно посмотрел на датчанина. Тот, откланявшись, отошел.

– А теперь венчаться, и немедленно! – воскликнул король. – Незачем дожидаться завтрашнего дня.

Аббат перевел. Ингеборга стыдливо потупила взор, она это умела, вот только покраснеть не удавалось. Словом, она согласна. Филипп знал, что иначе и быть не может, ведь он понравился ей, это поняли все.

Как из-под земли, рядом с королем вырос епископ.

– Так скоро венчаться, государь? Невеста с дороги, ей надо привести себя в порядок.

– Не надо. Она мне нравится и такой. Я желаю, чтобы к этой ночи она стала уже моей женой.

Епископ, явно не понимая причин такой спешки, развел руками.

– Но не все готово к обряду венчания. Вот если бы завтра…

– Вы что, оглохли, ваше преосвященство? Такова моя воля, понятно вам? И не сметь мне перечить!

– Слушаюсь, государь.

– Так-то лучше. – Филипп повернулся и громко крикнул: – Коня принцессе! Мы немедленно едем в собор!

Ингеборге подвели лошадь с дамским седлом, и Филипп усадил в него свою невесту, легко подняв ее.

– А коронация завтра!

– Хорошо, ваше величество.

Кортеж двинулся к собору.

– Что с приданым? – спросил по дороге король. – Рассказывайте, епископ, я хочу знать это сейчас.

Этьен де Турне поведал ему обо всех перипетиях посольской миссии.

– Отказался, значит, дать флот, но согласился на десять тысяч? – ухмыльнулся Филипп. – Хитер датский монарх. Ну да я и без него управлюсь. Он враждует с империей, а я с ней дружу. Плох тот правитель, кто могущественного соседа имеет своим врагом… Да, а деньги? Почему я не вижу телеги, доверху набитой серебром?

Епископ объяснил суть дела. Филипп нахмурился. Черт знает сколько придется теперь ждать выплаты долга. Ну да бог с ним! Сегодня свадьба, а там видно будет.

Иного рода беседа велась между братом и сестрой, матерью и дядей короля Франции. Они следовали чуть поодаль, под ними андалузские жеребцы.

– Ну вот, я же говорил, что она милашка, а ты не верила мне, – произнес архиепископ. – Вы, женщины, всегда видите друг в друге соперницу, оттого твоя неприязнь. Помимо этого ты боялась увидеть уродину, а перед тобой предстала сама Мария Магдалина.

– Не нравится она мне, – был исчерпывающий ответ королевы-матери.

– Тебе не угодишь. Где ты оставила свои глаза? Девица эта – само совершенство.

– А я тебе говорю, она мне не нравится!

– Да отчего, в конце концов? Ей-богу, ты несправедлива к ней. По-моему, она мила.

– Вам, мужчинам, лишь бы платье задрать, а там – гори все вокруг огнем, – огрызнулась Аделаида Шампанская.

Архиепископ с опаской огляделся вокруг.

– Адель, поимей же совесть, ты говоришь со святым отцом Церкви.

– Ты что, уже не мужчина, а всего лишь святой отец?

Брат закряхтел, покашлял в кулак.

– Высокий сан, возложенный на меня, запрещает даже думать об этом. Сказано в Писании, что женщина существо опасное, и следует при встрече с ней отводить взгляд, дабы избежать греховного соблазна…

– Оставь свои дурацкие изречения для паствы.

Архиепископ в ответ только тяжко вздохнул.

Едва подъехали и спешились, тотчас зазвонили во все колокола города Амьена, и под этот перезвон новобрачные в сопровождении духовенства обеих держав, а также ближайших лиц из королевского окружения, вошли в собор.

Церемония прошла на удивление быстро, и вскоре молодожены показались на верхней ступени собора – счастливые, не сводя друг с друга влюбленных глаз. Ингеборга ликовала: теперь она супруга короля Франции! Еще бы, сам архиепископ Реймсский, без пяти минут кардинал, освятил их брак пред ликом Христа и Пречистой Девы, матери Его. Радовался и Филипп. Какая кроткая, пригожая и, конечно же, безгрешная дочь датского народа досталась ему в жены! Какие глаза, брови, ресницы, нос!.. Ах, сколь волшебной окажется эта ночь! Скорее бы кончился свадебный пир. А он продлится до полуночи, не раньше. Надо будет улизнуть…

Он снова усадил Ингеборгу в седло, потом сам вскочил на коня. Стража выстроилась вдоль пути следования молодых, давая им проход, оттесняя людей к стенам домов. А народ ликовал, пел, подогретый вином в бочках, которые выставили на всех улицах города. Не переставая кричали горожане, восхваляя королевскую чету, желая ей царствовать долгие годы. И весь вечер при свете факелов, под перезвон колоколов веселились люди, а когда умолкли колокола, их сменили музыканты с виолами, пришитыми к одежде бубенчиками, и рюбебами[60]. До поздней ночи продолжалось гуляние, а на другой день предстояли праздничные торжества по случаю коронации.

Но вот, наконец, и замок. Большой пиршественный зал. Столы заставлены запеченными курами, индейками, колбасами, сырами, фруктами, сладостями, вином и еще бог знает чем. Чинно расселись, кому как полагалось согласно рангу. Оба сословия за столами: первое и второе. Духовенство и дворянство. Епископы, аббаты, герцоги, графы, бароны. За крайними столами клирики, тамплиеры и госпитальеры. Разумеется, много и женщин: сестры, жены, любовницы… не понять сразу. Да и не нужно это нам. Не только нам – никому. Ибо уже подняли бокалы, поздравили, чокнулись, выпили, снова с готовностью подставили их под струи из кувшинов, что носили виночерпии. И немедля стали рвать на части подрумяненную птицу. Не успели как следует закусить, как вырвались на арену меж столов, точно выпустили их из клеток, жонглеры, танцовщицы и менестрели с виолами, фретелями[61], бубнами и жигами[62]. И началось веселье.

А Филипп сидел как на иголках. Какие фокусники, какие жонглеры? До них ли сейчас? Самое время отправиться в спальню, тем более что развязались уже языки и на молодоженов меньше стали обращать внимания. Ну вот, так и есть. Справа три рыцаря громко спорили о том, какое расстояние проходит армия в походе за один день, делились своими соображениями об осаде замков и греческом огне. Неподалеку, слева, два тамплиера рассуждали о событиях тридцатилетней давности, когда каирский халиф пожал руку франкскому послу Гуго Кесарийскому.

А Филипп смотрел на Ингеборгу. Какое ему было дело до восточного халифа и греческого огня! Мысли его текли в ином направлении – скорее бы в спальню и там заняться любовью с прекрасной дочерью датской земли! Похоже, и она думала о том же, если судить по тому, как смущалась всякий раз, ловя на себе вожделенные взгляды своего супруга. А ловила она их часто, поскольку смотрела только на него, лишь изредка бросая взоры в сторону музыкантов, акробатов и канатных плясунов.

Но все на свете когда-нибудь кончается. Подошел к концу и свадебный пир с его весельем, песнями, танцами, плясками.

Королева-мать поднялась с места. Вслед за ней – придворные дамы. Ингеборга увидела, как все они направляются к ней, и, помимо воли, кровь бросилась ей в лицо, ставшее пунцовым. Значит, пора. Что ж, она готова. И пошла следом за Аделаидой в опочивальню. За ними – шлейф дам. Так положено. Надлежало убедиться в том, что камеристки приготовили брачное ложе, украсив его цветами и надушив благовониями. При возвращении «шлейфа» в зал к супруге должны были отвести новобрачного. Их четверо, провожатых. Всегда четверо. В данном случае – Гарт, Герен, граф де Невер и… епископ. Без него нельзя. Он должен освятить дверь опочивальни. Для этого у него имеется серебряное распятие. Таков обычай.

Наконец, когда все правила были соблюдены, Филиппа оставили одного. Он рывком открыл дверь и вошел. Увидев его, Ингеборга поспешно натянула до подбородка легкое покрывало и бросила пару резких отрывистых фраз на своем языке. По тому, как испуганно, с нотками отчаяния прозвучал ее голос, Филипп понял: она не совсем готова, что-то ей мешает; пусть он подождет немного. Слегка раздосадованный, он не стал раздеваться, подошел к окну и стал смотреть на крыши домов, на шпили и колокольни Церквей, на тянувшийся в необозримую даль ряд высоких деревьев, за которыми несла свои глубокие и темные воды Сомма – артерия города, его жизнь. Воображение тотчас перенесло его в Париж. Каким крепким, сильным, живописным станет город, одевшись стеной, защищающей его от вторжения неприятеля! И главное – она достаточно широка для размещения наверху большого числа воинов. Попробуй-ка, подступись к ней! Там мог бы даже проехать экипаж.

Король мысленно представил себе этот экипаж на самом верху стены, и поневоле улыбнулся. Он даже забыл на время, зачем он прошел сюда. Ему напомнили. Из глубины опочивальни, оттуда, где находилось ложе, послышался голос – зовущий, просящий… И надо бы повернуться и живо устремиться туда, откуда звали… Но что-то насторожило Филиппа. Голос! Он не мог принадлежать Ингеборге, Филипп отчетливо помнил его звук, оттенки, мягкость. Вместо нее говорила другая женщина; голос ее был хриплым и грубым и прозвучал так, будто прокаркала ворона. Не веря своим ушам, Филипп стремительно оглянулся… и обомлел от ужаса, застыв у подоконника. С подушек, откинув покрывало до груди, на него смотрело, плотоядно ощерившись, старое, страшное, безобразное существо. Лицом – вылитое чудовище: глаза навыкате, нос крючком, изо рта, из нижней челюсти вызывающе торчит длинный гнилой зуб, и кончик носа, похожего на клюв хищной птицы, лежит на этом зубе. Чудовище шипело и, изрыгая крикливые восклицания, тянуло к нему длинные руки с крючковатыми пальцами и когтями вместо ногтей.

Филипп дико вскричал, не узнавая собственного голоса:

– Силы небесные! Ведьма!!!

И, быстро очертив в воздухе крест, бросился вон из опочивальни.

У самых дверей остановился, прислушался. Не слышно топота ног за спиной. Ведьма – та кинулась бы преследовать. И голоса не слышно, никто не хохочет сзади. Монахи говорили – таковы оборотни, фурии из ада. Но как?… Ведь епископ освятил дверь!.. И не стыдно ли ему, миропомазаннику Божьему, бежать? Или он не властен над нечистой силой?… Нет, не властен. Только духовное лицо поможет ему, распятие изгонит уродливую мегеру прочь или убьет ее!

Решив так, Филипп выскочил в коридор, помчался мимо окон в сторону лестницы и, по счастью, увидел монаха; тот медленно шел по площадке, направляясь к галерее.

Филипп подбежал, схватил его за руку.

– Монах, у меня в постели лежит ведьма!

Святой отец, узнав короля, осенил себя крестом. Хлопнул глазами раз, другой, ничего не понимая.

– Настоящая? – побледнев, выдавил из себя.

– Какая же еще?

Монах силился понять, в здравом ли уме король Франции.

– Но ведь на брачном ложе должна возлежать ваша супруга, государь…

– Говорю тебе, вместо нее лежит ведьма!

– Настоящая?

– Что ты заладил! Есть у тебя распятие?

– Оно висит у меня на груди…

– Тогда идем скорее, сам увидишь!

Монах еще раз возвел крест, и они торопливо направились в сторону опочивальни.

Филипп подошел, рывком дернул дверь и подтолкнул вперед монаха с распятием в руке. Но тот, сделав шаг, внезапно стал пятиться задом. С удивлением глядя на него, Филипп повернул голову и застыл с раскрытым ртом, устремив взгляд в одну точку – на брачное ложе. Там, как ни в чем не бывало, лежала Ингеборга и с высоких подушек удивленно смотрела на них обоих.

Филипп растерялся. Что с ним? Минутное помрачение ума? Но с чего бы это, откуда оно взялось, ведь он так мечтал об этой ночи, столько раз уже представлял прекрасную северянку в своих объятиях!.. А если вовсе и не было никакого расстройства ума? Тогда куда девалась ведьма? А вдруг… вдруг его жена – оборотень, и в ту минуту, когда он ляжет в постель, она вновь обернется ужасной старухой с когтями на изогнутых пальцах?…

Звук шагов вывел его из оцепенения. То уходил, низко опустив голову и бормоча молитвы, монах. Поглядев ему вслед, Филипп вошел и закрыл за собой дверь. И тут почувствовал что-то в своей руке. Распятие! Умница монах; теперь ему не страшна ведьма, нечистая сила боится креста!

С такими мыслями Филипп не спеша подошел к ложу, глядя на супругу. Она – на него глазами, полными слез.

– Это ты или злая колдунья вместо тебя? – сдавленным голосом произнес Филипп.

В ответ датчанка промямлила что-то на своем языке, испуганно взирая на мужа.

Тогда он протянул руку, держа распятие на изготовке в другой руке, и резко сдернул покрывало. Держа его меж пальцев, замер в восхищении: перед ним лежала обнаженная, девственная богиня Аврора, белокожая и прекрасная. Нет ни гнилого зуба, ни когтей, ни копыт – ничего, что указывало бы на принадлежность к семейству чертей. И тут вспомнил Филипп, как говорила ему однажды кормилица, что коли видишь ведьму, но распознать это трудно, то заставить ее надо перекреститься. Она это сделает, пока не оборотилась чудищем, но перекрестит себя непременно левой рукой, а не правой.

– Перекрестись! – приказал Филипп.

Супруга хлопала глазами, явно не понимая, чего от нее хотят. Филипп указал на распятие и осенил себя крестом, потом ткнул в нее пальцем. Она снова не поняла. Тогда он поднес к ней распятие и громко воскликнул:

– Иисусе Христе!

И снова возвел крест перед собой.

Теперь до нее дошло. Наверное, таков обычай у франков, иначе не лишиться девственности. Подумав так, Ингеборга перекрестилась. Филипп облегченно вздохнул: супруга махала в воздухе правой рукой.

Покрывало легло на место. Король сел на кровати, мрачно уставился в пол. От желания, которое затапливало его, когда сидел в пиршественном зале, не осталось и следа. Ведьма, которую он только что видел, все еще стояла у него перед глазами, то тыча в него пальцем, то дико хохоча. Это мешало, не давало ему собраться с мыслями, а главное, с силами. Но ведьма исчезла. Может, и была она, но теперь-то нет! Да и была ли? Откуда ей взяться? Что это взбрело ему в голову? Отчего перед глазами возникло вдруг это чудище? И Филипп решил, что он попросту переутомился: слишком много событий и волнений выпало на сегодняшний день, вот ему и почудилась эта чертовщина. Однако это никак не должно повлиять на любовную схватку в нынешней ночи, он же сам этого хотел. Подумаешь, волнения! Им не выбить его из колеи, он не старик, ему всего лишь 28 лет! И ему надлежит исполнить свой супружеский долг. Он должен! Иначе не избежать позора. Сейчас бы возбудиться, но как? Только что видел ее нагой, и хоть бы на волосок шевельнулось то, чему положено шевельнуться. Перед ним лежала обнаженная Венера во всей красе своей юности, но он видел всего лишь статую, мраморного истукана, в которого забыли вдохнуть жизнь. То ли белоснежная кожа супруги отталкивала его, то ли ее полная неподвижность, исключая метавшиеся туда-сюда зрачки глаз, но Филипп не ощущал желания, точно в кровати лежала всего лишь вылепленная из гипса кукла. И тогда он подумал, что надо всего-навсего лечь в постель и прижать к себе эту куклу. Не мертвая же она, в конце концов, должно же от нее исходить человеческое тепло! Ну и что, что северянка, не изо льда же сделана?

И Филипп стал торопливо раздеваться, мысленно готовя себя, всецело уверенный в успехе, да еще каком! Ночь впереди длинная…

Но, обняв куклу, он не почувствовал тепла. Это тело было холодным, а кожа – белой потому, что покрыта инеем. Так показалось Филиппу. Все же он предпринял необходимые действия, чтобы растормошить супругу, заставить ее принять активное участие в любовной игре, но ничего из этого не вышло. Желание в нем не возникало, а кукла, уже встревоженная и вся буквально сжавшаяся в комок, не помогала ему. В конце концов, попробовав и так и этак, Филипп понял, что силы оставили его. Причины он не знал и, теряясь в догадках, принялся нервно шагать от стены к стене, избегая глядеть в сторону супруги. Потом снова лег в постель, но через некоторое время встал и опять принялся вышагивать теперь уже из угла в угол, опустив голову, сжимая кулаки.

Ингеборга, и вовсе утратившая способность шевелиться, со страхом глядела на супруга, думая, что это она виновата: чем-то не угодила ему. Боже, что же теперь будет? Ведь этак не только королевой, а и женщиной не станешь! Вот так вышла замуж… Но почему он ее не хочет? Ведь хотел, она видела! Значит, не может? Но как это может быть, ведь он король, у него была жена, а после нее, несомненно, любовницы. Выходит, виновна она сама. Но в чем же?…

Пока она искала ответа на этот вопрос, Филипп предпринял еще одну попытку, которая снова окончилась неудачей. Сев на постели и мрачно уставившись в одну точку на полу, он долго молчал, затем, разлепив губы, пробормотал:

– Порча… Меня околдовали… Не зря приходила ведьма.

Потом лег и, отвернувшись от супруги, понемногу заснул. Ей оставалось только отвернуться в другую сторону и заплакать.

Глава 24. На Бога надейся, а сам не плошай

Утром у дверей опочивальни собрался двор. Фрейлины хихикали, загадочно перешептывались; рыцари улыбались, расправляя усы. Впереди всех королева-мать. Подняла руку, давая знак. Вперед вышел герольд и трижды ударил жезлом в дверь. Молчание. С застывшими улыбками все стояли и смотрели на эту дверь. Она не закрыта, это всем известно. Но за ней ни движения, ни голосов – ничего. Спят? Возможно. Однако время позднее, пора будить, епископ и горожане ждут у собора. Сегодня обряд миропомазания.

И снова Аделаида подала знак. Герольд открыл дверь. Десятки лиц с любопытством заглянули, надеясь увидеть спящую чету и заулыбаться еще шире, но вместо этого лица вытянулись, глаза в удивлении широко раскрылись. Молодожены сидели на брачном ложе, отвернувшись друг от друга; он – с правого края, она – с левого. Король безучастно глядит в окно, девственная супруга его изучает стену, отыскивая на ней места, где отстала штукатурка. На раскрытую дверь оба – ноль внимания. Надо отметить мимоходом, что супруги уже одеты.

– Ваше величество… – пробормотал растерявшийся герольд, глядя на короля.

Филипп повернул голову, отсутствующим взглядом окинул толпу придворных.

– В чем дело?

– Сегодня коронация, – напомнил герольд, – надеюсь, вы не забыли? Согласно вашему же пожеланию…

– Ах да.

Филипп поднялся и молча прошел мимо, ни на кого не глядя. Человек пять бросились за ним следом. Потом встала со своего места, пошатываясь, без малейшей тени улыбки на лице, бледная Ингеборга и так же торопливо, опустив голову, прошмыгнула сквозь расступившуюся толпу. Придворные переглянулись. Непонятный случай! Что-то за всем этим кроется. Какая тайна? Ответ даст постель. Королева-мать ринулась к брачному ложу и сдернула покрывало…

Взорам присутствующих предстала девственная белизна новой простыни…

И все же обряд миропомазания состоялся – согласно желанию короля. Супруге-девице предстояло стать королевой. Филипп долго еще будет помнить об этой своей ошибке. Годы пролетят в безуспешных попытках расторгнуть этот брак и сорвать с головы датчанки корону, которую он так неосмотрительно отдал ей. А пока… весь во власти неотвязных дум, облачившись в красную, отделанную позолотой мантию, он ожидал Ингеборгу у парадного крыльца замка.

– Что случилось, Филипп? – спросил его Герен. – На тебе лица нет.

– Нет? – повернулся к нему король, тщетно пытаясь растянуть губы в улыбке. – Куда же оно подевалось?

– Ты оставил его в опочивальне. Вчера ты выглядел бойким самцом, сегодня похож на убитого горем Эгея, увидевшего черный парус вместо белого.

– Ночь и в самом деле оказалась черной, – рассеянно ответил король.

– Она что, была не девственницей? – спросил Гарт.

– Не знаю, – пожал плечами Филипп, не глядя на него.

Друзья переглянулись.

– Как – не знаю? Ты не спал со своей супругой? Иначе ответ был бы другим.

Филипп повернулся.

– Пойми, Гарт, я не видел Ингеборги. Бесчувственный снежный истукан лежал вместо нее. Его нельзя любить, с ним невозможно спать, его можно только ненавидеть и бояться.

– Бояться? Но ты же глаз с нее не сводил, – возразил Герен. – Так и рвался в бой! Ничего не понимаю. Можешь разумно объяснить нам, что произошло?

– Разве я не объяснил? Статуя лежала рядом со мной, холодная и чужая, как те горы, с которых ледяным ветром ее занесло сюда.

– Что я тебе говорил? – Гарт напустился на Герена. – Ее надменная красота сразу вызвала у меня протест. Что-то неземное в ней, нечеловеческое. Уж не посланница ли она самого дьявола?

Филипп содрогнулся. В памяти всплыла безобразная харя старой ведьмы. Что, если и вправду она послана самим сатаной? Вот почему он не смог с нею совладать. Сам Господь запрещал ему! Но Он же и расколдует, снимет чары с северянки, надо только помолиться Ему, но прежде отвести ее в собор. Миропомазание всегда озарено Духом Божьим, а коли так, то и Он Сам будет там!

– Выходит, ты ее не тронул? – продолжал любопытствовать Герен, любитель посмеяться. – Чем же вы занимались всю ночь? А может, она сама запретила тебе пыхтеть над ней? До миропомазания?

– Тебе бы все шутить, монах, – отозвался Филипп. – А я не смог. Понимаешь, не смог!

– Не печалься, король, – попробовал ободрить его Бильжо. – Подумаешь, невидаль! Каждый из нас когда-нибудь давал промах. Вот я, например. Встретил однажды дочь мясника. Уж как она строила мне глазки, как виляла задом и выставляла напоказ свою мощную грудь! Тут, кажется, и мертвый восстал бы из гроба. Ну, думаю, задам я ей жару! Потащил ее в сарай, она сняла с меня штаны, задрала свое платье, ноги раскинула, а я…

– А ты в это время, надо полагать, мечтал об освобождении Гроба Господня? – с ехидцей ввернул Герен.

– Верите ли, друзья, но я ничего не мог с собой поделать. Тут в атаку идти с обнаженным мечом, а он-то что камень: висит себе в штанах – и ни звука. Вот где злость меня взяла. И ведь не из гипса и не памятник, кожа опять же, как у всех…

– Бедняга Бильжо, – вздохнул Герен. – Вижу ее презрительный взгляд, устремленный на тебя, и слышу шелест платья, которое твоя нимфа водворяет на место. Ей-богу, я бы сгорел со стыда.

– Я и горел, но уже один. Вильнув задом на прощанье, она убежала, только я ее и видел.

– На ее месте я еще огрел бы тебя оглоблей. Удивительно, как она не обозвала тебя старым евнухом.

– Такова женщина, – философски изрек Гарт. – Начинаешь к ней приставать – обзывает тебя старым развратником, не обращаешь на нее внимания – и вот ты уже евнух.

– Великую скорбь испытал я тогда, – прибавил Бильжо. – Не забыть этого.

Герен, пользуясь случаем, выудил мудрую мысль из Писания:

– Какая бы ни постигла тебя скорбь, не обвиняй в ней никого, кроме себя, и говори: это случилось со мной за грехи мои.

– Надо было помолиться Богу, – сказал Филипп, – попросить Его, чтобы помог в таком деле.

– Ты же знаешь, государь, – мы, наемники, не верим ни в Бога, ни в черта. А в таких делах помощник из Бога, полагаю, неважный. Тут уж если твой дружок уснул, так не добудишься. Ты вот тоже, поди, молился?

– Бог отвернулся от меня, увидев, что датчанка заколдована. Вот откуда ее неземная красота.

– Но если так, то зачем тебе женщина, которую заколдовали? – задал резонный вопрос Герен. – Отошли ее обратно – и дело с концом. Твой дядя поможет тебе расторгнуть брак, а нет – я сам возьмусь за это и найду лазейку для родства. А ты еще собрался ее короновать! – прибавил он. – Зачем?

– Обряд миропомазания снимет все колдовские чары, – ответил Филипп, – так учат святые отцы.

– Поменьше бы ты их слушал, – пробурчал Бильжо.

– Надеешься, значит, на помощь небес? – усмехнулся Гарт. – Хочешь-таки овладеть телом богини? Смотри, Филипп, не раскаяться бы потом. Ведь королевой станет!

– Христос поможет мне, на Него уповаю! – И король осенил себя крестным знамением.

– Что ж, поступай как знаешь, но не говори после, что твои друзья не пытались предостеречь тебя от безрассудного шага.

– На все воля Божья.

Тем временем из дворца, в сопровождении прелатов и придворных, вышла Ингеборга. В алой мантии с лилиями, такой же, как и у супруга, с венцом из драгоценных камней, озаренная лучами ласкового солнца, – она казалась Афродитой, вышедшей из пены. Филипп смотрел на нее, и ему казалось, что нет женщины на свете прекрасней. А что ночь не удалась – так велика ли беда? Бильжо прав: со всяким может случиться. С ним Бог, а это главное, и Он не допустит, чтобы их брак распался, и изгонит злые чары. Он всемогущ, всё в Его власти.

Меж тем фрейлина, подруга, шептала на ухо Ингеборге:

– Смотри же, не груби, будь покорной во всем. Тебе предстоит сделать последний шаг на пути к короне.

– Идиотка! Укажи мне лучше путь к постели!

– Не отчаивайся, я научу тебя, как приручить этого медведя.

Но тут к ним подошел король, и дочь северного народа скромно потупила глазки. Архиепископ дал знак, и шествие направилось к собору.

Вновь затрезвонили колокола. И так же, как и вчера, ликовал народ, прославляя королевскую чету и утоляя жажду вином из бочек, расставленных повсюду. И весело играли музыканты на своих инструментах, а акробаты шли на руках впереди молодоженов, смотревших на них без улыбок, грустными глазами.

Когда подошли к паперти и уже собирались войти в раскрытые двери, Филипп украдкой бросил взгляд на супругу. Не останавливаясь, поманил рукой отца Гийома.

– Аббат, скажи ей, пусть улыбается. Мы все же не на похоронах.

И они вошли в здание собора. Уже второй раз. Лицо у короля отрешенное, неживое, нет обычного румянца на щеках, вместо него пугающая бледность. Скажи кто, что монарх вернулся с похорон собственного отца или собирается идти – не ошибся бы.

Принцесса, невзирая на увещания аббата, сохраняла на лице каменную неподвижность. Галатея, до ее оживления Пигмалионом, вызвала бы больше симпатии у присутствующих.

Так Филипп с супругой проследовали до алтаря, стоящего на возвышении. И тотчас дядя короля в окружении двенадцати епископов приступил к церемонии миропомазания.

Придворные зашушукались, кося взглядами на чету молодоженов. Поначалу они приписали их убитый вид обычной усталости после бурно проведенной ночи и решили, что на коронации лица разгладятся, заблестят взгляды. Но не разгладились и не заблестели. По-прежнему лица у обоих были печальными, а взглядов никто и не видел: они были устремлены в пол. Народ, от глаз которого странное поведение точно затравленных супругов также не укрылось, в свою очередь заволновался, зашептался – вскидывая брови, пожимая плечами.

Святые отцы, в противоположность этому, не выказывали ни малейших признаков удивления. Под звуки труб и пение хора обряд шел своим чередом. Все было продумано, взвешено, точно прелаты действовали согласно начертанному на стене во время Валтасарова пира изречению[63]. Казалось, они всю жизнь только тем и занимались, что короновали принцев и жен монархов. И лишь в тот момент, когда после ритуального вступления дядя Гильом приступил непосредственно к коронации коленопреклоненных супругов, произошло нечто, заставившее святых отцов задвигаться, в испуге забегать глазами по сторонам.

Подтвердив возведение на царство Филиппа, архиепископ повернулся к Ингеборге. Потом дал знак. Подошли два епископа, развязали тесемки на ее тунике и потянули ее вниз, дабы обнажить место на груди, где его преосвященству предстояло начертать крест.

Королю захотелось посмотреть. Наверное, не стоило ему этого делать. Едва он бросил взгляд, как молодая и белая кожа супруги стала дряблой и сморщенной, желтой, поросшей волосами. А лицо… Он увидел профиль мерзкой хари сатаны – с пятачком вместо носа, рожками на голове и кисточками на огромных ушах, поросших шерстью. Он в ужасе отшатнулся, глаза едва не полезли из орбит. И вдруг это поросячье рыло стало поворачиваться, а потом в упор посмотрело на него и закатилось смехом.

Побледнев, Филипп с криком бросился к дяде. Архиепископ оторопел, рука, протянутая к Ингеборге, застыла в воздухе. Прелаты, почуяв неладное, тотчас окружили это место, скрыв за своими широкими одеяниями от глаз толпы. На короля страшно было смотреть: взгляд остекленел, зубы стучат, в лице ни кровинки, трясущиеся руки намертво вцепились в полы одеяния архиепископа. Потом он замахал ими в воздухе, словно отгоняя бесов, и громко зашептал бледными, бескровными губами:

– Дядя! Дядя!..

Гильом Реймсский догадался протянуть ему распятие. Король схватил его, поцеловал и рывком протянул руку в сторону датчанки, вернее, той хари, что увидел вместо нее. Но рука остановилась, а взгляд застыл, как и он сам. Сатана исчез. Все исчезло. На него недоуменно глядела его супруга с лицом едва ли краше, чем у мертвеца.

Филипп все же наспех осенил ее крестным знамением, потом рука бессильно упала. Архиепископ бросил взгляд на распятие; оно дрожало в руке племянника, стучало об пол, а сам он безумным взором глядел перед собой, но ничего не видел. Потом медленно повернул голову, поднял взгляд на дядю, снова опустил глаза. Архиепископ не на шутку перепугался. Что-то происходило с королем, – что именно, он не мог понять. И вспомнил, как сестра – мало того, что отвергала дочь северных гор, – совсем недавно сказала ему, что красота ее от дьявола и она похожа на колдунью. Он поискал глазами Аделаиду, словно желая посоветоваться с ней, сказать, что она была права: чем-то нечистым веет от северянки и от всего того, что здесь происходит. Но не смог увидеть: мешали епископы, стоявшие вокруг. И он решил продолжать церемонию. Причин к ее прекращению он, собственно, не видел. Поведение короля? Ночь сыграла в этом какую-то зловещую роль. Его собственные страхи, опасения? Но по поводу чего? Безумия короля? Будь так, тот убежал бы или даже не заикался бы о коронации. Но он молчит. Ждет. Значит, надо продолжать. Вспышка же эта – временное помрачение рассудка. С кем не бывает, а уж с королями-то…

И он пальцами, смоченными в благовонном елее, начертал крест на груди датской принцессы.

Филиппа бросило в дрожь. Видение не проходило. Кто-то вдруг толкнул его в бок, он едва не упал, успев увидеть промелькнувшую и тут же исчезнувшую волосатую руку с когтями… Он отшатнулся, взглянул на дядю. Тот, словно ничего не произошло, продолжал нудную, тягучую церемонию. Филиппу вдруг захотелось остановить ее, он уже открыл рот… но не смог. Голос исчез, перед глазами стоял туман, в голове все перемешалось: дядя, епископы, козлиная рожа с бородой, алтарь и снова дядя. Потом молебен. Протяжные, безразличные, пресные голоса…

Сколько это длилось, Филипп не мог бы сказать. Увидел только, как расступились святые отцы, и архиепископ дал знак супружеской чете подниматься с колен. Встав, Филипп ощутил беспокойство, напряженность людских масс, глядевших, вытянув шеи, в сторону алтаря. Впереди всех королева-мать. Тревожный взгляд ее метался от сына к брату и обратно. Глаза говорили Гильому: «Видишь, я была права. Дьяволица только что стояла перед тобой. Как ты мог не увидеть?» Посмотрев на нее, он нахмурился. Ее волнение передалось ему.

Филипп не помнил, как они вышли из собора. Но когда он подошел к ступеням, когда глубоко вдохнул в себя свежий воздух и устремил взгляд на дома, окружавшие площадь, пелена спала с его глаз. Он вдруг отчетливо понял, что была совершена ошибка – глупая, непоправимая. И виной всему он сам. Зачем он решился на этот шаг? Кто заставил его? Какая сила побудила его поверить в то, что колдовские чары исчезнут на ступенях алтаря? А они не исчезли. Нет! И это означало, что Бог не захотел ему помочь. Но коли так, значит, Он против? Значит, не желает, чтобы датчанка была королевой, и архиепископ начертал свой крест на груди пособницы князя тьмы!..

Король не смотрел на жену, которая шла рядом и улыбалась. Он боялся, что снова увидит поросячье рыло или козлиную рожу, а позади хвост, который будет приподнимать платье. Он уже понял, что никогда не сможет лечь в постель с той, которую только что сделал королевой. И он уже знал, что предпримет дальше. Ему не нужна такая жена, а его народу такая королева. И, пока Господь совсем не отвернулся от него, – а ужаснее этого ничего и выдумать нельзя, – Филипп решил исправить ошибку. Ему будет стыдно и тяжело, но он должен это сделать. Он король, и его воля священна. Он выполнит это, что бы там потом ни говорили. Жаль приданого, ну да все равно это только в будущем, до которого датская статуя не даст ему дотянуть. Ах, друзья! Они оказались правы. Почему он их не послушал? Где были его глаза, куда подевались мозги?…

Он тряхнул головой, поглядел по сторонам. Жители Амьена шумной толпой провожали его во дворец. Так же, как и вчера, гудели трубы, пели флейты и свирели, свисали с балконов домов вымпелы и штандарты, а ноги утопали в цветах, которые веселые горожане бросали им под ноги.

Но вот и дворец. Филипп остановился.

– Герен! Гарт!

Друзья подошли, стали в безмолвии.

– Оповестите всех, чтобы тотчас собрались в моих покоях. Я хочу дать распоряжение.

– Кто именно?

– Моя мать, дядя, брат, прелаты, вы двое… все!

– А… королева?

– Разве я ее назвал?

И, не глядя на жену, словно той и не существовало вовсе, быстро стал подниматься по лестнице.

– Что это он задумал? – глядя ему вслед, спросил Гарт.

– Кажется, к нему вернулась способность принимать верные решения.

Вскоре собрались все, кого хотел видеть король. И в наступившей тишине, хмуро глядя на них из-под насупленных бровей, Филипп объявил свою волю:

– Пусть послы немедленно убираются домой вместе с принцессой! Я не желаю ее больше видеть. Объявите, что брак расторгнут!

Немая сцена. Всем показалось, будто они ослышались. Что случилось? Отчего такой поворот?

Первым высказался архиепископ:

– В чем дело, государь? Уж не больны ли вы? Ведь только что короновали вашу жену…

– Она мне не жена!

– Но как же так, ведь вы вместе провели ночь.

– Никакой ночи не было. Ведьмы, пытки – вот что было вместо нее. И тело – окостеневшее, без единой искры жизни в нем.

– Как!.. Значит, вы не… не стали мужем и женой?

– Она околдовала меня! Я стал бессилен! Она сделала меня евнухом! Я не могу теперь спать с женщиной, и все из-за нее!

– Сын мой, – участливо спросила королева-мать, подходя ближе, – быть может, вы переутомились, оттого и постигла вас неудача?

– Переутомился? Что же, по-вашему, перед этим я десять раз туда-сюда переплыл Сомму, а потом вдобавок к этому до изнеможения рубил во дворе дрова? Говорю вам, пусть она убирается с моих глаз! Я знать ее больше не хочу!

– Но как же так, ведь вы венчались, и перед Господом вы муж и жена.

– Никакого венчания не было! Нельзя иметь своей женой колдунью. Или они нынче в почете у Церкви, коли она так к ним благоволит?

Вопрос был обращен к архиепископу.

– Но ничего колдовского никто не заметил в вашей супруге, – вскинул тот брови. – С чего вы взяли, государь?

– Неземная, неестественная красота; мертвый, белый лик изваяния вместо живого женского лица – не указывает ли это на порождение дьявола?

– Но ведь вы сами восхваляли миловидность ее лица, восторгались ею, говорили, что ничего прекраснее вам видеть не доводилось, – попыталась установить истину королева-мать.

– Она ослепила меня, матушка, околдовала, а теперь я боюсь ее и никогда спать с ней не буду. Слышите, никогда! На ней лежит проклятие!

Епископы задвигались на своих местах, полезли с расспросами:

– Почему вы раньше никому не рассказали о своих страхах и опасениях? Почему решили, что она колдунья? Почему, в таком случае, вы согласились на обряд миропомазания? Что руководило вами? Не лучше ли было бы не допускать его вовсе?

Филипп как мог объяснил им всё, сказав, что понадеялся на помазание, которое должно было снять проклятие. Он верил, что Бог поможет ему. Кто, как не Всевышний, способен изгнать злой дух? Но Бог отвернулся от него и этим указал на ошибку, которую необходимо немедленно исправить. Воля Господа надлежит исполнению слугам Его. Разве не так? И король победно оглядел представителей духовенства.

– Бог не отворачивается от нас, – негромко изрек Герен, стоя рядом с Гартом. – Он все видит и слышит; желание короля Он не нашел правильным для него.

– Не везет датчанам, – шепнул в то же время аббат Гийом на ухо епископу Этьену, – уже третью королеву отошлют им обратно. Одна из них – Софья, дочь покойного Вальдемара; другая – ее собственная дочь; ну а третья…

– Господин аббат, ступайте к датчанке и объявите ей мою волю, – приказал Филипп. – Пусть убирается из нашего королевства. А вы, епископ, – обратился он к Этьену де Турне, – проводите принцессу до Дании.

Оба вздохнули, помрачнев лицами. Неприятные поручения. Но так повелел король, и их надлежало исполнить.

Новость мгновенно облетела дворец. Датчане, узнав обо всем, торопливо стали собираться в дорогу. Без Ингеборги. Не хватало еще привезти ее обратно, а потом впасть в немилость у короля. Нет уж, увольте. Они выполнили свою миссию. Она стала супругой французского монарха и королевой. Какое им теперь дело до нее? И они спешно покинули Амьен, бросив сестру Кнута на произвол судьбы. С Ингеборгой осталась только ее фрейлина Изоарда.

Их обеих и увидел аббат Гийом. Больше никого. Крайне смущенный, он повел свою речь, начав с того, что король возненавидел свою супругу. Ингеборга молчала, бледнея и пряча глаза. Что она могла ответить? Дальше самое страшное. Аббат перевел дух. Одному Богу известно, каких усилий стоило ему объявить волю короля. Датчанка широко раскрыла глаза и немедленно выразила протест, явив крайнее возмущение и обнажая сущность своей натуры:

– Уехать? Мне? Но с какой стати? Я вас спрашиваю, милейший аббат! Он что, рехнулся, ваш король? Я его супруга перед Богом! Пусть попробует это отрицать.

– Король Филипп утверждает, что вы ему не жена. Ваш брак не совершился полностью. Он не дотронулся до вас, и вы остались невинны.

– Я знать ничего не хочу, мы спали в одной постели! – взвилась Ингеборга, вскакивая с места.

– Но это еще ни о чем не говорит, дочь моя, – возразил Гийом. – Вы понимаете, что я хочу сказать…

– Нет, не понимаю! Мы спали вдвоем, кто посмеет это отрицать? А все остальное никого не касается. Мы обвенчаны, и я его жена. А церемония в соборе? Он что, забыл? Теперь я не только его супруга, но и королева Франции!

– Король не забыл, тем не менее он просит вас удалиться в свое королевство. Собственно, не просит, а приказывает…

– Приказывает? В своем ли он уме? С какими глазами я вернусь домой? Да и по какому праву он так обращается со мной? Повторяю, я королева Франции, его супруга, и я никуда не поеду! Не затем я сюда приезжала, чтобы с позором возвращаться обратно.

– Это ваше последнее слово, дочь моя? – спросил аббат, уже догадываясь, чем все это может закончиться. – Больше вы ничего не хотите прибавить?

– Нет. Я все сказала.

– Вы рискуете испытать терпение короля, – сделал последнюю попытку аббат. – В гневе он страшен и непредсказуем. Что произойдет в результате вашего отказа подчиниться ему – об этом можно лишь догадываться.

– Что же может произойти?

– Он монарх – сильный, суровый. Его приказания должны тотчас же выполняться. Вспомните своего брата, ведь таков же и он. Как поступит он с человеком, посмевшим не подчиниться ему? Вам ли не знать? Я видел тюрьмы, а в них камеры и узников, которых никто не слышал. В Дании много тюрем…

– Он не посмеет! Я королева и буду жаловаться папе римскому. Ваш король еще пожалеет, что посмел так обращаться со мной. Если это всё, вы свободны, святой отец.

Аббат вышел из покоев, постоял в задумчивости. Посмотрев на дверь, ухмыльнулся:

– Не пришлось бы пожалеть тебе самой, королева. Да и королева ли ты? Не станут ли вскоре называть тебя иначе – сестрой?…

И отправился к королю, гадая, сколь велик будет гнев монарха.

– Каков наглец! – прошипела Изоарда. – Посметь выгнать жену! Не подчиняйся ему и не сдавайся, Ингеборга, ты имеешь все права на корону!

Аббат по пути встретил епископа, рассказал ему все, попросил защиты от гнева короля. В покои Филиппа они вошли оба. Выслушав отца Гийома, король приказал епископу – без гнева, словно давно обдумал такое решение:

– В монастырь августинок ее, в келью! И больше я не желаю о ней слышать.

– Датский король будет недоволен, государь. Помяните мое слово, он напишет папе, требуя справедливости, – попробовал возразить Этьен де Турне.

– Я все сказал! – коротко бросил Филипп и вышел.

Он не боялся папы. Тот знал: французский монарх всецело предан галльской церкви. В этом главное оружие Филиппа, а потому он может пренебречь гневом понтифика. И все же Целестин III не мог не отреагировать на события в Амьене.

Глава 25. Вторая попытка

Филипп помчался в Париж. Следом за ним отправились остальные – двор, духовенство. Не прошло и нескольких дней, как горожане уже обсуждали новости.

– Слыхали? Филиппа-то, короля нашего, околдовали, – судачили кумушки. – Это все она, датчанка. Слышно, с дьяволом знается, вот он и вмешался, да так, что лишил короля мужской силы.

– Да не дьявол, а она сама колдунья, вот что, – выдвигали другую точку зрения мужчины. – Околдовала нашего короля, вилы ей в брюхо!

– Говорю вам, без дьявола не обошлось, – уверяла торговка. – А что вы думали? Он не только наводит порчу и вселяет ужас, но и принимает облик человека. Слышала я, как в одного рыцаря вошел нечистый и заговорил его голосом. Тотчас привели священника, и он поднял над рыцарем книгу изгнания злых духов. Тот как закричит! И еще день прошел или два, пока заставили демона покинуть тело.

– Расскажу и я, – подала голос соседка. – Один виллан оттяпал кусок земли у соседа и вогнал кол в это место. А тут заболел, и случилось ему умирать. Но не может помереть: явился ему дьявол и пригрозил вогнать в рот огненный кол. Виллан вертелся и так и этак – не уходит дьявол и все тут. Тогда он послал людей к соседу: пусть, мол, простит его, а землю он вернет. А сосед в ответ: «Не прощу, пусть помучается». И снова демон стоит и грозит своим колом. Второй раз посылает виллан к соседу. Но тот снова не простил. И когда в третий раз пошли к нему умолять, – дескать, не может человек умереть, бес мешает, – то простил его сосед. Сказал, что теперь он отомщен. И сей же час дьявол исчез, как и не было вовсе.

– Я тоже кое-что слышала, – встряла третья кумушка. – Бродит дьявол по земле и с ним его бесы числом невиданным…

Словом, такого рода беседы велись в домах, на рынках и площадях Парижа. Народ жалел своего короля, восхищался и любил. Он дал людям такой красивый город! Чистые улицы, сточные желоба, обновленные дома, чудо-собор, а главное – стену! Теперь они в безопасности, жить стало веселее. А с королем нет-нет да и удается иногда поговорить. Переодевшись, он ходит с друзьями по улицам Парижа, расспрашивает о жизни, интересуется пожеланиями, щедро раздает милостыню. Как покойная Изабелла, жена его, упокой господи ее душу.

Филипп тем временем мечтал о разводе. Эта мысль терзала ему душу, отгоняя прочие думы, лишая покоя. Ни о чем другом он думать уже не мог и напоминал об этом ежедневно своему дяде. Тот, человек умный и рассудительный, привел весомый аргумент:

– Вовсе не в колдовстве тут дело. Вспомните, государь, свой поход на восток. Ведь вы чуть не умерли там. Хорошо, что вовремя вернулись. Зеленые холмы Иль-де-Франс вернули вам здоровье. И все же пребывание в Палестине не прошло даром. Напоминание о том – облысение. Но еще болезнь! Она-то и явилась причиной временной – я уверен в этом – слабости. Я слышал, такая напасть обрушивалась на тех, кто вернулся из похода, но через день-другой к ним вновь возвращалась сила. Так что, думаю, вам стоит еще разок попробовать…

– Как! Опять?! – чуть не вскричал Филипп.

– Не сейчас, не сегодня, – утешил архиепископ, – а дня через два, думаю, будет в самый раз.

– Вы считаете, я должен опять к ней идти? – страдальчески вымолвил король.

– Так считает ваше королевство, которое вы не должны подвергать опасности.

– Опасности?

– От первого брака у вас сын. Увы, здоровья он не крепкого, вы и сами это знаете. Что может произойти – лишь Богу ведомо. Династия не должна прерываться, ей надлежит быть крепкой. Случись что с вами – кто возглавит французское королевство, когда к нему подступят враги и самый опасный из них – король Ричард? Я не говорю уже о знати, которая в прямом смысле слова растерзает королевский домен. Вот для чего нужен наследник, и не один, несколько. Я опять же возвращаюсь к вашему сыну, здоровье которого внушает опасение за его жизнь. Теперь вы поняли, государь, для чего вы должны повторить попытку? Как-никак, она все же ваша супруга и королева.

– А если у меня и на этот раз не получится? Что тогда?

– Не надо об этом думать, предоставьте событиям течь по воле Господа.

– Я не могу не вспоминать об этом. Та страшная ночь все еще стоит у меня перед глазами.

– Постарайтесь забыть ее. Чем больше вы будете возвращаться к ней в своих мыслях, тем вероятнее новая неудача.

Мудрые слова. Филипп не мог не оценить разумных советов архиепископа, как и его забот о королевстве своего племянника. Тот не трогает Шампань, а его земли – щит от возможного нападения англичан.

Король размышлял. Он должен, это верно. Что ж, раз так, он пойдет. И в обоих случаях выигрыш будет его. Исчезнет отвращение к супруге – на свет появится наследник; не случится этого – его брак расторгнут, ибо жена его, и это станет очевидным для всех, одержима дьяволом. Надо заставить дядю поклясться. Пред ликом Господа, держа в руке распятие, он не сможет нарушить своего слова.

– Хорошо, я пойду, – решительно сказал Филипп. – Я попытаюсь, ибо понимаю, что это нужно для королевства. Но обещайте мне, дядя, любыми способами расторгнуть мой брак, если у меня вновь ничего не выйдет, если колдовство имеет место. Поклянитесь мне на распятии.

– Клянусь тебе в этом, племянник!

Филипп улыбнулся. Дядя, кажется, был искренне рад, иначе не стал бы «тыкать».

– Тогда едем! Отправляемся немедленно же в этот монастырь.

– Обитель эта женская, государь, – счел нужным предупредить архиепископ. – Полагаю, будет не совсем удобным появляться там мужчине, да еще с такими целями…

– Я для них не мужчина, а король, пусть невесты Христовы всегда помнят об этом! А выкажут возмущение – разгоню этот монастырь ко всем чертям!

Теперь улыбнулся архиепископ. Его племянник силен, такому не стоит перечить. Сам папа благоволит ему. У него рутьеры, целые сотни. Скажет – вмиг разнесут обитель, найди потом виновного!

– Да будет так! Я предупрежу монахинь, – сказал дядя.

И вот в двадцатых числах августа 1193 года Филипп собрался произвести вторую попытку и отправился в монастырь августинок. С ним вместе архиепископ, Этьен де Турне, аббат Гийом (переводчик), его друзья и несколько рыцарей.

– Ну и переполох же это вызовет у Христовых невест, – прыснул со смеху Гарт.

– Еще бы! – отозвался Герен. – Мужчина в их обители! И главное – с какой целью! Такое им разве что могло присниться.

– Жаль, нас не пустят туда, – с сожалением проговорил Бильжо, – я бы с удовольствием погонялся за девчонками.

Старшая сестра, – она же наставница послушниц, – увидев въезжающих в ворота рыцарей с королевскими гербами и святых отцов Церкви, с перепугу бросилась звонить в колокола. Монахини, завидев мужчин, торопливо и с визгом разбегались в разные стороны, как мотыльки от скворцов.

Но вот и дверь, ведущая к кельям. Филипп рывком распахнул ее. И тотчас, будто стая голубей, вспорхнули покрасневшие и напуганные сестры в белых одеяниях с нагрудниками и стали спешно разлетаться кто куда. Их предупредили, что к ним пожалует король, но он для них был не монарх, а всего лишь мужчина. Известие же о том, зачем он приехал, заставило их трепетать, ибо немыслимо в святой обители мужчине заходить в келью к монахине. Для них, обреченных на целомудрие, это было неслыханным святотатством, граничившим с клятвопреступлением, являлось грехом. Мать-настоятельница только вздыхала, не краснея и не пряча глаз. Такова воля короля, и архиепископ недвусмысленно дал ей об этом понять.

А Ингеборга, коленопреклоненная, дрожала, устремив взгляд на лик Христа. Ее уже известили обо всем, и она ждала, моля Господа и святых, чтобы помогли. Она теперь осталась совсем одна. Ее наперсница, услышав о монастыре, бежала от своей госпожи, раздобыв где-то лошадь.

Во дворе обители, прохаживаясь у портала церкви, рыцари молились об удачном исходе дела. Филипп в это время вошел в келью к Ингеборге.

Оба молчали. Да и что говорить? Говорили глаза. Он смотрел на нее вопросительно, требовательно. Она на него – нежно, с любовью. То и другое уже не было показным. Датчанка почувствовала влечение, какого не испытывала прежде. Но главное, до нее стало доходить, – возможно, с опозданием, – что она влюблена, и это открытие окрылило ее. Исчезли безвозвратно грубость, надменность, улетучились советы негодницы фрейлины. Что-то переломилось в ней. И не было это связано с заключением в монастырь. И даже забыла она, что супруга и королева. Она видела только Филиппа и думала о том, какой он красивый, мужественный, и как она, несмотря ни на что, любит его…

В дверь протиснулся аббат.

– Дочь моя, вы должны понимать, что его величество пришел к вам из самых лучших побуждений. Ему совсем не хочется, чтобы вы томились в келье, и он желает мира между вами, а потому вы должны быть послушной и не перечить…

Филипп оглянулся, развернул аббата за плечи и выставил вон, захлопнув за ним дверь.

Ингеборга во все глаза глядела на супруга, не зная, что делать. Он вытянул руку в сторону постели и стал раздеваться. Она поняла. Боже, хоть бы у них получилось то, что должно получиться! Помоги, Господи, ведь это так важно!

Они лежали рядом; она – на спине, он – к ней боком. Пробовал ее ласкать, придвигался ближе, прижимался, мял упругие груди… но ничто не помогало. Это было какое-то наваждение. Филипп ничего не понимал. Датчанка – первая, с кем у него выходит осечка. С другими не так: только подумаешь, как труба уже ревет, зовя в бой! Отчего же сейчас молчит труба?… Да и женщину ли видят глаза? Вылитого истукана! Хоть бы ногой шевельнула или рукой. Но нет, глядит в потолок и тяжело дышит, только и всего.

Филипп поднялся с койки, прошел по келье, остановился у окна. Темь окутывала землю, накрывая монастырь. Замерло все вокруг – ни ветерка, только издали слышался звон колокола, и Филиппу показалось, что он предвещает ему бесславный конец. Тут он вспомнил, как видел фурию. Он попытался забыть это видение, вычеркнуть из памяти, но оно, как нарочно, возвращалось вновь. И чем меньше он старался думать о ведьме, тем настойчивее она продолжала напоминать ему о себе.

Наконец она, кажется, угомонилась, и Филипп, утерев пот со лба, снова лег. Но тут перед глазами встали друзья и вспомнилось их описание будущей невесты: оттопыренные уши, длинный острый нос, сросшийся с верхней губой, и глаза – по одному в середине каждого уха. Потом он представил себе, как она рвет каштаны с макушки дерева, даже не пользуясь лестницей, как, привстав на цыпочки, заглядывает в окна второго этажа…

Все это не способствовало задуманному мероприятию, и Филипп выругался вслух. Черт знает что такое! Ни одной приятной мысли, ни одного благолепного образа, вместо этого какие-то уроды, претендующие на звание женщины, то и дело встают перед глазами. И когда? Именно в то время, когда он наедине со своей супругой, когда должен исполнить свой долг! Однако едва он покидает ее, как все исчезает: ни уродов, ни ведьм – никого!..

Подумав так, Филипп отчетливо осознал, что ему никогда не овладеть датчанкой. Чары колдовские невидимая рука наслала на нее… или на него? Он вздрогнул, весь похолодев от страшной мысли, пришедшей ему в голову: что, если и с другими женщинами он уже не сможет?… Винит ее, а виноват сам? Это надлежало немедленно проверить. Фрейлины! О, этот эскадрон всегда к услугам короля.

Филипп рывком встал, оделся, открыл дверь кельи. В нескольких шагах, у противоположной стены, в свете факела стоят его друзья, с ними рыцари. Замерев на месте, все ждут, боясь пошевелиться. Король бледен, на лбу выступил пот, руки мелко дрожат. Дверь осталась открытой. Из глубины кельи послышался плач, который сразу же все объяснил. Рыцари переглянулись: впервые им доводилось видеть такое.

Филипп ногой толкнул дверь. Она с грохотом захлопнулась.

– Датчанка околдована, – угрюмо констатировал король, пустым взглядом буравя пространство перед собой. – Я бессилен. Сделать ничего нельзя. Это конец.

Он вышел во двор. Все взоры устремились на него. Первыми подошли к нему мать и ее брат. По выражению лица монарха, по его поведению они уже догадались, что произошло.

– Я сделал то, о чем вы меня просили, дядя, – доложил король. – Но ничего не вышло. Это не отменяет нашего уговора. Теперь очередь за вами; выполните свое обещание.

– Стало быть, – глухо произнес архиепископ, – она по-прежнему во власти чар колдовства?

– Теперь даже еще хуже. – Губы Филиппа скривила саркастическая усмешка. – Она подошла к стене и собирается заглянуть в окна второго этажа… вот этого монастыря. Глядите, вон она подходит и встает на цыпочки…

Мать и дядя поневоле повернули головы. Филипп рассмеялся.

– Что с вами, сын мой? Вам нездоровится? – обеспокоенно спросила Аделаида.

– Она отняла у вас мужскую силу? – нахмурился архиепископ. – Исходил ли от нее дурман? Не пыталась ли она завлечь вас в свои колдовские сети?

– Нет. А исходил от нее лишь холод. Я замерз.

– Пробовала она о чем-то говорить? Нет? В любом случае, что она вам внушила?

– Страх!

Архиепископ перекрестился, за ним сестра.

– Кажется, пришла пора приступить к изгнанию бесов, – произнес брат.

– Пустое. Я больше к ней не подойду, – ответил на это Филипп, вскочил на коня и поскакал домой, в свой дворец.

Глава 26. Королева на коленях

Оставшись одна, Ингеборга долго плакала. Она знала, чего хотел супруг, но не понимала, почему он не сделал этого. Что он говорил своим соплеменникам, чем объяснял свои неудачные попытки? Наверно, она ему не пришлась по сердцу, и он ее ругал. Зачем тогда он женился на ней? Ради приданого? Но нет, она видела его счастливое лицо, когда они впервые встретились. Она понравилась ему, только слепой мог этого не видеть. Так понравилась, что он в этот же день объявил о венчании, не дав ей даже прийти в себя, помыться, одеться… Он влюбился с первого взгляда, иначе и быть не могло. Чем тогда объяснить, что на другой же день он назначил коронование? Всё так и не подлежит сомнению. Но постель?… Что с ним случилось вдруг? Почему, как выразилась фрейлина, он вдруг лишился мужской силы? Да потому, что она вмиг стала ему противна. Но отчего же? Ведь она ни словом, ни жестом не перечила ему. Аббат сказал: «Подозревается проклятие». Но откуда? С чего они это взяли? Почему решили, что она проклята? Да и когда? Кем? С какой целью?…

И вдруг Ингеборга вздрогнула. Сон! Она вспомнила свой страшный сон нынешней ночью! В этом сне – кто бы мог подумать! – она увидела старуху-нищенку у обочины дороги. Так же стояла та на прежнем месте, и напротив нее остановился экипаж.

– Признайся, хочешь денег? – спрашивала принцесса. – Сколько? Много? Я дам тебе. Нагнись и посмотри, они лежат у тебя под ногами.

Старуха опустила голову – земля и вправду была усыпана золотыми монетами. Она стала их собирать, принцесса не отставала от нее. Вдвоем они собрали все золото. Свои деньги датчанка ссыпала в экипаж, а потом попросила нищенку показать, сколько та собрала. Старуха разжала кулак, а Ингеборга схватила ее за руку и выгребла из ладони все монеты, которые тоже бросила в экипаж. Это ее позабавило, и она от души захохотала, глядя на обескураженное лицо нищенки, по которому текли слезы. И вдруг она отпрянула, глаза ее широко раскрылись от ужаса. Старуха отрывисто рассмеялась, глаза ее превратились в две вертикальные щелки, как у ядовитой змеи, и она зловеще прошипела, ткнув принцессу пальцем в грудь:

– Проклята будешь мною! И никто не снимет с тебя проклятие, кроме меня. Знай же, зло и жадность погубят тебя, королева Моргана.

И исчезла, будто не было ее вовсе…

Проснувшись, Ингеборга долго не могла заснуть, преследуемая ужасным видением и страшными словами, и забылась лишь под утро.

Теперь она вспомнила этот сон. Всему виной старуха. Она прокляла ее, вот в чем причина, и Бог послал ей этот сон, чтобы она поняла, откуда повеяло ветром несчастья. Так и есть! По-иному и быть не может! Эта нищенка сразу показалась ей опасной, не внушающей доверия. Колдунья то была, не иначе, и это она наслала колдовские чары, заставившие короля отказаться от юной и красивой супруги. А она-то! Ну не демоны ли омрачили ее рассудок? Вместо милостыни приказала ударить ее кнутом! Боже, куда подевался в то время ее разум, как могла решиться она на такой поступок?… Гордыня – один из семи смертных грехов. Именно так учат отцы Церкви. И вот она наказана за то, что забыла наставления святых отцов. Да еще как наказана! А всему виной Изоарда – завистливая, лживая, грубая потаскуха. Это она нашептала юной госпоже, как надо поступить с нищенкой.

Ингеборга закрыла ладонями глаза и, сидя на койке, снова заплакала. Зачем она позволила ударить старуху? Почему не подала ей милостыню? Отчего грубила старому человеку? Разве она такая? Ведь ее воспитали совсем по-другому!

Время шло, а слезы не унимались. Слезы обиды, отчаяния, душевной боли. Она с грустью подумала о себе: кому она теперь нужна? И мрачно констатировала: никому. Ни Дании, ни брату, ни Франции, ни ее супругу. Так зачем тогда жить? К чему, если жизнь доставляет одни лишь мученья, ибо она со своей красотой осталась совсем одна, все от нее отвернулись. Но прежде снять бы проклятие, ибо нельзя с ним вместе уходить в мир иной. Преисподняя только и ждет свою жертву, и совсем не хочется попадать туда. Найти бы эту старуху! Но где? Кто приведет ее сюда? Она бы и сама отправилась на поиски, да как выйти отсюда? Выпрыгнуть разве в окно? Высоко, разбиться можно. Ну и пусть, не об этом разве мысли? А проклятие?… Оно лежит на ней, в этом узница уже не сомневалась. Просто она не слышала, как нищенка послала его вслед удалявшемуся экипажу. Вещий сон, ниспосланный свыше, открыл ей глаза.

Она огляделась. Взгляд упал на простыни. Их можно порвать на полосы и свить из них веревку. Но достанет ли она до земли? Пусть даже нет, потом можно падать. Уже не убьешься. А дальше? Стена… Но рядом стоит высокое ветвистое дерево. Она влезет на него, переберется на стену и очутится на свободе. Свобода!.. Она нужна ей для того, чтобы встретить нищенку и вымолить у нее прощение. Она будет валяться в пыли у ее ног, целовать подол ее платья, но добьется своего. Только бы ее найти. Но сначала – бежать! Какова же высота? Надо прикинуть на глаз.

Ингеборга вскочила с койки, подошла к окну, но, прежде чем посмотреть вниз, бросила взгляд на дорогу, что вилась близ монастырской стены. И вдруг!.. Она едва не вскрикнула от удивления. Что это? Быть того не может! На дороге, прямо напротив окон ее кельи стояла, опираясь на клюку, та самая старуха и глядела на нее. Ингеборга вначале до смерти перепугалась, даже зубы застучали от страха, потом, справившись с волнением, торопливо раскрыла окно и закричала:

– Ты ли это, женщина? Та самая, что повстречалась мне на дороге? Скажи, ответь же мне, молю тебя!

Некоторое время Эрвина безучастно глядела на нее, словно не понимая, о чем говорит узница, потом медленно кивнула в знак согласия.

– Благодарю тебя, Господи, ты услышал меня! – донеслось из окна. – Не уходи, женщина, я должна тебе что-то сказать! Христом Богом молю, не уходи! Я должна, понимаешь? Но я не могу кричать из этого окна. Подойди к воротам, тебя впустят и проводят ко мне. Пожалуйста, прошу тебя! Это все, что мне осталось в жизни.

Эрвина не отвечала, отвернувшись от окна и глядя на дорогу. Тропинка шла от нее, вела прямо к воротам обители. Рядом – колея для экипажей, всадников. По этой тропинке, рядом с колеей, помедлив, и направилась Эрвина. Подойдя к воротам, удивилась: калитка была открыта и привратница приглашала ее войти. Такое указание дала ей настоятельница, услышав необычную просьбу королевы-узницы. К ее келье Эрвину проводила наставница послушниц. Довела, открыла дверь, поклонилась и ушла.

Сделав два шага, Эрвина остановилась. Бывшую принцессу было не узнать: куда подевались надменность, грубость, где презрительно оттопыренная нижняя губа и нахальные, смеющиеся глаза? Вместо этого она увидела осунувшееся лицо со следами слез, красные, воспаленные глаза, руки, молитвенно сложенные на груди и взгляд женщины, просящей у Бога последней милости.

– Прости меня, добрая женщина! – протягивая к ней руки, воскликнула Ингеборга и упала у ног Эрвины, низко склонившись перед ней. – Я обидела тебя тогда и теперь несу за это кару. Я виновна… прости же, если сможешь…

И королева заплакала. Потом схватила подол платья нищенки и поднесла его к губам.

– Вот и склонилась твоя голова вместо моей, как и было тебе предсказано, принцесса Датская, – молвила Эрвина. – Или ты теперь королева?

– Какая я королева? – плакала узница, стоя на коленях. – У меня ничего нет, я беднее тебя. И я несчастна…

– Ведь я предупреждала тебя, а ты мне не поверила. Кого ты коришь теперь в своем несчастье? Меня?

– Себя! Я все поняла. Я наказана за гордыню Богом и тобой. Мне дали мужа, но Бог отнял его у меня. Меня увенчали короной, но Бог сорвал ее с моей головы. Догадываюсь, всему виной проклятие, которое ты наслала на меня. Увы, я заслужила это. Я молилась Богу, но Он отвернулся от меня. Все отвернулись. Осталась ты одна. Не знаю, кто ты, но вижу, что способна наслать чары, а потому властна надо мной. И я прошу тебя, как Пречистую Деву на ступенях алтаря, – избавь меня от проклятия!

– Я не Пречистая Дева, а всего лишь жалкая, нищая старуха.

– Ты – моя судьба, и я в твоей власти, – безжизненным голосом простонала Ингеборга, держа руки у груди и глядя на стоявшую перед ней женщину, как на святую.

Эрвина молчала, устремив взор в окно. Казалось, она размышляла, стоит ли верить кающейся грешнице? Но слова узницы звучали убедительно, а весь вид ее являл раскаяние и покорность. Не услышав ответа от гостьи, королева опустила голову и продолжала свой последний монолог – тихо, с болью в голосе, глядя в пол, словно из преисподней могло прийти к ней спасение:

– Люди утверждают, будто я отняла силу у мужа и он не смог исполнить свой супружеский долг. Но он, посчитав это случайностью, все же короновал меня, а потом отпихнул и сказал, что я ведьма и проклята кем-то…

Эрвина вздрогнула. Все в точности сбылось. Мерлин помог ей, и она отомстила, заставив гордую принцессу ползать у ее ног, вымаливая себе прощение. Спасибо тебе, Мерлин, ты всегда был самым верным другом. Она довольна: датчанка повергнута в прах! Так не сумел бы сделать тот Бог, которому нынче молятся люди.

– Он пришел еще раз, – продолжала Ингеборга, – но снова увидел вместо меня колдунью, которая лишила его силы… Теперь я стала никем. Меня держат здесь из сострадания. Но скоро, догадываюсь, наш брак расторгнут. О, франки найдут лазейку, они хитры. И в тот день, когда я и в самом деле стану уже никем… зачем мне жить тогда?… Впрочем, как и сейчас. Ведь мне осталось только дождаться решения, которое вынесут церковники. Оно будет не в мою пользу. Так не лучше ли умереть, не дожидаясь, пока тебя свергнут и упрячут в тюрьму куда хуже этой? И я уже решилась, но видение этой ночи напомнило мне о проклятии. Сними же его с меня, и тогда я стану свободной.

– Свободной в выборе жизни или смерти? – глухо промолвила Эрвина.

– Да. Я выберу свой путь.

– Встань с колен, королева, – протянула к ней руку гостья. – То, что ты рассказала, мне хорошо известно. Но я слушала тебя, не перебивая. Я пыталась уловить в твоей исповеди фальшь, но ты была правдива: голос твой дрожал, текст не казался заученным. И я верю тебе. Знай же, – и она простерла обе руки над головой Ингеборги, – что я снимаю с тебя проклятие во имя бога. Моего, а не твоего. Теперь ты чиста. А мужу твоему не будет больше чудиться нечистая сила. Но это не значит, что он вернется к тебе. Велика была твоя вина, крепко засела в его голове ненависть к тебе. Отныне сама будешь решать свою судьбу, уповая на любовь к мужу и случай. Другого не дано. Король долго к тебе не придет, и коли ты не станешь сводить счеты с жизнью, то дождешься его. Поможет тебе в этом твоя любовь. Только она одна способна вытащить тебя из темницы и усадить на трон, который тебе предназначен. Жди этого дня, он наступит, но нескоро.

– Когда?… – в отчаянии бросилась к Эрвине узница, хватая ее за плечи и заглядывая в глаза.

– Наберись терпения. Тебе придется долго ждать. Пройдут годы… А теперь прощай.

Уже подойдя к двери и открыв ее, Эрвина оглянулась:

– Помни: твоя любовь спасет тебя.

И ушла, постукивая клюкой о плиты пола.

Закрыв лицо руками, узница ничком бросилась на кровать…

А в Париже кумушки вновь принялись чесать языки.

– Король-то наш, говорят, опять не смог любить свою жену как положено. И что она за создание такое, датчанка эта? Может, у нее кожа в пузырях и холодная, как у лягушки?

– А не волосатая ли она? – басил муженек. – С такой не то что король, я и сам бы не лег в одну постель.

– Поговаривают, она холодна, как глыба льда. Дотронешься – и сам замерзнешь. Какие уж тут любовные утехи! Одно слово – северянка.

– А что как она не девственницей была?

Услышав об этом, датские студенты устроили драку у подножья горы Святой Женевьевы.

Таков народный глас. Так судили горожане в Париже, Амьене, Клермоне, Компьене, Суассоне и других городах.

Филипп ждал. Архиепископ готовился сдержать слово. 5 ноября этого же года он созвал совет в Компьене, куда вошли церковные лица и феодалы. Туда же пригласили и жену короля.

Разгорелись дебаты. Настаивали, что поскольку брак не был совершен в физическом смысле, то он не может считаться законным. Однако требовались более убедительные причины. И архиепископ нашел их, объявив о кровном родстве супругов. Пятнадцать свидетелей, из которых больше половины были из королевского дома Капетингов, клятвенно подтвердили, что Ингеборга приходится троюродной сестрой королю Франции по материнской линии. Были названы имена Анны Ярославны из Русской земли, супруги короля Генриха I, и Софьи Владимировны, дочери новгородского князя и жены датского короля Вальдемара I. Вот между этими двумя королевами и обнаружили родственную связь. Это было лжесвидетельство, но оно давало право Филиппу жениться в третий раз.

Ингеборгу спросили, перед тем как закончить бракоразводный процесс, подтверждает ли она то, что было сказано по поводу ее невинности, проще говоря, девственности. Затравленная, одинокая, она в страхе глядела на всех этих чужих людей, мечтавших, по-видимому, ее погубить. Не понимая, чего от нее хотят, не успевая осмысливать то, что бубнил переводчик, она поклялась, что принадлежала своему супругу и в Амьене, и в монастыре, а потом громко крикнула, что любит его.

Но что слова! Кого может тронуть такой порыв души? Архиепископ остался верен своей клятве и через аббата объяснил Ингеборге, что ее брак считается расторгнутым, ибо имеет место кровосмешение. Услышав об этом, она заплакала.

– Ну, вы довольны? – спросил Гийом Шампанский папского легата, который присутствовал на процессе. – Кажется, все формальности соблюдены?

– О да, вполне, – согласился легат и поставил свою подпись на документе. – Я доложу его святейшеству…

Он не договорил, осекшись. Ингеборга вдруг поднялась с места и громко крикнула на латыни:

– Mala Francia!.. Roma!.. Roma!..[64]

Легат изменился в лице. Напиши датчанка в Рим, папа потребует более детального расследования. Не избежать неприятностей. Архиепископ тяжело вздохнул, понимая, что Ингеборга не отступится и впереди немалые трудности.

А она, тяжело опустившись на место, сказала аббату:

– Я никуда не уеду из Франции. Я останусь там, где мой муж.

Аббат поспешил довести это до короля. Филипп ответил – упрямо, зло, стукнув кулаком по спинке стула:

– Не уедет? Так пусть остается лишь в памяти, на чужой земле!

Подошел легат. Они коротко посовещались. И в тот же день несчастную Ингеборгу отвезли в далекое аббатство близ Бувина, что на границе Фландрии с Германией. Ее имя предали забвению. Она перестала существовать для всех, даже для монахинь далекого германского монастыря.

Место ее ссылки держали в тайне.

Глава 27. Дьявол вырвался на свободу

Но оставим этот сюжет, годный для любовных драм или мелодрам, это у кого какой вкус. Мы вернемся еще к супруге Филиппа Августа, правда, совсем ненадолго: нет уже для нее ни времени, ни места, как и для детальных описаний, диалогов и рассказов о том или ином событии. Теперь придется лететь к финалу в ритме скорого поезда. Так что забудем пока что об Ингеборге так же, как это сделал король. Ему было не до нее. Тревожные вести пришли в Париж: Ричард освободился из плена. А уж как Филипп и принц Джон умоляли императора не отпускать узника на свободу! Но что-то оказалось сильнее: то ли поддержка императорского двора, то ли сумма, которую удалось-таки собрать. Алиенора приняла в этом самое деятельное участие: именно благодаря ее усилиям донельзя обчистили английский народ и духовенство, погрузили золото и серебро на повозки и доставили их ко двору императора.

Бедный английский народ! Он не любил Ричарда. Мало того, питал ненависть. Он видел государя всего несколько раз, и всегда его появление сопровождалось усиленными налогами и пошлинами. Так было и нынче. В феврале 1194 года он выбрался из темницы, в марте был уже в Англии, а в апреле вновь начал обирать ограбленный уже до нитки народ, чтобы начать войну на континенте.

Филипп написал Джону: «Будь настороже, дьявол вырвался на свободу». Принца затрясло. Боявшийся старшего брата, как Саул Давида[65], он живо представил себе, какая расплата за содеянное ждет его, и поспешил заключить с ним мир. Но еще до того наместник короля архиепископ Кентерберийский объявил его виновным в нарушении вассальной клятвы, пошел на него войной и отнял все замки. Перемирие братьев произошло в мае, в Нормандии, где высадился Ричард с войском; роль миротворца играла опять же их мать, стареющая, но не ослабевающая умом Алиенора.

Тем временем в Англии ввели новый налог, и народ наконец восстал. Наместник жестоко подавил это восстание, но уже чувствовалось огромное недовольство беспределом королевской власти, создавшей против себя национальную оппозицию.

А Ричард, грозя кулаком в сторону Парижа, восклицал:

– Ты предал меня, негодяй! Ты нарушил свою клятву! Но я больше не считаю себя твоим вассалом. Я свободен от клятвы верности, и я начинаю против тебя войну, Филипп Капетинг!

Филипп остался без союзников в лице принца Джона и Шотландии, купившей независимость от английской короны, к тому же у него было недостаточно войск. Он осадил Верней на юге Нормандии, но вынужден был отступить. Ричард догнал его у городка Фретваль и навязал сражение. Собственно, не сражением это можно назвать, а небольшой стычкой. Однако английский монарх составил о ней панегирический письменный документ, являвший собой не что иное, как орудие политической пропаганды. Незначительный эпизод она превращала в целое событие, сгущая краски, прославляя английского короля как бесстрашного и умелого полководца. Он пишет, как разбил армию Филиппа Августа, как она в панике бежала от него. Под ней провалился мост, три десятка рыцарей пошли на дно реки, а французский король наглотался воды и его чудом удалось спасти. Затем он описывает собственные ратные подвиги: тут он и копьем вышибал из седла всадников одного за другим, и один взял в плен больше ста французских рыцарей, которые, едва завидев его, тут же побросали оружие. Потом трофеи: лошади, копья, мечи. Сотни коней и возов с оружием он захватил!

Бахвал! В упоении значимостью собственной персоны он не понимал, что выглядит в этом документе жалким самовлюбленным хвастуном, преувеличивавшим значение победы при Фретвале в десятки раз!

Однако поражение дорого обошлось Филиппу: он оставил на месте схватки свое имущество и казну, дабы не попасть в постыдный плен. Там же оказались и свитки с записями его ленных прав. Непростительная глупость! Год спустя она заставит короля внимательнее присмотреться к Луврской башне, подумать о ней с большим уважением, нежели прежде, и отныне доверять ей казну и документы, как и было задумано им ранее. Ибо к тому времени королевский двор перешел к практике подсчета и учета всего и вся, к бухгалтерии, которая раньше сводилась лишь к кухонным исчислениям. Однако невозможным оказалось вести счет деньгам, которые поступали в королевскую казну из многочисленных и богатых владений короля. Поэтому он ввел систему счетоводства. Давно пора было, поскольку владения его расширились, увеличились доходы. Рост торговли, прибыли с ленных земель, налоги, пошлины, присоединение Артуа и Вермандуа – все это существенно поднимало доходы короны, которые после Фретваля стала пуще глаза беречь Луврская башня.

И это способствовало упорядочиванию сил и средств. Король должен был знать, на что он рассчитывает. Эти сведения доставляли ему счетоводы, имевшие реестры, где указывалось количество людей и повозок, которые обязались поставить королю в случае созыва ополчения 83 королевских города и аббатства. Нешуточное число и немалые цифры. Наверно, этому помог Фретваль, и английский король, забравший добычу, злорадно улыбался, тыча пальцем в сторону отходящих французских войск. Напрасно он так, по-скотски. Вернул хотя бы свитки, отослав гонца. Но не пожелал в упоении победой.

А Филипп получил урок. К нему добавился другой. Он жалел, ох как жалел о неудаче с датской принцессой! Случись все иначе, и Кнут помог бы ему флотом, они бы договорились, тем более что императору в данное время было совсем не до Дании. И уж тогда датчане изрядно потрепали бы Ричарда, так что едва ли треть его войска добралась бы до Нормандии, где сидел принц Джон. А там и братец достойно встретил бы недавнего пленника и разбил бы его сообща с Филиппом… Но не сложилось. И еще больше после этого Филипп возненавидел Ингеборгу, а с Ричардом, потеряв завоеванные земли в Нормандии, он заключил перемирие сроком на полтора года.

И вовремя. Заиграли, закрутили неожиданно шальные ветры с Атлантики. Тотчас сильно задуло с севера. Встретившись у границы Нормандии и Бретани, оба вихря ринулись на континент, все сметая на своем пути. Неистовый ураган, повалив и разбив колосья чудовищным ливнем, погубил урожай, уничтожил плоды; вырывал с корнем и ломал деревья, убивая людей и скот. А ранние заморозки сгубили последние колосья, что еще остались. Добавим к этому нашествие армии грызунов и вредителей перед самым ураганом, частые выезды сеньоров на охоту или на войну, когда безжалостно вытаптывались поля, орошенные крестьянским пóтом…

И вот он – голод! Страшный голод, который окутал Францию на несколько лет. И все эти годы люди обдирали кору с деревьев, варили похлебку из болотных трав и лебеды, пекли лепешки из белой глины, поедали кошек, собак, крыс и мышей. И умирали сотнями, тысячами. Воевать никто не стал бы. Не до того было. И оба короля хорошо понимали это, когда подписывали мирный договор.

Ураган встал на пути войны!

Пока ее нет, Филипп весь в хозяйственных делах. И снова он обращает внимание на массивный донжон на западе.

– Лувр – не только башня, защищающая город от врагов, но и крепость, а потому ее следует обнести стеной, – заявил он на собрании старшин города во главе с прево. – Кроме казны и документов, копии которых следует хранить в королевском дворце, она станет тюрьмой и арсеналом. Цепь от Лувра до башни де Нель защитит город от набегов незваных гостей. Она будет погружаться в воду для пропуска торговых судов. В будущем, вероятно, я стану жить в Луврской крепости; увы, мне становится тесно в старом дворце. А тюрьму перенесем в другое место.

– В предместье Сен-Мартен нет церкви, – доложил прево. – Жители недовольны. Каждый раз им приходится идти в город на литургию или церковные празднества. Они уже и место выбрали, и священника нашли, и название дали новому храму: Сен-Никола.

– Они готовы даже половину расходов на строительство взять на себя, – сказал один из эшевенов.

– Что ж, в таком случае вторая половина будет оплачена из королевской казны, – ответил Филипп.

Клирики скрипели тростниковыми перьями, занося сказанное на пергамент.

– Вот еще что, – продолжал король. – При соборе Богоматери надо открыть еще одну школу: городу нужны законоведы, медики, ученые, учителя. Париж растет, скоро перелезет и через эту стену. Как тут быть без школ, ведь вон сколько людей, многие хотят учиться – познавать философию, медицину, языки соседей. Много будет учеников, среди них чужие. Неизбежны ссоры с горожанами. Знаю, как не любят они чужаков. Коли так, дарую школам привилегии: не станут зависеть от королевского прево. Пусть преподаватели и студенты подчиняются ректору кафедральных школ. Лишь бы учились люди. Центром просвещения и ученой мысли мечтаю сделать Париж, дабы восхищались народы столицей Франции!

Мне известно, что выпускники школ посвящают себя не Господу, а знатному господину или своему государю. Такие люди у меня есть: Гарт, Герен, Андрэ Капеллан. Церковь противится такому положению дел, не желая понимать, что ученые люди должны быть повсюду и приносить своими знаниями пользу государству, а не только Церкви. Об этом буду иметь беседу с представителями духовенства. Пусть поймут: нынешний сеньор уже не тот, что был столетие тому назад. Он жаждет знаний, хочет читать книги, грамотно управлять своей землей. Кто же обучит его, если не выпускники школ? И я усмирю Церковь в этом направлении, – пусть смотрит вперед, а не живет понятиями времен Карла Мартелла. Недовольных буду лишать сана. Я – за ученость, за университеты, и первый будет основан на холме Святой Женевьевы, где ныне живут и учатся студенты.

– Как быть с пристанью Ла Грев, государь? Становится тесно.

– Вдоль Гревской набережной расширить порт, пусть свободно швартуются там суда, идет торговля углем, лесом, солью… Кроме того следует укрепить Большой Шатле; кончится голод и там устроим скотобойню.

Выйдя на улицу, эшевены делились мнениями.

– Король наш – не то что Ричард Английский, – говорил один. – Тому бы только махать мечом и грабить людей, плевать он хотел на свое королевство и на ученость. Толкуют – восстал народ в Англии против такого Львиного Сердца.

– А наш – настоящий государь, правильный, – поддержал другой. – А Плантагенет – вот черт же принес его на нашу землю – вечно сует ему палки в колеса.

– Всему виной женщина, – вывел заключение третий. – Алиенора, его мать. Хоть бы дьявол скорее уж забрал ее душу.

– Тут еще голод, – печально молвил четвертый. – Помирать начали люди…

Филипп между тем продолжал прибирать к рукам новые земли, находить союзников, искать родства. В конце 1195 года он выдал наконец свою сестру Алису замуж за графа де Понтье, чьи владения граничат с Фландрией, Нормандией и Амьенским графством. Собирая земли, расширяя и укрепляя границы Франции, Филипп вскоре перейдет к действиям несколько иного порядка: он станет убирать неугодных мужей, чтобы женить вдов на своих ставленниках. Так же он поступит и с некоторыми женами, дабы женить вдовцов на «нужных» невестах. Этими лицами обоих полов были племянники, сводные сестры, кузены, кузины и т. д.

А пока наступал новый год, который закружит Филиппа в танце новой любви.

Глава 28. Третья королева И новая фрейлина

Срок перемирия истек; Пунические войны[66] продолжались. Филипп с войском подступил к границам графства своего зятя Гильома де Понтье и взял города Нонанкур и Омаль. Неделю спустя пришло известие из Бретани: она бунтует, не желая власти англичан, стремится к независимости. Бретонцы за Артура, союзника Филиппа, и готовы помочь королю. Узнав об этом, Ричард бросился туда подавлять волнения, а потом неподалеку от Жизора за полтора года возвел крепость Шато-Гайар.

– Он строит ее в нарушение договора? – воскликнул Филипп. – Что ж, это неплохой подарок для меня. Я захвачу ее, она будет моей.

Гарт направил его мысли в другое русло:

– Прискакал гонец из Баварии. Герцог Оттон Меранский согласен выдать замуж свою сестру.

Король устало плюхнулся на скамью. В памяти всплывали события прошлых лет…

В монастыре Ингеборга содержалась как обычная узница, даже хуже. Ни уважения, ни почета, ни даже средств на пропитание. В тюрьме – там тюремщик, приносит еду. Здесь – никого и ничего. Полное забытье. Не было королевы, – была преступница. Так сообщили настоятельнице. Никакого содержания. Будет жить на свои средства. Кончатся – пусть трудится. Что заработает, то и поест.

Ингеборга продала все что имела: свою посуду и одежду. Потом, чтобы не умереть с голоду, стала выполнять всю черную работу. И без конца молилась… о счастье и спасении короля. Бедняжка, она любила Филиппа и все еще считала себя его женой.

Ее брат, узнав обо всем, написал гневное письмо папе, прося разобраться в деле. Целестин III отменил приговор и отправил датских послов обратно с документом, опровергающим решение собора. Филипп перехватил послов и засадил в тюрьму. Взамен получил ноты протеста от папы и датского короля. Не обращая на это внимания, он перевел супругу в другое узилище, еще хуже этого.

Чтобы раз и навсегда забыть об этом, он решил жениться и этим самым узаконить развод. Но невесты не находилось. Весть об этом деле, не без помощи сочинений трубадуров, дошла до всех европейских дворов, и везде испытывали сострадание к несчастной королеве. А невест было много, но ни одна не желала выходить замуж за французского короля. Отказ за отказом. Было от чего прийти в ярость. Доведенный до отчаяния, Филипп даже написал одной принцессе из Фландрии, что готов жениться невзирая ни на что, лишь бы невеста лицом не смахивала на чучело. Ответа не последовало. И вот, наконец, удача!

– Какова она? Опишите мне ее, – потребовал Филипп, надеясь, что меранская дева не похожа на Ингеборгу.

Баварцы описали: смуглая, высокая, черные волосы. Словом, не рыжая. Воспрянув духом, король тут же отправил послов за невестой и стал ожидать ее в Компьене.

И дождался. Привезли. Ее звали Агнессой. Как только она вышла из экипажа, Филипп, позабыв обо всем на свете, едва не бросился к ее ногам. Она тоже глаз с него не сводила, чистосердечно улыбаясь. Король был рад. Его глазам предстала не статуя, а самая обыкновенная земная дева – веселая, миловидная и… уже влюбленная в него, по рассказам своего отца, товарища Филиппа в крестовом походе.

Оба глаз не могли оторвать друг от друга. Это была, что называется, любовь с первого взгляда.

Жители Компьеня, придворные, королева-мать, архиепископ, духовенство – все облегченно вздохнули. Кажется, на сей раз не повторится того, что произошло в Амьене. Однако впереди ночь. Скептики чесали затылки: та-то, прежняя, тоже сразу же понравилась королю, а потом…

Свадьба состоялась на следующий день, а за ней… великолепная брачная ночь! Свидетельство тому – простыня, выставленная наутро на всеобщее обозрение.

Филипп был счастлив. Агнесса – еще больше. Она очень боялась не понравиться. А вышло так, что сразу покорила сердце. И главное – отпадала надобность в переводчике: хоть и с акцентом, но юная супруга говорила на французском языке.

Но наслаждаться своим счастьем было некогда. Деятельный, не в меру воинственный Ричард не давал покоя. Сражений как таковых не происходило, велась партизанская война. Едва один захватывал город, другой спешил освободить его. Иногда Филипп видел перед собой одни пожарища и развалины, а кругом обезображенные трупы. В ответ он брал нормандский город и сжигал его, избегая зверств. Однажды он спросил одного воина, зачем они сдали город.

– Нельзя не сдаться, государь, – ответил тот. – Этот зверь в случае сдачи не трогает, а при сопротивлении рубит головы всем подряд, включая сюда и женщин.

И возникает вопрос: зачем тебе, жадный до земли и побед воин, столько территории? Ведь у тебя целое государство на острове, огромное, больше владений короля Филиппа. Плюс Аквитания – юг Франции. Куда тебе еще? Неужели у тебя впереди несколько жизней, как у гидры? Зачем тебе столько денег и земли? Ты что, собрался завоевать весь мир? Не лучше ли править своей страной, заслужить любовь и уважение подданных и растить детей? А тебе, выходит, гораздо приятнее реками проливать христианскую кровь?

Но жадность, недальновидность, неспособность к управлению государством плюс к этому стремление к славе великих античных полководцев – все это брало верх над разумом, практичностью, человеколюбием. И вновь лилась кровь воинов и мирных жителей, горели замки, города, поля, плакали жены и дети над телами убитых, на пепелищах, где стояли их дома. Плакали и проклинали короля-зверя, короля-чудовище по прозвищу Львиное Сердце. А войне все не было конца…

Тем временем в Париже умер епископ де Сюлли – вдохновитель и организатор постройки собора Богоматери. Он успел еще увидеть, как закончили большую кровлю. Работы продолжались на главном фасаде, где не было еще ни башен, ни порталов.

Однако в бесконечных войнах и любовных перипетиях мы совсем забыли о наших маленьких героях, которым к тому времени исполнилось уже… Людовику – 9 лет. Раймону – 15, Беатрисе – 13, Артуру Бретонскому – 9, Эрсанде… 17 лет!

Кем стала эта милая девочка? Как выглядит? Хороша ли? Чем занята? Не стану подробно рассказывать, но опишу вкратце одну сцену, совсем недавнюю. О ней поведал монах-летописец, который в 1196 году сменил Ригора, написавшего «Историю правления Филиппа Августа».

…Филипп вошел в зал и представил Эрсанду придворным дамам:

– Это новая фрейлина нашего двора. Ее зовут Эрсанда де Каванье, у нее замок близ Монтаржи. Всем вам она хорошо знакома. Она дочь Герена… и моя приемная дочь[67], носящая титул баронессы.

Эрсанда смотрела на дам и улыбалась. Ведь она знала почти всех. Конечно, знали и ее. Но как быстро бежит время в стенах монастыря, служившего для девиц чем-то вроде пансиона.

Первой подбежала к ней и от души обняла Этьенетта. Никто не удивился: статс-дама познакомилась с дочерью Герена еще в то время, когда та была совсем малюткой. И сразу же Эрсанду обступили фрейлины. Нельзя иначе: любовница самого Гарта, похоже, станет лучшей подругой приемной дочери короля! И, совершенно искренне, без лести, одна из дам восхищенно произнесла:

– Какой ты стала красавицей! Русые волосы, бирюзовые глаза… ну и все остальное. Право, от женихов у тебя не будет отбоя.

– Согласна с Бернардой, – улыбнулась вторая статс-дама. – И не думай, Эрсанда, что к тебе подлизываются. Ты и вправду дивно как хороша.

Что оставалось новой фрейлине? Только густо покраснеть в ответ. А дальше случилось то, что еще больше вознесло ее в глазах двора: она приглянулась новой королеве, почти своей ровеснице. День минул, другой – и обе стали неразлучны. Поползли слухи, что Эрсанда вскоре станет графиней: Агнесса посулила ей в мужья сына знатного вельможи. Бедняжка не знала, что ей делать – столько всего сразу свалилось на нее.

– Отец, – сказала она Герену, обнимая и целуя его, – я так рада! А супруга нашего короля такая милая и обходительная, рассказывает мне о Баварии. Я стала ее лучшей подругой. И вообще… спасибо тебе за все, мой милый, добрый отец, самый лучший на свете. Я так люблю тебя!

Герен прослезился. Он вспомнил, как спас девочку от разящего меча много лет тому назад…

В начале 1197 года двор пополнился несколькими рыцарями, сыновьями баронов и графов из королевского домена. Совсем немного прошло времени, и вот уже Эрсанда стала объектом пристального внимания. Один из новичков, дамский волокита, предпринял решительные действия, причем в довольно грубой форме. Видно, не привык получать отказа. Дело происходило в саду, который охраняли рутьеры. Юнец бесцеремонно обнял Эрсанду, намереваясь для начала сорвать с ее губ поцелуй, и она закричала. Как из-под земли вырос Бильжо, схватил наглеца за шиворот и отшвырнул в сторону, будто торбу с овсом. Тот рванул из ножен меч. Схватка закончилась быстро: Бильжо приставил клинок к груди молодого рыцаря.

– Юноша, упаси тебя бог еще раз оказаться рядом с этой девушкой, – спокойно молвил он. – Клянусь, тебя уже ничто не спасет.

Эрсанда взяла его под руку, и они ушли.

– Зачем ей такой старый пень? – фыркнул незадачливый ухажер, глядя им вслед.

– Глупец! – воскликнул его приятель. – Ты совсем уже без глаз или у тебя две головы?

– А что такое?

– Это же дочь Герена! А тот, кто тебя пощадил – Бильжо. С ними еще де Марейль. Все трое ближайшие друзья короля и его советники. Бойся этих людей, если тебе дорога жизнь! Одно их слово королю, и… Башня смерти[68] не привыкла возвращать свои жертвы.

– Откуда мне было знать? – побледнел новичок. – Но, черт возьми, сколь хороша эта спелая вишня!

– И думать забудь о ней. Этот плод не для тебя. Смотри, я предупредил.

– Что ж, последую твоему совету.

Неделю спустя во дворце произошла ссора между графом Булонским и графом де Сен-Полем. Причины ее остались неизвестными, только вдруг оба сцепились в борьбе. Сен-Поль кулаком разбил своему оппоненту нос. Тот выдернул из-за пояса нож, но в это время подоспел король с придворными и разнял драчунов.

– Зачем вы это сделали, государь? – вскипел обиженный граф. – Вы не дали мне отомстить! Но я не забуду этого.

Так булонский правитель в одночасье превратился в смертельного врага короля, хотя был им и раньше, еще со времен покойной королевы Изабеллы. И монах пишет об этом в своей хронике, показывая, как в те времена легко можно было нажить себе врага.

Печальна судьба Марии Французской, старшей дочери Людовика VII. По отцу она приходилась сестрой Филиппу Августу, а по матери – сестрой Ричарду Львиное Сердце. Ее муж, как мы помним, умер в 1181 году, а сын, король Иерусалима Генрих II, – совсем недавно. Потрясенная его смертью, она передала власть младшему сыну и удалилась в монастырь; там она и умрет в следующем году в возрасте 53 лет.

А в этом году, 1197-м, пришло скорбное известие из Палестины. Маргарита Французская, бывшая любовница Гарта и сестра Филиппа, после смерти мужа отправилась в Святую землю, дабы помочь крестоносцам и тамплиерам, живущим там. Она так и не имела детей и умерла в чужой земле, пробыв там всего восемь дней. Причиной смерти, как утверждали, явилась болезнь.

Глава 29. Последнее предсказание Эрвины

Тем временем Кнут VI продолжал обрушивать на старого и дряхлого Целестина III послание за посланием, требуя справедливого наказания для обидчика. У папы давно слезились глаза, он уже не мог читать, только слушал чтеца. И всякий раз молча и тяжело вздыхал – усталый, согбенный бременем лет. Наконец сказал:

– Мне ли начинать борьбу против Филиппа, молодого, сильного? Я стар, у меня подагра, болит печень. Мне пора уже беседовать с Богом.

– Что же ответить, ваше святейшество? Датчанин ждет. Посланиям нет счета.

– Пусть ждет, – тяжело проскрипел понтифик. – А несчастной королеве отошли мое благословение.

Но недолго продолжалась идиллия Филиппа и Агнессы. Огонек, который ее поддерживал, угас в январе 1198 года. Новый папа Иннокентий III проникся сочувствием к несчастной Ингеборге и тотчас отправил во Францию гонца с гневным посланием. В нем приказ: немедленно выгнать Агнессу и призвать к себе законную супругу. Прочитав письмо, Филипп порвал его в клочки. Папа, услышав об этом, начал свирепеть. И снарядил второго гонца. Филипп, усмехнувшись, хотел повторить прежний жест, но передумал, прислушавшись к совету Герена.

– Передайте его святейшеству, – сказал он легату, – что Агнесса Меранская моя законная жена. Она уже родила мне дочь. Расставаться с ней я не собираюсь.

– Приговор ваших прелатов недействителен и Рим его отменяет, – сурово сдвинул брови легат. – Святой престол обвиняет вас в двоеженстве и предупреждает, что это грозит вам большими неприятностями.

– Я подумаю над этими словами и отвечу понтифику.

– Когда?

– Когда сочту нужным. Вы свободны.

И Филипп стал ждать, надеясь, что Иннокентий III успокоится.

– Должен, – убежденно сказал Герен. – Какой резон папству ссориться с Францией, да еще по такому пустяку? Подумаешь, король поменял одну бабу на другую. Будь папа поумнее, послал бы датчанина ко всем чертям и вспомнил о вечном противостоянии Германии и Рима в борьбе за власть. Не думаю, что в этих условиях помощь французского короля окажется лишней для него.

– Похоже, новый понтифик туп и спесив, – заметил Филипп.

– Дальнейшие события покажут.

Ричард Английский стал понимать, что партизанская война не годится, во всяком случае, своими силами ему не справиться с противником. Значит, необходимо вовлечь в эту игру другие страны, заинтересованные в ослаблении Франции. В первую очередь это его южные владения, в которых витал дух независимости. Тулузское графство и Наварра – вот с кем надлежало наладить отношения.

Неожиданно существенную помощь английскому королю предложил граф Рено Булонский, а за ним граф Фландрии, отказавшийся от клятвы верности Филиппу Августу. Ему не нравился постоянный надзор Франции, и он хорошо помнил, как Филипп еще в 80-х годах потеснил его границы. А ведь было время, Фландрия видела в Англии своего врага, что объяснялось просто: Генрих II был силен, Людовик VII – слаб. Теперь Филипп становился могущественным правителем, и Фландрия трусливо переметнулась к англичанам.

Итак, назревал крупный конфликт. Ричард собирал силы. Он вознамерился разбить французов и уничтожить их короля. Он должен показать всем, какой он храбрый и бесстрашный воин. И он ликовал: Франция оказалась в окружении его союзников.

Между тем умер император Генрих VI, и тотчас вспыхнула борьба за престол. Соперников двое: Оттон из рода Вельфов, сын сестры Ричарда, Матильды, и Филипп Швабский, сын Фридриха Барбароссы. Ричард стоял за Оттона; Филипп, естественно, принял сторону брата Генриха VI. Тот немедленно объявил себя союзником французского короля и обещал помочь в войне. Оттон в пику ему уверил Ричарда в своей поддержке.

Что же предпримет папа? Исходя из соображений конфликта с Францией на почве семейных перипетий короля, он, вероятно, примет сторону Ричарда. Так и оказалось. Мало того, в наступившем голоде он усмотрел наказание Божье за то, что французский монарх оттолкнул от себя законную жену. Добавим к этому, что на английского короля Иннокентий III смотрел… как на ярого борца с исламом за обладание Гробом Господним и связывал с ним свои политические замыслы.

Но папа не стремился каким-либо образом разрешить конфликт между Англией и Францией, способствовавший укреплению его авторитета. Поэтому он занял позицию выжидания. Однако оба противника не стали ввязываться в борьбу претендентов на престол империи, у них хватало и своих забот, ибо война в Нормандии продолжалась.

Сервы по-прежнему не чувствовали себя в безопасности: все так же душили их поборами, убивали и калечили их самих. Единственным спокойным местом был королевский домен, и крестьяне массово бежали на земли короля. Феодал требовал возместить убытки путем обмена сервов, и тогда составлялись договоры. Их много в эпоху Филиппа Августа. Монах-летописец приводит списки. Согласно договору епископы и аббаты просили денежный выкуп. Серв платил за себя, но король отдавал пострадавшей стороне лишь половину этих денег, другая половина шла в казну. Король, таким образом, богател, а соседние сеньории беднели. Иль-де-Франс процветал, в то время как Блуа, Сансер, Невер, Шампань хирели, лишаясь рабочих рук. Таковы были результаты безжалостной эксплуатации крестьян в этих и других провинциях, в частности в Нормандии, куда король выступил с войском в сентябре 1198 года.

Неожиданно увидели Эрмину. Она стояла на дороге близ предместья Сен-Дени, взглядом провожая воинов. Филипп с друзьями подъехал к ней.

– Нелегко тебе теперь, мать, – произнес он, гарцуя на лошади. – Всем нелегко. Голод никого не щадит – ни серва, ни монаха. А тебя? Гарт, останови повозку. Возьми, Эрвина, в котомку столько, сколько унесешь.

Она протестующе подняла руку.

– Нет, король! Береги для воинов. А мне силу дают травы, листья и коренья. Я знаю, как заставить их кормить себя. В моем распоряжении еще змеи. Их много у болот. Помнишь, ты сам оказался там, когда заблудился в лесу? Давно это было. Гарт спас тебя.

– Хочешь сказать, что ты ешь змей? – подошел к ней Гарт. – Разве они тебя не кусают?

– Кусают только глупцов. Змея – что человек: со злобой подойдешь – ответит броском; заговоришь с ней ласково – и она отплатит добром: сама в руки пойдет, не ленись, бери ее. Будь люди умнее, змеи кормили бы их. У них вкусное мясо. Вместо этого люди ругают короля.

– Всему виной папа римский, – заявил Бильжо. – Говорит, Бог наслал на Францию голод из-за того, что король не живет с датчанкой.

– Слышала, – кивнула Эрвина, – только вот что скажу. Не верьте сказкам глупого осла. Папа ваш, видать, совсем слаб умом, коли несет такую чушь. Ураганы повинны, кому же об этом не известно? Да и не первый это голод. Пять лет назад такой же был. Тоже из-за датской принцессы? Или папа на сей раз выдумал другую причину? Ответ на всё дает природа, а не ваш Бог. Надо уметь читать ее… Но ты, король, вижу, снова собрался в поход?

– Ничего не поделаешь, – ответил на это Филипп, – мечу предстоит решить наш спор. Один хозяин должен быть на этой земле. И я прогоню отсюда англичанина.

– Не дает тебе покоя проклятый Плантагенет, – вздохнула Эрвина, – никак ты с ним не справишься. Но недолго уже… Видение мне было однажды после беседы моей с Мерлином, у могил моих деток. Забылась я коротким сном и увидела стрелу… а рядом арбалет. И с конца той стрелы капала черная кровь. Но не твоя, а врага твоего, ведь ты рядом стоял, а арбалет держал твой стрелок. Верь моему слову, король Филипп: что видела, то сбудется и не позднее года… Мерлин никогда не врет.

– Хотелось бы знать, чья же это кровь была? – полюбопытствовал Герен. – Об этом Мерлин не сказал?

– Не успел. Снова уснул. Он ведь просыпается совсем ненадолго, только когда я его попрошу указать путь либо дать совет… А теперь попрощаюсь с вами, славные мои рыцари. Подойдите ближе, каждого поцелую, и смерть обойдет вас стороной. Так говорил мой друг.

Первым подошел Филипп.

– Я рада, что твои друзья не покидают тебя, – сказала она ему. – Ты осмотрел себя и понял, сколько ты стоишь для них, а потому стараешься быть еще дороже. Вот причина, по которой они не изменяют тебе.

И поцеловала его в лоб.

– Бильжо, старый греховодник, – она улыбнулась рутьеру, – ты храбр, предан и открыт душой. Таких не берет ни меч, ни стрела. Люби короля и свою дочь, дороже их у тебя уже никого не будет.

Бильжо обнял ее, поцеловал руку.

– Герен, тебе много предстоит пережить. Пройдут годы… Увидишь смерть, взлет, падение, снова смерть и новый взлет. Долгая жизнь у тебя впереди, но не в доспехах. Митра увенчает твою голову.

Герен низко поклонился.

– Гарт! Мой милый, дорогой сын! – Глаза Эрмины наполнились слезами. – Обними меня крепко. Хочу отдать тебе свою мудрость вместе с теплом тела, и свое долголетие. Будешь жить столько, сколько и я. Не перечь, я вижу дальше тебя… А кто это с тобой рядом? – Эрвина подошла к юноше в кольчуге, в шлеме, с мечом и ножом за поясом. – Постой, не говори, сама догадалась. Сын это твой! Кто же еще может быть так похож на тебя? Зачем ты взял его с собой на эту битву? Он так молод…

– Он мой оруженосец, и скоро я посвящу его в рыцари, – с гордостью ответил Гарт. – Ему уже семнадцать лет. Пусть увидит настоящий бой. В обиду его не дам, не имею права, мать, один ведь он у меня.

– А ты? – спросила Эрвина у Раймона. – Любишь отца? Сумеешь защитить его от меча, копья? Отвечай прямо, я распознаю фальшь.

– Этому я учился, и нет у меня никого дороже отца моего, – покраснев, сказал Раймон и бросил взгляд на Гарта. – Кого же мне защищать, как не его, ведь вдвоем мы с ним на этом белом свете; нет у нас ни жен, ни матерей, ни братьев… Еще люблю свой народ, короля, свою землю!..

– Любит ее и твой отец, коли привил тебе любовь к отечеству, – не сводила с него глаз Эрвина.

Видя это и немного смущаясь, Раймон решился спросить:

– Отчего вы так пристально смотрите на меня? Ни одна женщина никогда еще так не смотрела…

– Не простая женщина перед тобой. Знаю то, чего не дано знать никому. И не из простого любопытства гляжу я в глаза твои, сынок. Ведь вижу я там…

– Что же?…

Эрвина помедлила, словно размышляя, не ошиблась ли она. Но поняла – ошибки нет. И сказала:

– Врага твоего с луком в руке.

– Врага? С луком в руке? – эхом отозвался Раймон и переглянулся с отцом. – А дальше? Что дальше?

– Выйдет так, как повелят всемогущие боги, – ответила Эрвина и умолкла, не опуская глаз. Потом прибавила, поцеловав юношу: – Остерегайся жала стрелы, сынок. А я упрошу Мерлина, чтобы прошла она мимо, не задев тебя.

Раймон поглядел по сторонам. Нет, никто не улыбался, лица оставались серьезными. Стало быть, надо верить тому, что говорит эта старая женщина.

– Спасибо вам, – ответил он и, склонившись, поцеловал ее руки.

Опустив голову, она молчала, глядя в землю. Когда подняла взгляд, был он устремлен на юного оруженосца, а в глазах ее стояли слезы.

Раймон смутился, не зная, что сказать.

– Не нравится мне наша встреча, – выручил его Герен, обращаясь к Эрвине. – Похоже, прощаешься ты с нами, мать.

– Да ведь недолго уже осталось мне, – ответила она. – Мерлин давно зовет меня к себе, скучно ему спать одному… С тобой, король Филипп, не увидимся мы больше, а потому повиниться хочу.

– В чем же это? – удивился Филипп.

– Вина моя в том, что ехидна предстала перед тобой вместо датской принцессы. Пересеклись наши пути, и прокляла я ее на дороге, по которой она ехала к городу. Пообещала, что ведьмой обернется в свою брачную ночь.

Филипп молчал, потрясенный, не зная, что ответить на это. Молчали и все, веря в то, что сказала Эрвина, и только теперь начиная понимать, отчего у короля вспыхнула ненависть к датчанке.

– Значит, было за что? – нахмурившись, спросил король.

– Было. Душу злую увидела в ней и тебя уберечь от нее хотела. Видишь шрам у меня на лице? Дело ее рук.

– Вот так сука! – воскликнул Бильжо. – Эх, жаль, не было меня рядом. Я оставил бы ей такую же отметину! После этого ей было бы не до свадьбы и коронации.

– Что же, все еще лежит на ней твое проклятие? – спросил Филипп. – Так и останется ведьмой в душе и в глазах моих?

– Сняла я его, пожалела ее. До дна выпила она горькую чашу своей гордыни.

– Сама виновата. Только не вернусь уже я к ней. Новая у меня жена.

– Как знать, король, – загадочно повела бровью Эрвина. – Там не загорится, где огня нет. Любит ведь она тебя.

– Другая у меня любовь, а к старому возврата нет! – воскликнул король, вскочив в седло и подняв коня на дыбы. – Получила то, что заслужила, и Бог ей в этом судья. Прощай же! Храни тебя Христос!

И всадники поскакали догонять войско.

Глава 30. Дети! Что же вы с нами делаете?…

Они шли по долинам, лугам, мимо лесов; в графстве Бомон и в Нормандии видели пустые деревни – без людей, без скота. Кое-кто удивлялся, но многие знали: крестьяне уже под рукой короля, на его землях, где нет войны, где можно и нужно жить.

Встреча двух армий произошла между Жизором и Шато-Гайаром. Филипп знал: эта битва окажется последней; проиграв ее, он вынужден будет отступать, пятиться до самого Парижа, возвращая Ричарду территории, которые он у него забрал.

Так и случилось. Много воинов было у Ричарда, в два раза больше, чем у Филиппа. Почти половина – союзники из Германии, Фландрии, Булони. Другая половина – англичане и нормандцы.

К чему рассказывать об этой битве? Мало ли их описано? Такая же, как все. Кто-то один – победитель. В данном случае – Плантагенет. Сражение продолжалось достаточно долго и было нелегким. Хотя Филипп и взял в кольцо значительную часть пехоты неприятеля, но не дал приказа своим рыцарям убивать. Не английские, нормандские знамена реяли перед ним, а значит, то были французы, вынужденные подчиняться приказам заморского властелина. И Филипп умышленно не направлял ударов в эту часть войска, сосредоточив все внимание на английских штандартах. Это и предопределило исход битвы, ибо он потерял маневренность, скованный впереди стоящим морем нормандцев, и был атакован союзниками Ричарда и англичанами с флангов и с тыла. А потом, топча нормандцев, по их телам ринулось в бой хорошо обученное многочисленное английское и немецкое конное войско. Филипп дал приказ отступать, дабы не проливать напрасно кровь своих солдат. Он отходил, мучительно глядя, как гибнут под копытами всадников нормандские воины, которых он пощадил… И войско попятилось, преследуемое конницей неприятеля.

Филиппа не оставляли одного. Он в кольце. Кольцо это – его друзья, сподвижники, рутьеры, защищающие своего короля мечом, щитом, своими телами.

Фламандская конница неожиданно расступилась. Вперед вышли английские лучники. Чего проще – разить стрелой, метя в спину врага. И завизжали стрелы одна за другой, жаля, кусаясь, впиваясь в тела отступавших в боевом порядке французских воинов.

В Гарта не целились. Его окружили конники, и он бился с тремя сразу, едва успевая увертываться. Герен и Бильжо не могли прийти ему на помощь: каждый бился, окруженный со всех сторон врагами. И падали мертвыми вокруг старого рутьера его соратники, с которыми он пил, гулял, любил женщин. Он видел это и терпеливо ждал своего смертного часа, ибо сил отбиваться оставалось все меньше.

Раймон рядом с Гартом, отбивается сам и, зорко следя за врагом, охраняет отца, будто перед ним орифламма[69] или сам король. Вдруг увидел: щит выпал из руки Гарта, искромсанный, расколотый надвое. Нельзя без щита – верная гибель. Сын подлетел, протянул отцу свой щит, а сам остался с одним мечом. И не в силах он уже защитить ни свою грудь, ни голову. А выпади меч из рук – и вовсе смерть.

Но тут Герен вырвался, подоспел, стал рубиться с теми, кто нападал на юного оруженосца. Тот перевел дух. И тотчас – взгляд в сторону отца: как он там? Падают, валятся от его меча враги! Вот упал один, за ним другой, с третьим теперь бьется отец… И вдруг заметил Раймон лучника верхом на лошади. Смотрит тот пристально в одну точку, тетиву натянул, вот-вот сорвется и засвистит стрела… Но куда же направлено ее острие? Прямо в спину отцу!.. Не было времени на раздумья у сына, и тотчас принял он решение – единственное, самое верное: бросился вперед, подставив себя под удар… как Робер, спасший жизнь Бильжо…

Юные сердца! Благородные души! Дети наши дорогие! Что же вы делаете с нами, стариками! Для вас живем, вами дышим, а вы?… Отчего не бережете молодые жизни свои – едва начатые, еще не понятые вами? Ради чего умираете, порою у нас на руках? Ради друга… отца… Есть ли смерть краше этой? Есть ли сердце, которое любит сильнее?… Вечная же слава и память юным героям!!! Они не могли иначе, ибо так их воспитали. Жизнь свою они, не задумываясь, отдают тому, кого любят…

Таков Робер, а за ним и Раймон. Он готов был встретить смерть ради отца, который дал ему жизнь… Но вмешался случай, тот, что порой меняет ход истории человечества. В тот самый миг, когда уже готово было поразить юношу в грудь смертоносное жало, мелькнуло вдруг лезвие меча и отсекло острие, беспомощно свалившееся на землю. Полетела-таки стрела, вырвалась на свободу, но не спела свою победную песню, не добралась до цели; закувыркавшись в воздухе, упала, бездыханная.

Лучник воззрился на всадника с мечом в руке, узнал своего.

– В оруженосца метишь, скотина! – набросился тот на него. – Или мало тебе рыцарей? Пошел прочь отсюда!

Лучник ускакал. Взгляды Раймона и того, кто спас его от верной гибели, встретились. Ни слова не говоря, оба тронули коней навстречу друг другу.

– Благодарю тебя, рыцарь! – произнес сын Гарта, держа меч опущенным. – Ты спас мне жизнь, и я у тебя в долгу.

– Тот, которому ты сам спасал жизнь, похоже, и не догадается сказать тебе те же слова, – ответил всадник на чистом парижском наречии.

Раймон гордо вскинул голову:

– Это мой отец!

– Черт возьми, я подоспел вовремя, – проговорил рыцарь. – Не часто удается увидеть такую сцену. Он храбро бьется. К нему на помощь, вижу, подоспел один из ваших. Как зовут твоего отца? Я хочу знать имя этого отважного воина.

– Гарт де Марейль! – сказал Раймон.

Услышав это имя, рыцарь встрепенулся, словно его окатили из ведра. Брови его сошлись вместе, взгляд беспокойно и пытливо перебегал с отца на сына и обратно.

– Гарт? – эхом повторил он, меняясь в лице. – Неужели… – протянул он и тряхнул головой, точно прогоняя или, напротив, призывая к себе какие-то далекие воспоминания. – Ты сказал – Гарт?… – переспросил он. – Де Марейль?…

Раймон растерянно кивнул, удивляясь и не понимая.

– А женщина?… Его жена?… – с жаром продолжал незнакомец. – С ним была тогда женщина! Ее звали Бьянкой…

– У моего отца нет жены, – ответил ему на это Раймон. – А Бьянкой звали мою мать.

В это время к ним подлетел Гарт, бросил мимолетный взгляд на рыцаря, и оба, отец и сын, тотчас умчались вслед отступающему к границам Вексена войску. Его еще некоторое время преследовали, потом отстали. А рыцарь все так же стоял на том же месте – задумчиво, не видя уже ни битвы, ни погони. Взгляд его был устремлен на юго-восток, в сторону Парижа. О чем думал он? Что побудило его мысль устремиться в этом направлении? Откуда взялось облачко грусти, затуманившее его лицо? Отчего со скрипом сжались зубы и захрустели пальцы на руке, сжимавшей рукоять меча?…

Погоня возвращалась обратно. Кто-то крикнул:

– Эй, Аркур, чего ты застрял? Французы удрали. Идем же скорей праздновать победу. Слава королю Ричарду!

Но рыцарь не двинулся с места. Поглядел на удалявшихся с песнями ратников и вновь обернулся в сторону ушедшего французского войска…

Гарт тем временем расспросил Раймона. Тот рассказал, что произошло. Отец обнял сына. Потом задумался. Какие-то далекие воспоминания всколыхнули ему душу, заставили сесть на бревно, мыслями уйти в прошлое. Что-то, видимо, припомнилось ему. Он поднял взгляд.

– А свое имя этот рыцарь тебе не сказал? – спросил он у сына.

– Нет, а я не успел спросить.

– Но этого не может быть, – рассеянно проговорил Гарт, отвечая собственным мыслям и глядя в пустоту. – Этого просто не может быть!

– Чего, отец? – не понимал Раймон.

И Гарт рассказал, как они с Бьянкой много лет тому назад помогли одному бедному мальчику, который умирал от голода, стоя на ослабевших ножках у порога своего дома и умоляющими глазами глядя на ладонь Бьянки, в которой она держала несколько монет.

– Да ведь он горожанин, простолюдин, а этот – рыцарь! – возражал сын. – Здесь что-то не так, отец. Возможно, ему просто почудилось. Мог же он перепутать имена? Либо они были сходны, и он знавал еще одного Марейля, к примеру, твоего брата.

– А сколько ему, на твой взгляд, было лет? – спросил Гарт.

– Чуть больше, чем мне. Около двадцати, пожалуй.

– Все так… все точно… – бубнил себе под нос Гарт. – Но как?… Каким образом?… – не переставал он задавать самому себе мучавший его вопрос, сидя с сыном и друзьями в походной палатке.

Внезапно полы ее распахнулись, показалось лицо другого оруженосца.

– Сир граф, к вам посыльный! А может, перебежчик. Прямиком из лагеря англичан.

Гарт рывком поднялся, переглянулся с друзьями. Те пожали плечами. Никто ничего не понимал. Гарт дал знак. В палатку вошел человек – в кольчуге, но без шлема и меча. Раймон отпрянул: тот самый всадник!.. Теперь все решал отец. Он один знал тайну, которая крылась за всем этим.

– Я пришел, чтобы узнать правду, – молвил рыцарь, переводя взгляд с сына на отца. – Я пришел, чтобы выяснить, не ошибаюсь ли я. Много лет назад в Париже, когда мы с моей сестрой умирали с голоду, нас спасли два человека – мужчина и женщина. Он состоял на службе у короля, на нем был пояс с драгоценными камнями, а женщина держала в руке монеты. Мужчина продал камни и накормил меня, а женщина на последние деньги купила мне одежду, когда я замерзал. Я запомнил их имена, они сказали мне их. Запомнил на всю жизнь! Мужчина – Гарт де Марейль; женщину звали Бьянкой. Не вы ли тот человек, о котором я говорю? – И незнакомец замер, вопросительно глядя на Гарта.

Тот подошел, обнял молодого воина за плечи.

– Ты не сказал нам своего имени, юноша. И если тебя зовут Аркуром…

– Царица небесная! – вскричал рыцарь. – Это мое имя! А передо мной тот самый Гарт?…

– Рядом с которым была Бьянка.

– Значит, это вы! Тот самый человек?…

Аркур бросился и сжал руки Гарта в своих. Буря чувств переполняла его. Казалось, он тотчас преклонит колени и станет обнимать ноги Гарта, точно это происходило в церкви, а перед ним во весь рост стоял распятый Христос.

– По гроб жизни я ваш должник, сир! – растроганно молвил Аркур. – Я шел сюда только с этой целью. В случае ошибки я бы вернулся. Но теперь мне нет пути назад. Об одном мечтаю: пасть к ногам той женщины, которую звали Бьянкой… Но ваш сын сказал, что у вас нет жены… Уж не случилось ли беды с той, которую я готов целовать и называть своей матерью?…

– Ее не стало уже много лет назад, – печально ответил Гарт. – Ее сожгли на костре; она была катаркой.

Юноша опустил голову, очертил перед собой крест и застыл в молчании, бормоча молитву.

– Теперь я должен благодарить тебя, ведь ты спас жизнь моему сыну Раймону, – молвил Гарт, когда Аркур кончил молиться. – Что побудило тебя к такому поступку?

Аркур подошел к Раймону, заглянул ему в глаза.

– Он был почти безоружен. Не в моих правилах убивать человека, если тот не может защитить себя. Так учил меня отец.

Раймон протянул ему руку. Улыбнувшись друг другу, оба молодых человека обменялись крепким рукопожатием.

– Но у тебя нет отца, – вспомнил Гарт. – Ты говорил нам с Бьянкой, что ваши родители умерли, и вы остались вдвоем.

– Сестра вскоре тоже ушла в мир иной, – с грустью стал рассказывать Аркур. – Болезнь унесла ее в могилу, и я остался совсем один. Меня взяла к себе соседка, ведь я мог умереть с голоду. А дальше… Один важный сеньор проезжал мимо верхом на лошади, остановился, они о чем-то поговорили с соседкой, потом он дал ей денег, усадил меня на коня и увез в свой замок, где они жили вдвоем с женой. Позже я узнал, что Бог не дал им детей, и они давно хотели завести себе малыша. Случай представился. Они вырастили меня, воспитали, дали имя, титул. Граф сделал меня оруженосцем, а потом сенешаль короля Ричарда нацепил мне шпоры. Так появился на свет рыцарь Аркур граф де Ромнель… Прошло некоторое время, и мой приемный отец погиб в одном из сражений. А его жена, которую я так и не сумел назвать матерью, умерла немного раньше, не успев родить долгожданного ребенка. Она была уже на последнем месяце, когда ее внезапно покусали бездомные собаки. Спасти ее не смогли. Так я стал хозяином замка Ромнель, который не так уж далеко от земель французского короля.

Слушая Аркура, друзья разглядывали его, восхищаясь его молодостью и статью: волевое лицо, ровный нос, карие глаза, длинные темные волосы, упрямо выдающийся вперед подбородок. Чем же кончится сцена? Какое решение после всего, что произошло, примет этот мужественный, приятный лицом молодой человек с прямым и открытым взглядом?

Переглянулись. Качнули головами. Но ни один не раскрыл рта. Гарт должен сказать или спросить. И все ждали, глядя на него и посматривая на Аркура, к которому никто не испытывал неприязни.

– Вижу, ты пришел к определенному решению, – молвил Гарт. – Изложи нам его и поезжай с миром. Ведь ты, как я понимаю, давал клятву верности королю Ричарду?

– Он бесчестен, жаден и жесток, – холодно ответил Аркур, – и я не хочу служить такому королю. К тому же я француз, родился в Париже. Так почему я должен стоять под знаменами Англии? Только потому, что Нормандия под ее властью? Отныне заявляю себя свободным от клятвы верности Ричарду. Я ничем ему не обязан. Мой долг – служить королю Франции! И мой дом, и моя семья – здесь!

Он обнял Раймона за плечи.

– А если сын той женщины, которую я всегда мечтал назвать своей матерью, не возражает, то я готов быть ему названым братом.

– Согласен ли ты, отец? – Раймон бросил взгляд на Гарта, которому в то время было уже сорок лет.

Вместо ответа тот улыбнулся и обнял обоих. И тогда они на глазах у всех троекратно поцеловались. В те времена это указывало на братство двух людей, невзирая на их происхождение. Названый брат – все равно что родной, тем более что оба давали при этом клятвы, как то: защищать, быть преданным, любить. И ничто на свете уже не могло разрушить эту клятву, только смерть.

– Землю твою мы в конце концов отвоюем у Плантагенета, и ты вернешься в свой замок, – хлопнул Аркура по плечу Бильжо. – А пока останешься с нами.

– Не беспокойся, король не станет тебя искать и наказывать за нарушение клятвы верности, – добавил Герен. – Уследишь разве в бою за каждым человеком? Где, как он погиб? Кто знает, кто видел? Может, утонул? Или, убитый, свалился в яму, где стал добычей волков и лисиц? Попробуй, проверь! Так что для него ты рыцарь, пропавший без вести, скорее всего, убитый. Вот и весь сказ.

Аркур повернулся к Гарту, стал перед ним на одно колено, прижался лбом к его ладони.

– Позвольте же мне отныне называть вас своим отцом. Другого у меня нет и не будет. Все, чем я владею, я готов предоставить к услугам моего приемного отца и названого брата, которые, помимо этого, вольны распоряжаться и моей жизнью. А завтра, на рассвете я принесу клятву верности своему королю Филиппу Второму.

Герен осенил Аркура крестным знамением и изрек:

– Неисповедимы пути Господа и непредсказуемы судьбы человеческие. Аминь!

Вот такой любопытный случай, произошедший в сентябре 1198 года, когда Аркуру де Ромнель исполнился двадцать один год, описывает монах в своей летописи. Он добавляет при этом, что у Аркура была жена, с которой он развелся, уличив ее в измене (что и в самом деле имело место), но я опускаю этот факт: он не заслуживает внимания. Да и места уже нет для рассказа об этом.

Эпилог

Мой труд подошел к концу. Осталось рассказать совсем немногое.

Аркура во дворце ожидала приятная неожиданность, я бы сказал, подарок судьбы. Оказавшись в Большой Галерее среди двора, он сразу же «попал в плен». Случилось это, когда Герен познакомил его со своей дочерью. Эрсанда взглянула на стройного, пригожего рыцаря, и щеки ее залились румянцем. От смущения опустив глаза, она даже ничего не смогла сказать. То же произошло и с Аркуром. Он глаз не мог отвести от прекрасной дочери первого советника короля. Пролепетав нечто невразумительное, он, словно Лота, обратился в столб – недвижимый, безгласный. Потом взгляды их скрестились… и окружающий мир перестал для них существовать… Весь этот вечер, затем несколько дней подряд молодые люди не отходили друг от друга, поглощенные своей любовью. Плевать им было на короля, на войны и на все остальное. Для нее был только он, для него – она. Что ж, так бывает. Любовь с первого взгляда. У Филиппа с Агнессой разве было по-иному? Да и мало ли подобных случаев? Короче говоря, свадьбу сыграли незамедлительно. Чего, в самом деле, тянуть? И отныне Эрсанда стала графиней де Ромнель, а вскоре они с мужем уехали в его замок. Свое поместье Эрсанда подарила Беатрисе, которая в 1200 году вышла замуж за рыцаря из рода герцогов Монморанси. Ей исполнилось к тому времени семнадцать лет.

Вот и выдали мы замуж двух наших девочек.

Раймону, которому в 1200 году исполнилось девятнадцать лет, Филипп подарил замок близ Санса и женил его на дочери бургундского герцога. А своего сына Людовика… но об этом чуть позже. Теперь об отцах наших детей.

Гарта Филипп женил на богатой вдове сеньора де Куси, убитого в Палестине. У нее было двое детей; отчим сразу полюбился им, да и невеста пришлась ему по душе. Так он стал графом де Куси, владеющим замками, землями, деревнями. Незадолго до Четвертого крестового похода Филипп сделал его своим первым министром.

Бильжо после 1200 года получил должность личного телохранителя короля, стал его тенью. Даже спал в ногах у своего повелителя. Его боялись. Один его жест своим слугам – и тот, на кого он указывал рукой или кивком, навсегда исчезал в Пыточной башне. Филипп подыскал ему недурную партию – пожилую уже и богатую вдову, владелицу поместья с крестьянами. Вскоре он стал начальником всей дворцовой стражи. Перед ним лебезили, ему докладывали, жаловались; только с его ведома на прием к королю попадало то или иное лицо.

Брат Герен, воинствующий монах братства госпитальеров, с начала XIII столетия сочетал функции канцлера, первого советника по внешним и внутренним делам, и коннетабля. Не будет преувеличением сказать, что в основном благодаря именно его уму и стратегии французы выиграли битву при Бувине, где враги чуть ли не вчетверо превосходили их числом. Словом, Герен – второе лицо в государстве после короля. Он же – епископ Санлиса. Филипп даровал ему этот сан еще при жизни Агнессы Меранской.

И вообще своих воинов, клириков, советников Филипп щедро одаривал за их службу завидными приходами, ленными владениями, званиями и женил их на богатых наследницах. Наиболее отличившимся дарил епархии. И эти люди, верные державе и своему королю, в короткий период между 1190 и 1200 годами заложили крепкий фундамент военной и административной организации, которая придала монархии неведомую доселе и неодолимую силу.

Трое наших друзей пережили своего короля, присутствовали при восхождении на престол его сына Людовика VIII, но увидеть на троне Людовика Святого, внука Филиппа, довелось лишь Герену. Он был уже стар, его одолевали болезни, и жизнь свою он закончил в замке своей дочери Эрсанды, которая к тому времени стала бабушкой. Сыновья, оба рыцари, одарили ее внуками и внучками.

В 1209 году папа Иннокентий объявил крестовый поход на Лангедок. Раймон и Аркур чудом избежали смерти во время резни в Безье. Их спасли Бильжо и Гарт, которых привела Беатриса де Монморанси. Увы, ей не удалось спасти своего любовника, юного виконта Каркассона Роже де Транкавеля: два месяца спустя того заманили в ловушку и медленно, по частям сожгли в топке.

В 1244 году Раймон и Аркур едва не сгорели заживо в замке Монсегюр. Некому было их спасти: Гарт, Герен и Бильжо к тому времени уже умерли. Но остались их дети и внуки, в руки которых попали сокровища катаров; о них сказали им два спасенных ими седых старца…

Беатриса, кстати, в 1222 году приняла участие в заговоре против дофина Людовика, но в следующем году помирилась с ним и помогла ему сесть на престол.

Но вернемся к королю. В январе 1199 года Филипп заключил с Ричардом соглашение о пятилетнем перемирии. Он нуждался в помощи сильного союзника, которого видел в лице императора, пока что, увы, Оттона IV. Затем он решил сделать ставку на поддержку Святого престола, задобрив папу деньгами. Наконец он задумал разрушить союз Фландрии с Англией. А пока перемирие предусматривало сохранение за Ричардом всех его владений и женитьбу французского дофина на племяннице английского короля.

Но случай перечеркнул почти все эти планы. Во время осады замка Шалю Ричард был смертельно ранен стрелой из арбалета… 6 апреля он умер. На страницах истории он остался как король Англии, Шотландии, Уэльса, герцог Нормандии, Аквитании и Гаскони, граф Анжу и Пуату, сюзерен Бретани и Тулузы и завоеватель Кипра.

Угроза французскому королевству, которое оказалось в кольце врагов, отпала.

Узнав о том, что Ричарда Английского больше нет, Эрвина, покачав головой, произнесла надгробную эпитафию, которая не пришла бы в голову ни одному человеку:

– Вот и пал рыцарь, опаленный огнем дракона. И не пришла к нему на помощь королева с целебным бальзамом в руке[70].

* * *

Теперь несколько слов о романе. Я планировал довести его только до 1200 года, но и тут, за это короткое время столько всего произошло, что хватит на целый том. Это в мои планы не входит. Но если только описать события, не привлекая сюда героев с диалогами, то выйдет всего лишь повтор того, что многие (я подчеркиваю это слово) уже рассказали до меня. Этого делать не следует. Поэтому то, о чем скажу дальше, подходя к финалу, догадываюсь, окажется скомканным. В этом, во всяком случае, меня не преминут упрекнуть. Но по-другому нельзя. Полотно должно иметь законченный вид. Если же распахнуть ворота в 1223 год (последний год жизни короля Филиппа), то от нынешней точки до той материала хватит еще на двухтомную эпопею. Не ошибусь, сказав, что читателю этого не надо.

Итак, вкратце – что было дальше.

Папа Иннокентий, выведенный из себя неповиновением французского монарха, отлучил его от Церкви, а заодно и все королевство. Произошло это в декабре 1199 года. Церкви закрыли, образа исчезли под черным сукном, колокола не призывали к молитве и были запрещены все обряды, вплоть до похорон. Интердикт! Филипп должен покориться папе.

Народ был потрясен, стал роптать. Во всем обвиняли новую супругу короля, да и его самого тоже. Дальше – больше. Крики возмущения, шествия протеста! Чуть ли не восстание! И Филипп решил избавиться от Ингеборги. Наемного убийцу проще простого найти среди рутьеров. Об этом донесли датскому королю (шпионов хватало везде), и он в ответ подослал убийцу к Агнессе, снабдив его ядом. Только таким он видел выход из создавшегося положения. Двое убийц! Кто успеет первым? С рутьером не вышло: Агнесса, узнав о планах мужа, вымолила у него жизнь плененной королевы. Но некому было вымолить ее собственную жизнь. Посланница из Дании уже приближалась к своей жертве. Ее имя – Изоарда.

А гнев народа Франции к сентябрю 1200 года грозил уже перейти в открытый бунт. И Филипп сдался. В марте он отослал Агнессу в Пуасси, а Ингеборгу поселил в маленьком городке близ Парижа. На соборе он объявил, что всегда любил Ингеборгу, и девятимесячный интердикт был снят, а пленницу перевели в другой монастырь, где с ней обращались уже как с королевой. Папа решил созвать новый собор для расторжения брачных уз с супругой из Баварии, но не успел: Агнесса Меранская внезапно умерла в июле 1201 года, успев родить мальчика, который пережил ее всего на несколько дней. Детей Филиппа и Агнессы папа признал законными: он не желал больше ссор с французским королем. А Филипп приказал вновь заключить Ингеборгу в темницу и обращаться с ней со всей жестокостью, как раньше.

Прошло двенадцать лет. Война с Англией не прекращалась. Филипп мечтал о флоте. Ему нужны были датский король и союз с папой. И он освободил Ингеборгу, усадив ее рядом с собой на престол.

– Прошу простить меня, мадам, – сказал он ей, – я причинил вам столько зла.

И она простила, потому что любила, помня завещание старой колдуньи. Они царствовали вместе десять последних лет правления Филиппа, и она пережила его. Умерла она в 1236 году в Корбейском аббатстве, где и была похоронена. Ах, если бы написать об этом роман! Получился бы солидный том вместо нескольких жалких фраз.

После смерти Ричарда остались два претендента на наследство: Джон и его племянник Артур Бретонский. Новый король тотчас захватил Англию и Нормандию. Филипп взял под свою опеку двенадцатилетнего Артура и ввел его во владение графствами Мэн и Анжу. Отныне мальчик – козырная карта в руках Филиппа, который использовал ее против его дяди. Очень скоро он передал эти земли Джону за огромную сумму. Таким образом был заключен мир, одним из условий которого снова стала женитьба Людовика на Бланке Кастильской. Этим самым Джон признал свое положение как вассала, принесшего оммаж.

Неожиданно против него выступили два его вассала. Причина – вероломный захват братом Ричарда наследницы, которая предназначалась в жены одному из этих графов. Оба апеллировали к королю Франции. Филипп вызвал Джона на суд, но тот не явился. В апреле 1202 года совет пэров решил конфисковать все его феоды. Беспрецедентный случай! Но Филипп силен, право на его стороне. А тут Четвертый крестовый поход, который папа провозгласил еще в 1198 году! Но Филипп поступил мудро, не приняв в нем участия. Эфемерные завоевания на Востоке отодвинуты на второй план. Борьба с Плантагенетом – вот что главное. Собирание земель под корону! Может ли быть поход в далекую чужую землю важнее этого? Никогда! Тем более сейчас, когда осталось дожать, добить, выжать все из этого тупоумного, кичливого Джона, последнего из сыновей Генриха II.

И Филипп действует. Он посвящает Артура в рыцари, и тот приносит ему оммаж за Бретань. Теперь она – вассальный феод королевства. Потом король посылает Артура на запад, дав ему двести всадников. Артур завладел городом Мирабо и запер в замке свою бабку Алиенору, находившуюся там. Филипп также передает ему Аквитанию, Анжу и Мэн. Но не Нормандию. Она – плата за все эти пожалования. С нее Филипп начнет расширять свои континентальные владения.

Джон, видя такое дело, пожаловался папе. Филипп, поддержанный своим духовенством, ответил, что речь идет о мирских делах, а не о церковных, так что нечего папе совать свой нос. Тогда Джон взял в плен племянника и велел убить его. Это послужило сигналом к началу войны. Филипп захватил Анжу и Мэн, Тур и всю Нормандию. Теперь она стала частью королевского домена, и управляли ею бальи, посланные Филиппом. Затем король отнял у Плантагенета владения в бассейне Луары. Все крупные города, испытывавшие отвращение к англичанам, изъявили ему покорность. Отныне королевство Филиппа становится морской державой, ибо в него входят Нормандия и Пуату.

Это был уже 1213 год. Союзником Филиппа неожиданно выступил папа Иннокентий, уже не раз отлучавший Джона от Церкви. Он открыто призывал к борьбе с Плантагенетом, отводя главенствующую роль Франции.

Не жалея денег, Джон ищет союзников. Их найти нетрудно. Крупные феодалы недовольны стремительным возвышением французского монарха, которое угрожает их самостоятельности, их могуществу. Это снова Фландрия, тот же треклятый граф Булонский Рене Даммартен, который предал Филиппа, и император Оттон, племянник Джона по матери, отлученный, кстати, от Церкви за политику, ущемлявшую интересы Святого престола.

Так сложилась коалиция противника, насчитывавшая 80 000 воинов. У Филиппа 25 000. Все французы. И в то время как Джон высадился в Ла-Рошели, дабы, подкупив баронов, начать отсюда наступательные действия, на севере встали друг против друга французы и войско императора. Сын Филиппа, Людовик, нанес Джону поражение и загнал его обратно в Ла-Рошель, откуда тот с позором уплывет домой, а Филипп дал сражение войскам союзников Плантагенета. Это была знаменитая битва при Бувине, в которой французский король одержал блестящую победу над трусливо бежавшим Оттоном. Произошла она 27 июля 1214 года. Эту битву можно воспроизвести в деталях, но, полагаю, не стоит этого делать. Прочесть об этом можно где угодно, источников хватает. А если описать, получится довольно-таки объемная глава. Если не две.

27 июля 1214 года в результате одной битвы завершилась эволюция, длившаяся два столетия. И повсюду, по всей Франции – в городах, деревнях, садах, полях, – под колокольный звон и песнопения прославляли короля Филиппа Августа и победу его над врагом. И не было уже никого, кто осмелился бы поднять оружие против французского короля, и жил он в мире и спокойствии. Так пишет еще один летописец, который по счету – уже трудно сказать.

А в то время, когда происходила битва при Бувине, полководец Симон де Монфор по призыву папы громил альбигойцев в тулузском графстве. Вследствие этого значительная часть Лангедока оказалась в руках французского короля, а позднее, в 1224 году, тулузское графство окончательно перешло к французской короне.

Итак, свершилось дело всей жизни Филиппа Августа: во-первых, английский анжуйский дом в Западной Франции перестал существовать; во-вторых, Лангедок перешел под власть северного короля.

Жизнь Филиппа (давайте повторим это еще раз!) посвящена была территориальному расширению Франции, упрочению королевской власти и созданию слаженной административной системы. Ради этого он не гнушался ничем: ни подкупами, ни обманом, ни жестокостями. Со Святым престолом он старался не ссориться, но при этом ничуть его не боялся. В 1205 году он и знатные люди королевства даже отправили послание папе; в нем они выразили протест, направленный против вымогательств и злоупотреблений римской курии. Так, во всяком случае, уверяет монах Ги де Провен, поэт, еще один летописец тех времен. Папство же, на почве постоянных конфликтов с империей, все теснее сближалось с Францией. Вот диалог, произошедший у папского престола, услышанный и записанный неким каноником.

Папа. Пусть архиепископ всячески способствует процветанию французского государства и содействует планам короля Филиппа. У него там много строптивых епископов, которые пытаются ставить палки в колеса монарху. Они даже меня не слушают. Не надо мешать Филиппу Августу, пусть разбирается с ними по-своему.

Кардинал. Он нам очень помог, обезвредив Плантагенета, который тянул руки к югу Италии. Нет теперь рыжебородого императора и Оттона, которому французский король дал хорошего пинка под зад.

Папа. Остался Филипп, король Франции, и, поскольку он нам не враг, то, стало быть, друг.

Конечно, папа не упускал случая вмешаться в политику французского монарха, направить его действия, сообразовываясь с позициями Церкви, дать совет, но Филипп всегда тактично уклонялся от такой заботы.

Большое значение король придавал коммунам. Те, кто был до него, не понимали пользы от этого для королевской власти. Филипп увидел в коммунах важного союзника, у которого общие с ним враги – знать и духовенство. И он покровительствовал этому движению. Вот что он говорил:

– Сеньор – есть сеньор. Он может заплатить часть, оттянуть платеж, к тому же способен выказать неповиновение королевской власти. Городская коммуна – никогда! Она – союзник в борьбе короля с герцогом, графом.

Отметим, что Париж не знал коммунального движения: жители города не страдали от жестокого сеньориального режима.

Филипп боролся с феодалами, нам это стало уже понятно. Ослабить их или уничтожить дипломатическим путем или мечом – вот его метод. К землям, оставленным ему в наследство отцом, он присоединил обширные провинции, которые сделали его самым крупным собственником королевства. Он первый, кто не короновал сына при жизни. И это доказывало прочность королевской власти, ее незыблемость. Два столетия понадобились, чтобы династия Капетингов достигла такого успеха.

Во всем королевстве Филипп реставрировал стены городов и замков, повелел возвести ограды вокруг открытых поселений, вымостил брусчаткой крупные города; жаловал привилегии цехам, даровал льготы даже иностранным купцам, желая привлечь их на свои рынки. Удивительной в глазах современников выглядела эта королевская власть, заботившаяся о простых людях и ограждавшая торговлю и промышленность от произвола знати. И когда королю пытались напомнить о ленных правах, которые он часто нарушал, ставя себе на службу, он отвечал:

– Государственные интересы для меня выше вассально-ленных отношений.

Наконец, Филипп уничтожил анжуйское владычество на континенте. У короля Джона Безземельного (ему ничего не досталось при разделе земель, – отсюда такое прозвище) осталась лишь область Гиень на юго-западе Аквитании.

Ну, что еще… Образование! На левом берегу Сены король построил школы, которым дал множество привилегий. И, не без оснований, он считается основателем Парижского университета, слава о котором прогремела по всей Европе. Филиппа просили даже прислать учителей.

Помимо этого, Париж обязан королю своей оградой. Вскоре он приступил к постройке второй крепостной стены, замыкавшей город с юга. Первая была возведена к 1200 году и заканчивалась у башни Барбо, напротив острова, которому позднее дали название Святого Людовика, или Сен-Луи. Вторая стена начиналась у аббатства Бернардинцев, – напротив Барбо, – опоясывала город с востока, доходя до холма Святой Женевьевы, и кончалась у Нельской башни, прямо против Лувра. Ее высота – 8 метров. Возводилась она за счет короны и строилась с 1200 по 1220 год.

– Париж – песнь песней нашего Филиппа, – сказал как-то Герен.

Придав блеск своему городу и благоустроив его, Филипп Август вывел Париж впереди всех городов. И не было равного ему ни в одной стране. Всю свою любовь король отдал Парижу, сделал все, чтобы укрепить его в звании столицы. Его внуку, Людовику Святому, достался в наследство от деда цветущий, богатый, великолепный город.

* * *

Однажды в мае 1200 года из Компьеньского леса вышла хорошо одетая, но странного вида женщина. Она стара, горбится, в руке у нее клюка, капюшон откинут на спину.

Низкие, угрюмые тучи заволокли полнеба над ее головой. За ее спиной задумчиво молчал темный лес. Но вскоре зашептался, зашумел, волнуемый ветром, и склонились вершины деревьев, словно кивками помогая путнице найти дорогу. Им вторили одинокие березы, указывая туда же своими ветвями, похожими на длинные косы, полощущиеся на ветру. Трепетали листья на деревьях, толстые сучья печально махали тонкими ветвями; скрипели старые дубы, провожая своего друга в последний путь…

Лес прощался с женщиной.

Седые волосы метались в стороны на ее голове, полы балахона развевались на ветру. Повернувшись, она низко поклонилась лесу. Потом, не обращая внимания на грозивший уже низринуться дождь, она с тоской в старых, слезящихся, угасающих уже глазах, устремила взгляд на запад, в сторону городского кладбища. Казалось, будто то последний в ее жизни взгляд, на другой у нее уже не хватит ни времени, ни сил. Сохраняя его, страшась упустить, потерять, боясь не успеть, она тронулась с места и торопливо, сколь позволял ей это ее возраст, пошла в сторону могил.

Справа от нее река. Она потускнела внезапно, подернулась сизым налетом, пошла крупной рябью. Быстро потемнело вокруг. И сразу, без раздумий, точно у него не было уже времени и терпения ждать, хлынул с небес косой ливень, пузыря воду в реке, уродуя тропинки, делая их грязными и скользкими.

По лицу женщины ручьями стекала вода, идти становилось все труднее, но она упорно шла вперед – наперекор стихии, назло ветру. Иначе она не могла, не имела права. То были последние в ее жизни шаги, она знала об этом и торопилась, страшась опоздать на свидание, которое вот уже сколько лет терпеливо ждало ее.

Наконец она пришла. Два могильных холмика перед ней и два стареньких, растрескавшихся креста на том и другом. Что-то нацарапано было давно уже на каждой из перекладин, но что именно – не знал никто. Знала только эта старая женщина.

Два фута земли меж холмиками. Всего два. И именно здесь она остановилась и преклонила колени. Затем, повернувшись, она обняла первый холмик и уткнулась лицом в траву, которой он порос. Выждав какое-то время, она так же поцеловала землю и на втором холмике, бормоча что-то, никому не понятное и не слышимое. Потом она резко выпрямилась, не вставая с колен, высоко задрала голову, вытянула кверху руки, точно намереваясь обнять ими небо, и воскликнула, вперив взор в черные тучи:

– Это я виновна в смерти моих детей! Я проклинаю себя! Зачем я молилась богу, которого нет? Почему, о Владыка Небес, я просила его, а не тебя уберечь две дорогие мне жизни?… Простите же мне, дети мои! Прости и ты, Зевс Всемогущий, меня, неразумную! Ты не дал бы им умереть. Ведь так? Скажи! Ответь же мне, Владыка!!!

И тотчас сверкнула зигзагом огромная молния, расколовшая небесный свод пополам, а вслед за ней раздался оглушительный гром.

Тихо вскрикнув и все так же держа руки простертыми кверху, старуха упала ничком меж двух могил и застыла. Сердце ее стукнуло еще несколько раз, и в этот короткий и быстрый, как взмах меча, промежуток времени она успела прошептать помертвевшими уже губами, касавшимися сырой земли:

– Ты долго ждал меня, Мерлин. Теперь я готова. И я иду…

Конец

1 января – 20 июня 2018 г., г. Москва

Послесловие автора

Я не буду здесь рассказывать о Капетингах, – начиная от Гуго и кончая Филиппом, – как это, вероятно, надо было сделать. У меня совсем иная цель. Я заранее согласен с читателем, что в моем романе он не нашел каких-то невиданных доселе сцен или людей, совсем не похожих на тех, которые ему уже встречались на страницах других книг. Ничего необычного. Обыкновенные люди. Такие же города, замки, битвы и даже сюжетная линия, может статься, в чем-то повторяется. Это вполне объяснимо, достаточно бросить взгляд на мировую литературу. Помнится, Дюма писал: «Совершенно невозможно создать новую, ни на что не похожую вещь. Даже Бог, давая жизнь первому человеку, не смог его выдумать, а потому сотворил его по своему подобию».

Но вот мой новый роман о короле Филиппе. Я даже оставлю свои координаты: 8 (495) 342-22-12 lind-z57@mail.ru На случай, если захотите высказать свое мнение о книге автору лично. Как это будет приятно!

Москалев Владимир В. 2018 г.

Примечания

1

Людовик VI Толстый (1081–1137) – французский король (1108–1137). (Здесь и далее примечания сделаны автором.)

(обратно)

2

Кретьен де Труа (вторая половина XII в.) – французский поэт, создатель так называемого артуровского романа рыцарей Круглого стола.

(обратно)

3

Взято из поэмы Кретьена де Труа «Мул без узды».

(обратно)

4

Бекет Томас (ок. 1118–1170) – канцлер Англии, архиепископ Кентерберийский в 1162–1170 гг. Вопреки ожиданию короля Генриха II Плантагенета, Томас стал добиваться главенства церковной власти над светской, что не могло способствовать усилению королевской власти. Из-за постоянных раздоров на этой почве покинул Англию и нашел приют у Людовика VII. Вскоре помирился с Генрихом II, который, однако, отказался от поцелуя, таинства мира того времени. Едва Бекет вернулся домой, как по приказу короля был убит рыцарями 29 декабря 1170 г. в соборе, на ступенях алтаря. В 1173 г. был канонизирован Церковью, т. е. причислен к лику святых.

(обратно)

5

50 су во второй половине XII столетия равнялись 2,5 фунтам, или килограмму серебра.

(обратно)

6

Согласно Ветхому Завету Бог наслал на израильтян ядовитых гадов. Тогда Моисей сделал медного змея и выставил его на знамени; тот, кого ужалила змея, оставался в живых, лишь взглянув на знамя.

(обратно)

7

Петр Абеляр (1079–1142) – средневековый мыслитель, выступавший против авторитета католической церкви.

(обратно)

8

Бернар Клервоский (1090–1153) – монах цистерцианского ордена. Настоятель основанного им монастыря в Клерво. Участвовал в создании ордена тамплиеров, был вдохновителем Второго крестового похода. Осуждал украшения христианских храмов: «Церковь блистает в своих стенах и пренебрегает бедняками. Она золотит камни и оставляет нагими детей». Активно боролся с еретическими течениями.

(обратно)

9

Арнольд Брешианский (1100–1155) – ученик Абеляра, выступал с резкой критикой духовенства. Был сослан, вскоре вновь появился в Риме. Обличал преступления папства и феодальной знати, требовал лишить папу светской власти, стоял за реформы Церкви.

(обратно)

10

Вагант – бродячий поэт, студент, клирик.

(обратно)

11

Трувер – средневековый поэт-певец в Северной Франции; в Южной – трубадур.

(обратно)

12

Блио – мужское и женское верхнее платье XII–XIV вв. Женское состоит из двух частей: туники из шелкового крепа или тонкой кисейной ткани с вырезом вокруг шеи и юбки длиной почти до самой земли.

(обратно)

13

Интердикт – временный запрет (без отлучения от Церкви) совершать на территории, подвергшейся наказанию, богослужение и религиозные обряды. Налагался папой, легатом, епископом.

(обратно)

14

Израильский правитель Давид провозгласил Соломона царем и помазал его на царство еще во время своего правления.

(обратно)

15

Госпитальеры – католический духовно-рыцарский орден, основан в Палестине в XII в. Вначале – религиозный орден, заботившийся лишь о больных паломниках, увечных и голодных. В 1168 г. воинский дух вытеснил благочестивые настроения и милосердное рвение в уходе за бедными и больными. Одеяние госпитальеров – черный плащ с белым крестом на груди.

(обратно)

16

Сугерий (ок. 1081–1151) – аббат, придворный летописец Людовика VI, первый министр и советник Людовика VII, регент во время Второго крестового похода 1147–1149.

(обратно)

17

Шамбеллан – одна из важнейших должностей при дворах государей. Главное действующее лицо в церемонии принесения феодальной присяги.

(обратно)

18

Вальденсы – религиозная еретическая секта обитателей долин Пьемонта, именовавшихся Valdenses. Пьер Вальдо, заимствовавший идеи этой секты, начал проповедовать около 1175 г. Основал общину, выступавшую против папства, отрицавшую ряд церковных догматов и таинств. Учение вальденсов близко к катарскому, хотя имеет ряд расхождений с ним.

(обратно)

19

В те времена Франция была поделена надвое: страну языка «ойль», находящуюся к северу от Луары, и Окситанию, страну языка «ок» – к югу от Луары. В XI–XII вв. окситанский язык был одним из наиболее развитых литературных языков. В те времена его именовали провансальским.

(обратно)

20

Граф Тулузский Раймон V и в самом деле писал папе: «Ересь проникла повсюду, посеяла раздоры во всех семьях. Самые знатные люди моей земли поддались пороку. Я не могу подавить это зло». (Письмо дается в сокращении.)

(обратно)

21

Манихейство – еретическое течение в зороастризме, государственной религии Ирана. В этом учении – догматы о двух началах мира, злом и добром. Манихеи полагали, что этот мир сотворен злым духом, проповедовали аскетизм, целомудрие и отказ от собственности. Преследовались как еретики и христианами, и зороастрийцами.

(обратно)

22

Аллод – наследственное владение сеньора.

(обратно)

23

Сам того еще не зная, неизвестный мастер словами «постройка на французский лад» определил начало готики во Франции: первая половина XII в., церковь Сен-Дени.

(обратно)

24

Испанский город Компостелла – святилище, где был похоронен апостол Иаков. Излюбленное место паломничества европейских государей.

(обратно)

25

В то время как между детьми Вирсавии и Давида начались междоусобицы, Авессалом посягнул на трон отца (Ветхий Завет).

(обратно)

26

Имеется в виду страстный призыв папы Урбана II к Первому крестовому походу.

(обратно)

27

Конрад III Вялый, германский император (1138–1152), внук Генриха IV.

(обратно)

28

Оммаж – формальный акт, посредством которого вассал, вкладывая свои руки в руки сеньора, клянется ему в верности.

(обратно)

29

Зенон – древнегреческий философ (V в. до н. э.).

(обратно)

30

Ниобея – жена фиванского царя Амфиона, мать 12 детей. В наказание за то, что Ниобея отказалась принести жертву богине Латоне, она лишилась всех детей и была превращена богами в камень.

(обратно)

31

Знатные люди королевства ввели обычай располагать гробницы в одном месте. Например, в первой половине XII столетия в аббатстве Сен-Бертен был основан некрополь графов Фландрии. Перед самой смертью Людовика VI графы Эно приказали воздвигнуть своему семейству некрополь в церкви Монса. В 1157 г. граф Шампанский Генрих приказал построить в Труа коллегиальную церковь Святого Этьена, дабы в свой последний час быть похороненным здесь. Все так и случилось, как он того хотел; это произошло в 1181 г. Сен-Дени – давнее место захоронения французских королей династии Каролингов и Капетингов.

(обратно)

32

Пылающая часовня – временное сооружение для помещения гроба с телом покойного до погребения. Освещалась множеством свечей и факелов, за что и была так названа.

(обратно)

33

Жизана – надгробный памятник в виде лежащей фигуры; скульптурное изображение умершего, показывающее, как лежит бездыханное тело на смертном одре.

(обратно)

34

В XII–XIV вв. шахматные фигуры назывались: павлин – пешка, скала – ладья, дева – ферзь, рыцарь – конь, офен – слон.

(обратно)

35

Симплегады – две огромные морские плавучие скалы. Они бесконечно то расходились в стороны, то сшибались, грозя уничтожить любой корабль. Обогнуть их было невозможно. (Миф о золотом руне.)

(обратно)

36

Ситар – щипковый музыкальный инструмент свободной формы. Известен с античных времен.

(обратно)

37

Кансона (канцона) дается в сокращении.

(обратно)

38

Прево – королевский чиновник, обладавший судебной, фискальной и военной властью. Руководил всей жизнью города.

(обратно)

39

Двести шпор, или сто всадников. Так говорили в то время.

(обратно)

40

Текст дается в сокращении.

(обратно)

41

Камерарий – заведовал королевским дворцом и личной казной короля. Кроме того, распоряжался кладовой (платьями и провизией).

(обратно)

42

Куртуазный – значит учтивый, рыцарский, любезный. Любезно говорить с дамами о любви. Быть куртуазным – иметь полное представление об этикете, блистать умом, нравиться дамам.

(обратно)

43

Квинтина – воинское упражнение. Всадник с копьем должен был поразить в центр щита облаченный в полный доспех манекен.

(обратно)

44

Кроме боевых в конюшнях были охотничьи лошади, верховые, предназначавшиеся для путешествий, и лошади для прогулок.

(обратно)

45

Тебя, Боже (славим)…

(обратно)

46

В копейных поединках турнирный стражник бежал или верхом на коне сопровождал рыцаря, сбоку от него и немного позади. Его обязанностью было удержать лошадь и подстраховать выбитого из седла всадника.

(обратно)

47

Барбакан – выдвинутая вперед башня для защиты крепостных ворот и подъемного моста.

(обратно)

48

Прецептор – наместник округа, которому поручалось управление хозяйством и сбор налогов.

(обратно)

49

Эшевен – городской советник с административными и судебными функциями.

(обратно)

50

Бальи – королевский чиновник; был судебным и административным представителем короля в особом округе, бальяже, объединявшем несколько превотств. Бальи осуществлял контроль над находившимися под его властью прево, следил за исполнением королевских приказов.

(обратно)

51

Инвеститура – введение вассала во владение феодом или утверждение католического епископа в духовном сане.

(обратно)

52

Генрих IV (1050–1106) – император Священной Римской империи; с 1056 г. король Германии.

(обратно)

53

Аспазия (V в. до н. э.) – жена выдающегося политического деятеля Афин Перикла, отличалась умом и красотой. Родом из города Милета.

(обратно)

54

Геката – богиня ночи, мрака (греч.).

(обратно)

55

Иезавель (ок. IX в. до н. э.) – жестокая, развратная и деспотичная царица Израиля.

(обратно)

56

Атропа – одна из трех Парок, богинь судьбы; перерезала ножницами нить человеческой жизни (рим.).

(обратно)

57

Евфрозина – одна из граций, дочь Вакха и Венеры, олицетворяющая собой радость жизни.

(обратно)

58

Мегера, или Фурия – грозная богиня мщения, олицетворение злобы в женском образе.

(обратно)

59

Фрина (ок. 380–320 гг. до н. э.) – греческая гетера, славившаяся красотой и умом.

(обратно)

60

Рюбеба – в XII в. двухструнный смычковый инструмент, похожий на лютню. Всегда ведет басовую партию. Иногда на ней играли и без смычка. Сфера этого инструмента – улица, народные праздники.

(обратно)

61

Фретель – многоствольная флейта, состоящая из набора тростниковых или деревянных трубок разной длины. Широко использовалась в XI–XII вв.

(обратно)

62

Жиг – музыкальный инструмент наподобие скрипки. По форме напоминает виолу. Был весьма популярен у менестрелей.

(обратно)

63

Валтасар (? – 538 г. до н. э.) – сын библейского царя Набонида. Во время устроенного им пира, накануне своей гибели, заметил человеческую руку, писавшую на стене непонятные слова: мэнэ, тэкел, фарес (исчислено, взвешено, установлено). Их сумел прочесть лишь пророк Даниил.

(обратно)

64

Плохая Франция!.. Рим!.. Рим!..

(обратно)

65

Напал злой дух от Бога на Саула, и стал бояться Саул Давида, потому что Господь был с ним, а от Саула отступил (Библия).

(обратно)

66

Пунические войны – три войны между Римом и Карфагеном (264–146 г. до н. э.). Синоним бесконечных кровопролитных войн.

(обратно)

67

По свидетельству летописца, такое допускалось в те времена даже при живом отце.

(обратно)

68

Так называли Пыточную башню, стоявшую неподалеку от королевского дворца. Кто туда попадал – как правило, не выходил обратно.

(обратно)

69

Орифламма – священное королевское знамя.

(обратно)

70

Роман о Тристане и Изольде.

(обратно)

Оглавление

Об авторе

Предисловие автора

Часть первая. Еретичка

  Глава 1. Гандварт де Марейль

  Глава 2. Встреча с колдуньей

  Глава 3. Наемники, или рутьеры

  Глава 4. Пленница из Компьеньского леса

  Глава 5. Ночь наследника престола

  Глава 6. Бьянка

  Глава 7. «Свинья» в попутчики

  Глава 8. Королевский двор. Коронация

  Глава 9. Девочку в постель!

  Глава 10. Бьянка на повторном «допросе»

  Глава 11. К собору и обратно

  Глава 12. Единственная умная фраза у Пьера де Брюи

  Глава 13. Отец и сын

  Глава 14. Король. Наёмники. Эрвина

  Глава 15. Юный монарх делает первые шаги

  Глава 16. Граф Фландрии показывает зубы

  Глава 17. Герен становится отцом

  Глава 18. Паук тянет за ниточку

  Глава 19. Костер в Труа

  Глава 20. Из Труа – в Тулузу

  Глава 21. Компьеньское болото и планы короля

  Глава 22. Над головой юной королевы собираются тучи

  Глава 23. И разразилась гроза

  Глава 24. Я научилась стрелять из лука!

  Глава 25. Испытание

Часть вторая. Королевство

  Глава 1. Школа войны

  Глава 2. Пир

  Глава 3. Ярмарка в Сен-Жермене

  Глава 4. Вести из Палестины

  Глава 5. Самый лучший из орлят

  Глава 6. Квартет

  Глава 7. Я Ричард Львиное Сердце, сын короля!

  Глава 8. Да здравствует принц Людовик!

  Глава 9. Глава Церкви в гневе

  Глава 10. Истинная цель похода

  Глава 11. Конец жизорского вяза

  Глава 12. Город должен стать крепостью!

  Глава 13. Господи, прими к себе душу невинную!

  Глава 14. Завещание короля

  Глава 15. Третий крестовый поход

  Глава 16. Эрсанда

  Глава 17. Проделки похотливой южанки

  Глава 18. Святая Земля против Парижа

  Глава 19. Портрет сестры Минотавра

  Глава 20. Метаморфоза

  Глава 21. Сколько стоит снежная королева?

  Глава 22. Датская принцесса снимает маску

  Глава 23. Брачная ночь с оборотнем

  Глава 24. На Бога надейся, а сам не плошай

  Глава 25. Вторая попытка

  Глава 26. Королева на коленях

  Глава 27. Дьявол вырвался на свободу

  Глава 28. Третья королева И новая фрейлина

  Глава 29. Последнее предсказание Эрвины

  Глава 30. Дети! Что же вы с нами делаете?…

Эпилог

Послесловие автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg