«Потерянная принцесса»

Потерянная принцесса (fb2) - Потерянная принцесса [litres] 1237K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Григорий Константинович Панченко - Алина Владимировна Немирова

Алина Немирова, Григорий Панченко Потерянная принцесса

© Г. Панченко, А. Немирова, 2019

© Depositphotos.com / sibrikov, alessandroguerr, jopics, anton-tokarev, обложка, 2019

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2019

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2019

Часть I

1

Умереть им всем предстояло еще до ночи, не позже первых сумерек. И то благо: к смерти они приготовились еще утром. Впрочем, нет, не благо. Мучителен и труден оказался для братьев этот день.

А ведь прошлым вечером ничто этого не предвещало. Увидели отряд сарацин, открыто следующий по пологому склону, возмутились такой наглостью, ударили с налета, не устрашившись численного превосходства… Что это не сарацины и что в сложившихся обстоятельствах такое превосходство следовало бы уважить, поняли очень быстро – и вовремя сумели оттянуться назад, почти без потерь. Повезло: те тоже слегка оторопели от наглости внезапной атаки. Да и отбросил их этот таранный натиск, рассеял, чуть было и в самом деле не смял. Дюжина копий полного состава – не шутка. Особенно если десять из них тевтонские.

Впрочем, вскоре, даже слишком вскоре, чужаки опомнились, оценили соотношение сил – и погнали братьев неотступно, как волки. Счастье еще, что местность им была в новинку… Лютгер, быстро переглянувшись с Бизанти, вывел свои копья к валунной гряде, откуда деваться было вроде бы совершенно некуда. Поэтому преследователи и не торопились, приотстали, сберегая силы коней… А на самом-то деле оттуда открывался путь в три расходящихся ущелья, все одинаково каменистые, всадники там следов не оставят. Главное – успеть исчезнуть из виду, и это получилось – враг не прямо на плечах висел.

Вот теперь пусть гадают, особенно когда тьма падет. Могут, конечно, натрое свое войско разделить, но тогда, даже если настигнут, окажутся в положении охотника, поймавшего секача за хвост.

Чужаки, скорее всего, это понимают и рисковать не станут. Так что двинутся всеми силами по какому-то одному из ущелий. И тут уж – один шанс из трех…

Однако чужаки поступили иначе. Основные силы придержав позади, они хлестнули вслед беглецам треххвостой плетью легких полусотен. То есть по двум другим ущельям, может, и десятки послали, как знать? А их настигла полусотня. Уже во тьме, но луна светила некстати ярко.

Счастье и чудо, что они сумели эту полусотню вырубить подчистую, ни единому не дав уйти. Тут главное было подстеречь, обернуться из бегущей дичи охотником. Одолеть-то просто: их все еще оставалось десять братьев-рыцарей, каждый со своим копьем, то есть по семеро конных ратников-полубратьев при каждом, и двое «гостей», ну, у этих копья рыцарские, не орденские, по пять ратников при полном оружии. На самом деле после недавней стычки число ратников чуть уменьшилось, но все равно – сила. Особенно если атаковать грамотно. Что тут сможет поделать жалкая полусотенка без доспехов, с луками и саблями, на легких некованых конях…

Тем не менее отбивались чужаки люто и сумели еще поуменьшить число бойцов чуть ли не в каждом копье. Последний даже едва не ушел. Да что там «едва» – ушел бы: пятеро его сородичей встали в заслон и отважно умерли, чтобы он пробился на простор, а там его настичь оказывалось некому. Лютгер рванулся было, но он явно не успевал.

Значит, все. Домчит весть своим, те сразу, еще до наступления утра, возьмут верный след – и уже не оторваться…

Бизанти в бою не участвовал, да от него, проводника, этого и не ждали. Но тут он вдруг ударил пятками своего коня, перемахнул через завал трупов, лошадиных и людских, и устремился следом. Тоже без доспехов, легкий, лишь с тремя дротиками-джеридами в седельном туле, на прекрасном арабском скакуне, не изнуренном сражением, он догнал беглеца почти сразу. Тот обернулся к нему с последней стрелой на тетиве, однако Бизанти коротко взмахнул рукой – и чужак полетел из седла, пронзенный насквозь: кажется, даже выстрелить не успел.

Затем проводник взмахнул рукой еще дважды. После первого взмаха лошадь чужака вздыбилась. Грузно опустилась на все четыре, мотнула головой, будто в недоумении, но свистнул последний джерид – и она рухнула.

Лютгер наблюдал за этим с некоторым изумлением. Да, упустить ее было нельзя: лошадь без всадника, получись у нее ускакать, сама по себе вестью станет. Но намного резвее был галоп жеребца Бизанти… а им сейчас ох как не помешают запасные кони… Неужто и вправду поймать отчего-то оказалось настолько труднее, чем убить?

Проводник приближался ходкой рысью, держась в седле как влитой, и Лютгер сам не понял, отчего его удивление вдруг сменилось беспокойством. Лишь когда всадник оказался в полутора рутах [1] от него, вдруг сделалось ясно: выстрелить чужак все-таки успел.

Стрелу, пронзившую грудь, Бизанти выдернул и теперь держал ее в правой руке. Рану зажимать не пытался: даже в мертвом обманчивом мерцании лунного света было видно – это без толку.

– Смотри! – произнес Бизанти неожиданно звонко. Последним живым усилием протянул cтрелу Лютгеру – и обмяк, повалился на шею нервно затанцевавшего на месте жеребца.

Скрипнув зубами, Лютгер той же рукой, что взял стрелу, ухватил и повод. Сменные лошади и вправду сейчас нужны, они в цену жизни.

Повернул к своим. Навстречу ему, прямо по телам, выехал Бруно, почему-то все еще с мечом наголо, будто хотел бой продолжить. Впрочем, опомнился. Бросил клинок в ножны, поднял забрало, хотел заговорить – но Лютгер опередил его:

– Кто?

– Брат Удо и брат Мостар. А брат Карстен ранен.

Другие воины, кроме братьев-рыцарей, для него не существовали. Лютгер промолчал, через плечо Бруно нашел взглядом сержанта Матиуса. Тот высоко поднял обе руки с широко растопыренными пальцами, потом левую пятерню сжал в кулак, а на правой снова пальцы развел – четыре, поджав большой. Ясно.

– И еще Бизанти ибн Курух, – подытожил Лютгер. – Доблестный рыцарь и наш брат во Христе. Вечный покой даруй ему, Господи, и свет вечный да воссияет ему.

Сейчас он уже снова смотрел на Бруно. Но даже если у того и шевельнулись губы, поди это различи: луна столь глубоко под забрало не заглядывала.

Мимолетом подумалось, что лучше бы им и вовсе не видеть лиц друг друга. Но увы: у обоих были новые шлемы, выкованные по особому заказу, с полностью поднимающимся наличником. В бою это иногда бывает очень полезно, пусть даже увеличивает риск. Однако сейчас…

– Да упокоит Господь его душу, – в один голос подхватили оба оказавшихся рядом гостя, бретонец Жансель де Тьерри и британец Мархог. А еще брат Вольфганг и с десяток ратников-полубратьев – все, кто был тут. После чего стало совершенно неуместно отвечать командиру что-то в таком духе: «Из сарацин подлинных христиан не получается, рыцарями они тоже не бывают».

– И да примет ее в свою славу, – деловито продолжил отец Петар, которого только что поблизости не было. Впрочем, он всегда успевал вовремя туда, где без него сложилось бы хуже. – Через Христа Господа нашего. Аминь.

Теперь уж и вовсе незачем стало что-то возражать. Да и некогда. Едва хватило времени над своими мертвыми краткую молитву прочесть. А потом предстояло взять уставших коней в повод, пересесть на тех, что посвежее, – и спешить прочь. Ибо не вернувшаяся полусотня – это ведь тоже весть, точно указывающая, по какому из ущелий надо отправлять погоню. Вот только теперь она запоздает. Может запоздать.

Лютгеру подвели было одну из трофейных лошадок, но он пересел на коня Бизанти: тот не всякого всадника примет, да и вообще… И только тут заметил, что продолжает держать стрелу: ту самую, которую вручил ему проводник, считая это важным. Самым важным в последние мгновения своей жизни.

Стрела действительно выглядела необычно. Наконечник ее был огромен, почти в ладонь: чуть ли не как у малого копьеца.

– Тартары, – сказал Бруно. Он так и сидел на своем громадном жеребце, хотя ему тоже подвели сменную лошадь: ту самую, от которой отказался Лютгер. – Воины ада. Показывал мне дядя их стрелы…

Наверное, он был прав. Бруно вообще довольно часто прав оказывался, ибо умен, опытен и многознающ. И родней богат, хотя это для орденского брата, может, не такое уж благо.

Но о воинах ада ему совершенно точно не следовало говорить в полный голос. От этих слов по отряду сразу круги пошли, как от камня, брошенного в пруд.

Лютгер кивнул, принимая к сведению, – и рысью послал коня вперед.

* * *

В мировых окраинах просвистев осою, Саранча надвинулась черной полосою, Выкосила пастбища смертною косою, Жалами язвящими изготовясь к бою [2].

Адские выходцы. Тартары, они же татары, а еще их почему-то мунгалами иногда называют. Стрел их Лютгеру прежде видеть не доводилось, а те, которые свистели сегодня, не удалось рассмотреть. Но о самих воинах из ада он слышал, конечно. Да кто о них не наслышан…

Вроде прежде не заходили они в Святую землю. Но на окраинах ее слух о них уже пошел – и если хоть десятая часть того, что рассказывали, была правдой, то расстояние им не помеха.

Говорят, что против них еще ни один осажденный город не выстоял. И в поле тоже христианское воинство победы над ними не одерживало: ни в Венгрии, ни в Полонии или Русции, ни в Персеиде с Тураном. Эти последние, правда, не христианские страны. Что ж, им от адских сил тоже пощады нет.

В справедливой ярости род людской карая, Дланью наказующей судьбы размеряя, Страшный Тартар Бог разверз от края до края, Тартара копытами грешных попирая.

А сейчас под копытами малорослых тартарских лошадок и могучих орденских жеребцов гнойно пузырилась болотистая жижа: скверная вода, ржавая, будто кровью подкрашенная, вот только разглядывать ее цвет некому. Ночь растянула над землей черный плат, шлемы всадников мертво поблескивают в лунном свете, а на уровне конских бабок даже тени не ложатся – сплошной мрак, непроглядный, зыбкий. Трескуче ломается жесткий тростник. Такие вот нежданные болотца посреди щебенистых пустошей – проклятие здешних мест, но раз уж они есть, о них надлежит знать… и использовать себе во благо.

Может быть, выходцы из Тартара о них не слышали. Хотя у них там, наверно, болота из серного пламени.

Тартара с татарами Разимые ударами, Стонем мы от оного Воинства Плутонова!

Глупость все это. Если не прямая ересь, богохульство, дезертирство, оставление в страхе рядов воинства Господня. Из плоти и кости тела этих воинов и их ездовых животных, берет их оружие, как любого смертного. Подвластны они усталости. Ошибаться тоже могут.

Вот пусть они ошибутся этой ночью, пусть гнилая трясина станет для преследователей худшей преградой, чем для преследуемых…

Тьмой Тартара изрыгнуты, Геенною воздвигнуты, Свирепствовать подвигнуты И ими мы настигнуты!

Вот и врешь, неведомый клирик, сочинивший эти строки, не настигнуты!

Говорят, реки они пересекают, пуская коней вплавь и сами плывя рядом, вооружение же переправляя на надутых мехах. Что ж, пусть применят это искусство в болоте, пусть попробуют напоить коней солоноватой влагой! И сами пусть надышатся лихорадочным смрадом. А нам дай силу выстоять, о Боже, прибежище наше в бедах, да обретем мы избавление по милосердию Твоему…

Звенело комарье. Проникало под кольчуги, жрало поедом.

Царства опрокинуты, вытоптаны грады, Под кривыми саблями падают отряды, Старому и малому не найти пощады, В Божиих обителях гибнут Божьи чада.

Что ж. Наша обитель – с нами. Если все же будем настигнуты, то о пощаде молить не станем, но дорого продадим то, что враг думает взять за дешевую цену.

И вот тут, наконец, кончилась жижа, и под копытами зазвучал даже не камень, а травянистая степь.

Чуть не повалились все наземь от облегчения, люди и лошади. Но нельзя. Лютгер даже перевел коня с шага на рысь, так что остальным волей-неволей пришлось подтягиваться, пусть и из последних сил. Только в десятый раз дочитав про себя «Те Deum», объявил привал. И то сомневался – не рано ли, лучше бы раз пятнадцать, но что тут поделаешь, следует идти шагом слабейшего, а слабейшие и вправду были готовы упасть.

– Одно копье в дозор. Брат Бруно, у тебя все люди целы?

– Да, брат Лютгер.

Вдруг засомневался: следовало ли именно этому копью приказ отдавать? Но Бруно уже подал знак своим людям, и они стянулись к нему, чтобы выслушать распоряжения.

Вокруг раскинулся невысокий саксаульник. Кто-то из полубратьев устремился было к кустам, чтобы веток для костра наломать, но сержант Матиус глухо рыкнул на него – и тот осекся.

Скупо напоили коней из кожаных фляг, себе оставив лишь по глотку. Всухомятку перекусили несколькими горстями сухой чечевицы – овечий сыр, соленый, сейчас в горло не лез. Наспех проверили повязки раненых: только у одного рана начала кровить сильнее, остальные как-то перемоглись, и главное, перемогся брат Карстен, что раньше было не очевидно. Выпущенная почти в упор тяжелая стрела, точно такая же, как и та, которую вырвал из своей груди Бизанти, пробила Карстену пришлемную бармицу и глубоко вошла в шею – но, как стало ясно только сейчас, не задела ничего важного. Воистину чудо. Отец Петар, перекрестив повязку, бодро заявил: «Теперь до ста лет жить придется: non bis idem! [3]». Брат Карстен бледно улыбнулся.

– От стрелы его проклятой

Не спасут ни щит, ни латы, – тихонько проговорил он, должно быть, проверяя, как действует горло, с которым уже почти готов был распрощаться.

– Сын мой, сын мой… – укоризненно покачал головой отец Петар. И, сам не удержавшись, тут же продолжил:

– Их стрелы пролетают вдаль, Их стрелы пробивают сталь…

Смущенно хмыкнул, но тут же махнул рукой. Чего уж там: сейчас, конечно, у всех одно на уме.

– А правду говорят, что тартарские кони человеческим мясом вскормлены? – робко осведомился какой-то совсем юный ратник. Имени его Лютгер не помнил, а пожалуй, что и не знал: это был человек из копья брата Ланге, даже не полубрат, а просто кнехт, боевой слуга. Вот Ланге бы и следить за тем, что болтают его люди, однако он сидит на сложенном плаще рядом и, судя по всему, ничего не имеет против.

– Ну, сын мой, ты ведь сейчас вроде на таком коне и ехал, – отец Петар весело взглянул на парня. – Как, не отгрыз он от тебя кусок?

Вокруг приглушенно хохотнули. Кто-то тут же предположил, какой именно частью юноши свирепая лошадка должна была пообедать. Лютгер тоже усмехнулся: трофейные лошади были свирепы и непокорны, но не настолько, чтобы создать умелому всаднику вовсе уж неодолимые сложности. А умелы тут все.

Вообще же чего и ждать от коней, только что сменивших владельцев? Подседельная тварь, которая в таких случаях сразу покоряется, – это не боевой скакун, а какая-то неездячка, ко всему безразличная. В сражении от нее проку мало.

С кремневыми копытами, Подковами подбитыми, Кореньями питаются, Со стойлами не знаются!

И снова ты соврал, неведомый клирик: вовсе не кованы тартарские лошади. Хотя насчет копыт ты не ошибся – каменной прочности они. Пожалуй, таким подковы и не требуются.

С вершин дальних холмов перекликались шакалы обычными своими голосами – словно на волчий вой плач ребенка накладывается. Пока было не похоже, что их кто-то беспокоит.

Будто камень из пращи, стремительно пронеслась летучая мышь.

– А правду ли говорят, отче… – начал было другой ратник, но Лютгер за разговором уже не следил, ощутив присутствие Матиаса. Повернулся к нему, вопросительно подняв бровь.

– Кольчугу бы вам снять, хозяин, – негромко посоветовал сержант. Он, старший в копье, пользовался негласной привилегией обращаться к своему рыцарю по-простому, как зажиточный селянин к землевладельцу. – Хоть верхнюю.

– Выдержу.

– Кто спорит. Всю ночь выдержите. А поутру, когда она вам по-настоящему понадобится, держаться будете уже из последних сил.

– Пожалуй… – с очевидным Лютгер спорить не стал, давно уже вышел из такого возраста. – Помоги-ка.

Осторожно стянул через голову верхний кольчатый доспех, безрукавный, на толстом подбое из барсучьего меха. Подумав немного, развязал шнурок у ворота – и хауберк [4] снял тоже, весь целиком, вместе с капюшоном и кольчужными рукавицами, будто змеиную кожу сбросил.

Как всегда в эти первые мгновения, словно заново на свет родился: легко стало, хоть выше головы прыгай. Зато броня, перекочевав с тела на руки, обманчиво налилась неподъемной тяжестью. Сержант привычно перехватил ее. Сам он так и стоял в железе; впрочем, у него кольчуга попроще – и лишь в один слой.

– И поножи тоже, хозяин. Дайте-ка пособлю.

– Не надо: потом возиться, зашнуровывать заново… Не будет у нас столько времени. А это на Вервольфа погрузи, – Лютгер понизил голос, покосившись в сторону отца Петара. Чуть заметно улыбнулся: священник очень неодобрительно относился к тому, что коням дают имена «бесовской нечисти», но уж так у братьев-рыцарей повелось. Брат Христиан своего жеребца Грифоном назвал, а конь брата Хагена и вовсе Мантикором именовался, ибо зело кусач был, словно обладал тройным набором зубов.

Имени арабского жеребца, доставшегося ему от Бизанти, Лютгер не знал. Прежний хозяин называл его Садык, то есть «брат», но это было внешнее обращение, для посторонних ушей, а подлинное имя – оно меж ними двумя было, в тайне…

– Нет, не Магомеду они молятся, – отвечал Петар очередному ратнику. – У них в чести даже более древнее зло: Астарот, Белиал, Аполлон и… как его… Тенгри – это их мунгальский Сатана. (Вокруг испуганно закрестились.) Да тебе-то что: устреми свои упования к Господу, спасителю нашему, источнику света и целителю всех грехов – вот и жив будешь вечно, даже если падешь, сражаясь против языческих идолов!

Вокруг снова закрестились, но теперь с явным облегчением.

Повезло им со священником. В других знаменных отрядах святые отцы могли разве что мессу отслужить или исповедь принять. Тоже полезно, уж всяко угодней Господу, чем взаимные рыцарские исповеди по орденскому канону. Но у них отец Петар, несмотря на некоторые чудачества, – воистину укрепа ослабшим душам, да и телам врачеватель. А вражеским телам – наоборот.

Что же до чудачеств, то они духовной особе простительны.

Лютгер махнул сержанту рукой: поспеши. Ибо время передышки и вправду заканчивалось.

Поежился: ночная прохлада напомнила, что поддоспешное одеяние от пота мокро насквозь.

– Может, не стоит Вервольфа грузить, хозяин… – Матиас задумчиво взвесил на могучих руках чуть слышно звякнувшую броню, покачал головой.

– Стоит. Ничего. Такой вес его не изнурит, меня же нет внутри.

Главное вслух произнесено не было, но они и без слов поняли друг друга. Сержант предлагал Лютгеру подвести для доспехов еще одну лошадь, наверное, из числа тартарских. Это бы позволило лучше сберечь силы Вервольфа – и для Лютгера, командира, лишняя лошадь даже в нынешнем их положении найдется, никто слова против не скажет, но…

Но… Если занять ее под перевозку кольчуг, значит, завтра поутру кто-то будет ехать на совсем заморенном коне.

А ведь завтра поутру им всем надлежит быть на как можно более свежих лошадях. И в доспехах, конечно.

Племя кровожадное, Громадное и гладное, В коварствах беззаконное, В набегах необгонное!

– А правда ли, святой отец, что будто бы у тартар острия и лезвия просмолены гееннской смолой и окурены тамошней серой? – задал вопрос очередной ратник. Этого Лютгер знал: тоже из копья Ланге, но не кнехт, а мечник, Карл по имени. – Чтобы каждая рана от них адским огнем воспалялась?

Лютгер начал было движение, но остановился. Что толку затыкать дураку рот оплеухой, если камень уже брошен в пруд, сейчас от него пойдут круги – и оплеуха их только усилит.

– Врут, – равнодушно ответил Петар – и незримый камень, перехваченный бестелесной рукой, так и не достиг водной глади.

Брат Карстен украдкой ощупал повязку.

– По коням, – таким же равнодушным голосом, как и священник, произнес Лютгер. И даже не оглянулся проверить, споро ли все бросились выполнять его приказ.

* * *

Когда рассвет вырозовелся над грядой холмов, арабский жеребец еще сохранял достаточно сил, чтобы идти уверенной рысью, но Лютгер все же пересел на Вервольфа. И всем остальным скомандовал сменить лошадей на свежих. Остановки для этого делать не стали, раненым помогли соседи. Все четверо держались хорошо, а Карстен даже в броню облекся, правда, тяжелый шлем ему надевать будет покамест невмочь. Да, может, и не потребуется. Пока все без шлемов ехали.

Куда же их все-таки занесло? Бизанти бы и до того, как полностью развиднеется, определил, он тут каждую скалу в лицо знает… знал. Лютгер же пока точно знал лишь одно: они сильно к северу от замка Шуф уклонились, и к востоку тоже. Ну, вскоре солнце взойдет…

Не похоже, чтобы у выходцев из Тартара были сейчас местные проводники.

Он украдкой оглядел ближних ратников. Бодрее всех выглядел Матиас, этой ночью имевший передышки меньше всех, чуть ли даже и не меньше своего рыцаря. Вон, даже напевает что-то себе под нос.

Рыцарь прислушался – и очень удивился.

– Коцита воды слезные И Стикса пламя грозное Дохнули эфиопами, Проклятыми циклопами!

В повествовании о выходцах из Тартара хватало строк попроще – для тех, кто и сам был попроще. Лютгер знал, конечно, что старший мечник его копья на самом деле ох как непрост, но чтобы до такой степени…

– А знаешь ли ты, сержант, кто такие циклопы?

– Само собой, знаю, хозяин! – Матиас ни на миг не смутился. – Одноглазые великаны-человекоядцы. Во всяком случае, человечек у одного такого из пасти торчит.

– Где же ты видел такого, с человеком в пасти?

– На стене у нас в церкви, хозяин. Там и эфиоп был. Почти такой же, только черный, весь опален адским пламенем. И клыки кабаньи изо рта.

– Гм…

Между ними словно искорка проскочила. Матиас был родом не из того владения Варен, которое вот уже свыше века держат предки Лютгера… не совсем из того. Но церковь, о которой он говорил, Лютгеру, кажется, была известна. Правда, он, по крайней юности, плохо запомнил ту фреску, о которой говорил сержант, – но вроде что-то такое там и было. Карта ада, геенны огненной, со всеми ее обитателями.

– Коцит и Стикс ты там же видел?

– Там, хозяин. Две адских реки, – словоохотливо объяснил сержант. – Меж тамошними чудищами вились, струили потоки жидкого пламени. Священник наш, отец Герт, любил во всех подробностях рассказывать, что и где в геенне находится, будто сам там бывал…

– Он-то мог знать и не побывав. А вот прихожанам такие рассказы на пользу – чтобы им после смерти своими глазами тех рек не увидеть!

– Воистину так, хозяин…

Чудище рогатое в мир дохнуло смутою; Миролюбцы глупые гибнут смертью лютою; Дьявол миром властвует, сетью смертных путая, И волна стигийская ждет их, скорбно вздутая.

Лютгер вдруг осознал, что сержант его столь не в меру разговорчив то ли потому, что в восторге от своих несбывшихся тревог, то ли, наоборот, «забалтывает» опасность, все еще видящуюся грозной. Мгновение спустя он в точности то же самое понял и о себе самом.

Что ж, солнцу и вправду скоро взойти полностью. Тогда они окончательно разберутся, куда их занесло ночное отступление. Если замок Шуф окажется в пределах видимости, так у отца Петара даже будет возможность утреню наскоро отслужить, возблагодарив Господа за избавление от тартарской напасти.

Чтоб от ярости Господней, Чтоб от зева преисподней Нам избавиться сегодня,— Вознесем наш дух восходней…

Сейчас в дозоре копье брата Рика. Он еще совсем молод, но люди его опытны. Один из них сейчас осторожно пробирался по склону ближнего холма, чтобы полный рассвет встретить уже близ его вершины. Лютгер понукнул было Вервольфа, желая и сам в миг рассвета оказаться рядом, – но тут голова и плечи дозорного показались на фоне розовеющего неба.

В то же мгновение ратник вскинул руки, будто вознося молитву, и, покачнувшись в седле, опрокинулся навзничь. Его лицо, горло и грудь щетинились черенками множества стрел.

И сразу, будто великанской рукой в небо зашвырнутое, над грядой холмов показалось солнце. Багряное, распухшее, подобное глазу циклопа, яростно ворочающему по сторонам огненным зраком.

Кровавые тени потянулись от него вниз по склону.

Летит орда ревущая, И гнущая, и мнущая, Как туча, град несущая, Как буря, в берег бьющая, Летит с горы в долину, Разливом чрез плотину…

* * *

И вот уже близок вечер, а с ним наступает время умереть.

В чем-то им повезло, что враг замкнул их кольцом меж холмами, а не на самой гряде. Тут, внизу, отыскался малый источник. Воду он сочил по капле, и сейчас каменистая яма в его ложе очередной раз была вычерпана до дна – однако это все же лучше, чем ничего. Фляги у всех опустели еще ночью, так что без родника солнце в союзе с тартарами до полудня умыло бы их отряд горючей желчью.

Впрочем, сами тартары обустроились куда роскошней. Оно и понятно: царство адского жара милостиво к своим подданным. Где-то по ту сторону холмов протекал ручей, и они посменно отводили к нему конные десятки. Дважды за день ветер доносил запах кизячного и саксаульного дымка над незримыми кострами: как видно, вражеские предводители разрешили воинам побаловаться горячей пищей. Могли себе такое позволить.

С сарацинами был бы шанс, улучив момент, когда у них устанут кони и подыссякнут стрелы, пойти на прорыв, пробиться к тем, кто стоит в стороне под знаменем, и вырубить их подчистую – но воины ада такой оплошности не допустили. При первой попытке братья потеряли троих, ратников же чуть ли не вдесятеро больше, а до вражеских командиров так и не дорвались. Да и не выходило как-то понять, где эти командиры, потому били наугад, по самому большому скоплению всадников, – но те, сильные свирепой выучкой, огрызнулись очень уж смертоносно, а потом вдруг слаженно раздались в стороны, как бы открывая дорогу к бегству… которая стала бы путем смерти.

Пролетит и скроется рать передовая, Устрашая саблями, но не задевая, А на ободрившихся мчится рать вторая, И тогда уж нет резне ни конца, ни края…

Братьям-рыцарям хватило опытности понять это, так что они не соблазнились. Отошли назад в межхолмье, огрызаясь арбалетными выстрелами, а когда тартары сунулись вдогон, возжелав опрокинуть их, – развернулись и обрубили дотянувшиеся до рыцарского строя кончики щупалец. Урон тогда причинили бо`льший, чем понесли, однако что толку – врагу его легче пережить.

Среди прочих тогда пал брат Карстен. Не прав оказался священник с его non bis idem и предсказанием долгой жизни. Впрочем, над жизнью едино Господь властен, ныне и присно, аминь!

Вторая попытка, через час, вообще обманной была, с надеждой выманить на себя, под залп арбалетчиков, конных и спешившихся. Отчасти это даже удалось, вот только к спешенным стрелкам, что ожидали в укрытии меж скалами, тартары на дистанцию верного выстрела не приблизились, а потому и серьезного урона не понесли.

Их стрелы бьют, а наши нет, И недруг, лют, за нами вслед, Как барс на жертву, прядает, Дождем каленым падает!

На самом деле зло и метко бьют арбалетные болты, а против барса надобно становиться вепрем, превращаясь в сплошную оскаленную морду: чтоб тело исчезло и остались только глаза и клыки во все стороны разом.

В этот раз удалось отбиться, но не пробиться. А солнце, жадное и безжалостное, все сыпало с неба горячие угли, до багряного цвета раскаляло кольчуги, кипятило под ними пот. Томило раны. Обессиливало людей и коней.

Перед атакой, коей предстояло стать последней, выдалась особо долгая передышка. Оба гостя, бретонец с британцем, воспользовались этим, чтобы написать завещания, у обоих для такого случая было по клочку пергамента и флакону чернил. Де Тьерри справился сам, а Мархог не так-то грамотен оказался, пришлось ему у отца Петара помощи попросить, тот как раз закончил отпускать грехи умирающему кнехту.

Потом они долго маялись, не зная, что с этими завещаниями теперь делать. Бретонский рыцарь даже попытался было свое Лютгеру вручить как командиру, но напоролся на взгляд – и раздумал. Вовремя. Иначе услышал бы язвительный совет обмотать пергаментом арбалетный болт и пустить в сторону тартар, желательно так, чтобы прямиком их командиру доставить. В грудь.

Братьям-рыцарям завещать было нечего: все, что у них есть, – собственность Ордена. Давно распределены меж родичами все семейные владения, и никому нет дела до того, что Лютгер, например, всего лишь фон Варен, а Бруно – целый фон Хельдрунген, пусть даже из младшей ветви…

Во всяком случае, никому не должно быть до этого дела. Особенно сейчас, перед лицом погибели.

К граду подступаются, хитростью вникают, С яростью врываются и смертей алкают!

Вервольф затрепетал ноздрями, засипел, всхрапнул. Лютгер успокаивающе похлопал его по шее.

Шагом объехал котловину меж холмами, где им надлежало принять последний бой. По нему не стреляли, а если бы и начали, опасаться было нечего: на столь дальнее расстояние стрелы мечут неприцельно, да и то самые легкие. Кольчугу им не пробить, Вервольфа его стеганая попона тоже от ран убережет.

Лютгер даже подумал: а вдруг? Запас стрел у тартар исчерпаем, силы их не безграничны тем паче, а над ними и их лошадьми слепящий жар того же солнца. Вряд ли каждому своему отряду ад подкрепление присылает, иначе давно уже весь мир пал бы.

С досадой поймал себя на том, что уж совсем через силу старается думать о врагах как о демонах, выходцах из преисподней. Нет. Кем бы они ни были – будь то неведомый языческий народ с мировых окраин или вправду порождения Тартара, – но здесь, в наземном мире, они всем Божьим законам подвластны. Двумя днями боев проверено.

Тут в воздухе переливчато засвистало – и Лютгер вскинул над головой щит, потому что с такой дистанции стрела падает почти отвесно, по крутой дуге. Он уже знал, как это бывает: кто-то из тартарских предводителей, определив наиболее опасного врага, пускает в него свистящую стрелу – и это знак для остальных лучников, по кому бить. Мгновенно оказывается тот истыкан стрелами.

Так сегодня все копье брата Хельмута было выкошено вместе с ним самим.

Лук натянет, рот оскалит, Дальним выстрелом ужалит, Трижды важного умалит, Трижды стойкого повалит!

Но ведь свистящая стрела – она и сама из тяжелых, бронебойных, так далеко ее не послать. Или он опрометчиво подъехал ближе, чем можно было?

Однако стрелы вокруг посыпались без меткости, из десятка только одна ударила в край щита, слабосильно, даже не воткнулась: кажется, у нее вообще костяное жальце было.

Поворачивая коня, Лютгер оглянулся. На дальнем склоне высился один тартарин – в полной броне (что для этих воинов редкость!), даже шлем с наличником, конь его тоже панцирем укрыт от храпа до репицы хвоста. Всадник тоже смотрел на Лютгера. Угрожающе поднял лук, но снова стрелять не стал.

Понятно. Ему, значит, и не требовалось, чтобы стрела-свистулька долетела, достаточно лишь направление обозначить.

А колчаны у них, выходит, еще далеки от опустения.

Возвращаясь, Лютгер раньше других поравнялся со священником. Отец Петар был пеш; он зачем-то далеко отошел от своих, чуть ли не к центру котловины, но сейчас тоже возвращался.

Раздумав ехать дальше, рыцарь остановил коня рядом. Снял с седельной луки рог, дважды коротко протрубил: сигнал сбора на воинский совет. Этот звук, конечно, услышат и на холмах, но таиться от них уже не имело смысла.

Полуминуты не прошло, как вокруг собрались все, даже двое рыцарей-гостей, хотя их вообще-то никто не звал сюда, сигнал касался лишь орденских братьев. Ладно, пусть постоят рядом, раз уж братьев все равно недочет. К тому же Мархог привел в поводу Петарова коня, а это точно кстати.

– Итак? – первым заговорил священник. – Что ты решил, сын мой?

– Ночью у нас появится шанс пробиться, – Лютгер обвел глазами всех. – Поэтому ночи они ждать не будут.

Он выждал немного, давая возможность каждому осмыслить сказанное.

– Что ж, мы все исповедались, – кивнул брат Христиан. Остальные молча склонили головы.

– Дадим им бой прямо сейчас? – предложил брат Рик. Глаза его сияли нездешним блеском, он уже был почти в раю, изнемогал от нетерпения.

– Экий ты торопыга, сын мой… – отец Петар неодобрительно поморщился.

– А и вправду, чего тянуть? – поддержал юношу брат Отто.

– Да вам-то, дети мои, и вправду нечего, ваши грехи отпущены, – в голосе священника звучало подлинное раздражение, – но когда тут один из братьев (не буду на него палицей указывать) сказал, что, мол, исповедались все – он кое о ком забыл. Мечники, арбалетчики, кнехты еще отнюдь не все к вечной жизни готовы! Что же, бросите их тут во грехе, как надменный полководец простую рать на поле боя оставляет, дабы самому спастись?

Отто только крякнул: возразить ему было нечего. Юный Рик весь залился багрянцем.

Лютгер быстро глянул на Бруно, но тот словно бы не проявлял интереса к происходящему.

– Прошу простить меня, друзья мои, – с явным смущением заговорил Жансель де Тьерри. – Мне, наверно, не следовало бы подавать голос в вашем собрании, но… но неужто это единственный путь? Мы уже доказали свое мужество, бились храбро, никто не сможет с презрением сказать, будто мы сдались раньше, чем изнемогли. Не знаю, платит ли орденская казна выкуп, но я торжественно клянусь из доходов своего лена выкупить еще двоих, друзья мои и братья, а христианские владыки в Святой земле наверняка…

– Эти не станут брать в плен тех, кто пролил кровь стольких их воинов, – резко ответил Мархог, которому в собрании орденских братьев голос подавать тоже не следовало, но сейчас даже хорошо, что гостю возразил гость. – И говорить тут не о чем.

– Я бы тоже не стал, – отчеканил Бруно. И это оказались единственные его слова за все время совета.

Солнце опускалось над раздвоенной вершиной дальнего холма, крася распадок багряной жижей. Еще долго до времени, когда вокруг зашевелятся сумеречные тени.

– Воистину сказано: «Уже и секира при корне дерев лежит…» [5] – усмехнулся отец Петар, глядя при этом на бретонца. – Не бойтесь, дети мои. И ты не поддавайся страху, герр Жансель. (Бретонский рыцарь поежился.) На земле, где нам надлежит пасть, я начертил крест, – он указал в ту сторону, откуда шел, прежде чем поравняться с Лютгером. – Значит, вся земля вокруг, насколько хватит глаз, – святая. Это если кто в слепоте своей забыл, что и так-то вокруг – Святая земля.

– Благословим Господа! – хором произнесли все.

– Благодарение Ему! – священник размашисто осенил их крестным знамением. – И давайте завершим на этом, дети мои, если начальник, поставленный над нами, не возражает. (Лютгер качнул головой.) Ибо моя паства сейчас в тревожном ожидании: успею ли я отпустить грехи всем им.

Смиренно дождавшись, когда «начальник, поставленный над нами» кивнет, подтверждая, что совет завершен, отец Петар ловко вскочил в седло, только доспехи прозвенели. Они на священнике были ничуть не легче, чем на любом из братьев-рыцарей.

Встал Господь Возмездия ныне на пороге, Грозен меч разительный, грозно трубят роги,— Да обрящет праведный утешенье в Боге, Да оплачут грешники прегрешенья многи.

* * *

– А свое завещание, брат, ты, наверно, ему передал? – вполголоса осведомился Лютгер, когда они возвращались к отряду. И кивнул на святого отца, едущего чуть впереди.

– Я… – Мархог замялся. – Мессер Жансель передал, я, вслед ему, тоже хотел, но…

– Ничего, – Лютгер улыбнулся. – У отца Петара вправду много дел сейчас, и дела его важнее наших. Так где оно?

– Вот, – британец стукнул себя по груди. – Рядом с крестом, в ладанке. Четырежды сложенное. Когда демоны с моего тела кольчугу снимут – пусть сами решают, как с ним поступить. И спасибо, что назвал меня братом… брат…

Тут он смутился и умолк. Пока говорил – бел был как полотно: видать, близость райских врат его воодушевляла куда меньше, чем юного Рика; а теперь вдруг покраснел, сделавшись лицом чуть ли не под цвет своих волос, темно-медных. Тоже совсем молод он еще, этот британский рыцарь. И если называть его братом, то…

Лютгер скрипнул зубами. Послал коня вперед, опережая Мархога.

– И вовсе не так у меня много дел сейчас, сын мой, – негромко произнес священник, продолжая глядеть строго перед собой. – Паства моя, конечно, думает, что ее простые грехи отпустить страх как тяжело, потому без личной исповеди не обойтись. Но на самом-то деле их души мне ведомы. А общая исповедь совсем мало времени потребует. Да и паствы уже мало осталось…

Мрачнеть при этих словах отец Петар не стал, краснеть или бледнеть тем более. Лицом он владел так, как подобает воину Христову.

Как тигров стая сущая, Рычащая, грызущая, Плоть рвущая, кровь льющая Рекой, рекой невинной В свирепости звериной, Бесчинной, беспричинной…

– Так и я бы мог сказать, отче, что в тревожном ли ожидании наши люди или безмятежны, но нас они дождутся и свой долг выполнят неукоснительно, – в тон ему ответил рыцарь, тоже углом рта, головы не поворачивая. – Однако и вправду пора было совет заканчивать. Пока тартары к нам не явились свое суждение вынести.

– Воистину, сын мой. Кстати, не распорядишься ли насчет помощника? Рюдигер меня, сам видишь, обогнал, как только ему не стыдно… – Священник перекрестился.

– Отче! До помощников ли сейчас, в самом деле? Да и случая воспользоваться им не будет…

– До помощников, – взгляд отца Петара построжел. – Ныне и присно. Что же касается случая – то на все Господня воля!

– Да свершится воля Его. Тогда…

Они были уже совсем близко к «пастве». Матиас, в отсутствие всех рыцарей остававшийся за старшего, тронул каблуками коня и выехал навстречу, как видно, готовясь отрапортовать, что все тверды духом и готовы выполнить приказ.

– Тогда… – вдруг решился Лютгер, – да будет вам в помощь мой сержант, отче!

Он сказал это громко, чтобы Матиас услышал. И отвернулся, не желая увидеть его взгляд.

Ничего. Так и до`лжно. В предстоящем бою Матиасу лучше не быть рядом с ним. Тот наверняка станет думать о защите и подмоге своему рыцарю больше, чем о самом сражении, иначе невозможно… а сегодня это не ко времени. Ибо в месте смерти – сражайся.

…Объята злобой пущею, Гнетущею, не чтущею Ни молодость цветущую, Ни старости седины,— Летит на нас лавиной И губит в миг единый.

– Господу известно, чего стоила тебе эта жертва, сын мой… – священник посмотрел на рыцаря просто и строго. И перевел взгляд на сержанта. – Сойди с коня, сын мой. Тебя я исповедую лично.

И сам тоже спешился.

Исповедь оказалась быстрой. Лютгер едва успел выстроить поредевшие копья в том порядке, как они прямо сейчас в бой пойдут, когда отец Петар появился перед строем – уже верхом, в кольчужном капюшоне, но все еще без шлема. Воздел руку двуперстно:

– Passio Domini nostri Jesu Christi, merita Beatae Mariae Virginis …[6]

Орденские братья, уже безгрешные, стояли рядом со своими людьми, склонив головы и держа тяжелые шлемы перед собой.

– Et omnium sanctorum, quidquid boni feceris…

Сержант Матиас, тоже безгрешный, верхом следовал за священником вдоль рядов. Искал ли он взглядом своего рыцаря, было не понять.

– Amen! – завершил отец Петар. И нахлобучил шлем на голову. Матиас сперва помог ему застегнуть пряжку, затем сам шлемом покрылся. У них у обоих были шлемы глухие, без забрал, с узкими прорезями в наличниках.

Лютгер свой подшлемный ремень застегнул собственноручно. Ему потянулись было помочь сразу двое полубратьев, но он отстранил их.

У него-то шлем был снабжен забралом, однако поднимать его было не время, так что мир Лютгера тоже сразу сузился до просвета глазной прорези.

Место в строю, пустующее без Матиаса, ныло, как загноившаяся рана.

* * *

У всех бывают чудачества. Отец Петар, например, считал, что духовному лицу не подобает проливать кровь – даже в бою и даже если это кровь неверных. Поэтому меч он не носил. И никакие доводы на него не действовали: ни то, что братья-рыцари тоже по сути своей клирики, ни рассказы о подвигах Эльсана [7]. За упоминание Эльсана он вообще мог епитимью наложить.

Но сказать, что он не носил оружия вовсе, было бы ошибкой: для орденского священника это уж слишком большая роскошь. А палица – она, конечно, кровь обычно не проливает, особенно при ударе по кольчуге… Если же человек после этого не встанет, то такова уж его судьба. После ударов отца Петара вообще-то вставали редко.

Но в бою всякое случается, и иногда доводится «благословить» врага по шлему. От такого, понятно, иной раз кровь из носа и ушей хлынет, а порой даже глаз на щеку вывалится, что тоже без крови не бывает.

В таких случаях отец Петар очень огорчался, называл себя великим грешником. После сражения, бывало, порывался читать молитвы за загубленные души, даже если души эти принадлежали неверным. А это уже подлинный грех, да и просто ересь.

Немного утешало его сравнение последствий такого удара со взмахом аспергиллума, кропила для святой воды. От него точно брызги летят. Значит, можно считать: неверный в последний миг своей жизни получает-таки шанс принять крещение, раз уж все другие случаи он отверг. И это никакая не ересь…

Была и другая проблема. Все-таки, как ни крути, палица – оружие не на все случаи смерти. Кто бы иначе тогда мечи ковал? Иной раз враг, получив удар, пошатнется, упадет лицом на шею своего коня, но потом, глядишь, и в себя придет. Не через дни – через мгновения. Как раз когда ты к нему спиной окажешься.

Для подстраховки от такого был у священника помощник – Рюдигер, боевой кнехт. Огромный, свиреповидный, в совершенстве владевший искусством дорубать и докалывать. Своему пастырю он был верен беззаветно, спину его прикрывал в каждом бою… вот и сегодня прикрыл, а свою грудь от трех бронебойных стрел, пущенных почти в упор, уберечь не смог.

Отец Петар, с ревом развернувшись, сумел воздать должное одному из убийц; второму в сумятице ближней рубки отдал долг кто-то другой; третий же ускользнул.

Мчатся, скачут, ратуют, метят и пронзают, Хищными волчищами грабят и терзают…

* * *

…Словно волки и гиены, Коих манит запах тлена!

На самом деле секачу, когда он бросается в атаку, не дано полностью превратиться в клыкастое рыло. Это у него получается только в обороне, когда он вжимается задом в чащобу, в камышовый залом.

А когда вепрь атакует врага – его тело открыто. Тугое, щетинистое, крепкое на рану. Но все же уязвимое. Особенно когда враг – не барс, а многотелая свора кровожаждущих псов, за которыми маячат охотники, держа разящую сталь наготове, но избегая подступаться, пока собаки не сделают свою работу.

Страшный натиск с таранными копьями наперевес мог бы опрокинуть любой встречный удар, но нет сейчас в копьях-отрядах ни одного копья-оружия, сослужили они службу в первые сутки, изломаны во вражеских телах или брошены во время ночного бегства. Да и не сходятся адские воины с орденскими братьями грудь с грудью, сила на силу. Слаженно вертятся на своих злых конях, заходят с разных сторон языками пламени.

Все это ведомо по битвам с сарацинами, и от такой отравы есть противоядие. Но тут иная слаженность, и даже сила иная.

Горят огни клинков, грохочут о железо булавы и кистени. Дождем льются лучные стрелы. Редко, но весомо огрызаются в ответ конные арбалетчики.

Слева летит аркан, падает на плечи, но Лютгер, пришпорив Вервольфа, сокращает дистанцию, не давая затянуть петлю. Тартарин разворачивает своего скакуна. В открытом поле он успел бы, однако они в тесной круговерти схватки, на земле бьются и страшно кричат поверженные кони – и легкому всаднику не суждено уйти от тяжелого. Срубив врага одним ударом, рыцарь сбрасывает с себя волосяную смерть.

Несколько раз стрелы бьют в Лютгера, отскакивают от шлема, пронзают верхнюю кольчугу и вязнут в нижней. Вспышка боли отозвалась в ноге: кольчужный чулок однослоен, и стрела дорвалась до мяса. Ничего.

Сбоку наскакивает еще один всадник. Щит давно расколот и брошен, Лютгер принимает сабельный удар на левую руку – она враз онемела, потому что кольчатый рукав однослоен тоже, но от ответного удара тартарин пошатнулся.

Вервольф насел на степную лошадку грудью, сотряс ее, опрокинул. Его боевая попона истыкана стрелами, но лишь вокруг трех-четырех из них расплываются бурые пятна – а рыцарский конь на рану крепче любого вепря.

Пыль. Мелькание, мельтешение. Солнце коснулось расщелины между вершинами, багряный свет тускнеет – и нет у предводителя возможности следить за полем боя сквозь смотровую щель. Лютгер поднимает забрало.

Псы, извернувшись, вгрызлись в плоть вепря, но он отбивается так, что прыжок их вышел крив. Мимо шеи промахнулись, на загривке не повисли. Терзают панцирно-крепкие бока, захлебываются кровью, его и своей.

Каждая капля крови теперь важна и каждая капля пота, любая уцелевшая кость, железо, вздох…

Где же охотники? Им сейчас не скрыться за своими воинами: почти все силы должны быть в бой брошены…

Вот они. То есть он: тот же, что пускал свистящую стрелу со склона двуглавого холма. При нем еще с десяток воинов, тоже в доспехах куда лучше, чем у прочих, кое у кого даже шлемы с наличниками, а под иными и кони в броне. Но это не имеет значения: все они – лишь оружие охотника, его рогатина, кинжал, свинокольный меч.

Кажется, с утра по меньшей мере двое охотников было. Должно быть, один сложил-таки голову. Или с самого начала был единственный. Не важно.

Важно – как бы вепрю обрести упор, чтобы стряхнуть псов и рвануться еще раз. Он еще в силах. Тогда с воем осыплются с него собаки, и откроется путь к охотнику, пускай лишь на мгновение, но можно успеть, можно… А сейчас кабан бестолково топчется на месте, цепляя клыками собак, но не видя их хозяина.

И будет меч под корень сечь: разящий не устанет, Ни здешнего, ни пришлого пощадой не поманит!

Лютгер вдруг ощутил себя в этот момент одновременно глазами и клыками вепря. Только ноги его сейчас увязли: между ним и охотником – ложбина, до краев заполненная кровавым водоворотом. Кипение людей, коней и оружия. Не пробиться.

Рука его потянулась к задней луке седла за рогом – но рога там не оказалось, одни осколки.

Тяжелая стрела гулко ударила в шлем. Лучник метил в лицо под отверстым забралом, но дал промах. Опускать забрало по-прежнему нельзя.

– Помощь наша в Тебе, Господи! – в отчаянии воззвал Лютгер – и был услышан.

– В имени Твоем! – донеслось единственно оттуда, откуда надо сейчас: из-за пределов водоворота. – Благодарение Тебе! Сотворившему небо и землю!

Если бы Лютгер не узнал отца Петара по молитве – узнал бы по булаве, в алой жиже до самой рукояти. Как видно, настал час, когда разрешаются все запреты.

– Отче! – крикнул он. И указал мечом.

Крик его, сопровождаемый этим жестом, перелетел над полем боя, как свистящая стрела. Ударил в цель.

– Всех народов спасение! – объяснения священнику не потребовалось. – Свет к просвещению язычников! Слава народа Израилева!

С каждым выкриком его опускалась палица – и кто-то валился под ней. Или под мечом спутника святого отца. Матиас был жив, оставался в седле и исполнял свой долг.

Двое, изнеможенные и окровавленные, они неслись на тартарского полководца и сторожевой десяток при нем. Священник кропил алой влагой щедро, направо и налево, молился в полный голос, сержант был словно нем, но меч его проливал алое столь же исправно.

К Господу Спасителю, Милости гласителю, Света источителю, Всех грехов целителю!

Тут на Лютгера наскочили сразу трое – и долгие мгновения он был занят неотрывно. Все же какая-то часть его естества продолжала следить за охотником и теми, кто пробивался к нему, поэтому он понял, когда случилось… это.

Со стороны охотника сухо и звонко перелетел пронзительный свист, проскакал по воздуху, подобно пушинке одуванчика, несомой шквалом. Вслед за ним хлынул и самый шквал – ливень стрел. С обычным свистом. С бронебойным стуком в железо – и с тупыми ударами в сокрытую за ним живую плоть.

К тому времени одного из своих противников Лютгер свалил, а в рубке с двумя оставшимися изнемогал и проигрывал. Но отчаяние его вдруг сделалось столь велико, что он тут же сразил обоих.

Однако на поле боя уже не было никого, кто пытался бы прорваться к охотнику…

Тут вдруг как-то разом иссякло кипение схватки на ближнем краю ложбины. На всем остальном ее пространстве еще ратоборствовали, но прямо перед ним водоворот затих. Лишь две лошади без всадников (одна – под орденской попоной, другая – в кожаной тартарской защите), осатанев, рвали друг друга, как хищные звери, как обитатели ада.

Вместо хмеля – сласть им пущая Кровь, из жил живущих бьющая.

И Лютгер вновь ощутил себя глазами умирающего вепря – последним его уцелевшим глазом и последним клыком.

Вервольф, успевший получить еще несколько ран, захрипел, переходя на галоп. Он тяжело пронесся вплотную к сцепившимся в терзании коням, задел их боком – и они оба рухнули.

Глухо бьют в землю копыта. Горячий, колючий, тугой ветер бьет в лицо, подобно стреле, рвется в захлебывающиеся легкие. Но он драгоценен, и снова нет возможности опустить забрало: железо помешает пить воздух.

Очередной воин ада мчится навстречу, и Лютгер понимает, что сейчас умрет. Но тот, видимо, исчерпал стрелы: почти все тут исчерпали их, кроме полководца и десятка, стерегущего его жизнь.

Взлетает в замахе вражеский клинок – и отлетает прочь, вместе с рукой и плечом.

Ничего это не изменит. Лютгер уже видит рубеж, где все свершится, – в полусотне шагов от охотника. Внимание того все еще обращено в сторону, но вот он уже начинает поворачиваться и ближе не подпустит.

Поднимает охотник свой лук, высоко его искусство, и не притомилась сегодня рука. Свистящая стрела на тетиве. Сейчас пропоет она – и следом за ней вспорхнут остальные стрелы.

Серая тень опускается сверху. Солнце до середины диска погрузилось в межхолмье.

И вдруг, одновременно с падением этой тени, что-то неуловимо изменилось. Свист сигнальной стрелы унесся куда-то прочь, туда же дернулись луки и взгляды окружающих полководца стражей. Заметались под ними лошади. С разных сторон зазвучал яростный незнакомый крик.

Уже не десятеро, а лишь двое преграждают путь Лютгеру.

Он поднял Вервольфа на дыбы, заслоняясь от выстрелов этих двоих, – и, не доставая мечом, обрушился на них всем весом огромного коня, его копытами, оскалом пасти. Смял, задавил, прорвал заслон. Но, как свою, почувствовал боль Вервольфа, принявшего в тело еще несколько смертей.

Охотник рыскнул было в сторону, и он успел бы уйти – его конь, пусть и отягощенный доспехами, был утомлен столь же мало, как рука седока. Но что-то помешало ему. Наверно, то же, что отвело свистящую стрелу от Лютгера и рассеяло сторожевой десяток. Лютгер не видел этого, он сейчас даже с поднятым забралом воспринимал все словно сквозь смотровую щель.

Яростно и твердо тартарский предводитель повернулся ему навстречу. О сдаче явно и не думал, думал о бое.

Небрегут с презрением теми, кто сдается. О пощаде вскрикнувший кровью обольется…

Их кони сошлись грудь в грудь – и Лютгер всем своим естеством ощутил, как на этом последнем напряжении из Вервольфа уходит жизнь.

Выпростав ноги из стремян, он соскользнул с оседающего коня не вбок, а вперед, пал животом ему на затылок. Весь превратился в свой выпад, в продолжающую руку линию меча.

Соударение чуть не вышибло плечо из сустава. Но рыцарь почувствовал, как треснула, раскололась под острием его клинка шлемная маска, хрустко расселись кости лица – а потом меч упруго дрогнул, ткнувшись изнутри в назатыльник шлема, и только там переломился.

Лишь после этого Лютгер счел возможным обернуться на то, что сделалось для предводителя воинов ада роковой помехой. Но то ли потому, что сумерки накрыли долину, то ли в глазах у него мутилось, долгое время он ничего не мог понять.

Когда понял – не поверил своим глазам.

2

– А разве Магомед не запретил вам изображать живое или часть его?

– А разве мы с тобой, незнакомец, встретились здесь для того, чтобы ты объяснил мне, что именно запрещал или не запрещал пророк Мухаммед, мир ему?

Да уж. Существуй в мире перечень самых неуместных вопросов, Лютгер сейчас вписал бы в него новую строку.

Возможно, его частично оправдывала усталость, давившая на плечи каменной плитой. Или боль – за павших орденских братьев, за священника, за Матиаса… За Вервольфа. За всех.

А еще боль в ноге, наспех перебинтованной. И в нескольких местах по телу: там, возможно, без ран обошлось, однако выяснится это, лишь когда будет снята кольчуга… что делать пока рано.

Но пока под его командой остается хоть полтора копья, он – военачальник Ордена. И как таковой не имеет права на горе или изнеможение.

– Ты прав, уважаемый. Назвать свое имя первым следовало мне. И по возрасту, и в благодарность за спасение. Лютгер фон Варен, фогт Ордена немецкого братства госпиталя Пресвятой Марии, что в Иерусалиме.

Название святого города Лютгер произнес без колебаний, хотя при общении с магометанами иногда рекомендовалось именовать Орден сокращенно. Но посмотрим, что скажет тот, кто мог бы не ввязываться в бой ради их спасения. И посмотрим, скажет ли что-нибудь Бруно по поводу фогта.

Из орденских братьев только они с Бруно и остались. А из рыцарей кроме них – еще Мархог. И восемь полубратьев с двумя кнехтами, все из разных копий. И конный арбалетчик из копья де Тьерри.

А их спасителей сейчас было под три десятка. Тоже понесли урон, но меньший.

– До сих пор в Иерусалиме? – удивился его собеседник, кажется, искренне.

– Уже – и еще – нет.

– Ага. Ну, не будем об этом. Мое же имя…

И тут возникла некоторая заминка. Совсем крохотная. Спутники Лютгерова собеседника уже занимались теми обыденными делами, которые всегда возникают после победоносного боя, – но сейчас они словно бы замерли на толику мгновения, а один из них, все время остававшийся рядом, вдруг, обращаясь к своему предводителю, вполголоса произнес: «Бей…» И не договорил.

– …Имя мое – Гюндуз-оглы.

Это было сказано совершенно невозмутимо. Но все вокруг перевели дыхание и вернулись к своим прежним делам.

Значит, тюрок, сельджук. Ну и раньше на то похоже было, хотя разговор и велся по-арабски.

Тот, кто назвал себя Гюндуз-оглы, был стар, но крепок, как дубленая кожа. Облачен в чешуйчатую броню непривычного вида, а шлем искусной работы с серебряной насечкой сразу снял, отдал одному из своих людей. Тот продолжает стоять рядом, с этим шлемом в руках, и можно заметить: наносник выкован в виде лапы цапли.

Перехватив взгляд рыцаря, старик усмехнулся:

– Вообще-то ты прав, друг мой Лютгер. Изображение птицы, даже одной только ее лапы, – это действительно харам. Но так уж повелось со времени наших предков, чтивших цаплю, как… и в самом деле скорее подобает идолопоклонникам, чем правоверным. Из почтения к родоначальникам мы по сей день закрываем на это глаза. Так что же, убрать мне шлем с твоих глаз долой? Или он не настолько оскорбляет твои чувства?

– Вообще не оскорбляет, почтенный. Разреши еще раз поблагодарить тебя за избавление от гибели.

– Есть за что, – кивнул старый сельджук. – Хотя ты, возможно, и сам меня спас. Этот турхаг уже собирался избрать мою седую бороду целью для своей свистульки, когда ты налетел на его десяток.

Борода Гюндуз-оглы, действительно седая, пятном выделялась на вороненых пластинах его брони. А «турхаг», надо понимать, – тот, кто командовал тартарским отрядом. Что ж, потом расспросим. Это важнее, чем причина, по которой в племени этого Гюндуза выборочно трактуют постановления лжепророка.

Те, кто что-то знает об устройстве адского воинства, – ценные союзники. Даже если они неверные. Против сил ада с кем угодно договариваться допустимо.

Смотреть на Бруно сейчас было совершенно излишне.

Какой-то юный воин спешил к ним, на ходу разворачивая кошму. Старик, не оборачиваясь, сделал было движение, готовясь сесть, – но тот, кто держал шлем, вдруг шикнул на молодого доброхота так, что тот замер, точно остолбенев. Гюндуз чуть удивленно оглянулся. Меж его людей произошло какое-то движение, один из них метнулся к коню, торопливо достал из седельной сумки другую кошму, белую, – и торжественно расстелил ее на земле.

Юноша топтался рядом, явно не зная, что ему делать. Кошма в его руках была багряной, это даже в свете наспех разложенного костерка удалось разглядеть, и сам он понемногу обретал тот же оттенок. Третий раз за сегодня Лютгеру доводилось видеть, как краснеют молодые воины.

Вновь усмехнувшись, Гюндуз сказал что-то юнцу; тот поспешно расстелил кошму рядом с Лютгером и отступил на шаг. Старик же постоял еще немного, заложив руки за спину, качнулся с носка на пятку – и вдруг сел, скрестив ноги по-тюркски. Ну кто бы сомневался…

– Красная кошма – не бесчестье, тут другое совсем… – объяснил он каким-то невеселым голосом. – Черная – тоже не бесчестье… но большая беда, да минует она всех нас. Садись же, гость мой, не заставляй смотреть на тебя снизу вверх!

«Значит, гость… Ну, пожалуй, так и есть: у его костра мы сейчас заночуем».

А вообще обычаи гостеприимства – это очень хорошо, но получалось так, что сейчас под самым что ни на есть благовидным предлогом напротив Лютгера, одного, оказались четверо. И если он сядет, то трое из них останутся стоять. Но это уж совершенно ненужные домыслы. Будь так – просто нечего бы этим людям в бой вступать.

Лютгер расстегнул оружейный пояс, опустил его наземь вместе с мечом в ножнах. Принялся было снимать кольчугу, но левая рука ослушалась. Вспомнил, как вчера, почти в такое же время, ему помогал Матиас – и сердце засаднило куда сильней, чем левое предплечье.

– Позволь-ка услужить тебе, брат, – Бруно невесть как оказался рядом. Впрочем, руки его были умелы, даже бережны, и хауберк он помог снять, лишней боли не причинив.

Лютгер опустился на кошму, преклонив колени, по– арабски: за долгие годы привык, да так и вправду удобнее в поле. Сделал жест Бруно: садись и ты. Кто-то из Гюндузовых людей заспешил было к ним с очередной кошмой, но Бруно, не дожидаясь, сложил вдвое плащ и опустился на него. Вообще-то зря: может, и стоило увидеть, какого цвета кошму ему подадут, пусть даже предводитель сельджуков и сказал, садясь на белую, что красная – не бесчестье, а черная…

Черная.

Чернота.

Лютгер не потерял сознания и даже не упал, но всем телом привалился к Бруно. Тот поддержал его. Это длилось считанные мгновения.

– Не лучше ли тебе прилечь, брат? – ровным голосом произнес Бруно по-арабски.

– Не дождешься, брат, – ответил Лютгер по-немецки. И, вновь перейдя на арабский, учтиво осведомился у Гюндуза, найдется ли место возле «предводительского» костра еще и для Мархога, ибо их здесь трое равных.

Это, кажется, не очень понравилось старому сельджуку, он даже сказал что-то вроде того, что «у костра простых воинов мясо сочнее». Но место нашлось. Кроме того, у их костра вдруг появился мех с вином – и совершенно точно не следовало уточнять, нарушается ли Магомедов закон тоже из уважения к предкам или по иной причине.

* * *

От второго костра долетел взрыв смеха. Орденские и тюркские ратники сидели там вперемежку, свободно общались, не понять, на каком языке – и вот сейчас, как видно, кто-то отпустил шутку, развеселившую всех и без перевода.

У их костра больше молчали. Причем лишь Мархогу и вправду сказать было нечего – он не владел ни одним из тех языков, на которых в Святой земле можно было общаться с магометанами.

В сельджукском отряде нашелся опытный лекарь. Он осмотрел руку Лютгера, смазал ее остро пахнущим бальзамом, а потом признал очевидное: железо спасло. Если бы не кольчатый рукав, расстался бы рыцарь с большим куском своего тела, а скорее всего – и с душой.

Тут бы в самый раз спросить о тех, в бою с которыми расставались сегодня души и тела. Вместо этого Лютгер отчего-то задал вопрос о цвете кошмы.

– Есть у нас такое правило: на племенных советах тот, у кого есть сыновья, сидит под белым знаменем на белой кошме, ест мясо белого барана, – охотно пояснил Гюндуз. – Тот, у кого лишь дочери – под алым знаменем, на красную кошму садится, вкушает мясо барана бурого или рыжего. А под черным знаменем на совет приходят бездетные. Черную кошму расстилают, мясом черношкурого барана давятся.

Лютгер перевел его слова Мархогу. Юноша, кажется, всерьез обеспокоенный, привстал, чтобы увидеть, какая под ним кошма. И, кажется, не сумел этого понять в пляшущем свете костра, который съедал все цвета. Лютгер, во всяком случае, не смог рассмотреть сейчас, но темной она была точно.

У дальнего костра снова засмеялись. Бог весть, от какого барана там ели мясо и было ли оно сочнее: на самом деле вряд ли, сушеное мясо в любом случае сок не сохраняет. Но веселее уж точно.

– Нас это не касается, – качнул головой Бруно.

– Конечно, – спокойно ответил старик. – Это даже соседних племен не касается. Тех, которые в пору Джахилии [8] считали, что их предки не из яйца священной цапли вылупились, а были снесены какой-то другой птицей. Да ты-то, гость мой, и вовсе на своем плаще сидишь.

– Я мог бы и на голой земле сидеть. Мы – те, кого твои единоверцы называют «зухиддим» и подобных которым у вас нет. Для нас мирские блага – тлен, а семья запретна.

– Не может благо быть тленом, если ты сам не отверг его. А отвергая, делаешься неправ. Ибо сказано: «Женитесь на часто рожающих! Поистине, даже не снискав иных заслуг, в Судный день сможете гордиться многочисленностью ваших потомков перед другими!» И тот, кто сказал это, знает лучше смертных.

– Во всяком случае, отрадно видеть, что ты, достопочтенный, сидишь на белой кошме, – поспешил вмешаться Лютгер. Потому что не дело неучтиво говорить с тем, с кем только что сражался против общего врага. Особенно если ваши воины сейчас отдыхают у одного костра. И твоих воинов меньше.

– Да, иметь сыновей – великое благо, – голос старика был по-прежнему невозмутим. – И горе тем, кто их лишен. Но погодите-ка…

Он отпил вина из чаши, задумчиво посмотрел на своих гостей, очевидно, решая что-то про себя. И, видимо, взвесив все «за» и «против», вновь заговорил:

– Не уверен я, что мы одно и то же значение вкладываем в слово «зухиддим». Однако, слыхал я, есть среди христиан этого края отшельники-воители, которых называют «теутон». Слышал ли ты о таких, гость мой фогт?

– Доводилось, – степенно кивнул Лютгер, с трудом сумев подавить изумление.

– Сможешь ли привести меня к ним?

Этот сельджук и вправду прибыл очень издалека. Едва ли удастся найти среди окрестных магометан тех, кто не знал бы, что немецкое братство госпиталя Марии – это и есть Тевтонский орден. И не узнал бы при первом же взгляде знак этого ордена – черный крест на белом фоне. Знак, которым помечены знамена, плащи, надоспешные котты и попоны боевых коней.

– Смогу.

– Воистину, сам Аллах свел нас вместе! – с воодушевлением воскликнул старый сельджук, или уж кем он там был. – Потому что, да будет ведомо тебе, у меня есть важное предложение для их тарау, главы.

– Добиться приема у Великого магистра ох как непросто, – произнес Бруно. – Не всякому фогту это удается…

Он перевел взгляд на Лютгера.

– Но Всевышний и вправду свел тебя с нужными людьми, почтенный, – ответил Лютгер, продолжая смотреть на Гюндуза. – Этому фогту – удастся.

Луна висела на ночном небе, почти столь же полная, как прошлой ночью. Одна из ее щек чуть заметно подтаяла, но пройдет еще много ночей, прежде чем тьма выест на этой щеке глубокую язву, источит лунный лик до переносицы, подберется к противоположной щеке…

Спать. Вот прямо сейчас уронить голову на грудь и погрузиться в забвение, даже молитву не успев прочесть.

Голосами безумных детей или демонов перекликаются в ночи шакалы. Совсем неподалеку, за соседним холмом, у них пир горой над конскими и человеческими трупами.

– Да свершится по твоим словам, друг мой, – голос старика словно бы плывет сквозь густую шерсть, вязнет в твердеющем воздухе. – Потому что есть под этим небом дела, в которых людям моей и твоей веры до`лжно участвовать плечом к плечу. И борьба против воинства Хутаме-Малика [9] – в их числе.

Лютгер не знал, кто таков Хутаме-Малик, но догадался. Глупцом надо быть, чтобы не догадаться…

Такими сведениями с первым встречным не делятся, но… они друг для друга уже не первые встречные. Цели обозначены, намерения ясны – и в этом вопросе совпадают.

– Скажи мне, почтенный Гюндуз… – медленно произнес Лютгер.

– Гюндуз-оглы, – строго произнес старик. – Мой отец, да упокоит его Аллах, носил имя Гюндуз. А я – сын его.

– Почтенный Гюндуз-оглы, – согласился Лютгер. – Верно ли я понял, что ты и твои люди, вступая в бой, не знали, кого именно поддерживают?

– И против кого выступают, тоже не знали, – кивнул его собеседник. – Потом-то сумели это понять – и возрадовались, ибо с посланниками Хутаме-Малика у нас счеты давние.

– Как же вы выбрали, на чьей стороне сражаться?

Это был вопрос, ответ на который важней, чем жизнь. Но Гюндуз-оглы ответил без колебаний, зато с некоторым удивлением:

– Мы устремились на помощь тем, кто терпел поражение. Как же иначе?

– Действительно, как же иначе… – пробормотал Лютгер. Глаза его слипались.

Опять доносится смех от соседнего костра, но уже куда менее многоголосый. Там уже спать укладываются понемногу.

Насчет часовых он распорядился. Надо бы проверить их, но сил нет. Спать.

Всему есть свои пределы. Силам тоже.

Два адских дня в седле и одна адская ночь. Спать.

Убьют так убьют.

Что-то еще было сказано и сделано, но Лютгер совершенно не в силах этого вспомнить.

Ущербной щекой легла луна на черный валик, скатанный из кошмы ночи, смяла его и примяла свою щеку. Спать.

Под щекой – войлок кошмы. Мягкий. Темный. В отблесках умирающего костра, в мертвенном свете дремлющих лунных бликов может показаться, что он черен, но Лютгер знает: кошма эта красного цвета. Спать.

А должна быть белая. Нет у него дочерей, и не будет, он – воин-монах. Но раньше, в прежней жизни, был у него сын…

Спать…

* * *

Людвиг, старший брат, говорил, что будет очень интересно. Но то ли он приукрасил, то ли ему гораздо больше повезло с семейством, перед которым довелось роль «молодого господина» исполнять.

А может, дело было в Лютгере. Даже скорее всего в нем. За год он как-то притерпелся к мысли, что вот теперь он – старший сын и наследник, однако порой воспоминания о брате подступали, как омут, как петля или нож, – и все дела, где ему надлежало пройти по следу Людвига, вдруг становились тягостны до смертной тошноты.

Или проще все. Ему уже сравнялось четырнадцать лет, и он вполне представлял себе, что такое позывы плоти, но это покамест занимало его куда меньше, чем мечевые состязания с благородными сверстниками, когда тем случалось оказываться в замке Варен или самому ему выпадал случай бывать в соседских замках, чем тяжесть охотничьего копья, бешеная скачка сквозь лес… даже, пожалуй, чем игра лютнистов, когда не по обязанности, а в охотку.

К тому же плотских утех сейчас и не предполагалось.

Лютгера больше всего беспокоило, как быть, если эти деревенские хитрованы не положенную монетку ему заплатят, а тот выкуп за невесту, который издавна был установлен для домохозяйств с их уровнем дохода: хребтовую часть свиной туши, бочонок пива и… и… Что-то еще там было, не менее пяти наименований, ему вправду боязно делалось. Кажется, одной из этих пяти вещей был живой гусь. Или даже два гуся.

Право слово, следовало по-тихому приказать кому-нибудь из слуг, чтоб дожидался с возком неподалеку.

Он утешался мыслью, что мужики не захотят, конечно же, поставить молодого господина в глупое положение, такое ведь весьма чревато. Так что выкуп будет серебром. Даже знал, каким именно: «вечный пфенинг», большущий, полновесный и восхитительно роскошный для крестьянского глаза. Пять таких монет, очень тщательно хранимых и лелеемых, уже несколько лет кочевали по окрестным деревушкам, время от времени переходя в собственность владельцев замка, но потом снова вовлекаясь в круговорот.

Для этой монеты Лютгер специально прицепил к поясу новенький кошель. Но что делать, если жених все-таки расплатится свиной хребтиной, пивом, гусями и… вспомнил: отрез тонкого холста, большой круг овечьего сыра, а еще…

Что-то ведь полагается еще…

Если пиво будет то же, что к свадебному столу подали, то придется весь бочонок слугам отдать. Но могут и лучшее выставить. Домохозяйство все-таки зажиточное.

Он делал все как надо: улыбался, поднимал за молодых кружку, одобрительно кивал. Немудреные крестьянские песни тоже подхватывал. Когда родня невесты начала бить во дворе глиняные миски и плошки, отгоняя от новобрачных зло, лихо расколошматил вдребезги пару посудин. Одобрительными возгласами подбадривал молодых, когда те шустро собирали осколки. У невесты это получилось ловчее, чем у жениха, да она и постарше его была, и на полголовы выше. Лютгера тоже старше на целый год, но ему-то что, он ведь тут жених не настоящий.

А вообще ему она ростом почти вровень, не то что женишку своему малолетнему. Как его зовут хоть? Ян Младший, вот как: в доме его отца, Яна Беспалого, они сейчас и праздновали. А невеста – Вальбурга, дочь Вотцеля Пчеловода. Рослая девица и крепкая. Красивая, некрасивая – это поди разберись: она ведь не кольчуга и не лошадь, чтоб такое понять можно было…

После битья посуды полагалось плясать до упаду, и нашлись охотники превозмочь молодого господина. Это уж дудки, где тут мужику против будущего рыцаря устоять: танцы в доспехах – то, в чем с детства упражняются, без этого в пешем бою никак…

Пригоршню зерна в молодых, для грядущего многочадия, тоже кинул, сразу после родителей невесты, согласно обычаю.

Интересно по-прежнему не было, было тоскливо. Временами приходила непрошеная мысль: а как Людвиг держался на его месте? Вокруг него, наверно, любая деревенская свадьба искрилась весельем. И жених, небось, с опаской поглядывал, всерьез тревожась, не решит ли молодой господин воспользоваться Ius primae noctis [10] в его древней первозданности… а невеста, наоборот, поглядывала с лукавой надеждой и украдкой вздыхала, вытирая слезинку, когда Людвиг, получив «вечный пфенинг» в уплату за ее девственность, удалялся прочь…

Вот что еще, последнее в перечне, входит в традиционный выкуп невесты вслед за овечьим сыром – живая овца. Да, вроде все.

Теперь предстояло выдержать только обряд «выметания гостей», когда мать молодой и пять служанок (обе семьи были зажиточными, чего уж!), усердно водя метлами над полом, выставили всех посторонних из устланной свежим камышом полуподвальной клети, где новобрачным предстояло провести ночь. Лютгер посторонним не был: он вошел туда прежде всех, а когда юные дру´жки жениха и подружки невесты под руки ввели оробевшую пару, которой к утру предстояло стать мужем и женой, торжественным жестом отстранил жениха, поставил ногу на кровать и с облегчением принялся ждать выкупа. Облегчение его было связано с тем, что в брачную подклеть точно не затащат кусок свиной туши, овцу и прочее – значит, можно будет спокойно взять пфеннинг и, пожелав крестьянам доброй ночи, отправляться домой.

* * *

Он не понял, что произошло. Даже тогда не понял, когда жениховы дру´жки вдруг затолпились вокруг невесты, а девчонки, наоборот, окружили его самого.

Что-то неладное заподозрил, лишь поймав оценивающий взгляд матери новобрачной. Та подбоченясь стояла наверху, у самой двери, будто преграждая выход, – а из-за ее спины почему-то выглядывал угрюмый жених. Лютгер понятия не имел, как он там оказался. Вроде же должен был быть тут, возле свадебного ложа, с пфеннингом наперевес? Или не жених, а кто-то другой должен серебро вручать?

Сам Валентин фон Терни [11] не разберется в обычаях этих мужланов…

Мальчишки, обмениваясь солеными шутками, стянули с Вальбурги платье: она стояла в рубахе, плотно зажмурясь, лишь покряхтывала, когда ей неумелыми руками расплетали волосы и вынимали серьги из ушей. Подружки невесты зачем-то принялись расстегивать верхнюю одежду на самом Лютгере. Да, это в обычае – вот так менять все привычное, прежде чем жизнь тоже перевернется, будет пролита кровь, умрут дети и возродятся в тех же телах уже взрослыми. Но что, вручать выкуп как бы почти в постели – разве именно так и полагается? Старший брат не рассказывал о таком, но, значит…

Полураздетых, их усадили на ложе, на квадрат чистого полотна, расстеленного поверх тюфяка. Парни разули невесту, сняли с ее ног чулки. Девчонки вокруг Лютгера тоже завозились, захихикали, опустившись на колени.

Колышутся огоньки сальных плошек. Свежо и пряно пахнет душистое сено, которым набит свадебный тюфяк.

Один из дру´жек что-то шепчет Вальбурге на ухо. Она, не открывая глаз, покорно поднимает руки, чуть привстает – и тут же с нее через голову сдергивают рубаху.

Когда Лютгер осознал, что его тоже раздевают совсем, он чуть было не рванулся – и, конечно, расшвырял бы всех невестиных подружек. Но оказывать сопротивление малолетним девчонкам означало бы сделаться совсем смешным…

Они, все так же пересмеиваясь, стремительно ускользнули вверх по лестнице. Дру´жки дали деру тем же путем еще раньше. И когда последняя из девчонок исчезает наверху – мать невесты, которую они в своем отступлении обтекали, как воды ручья обтекают громоздкий валун, захлопывает за ними и за собой дверь.

И тут же снаружи грянула песня: разудалая, веселая, полная освященной обычаем похабщины. Родичи обоих молодых, собравшиеся во дворе, будут петь и пить, плясать и петь, может быть, петь и драться – час, два, три, сколько потребуется, пока из дома не прозвучит крик боли, доказывающий, что невеста стала женой…

Чьей женой? Этот, как его, Ян Младший – он что, сидит там сейчас, среди всех этих добрых бауэров, наливается пивом и ждет, когда его нареченная принесет сыну его господина тот дар, который девушка может вручить мужчине лишь единожды? Все остальные Яны, Вотцели и прочие, что собрались сейчас во дворе, тоже ждут именно этого?! И их жены тоже ждут?

Не помнил он имена этих бабищ – да и Людвиг вряд ли считал нужным запоминать. Но дело в их мужьях.

Им не может быть жалко пфеннинга. Они обеспеченные домохозяева! Замок Варен скорее опекает их, чем давит из них соки! Им самим должно быть стыдно, перед родней и соседями, так крохоборничать!

А если не жадность тому причиной – то что тогда?!

Где это вообще видано: выплачивать господину такие долги натурой, даже среди беднейших крестьян?!

Дверь, конечно, на засов не задвинута. И одежда его вся здесь осталась, вот она, на сундуке, аккуратно сложено и верхнее, и исподнее платье, а рядом свернулся змеей пояс с кинжалом. Никто не помешает ему встать, облачиться в господское платье и выйти… Но сделать это сейчас – означает навлечь позор на замок Варен. И на себя, ныне старшего сына, которому когда-то предстоит…

Вот, наверно, в чем дело: их сердцу был мил Людвиг! Эти бауэры не могут отказать тому, кто пришел ему на смену, в праве называться старшим сыном… отказать не могут, но показывают: ты не мужчина, ты не твой брат, ты не сможешь поступить так, как подобает!

Лютгер с ненавистью посмотрел на бревном лежащую рядом с ним Вальбургу – конечно, она тоже участница заговора! И тут его ненависть куда-то испарилась.

Обыкновенная крестьянская девица. Рослая, крепкая, очень чисто вымытая. Очень юная, пускай и старше его. Очень испуганная: до сих пор глаза раскрыть не посмела.

Людвиг уже год назад, в свои тогдашние пятнадцать, был мужчиной. И не только телесно. Он бы смог оценить, красива эта девица или нет. Ну, просто представил бы, что она – что-нибудь понятное: если кольчуга – то гибкая, легкая, прочная, обтягивающая тело, как вторая кожа… Отличная скаковая кобылка, необъезженная еще, пугливо трепещущая ноздрями, но изгиб ее шеи горделив, бабки изящны… Меч со струйчатым, вьющимся узором вдоль лезвия: в бою он, наверно, поет…

Песня грузно топталась во дворе – не как меч, а как пьяная сороконожка. Билась в забор и стены дома неуклюжими изгибами тела, сама себе лапы оттаптывала.

Лютгер осторожно коснулся тела Вальбурги. Девчонка вздрогнула так, будто в руке у него было раскаленное железо. Эх ты… заговорщица…

Он постарался немедленно доказать, что заслуживает права называться мужчиной. Она судорожно предприняла неловкие, но жаркие попытки помочь ему.

Оба примерно знали, что следует делать, однако у них долго не получалось. Это было как первая охота на оленя: копьем владеть умеешь, в убойное место вроде попал – а вот не удается толком пронзить, сам измучаешься и зверя измучаешь, пока, наконец, рухнет он, многажды израненный. Песня еще трижды опоясала двор и зашла было по четвертому кругу, когда Вальбурга, уже нежданно для них обоих, закричала под Лютгером, с этим криком перенесясь на другой берег той реки, которая отделяет девушку от женщины.

Тут же с пьяным смехом ворвалась родня, осыпала их лепестками цветов, и сразу после этого Лютгера вдруг словно бы перестали замечать. Он едва мог поверить своим глазам. Все поздравляли мужа и жену, Вальбургу и младшего Яна, их лица светились счастьем… Кто-то подхватил с тюфяка окровавленное полотно и, размахивая им, выбежал наверх, откуда сразу донеслись новые ликующие вопли…

Значит, дело не в том, что новому молодому господину стремились указать его место, заставить сравниться с покойным братом и ощутить свою малость?

Молодой господин торопливо натянул одежду, препоясался кинжалом. На него по-прежнему не обращали внимания.

Не зная, что и думать, он подошел к коновязи. Маявшийся там вороной с радостным ржанием потянулся ему навстречу. Лютгер затянул подпругу, вскочил в седло – и едва удержался от того, чтобы махнуть через изгородь: померещилось вдруг, что он здесь в осаде и со двора его живым не выпустят.

Уж на этот поступок точно обратили бы внимание. Но он превозмог себя и выехал через ворота, так никем и не замечаемый. Обе семьи бурно веселились, отмечая свершившийся брак своих детей.

Всю дорогу до замка Лютгер ломал голову, пытаясь понять, что это было. Так и не понял. В замке никому ничего не рассказал.

* * *

Вальбурга понесла сразу после свадьбы. Может быть, с первой же брачной ночи – но кто угадает такое наверняка? Срок, который требуется женщине, чтобы выносить новую жизнь, не может быть вычислен с точностью до дня. И даже до недели.

В положенное время она родила мальчика. Назвали его, конечно, Ян. Теперь он считался Яном Младшим, а отец его, то есть муж Вальбурги, звался Ян Недомерок. Среди бауэров такое прозвание обидным не считалось: можно зваться Недомерком и стать исправным хозяином, когда придет твой черед сменить отца.

Если о происхождении этого ребенка и шептались в деревне, до замка эти слухи не доходили. А скорее и не шептались – принимали все как есть. И без того забот по темечко.

Лютгер пару раз видел Вальбургу с младенцем на руках: она ему кланялась, конечно, и оба старших Яна тоже склоняли головы положенным образом, молодой господин есть молодой господин… А младенец – ну, он тоже младенец и есть, кем бы ни был зачат: нечто запеленутое, попискивающее, с красным пятном рожицы. Второго взгляда не стоит.

Потом судьба Лютгера изменилась. Правда, это уже через три года произошло. О семействе Яна Недомерка он что-то специально узнавать не стремился, скорее наоборот, но владение Варен – не графство и даже не баронство, тут поневоле хоть что-то да будешь знать о любом из сколько-нибудь заметных хозяев.

Детей в той семье больше не было, первенец так и остался единственным. Для замковых слуг это оказалось поводом почесать языки – и кто-то обмолвился, что, мол, сын Яна Беспалого вроде как совсем слаб по мужскому делу, и будто это сделалось ясно еще в его подростковые годы, меж деревенскими парнями такое не утаить. Даже странно, отчего Беспалый решил его женить столь рано – но вот, выходит, не прогадал: хоть один внук да растет у него!

Вон оно что…

Конечно, могло не сработать, тогда этим деревенским хитрованам пришлось бы что-нибудь иное выдумывать. Но вот сработало. И не бесполезная девчонка родилась, а кто надо – наследник.

Последний раз Лютгер навещал родовое гнездо уже с орденским плащом на плечах, незадолго до того, как в Святую землю отправиться. В ту пору мальчишка уже в штанах бегал и отцу вовсю по работе помогал. Смышленый он рос и крепкий, но по-прежнему единственный. А муж Вальбурги теперь звался Яном Старшим. Бывает.

С обитателями замка тоже перемены случаются: еще недавно молодым господином звался второй сын старого фон Варена – а вот уж и третий, Лотарь… Причем второй-то жив, просто иную стезю выбрал.

Если раньше Лютгер избегал мимо этого дома проезжать, то сейчас специально выбрал случай. Мальца рассмотрел хорошо. Даже имей он прежде сомнения, утратил бы их: себя в этом возрасте, он, конечно, со стороны не видал, а вот младшего братишку Лотаря, теперь ставшего молодым господином, таким помнил хорошо. Очень похож. И лицо фон Вареново, и движения…

Ни отцу, ни брату так ничего и не рассказал. Мало ли что!

Потом, уже через годы, понял с опозданием, что отец-то, скорее всего, и сам все знал. Причем с самого начала. Не слепец же он и не глупец…

Но тот, кто уходит в Орден, с отцовскими владениями расстается навсегда. С детьми тоже, даже будь они рождены в законном браке. Впрочем, из такого брака в Орден не уходят, точнее, не принимают в Орден женатых. Четвертый пункт присяги.

Так он и не заговорил со своим сыном – ни разу в жизни. И с матерью его слова не сказал. Даже в ту ночь, на ложе соития.

Если Ян Младший жив сейчас – он совсем взрослый парень, молодой мужчина. Мог бы и сам в Орден вступить – пункт первый присяги: «Клянусь, что происхожу из благородного рыцарского рода, а отец мой был рыцарем или имел право быть им». Благородство, кажется, только по отцовской линии обязательным считается. Во всяком случае, нигде четко не сказано иное. А в ночь зачатия сына Лютгер, конечно, рыцарем еще не был, но…

Вот уж безумие. Пункт второй присяги: «Клянусь, что был рожден в законном браке». Только во сне можно о таком забыть!

Тут он и понял, что пребывает во сне. Но еще успел увидеть, как Ян стоит рядом: такого же роста, шириной плеч не хуже, лицом тоже похож. А цветом глаз – в мать.

Без кольчуги и без плаща с орденским знаком. Невозможно. И не надо. Полубратьев без рыцарского статуса принимают по упрощенной присяге, в ней таких пунктов нет – но наверняка Ян, старший и единственный наследник, не жаждет стать орденским полубратом.

Наверное, женат уже законным браком: ведь он теперь куда старше своего отца той поры, как… как тот стал отцом. Поди, и род уже несколько лет как продолжил…

Cвой род.

* * *

Ночь после боя чаще всего проводишь прямо под небом, без шатра.

Просыпаться после этого случается по-всякому. Иногда просто будит свет, пробивающийся сквозь смеженные веки, или тепло солнца, что осторожно трогает пальцами обращенное к небу лицо. Порой будит ветер. Это чаще всего скверная побудка: хотя ветер может нести запах полыни, дым костров, вкусный аромат горячей похлебки – но рядом с полем боя обычно властвуют иные запахи.

Бывает, просыпаешься от молитв и разговоров вокруг, если прочие в твоем отряде пробудились раньше тебя.

От птичьего хора – тоже бывает. Просто удивительно: без малого пустыня вокруг – а птичьё орет, как в отрочестве на охотничьих биваках посреди леса. Причем в основном то же самое птичьё – дрозды, черные и серые.

Иной раз вскакиваешь посреди ночи, по тревожному возгласу часового, его предсмертному вскрику – или придушенному хрипу, который громче любого вопля.

Лютгер фон Варен проснулся от боли – саднила раненая нога. Эта боль была ровной, как пламя свечи в безветрие, она не вгрызалась в плоть гнилостными толчками, не дергала свирепо – и оттого наполняла тело почти что радостью, знакомым ощущением легкой раны, которая вскоре уйдет, оставив на память лишь рубец.

– От сна восстав, прибегаю к Тебе, Владыко Боже, Спаситель мой. Благодарю Тебя за то, что привел меня увидеть сияние этого дня, – шепотом молился рядом Бруно. – Благослови меня и помоги мне во всякое время и во всяком моем деле. Озари светом благодати темноту души моей…

– …и души усопших по милосердию Твоему да почивают в мире, – подхватил Лютгер. – И да обновится лик земли.

– Аминь! – слитно произнесли они оба. И посмотрели друг на друга.

– Помоги сменить повязку, брат.

Братство госпиталя Приснодевы – не просто слова. Любой рыцарь Ордена должен помнить: он – госпитальер. И какие-то азы врачебного дела ему ведомы.

Бруно были ведомы даже беты. Он сноровисто размотал повязку, достал из лежащей под головой седельной сумы чистую тряпицу.

– Если хочешь, можно послать за вчерашним лекарем с его бальзамами, брат.

– А есть ли в том нужда, брат?

– На мой взгляд – никакой, брат. К чему тут бальзамы: рана чистая, сухая. Пусть дышит сквозь перевязку. Я на всякий случай rot puluer [12] еще раз посыпал.

– Благодарю, брат. А тебе самому…

– Нет, – сказал Бруно, как отрезал; все его отношение к «бальзамам неверных» было в этом ответе.

Они помолчали немного.

– Старый человек, – Лютгер словно бы счел себя обязанным заступиться за Гюндуза-оглы. – В долгом походе… Удивительно ли, что с ним лекарь, а с лекарем снадобья?

– Не удивительно. И имени своего этот старый человек, как ты мог заметить, не назвал. Только отцовское прозвание, по которому не поймешь, кто он такой.

– Не назвал, – вынужден был признать Лютгер. – Ну так ведь не мы его спасли – он нас. Да и если уж старый… племенной вождь едет невесть откуда, чтобы предложить Ордену союз против всеобщего врага… В общем, он имеет право часть своих секретов открыть только магистру.

Они продолжали говорить шепотом. Вокруг серела предрассветная муть. Постанывал во сне Мархог: ему ран не досталось, но, должно быть, страшен оказался сон юноши после вчерашней битвы.

– Магистру, – особенным голосом произнес Бруно. – Ну да, раз уж нашелся фогт, который обеспечит неведомому пришельцу аудиенцию у брата Анно…

– Давай-ка очистим место для трапезы [13], брат. Бруно фон Хельдрунген, ты имеешь в виду, что я должен был сказать что-то иное? Или сделать не то, что сказал?

Тут были кое-какие подводные камни. Фогт – орденская должность; не комтур, конечно, тем паче не ландмейстер, однако первая, о которой имеет смысл говорить. А такой отряд вести, какой был у них еще позавчера, – это для фогта близко к верхнему пределу, потому что тут уже совсем рядом пределы малых комтурств начинаются.

Так что лишнего Лютгер фон Варен на себя не взял. Однако фогтом он в этой вылазке назван не был, хотя и командовал отрядом. В Ордене, как известно, все семейные связи и мирские титулы прекращают свое существование, даже Великий магистр рядовому орденскому рыцарю – брат. Только вот в действительности не все обстоит так просто, а если и все, то не всегда. Раз уж Хартман фон Хельдрунген, прежде имперский рыцарь, сейчас – вторая фигура в орденской иерархии (и по заслугам, кто же спорит!), то… В общем, если в каком-нибудь отряде окажется его племянник Бруно и при этом не он будет этот отряд возглавлять, то должность подлинного командира тоже прямо определена не будет.

Так что согласно букве закона Лютгер – никакой не фогт. Другое дело, стоит ли такие подробности объяснять тому мусульманскому вождю, который сейчас рвется на переговоры с Великим магистром? И можно ли чинить ему препятствия? Особенно если он, вдобавок ко всему, твой спаситель.

– Нет, брат-рыцарь, – очень недолго подумав, ответил Бруно совершенно обычным голосом. – И в сказанном, и в сделанном ты абсолютно прав.

– Сделанного-то покамест немного…

– И вот чтоб лучше это начатое завершить… В общем, сам на всякий случай знай и магистра извести: это не сельджуки.

Лютгер выжидающе посмотрел на Бруно.

– Чуть иная речь у них, когда они переговариваются друг с другом, – пояснил тот. – Язык тюркский, но акцент более гортанный. Ряд слов вовсе незнакомых. Ну и – где встретишь сельджука, чтоб прилюдно пил вино? А цапелью лапку ты и сам заметил.

– Ага… – Лютгер мысленно переложил несколько бусинок на невидимом абаке, но общая сумма от этого не изменилась. Есть ли разница, ближний сосед или дальний предлагает союз против всеобщего врага? От ближнего обычно больше проку, но ведь дальний имел в виду что-то совсем особенное, раз уж в путь отправился! – Не знал, что ты владеешь тюркскими наречиями. Да еще столь совершенно.

– Ты многого обо мне не знаешь, брат-рыцарь…

– Верно. Я, например, не знаю, как ты зовешь своего коня.

Бруно фон Хельдрунген своего коня сохранил, единственный из всех братьев и полубратьев, кто выжил вчера. Не потому, что как-то специально его берег: никто во вчерашней битве не щадил ни лошадей, ни себя. Теперь нехватки в конях не будет, но все они потеряли всадников, и орденских, и тартарских. Да, кони теряли всадников, всадники – коней, но так уж вышло, что огромный смоляной масти жеребец остался неразлучен со своим хозяином.

Бруно издал горлом странный звук. А еще он, кажется, изменился в лице. К счастью, сейчас этого было толком не разобрать – потому что легче представить, как его исчерна-смоляной конь меняет масть на белую в яблоках.

– Азраилом…

Это имя Бруно едва выдавил, мучительно замявшись. И тут же принялся оправдываться:

– Сугубо для страха магометан, брат. Чтобы, только увидев его, – и меня на нем, конечно! – они сразу понимали: сейчас им путь в преисподнюю откроется…

– И, разумеется, каждому магометанину, которого стопчешь этим конем, ты успеваешь его имя назвать, – без улыбки кивнул Лютгер. – Да не оправдывайся, брат-рыцарь! Что ты, право слово, будто не брат-рыцарь!

Он вдруг зевнул так, что едва не вывихнул челюсть. А потом, кажется, клюнул носом – всего на миг, но за это дремотное мгновение, прежде чем подбородок коснулся груди, ему увиделось странное.

Азраил, огромный конь Бруно, сидел на земле, как очень редко сидят кони и как, бывает, полулежат усталые путники. Боевая попона на его спине складчато сложилась, будто покрывая крылья или сама в крылья превращаясь. И была та попона не орденских черно-белых цветов, но сплошь черна, как шерсть самого Азраила.

А перед ним, не касаясь земли, в струящемся светом воздухе сидел некто, подобный человеку.

«Пожалел ли ты за все века кого-нибудь из моих рабов, навещая их?» – спросил этот некто Азраила.

«Я пожалел двоих – ответил тот, и речь его была человеческой, голос же казался подобием одновременно конского ржания и далекого грома. – Одним из них был маленький ребенок, оставшийся в пустыне один после того, как погибли его отец с матерью. Другой был владыкой, который правил честно и справедливо. И я пожалел его, когда забирал его душу, – но не забрать уже не мог. А душу первого мог. И не забрал ее, нарушив твою волю».

По глади сияния там, где должно находиться лицо собеседника Азраила, проходит рябь улыбки. «Тем справедливым правителем был как раз тот сирота, душу которого ты оставил в его теле, – говорит он. – Так что пожалел ты только одного, и волю мою при этом не нарушил. Я тоже его пожалел».

Черный конь совсем по-человечески качает головой. Грива его взлетает, как грозовое облако.

«До сих пор не могу понять, зачем ты сотворил смерть в столь прекрасном облике, как мой», – говорит-ржет-грохочет он.

«Я и жизнь сотворил в облике столь же прекрасного коня, – вновь улыбается его собеседник. – Только белого. Кого он коснется своим дыханием, тот оживет в то же мгновение. Потому и называют его ангелом жизни. Когда выдыхает он, жизнь приходит в мир, когда вдыхаешь ты – она уносится. А когда ваши вдохи совпадут, наступит Судный день. И никогда не следует забывать, что этот мир представляет собой лишь вздох ангела…»

Лютгер что есть силы всматривается в лицо того, кто говорит с конем Бруно. Черты его изменчивы, но ясно: это не сам Бруно.

«Значит, в день Суда именно мне надлежит разом вдохнуть все души? – угрюмо интересуется Азраил. – И кому же это наказание – им или мне?»

«В тот день все будет не так, как пытаются представить смертные и бессмертные, – следует ответ. – Отстранены будут ото всех дел и ангелы-истребители, и ангелы-допрашиватели, и ангелы-стражи. Жизнь сделается вечной, а смерть умрет».

«Стало быть, заколешь меня над могилой мира? – все тем же мрачным ржанием вопрошает конь. – Так, как язычники приносят в жертву скакунов на курганах своих вождей?»

«Не тебя и не так, – следует ответ. – После того, как все обитатели рая войдут в рай, а все обитатели ада войдут в ад, приведут смерть в образе белой овцы и зарежут ее. Обитатели рая, увидев это, возрадуются, поняв, что не суждено им покинуть место вечного блаженства, а обитателям ада это доставит еще горшее мучение, ибо лишатся они надежды, что смерть избавит их от мук…»

И тут подбородок Лютгера коснулся, наконец, груди, принося пробуждение.

Одновременно с этим предрассветная серая мгла сменилась прозрачной лазурью и багрянцем. Почти сразу лагерь наполнился нечестивыми завываниями: воины Гюндуза-оглы молились своему лжепророку Магомеду.

Мархог вдруг тоже взвыл чуть ли не таким же голосом, будто тщась перекричать их. Но при этом не проснулся.

Кошма, на которой он лежал, была черного цвета.

3

Анно фон Зангерсхаузен, «брат Анно», равный среди равных в рыцарском братстве, но при этом – Великий магистр Тевтонского ордена, чья власть над рядовым членом Ордена превыше, чем власть епископа над послушником.

По этой причине Лютгер испытывал сейчас большую неловкость. Бояться ему было нечего, но все же – для чего он нужен брату Анно?

– Прошу простить, ежели…

– Нет-нет, ты не запоздал, брат, ты прибыл вовремя, – магистр угадал с полуфразы. – Как твоя рана, брат Лютгер?

– Полностью исцелена, – терпеливо ответил Лютгер четвертый раз за сегодня и третий раз за миновавший час. «Далась им всем моя нога!»

– Ты уверен? – поинтересовался магистр с гораздо большей настойчивостью, чем ему подобало.

Лютгер ответил не словами: он быстро проделал комбинацию, которую про себя именовал «клюка», тут же перешел с нее на «полущит» – а это, между прочим, по четыре стремительных скачка в каждой, с переменой стойки из левосторонней на правостороннюю. Последнюю четверку завершить не успел: брат Анно, пристально наблюдавший за ним, вдруг оказался рядом и с большой грамотностью провел движение контратаки. Пришлось проделать уклонение со встречным подшагом. Но магистр на маневр не поддался, принял защитную позицию.

Некоторое время они славно выплясывали на равных, у Лютгера даже возникло было желание вежливо поддаться: не проиграть, конечно же, а выиграть с минимальным преимуществом. Однако Великий магистр спрашивал насчет раны – и в этом случае у него могло создаться превратное впечатление. Поэтому Лютгер ускорился, в результате чего противник почти сразу перестал попадать в темп его движений – раз, два, а на третьем прыжке фон Варен, сорвав дистанцию, оказался напротив его незащищенного бока.

Оба они при этом руки держали перед собой, слитно, словно в одной из них малый щит, а в другой – легкий скоростной меч. Лютгер потаенно улыбнулся. Магистру долгое время казалась сущей ересью идея, что в пешем мечевом бою успех на семь пунктов из дюжины зависит от игры ног, а в бездоспешном варианте и до восьми-девяти дюжинных возрастает. Но после некоего случая у стен Акры он поневоле был вынужден признать ее истинность.

Впрочем, если бы не тот случай – брат Анно и вовсе ни о чем бы не узнал. Где он, а где брат Лютгер…

– Убедительно, – Великий магистр перевел дыхание. – Но у меня все же есть оправдание, брат: за пятьдесят лет – не за тридцать…

– В бою оправданий не бывает, брат Анно, – возразил Лютгер: от него не лесть требовалась. – И потом, на мне ведь сейчас сапоги, даже со шпорами, а на твоих ногах – легкие туфли.

– Убедительно, – повторил магистр. – Вижу, твоя нога, хвала Господу, и правда в добром здравии. А это важно, потому что, брат-рыцарь, тебе предстоит…

Лютгер мысленно содрогнулся. Неужели брат Анно не отказался от мысли утвердить его на должности ширммейстера, «мастера защиты»? И как быть, если сейчас это будет не просто устное предложение, а официальный рескрипт, утвержденный орденским капитулом?

– …Предстоит долгая поездка с короткими стременами, – будничным тоном завершил магистр. И выжидающе посмотрел на своего собеседника.

– Да будет на то твой приказ и воля Ордена, брат Анно, – Лютгер склонил голову. – Я готов.

– Но не радостен? – проницательно усмехнулся магистр.

– Прошу простить, это чувство для мирян, брат Анно. Радостен, не радостен… Если, по соизволению Господа, эта служба на пользу Ордену – то она и в радость. А справлюсь я с ней не хуже любого и лучше многих. Мой язык, мои навыки, моя жизнь – все в твоих руках. Да свершится. Так что радостен.

На самом деле радостен он не был, но тут уж воистину оставим чувства для мирян. Это в первые годы – и на Святой земле, и в Ордене… в Тевтонском ордене – Лютгер буквально кипел рвением, каждая такая поездка виделась ему приближением конечной победы над язычниками. С тех пор он разного насмотрелся. Принимал как должное. Если Орден действительно считает, что именно такая служба ему нужна, причем именно сейчас, – да будет так.

Тут же он понял, что этими словами опрометчиво дает согласие и на служение в качестве «мастера защиты», лишив себя права на отговорку, что, мол, учитель, даже наставляющий в боевых искусствах, – все же слуга, а брату-рыцарю такое не подобает. Ну что ж, если его сейчас захотят поймать на слове, придется быть верным слову…

Впрочем, это вряд ли. Желай магистр в таком случае действовать вопреки воле рядового орденского брата, ему бы не потребовалось идти столь обходным путем. Довольно было бы и прямого приказа.

– О навыках и поговорим, – кивнул фон Зангерсхаузен. – Кавалерийским луком, надо полагать, не владеешь?

– Скверно владею, брат Анно, – сразу признал Лютгер. – Так и не выучился толком. Но в метании дротиков искусен.

Это было важно, ибо с короткими стременами ездят сарацины и прочие, так что название поездки означает рейд во вражеский тыл. Там не только стременные ремни на восточный манер подтянуты, но и все им под стать: кони, седла, оружие, облачение всадников… умение держаться и говорить…

Иногда, правда, случаются такие рейды, в которых умение говорить на каком-то из местных наречий не требуется вовсе. Даже для допроса пленников. Впрочем, если все же доведется допрашивать – кто-то понимающий в отряде обычно есть, хоть один.

В поездках такого рода и внешность важна не особо: издали ее доспехи с плащом создают да манера посадки, вблизи же, если кто и увидит незагорелую кожу или светлые волосы из-под шлема, он об этом уже не расскажет.

Это все же случается редко. И не похоже, чтобы сейчас готовился именно такой рейд. Но да свершится. Если понадобится, провести допрос без толмача Лютгер сумеет, а лицо у него давно уже выкрашено здешним солнцем. С дротиками же вместо луков здесь многие ездят, среди сарацин вообще меткие стрелки довольно редки.

(Тут он поневоле вспомнил один недавний бой – и украдкой поежился.)

– О твоем владении су´лицей наслышан, – кивнул магистр, без заминки использовав славянское название, что Лютгера несколько удивило, а при других обстоятельствах и встревожило бы. – Но вообще-то буду очень рад, если тебе во время этой поездки вовсе не придется пускать оружие в ход.

Это тоже было удивительно. А поскольку больше вопросов магистр не задавал, то спрашивать пришлось уже Лютгеру. У тех, кто выезжает с короткими стременами, свои привилегии.

– Сколько человек я смогу взять с собой?

В этом вопросе содержалось сразу несколько дополнительных, а на самом деле основных. Магистр ответил сразу на все, но так, что яснее не сделалось:

– Ты сможешь отобрать полтора десятка ратников. Братьев-рыцарей с нашей частью отряда отправится двое. Старший из них – ты, брат Лютгер.

Так. О том, кто второй рыцарь – которого выбрать нельзя, который в отряд назначен, но не назначен старшим, – можно будет спросить потом. Или вообще не спрашивать. Все и так ясно.

– Могу я узнать что-то о… не нашей части отряда?

– Разумеется, брат. Союзные тюрки, числом двадцать семь.

Вот оно что…

Именно столько их и было: двадцать три воина, двое вооруженных слуг, лекарь – тоже при оружии, но абсолютно не воинственного вида, старше средних лет… и предводитель. Возрастом много старших лет. Таких лет, в какие вообще-то не ехать в запредельные дали и там ввязываться в схватку на стороне слабейших нужно, а полеживать на кошме, белой, дожидаясь прихода Азраила.

И обтекаемый оборот «союзные тюрки» в речи фон Зангерсхаузена…

– Я понял, брат Анно.

Пауза. Обмен взглядами.

«И ты даже не хочешь знать, кто является старшим в вашем объединенном отряде?» – спрашивают глаза магистра.

«Нет», – отвечает Лютгер. Ибо понятно: предводитель – тюрок из запредельных далей – предложил Ордену тайный, но выгодный союз. Такой, о котором он мог говорить только самолично, не через представителя. И союз этот настолько важен, что Орден выделит старому тюрку сопровождение, которое будет подмогой его собственной свите. Свита эта, надо думать, была повнушительней, когда выезжала из своих запредельных далей, но в пути поистаяла… и обратный путь ей без тевтонского усиления не преодолеть.

А как орденский отряд будет преодолевать возвратную дорогу – это вопрос отдельный. Может статься, некому будет и преодолевать. На таких маршрутах воинские отряды имеют свойство истаивать.

Конечно, это статочная цена, раз уж дело по-настоящему важно для Ордена – а надо думать, так и есть. Лютгер и сам бы ни минуты не колебался, принимая такое решение. Для других – и для себя.

Извечный выбор: как не потерять слишком многих (ибо Орден даже в лучшие времена ощущал нехватку верных и умелых мечей, а эти времена позади), но при этом достичь цели. Все правильно. Именно эти двое орденских братьев – наилучший выбор, то, что сведущие люди называют optimum. Что до подбора полубратьев, то тут следует…

«Имя второго орденского брата ты тоже не спросишь?»

«Нет», – молча повторяет Лютгер.

«Ну, тогда сам понимаешь: не могу я его не назначить… – во взгляде фон Зангерсхаузена сквозит неловкость. – Но командир над нашими людьми – ты, это решено!»

«Я понимаю. Все в порядке».

Это действительно так, потому что воитель Бруно яростный и умелый, а его знание тюркского в походе с короткими стременами может оказаться бесценным. И, в конце концов, разве он не брат-рыцарь, такой же, как все? Разве своего боевого коня Бруно назвал не так, как прочие братья?

Правда, в этот поход он совершенно точно отправится на другом коне. Громадина, призванная нести на своей спине орденского рыцаря, слишком приметна, никакое сарацинское седло с короткими стременами тут ничего не изменит. Это все равно что оставить на голове рыцарский шлем, а на плечах – орденский плащ с черным крестом.

– Жду твоего возвращения, брат Лютгер. Живым – и с подробным описанием, – голос фон Зангерсхаузена тверд и сух.

До сего момента это была беседа равных в рыцарском братстве. Рыцарь Анно, пожилой и доброжелательный, говорил с другим рыцарем, тем самым, который двумя годами ранее спас его, выбитого из седла, в бою с мамелюками. Соскочил наземь, подвел упавшему своего коня, а потом, спешенный, сумел прорубиться сквозь скопище врагов, проявив такое мастерство, что воистину заслужил право стать учителем меча и щита для молодой братии… вот только упрямец считает эту должность недостойной.

Так было. Но сейчас Великий магистр Тевтонского ордена отдавал приказ младшему орденскому брату.

– А теперь ступай готовиться к походу, в коий надлежит выступить не позже чем через три дня, от этого считая. Отныне, брат, не задерживаю тебя.

Покидая резиденцию магистра, Лютгер уже знал, каких ратников он отберет для этой миссии. Точнее, о десяти из них знал. Восемь полубратьев и двое боевых кнехтов, все из разных копий.

Не всякий орденский ратник умеет держаться в седле на восточный манер, но за эту десятку он мог поручиться. Сам видел. С места битвы все они ехали на тартарских лошадках, а у тех седла на сарацинские похожи – с невысокими луками и короткими стременами.

Арбалетчик из копья покойного мессира де Тьерри не во власти Ордена, к тому же в этом походе конные арбалетчики – губительная помеха. И Мархог тоже мирянин, так что третьим рыцарем ему не быть.

Да и не шла речь о третьем рыцаре.

Ну, пусть юноша продолжит свой род. Даром что он провел ночь на черной кошме, ему это не помеха: уж его-то предки никогда не считали, что вылупились из яйца священной цапли…

* * *

Степь ложилась коням под ноги, невесомыми волнами накатывала ветер, будто передергивая травяной шкурой, как лошадь, которую тревожат слепни. Жила.

Кто-то из тюрок, сидя в седле боком и закинув ногу поверх передней луки, наигрывал немудреную мелодию на простеньком эль-уде [14] с меньшим количеством струн, чем Лютгеру прежде доводилось видеть.

Проскакал в отдалении дозорный; вдруг, развернувшись, мгновенно наложил стрелу на тетиву и выстрелил куда-то в заросли близ вершины холма: казалось, именно в заросли, в кустистое сплетение ветвей, где ничего живого не виделось, – однако там пискнуло. Подъехав, свесился с коня и подобрал пронзенного стрелой зайчишку. К седлу у него уже два таких было приторочено. Вот уж кого посадка с упором в короткие стремена не утомляла вовсе, он и за добычей нагнулся почти на полном скаку, свободно удерживая поводья.

Лютгер к этой манере езды приноровился вскоре: несколько лет не доводилось, но за пару дней тело все вспомнило, а эти дни они ехали по безопасным землям.

Вообще-то его не очень радовали такие охотничьи подвиги дозорных. У них иная задача. Даже в пределах земель, контролируемых Орденом. А эти земли уже остались позади.

– Не волнуйся, – с усмешкой произнес Гюндуз-оглы, беззвучно появляясь рядом: поступь его коня была так мягка, что, казалось, тот на кошачьих лапах ступает. – Сюда же мы доехали…

– А сколько вас было, почтенный, когда вы из своего Турана выезжали? – не согласился Лютгер.

– Тоже верно…

Впрочем, старик так и не сказал, со сколькими воинами он отправился в путь из Турана. Что именно он предложил Ордену и чего ждал от него взамен, тоже не сказал. Лютгер, разумеется, и не спрашивал: раз уж сам магистр пожелал оставить это в тайне…

Тронул коня шпорой, выехал на гребень, чтоб своими глазами окрестность увидеть. При других обстоятельствах поостерегся бы вот так на фоне неба показываться, но дозорные-зайцестрелы уже столько раз это проделали, что если кто выслеживал их отряд – давно знал все.

Долго ехал так, присматривался. Когда впереди потянулась новая цепь холмов, спустился ниже. Дозорные к тому времени уже убавили прыть, так что теперь у них был шанс остаться незамеченными.

Теперь наверх выглядывал лишь в распадках, густо закрытых кустарником. Зайцы там резвились в десяти шагах от него, не остерегаясь, а однажды даже молоденькая газель на открытое пространство вышла, глянула безбоязненно. Между прочим, зря она не боялась: в юности дротиком он косулю и на тридцати шагах мог уметить.

Мудры орденские законы, воспрещающие охоту иначе, как сугубо для пропитания. Отвлечение всех духовных сил это, проклятый азарт, растрата мирского достояния. Только начни – и не остановиться: соколы с сокольничими, собачьи своры с псарями и доезжачими, особые охотничьи кони… охотничьи замки и дворцы… Все светские владыки впали в это искушение, ни один не устоял.

Лютгер с трудом заставил себя убрать руку с древка сулицы.

Вечером добытых зайцев испекут на золе, но это лакомство, услада, а не спасение от голода. Припасов у них с собой вдосталь: рядом со всадниками семенят крепконогие мулы под вьюками.

Очень далеко, в соседней долине, поднималась к небу тонкая струйка кострового дыма. Там, возможно, пастухи остановились, но даже если кто иной – оттуда не уследить за этой долиной. Пока мы костры тут жечь не начнем, во всяком случае. А мы до ночи не начнем.

Почти так же далеко открывается солончак, бесплодная земля. Там, на краю зрения, медленный, растянутый хвост едкой пыли. Должно быть, торговый караван путь торит: конные предпочли бы обойти, но нагруженному верблюду это бо`льшая тягость, чем соленой пылью дышать. Этим тоже, кроме них самих, никто не нужен. Скорее они сами нас стали бы опасаться, окажись поближе.

– Брисмилла рахмон… – чуть слышно донеслось снизу.

Все верно: солнце еще оставалось белым, но уже показывало, что вот-вот начнет багроветь, склоняясь к закату. Еще по длине тени срок отмеряют. Лютгеру тут, на склоне, не разобраться, для него любая тень вытянется длинно – но остальные-то движутся внизу, по ровному. Значит, вычислили, что настал урочный час магометанской молитвы.

Лишь в такие минуты и можно заметить, что их отряд не един. Так-то все в тюрбанах поверх голов и шлемов, в бурнусах, арбалет или рыцарское копье тоже ни у кого не мелькнет.

Туранцы молились, обратившись лицами туда, где, по их соображению, должна была быть Мекка. Старому предводителю расстелили особый коврик, остальные стали на молитву попроще. Опустившись на колени, били челом по своему всеобщему обычаю. Поджидай их тут неприятельское войско или разбойничья засада – враги точно так же прервали бы свои приготовления, чтоб молитву вознести, и лишь потом к убийственным планам вернулись бы.

Тевтонцы в такие минуты собирались отдельно, встав тесно друг к другу: брат-рыцарь, простой полубрат, кнехт – это сейчас перестало быть важным. По негласному уговору, тоже молились, стремясь истинной молитвой перешибить лжевоззвания магометан.

– Кульху Аль-лаху рахат…

Послеобеденный намаз – из самых длинных. С четырьмя коленопреклонениями. Каждый, кто провел в Святой земле много лет, знает: по мнению магометан, эта молитва важнейшая из пяти обязательных; кто совершает ее, подобен проведшему в поклонении половину ночи, а потому не войдет в ад.

Жалко их: ведь как раз туда все и отправятся, слепцы. А ведь среди них есть поистине достойные люди – тот же Гюндуз-оглы каков!

Но уже давно ясно, что не убедить их перейти на тропу, ведущую к раю. Даже мечом. Это только в песнях благородный эмир охотно принимает таинство крещения…

Придется терпеть. В бою против воинов ада воистину и с неверными плечом к плечу встанешь!

В первые дни особенно тяжко было, это и вправду вериги неудобоносимые. Лютгер поэтому старался своих подальше увести. Еще не хватало, чтобы две части отряда вдруг бросились рубить друг друга. Но привычка все смиряет.

Труднее всего приходилось Бруно. Однако и он все же умел заставить себя помнить, что свершает подвиг терпения во имя Ордена.

Сейчас Лютгер сам оказался всех дальше. Наскоро пробормотал слова молитвы, даже не спешиваясь.

– О-ми-ин!..

Достойно удивления то, насколько похоже завершается молитва у правоверных и у неверных.

Лютгер пожал плечами, еще раз огляделся – и направил коня вниз.

* * *

Травы еще сочны, но влага уже начинает уходить из них. Многие источники в эти месяцы скудеют, а слабейшие так и вовсе замыкают уста.

Этот родник был бодр, журчал свежей водой. Величайшее сокровище.

Расставили часовых. Коней, напоив, стреножили, отпустили пастись. Развели три костра, все в укромном месте: больше чем с двадцати шагов не увидишь, а дым, хотя к ночному небу он поднимается столь же исправно, как к дневному, во тьме не виден.

Лютгеру, как обычно, выпало сидеть у того же костра, что и Гюндуз-оглы. Это было неизбежно, иначе получалось бы, что у отряда не двое предводителей, а один, и тевтонцы – его свита. Так нельзя… даже если, пожалуй, так и есть.

Он мог настоять, чтобы Бруно оставался с ним, и на сей раз предводитель туранцев не сказал бы, что, мол, «у костра воинов мясо сочнее». Но для Бруно это была бы мука мученическая. К тому же действительно одному из братьев-рыцарей надлежит пребывать со своими людьми.

Молодой воин, тот, что даже днем теребил струны, обычно тоже бывал зван к предводительскому костру – особенно когда он сочинял новую песню. Сейчас как раз был такой случай. Парень что-то пел почти по-девичьи нежным голосом, сам себе аккомпанируя на эль-уде.

– Эмре вспоминает о той, которая была ему обещана, когда мы вернемся из похода, – пояснил Гюндуз-оглы: слова песни были тюркскими. – Его сердце всегда с ней, он закрывает глаза и забывает о разлуке, зато вспоминает о днях, которые они провели вместе… Жалуется на беды, разлучившие их, – то есть на злосчастную судьбу, которая обрекла его сопровождать меня, своего бея… Так, ийыгыт?

Последнее слово, Лютгер уже знал, означает «воин-удалец». Знать-то знал, а вот произнести не сумел бы: оказалось слишком чуждым его гортани. По-сельджукски оно звучало как «джигит» и делалось в результате несколько более произносимым.

– Не так, Эртургул-бей, – вспыхнув, дерзко ответил юный Эмре.

А вот этого Лютгер как раз и не знал…

Доселе имя предводителя подчеркнуто нигде не называлось. Рыцарю оно, правда, говорило не больше, чем Гюндуз, давно известное имя отца. Но надо запомнить…

«Эмре», Бруно объяснил ранее, было не именем, а прозванием: слово это обозначало песнопевца, менестреля, можно сказать. Миннезингера.

Впрочем, как раз это не важно. Гораздо важнее мгновенно сгустившееся облачко мрака, окутавшее троих из тех, кто сидел у костра: самого Гюндуз-оглы, лекаря и воина-слугу. Паузы молчания как раз не было, облако это, наоборот, разразилось кратким дождиком насмешливых фраз, улыбок и жестов, на которые Эмре отреагировал задорно и обидчиво – судя по всему, песнопевец пользовался особыми привилегиями. Сам он ничего не понял и не заметил; двое обычных воинов, званых в этот вечер к костру предводителя, заминки не обнаружили тоже.

Лютгеру, разумеется, тем паче ничего замечать не следовало. Он с улыбкой потянулся к инструменту Эмре – тот вскочил чуть ли не испуганно, прижимая к груди эль-уд, как кормилица прижимает младенца. Это вызвало новый шквал насмешек. Рыцарь краем глаза наблюдал за тем, кого уже начал мысленно называть Эртургулом: прикажет ли отдать? Нет, не приказал, смеялся вместе со всеми, подшучивал.

Эмре, отступив на шаг, запел, теперь уже на арабском:

– Тяготы судьбы терпя, ты не плачь от боли, Потерпи, Ширин, и Аллах поможет! Час придет – тебя Фархад унесет на волю: Потерпи, Ширин, и Аллах поможет! Изгони, Ширин, ты из сердца му´ку, Потерпи немного – и Аллах поможет! Не сгореть Фархаду в огне разлуки Потерпи еще, и Аллах поможет!

Смолкли насмешки. Все внимали горестной истории Ширин, которой на самом деле не судьба соединиться с Фархадом – вот только еще неведомо это ни луноликой деве, ни крутоплечему дробителю скал, сокрушителю гор.

– Время скорби, верь, долго не продлится, Потерпи чуть-чуть – и Аллах поможет, Суждено влюбленным возвеселиться. Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!

Горделиво выпрямился, раздул ноздри, со скрытым презрением глянул на Лютгера – но тот продолжал протягивать руку. Со стороны сидящих у костра вновь прозвучали смешки. Еще немного помедлив в надежде, что как-нибудь обойдется («потерпи, Ширин, и Аллах поможет!»), песнопевец, злобно сверкнув глазами, все же вручил инструмент нежданному сопернику.

Теперь насмешливые взгляды устремились на него: многие явно ожидали, что рыцарь сейчас опозорится, не зная, за какой конец брать то, что ему дали. Он, по правде сказать, и сам опасался неудачи: четыре парных струны вместо привычных пяти, иной изгиб грифа… колки` – о Боже! – не друг напротив друга, но под углом…

Сколько же лет он не брал в руки лютню?..

Осторожно тронул струны. Ощутил, как, несмотря ни на что, радуется ему инструмент, льнет к пальцам. Тут же вновь умолкли все, а во взгляде Эмре злоба сменилась ревностью.

– По двадцать лиг град Вавилон Имеет с каждой из сторон: Кто стены строил, те работу Вели по точному расчету. Цемент столь прочен, что едва ль Его пробьет любая сталь. А высота тех стен с оградой — Пятнадцать ро`стов: их осадой Не взять; внутри – сто сорок врат, А сверху – мощных башен ряд, А внутренних коль башен счет Вести – их больше семисот, И в каждую вселен вассал, С тем, чтобы город охранял…

Слушайте же, неверные, почитающие себя правоверными, – и знайте, что благородное искусство напева под струнную игру ведомо христианским рыцарям!

– Есть в центре башня кладки древней, По высоте, знать, сотни две в ней Туаз, и сто туаз длина, Вся круглая, как печь, она. Зеленомраморные плиты По стенам деревом не крыты. Как колокольня, свод высок, Верх кровли – золотой конек, Да весит золото конька Уж марок сто наверняка. Карбункул в край искусно вделан, Чтоб негасимо там горел он: И впрямь, с той высоты лучи, Подобно солнцу, он в ночи Струит по городу всему, Столь ярко озаряя тьму, Что ходят слуги здесь не зря Без факела и фонаря…

Слушайте же и любуйтесь! Все мы знаем, что великий Вавилон, как говорят, ныне представляет собой дикий холм, из вершины которого выступают лишь каменные развалины исполинской башни, будто скелет великана, а у подножия ютится жалкая деревушка. Но ни вам, ни мне, ни зонгу из стихотворного повествования о любви юного Флуара к белоплечей Бланшефлор нет до того дела…

– …Коль путь купца, иль пилигрима, Иль рыцаря проходит мимо Стен города, отыщет всяк, Заставь его полночный мрак На суше где-нибудь иль в море, Дорогу правильную вскоре; И чьи за двадцать лиг стези Лежат, все видят как вблизи.

– Да, нам бы не помешало увидеть правильную дорогу, – задумчиво молвил Эртургул, выждав немного и убедившись, что прозвучавшая строка – последняя. – Вскоре. Двадцать лиг – это сколько?

– Двадцать раз по полторы тысячи двойных шагов. То есть шагов обеими ногами.

– Человечьими шагами пусть ференги [15] расстояние меряют. Тому, кто в седле рожден и, да будет на то воля Аллаха, умрет тоже в седле, привычней меры четвероногого хода.

– Бей… – испугано подал голос Эмре, думать забыв о том, доказал ему что-то Лютгер своей игрой или, наоборот, опроверг. И тут же вокруг зашептались остальные, столь же испуганно: «Не надо о смерти, бей! Не надо! Куда же мы без тебя!»

Эртургул только рукой махнул.

– Если четвероногим ходом, то лига – это раза в два с лишним меньше, чем верблюд под предельным грузом без остановки проходит, – быстро вмешался Лютгер, все высчитавший. – То есть двадцать лиг – около дюжины фарсангов.

– Ох, – старик скупо усмехнулся, – это даже в счет не идет. Никакая Бабил кулеси [16] не поможет нам увидеть стены Сёгюта…

И снова махнул рукой.

– Бей… – на сей раз это произнес воин-слуга. А лекарь разомкнул было губы – но ничего не сказал.

Что такое «Бабил кулеси», Лютгер догадался. А Сёгют… Ну, во всяком случае, это нечто более конкретное, чем неопределенно-расплывчатый Туран, о котором говорить все равно что о «Востоке» или «Азии»…

* * *

Полог шатра Лютгер приподнял тихо, но был уверен, что от Бруно это не скроется, даже если тот успел задремать. Плох тот брат-рыцарь, к которому в шатер можно пробраться незамеченным!

На сорок два человека, считая тевтонцев и туранцев вместе, было всего два шатра. Побольше – для туранского предводителя, малый – для обоих братьев-рыцарей. Остальные воины коротали ночи под открытым небом, закутавшись в плащи. Кроме тех, кто был в дозоре, конечно.

Бруно, впрочем, и не спал. Полулежал на подстилке, держа руку в головах, близ мечевого эфеса.

Лютгер отстегнул свой меч, положил его в изголовье. Опустился на кошму.

– Что мы делаем, брат? – голос Бруно прошелестел чуть слышно, как порыв ночного ветра.

– Готовимся отойти ко сну, – Лютгер пожал плечами.

– Я не об этом, и ты понимаешь. Что мы делаем, брат? Находимся в услужении магометанина, помогаем ему в его начинаниях?

Луна была изрядно на ущербе, но еще сильна. Лучи ее косо падали на покрывало шатра, проходя перед этим сквозь сплетение ветвей – и пятная белый полог диковинным теневым узором.

– Ты тоже понимаешь все. Мы на службе Ордена, брат.

– Да. Это я понимаю.

Лютгер стянул сапоги, выставил их наружу, не забыв перевернуть. Шатер был окружен кольцом волосяного аркана, который вроде бы надежно останавливает скорпионов и прочую кусачую нечисть – но лучше не давать ей шанса забраться в голенище.

– Тогда у тебя не должно быть сомнений. Тебе известно, против какого врага заключен союз, – даже если ни магистр, ни этот… Гюндуз-оглы не считают правильным говорить о союзе вслух. И тебе известно, что враг этот не делает различий меж крестом и полумесяцем. Ты же видел его!

– Видел. И обагрил руки его кровью. Как и ты, – Бруно вздохнул в темноте. – Значит, именно ради победы над этим врагом ты сейчас бренчал на виоле перед магометанским вождем и говорил ему угодливые речи?

В голосе Бруно звучала усталая обреченность. Он словно уже настроился на положительный ответ – и готов был себя убеждать: «Даже если так – я все равно верен Ордену и исполню свой проклятый долг, пускай это и погубит мою душу…»

Поединки в Ордене запрещены куда более строго, чем охота и турниры.

– Не угодливые, просто вежливые. И не на виоле. И не ради этого, – терпеливо объяснил Лютгер. – Вообще-то одна только вежливость осуждения не заслуживает, особенно по отношению к тому, кто нам обоим жизнь спас… и кто нам с тобой, брат, просто по возрасту даже скорее в деды годится, чем в отцы. А еще, если вспомнишь, прежде я перед братьями пел неоднократно, остальные братья, кто струнному искусству обучен, тоже лютню в руки брали. Устав Ордена не воспрещает. Тебя, кажется, это ранее не смущало.

– Ты и вправду не видишь разницы, брат? Одно дело, когда мы меж собой это искусство являем: тут, если все время помнишь, что ты воин-монах и крестоносец, то хоть о прощании с возлюбленной пой. Лишь бы не о фрау Минне [17], которая умучивает сердца своих воздыхателей шестнадцатью разными способами. Но перед… ними, – это слово Бруно будто выплюнул, – разве что кройцляйт достойно исполнить!

Кройцляйт. Песни о крестовых походах. Ну да, разумеется, для этого Великий магистр присоединил их к туранскому отряду. И старый туранец, бросая в бой свой маленький отряд, дабы спасти тех, кто терпел поражение, – он, конечно же, мечтал о том, что спасенные будут петь ему именно об этом.

Хотя…

– Может быть, и так, брат. Как раз нашему спутнику на крестоносцев сетовать нечего. С христианами он никогда не воевал, единоверцы ему не в помощь, в помощь мы – а нас не было бы здесь без крестовых походов. Чтобы понять это, я уже сделал все, что мог. А теперь настало время, когда нужны твои умения.

– Мои?!

Говорят, старый конь воспламеняется при звуке боевого рога. Видеть такое вживе Лютгеру не доводилось. Но выглядеть оно должно было как-то похоже.

– Тише! – зашипел Лютгер.

Бруно кивнул, покаянно прижимая ладонь к губам. Глаза его сияли.

– Говори же, брат-рыцарь! – прошептал он.

– Арабский язык мы знаем оба. Тюркский – ты один. Слушай же: не Гюндуз-оглы, а Эртургул Гюндуз-оглы. Эртургул, сын Гюндуза. Из города под названием Сёгют. То есть о том, что такое Сёгют, я ничего не знаю – но, надо думать, это все же город, раз у него есть стены…

4

Рынки рабов бывают разные.

Иные расположены в старинных городах и сами печатью уважаемой старины отмечены. Сотни лет на постоянном месте, со своими обычаями, за толстыми стенами, под охраной умелых и опытных стражей – все это поневоле уважением обрастает. Иной раб за честь готов почитать, что был на том рынке куплен, хвастается потом этим всю жизнь.

Бывают рынки поспешные: на пристани или вовсе на пиратском берегу, близ караванной тропы, на ежегодном племенном торжище.

Бывают тайные. Не потому, что на свете есть места, где рабство совсем уж напрочь запрещено (может, и есть, но о них никто не слышал), а… В общем, много причин бывает.

Этот был явный, но вовсе невиданного образца – подвижный.

Медленно, важно тянулся богатый караван по известной тропе, широко раскинув вокруг паучью сеть охраны, – разбойникам и думать нечего сунуться. Только в обычных караванах весь товар – во вьюках, у этого же на верблюдах лишь малая толика перевозилась, в специальных носилках или паланкинах.

Красивые дети в нежном возрасте. Особо ухоженные девушки, нетронутые или, наоборот, тщательно обученные тому высокому искусству, которое мужчины ценят превыше всего. Диковинные уродцы и карлики-потешники, то увечно неуклюжие, то ловкие, как нечистый зверь обезьяна: один из них шустро лазил по верблюду, как по дереву, прыгал с горба на горб, уцепившись за какие-то распорки на сбруе, вставал вверх ногами и читал при этом то суры из Корана, то фривольные стихи таких достоинств, что краснели тянущиеся сзади верблюды… Тот, на котором ехал сам потешник, не обращал внимания ни на выкрики его, ни на кувырки – он тоже был специально обучен. Как и бредущий впереди, на котором как раз сейчас привселюдно, для острастки прочим невольникам, пороли провинившуюся рабыню. Он, не сбиваясь с ноги, лишь изредка недовольно взревывал, перекрывая ее визг, когда какие-то из ударов, предназначенных ей, случайно приходились по нему.

Основной товар, что попроще, бредет рядом с верблюдами своим ходом. Женский и мужской. Покупатели, стянувшиеся к шествию каравана, ездят вокруг, вертко маневрируя между горячими конями стражи и осликами ведущих учет караванных писцов, привычно нагибаются с седел, заставляют товар открывать рот и показывать зубы, некоторых принуждают раздеваться и осматривают внимательней… Бешено, с руганью в полный голос, торгуются – но их голоса тонут в ослином реве.

А рева этого порой не слышно за воплями дервишей.

Закон воспрещает дервишу напрямую просить милостыню, поэтому дервиш ее не просит, даже не требует – но держит себя так, что любой правоверный чувствует себя крайним грешником, не вручив святому человеку достодолжное подаяние. Во всяком случае, должен чувствовать.

Особенно роскошен был тот дервиш, который сейчас оказался прямо напротив Лютгера. Космобородый, черный от грязи до полной святости, в не менее святых лохмотьях, но в зеленом тюрбане хаджи [18], почему-то с огромным топором за поясом. Он гордо восседал на изможденном ишаке и, держа перед собой в вытянутой руке кожаный мешочек, громогласно возвещал всем желающим и не желающим слышать, что в мешочке этом – земля из Мекки.

То и дело к нему подъезжал кто-то – и дервиш снисходительно одаривал его скупой горстью драгоценного грунта, объясняя, сколь благотворен тот для исцеления свежих ран или гнойных язв. Только втирать его надо не просто так, а обязательно с молитвой… Облагодетельствованные, разумеется, не могли не отдариться серебряной монеткой – а какой-то купец в дорогом халате и на золото расщедрился.

У Лютгера сразу зачесался рубец давно зажившей раны от тартарской стрелы.

Ему в любом случае выходило проехать мимо – и рыцарь, минуя космобородого, протянул ему медную монету, а наткнувшись на возмущенный взгляд, двинулся дальше, не подставив ладонь, чтобы взять земли из города, который магометане в ослеплении своем почитают священным. Это не выглядело как саморазоблачительное презрение, наоборот – как скромность поиздержавшегося в пути.

Оглянулся через плечо: дервиш, вывернув опустевший мешочек наизнанку, сыпал последние крошки какому-то торговцу в красные, воспаленные глаза – а тот, шепча молитву, вслепую развязывал кошель.

– А эти двое откуда?

– Купил их у торговца из Саны, что в Йемене. А откуда они сами – да какая кому разница, уважаемый!

– Э-э, не скажи. Когда коня покупают – очень даже важно знать, каких он кровей!

– Так то конь, уважаемый…

Они оказались вовлечены в здешнее торговое действо, сами того не желая. Вот уж поистине верно сравнение далеко растянувшейся охраны с паучьей сетью. Вляпались в нее, как муха на лету, после чего начни дергаться – привлечешь внимание паука.

Многие направлялись к каравану с целью прикупить там живого товара или, наоборот, сбыть имеющийся у них самих. Этот путь был естественен и не вызывал вопросов. Путь прочь от каравана, после покупки или продажи, тоже был естественен. Но вот просто проследовать мимо…

Соверши такое – паук сразу насторожится.

Добро бы паук. Вместо него вокруг каравана вилась стая шершней, безжалостных и неутомимых. Замбуреки – так называют и их, и, по гулкому, «шершневому» звону спущенной тетивы да сердитому шуму стрелы, тяжелые арбалеты, что бьют со станков, размещенных на крепостных стенах или на особым образом оборудованных седлах боевых верблюдов. Это же имя перешло на летучие отряды мамелюкских беев.

Обычной караванной охране нет дела ни до чего, кроме сбережения купцов и их товара. Но замбуреки не охрана – воинство. Скорее караван при них, чем они при караване.

А считать, будто магометанские народы, страны и правители живут меж собой в мире и ладу, объединяемые общей для всех ненавистью к христианам, может лишь человек, никогда в жизни не покидавший Европу. Да и то вряд ли. Достаточно вспомнить, как христианские владыки друг с другом воюют!

(О том, как тамплиеры, рыцари Храма, ущемляли тевтонских братьев уже в Святой земле, как оттягали у них, пользуясь своей численностью и связями со светскими владыками, ряд замков, даже вспоминать не хочется!)

Издали распознав мамелюков, Эртургул выругался сквозь зубы. Но выехал навстречу охранному разъезду, бесстрашно оставив позади всю свиту, учтиво переговорил с командиром, разъяснил свои намерения. Тот, совсем молодой парень, тоже отвечал с уважением, воспитанный в почтительности к сединам, во всяком случае, когда их носитель не враг и не иноплеменный бродяга, но благообразный купец, прибывший с большой свитой, дабы на обратном пути не расхитили у него купленных рабов.

Тевтонцы тем временем распихали своих ратников в середину отряда туранцев, приказав ртов не раскрывать. Во внешних рядах остались лишь сам Лютгер, Бруно да еще двое сержантов, говорящих по-арабски без акцента. Но все-таки счастье, что командир мамелюкского разъезда ни с кем, кроме Эртургула, даже словом обмолвиться не пожелал.

Сейчас, у самого каравана, тот приценивался и торговался не хуже любого купца. Его слуга, лекарь и Лютгер неотступно следовали за старым беем, весь прочий отряд держался сзади, в стороне. Подальше от торга и неизбежно связанных с ним разговоров.

Лютгер охотно уступил бы свое место Бруно, тот вдобавок мог и услышать что-нибудь полезное (здесь сельджукская речь звучала почти столь же обильно, как арабская). Но это, увы, было невозможно. По многим причинам.

Вокруг верблюда, на котором только что крутился карлик-потешник, одобрительно загомонили, потом заорали в полный голос. Рыцарь снова обернулся. Потешник, купленный, видать, за большую сумму, выполнил последний кувырок – и ловко спрыгнул на круп лошади своего нового хозяина.

– …в Сёгют, – сказал кто-то совсем рядом, и Лютгер едва сдержался, чтобы не бросить взгляд в его сторону. – А оттуда возврата нет.

– Да что ты в самом деле, почтенный Фируз? Какой обманщик рассказал тебе такое?!

Рыцарь медленно повернул коня. Теперь краем глаза он видел обоих говорящих. Их словно в одной печи испекли: полные достоинства купцы средних лет с крашенными хной бородами, одетые неброско, но богато. Судя по всему, это были не покупатели, а кто-то из многочисленных дольщиков-совладельцев каравана.

– Сёгют – это ведь всего лишь икта [19], – наставительно продолжал второй голос. – Какой бы могущественный бей им ни правил, султан Кей-Кубад – да продлятся его дни! – склоняет слух к прошениям столь уважаемых торговцев, как мы с тобой.

– Султан Кей-Кубад… – с горечью произнес тот, кого звали Фирузом. – Он вот уже много лет не всех своих беев и вали [20] желает к повиновению приводить, даже тех, кого может. А Тургула ибн Гюндуза не пожелает точно. Тот ведь, изволишь ли видеть, пришел султану на помощь, будто бы не зная, кого спасает и от кого – чем, хитрое отродье, навсегда завоевал сердце повелителя!

Его собеседник сочувственно вздохнул.

Кто таков султан Кей-Кубад, Лютгер знал. Остальное надлежало обдумать. Но сейчас имелась цель более насущная.

– Бей… – осторожно произнес он, подъезжая к Эртургулу. Обращаться как-то иначе сейчас было бы крайне неблагоразумно.

Старик, не поворачиваясь, досадливо отмахнулся: он как раз сейчас ожесточенно спорил с очередным купеческим приказчиком, настаивая, что скидку до`лжно делать начиная с покупки пятерых рабов, полудесятка, а не полудюжины. Но слуга, все это время державшийся вплотную к господину, незаметным жестом указал направо.

«Замбурек», тот самый, что встретил их на подходе к каравану. Пьет из чаши поднесенный ему шербет, рысью едет мимо. И его воины следом рысят, растянувшись длинной цепочкой.

Лютгер отвернулся.

– Бойтесь ада, недостаточно правоверные! – зычно возглашал уже знакомый дервиш в зеленой чалме: опустошив мешочек с землей из Мекки, он трусил на своем осле вдоль караванной колонны, обгоняя ее. – Да не подумается вам, что наказания в Джаханнам [21] ограничиваются огнем: там есть и прохлада, и тенистая сень, и вода – однако все это предназначено для усугубления мук! Адская пища тоже есть, как и питье, но все это не утоляет голод и жажду, а доставляет страдания…

Он пристально вглядывался в лица тех, мимо кого проезжал, будто уже видя, как каждый второй из них горит в геенне. Каждый третий испугано совал ему монету, принимаемую с поистине царственным равнодушием.

Сунулся и к «замбуреку». Конь того испуганно шарахнулся, то ли от вопля дервиша, то ли от источаемых им ароматов. Всадник даже плеть занес в досаде – но не ударил, проехал дальше. Монетки тоже не кинул, однако по совокупности это явно могло считаться вознаграждением. Воодушевленный этим, обладатель зеленой чалмы продолжал:

– Адский огонь так и вовсе не похож на земной. Он во много крат сильнее, чем земной, а кроме того, – убойтесь же, согрешившие! – в отличие от земного огня, не уничтожает, не убивает, а доставляет страдания. От адского огня не спастись смертью, ибо обитатели ада бессмертны. Своих обитателей ад встречает ревом, россыпями искр и пламенем…

Лютгер перестал слушать. И без того достаточно было думано об обитателях ада, о союзе против воинства Хутаме-Малика…

Какое-то еще воспоминание вертелось в голове, но память упорно отказывалась его прояснить.

Дервиш злобно ударил пятками осла, и тот понесся вперед, к голове колонны. Вскоре он скрылся из виду.

На спине верблюда, использовавшегося как торговый помост, сейчас стоял, намертво вцепившись в высокую луку седла, другой потешник, горбун, словно составленный из нескольких уродливых кусков и потому сам похожий на верблюда. Он акробатикой не занимался, наоборот, его лицо было искажено страхом перед падением – но внизу торговались столь же бурно: как видно, уродство стоило больших денег.

Двое купцов продолжали разговор, изливая негодование на Тургула ибн Гюндуза.

– Ну, он ведь совсем стар, – говорил тот, что для Лютгера оставался безымянным. – Через год, много два, все решится само собой… А сын его перед султаном заслуги спасителя не имеет.

– То-то и оно, что имеет! – с величайшей досадой отвечал Фируз. – Этот, как его, Осман, по слухам, был рядом с отцом во время той самой битвы, говорят, показал себя удальцом… Да и год-два спустя вообще не знаешь, чего ждать, по нынешним-то временам!

– Это точно, – с сочувствием кивал безымянный, – Аллах, в неисповедимости путей своих, порой грешникам долгий срок жизни отпускает… Одно хорошо: все же далек тот бейлик, редко в него удается рабам сбежать.

Тут вы ошибаетесь, малопочтенные. Похоже, не так уж далек бейлик, где находится город Сёгют.

Разговор о покупке то ли полудесятка, то ли полудюжины рабов Лютгера всерьез обеспокоил. Пускай девиз Ордена – «Fratres glаdiferi militiae Christi est», точнее (он поспешно поправил себя), «Helfen – Wehren – Heilen», а уж всяко не «Gloria Tibi Trinitas et captivis libertas» [22], все равно рабы, которых купят здесь, – христиане, и освободить их из неволи – дело достойное. Он твердо знал, что это будет именно освобождение, что бы там ни думали по этому поводу туранцы.

Однако долг перед Орденом – прежде всего. Они здесь не для того, чтобы выкупать единоверцев из рабства. В отряде же свободных седел, если очень постараться, можно найти четыре, но никак не пять, тем более не шесть.

Но даже не это сейчас самое важное…

Сзади вновь одобрительно загомонили, потом раздался короткий и тихий, будто удивленный, вскрик – тут же перекрытый шквалом разочарованных возгласов. За горбатого потешника тоже была выплачена хорошая цена, но он, еще не успев по-настоящему сменить владельца, сорвался со спины верблюда и погиб на месте: то ли расшибся при падении, как скверно обожженная из-за нелепой формы ваза, то ли под ноги коню угодил. Тут же бешено заспорили продавец и покупатель, выясняя, чья это потеря.

Лютгер к их воплям уже не прислушивался. Гораздо важнее, что мамелюкская стража уже проследовала вдоль каравана и исчезла на холмах по правую руку от его течения.

Он вновь подъехал к Эртургулу вплотную.

– Бей…

Тот по-прежнему не повернул головы, азартно доторговываясь с приказчиком (доносились обрывки фраз: «Силен, как полтора осла… Для услад приятен… Не опорочена, хоть сейчас к султану в гарем!»). Лекарь участвовал в их разговоре, успешно сбивая цену: «Это не жилистость, уважаемый, это просто худоба: плохо ты своих двуногих ослов кормишь, как видно… А насчет “услад” – это точно не к нам: нашему бейлербею работники нужны!..» Зато слуга, как видно, приученный понимать мысли своего господина без слов, склонился к уху рыцаря.

– Слева ущелье меж холмами, – прошептал он. – Чуть впереди. Как раз когда караван подтянется туда, бейлербей завершит торг – и уходим.

Дело и вправду было спешное. Солнце уже миновало зенит, и близилось время, когда отбрасываемая всадником тень в длину сделается равной самому всаднику в высоту. Значит, подходил срок обеденного намаза, первого из четырехпоклонных, именуемого магометанами «зухр». Тут уж остановится и караван, и торговля.

Сойдут все вокруг с ездовых животных, падут на колени, вознося нечестивые молитвы… Стоять останутся лишь рабы, христианские пленники. И – тевтонская братия. Вся поголовно.

Никто из них не станет изображать подобие магометанской молитвы, даже и читая при этом молитву истинному Богу. Никакая верность Ордену не сможет принудить к такому.

Тут и оборвется их путь. Всех вместе: и тевтонцев, и туранцев как их спутников.

А чтобы этого не случилось, нужно убраться от этого скопища неверных прочь еще до того, как оно разложит молитвенные коврики.

Хорошо, что старик это понимает. Он действительно мудр…

Прозвенело золото. Караванный писец придвинулся к участникам сделки как можно ближе, чтобы своими глазами видеть все, что он сейчас занесет на лист папируса, а потом перепишет на пергамент.

…А договор, который старик заключил с Орденом, действительно очень важен для Ордена. То ли Великий магистр самолично вручил Эртургулу золотые динары на обратный путь, то ли старый тюрок так с ними и прибыл в орденскую столицу… но даже в этом случае, каждый поймет, не всякому магометанину будет дозволено ее покинуть – и вообще, и с драгоценным металлом.

Писец макнул в поясную чернильницу перстень с печатью, приложил его к купчей – и громогласно возвестил о свершившейся продаже.

– Ну-ка, ступайте вон туда: теперь вы мои! – в полный голос распорядился Эртургул. – Впрочем, лучше отведи их, чтобы никто не украл.

Это было сказано Лютгеру.

– Повинуюсь, бей…

Он взглядом пересчитал купленных рабов. И не смог сдержать досады.

– Куда же нам пятерых девать, бей? – процедил уголком рта.

– Радуйся, что не шестеро, – так же ответил ему старик, быстро оглянувшись по сторонам. – Никак не отвязаться было. Ну же, торопись!

– Держитесь у стремени, – скомандовал Лютгер пятерым невольникам, разворачивая коня. Только теперь смог глянуть на них внимательней. Жилистый, угрюмый мужик, явно из простых – это, надо полагать, «как полтора осла». Очень испуганный юноша миловидного облика – понятно. Двое вовсе не примечательных мужчин средних лет. Пятый…

Кто?!

Пятая.

– Ты кто такая? – спросил он с такой яростью, что мгновение спустя вдруг понял: не упомнит, на каком языке заговорил. От этого похолодел до глубины души.

Впрочем, быть может, и ничего страшного. Тут не раз звучала франкская речь, в том числе из уст покупателей и их слуг: многие сарацины ее знали, а рабы, наоборот, язык своих новых хозяев знали не всегда. Выучат, куда им деваться – но прямо сейчас охранник может на новокупленных прикрикнуть и по-франкски. Кто сказал, что он сам не из франков, купленных много ранее, принявших в рабстве истинную веру и переведенных хозяином из рабов в стражи?

К тому же вопрос он задал, кажется, все-таки по-арабски.

– Сюрлетта, – испуганно прошептала девушка.

– Пойдет в гарем нашего бея, – Эртургул с деланной небрежностью махнул рукой. Глаза его были тревожны. – Веди же их к джигитам!

Это слово он произнес на сельджукский манер, да и вообще сейчас, похоже, следил, чтоб в его речи сквозь арабский пробивался подчеркнуто сельджукский акцент.

Лютгер одним движением поднял Сюрлетту с земли и пристроил в седле перед собой, как ребенка – да она и была не тяжелей.

– За перевязь держись, – процедил сквозь зубы, указывая на перетягивающий его грудь оружейный ремень: меч у него оставался прежний, прямыми клинками тут никого не удивишь, но носил он его сейчас по-сарацински, через плечо. И повернулся к мужчинам. – Ты – за левое стремя, ты – за правое. Вы двое – хватайтесь за их пояса. Не отставать. Кто отстанет – мертвец.

Караван дотянулся, и ущелье, что меж холмами слева, было уже рядом. Теперь оставалось только пересечь путь каравана и скрыться там. Всем вместе: туранцам, тевтонцам и рабам, кем бы они ни были.

Бывшим рабам.

Они едва успели.

Рабов пришлось посадить на сменных лошадей, неоседланных: воины, и тюрки, и тевтонцы одинаково нахмурились, потому что вообще-то сменные кони предназначаются для другого и расходовать их силы не следует. Ну, это ненадолго: потом, за холмами, пересадят на мулов, благо часть вьюков опустела.

Как раз четырех мулов можно выделить под это. А пятое седло…

Но сейчас нужно поспешить, иначе вопрос о пятом седле даже не встанет.

Едва лишь они успели скрыться из поля зрения караванщиков, как увидели: длина теней, отбрасываемых всадниками, сравнялась с их высотой. Да и оставайся сомнения, они вмиг развеялись бы, ибо со стороны уже невидимого каравана донесся зычный голос муэдзина, сзывающего на молитву. За неимением минарета он, должно быть, вскарабкался на спину верблюда, как давеча карлик-акробат.

Тут же повалились на колени все тюрки, даже не успев расстелить молитвенные коврики. Стоя – то есть верхом – остались лишь тевтонские полубратья, оба брата-рыцаря и рабы. Они действительно оказались христианами.

Четверо мужчин и девушка только сейчас, наконец, начали что-то соображать – прежде они лишь разделяли беспокойство, охватившее отряд, не понимая его причины.

Сюрлетта осторожно шевельнулась: похоже, Лютгерова хватка причиняла ей боль. Рыцарь поспешил убрать руки. Надо признать, ранее он ни детей, ни женщин на седле перед собой не возил, потому не очень знал, как это правильно делается. К женщине после вступления в Орден вообще не прикасался – сосуд греха…

Неправильная мысль. Сейчас это – сестра его во Христе, нуждающаяся в защите, спасаемая от опасности.

Если же дело в весе, то баранов-то ему прежде на седле возить доводилось, удерживая их точно так же. Молодая овца примерно столько же весит. То есть коню на долгом переходе будет в тягость, но пока…

Тьфу. Снова неправильная мысль.

– Тебе нечего бояться, – сказал Лютгер девушке: по-французски, разумеется, ибо не по-немецки же говорить с той, чье имя Сюрлетта. Однако ее лицо продолжало оставаться напряженным.

– Смотри! – вдруг выкрикнула она. И указала куда-то за их спины.

Там, на расстеленном коврике, как раз распрямлялся после первого коленопреклонения человек в зеленой чалме. Распрямлялся – и в недоумении смотрел на них. Его мосластый осел жадно пасся поблизости, используя любую минуту, чтобы набить утробу травой.

Так… А выбора-то и нет никакого.

– Альберхт! – крикнул он ближайшему полубрату. И краем ладони обозначил рубящее движение.

Сам, бесцеремонно спихнув Сюрлетту наземь (впрочем, она ловко соскочила), начал разворачивать коня. Альберхт, уже мчавшийся к незнакомцу с обнаженным клинком, опережал его – но тут Бруно опередил их обоих. Миг – и он рядом с человеком в зеленой чалме. Меч сверкнул и опустился, чалма перестала быть зеленой.

Вот так. И это правильно. Единственный выбор, который все же оставался у них сейчас: если что-то должно быть сделано – пусть это сделает брат-рыцарь собственноручно.

– Ты… ты убил святого человека! – в ярости прокричал кто-то из туранских воинов, вскакивая. Остальные тоже прервали молитву.

Повинуясь взгляду Лютгера, Альберхт убрал клинок в ножны. Бруно держал обнаженный меч на отлете, у него было для этого оправдание: по лезвию стекало красное, сталь, прежде чем прятать, надлежало обтереть.

Больше никто за оружие пока не схватился, даже джигит, вскочивший первым. Лютгер тем паче не приближал руку ни к эфесу меча, ни к древкам сулиц. Если он сделает это – обратного пути уже не будет: придется атаковать тюркских спутников сразу, без промедления, не давая им сесть на коней. Разить без пощады, самим о ней тоже не думать – и о последствиях не задумываться тем паче.

– Он не просто святой человек, – лекарь подошел к убитому вплотную. Ярость, клокотавшая в его словах, была совсем иного сорта, чем та, что наполняла голос джигита. – Он вдобавок еще и чудотворец. За эти минуты как-то успел в Мекку съездить и обратно перенестись!

На земле рядом с телом лежал кожаный мешочек: очень знакомый, но теперь не пустой, а туго набитый. Этот мешочек целитель пнул с гневом и презрением, как отрубленную голову.

Ага. Теперь понятно, зачем дервиш удалился на молитву прочь от каравана. Но… меняет ли это для них хоть что-нибудь?

Эртургул, невзирая на возраст, птицей взлетел на коня: все разом поняли – ему, единственному, это можно еще до того, как они разберутся, убивать им друг друга или продолжить путь, как ни в чем не бывало. Подъехал к ишаку вплотную: тот не переставал пастись – похоже, с прежним хозяином ему нечасто такое счастье выпадало.

– Ну вот у нас и еще одно седло, – с удовлетворением, даже весело, сказал предводитель туранцев.

И стало ясно, что слова его меняют все.

5

– Мне снилось, что, безумьем одержимый, Я вдруг посмел назвать тебя любимой. В смятенье ты застыла недвижимо, Надвинулась судьба неукротимо — Я юн был и безвинен, помоги! – пел Эмре.

Путь изнурил и высушил их – а заодно, казалось, и все вокруг. Травы отдавали влагу так же быстро, как и человеческое тело, кустарник давно отступил, но тюрки все шли, ведомые знанием и памятью, – они уже преодолевали этот путь прежде, в противоположном направлении.

Их память была верна. Степь сменялась полупустыней, но в ней, как отпечатки копыт коня-исполина, единым скачком покрывающего несколько лиг, потаенно зеленели живые участки. Природный родничок. Полурукотворная ловушка для воды – скрытая под скалой глубокая яма, для верности обложенная камнями, чтобы солнце не выпило остатки дождевой влаги. Полностью рукотворный колодец, прорытый до водоносного слоя.

Иной раз вокруг раскидывалось то, что по здешним понятиям можно было лесом назвать, – пускай невысокие узловатые деревья растут в десятках шагов друг от друга, их безлиственные ветви не смыкаются над головой, а сами кроны лишены тени, прозрачны и призрачны.

Сейчас они остановились прямо посреди такого леса. И дрова нашлись, и трава чуть ожила, давая корм четвероногим. Впрочем, их все равно приходилось подкармливать овсом из седельных торб – и запас его неумолимо таял.

– Покинув дом твой, брел я в диком поле, Терзаясь сердца пламенною болью. О, право, легче б мне расстаться с волей! Велел Аллах снести и эту долю — Как жить, когда вокруг одни враги?

Жарко горел саксауловый костер, а живительной влаги хватило даже на то, чтобы заварить напиток из сушеных цветов вербены. Это было счастье.

Сюрлетта держалась лучше многих. Днем она бодро ехала на осле, сидя не боком, а по-мужски. Подол платья при этом поднимался выше колен, и Лютгер дисциплинированно отводил глаза, как подобает орденскому брату, а полубратья пусть бы попробовали не отвести – но эртургуловым джигитам он, конечно, такого приказать не мог. Поэтому на вечерних стоянках она устраивалась, накрывшись полотнищем, между двумя шатрами, Эртургула и братьев-рыцарей. Ни в одном из них ей места, разумеется, не было, но между ними – самое место, единственно возможное. И у вечернего костра ее место было возле тех немногих, кто делил трапезу с Эртургулом и братьями-рыцарями.

Уже сложившийся походный уклад был этим поколеблен – но, с другой стороны, а как еще выходить из сложившегося положения? Не с простыми же ратниками поместить благовоспитанную девицу – каковой Сюрлетта, судя по всему, была?

Когда совершали сделку, купеческий приказчик уперся: ему, мол, приказано сбыть всех рабов разом, не разрознивая, как мешок муки продают… Счастье еще, что удалось отсыпать из мешка хоть одну мерку, отказаться от покупки шестого раба, то есть рабыни, уже пожилой – тут и приказчик вынужден был признать, что таких продают только в городе, путь через степь старуха не перенесет.

Особенно когда степь переходит в пустыню. Хотя этого приказчик и не знал.

Вообще потом, когда караван остался позади, с рабами все устроилось куда проще, чем могло и обещало быть. Эртургул сразу же предложил братьям-рыцарям взять на себя ответственность за новых членов отряда – что и было сделано без колебаний. Так что это действительно получился выкуп христиан из иноверческой неволи.

Другое дело, как их теперь доставить в христианские земли… Впрочем, тут бы себя самих доставить.

Покамест это лишний вопрос, он относится к возвращению – а ведь еще не пройден путь в один конец. Бруно с Лютгером, с полувзгляда поняв друг друга, решили сами ни о чем не расспрашивать новичков и полубратьям это воспретили. Покамест все они тут – христиане посреди магометанских земель, братья, пускай не только братья-рыцари.

И сестра.

– Меж всех дервишей старший я, В моем сердце любовь твоя. Мне и ведать, мечту тая…

– Хватит, юноша, – сказал Эртургул, сильно поморщившись. – Дервишами мы уже сыты по горло. От одного даже ишака унаследовали – что очень кстати, – но больше ничего не желаю об этом слышать.

– Пусть тогда, бей, твой слух пришельцы услаждают! – возмущенно вскочил Эмре. Лютгер только головой покачал при виде такого нахальства пред лицом повелителя: видать, и вправду песнопевцам очень вольно жилось за стенами Сёгюта. – А я, клянусь, до самого окончания нашего пути более эль-уд в руки не возьму!

И демонстративно отодвинул от себя лютню – не так, впрочем, чтобы Лютгер мог ее взять, приди ему в голову такая мысль.

Тут было о чем задуматься, потому как Эмре не производил впечатления человека, способного хранить терпение долго. Стало быть, конец пути близок? С Эртургулом они по молчаливому уговору об этом не говорили, но…

У них состоялась любопытная беседа несколько дней назад – сразу, как только выяснилось, что гибель «святого человека» не сделала их врагами.

Степь тогда уже начала обестравевать, ветер гулял по ней, колебал стойкие ости жестких колосков, истыкавших все вокруг, словно бесчисленные стрелы на поле великой битвы. Двое предводителей ехали рядом. Лучше бы трое, и сам Эртургул явно предпочел бы видеть рядом и Бруно, ощущал растущую напряженность, старался ее избежать – но тут он был бессилен, и Лютгер тоже. Кроме того, из четверых бывших рабов трое скверно держались в седлах, и фон Хельдрунген сейчас надзирал за ними. Мог бы, конечно, поручить эту заботу кому-нибудь из полубратьев, но…

– Скажи мне, почтенный Гюндуз-оглы… – проговорил тогда Лютгер, глядя не на собеседника, а прямо перед собой, – не известно ли тебе случайно, при каких обстоятельствах повстречались нынешний султан Кей-Кубад и некто по имени Тургул ибн Гюндуз?

Старик хмыкнул. Немного подумав, ответил, тоже головы не повернув, рассматривая степь впереди:

– Сейчас землями сельджуков правит султан Из-ад’дин Кей-Кубад, второй своего имени. Задолго до его рождения султан Ала-ад’дин Кей-Кубад, первый своего имени, и бейлербей Эртургул, сын альпа Гюндуза, встретились в тот час, который мог стать для них обоих смертным, – а потому они не забывали его всю жизнь. Но точно ли ты хочешь знать, друг мой, то, что не счел нужным рассказать тебе магистр?

– Альп… Не слыхал прежде такого слова, – Лютгер ушел от прямого ответа.

– Означает оно примерно то же, что твое именование «рыцарь». Витязь, отважный воитель благородной крови. Давно уже нет на свете Гюндуз-Альпа – а ведь еще живы старики, помнящие время, когда его имя было славно в Хорезме, до того, как эта страна пала под ударами мунгалов…

Относительно одного из этих стариков рыцарь знал совершенно точно: не только жив он, но и достаточно бодр, чтобы отправиться в долгое путешествие. Даже если купцы-работорговцы были уверены в обратном.

– Буду знать, уважаемый. Что до магистра… то его ведь сейчас нет рядом, а мы есть. И мы достаточно хорошо узнали друг друга за недели пути.

– Это ты верно сказал, друг мой. Тем более что как именно они познакомились, тебе на самом деле известно.

Эртургул-бей, сын Гюндуз-Альпа, быстро взглянул на собеседника и снова отвел взгляд. Только теперь он, казалось, смотрел не на раскидывающееся перед ними пространство, а сквозь время.

– В ту пору, как я уже сказал, не было на свете нынешнего повелителя сельджуков, а ты, друг мой, должно быть, первые годы своей жизни насчитывал. И никто из франков не слыхал о народе мунгалов. Меж тем многоплеменный Хорезм уже пал под его ударами. Вышло так, что одному хорезмийскому племени удалось спастись из той бойни. Покинув разоренный край, скиталось оно по неведомой степи, не имея ни шатров, ни повозок…

– Вот как сейчас, – понимающе кивнул рыцарь.

– Хуже, чем сейчас. И хуже, чем в день нашей встречи. Потому что сейчас мы знаем, куда держим путь, – а то племя знало лишь, откуда бежит. И мы-то воины, почти без вычета, – Эртургул коротко глянул в сторону, где, едва видимый за конями и мулами, пылил ослик со своей хрупкой всадницей, – в ту же пору жены на запасных конях сидели, дети плакали у них на руках… Гибли люди в арьергардных стычках, гибли на переправах, падали от зноя. Сложил голову в этом бое-бегстве и старый альп Гюндуз. Всего по пять стрел на колчан оставалось у беглецов, когда, наконец, оторвались они от мунгальских тысяч и брели, храня последние силы… А потом вдруг увидели в вечерней степи два сражающихся войска.

Впереди раскинулась глинистая плешь такыра, дотверда сухого, иссеченного трещинами. Копыта гулко застучали по нему, как по мощенной кирпичом дороге.

– И не разобрать было, кто есть кто, – вновь кивнул Лютгер.

– Не разобрать, – подтвердил старик. – Вот видишь, я же говорил: ты сам все знаешь. Может, сам расскажешь мне, что было дальше?

– Попробую. Оставив на всхолмье женщин с детьми, предводитель во главе всех, кто был способен держать оружие, устремился на помощь тем, кто терпел поражение. И это оказался султан Кей-Кубад. А сражался он…

– С заезжим мунгальским отрядом. Одного этого было бы достаточно, чтобы выбрать сторону. С той поры и понял Эртургул: когда выбор неясен – будь на стороне слабейших, с ними Аллах, такова Его воля.

Рыцарь промолчал. Не ему было оспаривать верность такого решения.

За твердым, как камень, такыром следовал светлоглинный мягкий участок – звук копыт сразу сделался глуше. Закружились пылевые смерчики: глинистая взвесь вихрилась, заворачивалась, не поспевая за ветром. Лютгер и Эртургул одинаково привычным движением сдвинули на лица пришлемные повязки – и разом скосили взгляды в сторону Сюрлетты, самой неопытной и уязвимой сейчас. Поймав друг друга на этой одновременности, ничего не сказали: и вправду ведь в походе следует идти «шагом слабейшего», это издавна определено.

Девушка, надо сказать, сейчас уязвимой себя не проявила: ей хватило опыта, чтобы, отмотав край головной повязки, закрыть лицо от пыли. Ну и хвала Всевышнему.

– И в благодарность султан выделил своим спасителям во владение и управление отдельный бейлик, – продолжил Лютгер, как будто никакого обмена взглядами не было. – Или это называется икта?

– Это называется удж, – спокойно ответил Эртургул. – Бейлик особый, окраинный, далекий от столичных городов, а к врагам и опасностям близкий. В обычное время – пожалование не слишком завидное, «земля войны». Возможно, султан скорее даже себя одарил, отдав такой удж двум сотням уцелевших воинов и их предводителю. Избавился от хлопот с соседями. Тогда, наверное, так и было. Но сейчас, столько лет спустя… Ты ведь знаешь, каково ныне живется и правится Из-ад’дину Кей-Кубаду, второму султану своего имени?

Ничего подобного Лютгер не знал, даже если у орденского капитула имелись такие сведения. Но догадался: по-видимому, султан сейчас был не властен над многими своими бейликами, особенно окраинными. А тот, в котором расположен городок Сёгют, надо думать, превратился фактически в самостоятельное государство. Небольшое. Мало кому известное, раз уж караванщики о нем толком ничего не знают, кроме того, что туда бегут рабы – и возврата их к прежним хозяевам из Сёгюта нет.

И конечно, никто не думает, что правитель этого загадочного бейлика может лично отправляться на поиски далеких союзников. Тем более что он, как говорят, совсем стар…

Так что же все-таки представляет собой этот удж, если мерить его европейскими мерками? Страну или марку? [23]

Кем считать его бейлербея? Маркграфом? Принцем?

Королем?

* * *

– …Ловлю тебя на слове, – с усмешкой произнес старый бейлербей, и Лютгер вернулся к реальности.

Эртургул внезапно протянул руку и ловко ухватил лютню за гриф. Песнопевец только рот разинул: он берег эль-уд от чужеземца и вовсе не думал, что остерегаться следовало своего предводителя.

Проявив обычную для него мудрость в понимании того, что и как должно быть сделано, старик протянул инструмент не Лютгеру, а в пространство между Лютгером и Бруно. И вправду ведь – откуда знать, кого из чужеземцев Эмре имел в виду? Они ведь оба братья-рыцари, каждый обучен благородным искусствам, в числе которых музыка и пение… Лютгер вопросительно посмотрел на орденского брата, хотя сердце у него похолодело от мысли, что фон Хельдрунген сейчас воспользуется предложением – и сочтет себя обязанным исполнить именно кройцляйт, причем с максимальным количеством убиенных неверных и призывов к слушателям продолжать это благородное дело. Например, «Пятую песню» славного Фридриха фон Хаузена, повествующую о взятии Иерусалима, – она уже и в переложении на арабский есть, постарались мастера миннезанга. Но Бруно покачал головой и сделал жест в его сторону, причем даже любезной улыбкой сумел сопроводить.

Благодарно кивнув фон Хельдрунгену, Лютгер принял из рук бейлербея лютню. Задумался, но совсем ненадолго: если уж в прошлый раз сказание о Флуаре и Бланшефлор хорошо пошло, то отчего бы и не сейчас? Эмре сегодня норовил исключительно о любви петь, морочил голову христианской девице. Глупец: она в его сторону и не глянула. Брат-рыцарь, разумеется, и не должен таких целей добиваться, для него любая женщина – сестра… хотя и силок опасный, обитель непостоянства, сладкое зло… Но это не значит, что для орденского рыцаря закрыт путь куртуазных песнопений.

Сквозь жаркое потрескивание саксауловых поленец слышен лепечущий шепот родника. Того, который превращает место нынешней стоянки из пустыни в крохотное подобие райского сада. Что ж, родник так родник. Любовь так любовь – в той мере, которой не воспрещает орденский устав.

И волшебный сад, подобный эдемскому, тоже будет…

– Средь сада, луг напоевая, Струится влага ключевая По стоку: сделан он с бугра Из хрусталя и серебра. Под ним раскинуло свои Побеги дерево любви — Так, всех дивя, оно зовется. Всегда в цветах: один сорвется, Другой немедля расцветет. В том, как стоит оно, расчет Искусный виден, ибо ало, Когда ни посмотреть; немало Знал о природе, кто сажал — Достоин замысел похвал.

Поистине, лишь в райских садах цветут такие деревья и струятся такие источники. А кроме них, в раю текут реки: иные с чистейшей водой, но есть и молочные реки, которые никогда не киснут, винные реки, которые не опьяняют. Медовые реки есть тоже. И различная дичь приходит испить из них, не страшась ни хищников, ни охотников. Самородно произрастает на ветвях самотканная одежда, предназначенная для обитателей рая: из тонкого шелка она, атласа и парчи. Привольны просторы рая, шириною сравнимы лишь с небесами. Нет там ни жарко палящего солнца, ни холода…

– Луч солнечный его с рассветом Окрашивает алым цветом, А переменные ветра Колышут с самого утра. И повисают в гуще кроны Все время новые бутоны…

Сердца тех, кто сумел пробиться в рай, как воин сквозь вражеский строй прорывается, конечно, не остаются неизменны – они очищены от всего земного: от ненависти, зависти и злобы… от грязи плотской любви… Иначе и не может быть, иначе получится, как во лжеучении магометан, рассказывающих, будто для обитателей рая приготовлены не только прекрасные жилища и ложа, но также слуги и супруги. Вздор все это, плачевное неумение подняться над мирскими соблазнами. Невообразимы райские блаженства, однако в невообразимости своей безмерно отличаются от земных. Увидим мы там то, чего наши глаза не видели, уши не слышали, и то, чего слабый наш разум не может себе вообразить… Все тамошние блага схожи с земными только в названиях, по своей же сути это совсем иные предметы и понятия, много высшие…

Тут Лютгер вдруг вспомнил, что слышал лишь неделю назад о яствах и питье преисподней – и пальцы его едва не соскочили со струн. К счастью, пелось сейчас о деяниях и желаниях очень даже посюсторонних, пускай и чудесных при этом:

– И, цель преследуя свою, Эмир велит, чтоб шли к ручью, Который из ключа струится По золотому дну, девицы. Им желоб перейти веля Из серебра и хрусталя, Следит, как те поочередно Идут, притом ему угодно, Чтоб были и из присных судьи При вот каком великом чуде: Проходит дева вдоль ручья — Прозрачна и чиста струя, Но стоит женщине шагнуть К воде – в ней заклубится муть.

Лютгер намерено выделил голосом «деву» и «женщину», ибо все, что касается мути, силков, опасного непостоянства, сладкого зла, – это лишь о тех, кто познал мужа, сказано. Любая из них по сути – пленница своего жадного чрева и нечестивого влагалища. В девах же всегда сохраняется подобие Приснодевы, Пречистой, Благословенной.

– Кто уличен, судьбы не минет: Палач убьет и в воду кинет. Когда же, наконец, всем девам Велят пройти под этим древом, Он выберет на этот год Ту, на кого цветок спадет.

Жарко и ярко горит саксаульник, потрескивают в костре поленья. У Сюрлетты в волосах… цветок? Зеленая веточка? Не разглядеть – пламя искажает цвета.

– …Переступает без опаски — Осталась той же в нем окраски Вода, а ведь светла струя, Когда лишь дева у ручья.

Тут Лютгер с изумлением заметил, что лекарь украдкой делает ему через костер какие-то знаки – причем, судя по всему, уже давно. И почти такие же знаки делает воин-слуга, тоже сидящий рядом с бейлербеем, но по другую сторону. Между тем он не может видеть лекаря – их движения различимы лишь с противоположной стороны костра.

Жесты лекаря предостерегают. Слуга скорее исполнен угрозы. И они оба боятся, что их тайные движения будут замечены.

Кого они тут могут бояться? Своего повелителя? Почему?!

Может быть, не его, а за него?

Быстрый взгляд на Эртургула. Он смотрит в костер, по выражению его лица ничего прочесть невозможно.

Так или иначе, пора заканчивать. Через десять строк обозначается некоторое подобие малого финала – вот им и надлежит воспользоваться!

– …После чего он в брак с ней вступит, Воздаст ей почести, пролюбит, Продержит, как супругу, год, Затем замучит и убьет…

Нет, не успел Лютгер пропеть все десять строк. Эмре, явно не видевший знаков слуги и лекаря, давно уже ерзал на своем месте. И вот сейчас он не выдержал по своим собственным причинам:

– Значит, вот как ты нас видишь, чужеземец?!

– Кого – нас? – спокойно осведомился Бруно, и песнопевец, пораженный, замолк, не ожидавший, во-первых, его вмешательства, а во-вторых, того, что вмешательство это, если уж будет, окажется столь мирным. Лютгер тоже был этим изумлен, по правде говоря.

– Нас, правоверных! – Эмре, наконец, собрался с мыслями. – Ведь не о своем короле ты говоришь и не о епископе, умучивающем собственных жен!

– А также не об источнике, которого нет под небом этого мира, – возразил Бруно, и это было куда правильней, чем объяснять, что у епископов не бывает жен. Или за меч хвататься. – А ранее брат мой пел о золотом коньке башни, высящейся посреди града Вавилона, причем не стародавнего, но нынешнего. Будто бы золота там на сто марок, то есть… – он на миг задумался, – около шестидесяти мискалей. Как думаешь, есть там сейчас башня, украшенная таким количеством золота?

Честное слово, Лютгер его не узнавал!

Быстрый взгляд на слугу и лекаря: те сидят важные, неприступные – трудно поверить, что они способны делать какие-то жесты тайком от своего повелителя. А повелитель уже не глядит в угли костра. Он обводит взглядом всех и молчаливо улыбается, поощряя их к беседе, как молодых воинов, бывает, поощряют к проявлению удали.

– А все же прав этот нехристь, – все тем же ровным голосом проговорил Бруно по-немецки, кивнув в направлении Эмре. – Именно таковы они и есть, как тот эмир. Губят невинные души без зазрения совести…

– Как раз невинных он губил раз в год и поодиночке, – возразил Лютгер, – это согрешивших – напропалую.

– Что ты говоришь ему? – снова вскинулся песнопевец, умолкший было при виде улыбки бейлербея. – О чем вы друг с другом уславливаетесь?

– Напоминаю своему брату, чтобы он вернул тебе эль-уд, – невозмутимо ответил Бруно уже по-арабски. – Раз уж песня все равно окончена. А он мне напоминает, чтобы я сказал это на языке, понятном здесь всем.

Воистину, сегодня был вечер чудес!

Лютгер, спохватившись, протянул лютню ее настоящему владельцу.

– Этот эмир и впрямь дурной человек, – неожиданно заговорила Сюрлетта, и все воззрились на нее в изумлении. Даже Эртургул нахмурился: в своем желании поощрять диспут он, кажется, не собирался заходить столь далеко. – Но вспомните о благости Всевышнего! Он может даже злые дела поставить на службу благу!

– Ты о чем говоришь? – озадаченно спросил Бруно. Он и сейчас первым опомнился от удивления. Поистине, это был его вечер!

– А о том, что этот жестокий господин, убивая девушек, помогал их душам освободиться и улететь. Вон туда, – она подняла голову к усыпанному звездами небосводу. – Ведь чем скорей человек окажется там, тем лучше, верно?

Ее арабский звучал странно, но был понятен. Как видно, не так уж она и недавно в магометанский плен попала. Или, может, была из тех редких людей, которым чужие языки даются с пугающей легкостью.

– По-твоему, туда попадают все – и грешные девицы тоже? – поинтересовался Лютгер.

– Конечно, – убежденно сказала Сюрлетта. – Те, чьи души чисты, там и останутся, а согрешившие обретут новое тело, вернутся в мир и смогут искупить свои прегрешения праведной жизнью.

– Странно, – искренне удивился Бруно, – а наш священник рассказывал, что все умершие покоятся до Страшного суда, а потом Господь рассудит, кому куда – в рай или в ад.

Лютгер в детстве и отрочестве слышал именно такие рассказы, но после ему довелось познакомиться и с иными мнениями. Сам он предпочитал в подобных обсуждениях не участвовать: все же слишком остер этот меч для обычного бойца, пусть этими клинками высокоученые клирики фехтуют, любой иной сам себе в два счета еретическую рану нанесет и даже не заметит этого.

В общем-то он исходил из того, что ад и рай не совсем пусты сейчас. Высшие праведники, признанные после смерти святыми, сразу в рай должны попасть, до Суда и минуя его. Как иначе к ним о заступничестве взывать можно? А души предельных злодеев, превысивших человеческую меру грехов и Божье долготерпение, отправляются в ад немедленно после изъятия из тел.

За те двенадцать с большим лишком веков, что миновали со времени прихода Спасителя, довольно значительные воинства должны были собраться и там, и там. В аду, конечно, многократно больше – но вотще вся сила его перед праведными!

– Я не знаю, что священники рассказывают, – со странной пылкостью продолжала Сюрлетта. – В нашем селении и церкви-то не было. Священник приезжал из соседнего городка, крестил, венчал, брал мзду за требы и уезжал восвояси. Проповедей мы не слыхивали. Но вы сами рассудите: небеса – это Божья обитель, верно? Ад не может же находиться там же?

– Не может, – согласился Бруно. – Мне отец в детстве объяснял, что ад где-то в глубинах земли запрятан. И там вечно бушует пламя…

Огромный ночной мотылек вдруг, бесшумно взмахивая пушистыми, как у демона, крыльями, низвергся с темного неба, очертил петлю вокруг догорающего костра и вылетел за пределы освещенного пространства, исчезнув столь же мгновенно, как появился.

– Ну и правильно! Именно так! – в голосе девушки звенел почти восторг. – Это пламя зла, и его жаром охвачен весь мир. Зло пропитывает землю, а люди ходят по ней, едят пищу, выращенную на земле – по сути, мы рождаемся и живем в аду…

Рыцари переглянулись. Им стало как-то не по себе.

– Неужели ты сама до такого додумалась? – тихо спросил Лютгер.

– Откуда бы мне столько ума взять? Мудрые люди научили…

Она умолкла и снова посмотрела на небо, явно не желая продолжать разговор.

А оба рыцаря одновременно поняли, что они сейчас вели богословский спор на принятом у магометан наречии и пред ушами магометан, в недоумении слушавших их. И поняли, что пришла пора этот разговор завершать.

Впрочем, все, сидевшие сейчас у костра, поняли это.

Хотя нет. Лекарь, привставая вслед за своим господином, чтобы отправляться ко сну, вновь сделал Лютгеру едва заметный знак рукой – по-видимому, приглашая к тайному обсуждению чего-то. Но это точно не могло касаться богословских вопросов.

* * *

– Думаешь, это так сладко – смолоду сидеть только на белой кошме?

Лекарь говорил негромко. Впрочем, он мог даже повысить голос – вряд ли бы кто услышал: они отошли на сотню шагов, а над ночным биваком, как проказливый призрак, носился ветер. Шелестел, шуршал, хлопал, предвещал завтрашнюю перемену погоды, когда он по-настоящему разгуляется.

– Ты хочешь сказать – на черной, табиб?

«Табиб» – это и есть лекарь, врач. Лютгер с сожалением и даже раскаянием понял, что за долгие недели пути так и не удосужился узнать его имя. А ведь от этого человека зависит многое, да и вообще, он просто умен и опытен. Наверно, даже благородного происхождения.

Между прочим, как и тот, кого все тевтонцы считают слугой. Он, может быть, и не слуга вовсе, а приближенный.

Ладно уж, пусть останутся без имен, раз так пошло. Лекарь и слуга.

– Я сказал именно то, что хотел.

– Тогда я не понимаю тебя, почтенный, – признался Лютгер, – ведь белая кошма – для тех, у кого есть сын-наследник, верно? (Врач кивнул.) Так бейлербей же и говорил, что великое несчастье – не иметь возможности сидеть на такой кошме. И что он от этого несчастья избавлен.

– Ладно… – Табиб оценивающе посмотрел на Лютгера. – Как видно, это и вправду следует прояснить… для зухиддим.

– Я монахом не родился, почтенный, – холодно возразил Лютгер.

– Ну, все равно – молод был, прежде чем эту стезю выбрать. А в юности мужчина о потомках не думает и умен не бывает. Я, к примеру, не был, – примирительно сказал врач. – Иметь сыновей – великое счастье. Но с возрастом понимаешь: не такое уж счастье – иметь только сыновей. И бейлербей вот уже много лет горько сожалеет, что не дал ему Аллах права сидеть на двух кошмах.

– Белой и черной? – Лютгер по-прежнему недоумевал.

– Белой и красной! – лекарь, потеряв терпение, возвысил голос, чуть ли не рявкнул.

Один из дозорных, объезжавших лагерь, возник неподалеку, развернулся было в их сторону – но, сообразив, что свои, продолжил путь. Даже не различить было, туранец или тевтонец: орденские мечники крепко свыклись с короткими стременами.

– Дочерей у него нет, – уже спокойней продолжал табиб.

– А-а…

Тут не в орденском статусе было дело и не в молодости. Среди мирян, причем любого возраста, Лютгер не знал ни единого, кто бы горько сожалел об отсутствии дочерей. Или вообще хоть как-то сожалел. Сыновья – да, это понятно, как же без наследников? А вот девочки…

Что за извращенное желание! Кому они нужны?

– У бейлербея три жены… впрочем, сейчас уже лишь одна… и множество наложниц в разное время было, – как о чем-то совершенно естественном, сказал табиб, словно он сам подбирал своему повелителю этих наложниц; впрочем, наверное, так и было, – но по сию пору ни одна не подарила ему девочку.

– По сию пору? – Лютгер не смог скрыть удивление.

– Именно так. На седину бороды не смотри, все телесные соки у моего господина крепки, он в мужском деле с любым из вас сравняться может.

Рыцарь улыбнулся. Все-таки лекарь-магометанин не вполне точно представляет себе, что такое монашеский орден.

– Надеюсь, я был внятен, друг мой из числа зухиддим. И попрошу тебя не усугублять горечь бейлербея, упоминая при нем юных девиц – которые сейчас во внучки или правнучки ему могли бы годиться, но дочерями им моему господину не быть… Ты ведь не хочешь причинить ему боль?

– Поверь, друг мой табиб, это самое последнее, чего я хочу, – искренне ответствовал Лютгер.

Нынче выпало безлунье, а угли костра догорели, поэтому к месту ночлега Лютгер шел по гулкому и хрусткому от ветра лагерю в почти полной темноте. На ходу размышлял о том, почему душу Эртургула так растравили образы юных девиц, существующих лишь в звуках песни, тогда как рядом есть столь же юная из плоти и крови. Хотя чего там задумываться о таком: с Сюрлеттой бейлербей всегда держался воистину по-рыцарски. Он вообще был словно идеальный рыцарь из старинных преданий.

Боже правый, до чего же жаль, что столь достойный человек не верует во Христа и обречен аду!..

А еще Лютгер улыбался тому, что их отношения с Бруно, долгое время беспричинно пребывавшие в опасной близости к вражде, сегодня наладились. Даже странно. Впрочем, куда более странно то, что между ними ранее столь враждебное соперничество завязалось. Право слово, ну что им делить – им, стоявшим против смерти плечом к плечу и спина к спине?! Мало ли, кто чей племянник… Все равно их, братьев– рыцарей, здесь всего двое: фон Варен и фон Хельдрунген!

Под сапогом чавкнуло: он промахнулся, в темноте взял левее и вышел к ручью, сплетавшему свой лепет с разбойничьим посвистом ветра.

Потом всю жизнь думал – что было бы, не ошибись он в ночном непроглядье и с самого начала выйди точно к месту, где стоял их шатер?

Так или иначе, это была последняя ночь, до которой его жизнь текла целостно, как река в твердых берегах.

Дальше она словно бы расплескалась на множество озер, каждое из которых существовало отдельно от остальных.

Часть II

1

На окраине городка Прада Лютгер фон Варен спешился, отдал коня сопровождавшим его слугам епископа и простился с ними, но не двигался с места еще долго после того, как они скрылись за домами. Начало пути он видел хорошо – широкая каменистая тропа шла прямо вверх по берегу быстрой и шумной речки. Она как бы указывала: «Смотри выше!» – и пришелец смотрел на грозную гряду гор, вглубь которой ему предстояло проникнуть. Слева и справа возвышались окутанные воздушной дымкой пики, покрытые даже сейчас, в разгар лета, снежными шапками.

– Хорошо, что туда мне лезть не надо, – пробормотал он и ступил на тропу.

Очень скоро убедился, что проехать здесь верхом было бы невозможно, как ему и говорили. Отдалившись от речки, она взбиралась, извиваясь, на крутой склон, петляла, местами превращалась в россыпь камней, истертых до блеска дождями и подошвами пешеходов. «Всего пара миль! – мысленно усмехался Лютгер, стараясь не смотреть на почти отвесные обрывы под ногами. – Да тут каждый шаг можно за три считать, а то и за пять!»

Он понимал, что существуют и куда более опасные пути, однако горы – это всегда испытание. Всякий ли выдержит подъем, кажущийся бесконечным, ослепительный солнечный свет, свежий до резкости воздух и простор – воистину бескрайний, порождающий мысли о могуществе сил, создавших сей мир, о бренности и ничтожестве человека?

Но Лютгер за несколько часов осилил этот путь, не встретив ни души, не услышав ничего, кроме переклички птиц в зарослях кустарника да шороха ветра в травах, иссушенных солнцем. Наконец тропа втянулась в темный еловый лес – неожиданное напоминание о родных краях германца. Здесь уже были заметны следы человека: пни от срубленных деревьев, кучки камней у обочины – кто-то выравнивал дорогу; между стволами елей просвечивало небо. Но все равно подъем закончился внезапно. Несколько молодых елочек, торчащих вразброс по верху склона, как будто они с разбегу выскочили на чужую землю и замерли, – а дальше уходящее вниз море травы.

С гребня холма он не увидел ничего опасного или подозрительного. Перед ним открылась широкая, почти круглая котловина с пологими склонами, окаймленная поверху скальными остриями. Вида ничто не заслоняло – ни леса, ни садов, лишь кое-где приземистые деревья обещали сомнительную прохладу в своей скудной тени. Вдали по зеленому бархату лугов серыми облачками бродили стада овец.

И деревня Монталья доверчиво открылась перед чужаком сразу вся – россыпь двухэтажных домиков, обросших пристройками и сараями. Все грубое, каменное, даже крыши; вместо улиц – тропинки. В одном дворе старуха кормила кур, в другом дети играли бараньими позвонками, в третьем на ступенях крыльца о чем-то беседовали мужчина в синей котте и женщина в черной. Голосов их не было слышно, хотя звуки здесь разносились далеко – Лютгер улавливал лай собак и окрики пастухов на дальнем краю котловины.

Церковь он смог определить только по маленькой звоннице над покатой черепичной крышей – так она была мала и неказиста, по-видимому, весьма стара. Однако колокол на звоннице имелся, кровля не провалилась. Все это было совсем не похоже на логово мерзких дьяволопоклонников. «Еретики ныне отдавать жизнь за свою веру не спешат, – вспомнились наставления епископа. – Они могут объяснять это разными красивыми словами, на самом же деле просто боятся кары загробной. И посему искусно прячутся, хитрят… Будь бдителен, сын мой, не дай себя обмануть!»

– Постараюсь, – буркнул брат-рыцарь (все еще – да!) себе под нос. Но чутье, обостренное годами сражений и скитаний, подсказывало, что в долине Монтальи ему ничто не угрожает.

Еще немного постоял он, свыкаясь с новым местом, потом передвинул чехол с роттой на бок, чтобы было виднее, откинул капюшон плаща и пошел дальше – куда вела тропа, которую уже можно было назвать дорогой, к замку, поставленному на вершине округлого холма, в полумиле от деревни.

Сверху вся нехитрая фортификация смотрелась как на рисованном плане. Довольно высокая стена, следуя очертаниям холма, окружала узкий двор футов триста с небольшим в длину; в северном, самом широком, углу она примыкала к донжону. Трехэтажная башня, толстая, прямоугольная, солидно возвышалась на фоне синего неба. Снаружи, немного ниже подножия стены, тянулся вырубленный в скальной породе сухой ров. С севера и востока подходы к крепости прикрывали еще два рва, а с юга достаточной защитой служила крутизна склона.

Толково продуманная оборона понравилась Лютгеру. Воинственного впечатления замок все же не производил, особенно вблизи. Сквозь раскрытые ворота виднелась стайка занятых добычей пропитания кур. Караульный в наличии имелся, однако он откровенно дремал, прикорнув на каменной скамье, впрочем, не выпуская из рук широколезвийную секиру на длинной, в человеческий рост, рукояти.

Беспрепятственно подойдя на расстояние десяти шагов, Лютгер кашлянул. Солдат встрепенулся, уставился на него круглыми глазами, как бы сам себе не веря, и хрипло вопросил:

– Кто ты, добрый человек? И откуда прибыл?

– Снизу, – лаконично объяснил пришелец. – Я хожу повсюду, пою и играю. Во граде Памье сказывали мне, что давно уж тут у вас игрецов не бывало, вот и забрел…

– Очень-очень хорошо! – воодушевился солдат. – Вы, мессен, видать, из дальних краев, по выговору слышу, так и песни у вас, надо быть, особенные. То-то дамы наши порадуются!

И снова Лютгер мысленно восхитился точностью предположений епископа: «Визитера из столь далеких окраин примут и не посчитают католическим шпионом»!

Правда, солдат на королевской службе – вряд ли альбигоец, но он южанин, и даже этому простому вояке явно не чуждо всеобщее увлечение искусством трубадуров! Миннезингер почувствовал себя гораздо увереннее и теперь уже без труда вошел в роль.

– О! – весело удивился он. – Тут и дамы есть?

– А то как же! Супруга капитана нашего, эна Лоба, да его же вдовая сестра, эна Гауда, да дочки ихние. И скучно же им… Хозяйством и шитьем день-деньской заниматься – это одуреть можно!

Лютгер удержался от искушения заметить, что сон на посту – тоже занятие одуряющее.

Между тем прибытие нового лица было замечено служанкой, посланной в курятник за яйцами, и спустя четверть часа гость уже подвергался атаке двух восторженных особ средних лет. К счастью, изголодавшиеся по свежему собеседнику, они избавили его от труда задавать вопросы. Ему сообщили, что капитан эн Альберик де Трес-Фонтс, рыцарь славного рода, хоть и беспоместный, на хорошем счету у начальства, а ведь служба ответственная, нелегкая, сами видите, высокогорье, поди уследи за всеми этими пастухами, но у капитана полный порядок, за то его и ценят, но сейчас он отсутствует по причине охоты – «на серн», сказала осанистая эна Лоба, а жилистая востроносая эна Гауда, хихикнув, добавила: «Так что на рагу из кролика можете рассчитывать, мессен!»

Вывалив весь ворох новостей, дамы вспомнили о долге гостеприимства, и тут Лютгеру пришлось удивиться еще сильнее. Мало того, что ему предоставили комнатку в казарме – одноэтажной пристройке под стеной, – но вдобавок прислали слугу, который доставил воду для умывания, полотенце и даже пару чистого белья. От предложения побриться гость отказался, но спросил, за что же ему такой почет.

– Вот сразу видать, что вы нездешний, – снисходительно усмехнулся слуга. – В наших землях певец всегда гость желанный и благородный.

– Даже если поет плохо? – хмыкнул Лютгер, удостоверившись лично, что немецкие миннезингеры не зря считают за честь хоть раз в жизни приобщиться вживую к окситанской «веселой науке».

– Его больше не пригласят, и все. Но поначалу нельзя же не приветить!

Настал самый знойный час дня, но в каморке с белеными стенами жара не чувствовалась. Оставшись один, Лютгер сбросил пропылившуюся котту, потом и все остальное, с наслаждением, которое уставом его ордена не поощрялось, растерся от шеи до ног мокрым полотенцем и растянулся на лежанке, застеленной овчинным покрывалом – удивительно чистым, без блох.

Усталость от долгого пути брала свое, и он прикрыл глаза, но не уснул. Трудности дороги помогли ему отрешиться от напрасных попыток предугадать, что ждет его в долине Монтальи, но теперь следовало подумать. Первую часть задания удалось выполнить успешно: его с радостью приняли в замке, и, судя по всему, так же примут и в селении. Но мирная обыденность Монтальи поставила его в тупик. Как распознать приверженцев ереси среди добродушных дам, простецких солдат, пастухов и огородниц? Если альбигойцы прячутся под личиной ревностных христиан, если ни адский запах серы, ни злобная хула на Христа их не выдают, а рога и копыта имеются только у коз и овец…

Входная дверь осталась приоткрытой. Лютгер лежа вслушивался в звуки чуждого мира. Звонкий стрекот цикад, отдаленный лай собак, скрип колодезного ворота… И за всем этим стоял тихий, вкрадчивый шорох ветра в луговых травах.

Рыцарь пытался держаться настороже, но от раздумий все-таки перенесся во владения сна, где и пребывал, пока во дворе не раздалось хрипловатое гудение рога. Мгновенно вскочив, он торопливо оделся, плеснул водой в лицо для бодрости и выглянул наружу.

* * *

Все население крепости – солдаты караула, прислуга, стайка детей – высыпало встречать охотников.

Они уже спешились – все загорелые, с обветренными лицами, в одинаковых коротких коттах, но только один из них – с проседью в жестких темных кудрях, в оплечье с капюшоном алого фландрского сукна, дорогого, хотя и порядком выцветшего, – мог быть капитаном.

На голос рога из башни появилась целая процессия: впереди эна Лоба, за ней эна Гауда, следом три девицы с распущенными по плечам волосами и, наконец, две пожилые служанки. Гуськом спустившись по узким крутым ступеням, женщины остановились перед капитаном, чинно сложив руки. Муж и жена обнялись, поцеловались, и эна Лоба осведомилась:

– Удалась ли нынче ловецкая потеха, муж мой?

– Весьма удалась, душа моя!

Широким жестом он указал на своих спутников, снимавших с седел связки кроличьих тушек и куропаток.

– Очень рада! – откликнулась супруга.

Сестрица Гауда без тени иронии улыбнулась:

– А у нас тоже есть чем вас порадовать, братец! К нам прибыл желанный гость!

– Гость? – удивился капитан. – Кто же это не поленился проделать столь утомительный путь ради свидания с нами?

Лютгер наблюдал за этой сценой с новым приливом изумления. Эти люди, немолодые и простые с виду, вели себя, как герои романа, и у простолюдинов это не вызывало насмешки. Все они явно воспринимали куртуазную церемонию как обязательный ритуал. Стараясь не упустить ни одной подробности, он вышел из-за двери, и глазастая эна Гауда тотчас указала на него:

– Кто как не служитель песенного искусства? Вот он! Идите же к нам, мессен!

Он пересек двор, поклонился хозяину дома (не слишком низко) и представился:

– Меня зовут Лютгер фон Варен, родом я из дальних краев, странствую по свету в поисках красоты и истины, пою свои песни для всех, кто желает послушать.

Германское имя почему-то не вызвало удивления. Альберик де Трес-Фонтс окинул пришельца внимательным взглядом, скептически приподняв бровь, но разговор продолжил в том же тоне:

– Ныне не лучшее время для наслаждений сердца. Большинство мастеров предпочитают места многолюдные и зажиточные. Что же вы не последовали их примеру? Монталья – край тишины и скудости…

– Тем больше обитатели ее нуждаются в утешении, даруемом музыкой, – спокойно ответил Лютгер, глядя прямо в глаза стражу границ. – Мне посоветовал побывать здесь достопочтенный епископ в городе Памье.

– Вот оно что… – брови капитана сразу перешли в хмурую позицию. – Вы из Памье? Тогда я хотел бы услышать новости. – Он обратился к жене, прищурившись с каким-то намеком. – Душа моя, вы уже показывали гостю замок?

– Нет, друг мой, мы лишь коротко побеседовали в зале! – с понимающей улыбкой ответила дама.

– Ну что ж, пока готовится обед, я сам покажу. Пойдемте, эн Лютгер!

По винтовой лестнице из зала они поднялись в горницу под самой крышей башни. Окна комнаты выходили на все четыре стороны; ни перегородок, ни занавесей – никто не мог бы спрятаться и подслушать. Стены до половины высоты покрывала незамысловатая роспись в виде задрапированной складками ткани. Видимо, эту красоту навели недавно – краски не успели потускнеть. Между окнами висели три парадных расписных щита: королевский, с лилиями, желтый с красными полосами и третий – с тремя серебряными ключами на лазоревом поле.

– Герб Арагона? – удивился гость, указав на второй. – Почему здесь?

– В гербе Арагона четыре узких червленых колонки, а тут три широких. Это родовой знак графов де Фуа. Ведь эта земля, Солтский край, как его именуют, издавна принадлежала им. Здесь жили их вассалы… – капитан на мгновение замялся, словно сказал лишнее, но продолжил прежним ровным тоном: – Только лет двадцать тому назад тогдашний граф уступил эту пограничную область государю Людовику. Замок был заброшен, его долго восстанавливали. Король французский задумал вдоль границы с соседями целый ряд сторожевых фортов возвести, вот старые замки и пригодились. А потом меня сюда назначили командовать.

– Это намерение короля разумно и похвально. Но зачем же в давние времена поставили замок здесь, в таком пустынном и бедном краю? Что защищать, от кого охранять?

Капитан покачал головой:

– Э, мессен, не судите по очевидности! Горы – это руды, камень для построек, это лес, это пастбища, овцы, а значит – шерсть, и все это – богатство, сила, власть для тех, кто владеет ими. Каждая долина кому-нибудь принадлежит, а как в этих условиях важны удобные пути через перевалы, думаю, объяснять не нужно!

– Разумеется! Где пройдут пастухи со стадами и торговцы с товарами, могут пройти и войска.

– Так вот, нашу тихую долину пересекают даже две таких дороги. Одна идет с юга, другая с северо-запада, – эн Альберик указал на окна горницы. – Вот и стережем…

Он искоса взглянул на три герба, повернулся к ним спиной и сменил тему:

– Судя по тому, что вас интересует, я лучше понимаю, почему господин епископ благословил вас прийти сюда. А то мне, признаться, это показалось странным. Ибо наш добрый пастырь не жалует «потешников», кои своим искусством пробуждают у людей суетные чувства и отвращают их от Господа! Где трубадуры, там разврат, а то и безбожие… – Альберик так верно передал интонации монсеньора Фурнье, что Лютгер невольно усмехнулся. – Но духовные песнопения он одобряет. Из чего я сперва сделал вывод, что вы – поющий клирик, но теперь осмелюсь утверждать, что вы вовсе не певец.

– А здешнему обществу духовные песнопения не по вкусу?

– У здешнего общества, включая вашего покорного слугу, много забот и хлопот, и на досуге нам хотелось бы отдохнуть душой и повеселиться. Вы находите подобные желания греховными?

– Ничуть, – честно сказал Лютгер. – На моей родине песни о любви считаются вполне достойным занятием для рыцаря, а я в первую очередь рыцарь, не монах. Тем не менее порадовать ваших домочадцев я сумею, поверьте.

– Я почему-то так и подумал, что меч для вас привычнее, нежели струны, – хмыкнул капитан; насчет «первой очереди» он уточнений не потребовал – видимо, намек уловил. – Но что же мы стоим? Давайте присядем да побеседуем без обиняков! – Он указал гостю на каменную с деревянным настилом скамью в амбразуре окна, смотрящего на северо-запад, и сам сел напротив. – Итак?

– Я, право, тоже предпочитаю говорить напрямик, – немного помедлив, начал Лютгер, – но задача моя весьма непроста. Конечно же, пришел я не только ради песен. Монталья, вкупе с окружающими ее долиной и горами, вплоть до границы с сопредельными державами, входит в диоцез монсеньора Фурнье. И его весьма беспокоит… как бы точнее сказать… состояние душ и умов здешней его паствы.

– Понятно, – процедил сквозь зубы эн Альберик. – Должен ли я верить вам на слово, или вы как-то подтвердите свои полномочия?

– Никаких особых полномочий у меня нет. Но есть вот это, – Лютгер вынул из поясного кошеля свернутую трубкой грамотку. – Прочесть сможете?

– Обучен, – буркнул капитан, осмотрел печать на шнуре, сломал ее и, развернув листок, стал читать про себя, шевеля губами. – Значит, вам велено наблюдать… за чем, собственно?

– Думаю, вы понимаете, что отсутствие крупной дичи в окрестных горах и урожай репы на огородах не могут интересовать святого отца.

– Чертовы еретики, да? – капитан в сердцах хлопнул ладонью по скамье. – Его священству доложили…

– Да, господин епископ получил донесение здешнего капеллана и поручил мне разобраться на месте.

– Нашему отцу Теобальду только дай пожаловаться – до самого папы в Риме дойдет! – фыркнул эн Альберик.

– Простите, я не понял, – нахмурился фон Варен.

– Бывает такое, чтобы приходской священник не знал всю подноготную своей паствы, скажите? Ладно еще в большом городе, но здесь… – взмахом руки капитан обозначил долину внизу. – Все ему известно. Но давать делу ход мы, видите ли, не желаем.

– Почему же?

– Спросите его самого!

– Спрошу непременно, – пообещал Лютгер. Он не хотел злить капитана, но природная дотошность заставила его задать следующий логичный вопрос: – Но почему вы как главный представитель светской власти в сей долине не сообщили монсеньору Фурнье о нерадивости его подчиненного?

– Потому что это не мое дело! – вспылил эн Альберик, стиснув кулаки в напрасной попытке сдержаться. – У меня под началом три дюжины парней, и мы должны держать дозор во-о-он по тем горкам. Круглогодично, между прочим. Вы как человек служилый понимаете, насколько это сложно, да? Загляните в нашу оружейную, попробуйте найти там хотя бы одну заржавленную секиру, тупой наконечник, кольчугу рваную, или окажется, что солдаты мои арбалет взвести не умеют, – тогда у вас будут основания, чтобы меня упрекать, да и то если вы – королевский сенешаль из Фуа или Тулузы. Я больше никому не подотчетен! А что варится, простите за грубость, в котелках всех этих овчаров, козопасов, прях и огородниц – не моего ума дело!

Судя по горячности отповеди, капитана давно уже раздражала сложившаяся ситуация и его собственное бессилие перед ней. Лютгер поспешил загладить возникшую неловкость.

– Бога ради, господин капитан, я не имею ни права, ни намерения обвинять вас! Сложности вашей службы мне весьма понятны. Но, уж не обессудьте, не могу поверить, что, живя здесь много лет, тесно общаясь с жителями селения, вы не осведомлены об их умонастроениях…

– «Умонастроения»! – усмехнулся капитан. – Вот сразу видно мастера словесного художества! Ежели вы об еретиках, так я вам вот что скажу: есть они там или нет, извините, сам дьявол не поймет. Потому-то отец Теобальд и не рискует решать самостоятельно. Люди как люди, вино пьют, мясо едят, детей плодят… Будьте готовы к тому, мессен, что и вы эту головоломку не разрешите. И зла на меня не держите, ладно? Наболело просто…

– Что вы, какое зло! – искренне возразил рыцарь. – Наоборот, я благодарен вам за то, что показали мне всю сложность задачи.

– Очень рад! – просиял эн Альберик, с присущей южанам быстрой сменой настроения. – Теперь у нас впереди обед и вечер песен!

* * *

Лютгер спускался по крутым ступеням винтовой лестницы с таким ощущением, будто только что выдержал жесткий поединок с опытным воином. Несмотря на откровенность разговора, что-то капитан утаил, оставил в тени – это чувствовалось по взглядам, интонациям, жестам, но фон Варен не был столь искушен в наблюдении за людьми, чтобы уловить смысл этих знаков.

Внизу, в зале, пришлось отвечать дамам, жаждавшим убедиться, что и замок, и вид сверху на окрестности восхитили гостя. Рыцарь старался быть учтивым, но они заметили его рассеянность и догадались, что он волнуется перед выступлением; Лютгер не стал их разубеждать.

Выйдя за ворота, пройдя по шаткому (не подъемному) мостику через ров, он отошел от крепости на полсотни шагов и оглянулся.

Солнце уже клонилось к закату, и в его косых лучах можно было ясно рассмотреть на стене стык между нижними рядами кладки, грубыми, темными и выветренными, и верхними, ровными, светлыми и гладкими. Местами свежие заплаты доходили почти до земли.

– «Был заброшен»? – повторил Лютгер слова капитана. – Да-да, только перед тем замок этот осаждали и жгли, или я ничего не смыслю в военном деле!

С южной, обрывистой стороны холма, как и следовало ожидать, стена была не чинена. Кто мог штурмовать старую крепость? Кто ее защищал? Почему капитан не упомянул о таком важном событии – неужели не знал? Но о живших здесь когда-то вассалах графа Фуа обмолвился…

Пытаясь уловить ускользающую догадку, он брел куда глаза глядели, пока не наткнулся на ложбину, пересекавшую склон холма. Она густо заросла непроходимо колючим кустарником; Лютгер присел на ее краю и уставился на деревню, словно ожидая от нее ответа.

Как ни странно, скоро он и впрямь услышал голос – правда, не из долины, а у себя за спиной.

– Сюда, сюда! – донеслось из-под переплета ветвей.

– Что там, Валенса? – откликнулся удивленный шепоток.

– Здесь тот господин, который поет!

Рыцарь резко оглянулся; из едва заметного просвета между низкорослыми деревцами терновника выпорхнула стайка босоногой детворы обоего пола с корзинками и мешочками терновых ягод.

– Ага! – победно выкрикнула девчонка лет семи, явно главная в их кругу. – Я первая увидела!

Окатив пришельца волной своего любопытства, они помчались наперегонки вниз, домой. Ничем не скрепленные прямые черные волосы Валенсы развевались на ветру, словно грива норовистой лошадки.

В жизни орденского рыцаря не было места детям. Во взрослом возрасте он никогда не имел с ними дела, не подходил близко, собственные детские годы забыл и детство считал лишь неизбежным и малоприятным преддверием настоящего взрослого существования. Но сейчас, выбитый заданием епископа из привычной колеи, Лютгер остро ощутил, что эти лохматые загорелые чертенята – свои в замкнутом мирке Монтальи, а он – чужак, явившийся под личиной, чтобы его разрушить.

Рассердившись на себя за неуместную чувствительность, так ничего и не додумав, он вернулся в замок, когда солнце решительно склонилось к западному краю долины.

* * *

Кроме капитана с семейством и гостя, за праздничным угощением встретились два сержанта с женами и священник, отец Теобальд. Он оказался совсем молодым, но очень серьезным; бледность лица и рук (он явно проводил свои дни в четырех стенах, а не под палящими лучами солнца) резко отличала его от остальных мужчин, и те обращались с ним, как со стариком: уважительно и чуть насмешливо. Молитву перед трапезой он произнес внятно, с чувством выговаривая красивые латинские слова, а обедал потом с хорошим мирским аппетитом.

Фрикасе из кролика, приправленное тушеными овощами и диким чесноком, было восхитительно – и обильно; а то, что хлеб пресен и суховат, а вино кисловато, можно было извинить. Когда все насытились, а оставшиеся ломти хлеба и недогрызенные косточки отдали собакам, преданно дожидавшимся угощения под столом, Лютгер понял, что сейчас угощением для компании станет он. Вот очистят и сложат стол, освободят место посреди зала, и тогда… Но здесь были свои обычаи.

– После дневных трудов все хотят душевного отдохновения, – объявила хозяйка дома, встав из-за стола. – Наш зал не вместит всех желающих послушать вас, мессен Лютгер, к тому же здесь душно и стены глушат звук. На свежем воздухе, под звездным небом, нам будет гораздо лучше!

Глаза домны Лобы весело блестели, складки нарядного шелкового платья скрывали располневшую фигуру, и она сейчас не казалась – она действительно была прекрасной дамой, достойной поклонения. И другие тоже так преобразились, что впору было подумать о волшебстве.

Во дворе уже все приготовили. Солнце закатилось, унеся с собой тепло, поэтому по обеим сторонам лестницы, ведущей в донжон, разложили костры, над входом укрепили факелы, а внизу, прямо на земле, на расстеленных плащах и одеялах, сидели в ожидании солдаты гарнизона с женами и детьми, слуги и поселяне – всего с полсотни народу. Для капитана и дам поставили складные кресла на широкой нижней ступени.

Лютгеру стало не по себе. Он опасался, что его не самый сильный голос потеряется в пространстве, что от ночной прохлады отсыреют струны, но отступать было некуда. Священник, сославшись на необходимость читать вечерние молитвы, удалился; дамы уселись; пора было начинать. Новоявленный миннезингер приветственно взмахнул рукой и поклонился, что вызвало горячие рукоплескания публики. Только несколько мужчин и женщин (один в синей одежде), стоявшие поодаль, у ворот, куда свет костров не доставал, ничем не проявили своего восторга. Что-то монсеньор епископ говорил о синем цвете… но сейчас было не до того.

Припомнив, как ведут себя настоящие менестрели, он, прикрыв глаза, проверил исправность своего инструмента, потом обвел взглядом круг ожидающих лиц и произнес как мог велеречиво:

– Добрые мужи и жены прекрасной долины Монтальи! Песням, кои были сложены искусными мастерами южных земель, несть числа, и даже самый памятливый певец не может знать их все. Но и в той стороне, где я вырос, звучат песни, также и на языке латинском, для вас понятном. Одна из них кажется мне весьма подходящей в качестве благодарности за чудесную трапезу, устроенную хозяевами сего дома. Послушайте же слова жареного лебедя!

Слышанная в юности нелепая выдумка гуляк-вагантов произвела нужное действие: люди понимали не все, сказанное на кухонной латыни, но достаточно, чтобы, с комментариями исполнителя, оценить изящество шутки. Ободренный успехом, Лютгер перешел к теме нравоучительной:

– Был я молод, был я глуп, был я легковерен, В удовольствиях мирских часто неумерен…

Слушатели постарше согласно кивали головами, младшие просто подхватили ритм и хлопали в ладоши. Дело пошло на лад.

Петь о любви он не рискнул: и устав Ордена этого не позволял, и (что сейчас было важнее) миннезанг немецкий был гораздо грубее и проще, чем привычные здешнему народу кансоны. Зато он рискнул, для услаждения слуха воинов, исполнить пару песен о крестовых походах, слышанных им, на языке франков.

На этот раз восторги слушателей были менее единодушными. Капитан вздохнул и высказался в том духе, что славные времена миновали, эна Лоба смело заявила, что мужчинам лучше не ходить неведомо куда и зачем, солдаты хмурились, а лица поселян в свете костров казались каменными масками, выражение которых мог бы истолковать лишь тот, кто посвящен в тайну их душ. Группа у ворот бесшумно удалилась, словно растаяла в ночи.

Исправляя свою оплошность, Лютгер все-таки запел о любви, и, когда настал час гашения огней, народ разошелся довольный и веселый, многократно благодаря мастера за доставленное удовольствие.

Сам Лютгер, добравшись до своей каморки, никакого веселья не испытывал. День прошел не зря – он разведал обстановку, убедился, что не все здесь ладно; но ему также стало ясно, насколько непростую задачу он взвалил на себя. Как отделить агнцев от козлищ, если в этом замкнутом мирке, живущем по своим законам, все люди одновременно и искренни, и скрытны? Оставалось надеяться, что встреча с отцом Теобальдом, о которой они условились за обедом, чем-то поможет.

Тяжко вздохнув, рыцарь прочел, кроме обычного «Pater noster», еще «Te deum laudamus» – во искупление греха мирского пения, улегся на солдатскую лежанку и мгновенно заснул. Последнее, что мелькнуло в его сознании, был образ смуглой девчонки с черными прямыми волосами, весело бегущей по зеленому склону.

2

Домик священника, точно такой же, как прочие жилища Монтальи, стоял в полусотне шагов от церквушки. В качестве сада ему служили две старых кривых груши-дички да пышный куст шиповника у порога. Поодаль с независимым видом паслась белая коза на длинной привязи.

И внутри – тоже все, как у всех: четыре стены, посередине – квадратный очаг, на закраине расставлена кухонная утварь, над ним колпак на четырех столбиках, для выхода дыма. Четыре – число устойчивости. Сколько веков стоял этот дом, сколько еще простоит? Эх, если бы все остальное в мире было столь же незыблемо…

Отец Теобальд встретил Лютгера приветливо, усадил на скамью с резной спинкой у окна, забранного пластинами слюды. Из двух других окон рамы, затянутые бычьим пузырем, по летнему времени были вынуты и стояли в углу. Обстановка вполне соответствовала идеалу евангельской простоты: грубый стол, пара табуреток, узкое ложе с плоской подушкой, в ногах – скромный сундучок для одежды. Только скамья (похоже, принесенная из церкви), письменный прибор и стопка книг на столике под окном указывали на особый статус обитателя. Да еще часослов в красивом переплете на церковном аналое в уголке.

– Я учился в Тулузе, – видя, куда смотрит гость, не без гордости сообщил кюре. – За усердие и успехи в учебе меня наградили этой прекрасной книгой. Там и Евангелия переписаны. Хотите взглянуть? Пока Пейре накроет на стол…

Пейре, сидевший за очагом до того тихонько, что Лютгер его не заметил, выскочил, робко поклонился и принялся хлопотать: достал из сундука скатерть, накрыл стол, притащил кувшин вина. Это был симпатичный мальчуган лет десяти, подвижный, как ящерка, опрятно одетый и свежеумытый. Отец Теобальд не преминул пояснить, хотя гость ни о чем не спрашивал:

– Сын вдовы. По мере сил учу уму-разуму. Может, когда-то клириком станет…

Лютгер с искренним интересом пролистал наградную книгу. Действительно ценная вещь – четкий шрифт, замысловатые красные буквицы, даже маленькие миниатюры в разделе месяцев года.

– Прекрасный подарок, – подтвердил он, когда Пейре, по-простецки дернув священника за рукав, доложил, что угощение подано, и, повинуясь взгляду… хозяина? учителя?.. куда-то исчез. – Если вы столь старательно учились, то, наверно, легко справляетесь со своими обязанностями?

Отец Теобальд разливал вино по глиняным кружкам. От вопроса рука его дрогнула, но все-таки ни капли не пролилось. Он учтиво подал кружку гостю, указал на деревянное блюдо с шариками козьего сыра и свежими лепешками и лишь тогда, с явной неохотой, ответил:

– Мессу отслужить я могу ничуть не хуже клириков Сен-Сернен. И в таинствах не ошибаюсь… когда потребуется.

Судя по выражению лица, о последних своих словах он тотчас пожалел. Но Лютгер уже ухватился за них:

– Когда потребуется? Вы хотите сказать, что венчания, крестины и прочее здесь случаются редко? Насколько я могу судить, добрые поселяне исправно женятся и обзаводятся детьми!

– Вы, мессен, попробуйте здешнего сыра, – хмуро предложил кюре. – Вот сыр они делают отменный. Детей… тоже, да. И все. Без таинств они отлично обходятся и просвещаться не жаждут…

– Странно, – заметил рыцарь, пригубив кисловатого, но приятного вина. – Ведь церковь здесь старинная, и вы в ней не первый священнослужитель?

– Храм наш действительно древний, – отец Теобальд охотно увел разговор в сторону. – Даже старейший из здешних жителей помнит, что она была старой еще в юности его дедов.

Лютгеру стало искренне интересно: значит, первое впечатление не обмануло – у этого малого селения своя история, и, видимо, непростая!

– Если верить преданию, когда-то, очень давно, в долину пришел некий человек, который в молодости много грешил, но раскаялся, принес монашеские обеты и дал зарок построить церковь, дабы пастухи, пребывающие в окрестных горах со своими стадами почти круглый год, могли найти здесь утешение и внимать Божественным наставлениям. И вроде бы пастухи стали сходиться сюда, чтобы помочь этому отшельнику, да так и оставались жить, вот так деревня и возникла. Невозможно доказать достоверность сего предания, нет никаких записей, грамот, но верить в него хочется…

– Хочется, – качая головой, заметил рыцарь. – Получается, что изначально в сем месте жители были достаточно благочестивы?

– Да. Изначально были, – голос кюре снова увял.

Лютгер взял шарик сыра, завернул в лепешку, откусил, потом рискнул спросить:

– А теперь? Означают ли ваши слова о таинствах, что люди Монтальи больше не являются добрыми христианами?

– Напротив, они-то как раз себя добрыми христианами и считают, – угрюмо буркнул отец Теобальд. – А почему, позвольте осведомиться, дела эти столь вас занимают? Странствующих менестрелей обычно подобное не интересует!

– Согласен, – спокойно ответил Лютгер и доел лепешку. – Однако я также и клирик, и дела веры мне отнюдь не безразличны.

Молодой священник побледнел, пальцы его на кружке с вином напряглись, словно он сдерживал желание запустить ею в гостя.

– Вот опять, – процедил он сквозь зубы, – приходят чужестранцы и полагают, что вправе учить нас, как следует защищать нашу веру. Почему, ну почему нужно сразу заносить меч, даже не попытавшись понять, разобраться?

В его голосе не было страха – только гнев и застарелая обида. В который раз подосадовав на горячность южан и собственную резкость, Лютгер воскликнул:

– Ради всего святого, успокойтесь, отче! Поверьте, мне доводилось бывать во многих местах, и я знаю, что обычаи бывают разные. Но сейчас я – лишь посланник, и моими устами говорит пастырь, желающий установить истину.

– Епископ? – усмехнулся отец Теобальд. – Видимо, он считает, что я слишком сблизился с паствой и доверять мне нельзя?

– Что монсеньор думает лично о вас, мне не известно. Но его беспокоит отсутствие донесений от вас. Он получил только одно…

– Потому что больше писать не о чем, – уже почти не сердито ответил кюре. – Я не могу доносить о своих подозрениях, не подкрепив их точными сведениями. Лучше пусть избегнет кары виновный, нежели пострадает невинный. Есть такой принцип… Слыхали?

– Слыхал… Вот уж не думал, что его еще где-то применяют. Но почему вы, зная здесь всех жителей, не можете определить их настроения?

– Попробуйте – поймете! – снова разгорячился отец Теобальд. – Они не откажутся на мессу сходить, да. Они могут осенить себя крестным знамением, но не преклоняют колен. Для них сие не кощунство. Они слушают проповеди, но не исповедуются, ссылаясь на то, что им-де недосуг. Мужчины уходят со стадами в горы и несколько месяцев в селении не показываются. Как в этих условиях отличить просто невежду, нерадивого в вере, от злостного еретика?

– Но существуют же какие-то особые отличительные признаки?

– Это раньше они были, – криво усмехнулся отец Теобальд. – «Еретик не дает клятв, не вкушает мяса, не касается женщин, вид имеет бледный от длительного воздержания и не соблюдает таинств», – процитировал он. – Те люди, которые создавали свою, новую, веру, были готовы за нее умереть. И умирали – десятками, сотнями. Святой инквизиции удалось достичь заметных результатов: ныне еретики хотят жить, ради этого они способны пренебречь всеми запретами…

– Желание жить свойственно всем сотворенным существам. Но получается, что эти люди предали свою веру, как и истинное христианство?

– Увы! – с горечью возразил священник. – У них есть оправдание. Рассуждают они примерно так: праведные единоверцы наши вознеслись на небеса, но если мы последуем за ними, кто же поддержит светоч истины?

– Так уж прямо на небеса?

– Они веруют, что любая праведная душа возносится к звездным пределам, а мир вещный – это юдоль зла, владения диавола, – отец Теобальд поспешно перекрестился. – И чем скорее человек покинет землю, тем для него лучше. Но те, кто остается, кто нарушает священные запреты… как вы думаете, зачем они так поступают? – Выдержав паузу и не дождавшись ответа, объяснил: – Чтобы сберечь веру предков и привить ее потомкам! Понимаете? Когда они едят мясо, крестятся, слушают мои проповеди – это их жертва во имя веры, своего рода мученичество!

За открытым окном послышался легкий шорох, будто ветер по траве пробежал. «Откуда ветер?» – машинально подумалось Лютгеру, пытавшемуся усвоить сказанное. Почесав в затылке, он только и смог заметить:

– Вижу, что наставники не зря потратили время на ваше обучение. Если вы сумели столь тонко выявить особенности здешних еретиков… Но господин епископ, по– видимому, о ваших изысканиях не осведомлен?

– Нет, – сухо ответил кюре. – Монсеньор Фурнье – законник, он все сверяет с каноническими установлениями. А согласно этим установлениям моя паства – не еретики. Так, слегка заблудшие овцы и бараны. – Он вздохнул и развел руками. – У меня здесь нет ни родичей, ни кого-то близкого, я им чужой, но это – моя паства, и я не могу без точных и четких доказательств отправлять людей на суд и расправу.

Снаружи донесся уже не шорох – быстрый, возбужденный шепоток. Отец Теобальд, мученически сдвинув брови, высунулся в окно:

– Прочь отсюда, негодные девчонки! Подслушивать навострились, малявки? Чтоб духу вашего здесь не было, мигом!

Ответом ему было хихиканье и дробный топот босых пяток. Кюре повернулся к гостю, не скрывая раздражения:

– Вот вам мое положение на примере! Они хотят полакомиться грушами! Что они в них находят, в этих терпких плодах, не знаю, но грызут их с удовольствием ничуть не меньшим, чем моя коза… Так придите и попросите! Разве я отказал бы малым сим? Они отлично знают заповедь «Не укради», от меня же знают, более того, они ее соблюдают – но у служителя церкви можно красть!

– Это вы о здешних детях? – догадался Лютгер, вспомнив вчерашнюю прогулку. – И много их тут?

– Таких, которым еще позволено гулять без дела, – около десятка. Потом их приставят, конечно, к посильным работам, но пока они пользуются полной свободой, которую и употребляют на всевозможные дерзкие выходки. Иначе им скучно…

– И им это прощается?

– Пока не подрастут – да. Нельзя задевать только стариков, беременных, а также кормящих матерей, и дети этого избегают. Такие тут правила… весьма куртуазные на свой лад. Но поскольку я ни к одной из категорий не принадлежу, то…

Отец Теобальд прикусил губу, явно сдерживая слова, не приличествующие его сану, и махнул рукой, как бы отгоняя искушение.

– Самое досадное, что предводительствует ими очень неглупая девочка, дочь самых приятных родителей!

– В каком смысле приятных?

– Чистоплотные, вежливые, умеют правильно говорить, даже грамотные оба, если не ошибаюсь.

– И муж, и жена?

– Да. Они не местные уроженцы, – предупреждая следующий вопрос, пояснил кюре. – Судя по всему, жили раньше в городе, и не из близлежащих. Здесь они поселились незадолго до меня. Приютила их вдова Пейрон, якобы она им дальняя родня, но степень родства никто вразумительно определить не может, хотя здешний люд к этому вопросу весьма внимателен. Дом у вдовы большой, стоит на краю, легко уйти и прийти. Удобно для тех, кто не хочет, чтобы их заметили. Впрочем, это только мои предположения.

– А дочкой они уже здесь обзавелись?

– Нет, мне говорили, что они с нею и пришли, еще совсем малюткой. Милое, наверно, было дитя. Пока из колыбели не вылезло… Но не слишком ли много внимания мы уделяем моим мелким трудностям? Вы ведь хотите узнать все о еретиках, как я понимаю? И не забывайте об угощении, прошу вас. Вот эти лепешки с начинкой очень вкусны!

Небольшие, размером с ладонь, лепешки с загнутым краем, начиненные рубленой курятиной и запеченные с сыром и сливками, были и впрямь вкусны. Лютгер не удержался и съел две, отец Теобальд тоже приложился. Но мысли рыцаря упорно возвращались к пришлому семейству.

– Как вы думаете, что заставило этих горожан забраться в такую глушь?

– А тут и думать нечего, – кюре не без сожаления оторвался от еды. – Они сами говорят: хотели уйти подальше от шума, грязи и скверны, кои угнездились в городах, и поближе к Богу.

– В наши дни такое благочестие – редкость среди мирян, – заметил Лютгер. – Но пороки свойственны людям повсюду, а жить в городе все-таки удобнее!

– Благочестивцы эти храм здешний не жалуют, – хмыкнул отец Теобальд. – Мал он, конечно, но как-то народ в нем умещается, а эти всегда у входа стоят… – Он придвинулся вплотную к рыцарю и добавил вполголоса: – Я почти уверен, что главной скверной для них были братья-инквизиторы, а грязью – пепел разжигаемых ими костров. Братья-то нынешние, в отличие от блаженной памяти отца своего Доминика, не утруждают себя хождением по градам и весям, равно как и не рвутся проповедовать, дабы вернулась паства в храмы по доброй воле, а не по принуждению. Зато у них есть множество… скажем так, добровольных помощников, готовых разнюхать ересь там, где она имеется, где была и где ее не было. Потому что им за это полагается вознаграждение.

– Смелые речи для служителя церкви! – заметил Лютгер, высоко подняв брови.

– Можете донести на меня епископу, – огрызнулся отец Теобальд. – Я рукоположенный служитель, а не раб. И я не могу безмятежно взирать на то, как другие служители из наилучших побуждений нарушают заветы Спасителя, забывают, что суд и возмездие – Его дело, всемогущего и всеведущего! Человек, надевший белую рясу с черным нарамником, остается человеком, и сознание своей власти, неподотчетность никому, кроме господина нашего папы, портит братьев-доминиканцев, как и любого мирянина. А папа далеко и высоко, он издает мудрые указы, но за множеством важных дел ему некогда проверять, как они исполняются. Как только к делу духовного расследования примешивается корысть, немедленно еретиками оказываются люди зажиточные. И их имущество достается Ордену. Подлинные же еретики, в большинстве своем неимущие, могут спать спокойно. Как в этих условиях приходскому священнику увещевать простецов, учить их добродетели, любви к ближнему, как наставлять в истинной вере?

Чем хороши разговоры за столом – нужно подумать, возьми что-то и жуй, и никакой неловкости не испытываешь. Лютгеру понадобилась целая лепешка и два шарика сыра, чтобы освоиться с услышанным.

Сам он имел дело лишь с одним доминиканцем, но и этого хватило, чтобы признать: у отца Теобальда есть причины для недовольства. Беседа накануне отъезда, под аркадой резиденции епископа, была не из тех, которые легко забываются.

…Два лица в прохладном полумраке: одно округлое, добродушное, внимательные серые глаза; другое – узкое, жесткое, желтоватое, будто опаленное – огнем духовным или пламенем костра? Отец Жоффруа Абли, инквизитор из Каркассона, знаменитый гонитель ереси – и нежеланный гость, куда бы он ни пришел. Этот для себя гроша чужого не возьмет, но на нужды борьбы…

– Вы должны правильно понимать, брат мой, что главный враг, с коим борется и наше братство, и ваш орден, – враг Господа нашего – способен сделать своим орудием и почтенного старца, и юную деву. (И как только эти колючие слова не оцарапали ему горло?) Посему вас, привыкшего побеждать врага на поле брани силой мирского оружия, может смутить невинная внешность еретиков…

– Каковые суть не столько прислужники духа нечистого, сколько рабы его и жертвы, – вставил свое слово епископ, – и цель наша – не губить их, а спасать!

Жоффруа Абли неодобрительно поморщился.

– Спасение не всегда возможно, и вы это знаете не хуже меня, монсеньор. Когда речь идет о ереси глубоко укоренившейся, как в ваших высокогорных долинах, ее можно пресечь лишь выжиганием…

– Вы позволяете себе намекнуть, что я попустительствую ереси? – спокойно сказал епископ. – Не напомнить ли мне вам, что последний оплот альбигойцев в данном диоцезе, замок Ниор, был взят более пятидесяти лет назад, а в Монталье поставили королевский гарнизон еще до того, как я получил здесь кафедру?

– Порицать вас у меня и в мыслях не было, – ответил инквизитор, слегка умерив пыл. – Но я хотел обратить ваше внимание на то, что дурную траву необходимо выпалывать постоянно…

Дожевывая последние крошки, фон Варен отчетливо понял, что появление здесь кого-то наподобие отца Жоффруа означало бы гибель всего живого в Солтском краю. Этот и коз заподозрил бы в ереси – ведь они не едят мяса!

– Должен признаться, что обо всех этих обстоятельствах не был осведомлен, – сказал он наконец. – Теперь я лучше понимаю, почему господин епископ соблаговолил поручить сбор сведений мне, человеку пришлому.

– Можете мне верить или не верить, но я рад, что он так решил, – невесело усмехнулся отец Теобальд. – Он избавил меня тем самым от тяжкого бремени. Совесть не позволяет мне доносить на поселян, разделять их произвольно на агнцев и козлищ. А еще – страх. Ибо моя паства, в отличие от настоящих агнцев, может при случае показать волчьи зубы – за невинно осужденных родичей они будут мстить. И не только мне. Если вы опишете монсеньору мое положение здесь, я буду вам весьма благодарен.

– Хорошо, я это сделаю. Но только при условии, что вы поможете мне.

– Каким образом? – нахмурился кюре.

– Совесть не воспрепятствует вам разъяснить кое-что, уже замеченное мною вчера? Когда люди сошлись послушать мои песни, кое-кто стоял поодаль, среди них был мужчина в синей котте, и они ушли, когда я начал петь о крестовом походе. Верно ли я сейчас догадался, что это и были те пришлые супруги, родители несносной девчонки… Валенсы, кажется? И именно ее вы только что прогнали из-под своего окна?

– Ее, и с неразлучной подружкой Алайзеттой… Прочее также верно…

– И как, по-вашему, могли они покинуть прежнее место жительства лишь спокойствия ради?

– Могли… – кюре пожал плечами. – Вопрос в том, какое именно беспокойство заставило их укрыться здесь. Жители Монтальи сразу заметили, что дочка не похожа ни на отца, ни на мать. Либо они взяли на воспитание чью-то сиротку, либо… хм-м… Имберт ей не отец.

– Имберт? – Лютгер даже вздрогнул от неожиданности.

Священник истолковал его реакцию по-своему:

– Ну да, его так зовут. Имя довольно редкое, но каких только именований не бывает в Лангедоке!

– Да, имена здесь особенные, – согласился рыцарь, отирая внезапно выступивший пот со лба. Его вдруг потянуло рассказать этому молодому, но опытному пастырю душ все, что всколыхнуло в памяти внезапно прозвучавшее имя. Но он поспешил залить неуместное желание глотком вина и вернулся к действительности.

– Сомнительность рождения ребенка – это ведь еще не объяснение?

– Только часть, – отец Теобальд скрыл усмешку, вызванную неуклюжей речью чужеземца, отхлебнув из своей кружки. – Притом не самая прискорбная. Хуже то, что эн Имберт, как вы изволили давеча заметить, постоянно носит одежду синего цвета.

– Да при чем тут синий цвет? – сердито спросил Лютгер. – Могу я, наконец, узнать, что это значит, без всяких намеков?

– Все очень просто, – уже без улыбки ответил кюре. – Синий цвет, как нетрудно догадаться, – это напоминание о небесах… – Он взял шарик сыра, разломил пополам и принялся жевать, как бы забыв, что хотел сказать. Лютгер терпеливо ждал.

– В общем, надев синее, эти люди намекают на то, что праведников ожидает блаженство на небесах, – продолжил, наконец, отец Теобальд. – Возможно, господин наш епископ об этом и не знает. Беда в том, что и самые благочестивые католики, не подозревая об этих тонкостях, тоже носят синие одежды. Если начнут хватать подряд всех, на ком синяя котта или плащ…

Кюре сокрушенно покачал головой и снова умолк.

Лютгер потянулся было за очередной порцией материала для раздумий, но обнаружил, что блюдо опустело. Священник улыбнулся:

– Вижу, сыр вам понравился. Здесь его неплохо делают. Охотно угостил бы вас еще, но, увы, больше нету…

– Того, что было, вполне достаточно, – вежливо ответил рыцарь, имея в виду и завтрак, и все сказанное за едой. – Мне, пожалуй, пора прощаться с вами, и без того уж я отнял у вас столько времени…

– Уж чего у меня тут вдоволь, так это времени, – вздохнул священник. – Но сейчас мне нужно идти читать утренние молитвы. Хотите пойти со мной?

Солнце уже залило всю долину, и Лютгеру пришлось зажмуриться, выйдя из темноватого дома кюре наружу.

– Очень надеюсь, что правильно соблюдаю часы, – взглянув на небо, сказал отец Теобальд. – Измерять время здесь нечем: ни клепсидры, ни мерных свеч…

– Рассказать ли об этом господину епископу?

Кюре махнул рукой:

– Он вряд ли уделит внимание такой мелочи. Пойдемте же!

Дверь храма была заперта. «Чтобы козы и псы не лезли», – пояснил кюре, отпирая замок тяжелым старинным ключом. Лютгер хотел спросить, не оберегает ли он святое место также от вторжений буйных детишек, но сдержался.

Внутри он ожидал увидеть скудость и запустение, но потертые плиты маленького нефа были чисто подметены, грубо обтесанный каменный алтарь украшал расшитый яркими узорами шелковый покров, под распятием в апсиде стоял большой кувшин с букетом свежих полевых цветов. И свечи на алтаре стояли восковые, красивые.

– Это все дамы из замка, – пояснил кюре, заметив оценивающий взгляд гостя. – В ризнице еще два покрова хранятся, для Рождества и Пасхи. Превосходные рукодельницы! Цветы приносят дочери капитана, порядок наводят жены солдатские…

– И на мессы люди из замка ходят?

– Женщины постоянно, мужчины – как получится, – сказал отец Теобальд, зажигая свечи на алтаре. – Исповедуются, правда, нечасто, но раза два-три в год обязательно.

Он раскрыл бревиарий на пюпитре, нашел страницу, заложенную лентой, и преклонил колени. Лютгер последовал его примеру.

Молиться в этом храме, скромном, тесном, было отчего-то легко и радостно. Быть может, его и впрямь строили люди, чистые душою, исполненные искренней веры. Посещение такой церкви само по себе должно было бы просветлять души. Но отчего же этого не случилось? Что удерживает еретиков в плену заблуждений?

Попрощавшись с кюре, Лютгер решил не возвращаться сразу в крепость. Там его непременно возьмут в оборот дамы, жаждущие городских новостей, подумать не дадут. Рыцарь огляделся, наметил себе цель – одинокое дерево на дне котловины – и пошел к нему напрямик, приминая высокую траву. На ходу ему всегда лучше думалось.

С капитанским семейством и гарнизоном все вроде бы прояснилось. Со священником? Здесь и сейчас – старательный служитель божий, да, но в прошлом… Лютгеру приходилось выслушивать исповеди братьев по Ордену, которые своим служением пытались искупить тяжкие грехи. На их лицах лежала такая же тень, как у отца Теобальда… Однако он прямо и недвусмысленно выдал посланцу епископа (а значит, инквизиции) двух альбигойцев – неужели только потому, что их дочь ворует у него груши?

Тут Лютгер запнулся на ровном месте и потряс головой, словно вытряхивая дурные мысли: он поймал себя на том, что готов очернить честного человека, лишь бы не вспоминать названные священником имена.

Имберт и Сюрлетта! Кто мог бы предсказать, что они встретятся вновь, что он, Лютгер фон Варен, будет держать в руках нити их судьбы! И ведь уже почти удалось забыть те недобрые дни…

Вблизи и это дерево оказалось грушей, помоложе тех, церковных. Лютгер присел в ее тени, прислонившись к корявому стволу. Кто-то же надеялся развести здесь сад, украсить скудное высокогорье. И они цвели, и плодоносили, а потом одичали, и плоды их стали терпки…

Впервые за многие годы рыцарь не знал, как ему поступить. Он привык исполнять приказы, не сомневаясь в их правильности и нужности. В нужности искоренения ереси он и сейчас не сомневался. Но решать вопрос жизни или смерти людей, которых знаешь, с которыми делил трудности долгого пути, – другое дело…

Отсюда, с расстояния около мили, селение на склоне казалось таким же цельным, как скальные гребни, окаймлявшие долину. Ежедневные труды, тайные верования, кровное родство превращали людей Монтальи в единое живое существо, а Лютгеру предстояло его рассечь. В боях ему не раз приходилось рассекать живые тела мечом, но то были враги, иноверцы, иноземцы, к тому же вооруженные, как он сам…

Толстый шмель, деловито гудя, пролетел в двух дюймах от его носа, и рыцарь очнулся.

– Разве можно в таком важном вопросе на чужое мнение полагаться? – сердито буркнул он, проводив шмеля взглядом. – А вдруг там все не так?

Лютгер поднялся, повел плечами, разминаясь, и решительно зашагал в сторону деревни.

По пути он припомнил все, что мог, об Имберте. Его трудно было назвать красноречивым, но убежденность в том, что жить следует только так, как живет он, действовала на слушателей лучше длинной проповеди! Сюрлетту он быстро перетянул на свою сторону: забота, внимание, защита – много ли женщине нужно, чтобы поддаться? По всему выходило, что этот человек не мог измениться с годами. И вряд ли в исповедании своей веры он ограничился рамками семьи. Значит, в Монталье точно больше двух еретиков. Недаром же вчера не только мужчина в синем и женщина в черном ушли, заслышав песню о крестовом походе, но и другие – те, что держались поодаль…

Дом вдовы Пейрен был уже близко – облепленный пристройками, он походил на старое осиное гнездо. Лютгер остановился. Именно здесь, глядя сверху, он видел вчера сидящих на ступенях крыльца людей, и один из них был в синем. Вот оно как, даже не скрываются! Правда, сейчас около дома никого не было видно. Неужели узнали, кто к ним явился под видом менестреля, и подались в какое-нибудь тайное убежище? Нет, в темноте да издали не могли они ничего разглядеть. Но стоит ли приближаться к их жилищу среди бела дня?

Он все-таки не свернул в сторону, но стоило ему подойти к невысокой, в три ряда камня, ограде, как во дворе проснулись и залаяли собаки. Женщина в черном вышла на крыльцо, изумленно посмотрела на пришельца, постояла немного, опустив руки, и исчезла за дощатой дверью.

Уловив ее взгляд, Лютгер тихо ахнул. Это была Сюрлетта – она не очень изменилась. И она, без сомнения, узнала бывшего своего спутника и свидетеля таких важных дней ее молодости.

Что теперь? Предупредит мужа, и наутро еретиков и след простынет? Или добрые пастухи возьмутся за свои ножи и посохи, чтобы вечерком покончить с опасным соглядатаем?

Сам не зная, чего ждет, он постоял еще немного, созерцая усадьбу вдовы, будто какой-то невиданный дворец. Собаки, уяснив, что хозяйка этого двуногого признала, улеглись под оградой подремать. Рыцарь, не желая и далее пребывать в столь незавидном положении, развернулся, чтобы уйти – и чуть не споткнулся о несносную девчонку Валенсу. Видимо, она бесшумно выскочила из-за угла ограды и теперь, крепко упираясь пятками в землю, заложив руки за спину, с напряженным интересом смотрела на чужестранца. И снова Лютгеру почудилось нечто знакомое в ее позе и взгляде.

– Ну? – резко бросил он, недовольный, что малолетка застала его врасплох. – Чего тебе надобно от меня, егоза?

– А егоза – это что за слово? У нас так люди не говорят!

– На ваших людях мир клином не сошелся! По-нашему егоза – это как раз такое существо, как ты!

Девчонка тут же напустила на себя кротко-невинный вид.

– Не гневайтесь, мессен! Я только спросить хотела… Вы настоящий рыцарь?

– Что-о?

– Вы песни поете, – снисходя к непонятливости чужестранца, пояснила Валенса. – А в замке болтают, будто вы рыцарь. Где же тогда кольчуга ваша, шлем, и меч, и еще конь?

Лютгер опешил, как любой взрослый, забывший, насколько сложны и глубоки бывают детские вопросы. Его поразила также правильность речи, которой трудно было ожидать от ребенка, выросшего в такой глуши. И, вместо того, чтобы отшить нахалку, он поддержал разговор:

– Я пришел петь, а не воевать, здесь мне доспехи не нужны. Конь у меня имеется, и меч тоже, но я хотел идти налегке и оставил все это далеко внизу, в городе Памье.

– Жалко… – разочарованно протянула девочка.

– Но почему это так тебя интересует?

– Так ведь нету здесь таких! – горько вздохнула Валенса. – Капитана нашего видели? Хоть бы разочек меч в руки взял! Охота да служба – разве это правильно? Моя мама говорит, что настоящие рыцари бывают только в Святой земле. Их там много, она сама видела.

– Да ну? – только и смог выговорить Лютгер.

Валенса кивнула, доверительно коснулась его руки и полушепотом добавила:

– Мой первый отец был такой!

– Первый отец? – улыбнулся Лютгер. – А что, их может быть несколько?

– Первый помер, – вздохнула девочка. – Я уже после родилась. Теперь есть Имберт, он второй. Он хороший, только говорит непонятно. И он – не рыцарь. А мне хотелось…

– Хотелось что?

Валенса прикусила губу, словно сердясь на саму себя, топнула ножкой, и не успело осесть поднятое ею облачко белой пыли, как она исчезла в тени за углом ограды.

На улице, точнее, на широкой тропе между усадьбами, не было никого, но Лютгер спиной чувствовал направленные на него испытующие взгляды. Ничем не выдав своего волнения, рыцарь-менестрель неспешным шагом пошел наверх, к замку. Запас вопросов, требующих ответа, пополнился еще одним: Лютгеру почему-то очень нужно было узнать, как звался «первый отец» этой загадочной девочки.

Во дворе крепости Лютгер застал картину настолько неожиданную, что передумал забираться в свою каморку. Женщин и детей не было видно. Солдаты же усердно упражнялись: метали дротики в набитые шерстью мешки, стреляли из луков по плетеным соломенным щитам – и получалось это у них неплохо. Капитан наблюдал за учениями, сидя на ступеньках донжона.

– В неподвижную цель попадают семь-восемь раз из десяти, – похвалился он, когда гость подошел ближе. – С подвижными, конечно, похуже, но тут другие приемы нужны…

– С мечами не работаете? – спросил Лютгер, вспомнив разговор с Валенсой.

– Работаем, но реже, порядку ради. Нам ведь не с войсками рубиться, а всяких ловких молодцов по горам выслеживать. А ваши дела как? Помог святой отец?

– Помог, да толку от этого пока мало.

– Ежели желаете со мной обсудить, скоро буду весь к вашим услугам, – учтиво ответил эн Альберик. – Мы уже заканчиваем.

Поднявшись на ноги, он резко хлопнул в ладони и громко скомандовал:

– Довольно, ребята! Сегодня лучше, чем в прошлый раз, но до наилучшего далеко. Теперь – по кругу бегом, а затем можете отдыхать!

Солдаты сложили оружие под стеной казармы, выстроились гуськом и резво побежали по кругу. Лютгер еще накануне заметил разбросанные по двору камни разного размера, но только сейчас уяснил, что лежат они так не случайно; солдаты на бегу должны были огибать их, перепрыгивать, а на горку валунов в два роста – карабкаться, цепляясь пальцами. Камни блестели на солнце и были явно скользкими.

– Водой поливаем, – пояснил капитан. – Чтобы труднее было. В горах, как вы понимаете, приходится лезть и по мокрому, и по обледеневшему…

– Это вы сами придумали?

– А кто тут за меня думать будет? – пожал плечами капитан. – Гарнизону скучать нельзя. Пусть помнят, зачем мы здесь поставлены!

– Так вы и на охоту ездите упражнения ради? – догадался Лютгер. – Стрельба по серым и длинноухим движущимся целям?

– Да они быстрее двуногих бегают! – широко улыбнулся эн Альберик. – Хоть дамы мои и полагают, что я крупную дичь взять не способен, зато польза воинская – налицо! К тому же и рагу недурное выходит. Ну а теперь я готов выслушать вас! Давайте в зале побеседуем, дамы отсутствуют, никто нам не помешает.

В зале действительно стояла прохладная тишина. За камином, в самом тенистом уголке, дремали собаки.

– Где же все? – удивился Лютгер. – Гуляют – в этакую жару?

– От жары и спасаются, – капитан взял с каминной полки кувшин, наполнил два кубка, стоявших на столе, вином, разведенным водой. – Милях в двух отсюда, на северной стороне, есть источник и роща вокруг него. Супруга моя со всей женской компанией туда и отправились. Заодно и трав целебных соберут. Эна Лоба хорошо травы знает… Будут к вечеру. А я себе такого позволить не могу.

Эн Альберик присел к столу и пригласительно махнул рукой.

– Там безопасно? – садясь рядом, поинтересовался Лютгер.

– Так близко к крепости ни один тать не подойдет, – усмехнулся капитан. – Худые люди ходят иными путями, и там их встречают не женщины, а мы.

Он долгим глотком осушил половину кубка, отер усы и вернулся к делу:

– Итак, что же поведал вам наш добрый пастырь?

Лютгер коротко пересказал все, что услышал от отца Теобальда, опустив лишь имена Имберта и Сюрлетты.

– Теперь я вполне понимаю, в сколь сложном положении находитесь и вы, и кюре, – подытожил он. – Однако вы наверняка помните, что неисполнение долга – это грех. В Монталье точно имеются еретики. Более того, здесь, по-видимому, обосновался альбигойский проповедник, а с этим мириться добрым сыновьям нашей матери-Церкви и вовсе не пристало.

– Полностью с вами согласен, – сухо произнес капитан. – Но выхода из сего тупика не вижу. А вы?

– Прямого – нет. Ведь главную задачу – правильно определить, кто в селении заслуживает кары, – ни отец Теобальд, ни тем паче мы с вами выполнить не в состоянии. У нас нет ни достаточных знаний, ни полномочий. Но именно в этом можно усмотреть решение…

– Поясните вашу мысль! – сдвинув брови, потребовал капитан.

– Всем, чего нам недостает, в полной мере наделен монсеньор епископ, – промочив горло освежающим напитком из кубка, начал Лютгер. – С другой стороны, что бы мы ни надумали сами, без его благословения предпринимать ничего нельзя. Посему я составлю донесение, опишу обстановку, а вы отрядите гонца из своих людей, чтобы это письмо доставил в Памье. Затем, получив ответ, поступим по его указаниям.

– Звучит неплохо… – Альберик в задумчивости потер двумя пальцами переносицу. – Да только что он укажет, вот вопрос. Откровенно говоря, не хотел бы я увидеть черно-белую братию во вверенных мне пределах. Они хоть белое и носят, такие мастаки всех черным мазать… Наслышан об их сноровке.

– От вашего священника?

– Этот юноша в сутане при мирянах слова лишнего не молвит, – хмыкнул капитан. – И без него обходимся – слухом земля полнится. Не думаю, чтобы блаженной памяти Доминик де Гусман порадовался, глядя на то, как исполняются его заветы…

– Но без строгости невозможно воспитание ни в семье, ни в мире!

– Разумеется! – кивнул головою капитан. – Однако есть разница между строгостью и жестокостью, между справедливым судом и произволом, не так ли? Если я вдруг объявлю самого себя средоточием всех достоинств, а солдат своих начну подозревать во всяких гнусностях, обзывать их трусами, развратниками и пьяницами, следить за каждым их шагом – как вы думаете, хороших воинов я воспитаю?

– Боюсь, что плохих… – согласился Лютгер.

– Вот так оно и выходит: любя Господа и почитая Церковь, я не хотел бы принимать у себя стаю этого лицемерного воронья!

Фон Варен подумал, что инквизиторам в Лангедоке, пожалуй, и впрямь проще осуждать всех подряд, чем различать, где подлинный еретик, а где просто вольнодумец, не боящийся называть вещи своими именами. И если сейчас деревенский кюре и старательный служака способны вести такие речи, что же представлял собою этот народ, пока крестоносцы не проредили его мечами? И каково было вообще всем благоверным католикам в здешних краях, когда во славу Господа… а вернее, во имя Церкви, от них требовали изгонять, разорять очаги, отправлять на смерть своих соседей, родичей, слуг, подданных…

– Не могу судить, насколько верны суждения о братьях-доминиканцах, слышанные мною за последнее время, – дипломатично сказал он, – однако смею твердо вас заверить, что монсеньор Фурнье не таков. Он человек не только умный, но и милосердный, жители Памье отзываются о нем похвально. Он не станет осуждать невинных лишь для того, чтобы прославиться своим усердием.

– В таком случае он явится сюда самолично? – скептически прищурился капитан.

– Это было бы лучше всего. Но он не может надолго оставлять свою резиденцию, сами понимаете. Так что нам остается только ждать указаний.

– Быть по сему, – постановил эн Альберик, хлопнув по столу ладонью. – А вы останетесь пока у нас?

– Я должен собрать как можно больше сведений для господина епископа. Если мое присутствие вам в тягость, могу переселиться к отцу Теобальду.

– Это ваше намерение крайне немилосердно по отношению к нашему кюре, – хмыкнул капитан. – Ибо он беден, как церковная мышь, хотя скорее умрет с голоду, чем признается… Впрочем, в нашем храме и мыши не живут.

– Меня он угостил отменно… Отчего же так получилось?

– Да что же тут удивительного? Личных средств он не имеет, родни нет, хозяйства тоже, если козы не считать, а прихожане щедростью не отличаются, даже искренне верующие. И вынужден наш пастырь соблюдать поневоле все посты.

– И вы его не поддерживаете?

– Он не позволяет себя поддерживать. Дары для церкви – пожалуйста. Но не для него самого.

– Мало похоже на смирение клирика, – заметил Лютгер. – По-моему, в этом больше рыцарской гордости!

– Да, – со странным выражением лица сказал эн Альберик. – На клирика мало похоже… В общем, вы остаетесь моим гостем, а что поселил я вас на дворе, не обессудьте: здесь-то у нас тесновато, отдельного покоя для гостей нету.

Разумеется, ни о каком переселении Лютгер со священником не договаривался, просто хотел испытать искренность радушия капитана, и вот – пришлось в который раз устыдиться своей подозрительности.

– Не стоит беспокойства, мессен, я всем доволен, право!

– Вот и славно, – удовлетворенно кивнул капитан, допил свой кубок и встал из-за стола. – А теперь, с вашего позволения, я вас покину. Полдневный зной клонит ко сну… Советую и вам отдохнуть.

– Благодарю, но я предпочел бы сразу взяться за донесение. Где я могу взять…

– Чернила, перо и прочее? Извольте, все есть, у меня наверху. Сейчас вам доставят!

Мальчик-слуга, солдатский сын, с натугой водрузил на стол увесистый ларец и исчез. Оглянувшись, Лютгер едва разглядел его в тени за камином: тот улегся на лоскутный коврик и мгновенно уснул. В ларце действительно нашелся полный набор принадлежностей: пенал с перьями, стопка бумаги, бронзовая чернильница, палочка красного воска и даже моток тонкого шнура.

Наступил диктуемый солнцем час закрытых ставен и сладкой дремы. Но рыцарь фон Варен сидел один в сонной тишине, страдая под монотонное жужжание ленивых мух над каждым словом. Не потому, что был так уж непривычен к рукописанию, но впервые в его жизни слова, ложившиеся на шероховатый лист, становились предвестием судьбы сразу многих людей, простецов, не ведающих, что творят.

Сто с лишним мужчин и женщин. А дети? Эти уж точно ничего не ведают ни о вере истинной, ни о злостных заблуждениях. Их нужно наставлять, а не карать, но что с ними будет, если их родители окажутся подсудными?

Даже если большинство отречется от ереси – судебное расследование может продлиться на неопределенный срок, а дети, оставшиеся без попечения взрослых, долго не протянут…

«…начальник гарнизона, его семейство и подчиненные в исполнении долга неукоснительно тверды, равно как и служитель здешней церкви, однако последний молод и не в силах оказать должное влияние на поселян…»

А дальше? Пастухи и пряхи, скорее всего, предпочтут назваться католиками, лишь бы сберечь свою жизнь. Но не все… Лютгер вспомнил, каков был Имберт во дни невольных странствий. Жизненные испытания наверняка еще сильнее укрепили его убеждение в том, что мир – владения злого духа. Сюрлетта же, чувствительная душа, видимо, не устояла перед убедительностью его речей. Они откажутся отречься от своих догматов и предпочтут взойти на костер. Долго ли проживет после этого странная девочка Валенса?

«…местные жители красноречием в беседах с чужаками не отличаются, посему, есть ли среди них проповедники еретические, моим скудным разумением постичь не могу. Возможно, они приходят и уходят, но господин капитан де Трес-Фонтс строго надзирает за окрестностями, и маловероятно, чтобы кто-то мог незамеченным пробраться в селение – ежели только не спрячут его сторонники от чужих глаз…»

Лютгер поморщился, допил залпом свой кубок с водой, как бы запивая неприятный вкус. Он не привык лгать. И сам не понимал, почему сейчас прямо не назвал имя человека, который не был ему ни родичем, ни братом по оружию, – так, случайным попутчиком.

«…Соответственно, не смея принимать решение, уповаю на вашу мудрость и осведомленность. Однако прошу учесть, что брать под стражу здесь, в Монталье, даже тех, кто наиболее подозрителен на предмет ереси, было бы неосмотрительно, поскольку родственные связи в селении сильнее велений веры, и при первых же признаках опасности подозреваемых предупредят и помогут скрыться, а при отправке задержанных под конвоем могут напасть из засады в пути. Прямых доказательств сего не имею, но весь мой ранее приобретенный опыт подсказывает, что подобные действия возможны и вероятны».

Пальцы сводило от непривычного усилия. Лютгер отер пот со лба и вывел обязательную формулу заключения:

«В замке Монталья собственноручно писано мною, Лютгером из Варена.

О содержании сего письма никто, кроме меня, не осведомлен. За неимением собственной печати скрепляю оное печатью капитана де Трес-Фонтс».

Лютгер отер перо тряпочкой, закрыл чернильницу, уложил все, чем пользовался, обратно в ларец, сверху положил свернутый в трубку, обвязанный шнуром и запечатанный листок и захлопнул крышку.

Неторопливые шаги на винтовой лестнице возвестили, что капитан уже отдохнул. Собаки лишь лениво пошевелили ушами, мальчик выскочил из уголка, всем своим видом изъявляя готовность услужить.

Румяный, с отпечатавшимися на щеке складками от подушки, эн Альберик первым делом допил все, что оставалось в кувшине, потом как бы вдруг заметил ларец, провел пальцем по крышке и, защелкнув хитрый замочек, взмахом руки велел слуге унести.

– Справились? – спросил он, когда шаги мальчика затихли наверху. Ему явно хотелось спросить о содержании письма, однако он сдержался.

– Да, – коротко, недовольный собою, ответил гость. – Можно отправлять. Желательно поскорее.

– Я думаю, еще более желательно не привлекать к этому письму особого внимания, – негромко возразил капитан. – Завтра утречком отправлю двух самых дельных стариков. Я их по очереди раз или два в месяц за припасами посылаю, каких тут прикупить нельзя. Заодно ребята малость развлекаются и новости всякие приносят. А у наших дам весьма кстати нитки кончились для вышивания… – Он с усмешкой взглянул на гостя. – Вы же, значит, побудете тут и продолжите услаждать нас пением?

Лютгеру стало легче от того, что капитан разделял его заботу о секретности: хоть какая-то поддержка…

– Почему бы и нет? Я много песен знаю. Но… – новая мысль пришла ему в голову так внезапно, что он не успел задуматься и сразу выложил ее: – Мы с вами можем развлечься и по-другому!

Эн Альберик вопросительно поднял брови.

– Сегодня я с большим интересом наблюдал за учениями, – начал Лютгер, все еще не понимая, чего он хочет, а главное, почему. – Дротики, стрелы, бег и прочее – это уместно и правильно, однако вершину воинского мастерства представляет все-таки владение мечом. В вашем арсенале найдутся ведь добрые клинки, верно?

– Само собой, – все еще недоумевая, подтвердил капитан.

– Так вот… Не устроить ли вам нечто вроде турнира, не конного, разумеется, чтобы, с одной стороны, расширить круг умений ваших солдат, а с другой – нам поразмяться и дам потешить?

– О! – воскликнул эн Альберик, светлея лицом. – Это превосходная мысль, мессен! Давайте же обсудим ее!

Не прошло и часа, а Лютгер уже и сам не верил, что ценная мысль принадлежала ему: так рьяно взялся капитан ее развивать.

– Мы не можем использовать общепринятые правила хотя бы потому, что рыцарей, кроме нас с вами, тут на много миль вокруг нет, – расхаживая по залу со вновь наполненным кубком разбавленного вина, рассуждал он. – К тому же у нас и турнирного оружия в запасе нет… Посему обойдемся без излишних церемоний. Зачинщиками мы будем, но состязаться в этих условиях за награду нам не пристало, ведь так? А для моих парней достаточной наградой будет, например, звание оруженосца…

Лютгер кивал, поддакивал, но не пытался изменить русло этого потока вдохновения. Да и незачем было – придумки капитана нравились гостю.

Еще больше они понравились женщинам, возвратившимся домой с корзинами душистых трав и луговых грибов незадолго до захода солнца. Девицы, узнав, что задумал их отец-командир, запрыгали от восторга, эна Гауда вмиг похорошела, а эна Лоба, хоть, постеснявшись гостя, и не запрыгала, зато прилюдно обняла супруга, поцеловала, а потом деловито спросила:

– Что требуется от нас?

– Как всегда от благородных дам, – куртуазно ответствовал супруг, – красота, забота и благопристойность!

– Ради последнего, – немедленно предложила эна Лоба, – нужно позвать отца Теобальда!

За отцом Теобальдом сходили. Он пришел, когда горы уже заслонили солнце, но тьма еще не залила долину. Узнав, о чем идет речь, он возмущенно отказался благословлять «кровопролитие».

– Турнир на затупленном оружии еще куда ни шло, – сердился он, – но давать в руки простолюдинам боевое… Поединки до первой крови! Они же перережут друг друга!

– Похоже, мессен, что вы разбираетесь в свойствах оружия лучше, нежели большинство клириков, – не без ехидства парировал капитан. – Не подозреваете ли вы меня в намерении перебить собственных подчиненных? Поверьте, все они останутся не изрубленными, разве что поцарапанными слегка! А ваше благословение позволит им почувствовать, что это не забава, а исполнение долга!

Кюре сдался и пообещал прийти при условии, что все участники турнира явятся на утреннюю мессу.

И они все пришли – капитан с семьей и гостем, и шестнадцать солдат помоложе, отобранных для участия в поединках, и их жены с детьми. К ним присоединились три семейства из деревни. Церковь всех не вместила, но те, кто остался снаружи, все слышали через раскрытые двери. Оставшиеся в замке заканчивали приготовления к «празднику меча», как выразилась эна Лоба, и никто не обратил внимания на обыденный уход двух пожилых солдат в город за покупками.

Лишь гораздо позже фон Варен сообразил, что в глазах коменданта крепости его затея с турниром казалась прикрытием отправки письма, рокового для всей Монтальи. Сам же он с большим удивлением осознал, что дамой, ради которой придумывалось это развлечение, была босоногая девчонка, мечтавшая увидеть настоящих рыцарей.

Часть III

1

Туч ветер не надул, в здешней сухости это невозможно, а песок вокруг был все же связан травянистым ковром, пожухшим, но плотным, как войлок. Поэтому звездное небо, глядевшее сверху тысячами распахнутых глаз, и земножителям позволяло кое-что увидеть. Сперва Лютгер заметил белесый прямоугольник на черной стене кустарника и лишь потом различил какое-то движение. Оно уже было вообще почти недоступно зрению, но опыт подсказал раньше, чем разум сумел слово молвить: именно так хватают и вырываются.

Меч сам прыгнул Лютгеру в правую ладонь, малый кулачный щит, накрест, – в левую.

Если бы не светлый прямоугольник, рыцарь сразу поднял бы тревогу, не побоявшись оказаться в дураках. Но это цветовое пятно заставило сделать еще два шага, пускай беззвучно и в полной боевой готовности. Больше всего оно напоминало ткань, развешенную на кустах для просушки – а тот, кто подкрадывается к дремлющему лагерю, кто хватает вырывающегося, не давая ему крикнуть, явно не будет тут ничего развешивать…

Звездный узор тускло переливается на глади меча. Журчит ручей.

Лютгер увидел, как двое борются в ручейном русле, и борьба эта неравна, поэтому первую четверть мгновения перед ударом потратил на то, чтобы понять, есть ли рядом еще кто-нибудь (нету), а следующую – чтобы определить, где чье тело (определил)… Но вот тут он рассмотрел и понял еще кое-что, изумившее его настолько, что удар так и не был нанесен.

Узкий и слабый ток ручья все же оказался достаточен, чтобы вымыть тут одну или несколько глубоких ям. То есть не слишком глубоких: самому Лютгеру едва выше пояса бы пришлось, а вот Сюрлетте – по грудь… Вот в такой яме Сюрлетта и стояла – нагая, как в день рождения. Вернее, не стояла, а билась, вырывалась, с плеском разбрызгивала воду, пыталась вскрикнуть – и не могла. Бруно, полураздетый, удерживал ее, зажимая рот. В его руках она была как серебристая мелкая рыбешка в кошачьих лапах.

– Что это значит, брат?

Фон Хельдрунген мгновенно выпустил девушку – и ее вопль, наверно, перебудил бы весь лагерь, если бы она, отчаянно рванувшись, как раз когда руки Бруно разжались, не погрузилась бы в ручейную яму с головой. А вынырнув, передумала кричать.

Бруно кошкой метнулся было к оружейному поясу, лежащему рядом, но остановился, не завершив движения. Острие Лютгерова меча почти упиралось ему под ребра.

По этому поясу, а также по запаху мокрого пепла фон Варен как-то очень быстро и безошибочно восстановил всю цепочку событий. Сюрлетта пришла сюда, чтобы искупаться и наспех простирнуть с пеплом нижнюю рубашку, вот она, рубашка эта, на колючих ветвях и развешена аккуратно, влажная, белея в темноте, а рядом комом лежит ее платье. Бруно же готовился отойти ко сну, он был в нательных холщовых штанах и рубахе-камизе, – однако препоясался мечом, последовал за девушкой и вот тут, у ямы, сгреб ее в объятия.

Пояс с мечом в ножнах еще до того снял, камизу, наверно, тогда же сам скинул, не похоже, чтоб она была сброшена и разорвана во время борьбы… хотя борьба оказалась нешуточной. Всем известно: даже если ягненка удерживаешь, когда приходит черед зарезать его, он, почуя близость ножа, так бьется, что от крепкого мужчины серьезные усилия нужны, чтобы не вырвался барашек напоследок, не замарал кровью из разъятого горла все вокруг. А тут ведь не малый агнец – человеческое существо.

– Сестра. Дочь моя. Ничего непоправимого не произошло. Вообще ничего не произошло. Ты поняла меня?

Всплеск воды. Лишь Господу известно, приняла ли Сюрлетта его слова – но услышала их наверняка. И она по-прежнему не кричит.

А, собственно, кого ей звать на помощь? Туранцев? То есть признать над собой право собственности их предводителя, то самое, от которого он столь великодушно отказался? Швырнуть это великодушие ему в лицо, почти насильно и оскорбительно вернуться в рабство, уповать на защиту магометан от единоверцев? Да захотят ли те вмешиваться, даже если смогут? Отчего бы они решили поставить под удар свои планы, с какой радости их вообще должны беспокоить какие-то разногласия между союзными христианами? Тем более, что монашеский статус для них – звук пустой…

Или тевтонцев на помощь звать? Ну да: простых ратников без рыцарского статуса – против брата-рыцаря. И при полной неясности, что решил для себя второй брат-рыцарь, пусть даже защитивший ее сейчас.

– Оденься и ступай на место ночлега. Мы не смотрим на тебя.

Краем глаза Лютгер различил, как стремительно мелькнуло во тьме обнаженное тело, различил легкий топот босых ног. Сюрлетта исчезла слишком быстро, чтобы в точности последовать его приказу: наверно, она схватила платье с рубахой и умчалась, как есть, а оденется уже ближе к лагерю. Пусть так. Он за ней сейчас не следил вовсе, все его внимание сосредоточилось на Бруно.

– И что же ты собирался делать дальше, брат?

– А догадайся! – сквозь зубы процедил фон Хельдрунген, как желчью сплюнул.

– Долго ли догадаться… Утолив свое желание, задушил бы ее и бросил здесь же в кусты? И что дальше? Или позволил бы ей вернуться ко всем, чтобы завтра, как ни в чем не бывало, нам по-прежнему следовать далее вместе, общим путем?

– Не все ли тебе равно? У тебя, брат, на каждый вопрос есть по два ответа – давай, выбирай любой, какой больше по вкусу!

На сей раз Бруно действительно плюнул – прямо в воду. И Лютгер едва сумел удержать руку, потому что живой ручей в полупустыне – драгоценность, вода его священна даже здесь, много ниже места, где люди берут ее для своих основных надобностей, потому тут можно и ополоснуться, и белье постирать… Но не плевать. Такому уважению к воде в Святой земле быстро обучаешься, соревнуясь с кочевниками-бедуинами.

На то у Бруно и был расчет. Он искал смерти, жаждал ее. И Лютгер, поняв это, убрал меч в ножны.

– Препояшись, брат.

– Даже вот так? – фон Хельдрунген был искренне удивлен. – Не боишься?

– Глупости говоришь. Тебе не хуже моего известно, сколь строго наш устав отвергает поединки.

На самом деле бояться было нечего по иным причинам: устав уставом, но чтобы полностью на него при таких обстоятельствах положиться, совсем наивным надо быть… а такой хворью фон Варен не страдал. Если уж на то пошло, плотское соитие орденским братьям тоже было воспрещено строжайше, даже не сопровождайся оно насилием.

Тут другое.

Верхом, в полном рыцарском облачении, они оказались бы друг другу равны, у Бруно могли даже преимущества появиться – зависит от лошади, от крепости оказавшегося в руках древка и прочих малых непредсказуемостей. При схождении пешими, но опять-таки в полном рыцарском облачении, о преимуществах речь идти не могла уже… но кое-какие шансы сохранялись: тут тоже очень многое зависит от надежности и подгонки этого снаряжения, всех деталей тяжелой брони. Однако сейчас, без брони вовсе, к Лютгеру просто подступа бы не было, начни они игру клинков. Все это знали, и Бруно тверже прочих.

Фон Хельдрунген быстро накинул камизу. Она тут же потекла кровавым пятном у ворота: кажется, на шее Бруно остались глубокие царапины от девичьих ногтей. Но это пустое. Вот останься такие следы на щеке – их бы оказалось труднее объяснить завтра…

Но и это пустое. Зачем кому-либо что-то вообще объяснять?

– Выслушай меня внимательно, брат. Сказав нашей сестре, что ничего непоправимого не произошло, я был полностью искренен. Сейчас мы, один за другим, вернемся к шатру – и завтра в самом деле продолжим путь, как ни в чем не бывало.

Что-то неуловимо изменилось в окружающем мире. Лютгер с запозданием понял: ветер утих, стала слышима ближняя трель саксаульного сверчка.

– Да что было-то? – спросил Бруно, будто искренне недоумевая. Он уже и пряжку пояса с мечом застегнул. Если сейчас их увидит кто из несущих стражу, туранец или свой, он даже не подумает, что меж братьями-рыцарями только что произошла ссора с обнажением оружия: ну, один отлучился за пределы лагеря по телесной надобности, другой проверял дозорных, а сейчас, встретившись, остановились для благородной беседы. – Рыцарь завалил на бережок поселяночку? Тем более что даже и не завалил… из-за всяких лезущих не в свое дело.

– Ты не просто рыцарь, брат мой.

Это сказать следовало, но больше ничего уже можно было и не говорить. Иногда случается, что зов плоти на время оказался сильнее. Нарушение обета – скверная вещь, ему недозволительно потакать, но на то есть покаяние и епитимья.

Сейчас, в воинском походе, противодействие своему командиру и начальнику – всяко худшее нарушение. Но в таком противодействии Бруно не повинен, меч его все время оставался в ножнах.

– Так и она не просто поселянка. Простые поселяне не говорят, что зло пропитывает все земные произрастания и что грешники вернутся в мир, обретя новые тела!

Так. Какой бы дополнительный смысл не стоял за этими словами, если он вообще стоит, – важнее другое: похоже, раскаянием тут и не пахнет. А им ведь, может, завтра-послезавтра принимать друг у друга взаимную исповедь, как то дозволено орденским братьям перед боем, когда священника в отряде нет… Ну и что тогда делать с отпущением грехов?

– Да, я видел, как она, одержимая этими мыслями, словно греховной похотью, только что напала на тебя. И изо всех сил тщилась лишить тебя невинности против твоей рыцарской воли.

Лютгер все еще надеялся, что впрямую прибегать к праву командира не придется. Ведь был этот вечер, полный взаимного понимания, было несколько сражений, где фон Варен и фон Хельдрунген бились плечом к плечу… был, если уж на то пошло, недавний случай возле работоргового каравана, когда казалось – снова всем тевтонцам встать плечом к плечу против туранцев, считать их, вместе с их мудрым предводителем, врагами…

Но, наверно, он что-то не так сказал.

– Ты бы свой разум невинный лишил девственности, брат-добринец! Или у вас в ордене тоже было принято считать, что мы все рождаемся и живем в аду?

Никогда Лютгер не таил, что пришел в Тевтонский орден из Добринского… то есть не «из», а вместе со всеми добринцами пришел, когда это было разрешено и даже рекомендовано папским указом! Да, не таил… но ни с кем из братьев эта тема обсуждаема не была. Капитул знает все, потому что должен знать, – и этого довольно.

– Это тебе отец в деревенской глуши поведал точные знания о рае и аде?

– Кроме отца, есть еще у кого знаний набраться. Например, у дяди.

Конечно. Кто бы сомневался. Хартман фон Хельдрунген, дядя Бруно, член капитула и великий комтур.

– Это так. Брат Хартман – видный сын церкви. И вообще по церквям специалист.

Вот так: если знаешь больше положенного – будь готов к тому, что и о твоем роде тоже кое-что знают. А Хартман фон Хельдрунген в Ордене большую карьеру сделал, но это не отменяет того факта, что рыцарем-монахом из имперских рыцарей он сделался не совсем добровольно: выбор был, прямо скажем, между орденским плащом и эшафотом. Для него и еще шестерых соучастников… то есть соратников. За ограбление соборной церкви в одном гессенском городке, такая мелочь. Правда, и сам этот городок был стерт с лица земли, ну так в этом точно не только Хартман с теми шестью рыцарями повинны. А тот, кто командовал войском во время осады и, следовательно, был виновней всех, сын ландграфа Конрад Тюрингский – он за свое злодеяние расплатился сполна: тоже надел орденский плащ, а через пять лет, продолжая искупать грехи, и вовсе Великим магистром стал. Прожил после этого лишь считанные месяцы, но это уже другой вопрос.

Брат Хартман в орденской иерархии вместе с братом Конрадом рос. Остальным шести братьям-рыцарям, впрочем, такая судьба не выпала, однако это вопрос уже третий.

В тот миг, когда клинок фон Хельдрунгена-племяника вылетел из ножен, меч фон Варена уже был готов к бою. Не давая Бруно времени ни на взмах, ни на выпад, Лютгер опережающе поймал его оружие перекрестьем своего, прижал к щиту, повернул с наклоном – и выдернул из руки, как рвут стрелу из раны.

Отшвырнул назад, себе за спину, так что броситься к упавшему клинку у Бруно возможности не было. Меч, упав на песок, не зазвенел. Перед этим звонкого соударения – звука, который точно всполошил бы весь лагерь, – тоже не случилось.

– Ты поднял оружие на начальствующего. В боевом походе. Понимаешь, почему ты еще жив, брат?

Причин имелось много, и все они были более чем очевидны. Смертоубийственная распря между двумя рыцарями – это далеко не покушение на целомудрие какой-то там девицы. Даже если лишение жизни полностью оправдано по орденским законам. Перед лицом туранских союзников такого точно лучше избегать. Да и души полубратьев будут до крайности смущены.

Не думает же тут кто-то, будто дело в том, что нельзя так просто лишить жизни племянника второго человека в Ордене?

– По возвращении, добринец, мы с тобой снимем орденские плащи и продолжим разговор не как танцоры-жонглеришки, а как подобает рыцарям, – сквозь зубы процедил Бруно. – В полном вооружении. Верхом.

– По возвращении мы найдем, как продолжить, – кивнул Лютгер. – Но до него еще дожить надо. Возвращайся в шатер.

– Тогда… – проговорил Бруно, и из его голоса вдруг начала уходить прежняя ярость, – если нам выпадет участвовать в битве до того – будем рядом и не будем щадить себя. А Всевышний нас рассудит.

«Братом» он Лютгера избегал называть, но и «добринцем» больше не называл.

– Да свершится, – снова кивнул Лютгер. Что ж, этот способ был применяем среди тевтонских братьев, когда напряженность меж ними делалась нестерпима, а способа обойти запрет на поединки слишком долго не отыскивалось. – А теперь обожди здесь дважды по столько, сколько требуется, чтобы прочитать «Верую», и ступай в шатер.

Меч Бруно по-прежнему лежал на песке, поэтому Лютгер не опасался сделать несколько шагов, оказавшись к фон Хельдрунгену спиной. Однако на первом же шаге он вновь заметил белое пятно.

Выстиранная рубаха Сюрлетты все еще висела на кусте. Ниже чернело платье.

Она убежала отсюда, как была, не захватив одежду.

Лютгер сгреб все это «щитовой» рукой, правую все же предпочел оставить свободной. И зашагал туда, куда и собирался, потому что два «Верую» много времени не займут, а ему предстояло еще свою кошму и плащ из шатра вытащить: ночевать под одним кровом, пускай даже полотняным, со своим возможным убийцей у него в планах вовсе не было. А было в планах разложить подстилку под открытым небом, как простые ратники в этом походе ночуют, – но между рыцарским шатром и шатром Эртургула, перед которым всегда кто-то из туранцев на страже стоит, за ночь трижды сменяясь.

Очень удобно получалось, что это будет неподалеку от кошмы, на которой проводит ночь Сюрлетта. Ей как раз этой ночью дополнительная охрана потребуется.

Но теперь, неся ее платье с рубахой, он уже и не знал, как быть. Возможно, девушка сейчас сидит там же, обмотавшись кошмой, как толстым покрывалом, невесть чего ожидая, в черном, как омут, отчаянии? Если так, то он просто положит возле нее одежду и пойдет в шатер за своими вещами.

Плохо, если придется утешать: рыдающую, исступленно прильнувшую к нему, точно к единственной защите. Он совершенно не имел представления о том, как это делается. По голове, наверно, следует погладить, как ребенка, и какую-нибудь душеспасительную сентенцию произнести?

Еще хуже, если она просто унеслась прочь: не задумываясь, куда бежит, зная лишь – откуда… и от кого. Так, как мелкий зверь из силка выпрастывается. Тогда скверно. В таких случаях бегут, ни на что не глядя, загоняя себя, оставляя клочья кожи на зарослях кустарника, калечась при падении и снова вскакивая… пока не валятся, окончательно обессилев. Посреди ночи не найти, даже если весь отряд задастся такой целью; а завтра, скорее всего, не найти живой.

Лютгер увидел, что подстилка Сюрлетты пуста, – и остановился. Но получилось так, что приближался он со стороны шатра Эртургула, оказавшегося неподалеку; и еще не успел ничего для себя решить, как услышал…

Он услышал тихий, горестный женский плач, невнятные жалобы. А еще – слова утешения, произносимые мужским голосом, растерянным, но от того не перестающим быть узнаваемым, хотя звучал он слишком тихо, чтобы можно было разобрать слова.

Голосом пожилого мужчины.

Лютгер обошел шатер по большой дуге, чтобы, когда окажется перед входом, быть от него в нескольких шагах, не столкнуться с часовым нос к носу. Тем не менее они все равно почти столкнулись, потому что стоящий в дозоре джигит и сам предпочел отойти на несколько шагов, не оставаться к шатру вплотную. От неожиданности схватились было за мечи, но вовремя узнали друг друга.

Вид у часового был несколько ошеломленный. Они с Лютгером обменялись короткими взглядами. Слова были не нужны: оба слышали сквозь тонкую стенку шатра и примолкшую в безветрии ночь девичьи рыдания, перекрываемые утешающим голосом пожилого мужчины.

Рыцарь поднял брови. Джигит как-то смущенно пожал плечами, словно в происходящем была и его вина.

Немного подумав, Лютгер снял со сгиба руки женскую одежду и протянул часовому, движением подбородка указав на вход в шатер. Туранец понял. Кивнув, взял вещи Сюрлетты, беззвучно подошел к пологу и, не заглядывая, осторожно положил их внутрь.

Вот так. Теперь все правильно. К чьему утешению и прибегнуть несчастной девушке, раз уж среди единоверцев не нашлось достаточно мудрого (Лютгер с сожалением признал, что в его собственной мудрости у Сюрлетты тоже не было шанса убедиться). А бейлербей, что бы ни сказал сегодня лекарь, прежде всего, конечно, мудрый старец, ей в деды и даже прадеды годящийся. Жизнь он знает, как немногие, а в утешении женщин здесь точно опытней всех.

Свою житейскую неопытность в этом деле Лютгеру отрицать не приходилось, а для рыцаря-монаха такая опытность и вовсе грех, пожалуй. Остальные в их отряде уж точно не лучше, да и кто они, эти остальные? Бруно? Те, кто был куплен вместе с Сюрлеттой на одном рынке? Кто-нибудь из сержантов?

А что девушка, ища помощи и защиты, в отчаянии вбежала к старому туранцу неодетая – ну что ж, там у него, наверно, нашлась какая-то накидка, чтоб ей закутаться… Когда, успокоившись, надумает выходить, сможет облечься в свою одежду.

В жизни бывают случаи, когда прощается и не такое. Четверть века назад брат Христиан фон Гинзрот трех благородных дам спасал тоже нагишом. То есть это он нагишом был, а не они, но какая разница?

Пруссы во время набега захватили графскую дочь с двумя конфидентками из хороших семей; на самом-то деле захватили многих, но это был в основном простой люд, его порезали уже после первой дневки, а трех достойных дев, за которых было кому заплатить выкуп, увели с собой. Ландмейстер, узнав об этом, решил не дожидаться, что там граф решит с выкупом, потому что откупаться от пруссов – значит побуждать их к новым набегам. На пятый день его отряд настиг уходящих, что к вечеру встали лагерем близ лесного озерца, скрытно рассредоточился, ожидая сумерек… Но ясно было: как ни начинай атаку, пруссы, видя себя в крайности, успеют лишить пленниц жизни.

Ну что тут поделаешь? Ландмейстер уже был готов трубить сигнал к атаке. И тут вдруг десятка полтора пруссов, сложив на берегу одежду и оружие, полезли в озеро ловить раков – по вечерней заре самое время. Сразу стало ясно, как поступить.

Брат Христиан, вознеся молитву, тоже разоблачился до кожи, даже крест снял. (Пруссы ведь язычники, вдруг чей-то взгляд скользнет некстати?) Только отрезок веревки прихватил с собой. Прячась в камышах, подобрался к крайнему ловцу раков, тихо удавил и, притопив тело, занял его место. Едва лишь ранние сумерки сгустились – братья ударили с трех сторон. Раколовы, только мечи со щитами похватав, бросились к своим и стали биться, а фон Гинзрот, схватив оружие удавленного им, поспешил к связанным пленницам.

Еще двое ринулись к ним, желая прикончить, чтоб не достались тевтонцам, но брат Христиан этих пруссов уложил, что в сумятице вечернего боя осталось незамеченным – и сам встал возле благородных дам, как бы будучи одним из раколовов, охраняющих их от тевтонцев, в готовности убить, если братья-рыцари вплотную прорвутся. Видя рядом с пленницами его фигуру, пруссы больше никого к ним не отряжали. А братья-рыцари вскорости смяли их оборону, и вот так фон Гинзрот дам сберег.

Все это время одет он был, конечно, только в меч и щит.

Рассказывали, что рану он получил уже в самом конце схватки, причем от одного из братьев, принявшего его за прусса, хотя вроде все должным образом оповещены были. Также рассказывали, будто граф счел неудобным сделать в казну Ордена меньший взнос, чем пруссы бы как выкуп запросили, – но вот сколько именно они могли запросить, ему пришлось обсуждать с ландмейстером добрых полсуток, и к концу этих переговоров ландмейстер выглядел удовлетворенно, а граф наоборот. Но это все россказни, им верить не обязательно.

Лютгер видел фон Гинзрота много позже, уже совсем пожилым. Слышал, как подшучивали, что, не будь тот монахом, ему бы пришлось магометанство принять – ибо человек, защитивший достойную деву так, как он это сделал, обязан на ней жениться… а дев этих было три. Но заслуженный ветеран только улыбался, такими шутками вовсе не затронутый. А когда юный Лютгер, сам не зная, дерзит он сейчас или робеет, спросил, вправду ли брат Христиан тогда крест надел прежде, чем рубаху накинул – старый рыцарь признал это без колебаний. И насмешники умолкли, осознав, что если кто остался в дураках, так это они.

Но очень вряд ли безупречный воитель Христиан фон Гинзрот понял бы, как надо утешить рыдающую девушку, которая ворвалась среди ночи в его шатер, одетая еще более скудно, чем он в минуты своего подвига…

Лютгер невольно улыбнулся. И тут же понял, что рыданий из шатра Эртургула больше не слышится.

А в следующий миг оттуда донесся тихий девичий вскрик, сразу напомнивший ему кое-что…

– Господи, во имя Твое хочу я завершить этот день, жажду душою вознестись к Тебе. Но, увы, Господи, сегодня я оказался слабым и неумным вождем Твоих детей, вверенных моей заботе. Прости меня, Отче Небесный, не лиши меня Твоей помощи, чтобы завтра я мог точнее понять Твой замысел и усердно исполнять Твою волю!

Далее следовало молить о даровании спокойного отдыха в эту ночь, и Лютгер действительно нуждался в этом, ибо он запоздал с решением взять кошму из шатра. Сейчас туда уже должен был вернуться Бруно, и любая попытка взять свои вещи приведет к таким событиям, что получится – зря он не зарубил фон Хельдрунгена сразу, как тот схватился за меч… или еще прежде…

– Размышляю о Тебе в ночные стражи, ибо Ты помощь моя, и в тени крыл Твоих я возрадуюсь…

Не очень получалось возрадоваться. Усталость лежала на плечах тяжелей, чем двойная кольчуга. Отчасти это было даже кстати, потому что она гасила все чувства вообще – а вместо радости сейчас Лютгер испытывал бы терзания. Уж больно никудышний он оказался пастырь для того стада, что вверено ему Господом.

– Поклонимся и припадем, преклоним колени пред лицом Господа, ибо мы – народ паствы Его и овцы руки Его.

И что же с твоей паствой, пастуший ты пес, мнивший себя помощником верховного пастуха? Задрался ты с другим таким же псом, и, пока вы скалили друг на друга клыки, овечку твою волк загрыз.

Все сбылось, как в день ее покупки было сказано: «Пойдет в гарем нашего бея». Что там табиб говорил о его женах и наложницах?

– Радуйся, Мария… Слава… Верую… Ангел Господень… – слова молитвы мешались у Лютгера в голове. – О Богоматерь, без первородного греха зачатая и зачавшая, моли своего Сына о нас, к Тебе прибегающих!

Совершено неожиданно он вдруг ощутил, что душа вместе с телом готовы принять ночной покой, оставив тревоги завтрашнему дню.

2

– Боже! Тебя от ранней зари ищу я. Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной, чтобы видеть силу Твою и славу Твою, как я видел Тебя во святилище – ибо милость Твоя лучше, нежели жизнь!

Проспать утреннюю молитву для любого христианина грех, а для орденского брата нечто вовсе немыслимое. Лютгер и не проспал, но несколько раз ловил себя на том, что словно бы отсутствует, а слова молитвы за него произносит кто-то другой – правильно, но без осознания сути, как говорящая птица.

Поэтому сейчас он молился повторно, уже покачиваясь в седле и временами снова уплывая в отсутствие.

– Уста мои восхвалят Тебя, во имя Твое вознесу руки мои… Как туком и елеем насыщается душа моя и радостным гласом восхваляют Тебя уста мои, когда я вспоминаю о Тебе, пробуждаясь на постели моей…

Пробудился он на постели Сюрлетты, точнее, на той кошме, где она спала все прошлые ночи. Сам не заметил, как сморила его дрема прямо посреди вечерней молитвы.

Сюрлетте эта кошма была без надобности: она ночь совсем в другом месте провела. И что же теперь – каждую ночь будет удаляться в шатер к Эртургулу? Или только этой ночью, безумной и страшной, ей потребовалось утешение особого рода? Если так, то что бейлербей на это скажет, не сочтет ли он такое оскорблением? И что тебе в этом случае делать, орденский брат – раз уж Орден послал тебя именно в помощь бейлербею?

Велик грех того, что случилось, для христианской души, и велик соблазн для остальных христиан их воинского отряда – но как тебе разобраться во всем этом, воин-монах? Ох, вот уж и вправду – скорее бы случилось то, о чем говорил Бруно: битва, все равно с кем и какая. Встанут тогда в ней фон Варен и фон Хельдрунген рядом, примутся разить, не думая о защите, до тех пор, покуда не останется жив лишь один из них – который, стало быть, и выиграл поединок.

Между ними с миновавшей ночи и слова не было сказано. Бруно, как и ранее, ехал в хвосте колонны, Лютгер – в голове, рядом со старым бейлербеем. С которым сегодня тоже ни слова сказано не было.

Как и с Сюрлеттой. Она молча ехала на своем осле, держась столь же уверенно, как прежде. Джигиты поглядывали на нее, перешептывались – а вот до христианской части отряда весть о ее грехопадении покамест не добралась. Однако на вечернем биваке об этом будут знать все до последнего кнехта, да что там кнехты – даже четверо бывших рабов узнают… И начнут про себя потешаться над тем, кого Орден поставил командовать ими.

А что ты должен был сделать, командир? И что мог?

– Господи, в Твоей руке глубины земли, и вершины гор, и море Ты создал, и сушу образовали руки Твои… Тебе отдаю все мои поступки – да послужат они Твоей славе. Сохрани меня от греха и всякого зла.

– Это уже почти наша земля… – сказал старик, cлегка придержав коня; Лютгер, в горестных раздумьях, ослабил поводья, и его лошадь, пойдя самовольным ходом, начала отставать.

– Да.

– Вернее, вскоре начнется ее дальняя окраина. Там подвластного населения нет, слишком уж опасно, – но раз-другой в год пастухи стада прогоняют.

– Да.

– Наши пастухи – наши стада, – уточнил Эртургул.

– Да.

– А выпасаем мы тут исключительно однорогих верблюдов. Трехгорбых.

– …Что? – без особого интереса или удивления произнес Лютгер после некоторой паузы.

– Ну и хвала Всевышнему, – голос Эртургула был по-прежнему невозмутим, но во взгляде промелькнула лукавая искорка. – А то я уж думал – ты и на эту весть «да» скажешь, принимая ее как должное.

– Да, – невпопад ответил рыцарь. – Скажи, достопочтенный бейлербей… Твои слова остаются в силе?

– Какие именно? – суховато осведомился предводитель туранцев. Он, как видно, вообще не привык к тому, что его слова могут подвергать сомнению.

– Вторые. О том, что христиане, купленные тобой на том караванном рынке, под моей ответственностью. А не первые, сказанные торговцам, – что ты приобретаешь их в свою собственность, как работников. Девушку же – в гарем владыки твоего бейлика… который ты и есть.

После этого они ехали молча примерно столько времени, сколько требуется, чтобы пять раз «Отче наш» прочесть. Когда же Эртургул вновь заговорил, голос его был еще более сух.

– Ты, как видно, мало с владыками общался, альп Лютгер, если думаешь, будто они своему слову могут быть не верны.

– Вовсе ни с кем не общался, кроме брата Анно, – кивнул рыцарь, – Его-то слово на вес золота и прочность стали. Да и ты, по всему судя, мало с кем из других владык общался…

И снова где-то пять «Отче наш» молча, не глядя друг на друга. Солнце уже высоко поднялось, белесое, словно само собой выжженное. Вскоре и так предстоит остановку делать, чтобы туранцы для дневного намаза колени склонили.

– Твоя взяла, альп, – усмехнулся бейлербей. – И вправду я, кроме вашего имама Анно и султана Кей-Кубада, владык не видел. Разве что в роднике, когда к нему наклоняюсь воды испить. И султан, признаюсь, свои решения менял подчас. Но мое слово твердо.

И голос его тоже отвердел. Теперь старик говорил, словно читая с развернутого перед лицом невидимого свитка:

– Все пятеро, мужчины и женщина, за кого я уплатил золото на торгах при невольничьем караване, – под твоей рукой: до тех пор, пока ты признаешь такую ответственность за них и пока они согласны на это. Когда мы, с твоей помощью, вернемся в Сёгют, я дам всем вам припасы на весь обратный путь и выделю сопровождение. Также не воспрепятствую тем из моих свободных христиан, которые захотят отправиться с тобой во владение имама Анно.

– Благодарю тебя, бейлербей, – Лютгер церемоно прижал руку к сердцу.

– Да не за что, – Эртургул усмехнулся. – Если вдруг действительно многие с тобой уйти решат, мне как раз не надо будет рисковать своими воинами, гоняя их туда-обратно для вашего сопровождения. Но не рассчитывай, что многих этим соблазнишь. Того более скажу: не рассчитывай, что те, кто был куплен в этом нашем пути, непременно захотят отправиться с тобой, а не осесть в нашем бейлике.

Он усмехнулся снова.

– Как так? – ошеломленно спросил Лютгер. И вдруг вспомнилось услышанное при работорговом караване: в Сёгют бегут рабы, и возврата их прежним хозяевам оттуда нет.

В вышине светло-серая, как пыль, птица висела на потоке неощутимой для уровня всадников ветровой струи, будто в течении ручья билась – мелко и часто трепеща крыльями, чтобы только остаться на месте. Вдруг, заметив какую-то добычу, пала на нее, как камень.

Rüttelfalke, «трепещущий ястребок» – так назывались малые хищники, очень похожие на этого, в Вареновых владениях. Они там больше не под сенью леса кормились, а прямо на крестьянских пашнях. Когда уставали трепетать в воздухе – караулили на крышах домов, даже на церковном кресте несли дозор, видимые со всех сторон, но, получается, не для их жертв.

– А вот так, – сейчас во взгляде старика не было и тени улыбки. – У нас глухое захолустье… но в столь неспокойные времена оно оборачивается убежищем. Для всех. Включая и тех, кто не чтит Пророка.

Малый ястребок снова взмыл с добычей в когтях, столь крохотной, что ее и не разглядеть было. Сразу вспомнилось славянское его название, в землях Варенов употреблявшееся столь же часто, как и немецкое, – «пустельга». Вовсе пустая это птица для сокольничего, она только мышат или птенчиков промышлять может, а то и просто насекомых козявок!

– Хочешь ли ты сказать, – медленно проговорил Лютгер, – что у вас зимми [24] – не те, кем следует править и держать в узде, а равные среди равных? И что налог джизья, который они вносят в твою казну, – это и вправду плата за защиту, а не выкуп, налагаемый на иноверцев за сохранение их жизни? Если так, то воистину дивные дела творятся в твоем бейлике, и не уверен я, что ваши шейх-уль-исламы признают их соответствующими вероучению…

Эртургул крякнул. Кажется, он не ожидал таких познаний от христианского рыцаря. Хотя чему тут дивиться, если рыцарь этот арабской речью без запинки владеет, а значит – в Святой земле много лет провел, воевал, с союзниками беседы вел, пленных допрашивал?

– Я не хочу этого сказать. Но скажи-ка мне и ты, мой многомудрый друг, – голос бейлербея вдруг сделался вкрадчив, – неужто в землях под властью имама Анно жизнь, имущество и честь иноверцев надежно защищены? И в землях других христианских властителей тоже? В твоих родовых, отеческих владениях, где бы они ни находились – что, иноверцы там равные среди равных? Люди ислама, евреи – могут они своих дочерей отдавать в христианские семьи, сами брать в жены христианских дочерей?

– А у вас – могут ли?

И они оба посмотрели туда, где бодро пылил сбоку от колонны черный осел, под легкой своей всадницей не отставая от идущих крупным шагом конных.

Отъелся за эти недели осел, отдохнул, приучился к доброму слову и ласковому понуканию вместо диких воплей и горячей плети. Нынешнюю хозяйку считал, должно быть, существом ангельской природы – и лишь в самых страшных снах видел возвращение на свою спину громогласного тяжелозадого демона в зеленой чалме.

– Своих дочерей правоверные не отдают в жены зимми, – покачал головой Эртургул, – а вот женщин из их общин не только наложницами, но и женами могут в свой дом вводить.

Тут они глянули друг другу в глаза – и не сказали того, что собирались. Лютгер вздохнул. Уж ему-то, орденскому брату, точно не следовало о таких материях речь заводить.

«А ее – отпустишь?» – спросил он взглядом.

«Я своему слову хозяин, – пожестчел взгляд бейлербея. – Захочет уйти в христианские земли – уйдет с тобой. С вами».

Старик обернулся через плечо. На многое он мог смотреть там – но Лютгер все понял. Это остальные, включая даже часового, видевшего, как ночью Сюрлетта опрометью вбежала в шатер, еще могут гадать о причинах. А вот Эртургул, выслушавший ее жалобы и принесший ей утешения – более глубокие, чем, похоже, сам намеревался, – все знает доподлинно. И высматривал он, конечно же, Бруно…

– Он мой брат по орденскому плащу, – сказал Лютгер спокойно и твердо.

– Знаю. Повезло тебе с братьями, друг мой альп…

И небо, почти столь же белесое, как карабкающееся в зенит солнце, звонко обрушилось на голову.

* * *

…Ему тогда только-только исполнилось тринадцать. Юным Варенам предстояло мериться силами кавалерийского искусства с отпрысками эрбграфа [25] Отто – и Людвиг, лучший из братьев, отдал среднему для этой скачки своего коня, именем Баярд, сам же оседлал гнедую кобылу, очень выносливую и опытную в охотничьем преследовании, но не такую резвую. Намерен был брать ее и своей опытностью, лучшим пониманием пути – ну, в этом Лютгер признавал его преимущество, да и во всем другом признавал безусловно, а вот о том, что у него самого, благодаря Баярду, появится теперь весомый шанс, раньше и помыслить не мог – это был дар бесценный!

Вот такой он, Людвиг: всего двумя годами старше – а всю жизнь почти как отец.

Лютгер, сколько себя помнил, глядел на него с восхищением, гордился незаслуженным счастьем быть ему младшим братом. Самый же младшенький, Лотарь, еще не вышел из той поры, когда на малорослых толстоногих коньках скачут, и такого же примерно возраста был Хайнрих, младший эрбграфов сын. Вот пусть малыши на своих лошадках-коротышках друг с другом и состязаются, это правильно, а в гонке за настоящее первенство примут участие старшие. И Лютгер, благодаря солнечной щедрости брата, будет теперь среди них!

Где-то скачки устраивают до подножия замковой башни, если ее зубцы издали видны, где-то до колокольни: ее шпиль обычно виден еще на большем расстоянии, но к ней, бывает, не во всякое время скачешь – пока урожай на полях, не топтать же их! Сейчас урожай как раз был на полях, но это значения не имело: в здешних краях было принято скакать «до Дуба».

Обычай этот существовал испокон веков – ну, века два так точно, а раньше здесь замок Варен и не стоял.

Говорят, в ту незапамятную древность Дуб был уже таким, как сейчас… хотя, строго говоря, непонятно, откуда говорящие могут это знать. В любом случае он точно был выше всех окрестных деревьев, включая и все дубы, хотя среди них имелись подлинные великаны.

А еще он, конечно же, рос на том же самом месте, что и сейчас – то есть почти на макушке холма, своей вершиной высоко над ним вздымаясь, видимый отовсюду, много из большей дали, чем замок или колокольня. И очень хорош он для трудных скачек, которые только и подобают рыцарским сыновьям: по косогорам, через овраги, заросли и громоздкие стволы упавших деревьев, вниз по дюжине малых, но доступных лишь умелому ездоку откосов и вверх по дюжине.

Говорят, первый Варен обнаружил на Дубе останки распятых литовцами христиан… или, может, не христиан: вроде бы он и его присные были первыми христианами в этих краях… В общем, кого-то тут дикие литвины приносили в жертву, приколачивали к неохватному стволу. Из-за этого дерево чуть не пришлось срубить, но как прикинул Варен, сколько времени это потребует, скольких работников туда придется гонять и сколько охраны держать вокруг, пока они топорами машут, потому что места тут были все еще немирные… В общем, он решил, что правильнее будет смыть скверну, повесив на нижней ветви Дуба двух литовских князьков, захваченных в какой-то порубежной стычке.

Вот так Дуб и уцелел. А скачки к нему при первом же Варене начали устраивать, его сыновья и молодые дружинники – никаких графов в ту пору окрест еще не было, они уже на освоенное подтянулись.

Выстроились в ряд столь далеко, что холм с колонной Дуба был едва различим, кто-то из герцогских слуг протрубил в рог – и понеслись: трое вареновских отпрысков, трое эрбграфовых. Младшие, конечно, сразу остались позади, ну да ничего, немирные времена тут давно уже стали достоянием истории. А Людвиг с Лютгером против Ханса с Хубертом состязались нещадно… В такой скачке и глаз коню или себе веткой выхлестнуть можно, либо, упав, кости переломить. Что ж, значит, судьба такая, а как иначе? Будущие рыцари без опасных забав не растут. И отцы их не росли, и деды.

Заросли разъединили их задолго до Дубового холма. Лютгер не знал, видят ли друг друга Хуберт и Ханс, но он вскоре потерял из виду как их, так и своего брата. И очень беспокоился, как быть, если окажется, что он старшего обогнал. Это ведь неправильно! Но если намеренно замедлиться, хоть на малую толику – чего доброго, кто-то из сыновей эрбграфа первым придет, что стократ неправильней. Да не очень-то Баярд и дал бы себя придержать – он, кажется, вовсе позабыл, что на его спине кто-то сидит…

Тут был еще один момент: Херберга, дочь эрбграфа, провожая их всех на состязания, весело пообещала победителю «жаркий и сладкий поцелуй». Сам эрбграф, услышав это, вздернул было бровь – но тут же, передумав выказывать гнев, милостиво улыбнулся. А вот для Людвига, кажется, слова Херберги неожиданностью не стали. Поэтому он на победу в скачке имел особые виды…

Что ж, если Лютгер по случайности окажется первым – то просто поменяется с братом и все. Это в любом случае будет правильно: чей конь Баярд, если на то пошло?! Ну и вдобавок Лютгеру совсем не хотелось, чтобы какая-то девчонка его обслюнявливала. Если же старшему брату такое зачем-то нужно – то средний охотно уступит ему этот приз!

Один раз путь пересекла косуля – и Лютгер невольно потянулся к тому месту, где к конской сбруе обычно подвешен суличный тул. Но сейчас там ничего не было: не на охоту ведь они выехали. У каждого, правда, по клинку на поясе (у маленьких кинжалы, а Лютгер уже достиг того возраста, когда короткий меч дозволяется), но это лишь знак того, кто они есть. Благородному отпрыску без оружия даже в мирной скачке участвовать – все равно, что без штанов.

Потом на тропу вышел серьезно настроенный гурт диких свиней, и тут уже Лютгер совсем иными глазами посмотрел на свою безоружность: против кабаньей плоти его мечик был как-то даже слишком смешон. Однако матерого секача среди них не было, и, когда Баярд чертом попер на этот гурт, сам оскалившись едва ли не по-кабаньи, свиньи благоразумно расточились, исчезли в подлеске.

Мальчик на спине рыцарского коня облегченно вздохнул. А через миг почти судорожно вцепился в поводья, когда конь, чувствуя и понимая дорогу лучше него, вновь пошел сквозь лес тяжелым галопом.

На промежуточном всхолмье вдруг открылся вид вперед и назад, далеко, на несколько лиг. Лютгер быстро огляделся, даже не столько желая разглядеть, где кто (все равно ведь гнать изо всех сил, независимо от этого!), а чтобы место запомнить – прежде его сюда не заносило. Тем не менее обоих наимладших увидел: Хайнрих на вороной лошадке и Лотарь на пегой вовсю гнали своих коней-коротышек по краю опушки. За ними на рослых боевых жеребцах следовали оба кнехта: конюший из замка Варен именем Тидрек и парень из эбграфовой челяди (как его звали, Лютгер не поинтересовался).

Кнехтам не приходилось переходить с рыси на галоп, они даже рысь деликатно придерживали, дабы не обгонять наимладших хозяев.

Где-то посередине между этой группой и местом, которого достиг Лютгер, бурно шевелились заросли: кто-то продвигался сквозь них столь стремительно и целенаправленно, что это вряд ли мог быть случайный олень или даже лось – тем более что направление он держал в сторону Дуба. Значит, один из участников гонки. Причем не Людвиг: даже пересев на менее мощную лошадь, чтобы дать шанс младшему, он не должен был настолько отстать; а раз он не позади и не где-то рядом, значит, впереди, и это здорово!

Правда, если сзади сейчас поспешал Хуберт, то Ханс, старший, мог быть сильно впереди, на равных состязаясь со старшим из фон Варенов…

Лютгер хотел было понукнуть коня, но тот опять все решил за него. Что ж, приходится мириться: Баярд под его седлом лишь на время…

Это вдруг вызвало неожиданно сильную досаду, почти злость – а потом злость уже на себя самого, неблагодарного. Но тут снова начались такие заросли, которые требовали полного внимания и от всадника тоже, пусть даже конь над ним старший…

Вот так, все еще не осознавая ничего, кроме насущных нужд скачки сквозь лес, они пересекли овраг, за которым начиналось редколесье – и тут вдруг Баярд с резким всхрапом втянул ноздрями воздух. Встал как вкопанный.

Лютгер, чуть не полетев через его голову, все же сумел удержаться. Приподнялся на стременах, осматриваясь.

Сперва ему показалось, что это стая волков завалила лося и упоенно терзает его, не обращая внимания даже на вылетевшего в круг их видимости всадника. Серые и черные тела, плотно обсевшие простертую на лесной подстилке бурую тушу, еще трепыхающуюся безнадежно, предсмертно или даже посмертно… вот дернулась напоследок задняя нога с подкованным копытом…

Что?

Копыто и вправду было подковано. Круглое, конское оно, не раздвоенное.

Ближайший волк разворачивается к Лютгеру окровавленной мордой. Окровавленными руками, хотя и на морде… на лице его, до глаз заросшем диким волосом, видны пятна крови. Он действительно в накидке из волчьих шкур, причем капюшон увенчан кожей волчьей головы, содранной вместе с мордой. Остальные просто в серых плащах.

Всего их шестеро.

В какой-то миг, ошеломленно глазея на них, Лютгер подумал, что это оборотни, человекозвери, волколюди: те самые вервольфы-пельцвехслеры [26], о которых рассказывают по деревням. А потом размышления об их природе потеряли значение, потому что мальчик увидел поперек бока поверженной лошади ногу всадника, безжизненную, неподвижную. Тело его было скрыто за лошадиной тушей. Над ним в основном и возились эти волколюди, четверо из них; двое срезали со сбруи седельные сумы.

Блеск ножей. Тени положенных наземь луков, там, где их изгибы выдает сомкнувшаяся над ними трава. Один лук виден хорошо, и видны колчаны.

Короткие мечи. Топорики.

Две сулицы. И еще одна торчит в шее лошади: вошедшая глубоко, но ее, наверно, можно выдернуть одним движением и снова пустить в ход.

Пельцвехслеров не бывает. Но разбойники бывают вполне, пускай даже здесь их, как считалось, давно извели. А боевые отряды литвинов или пруссов, уходя в набег, молятся своим языческим богам-демонам, иные из которых выступают в волчьем обличье, – и искренне верят, что вплоть до возвращения из набега на них снисходит волчий дух.

О таких делах сыновья приграничного рыцаря знают сызмальства.

Еще пару мгновений у Лютгера сохранялась безумная надежда, что тот, кто лежит рядом с лошадью, – Хуберт, все-таки вырвавшийся вперед. На Ханса он подумать не мог, под тем была лошадь иной масти, а вот средний из сыновей эрбграфа…

«Господи, пожалуйста, пусть это будет он, а не мой брат! Ну что Тебе стоит, сделай так! Я у Тебя больше никогда в жизни ничего не попрошу, клянусь, Отче небесный!»

Пельцвехслер-вожак вскакивает. За лук решает не хвататься, тот так и остается в траве, а хватается он за топорик – короткий, с хищно выгнутым узким клювом. Окровавленный.

«Господи, спаси Людвига! Ты же знаешь, какой он! А если не знаешь, у Тебя ведь сыновей много, – то просто поверь мне! Потому что на самом деле мало у Тебя таких, как он. Может, и вовсе нет больше».

О том, что надо самому спасаться, Лютгер не думал, но тело вдруг озаботилось этим по своей воле, нырнуло, откидываясь влево, ловко зацепилось сгибом ноги за седло – как на состязаниях, когда требуется, не сбавляя конского скока, рубить брюкву, разложенную прямо на земле. Прошуршав, точно фыркнув, топор уносится мимо, едва разминувшись с плечом.

Тут дернулись напоследок передние ноги лошади, показав белые чулки – и тем лишая последней надежды на утешение. Под средним из эрбграфовых отпрысков скакун был чисто гнедой масти, без светлых меток.

Медленно-медленно, как в страшном сне, поднимаются над поверженным всадником остальные пельцвехслеры. Движения их подобны шевелению тумана, будто они и впрямь оборотни. Метательный топор тоже замедлился: где-то в недостижимой дали за спиной Лютгера он еще продолжает свой лет, еще не встретился со стеной кустов, деревом или землей.

А дальше произошло страшное. Два страшных подряд.

Баярд вновь принял решение за всадника – и он решил как его, всадника, тело, мальчишеское тело, вдруг самовольно и страстно захотевшее жить. То есть развернулся на точке, будто танцевальный пируэт сделал, и что было сил поскакал прочь.

С глухим шелестом топор врезается в заросли кустарника. Почти сразу вслед ему свищет стрела – пущенная второпях, тоже мимо.

Гулко стучат о землю копыта Баярда.

Стой. Да стой же! Вспомни, что ты боевой конь, вспомни, кто твой настоящий хозяин… ты ведь наверняка распознал его, лежащего, тебе для этого даже не требовалось его видеть, ты чуял запах его крови…

Но хуже всего было то, что Лютгер не шептал это Баярду, не пытался его остановить, развернуть, бросить на пельцвехслеров. Он в эти мгновения полностью принял выбор коня, согласился с ним. Превратился из будущего рыцаря в мальчишку, ребенка, в тело, безумно испугавшееся смерти.

И когда мчался, спасая свою жалкую жизнь, когда, прежде чем чаща отделила его от пельцвехслеров, еще дважды припадал к конской гриве или свешивался набок, заслышав посвист стрел, – он не думал о Людвиге. Не думал вообще ни о чем.

Вот это и было вторым страшным. Много худшим, чем измена коня…

Никто его даже словом не упрекнул. Наоборот, все хвалили потом: и отец, и эрбграф, и даже сам граф Отто – за то, что Лютгер, получается, спас младших отпрысков обоих родов, не дал им попасть в разбойничью засаду. Даже Херберга, заливаясь слезами, поблагодарила Лютгера за то, что она может обнять меньших братишек, раз уж потеряла своего… Тут девчонка совсем раскисла, забилась в рыданиях, и растерянные служанки увели ее прочь.

Еще хвалили Лютгера за то, что благодаря его смелости и расторопности (вот прямо так и сказали!) удалось срочно, еще до полудня, отрядить погоню – и до наступления темноты настичь убийц. Вот эта похвала была горше любой кары. Он после мог сколько угодно пытаться убедить себя, что находников (они оказались не пруссами, а литвинами, это удалось выяснить по родовым татуировкам: с одежды-то и с оружия пельцвехслеры, отправляясь в набег, все знаки убрали, конечно, но что на теле ритуальным ножом насечено, того топором не срубить) было лишь пятеро. Но память-то упорно подсказывала: шестеро… Значит, один скрыться сумел.

Не утешала даже мысль, что этот последний, скорее всего, был убит после, во время рейда на две литвинские деревни в ближних, но чужих пределах – какая-то из этих деревень, по соображению отца и эрбграфа, неизбежно должна была обеспечить пельцвехслерам поддержку в их набеге, а другая по меньшей мере знала и не препятствовала. К тому же в этот рейд (как говорят, самый страшный, самый черный и кровавый на всей памяти окрестных земель) отец, Лиудольт фон Варен, своего вдруг сделавшегося старшим сына не взял.

…Спасти Людвига он не мог никак, даже погибнуть вместе с ним не мог. Это выяснилось сразу. Тот был убит на месте, умер прежде, чем коснулся земли: скакал по верно угаданному пути, радовался тому, что держится первым… наверно, временами думал о младших братьях, а еще о «жарком и сладком», что придет из уст Херберги… И пал, как жил – на всем скаку, уязвленный сразу несколькими смертями, столь верными и стремительными, что, наверно, успел испытать лишь удивление, вряд ли перешедшее в боль.

Лицо его оставалось спокойным. А шея была глубоко рассечена, но недорублена двумя поспешными ударами топора – наверняка того самого! – однако, кажется, уже после смерти. Похоже, собирались пельцвехслеры унести голову Людвига с собой, а потом прибить ее к стволу Дуба: точно так же, как в старину при человеческом идоложертвовании делали. При телах двух из них отыскались гвозди.

Так что от поругания его Лютгер все-таки спас.

Нет, эта мысль тоже не утешала ни капли.

Баярд теперь сделался его конем. Тяжко им было привыкать друг к другу, двум трусам и предателям. Тяжко – а пришлось: не так-то богат замок Варен боевыми конями. Особенно после того, как под отцом во время рейда на литвинов еще один конь был убит. Отец-то тогда ни коней, ни людей своих, ни себя не щадил, до отказа стремился насытиться местью и ненавистью. Когда вернулся – был ужасен: с мертвыми глазами и вдруг разом пробившимся серебром на висках…

Даже он тогда если и утешился частично, то лишь во время самого похода, боя и побоища. Потом опять нахлынуло. Уж он-то точно знал, какой из его сыновей лучший. И второй сын, сделавшийся старшим, был в этом знании с отцом полностью согласен.

Тогда он как-то перемогся. Все же мальчишки – существа живучие: из омута вынырнут, на братнем коне ездить приспособятся, почти любой перелом зарастят, как не было – да и ране в душе позволят затянуться. Но она саднит. И иной раз открывается через годы.

Так что именно с тех дней как-то незаметно начала сплетаться цепочка событий, решений, желаний и поступков, в результате которой Лютгер фон Варен пять лет спустя предстал перед капитулом, принес все положенные клятвы (третий пункт присяги, о неимении потаенных болезней, произносил с сомнением: не стоит ли считать столь острую тоску по брату и чувство неизбывной вины такой болезнью?) – и получил право на орденский девиз «Fratres glаdiferi militiae Christi est». Белый орденский плащ тоже получил, со знаком шестиконечной звезды цвета крови на левом плече и кроваво-алого меча под ней.

Теперь у него было много братьев, весь Добринский орден. И все эти братья для новобранца – старшие.

Еще через годы, когда пришло время сменить добринские алые знаки на черный тевтонский крест, он понял, насколько все-таки мал был Добринский орден, если каждого новиция на заседании верховного капитула принимали. Впрочем, поэтому и сразу в братья-рыцари: у тевтонцев ему бы вдобавок лямку испытательного срока несколько лет тянуть пришлось…

Похоже, это все-таки имеет значение. Равно как и те слова напутствия, которыми его сопроводил магистр. Добринский магистр.

Очень странные были слова. Лютгер сперва на них особого внимания не обратил – но запомнил, именно ввиду странности. Правда, потом ему все больше казалось, что запомнил он их неточно, что-то домыслил от себя – потому что понять эти слова так и не вышло толком…

* * *

– Да, – сказал он.

– И снова хвала Всевышнему, – на сей раз усмешки не чудилось ни в голосе Эртургула, ни в его взгляде. – А также пророку Исе. И что на этот раз «да», позволишь спросить?

– Что благополучие твоего бейлика держится лишь до тех пор, пока никто из могущественных соседей не сосредоточил на нем враждебное внимание, – Лютгер на миг помедлил. – А султан вам давно уже не защита.

– Не защита, – вздохнул бейлербей, – а пожалуй, что и угроза… Но, как вижу, я недооценил тебя, друг мой альп. Мне казалось, что ты снова перенесся в какие-то далекие края.

– Что ж, – рыцарь посмотрел на него прямо, – тебе все правильно казалось, почтенный.

Ему и вправду с большим трудом удалось вспомнить последние фразы разговора. А вот то, что было прежде, почти не вспоминалось. Куда улетело несколько часов – ведь, казалось бы, только что близилось время полуденной молитвы, на которой их отряд всегда превращался в два…

На молитву он всегда вставал рядом с Бруно. А как иначе: братьев-рыцарей тут лишь двое, простые ратники смотрят на них, молящихся, и сами повторяют должные слова.

В этот раз тоже так было? Господу все известно, а простым ратникам всяко лучше не прибавлять сомнений… Безусловно, и сегодня молитвенное стояние должно было происходить именно так – но память об этих событиях куда-то делась.

«Господи, прости меня за то, что, вспоминая о своем брате, я забыл, как обращался к Тебе! Ты простишь, я знаю. Ты ведь хорошо помнишь, каким он был, Людвиг. Помнишь лучше меня…»

А еще исчезла память о дневной трапезе. Как они расположились тогда? Тут могло быть двояко: если раскладывали хоть небольшой костерок, то возле него устраивался бейлербей с несколькими приближенными, командиры тевтонского отряда – то есть опять же Лютгер с Бруно, – и Сюрлетта, в силу своего пола нуждающаяся в особом покровительстве, оказывалась не прямо с ними, но рядом. А если трапезничали наспех, всухомятку, то отряд, как во время молитвы, тоже естественнейшим образом делился на христианскую и магометанскую части… И тогда девушка опять-таки держалась рядом с рыцарями, своими единоверцами, спасителями, защитниками…

Лютгер внутренним взором увидел эту картину разом за много дней, словно нарисованную на свитке, – и вдруг понял, что во время трапез Сюрлетта оказывалась к ним ближе и держалась свободней, чем во время молитв. Молилась она как раз наособицу: хоть на несколько шагов, но в стороне.

Что это Бруно говорил, когда…

Да не имеет значения. Он тогда же и про Добринский орден кое-что говорил. Столь же безумное.

Ну и где была Сюрлетта на нынешней дневной трапезе?

А где она, кстати, сейчас?

Он огляделся. Сюрлетта ехала на осле сбоку от их колонны, Бруно держался рядом с полубратьями – как подобает второму командиру… да нет, пожалуй, это и первому командиру подобает, вообще-то надо бы уже прямо сегодня озаботиться, чтобы фон Хельдрунген не перехватил те поводья, которыми управляется тевтонский отряд… Все было, как до полудня – даже пустельга трепетала в воздухе над склоном ближнего холма. Только солнце уже начинало краснеть, склоняясь к закатному краю небосвода.

– Да, султан нам не защита, – задумчиво повторил старый бейлербей. – И слово его не неизменно: это ты, друг мой альп, в самую точку угодил.

О султане Лютгер уже слышал кое-что. Кей-Кавус – фигура заметная, так что если даже он и его окружение хотят оставить в тайне свои неудачи, у них это плохо получается. Заметался султан, запутался, потерял большую часть прежней власти. Попытался было, чтоб вернуть ее, заключить союз с тартарами (тут оставалось только плечами пожать: воистину, кого Господь хочет погубить, первым делом лишает разума), но это вышло как у кобылы с конокрадом: «Сначала ты меня повози, а потом я на тебе поезжу». Сейчас крепко запряжен, стреножен, с жесткими удилами во рту, стоит и бесится. Для бейликов, что формально ему подвластны, это, может, и хорошо – но лишь пока не вспрыгнул в седло тот всадник, что сумел взнуздать султана, не явил подвластным ему землям собственную волю…

Рыцарь чуть понукнул своего коня, догоняя. Его лошади на сотню шагов Эртургулова жеребца приходилось делать сто два, иногда сто пять – разница вроде бы невелика, но в долгом пути ощущается. Главное, впрочем, не в скорости, а в удобстве езды: под Эртургулом был иноходец.

Когда путь долог, и рыцари, кто несколько коней позволить себе может, на иноходцах ехать предпочитают, а боевого коня – дестриэ – ведет в поводу оруженосец. Но орденские рыцари – монахи по своему статусу, им о телесном удобстве думать грешно. К тому же сейчас и для туранцев не такой поход, чтобы держать в отряде иноходцев, под дорожным седлом на своем аллюре плавных и мягких, как масло, но вовсе бесполезных для ратной схватки, в которой волей-неволей аллюр меняешь, то несясь во весь опор, то танцуя в шаговой сумятице ближней рубки.

Поэтому лишь для Эртургула оказался припасен иноходец. Право предводителя, а заодно привилегия возраста: старику и вправду тяжко долгие дни и недели на рыси ехать – кости уже не те.

– Именно об этом я и говорил с имамом Анно, – продолжил Эртургул, дождавшись, когда Лютгер поравняется с ним.

– О чем именно, почтенный? – терпеливо осведомился Лютгер, скрывая досаду: мысль, что надо не дать ратникам забыть, кто их настоящий командир, теперь билась в голове неотступно. Но имя Великого магистра взывало ко вниманию.

– О том, что и вам, и нам настало время искать союзников. Не только сильных, но и неожиданных.

Да уж. Когда престарелый бейлербей из далекого Турана самолично приезжает договариваться с магистром Тевтонского ордена – это воистину неожиданно для всех соседей, враждебных или дружественных. А если эти переговоры увенчались успехом, их надо держать в глубокой тайне. Опять же – и от врагов, и от друзей, и от повелителей.

Хотя бы потому, что друзей в таких делах не бывает. А повелитель, узнав о подобном, тут же сделается врагом.

– Слово магистра для меня закон, – Лютгер коротко склонил голову. – А теперь, достопочтенный альп, позволь мне вернуться к своим людям. Слишком много времени я провожу, как бы это сказать, «при твоем дворе», а простому брату-рыцарю это не подобает. Я не твой советник, я лишь твой спутник на время возвращения, командир усиленного копья.

И, не дожидаясь ответа, начал разворачивать коня.

– Так стань им, – просто сказал Эртургул, – и Лютгер придержал поводья.

Это не могло быть шуткой: кто же шутит такими вещами?

– Стань моим советником, – повторил Эртургул. – Не уходя из своей, э-э, Тевтонской орты, наоборот: оставаясь в ней. Будь рукой своего… ма-гис-тра в Сёгюте – и при этом советником бейлербея. Вижу, ты не только мечник, но и лютнист – так, может, слыхал о таких инструментах, на которых играют вдвоем, в четыре руки; и звук их богаче, чем по силам одному музыканту извлечь.

– Ты об этом тоже условился с магистром Анно? – помолчав, спросил Лютгер.

– Да вот тогда не пришло в голову, – старик досадливо прицокнул языком. – Мало я тебя в ту пору знал, друг мой альп. А магистр мало знал меня. И что, это многое меняет?

– Это меняет все.

Воистину так. Хотя трудно отрицать: возможно, при нынешних обстоятельствах Великий магистр позволил бы рыцарю своего ордена принять такое предложение. Или даже приказал бы.

– Смотри, друг мой альп, – Эртургул чуть осадил своего иноходца, снова успевшего вырваться немного вперед. – Ты ведь знаешь, против кого мы союз заключили. Тут уж – свет против тьмы, а оттенки света, как и оттенки веры, значения не имеют. Нам бы всего несколько дюжин лет продержаться… Воинская сила Хутаме-Малика к тому времени, глядишь, и ослабнет. Вот как-то угадывается это с высоты моего возраста: на излете их стрелы… Я этого не увижу, конечно, а вот ты своих внуков на коней сажать будешь уже совсем в иной стране, чем та, которая сейчас простирается на сутки быстрой скачки от Сёгюта – а дальше моя власть покамест не тверда. Но ко времени твоих внуков у нас, может, и султанат взойдет. Не одним тартарским стрелам прекращать свой лет: время сельджукской державы тоже исчерпалось…

Объяснять ему, что сложно иметь внуков, оставаясь рыцарем Тевтонского ордена, по-видимому, не следовало. Старый бейлербей, при всей своей мудрости, с трудом осознавал, что такое монашеские обеты. Сам-то он их уж точно не придерживался. Во всяком случае, этой ночью.

Если орденский брат получит от капитула разрешение стать советником иноземного властителя – он от этого не перестанет быть братом-рыцарем, монахом. Даже светский монах ведет такой образ жизни, который клирикам подобает, с безбрачием включительно. Правда, уже не по обязанности, а по долгу сердца. Впрочем, светское монашество – дело диковинное, Лютгер только слышал об этом краем уха, ничего толком не знал, да и не рвался знать – его это в любом случае не касалось.

Вообще-то бывают и более диковинные варианты. Брат Якоб фон Церцаузен получил благословление, даже почти приказ, на возвращение в мир: он вдруг остался единственным отпрыском древнего рода, а род был и вправду славный, такому угаснуть непростительно. А брат Куно Гесте вообще был взят в Орден сроком лишь на семь лет, по просьбе епископа: что-то сотворил он в миру, требующее искупления… наверно, нечто в духе поступка фон Хельдрунгена-дяди…

Через два года его срок истекает, тогда, если все еще жив будет, может попросить о статусе постоянного брата. Или не попросить, потому что у брата Куно карьера в Ордене не заладилась – обычный брат-рыцарь, равный среди равных. Но о других случаях, подобных этому, Лютгер не знал: обычная орденская клятва дается пожизненно.

А бывало ли прежде, чтобы брат-рыцарь был советником у иноверного владыки, нес при нем воинскую службу? Пускай даже против других иноверцев, худших?

Как-то даже и не вспомнить такого. Даже чтоб краем уха услышалось…

Наверно, если бы было – неизвестным остаться не могло. Это ведь рядовому орденскому брату не по чину, для таких случаев его статус должен быть повышен как минимум до комтура, если не ландмейстера. А комтуры, не говоря о ландмейстерах, все на виду.

Разве только вовсе тайные дела какие-нибудь…

– Прямо сейчас от тебя ответа не прошу, – Эртургул смотрел теперь перед собой, говорил уголком рта, будто к кому-то другому обращаясь. – Но как прибудем в Сёгют, подумай и реши. Очень они нам нужны, одно-два спокойных поколения. И вам тоже. Чует сердце: порознь их никому из нас судьба не даст.

Лютгер не ответил. Насчет того, будут ли у Ордена впереди спокойные годы – не ему решать, но Орден в принципе не для того создан, чтобы наслаждаться миром и спокойствием: кто считает, что таково его призвание, пусть в обычный монастырь идет.

Пустельга впереди, в последний раз трепетнув крыльями, вдруг резко спикировала на добычу – и тут же взмыла, не коснувшись земли: один из джигитов, высланных в передовой дозор, спешил обратно. Мчался во весь опор и что-то кричал на ходу: по-тюркски, так что Лютгер не понимал ни слова. Но ясно было одно – какова бы ни была вставшая на их пути угроза, тайны и скрытности она не требовала.

Часть IV

1

Поселяне разошлись после мессы умиленные, но детвора увязалась за процессией, отправившейся в обратный путь. Ведь во дворе замка творилось столько дел, не виданных ими за всю их короткую и скучную жизнь!

Размечали шагами ристалище, вколачивали оструганные колья для ограды, натягивали веревки. Солдатские жены жертвовали разноцветные лоскуты, припрятанные на заплаты, чтобы дочери капитана вырезали флажки, которые красоты ради крепили к ограждению. Из арсенала выносили амуницию, мечи, пересматривали, примеряли по руке…

Попади сюда какой-нибудь сеньор, владелец обширных поместий, знатный и надменный, он рассмеялся бы, глядя на эти простецкие приготовления. Но по закону «веселой науки», еще не забытому на юге, истинность рыцарского духа не зависит от имущества, от богатства или бедности человека; только чистые сердца дарят способность испытывать истинную радость.

Лютгер наблюдал за этой суетой, сидя у дверей своей комнатки с роттой на коленях. Он не смеялся; он думал о том, как глубоко и искренне желание этих людей поучаствовать в чем-то красивом, возвышенном, справедливом. Ни многие годы нашествия крестоносцев, ни суровый гнет ревнителей веры не вытравили этого желания и, вероятно, никогда не вытравят, потому что таковы души, дарованные им Творцом, и они останутся теми же, даже когда мир забудет о том, что такое меч…

Тут он поморщился, поймав себя на том, что подумал о крестоносцах, возвращавших к Господу этот край, совсем иначе, чем о своих собратьях по оружию, сражавшихся и продолжающих сражаться в Святой земле. Но разве это правильно? Воин Христа везде Христов воин…

Тут вдруг, совсем не к месту, вспомнилось подслушанное: за несколько дней перед последней битвой сержант Матиас объяснял оруженосцу Жанселя де Тьерри разницу между братом-рыцарем и его, оруженосца, сеньором: «Ну вот смотри: твой хозяин, конечно, принес обет в крестовый поход сходить, но это ведь на время. Как вернется – сможет, если захочет, обычными рыцарскими делами заниматься. Да какими угодно. Хоть на лесных дорогах грабить. Эй, да ты мне щепу в уши не пихай: что я, по-твоему, о баронах-изнурителях [27] раньше не слыхал? (В этот момент оруженосец, возвысив голос, все же сумел вставить возражение, что, во-первых, у образованных людей это называется «барон-бандито», а во-вторых, его господин не таков.) Что ж, покамест не таков – тем лучше, а как возьмет судьба за седалище, глядишь, и таким станет. Не сам он, так его сосед, тоже, может, в крестовом походе сражавшийся. А орденский брат – это навсегда!»

Ничто не бывает навсегда…

Впервые в жизни Лютгеру пришло в голову, что его время, такое привычное, бесконечно длящееся, может пройти, как прошли времена тех неведомых древних царств, чьи обломки он видел в Святой земле. Мысль была тяжелая, но, к счастью, звонкий голосок отвлек его:

– Мессен, вы на тур-ни-ре будете петь? А другие будут сражаться?

Лютгер от такого нахальства на мгновение лишился дара речи. Валенса, не дожидаясь ответа, засыпала его новыми вопросами:

– Разве эти парни лучше вас? Зачем им му-зы-ка? И зачем играть – разве это не мешает? Или вы сами потом будете тоже биться?

Лютгер понял, что это не нахальство, а крайняя степень возбужденного любопытства.

– Было бы неплохо не сыпать все вопросы разом, как горох из рваного мешка, – сказал он, невольно улыбаясь. – Музыка, то бишь игра на различных инструментах и пение, призвана утешать, веселить и воодушевлять человеческие сердца. Все это нужно воинам еще более, чем обычным людям. И на турнирах, и перед боем, и после.

– А я не знала…

– Ты вообще мало что знаешь, – прямо сказал Лютгер. – Даже меньше, чем знают о жизни женщины.

– Я еще не женщина, – резонно возразила Валенса. – У меня мужа нет. И я не хочу, чтобы был.

– Почему?

– Потому что тогда я буду целый день по дому хлопотать, хлопотать… А это скучно!

И, как и в прошлый раз, сказав все, что хотела, она тут же умчалась смотреть, как устанавливают перед ристалищем, за неимением штандартов, гербовые щиты.

Лютгер не сразу смог вернуться к прерванным мыслям. Кто был «первый отец» Валенсы? Судя по возрасту, между их расставанием с Сюрлеттой и рождением ребенка прошло совсем немного времени; но как бы успела девушка безродная, неимущая, да и не самая красивая, за столь короткий срок стать женой… Женой, похоже, какого-то рыцаря, пусть даже самого захудалого. Разве так бывает? Нет, на освященный брак как-то не похоже. Случайная связь? Но это тем паче не похоже на Сюрлетту – такую, как она ему запомнилась…

Поневоле пришло и другое воспоминание: отведенная новобрачным подклеть, подружки невесты, с хихиканьем ускользающие вверх по лестнице… тяжеловесное многоголосие крестьянской песни во дворе… Но это ведь совсем особый случай, так обычно не бывает, скорее уж и вправду какой-нибудь провинциальный нобиль на простолюдинке женится!

Кроме того, то свое достояние, за которое сеньору в эту ночь надлежит заплатить выкуп, Сюрлетта уже растратила…

И это не в упрек ей. Если кому и в упрек, то разве только орденскому брату, который начальствовал тогда над христианской частью смешанного отряда – но оказался небрежен в соблюдении своего командирского долга!

Неблагозвучный, но громкий призыв охотничьего рога отвлек Лютгера от этой загадки. Старый солдат принес ему кольчугу, помог облачиться. Капитана, уже полностью экипированного, Лютгер нашел у гербовых щитов.

– Наше место здесь, – пояснил тот, – пока из шестнадцати не останется четверо самых ловких. А тогда пусть попробуют сразиться с нами.

– Прекрасно! – улыбнулся фон Варен. – Разомнемся!

Он больше не мог сопротивляться радостному, мальчишескому возбуждению. Обитатели замка превратили его простой замысел в сказочное действо, будто вычитанное в некоем романе. Даже погода, казалось, им подыгрывала: легкий ветер пригнал с запада стада кудрявых, как барашки, облаков, и их тени скользили по земле, избавляя людей от палящего зноя. Дамы, которым предстояло судить состязание, уже усаживались на крытую ковром скамью на верхней площадке лестницы, а в ворота входили целыми семьями поселяне. Среди женщин в ярких праздничных платьях Лютгер разглядел Сюрлетту – она одна была в черном.

Имберт не появился. Зато отец Теобальд не подвел. Коротко, но убедительно призвал он солдат «выказать свое мастерство не ради удали и славы, а ради долга перед государем земным и небесным и не таить обиды на тех, кто победит, ибо все вы – братья по оружию», потом благословил их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. После чего не ушел, как предполагал Лютгер, а скромно присел на одной из ступенек лестницы, посередине между дамами и рыцарями.

Четыре пары вышли на ристалище. Блестели глаза и шлемы. Звенели клинки и кольчуги. Зрители азартно подбадривали «своих».

– Интересно, как они определяют, кого стоит подбадривать? – заметил Лютгер. – Вряд ли пастухи что-то смыслят в искусстве боя!

– Кто знает, почему один человек испытывает симпатию к другому? – пожал плечами эн Альберик. – Однако они все поймут главное: что с моими ребятами лучше не связываться!

Первая схватка закончилась. Проигравшие попали в руки капитанских дочек, жаждущих немедленно применить свои целебные мази, отвары и чистые бинты к их порезам и царапинам. Победители отдыхали, поджидая, пока в схватке второй восьмерки определятся их противники.

– А вы ввели меня в заблуждение, – с шутливой укоризной сказал Лютгер. – Ваши люди весьма неплохо управляются и с мечами тоже!

– Но я вовсе не хотел обманывать вас, – удовлетворенно улыбнулся капитан. – Хвалиться-то особо нечем, сами видите: до совершенства еще далеко!

Перед решающей схваткой перерыв сделали подольше. Зрители, рассевшись в тени под стеной, наскоро закусывали принесенным из дому хлебом; бойцы споласкивали у колодца разгоряченные лица и выслушивали советы своих сторонников. Людской гомон, отражаясь от стен, звучал непривычно гулко. У Лютгера не было причин волноваться за исход состязания, но сердце отчего-то сжимала смутная тревога. Поглядев на небо, он обнаружил, что облака разрослись, потемнели и все сильнее перекрывают солнечное сияние. Сухой полдневный жар сменила вязкая духота. «Гроза надвигается… посланцы капитана, должны были уже добраться до Прады… Наверно, останутся там на ночь – не рискнут попасть под ливень… и хорошо, пусть отдохнут». Представив себе пожилых солдат, мирно почивающих на постоялом дворе, рыцарь повеселел. Ему не хотелось, чтобы они торопились.

Гудение рога возвестило о начале последней схватки.

– Внимание! – за неимением герольда громко, на весь двор, объявил сам эн Альберик, вскинув руку. – Сейчас четверо победителей должны сразиться с нами по двое. Кто с кем – определит жребий. Мы, зачинщики, даем слово, что не будем намеренно уступать или поддаваться, дабы победа ваша была добыта честно. Однако в случае, если выиграем мы, звание оруженосца получит тот из вас, кого наши прекрасные судьи сочтут наиболее доблестным!

«Мне-то можно действовать как угодно, – понял Лютгер. – Я пришел и уйду, а им дальше тут служить, и он не может себе позволить ни поранить кого-то из своих, ни проиграть. Ну и задача!»

Эна Гауда сошла на нижнюю ступеньку лестницы, торжественно держа перед собою чашу, накрытую белым платком.

– Кому черный камешек – бьется с эн Альбериком, кому белый – с мессеном Лютгером!

Теперь рассуждать стало некогда: молодые бойцы, ободренные своими успехами, старались вовсю. Однако выучка и боевой опыт важнее задора; первого противника Лютгер быстро отправил отдыхать, выбив оружие у него из рук, со вторым пришлось повозиться, чтобы нанести аккуратный укол повыше локтя. Парень был очень раздосадован. Он явно не понял, насколько противнику было бы легче его убить или изувечить, чем одержать такую вот почти бескровную победу…

Зрителям последняя схватка показалась совсем короткой, да она и в самом деле продлилась недолго. Но для бойцов время тянется по-другому, и Лютгер сперва даже не удивился, что уже стемнело, когда противник, поклонившись ему, отправился перевязывать рану. Но вечер еще не настал: это тучи, замедлив свой бег, слились в сплошной сумрачный покров.

Капитан решил свою сложную задачу простейшим способом: он по очереди «уронил» обоих противников наземь, не позабыв коснуться мечом их груди. Эна Лоба, внимательно следившая за сражением, тут же встала, взмахнула платком и громко возвестила:

– Состязания завершены! Все потрудились на славу, но сейчас нам предстоит назвать победителя. Пока мы совещаемся, прошу всех, кто бился, выйти на поле!

– Как у вас все хитроумно продумано, – сказал Лютгер, с наслаждением сбросив кольчугу. – Юношам звание оруженосца кажется почетным, они будут стараться оправдать его, но ведь однажды им станет ясно, что, будучи простолюдинами, не имея ни земель, ни денег, они так и пребудут в этом звании до седых волос…

– До седых волос еще дожить надо, – отозвался эн Альберик, также избавившись от доспехов. Служанка поднесла им кувшин с холодной водой и полотенце; рыцари сполоснули лица, шеи и руки. – А деньги – дело наживное.

Дипломатичные дамы решили признать победителями обоих парней, которые дольше других продержались в схватке с зачинщиками. Таким образом капитан получил сразу двух оруженосцев, Лютгеру преподнесли красивые перчатки, а остальным достались мелкие подарки – кошельки, плетеные пояса, которые обычно заготовляются женщинами впрок для подобных оказий. Капитан добавил еще от себя день отдыха всем участникам «для залечивания ран».

Тут же, воспользовавшись присутствием отца Теобальда, при всем честном народе совершили простой ритуал приема оруженосцев на службу, а уж после этого настал час для пирования, в замке и на дворе.

* * *

К вечеру поднялся ветер, растрепал тучи, и полная луна светила сквозь разрывы, словно немигающий совиный глаз, когда фон Варен по окончании празднества направился к себе в каморку – спать.

Ворота крепости на ночь заперли, из деревни не доносилось ни звука. Ограду ристалища уже сняли, складные столы убрали; в окошках жилых пристроек не было света, у порогов дремали досыта полакомившиеся объедками собаки – ни одна и ухом не повела на проходящего мимо человека. Лютгер выпил за столом немало неразбавленного вина, но сразу забыться не смог. Лежа с открытыми глазами, он перебрал в памяти события этого длинного дня. Какая-то мелочь, что-то, связанное с турниром, зацепило днем его внимание, но сейчас не вспомнилось.

К утру ветер улегся, небо низко нависло над долиной, и еще до того, как в замке закончили завтракать, хляби небесные разверзлись. Выйти наружу сразу стало делом затруднительным: сухая глинистая почва стремительно раскисала, не успевая поглотить потоки, щедро льющиеся сверху, превращаясь в жидкое и липкое тесто.

– Не воспользуются ли какие-нибудь злопумышленники непогодой, чтобы проникнуть на охраняемые вами земли? – спросил Лютгер, стоя на пороге зала и борясь с нежеланием выходить во двор, чтобы добежать до своей каморки и там залечь спать – ничем другим заняться было невозможно.

– Эта непогодь защищает границу лучше любой крепости, – возразил эн Альберик. – Реки вздуются, ущелья станут непроходимыми, склоны скользкими – ни влезть, ни спуститься, хуже чем по льдам. Так что нынче все могут отдыхать с чистой совестью.

– А ваши гонцы?.. – Лютгер понизил голос.

– До Прады они добрались вчера около полудня, – так же тихо ответил капитан, – и дальше тамошнего постоялого двора, можете быть уверены, до утра не двинулись. Если тучи туда дошли, они переждут. Оттуда до Памье дорога нетрудная, спуск пологий, заночевать смогут в деревеньке по пути. Завтра, глядишь, и будут на месте.

– Да что же вы тут беседуете на самом сквозняке? – удивилась эна Лоба, подойдя к ним. – Неужели вы, муж мой, надумали отпустить нашего гостя наружу?

– Это я сам, сударыня, собирался уйти к себе, – смущенно признался Лютгер.

– Как по-мужски неразумно! – улыбнулась хозяйка дома. – Вы же вымокнете вмиг, а потом так и будете сидеть в четырех стенах, где нечем обсушиться! У меня есть лучшее предложение. Давайте поднимемся в горницу и там проведем этот долгий день за мирной беседой и песнями!

– На мой взгляд, отличная мысль! – сразу согласился капитан. – Редко выпадают нам часы подобных тихих радостей.

– Это действительно было бы хорошо, но… – Лютгер развел руками, – сегодня я не смогу потешить вас музыкой, так как струны ротты от сырости не звучат!

– Жаль, конечно, – вздохнула дама, – но ведь можно петь и без инструмента! Если пожелаете, мы споем для вас. Вы, наверно, и не слыхали еще наших напевов?

Грешно ли ему, даже в этом обличье остающегося братом Ордена, слушать без особой необходимости женское пение, фон Варен сообразить не успел. Дамы все решили за него, и сопротивляться не было возможности.

Поддерживая праздничный настрой, они ухитрились превратить подъем по лестнице в церемониальную процессию. Впереди шли капитан с гостем, за ними старшие дамы, затем три девицы, их нянька, не желавшая упустить развлечение, а в арьергарде – служанка с кувшином, завернутым в полотенце, и мальчик с кубками.

Сырость в комнате, открытой на все четыре стороны, чувствовалась сильнее, чем внизу, в зале, но здесь было светло, и сюда проникал свежий запах влажной травы и луговых цветов. Кто-то озаботился установить посередине две большие жаровни с алыми углями, а в кувшине оказался чудесный напиток – горячее вино с медом и пряными травами. Этого хватило, чтобы согреть если не тело, то душу.

Дамы уселись на скамьи, устланные овечьими шкурами, в раз и навсегда установленном порядке, и стали разбирать прялки; капитан с Лютгером заняли ту же нишу, где они беседовали при первой встрече, и наконец эн Альберик напомнил:

– И когда же мы услышим дивное пение?

– Имейте терпение, брат мой, – осадила его эна Гауда. – Пока не запоют веретена, пряхи молчат!

Лютгер не сразу осознал, что песня уже началась – так тихи были первые слова.

– Яблони в саду моем цветут-отцветают,

Созреют ли яблоки, кто мне скажет? – начала Гауда.

– От зари до зари сижу над пряжей,

Жду того, в ком души не чаю, – вывела Лоба голосом низким и мягким.

– Кружи, веретенце,

Тянись нитка, не рвись! – подхватили остальные удивительно слаженным хором.

– «Дочь моя молчит и молчит, Слезы на пряжу, печальная, льет. Уж не больна ли?» – мать говорит. «Нет, я здорова, да долог поход, Жду я и жду. Когда ж он придет?» Кружи, веретенце, Тянись нитка, не рвись! «Ах, не плачь, дорогое дитя, Жениха я тебе найду, Прекрасного графа сыщем, Барона к тебе приведу!» «Отцвели яблони, да завязи нет. На барона, на графа не хочу и глядеть. Коль Пейре, друг милый, в битве полег, Не пущу другого на свой порог. Лучше рядом с Пейре в земле лежать. Пусть нитка порвется, кудель сомнется, Об одном прошу тебя, милая мать: Пусть на могиле роза цветет, Пусть люди поймут, что любовь не умрет» [28].

Лютгер разобрал не все слова, но достаточно, чтобы понять: нет в этой песне ничего непристойного, ничего, кроме тоски по несбывшимся мечтам да жалоб на жестокость бытия. Разве не пели о том же самом женщины у него на родине? Разве не повсюду в христианском мире женщины платили и платят одиночеством, крушением надежд за стремление мужчин совершать подвиги во имя веры и ради славы? Хотя кто-нибудь вроде Жоффруа д’Абли мог бы и усмотреть тут отклонения от незыблемых устоев веры…

Представив себе черно-белого монаха, входящего в горницу, Лютгер невольно содрогнулся; ему почудилось, будто угли в жаровне подернулись пеплом, а струи дождя за окном превратились в ледяные иглы.

– Вижу, вы взгрустнули, – заметила зоркая эна Лоба. – Такие песни, длинные и печальные, хороши для зимних дней, но сегодня, хоть и дождливо, а до зимы далеко. И у нас есть в запасе песенки повеселее!

На этот раз пели старшие вдвоем, девушки только подхватывали рефрен, а нянька, служанка и мальчик в углу отбивали ритм, хлопая в ладоши.

– Дни, мелькая, мчатся мимо, Минуют месяцы, года, Лишь любовь неодолима — Овладела навсегда! – Эйя, эйя! В сердце весна! – И не в силах я расстаться С ней, покуда не умру: Без зерна зачем качаться Будет колос на ветру? – Эйя, эйя! В сердце весна! – Как страданье ни глубоко, Как блаженство ни далеко, Жду любви и буду ждать! [29]

То ли от вина, то ли от обилия непривычных мыслей голова у Лютгера начала покруживаться. Тихое жужжание веретен, мелькание нитей, мерное колыхание складок разноцветных платьев, аромат трав – все это волшебно преображало суровую простоту старого донжона (кем он построен, когда?), и лишь гербовые щиты, вновь укрепленные на стене после турнира, напоминали о неизбежности войн и воинской доблести. Щиты и удержали Лютгера от того, чтобы напрочь забыть, зачем он сюда послан и в чем его долг.

Вот оно – то, что насторожило его вчера! «Фонт» на местном наречии – колодец, источник. Почему же тогда на гербе капитана не три колодца, а три ключа? Ключом к какой тайне служит это несоответствие? Что скрывает за ним бравый служака?

Нельзя было просто встать и уйти, не оскорбив хозяев, тем более что дамы примолкли и выжидательно поглядывали на гостя. Глубоко вздохнув, наш рыцарь встал, почтительно склонил голову и сказал, надеясь, что нашел верный тон:

– Добрые госпожи, ваши песни – благозвучная услада для слуха и пища для размышлений, они воистину порождены сей прекрасной землей. Но и на моей родине люди мыслят и чувствуют, и у нас есть немало замечательных песнопевцев. И вот, сидя в вашем домашнем кругу, вспомнил я песню, которую слыхал в молодости, но только сейчас постиг, насколько она верна и правдива. Мастер Вальтер сложил ее на языке германском, вам непонятном, но красота напева поможет вам многое понять, а потом я поясню, о чем в ней речь.

– Чудесно! Ждем с нетерпением!

Лютгер тут же обнаружил, что начисто забыл первую строку, но, посмотрев в окно, на размытый дождем силуэт гор, не без труда, но все-таки припомнил:

– Одна мечта во мне жива, В одной я чту и всех других: Ах, мне бы встретить на пути Ту, что прекрасна и мила!

Дальше он вывел уже увереннее:

– «Кто беспорочен, кто правдив, Тому и честь супругом быть И господином надо мной. И, сердце радостям открыв, Я буду искренно любить, Я буду верною женой, А дому – счастьем быть его! Нет места для достоинств мужа Надежней сердца моего». Так радость я обрел в жене На весь мой век. Покуда жив, Я буду все делить с ней дружно. Ее любовь – опора мне. Пришла, мне милость подарив, И стала всем, что в жизни нужно! [30]

Он умолк, смущенный явным несовершенством своего исполнения, – а ведь слушали его так внимательно! – и поспешил объяснить:

– В старину сложил эту песню прославленный стихотворец, рыцарь Вальтер, во славу наилучшего любовного союза – супружеского. И мне показалось, что в вашем доме именно ее и следует спеть…

Гауда усердно закивала головой, девицы зарделись, эна Лоба растрогалась:

– О! Как это мило с вашей стороны!

– Да, вы не ошиблись, – сказал капитан. Глаза его блестели от сдержанного волнения. – И на краю света, и в годину бедствий может быть счастлив тот, кого судьба одарила верной подругой. Давайте же выпьем за это!

И они распили все, что оставалось в кувшине, пустив по кругу серебряную чашу, и послали служанку принести еще, но Лютгер воспользовался этой передышкой, чтобы попрощаться:

– Благодарю вас, сударыни, за приятное времяпровождение. Редко в моей скитальческой жизни выпадают часы такого душевного веселья. Но теперь, увы, прошу меня простить: с вашего позволения, мне пора удалиться.

– Очень жаль, – вздохнула эна Лоба. – У вас свой устав, и мы не должны препятствовать его соблюдению…

– Ваше стремление соблюдать устав весьма похвально, – усмехнулся эн Альберик. – Конечно, идите отдыхать, мессен. Тем более что дождь приутих. Но к обеду мы вас непременно разбудим!

В зале было пусто; остатки завтрака со стола убрали, собаки, наевшиеся хлебных корок с мясной подливкой, дремали у холодного очага. Когда Лютгер подошел, они даже ушами не повели.

Судя по цвету прокоптившейся кладки, очаг был старинной работы; по-видимому, эту часть здания не перестраивали при восстановлении крепости. Но от герба, когда-то украшавшего карниз камина – Лютгер впервые обратил на это внимание, – остался лишь грубо сбитый контур. Зачем и когда? При передаче замка под руку короля? Или так распорядился капитан, приняв командование над гарнизоном?

Слишком много вопросов…

Лютгер вышел во двор. Дождь и в самом деле превратился в мелкую морось; лужи заполнили все неровности почвы, но между ними можно было пройти, ступая по камням. И Лютгер прошел – однако не к своей каморке, а к воротам, закрытым, но не запертым, и, приоткрыв одну створку, шагнул навстречу хмурому простору.

Глядя вниз, он попытался определить, чего хочет. Дно долины застилал туман, и деревня на склоне словно зависла над землей, потеряв твердую опору. Мелькнуло шальное желание добежать до дома вдовы Перрен, вызвать Сюрлетту и сказать: «Бегите отсюда, пока не поздно!» Нет. Они не послушаются, это более чем ясно, а он погубит себя – причем совершено без пользы для кого-либо…

Рыцарь повернул в другую сторону.

Тропинка, ведущая к церкви, не размокла, но стала скользкой, и ему едва удавалось удерживаться на ногах.

Он рассчитывал помолиться в одиночестве, но уже из притвора увидел отца Теобальда – тот зажигал свечи на алтаре.

– О! – сказал кюре, оглянувшись. – Вы здесь – в такое ненастье?

– Я не из теста слеплен, чтобы раскисать из-за дождя, – буркнул Лютгер. – Желание обратиться к Господу возникает не только в вёдро, не так ли?

– Это бесспорно. Но отчего ваше желание стало столь насущным, что вы не подождали до окончания дождя?

Помедлив с минуту, Лютгер ответил честно:

– Оттого, что нуждаюсь во вразумлении свыше. Иначе вряд ли сумею разобраться во всех здешних загадках.

– А зачем вам разбираться? – удивился священник. – Вы же не намереваетесь поселиться здесь навсегда?

«Издевается он надо мной, или мне кажется? А может быть, как-то узнал о письме? Хоть бы и от того мальчишки, который приносил ларец с печатью? Он вообще, похоже, неплохо ладит с мальчишками!»

– От того, найду я ответы или нет, – сказал он, ухитрившись сохранить спокойствие, – очень многое зависит не только для меня, но и для всех обитателей долины. Странно, что вы, заботливый пастырь, до сих пор этого не поняли! Спрашивать же я могу лишь у вас.

– Ну что же, – вздохнул отец Теобальд и, поправив фитили свечей, указал на ближайшую скамью, – садитесь, поговорим. Кроме Всевышнего, нас здесь никто не услышит. Что вас интересует в первую очередь?

– За`мок, – торопясь развить достигнутый успех, прямо сказал Лютгер. – Я хочу знать, кому он принадлежал раньше, кто в нем жил и кто его штурмовал.

– За`мок? – озадаченно переспросил кюре. – Да откуда же мне об этом знать? Когда я сюда явился, все уже было, как есть сейчас.

– И вы не расспрашивали кого-нибудь из старожилов, не любопытствовали?

– Я служу силам вечным и неизменным, – вскинул голову отец Теобальд, – преходящее меня мало привлекает.

– Но разве не полезно было бы вам знать о прошлом вашей паствы, чтобы лучше понимать происходящее ныне?

– А вы уверены, что мне расскажут правду? – прищурился кюре. – Эти люди бесписьменны, даже о времени своих дедов они помнят смутно. Какие-то военные действия в долине имели место, и могилы старые без надгробий на кладбище есть, и наконечники стрел я, гуляя, под стенами находил. Но если старожилы что и помнят, знаете, как они об этом расскажут? «Пришли люди с мечами, чьи и зачем, неведомо, потому как народ в горы подался, в пещерах отсиживались».

– Пожалуй, что так и будет, – вынужден был согласиться Лютгер. – Тогда, возможно, вы мне другое объясните?

– Смотря что…

– Почему у Альберика де Трес-Фонтс такой герб?

Отец Теобальд изумленно округлил глаза:

– А какой? Что в нем особенного? Подобных родовых эмблем всюду полно!

– И что за место этот Трес-Фонтс, вы, тоже, наверно, не знаете? – досадливо поморщился Лютгер.

– Как раз знаю! – улыбнулся священник. – Это единственное земельное владение нашего военачальника. Деревенька вроде Монтальи, неподалеку от славного града Фуа: виноградник, овцы, ну, как у всех…

– И там действительно есть три колодца?

Кюре посмотрел на гостя, как бы усомнившись в здравости его рассудка.

– Может, и есть. Я ведь сам не бывал там, только слышал от домны Лобы. Она сетовала, что поместье мало и как приданое годится лишь для одной дочери, а остальным почти ничего не достанется. Из ее слов я также понял, что у капитана были или могли быть более обширные имения, которые он то ли не получил, то ли потерял. Ни то, ни другое не удивительно: на наших землях это случилось со многими…

– И с вами?

– Я лично не терял ничего, будучи изначально предназначен для служения Богу, – сухо ответил отец Теобальд. – Но не кажется ли вам, что мы неприлично долго толкуем о делах сугубо земных пред святым алтарем?

Оба они преклонили колени и долго молились.

Опустив глаза долу, Лютгер заметил на одной из плит пола полустертый контур, когда-то бывший изображением головы в шлеме и плеча в кольчуге. Остальная фигура почти не просматривалась.

Слышал ли их творец всего сущего, невозможно судить, но каждый молился о своем и не слышал другого. Исчерпав свои мольбы, Лютгер ушел, оставив священника одного в теплом кругу мерцающего света.

Дождь прекратился, тучи таяли, пора было возвращаться. Но Лютгер, прежде чем идти обратно, обогнул церковь и прошелся по участку, который отличался от окружающего луга только тем, что камни, кое-где торчавшие из растительности, были плоскими и обтесанными.

Побродив по мокрой траве, он обнаружил ограду фута в два высотой и несколько кустов шиповника у могил – как в той песне. Часть надгробий совсем затянуло дерном, на тех же, что еще стояли, не было никаких надписей. Оно и понятно: кто бы мог их тут прочесть? Были простые и понятные знаки – крючковатый пастушеский посох, ножницы для стрижки овец, веретено, цветок, – и кресты, немного странные, вписанные в круг.

Наклоняясь, раздвигая руками спутанные стебли, Лютгер нашел, наконец, то, что надеялся найти, в нескольких шагах от церкви, со стороны алтарной апсиды – на почетном месте. Три надгробия, бо`льшие по размеру, чем остальные, в форме квадратных колонок; на оборотной стороне – легко понятные символы: шлем, латная рукавица, меч. С лицевой были надписи, но одну стерло время, а другие оказались грубо сбиты, и тоже достаточно давно, чтобы камень на сколах успел потемнеть. Зато герб сохранился неплохо – в верхней трети птица с распростертыми крыльями, а внизу три зубца, вероятно, три горы.

– Были здесь свои сеньоры, были, – пробормотал Лютгер, подняв голову к серому небу. – И честного римского креста на могилах у них нет…

С этим новым знанием он взобрался вверх по крутому склону к крепости, дремлющей в неведении относительно грядущих неизбежных перемен.

В азарте расследования он не ощущал ни поднявшегося ветра, ни того, что промок насквозь. Находки казались ему чрезвычайно важными, пока он не вошел наконец в свое сухое и теплое убежище, показавшееся вдруг звериной берлогой. Здесь его проняла ознобная дрожь; пришлось, сбросив все мокрое, поспешно забраться под одеяло и отдаться во власть дождевой дремоты. Уже закрывая глаза, Лютгер отчетливо понял, что все увиденное на кладбище ничуть не приблизило его к разгадке тайны Альберика де Трес-Фонтс.

* * *

Наутро солнце светило, как ни в чем не бывало, но капитан хмурился, и женщины притихли. После завтрака он ошеломил чад, домочадцев и гостя неожиданным распоряжением:

– В долинах уже поспели злаки, скоро дозреет виноград. За вилланами нужно присмотреть, управляющему я не доверяю. Посему, жена моя, сегодня вы займетесь сборами в дорогу, а завтра отправитесь в Трес-Фонтс, где и пробудете до окончания страды. Вам понадобится также помощь эны Гауды. Надеюсь, сестра, вы не возражаете?

Женщины переглянулись, и вдова без особого восторга кивнула. Лютгер удивился: он ожидал, что их обрадует возможность избавиться от гарнизонной скуки.

– А мы? – осмелилась подать голос старшая дочь. – Мы поедем?

– Да-да, а мы как же? – заволновались младшие.

– Разумеется, мои милые, – гораздо мягче сказал эн Альберик. – Матушка поучит вас хозяйственным делам, а потом, если оброк будет успешно собран, она повезет вас в чудный город Фуа. Пора уже представить вас, красавицы, ко двору нашего доброго графа.

– Муж мой! – всполошилась эна Лоба. – Представлять пора, спору нет, но у нас ничего не готово к этому визиту!

– Вот и займитесь подготовкой, – весело посоветовал капитан. – Деньги будут, при вашей рачительности их на все хватит. Когда же заняться этим, если не сейчас?

Эта сцена, при всей ее естественности, оставила в душе Лютгера странный осадок. Было в ней какое-то несоответствие взглядов, слов и интонаций. Лишь позднее он догадался связать это решение капитана с отправленным письмом, от которого не ждал ничего хорошего.

В замке началась неизбежная предотъездная суматоха: укладывали сундуки, корзины со снедью, привели с пастбища лошадей, выкатили из сарая крытую повозку… Вдобавок целый гурт детей, замковых и деревенских, затеяли во дворе шумную игру – хоровод с припевками, перебежками и хлопаньем по спинам. Лютгер не знал, куда себя девать, но его выручили новоиспеченные оруженосцы, жаждавшие закрепить достигнутый успех: они попросили «мессена рыцаря» поупражняться с ними на мечах, и этого занятия хватило до обеда.

Они выбрали удобную площадку вне замковых стен, за рвом, чтобы им не мешали, но часть детворы – несколько мальчиков и две девочки – увязалась за ними. Лютгер уже не удивился, узнав их – это была Валенса с неразлучной Алайзеттой. Обе зачаровано следили за схватками, но старшая еще и притопывала, отбивая ритм, и руки вскидывала, словно повторяя движения бойцов.

После обеда почти все обитатели крепости сходили в церковь: дамы хотели послушать перед путешествием Слово Божие, и люди сочли необходимым поддержать их. Обрадованный таким приливом благочестия, отец Теобальд служил вдохновенно, и глядя на просветленные лица паствы, трудно было поверить, что среди них есть еретики.

Наутро семейство капитана отправилось в путь. Оставшиеся поднялись на стену и смотрели им вслед. Целая процессия выступила из ворот и двинулась прямо по пологому склону на северо-запад: дамы верхом, девицы с нянькой – в повозке с сундуками, дальше лошадь, навьюченная припасами, и трое пожилых солдат в качестве почетного эскорта. Эн Альберик сопровождал их, пока они не спустились на дно долины у самого дальнего края.

– Куда это они? – пробормотал Лютгер.

– Там, за хребтом – дорога проезжая, – объяснил стоявший рядом солдат. – Отсюда не заметна. Через три селения идет, а дальше спуск удобный. Горы – не равнина, прямых путей нет, и что за поворотом – не видно… А вот и командир наш возвращается!

Альберик де Трес-Фонтс был с виду спокоен, но глаза его влажно блестели. Он обвел взглядом двор, но не нашел, к чему придраться: все подметено, убрано, люди на месте и ждут приказаний.

– Значит, так, – произнес он негромко, но все услышали. – Без домны Лобы дела, которыми она ведала, должны идти, как шли в ее присутствии. Докажите, что вы трудитесь не за страх, а за совесть. Понятно?

Нестройный хор заверил его, что приказ понят и нарушен не будет. Тогда капитан спешился и лишь теперь соизволил заметить Лютгера. Судя по выражению лица, он готов был вызвать гостя на поединок. Не чувствуя за собой никакой вины, фон Варен ответил непонимающим взглядом. Эн Альберик, будто очнувшись, качнул головой и натянуто улыбнулся:

– Много забот… Простите, сейчас не могу уделить вам должное внимание. Но когда освобожусь, не составите ли мне компанию за шахматной доской?

Солнце припекало, сидеть в четырех стенах было душно, и Лютгер устроился в тенистом уголке с роттой, пощипывал струны и созерцал бурную деятельность гарнизона. Воинских учений капитан в тот день не проводил, но солдаты к вечеру совсем умаялись: одних послали в лес заготовлять дрова, других – косить сено впрок, третьим пришлось чинить конскую сбрую, чистить кухонные котлы…

«К походу он готовится, что ли? – удивлялся Лютгер. – Или к осаде?» Чувствовалось, что все действия капитана не случайны, но уловить их подоплеку пришельцу не удавалось. О том же он размышлял и позже, двигая фигуры по черно-белым клеткам, но эн Альберик был крепкий орешек: его, казалось, всецело увлекла игра, и ни единым словом, ни жестом не выдал он той тревоги, с которой ожидал ответа епископа. Он знал, что раньше пятого дня ответ прийти не может, но ему еще многое нужно было успеть.

Утром во дворе снова царила суета. Четыре женщины с детьми и объемистыми корзинами вышли из ворот, когда Лютгер поднимался по ступеням донжона. У колодца двое солдат наполняли водой бурдюки и фляги в кожаной оплетке.

– У вас, видимо, на сегодня назначены новые учения? – спросил Лютгер, когда они вдвоем сели за стол.

– Не учения, – поправил капитан, обгладывая куриную ножку. – Мы уходим в дозор.

– Как? Не следует ли вам дождаться…

– Я обязан ежемесячно производить обход вверенного мне края, – Эн Альберик отставил блюдо с едой и наклонился к собеседнику. – Откладывать более не могу, после дождей нужно проверить, не случились ли оползни, не осталось ли чьих-то следов на глине. С другой стороны, скоро ли прибудут посланцы монсеньора, неизвестно. Потому я и хотел попросить вас об одолжении…

– Каком именно? Если это в моих силах…

Капитан подошел к гостю вплотную и остро глянул ему в лицо:

– Полагаю, вы догадываетесь, что монсеньор пришлет сюда не вдохновенного свыше клирика, а вполне мирскую военную силу, попросту говоря, солдат. Их нужно расквартировать, снабдить всем необходимым. В замке все есть, но кто-то должен обеспечить достойный прием, надзор за прислугой. Так вот, не возьмете ли вы эту почетную задачу на себя?

– Могу, конечно, – растерянно сказал Лютгер. – Однако не проще ли было бы вам задержаться на пару дней – ведь они вот-вот прибудут?

– А потом оставить их и уйти? Это будет уж совсем некрасиво!

– Да, пожалуй, – согласился Лютгер, поняв, что капитан исполнит свое намерение в любом случае, и не желая ссориться напоследок. – Я могу заменить вас, если вы дадите соответствующие указания своим подчиненным. Однако сколь долго продлится ваш поход?

– Никак не менее шести дней, – не скрывая радости, сообщил эн Альберик. – Но и не более десяти. Горы непредсказуемы, увы. Так я могу на вас положиться?

Фон Варен медленно кивнул.

– Превосходно! – капитан по-дружески положил руку ему на плечо. – Сейчас соберу народ, скажу, чтобы слушались вас как моего преемника. И вещи ваши перенесут сюда – негоже начальству ютиться в казарме. Беспокоиться вам не о чем! Хозяйство у меня налажено, как вы уже могли убедиться, люди вышколены, не подведут!

* * *

Гарнизон здесь и впрямь был хорошо вышколен: все необходимое для похода собрали еще вчера, пока рыцари сражались в шахматы. Дозорный отряд покинул крепость через час. Шли мерным шагом, налегке – впереди капитан в кольчуге с откинутым капюшоном, позади два старых солдата вели лошадей, навьюченных припасами. Лютгер стоял на стене, провожая их взглядом. «Южане… – крутилось у него в голове. – Сильно чувствуют, быстро решают… и ловко хитрят. Что на самом деле происходит? Во что я дал себя втянуть?»

Когда солнце поднялось высоко и тени укоротились, ушедшие уже скрылись в лесу, обрамлявшем скалистый гребень. Они обошли деревню стороной; но даже если кто-то увидел их издали, это не должно было никого взволновать. И все-таки Монталья была взбудоражена: люди переходили от дома к дому, собирались кучками, размахивали руками; их гомон долетал до крепости слитным тревожным гулом. Кто-то уже успел известить народ о переменах в замке. Присмотревшись, Лютгер заметил Сюрлетту и вдову Пейрен – тощую тетку, закутанную в темные платки до самых глаз. Имберт не показывался. Отец Теобальд, стоя на пороге своего жилища, безучастно наблюдал за поселянами.

– Даже не пробует вмешаться, – пробормотал рыцарь. – А мне деваться некуда…

2

– И кто же это такие? – сквозь зубы процедил Лютгер. Ответа не последовало, да он и не ждал его.

Краем глаза покосился на Бруно, который как раз сейчас нашел просвет в саксаульнике, позволяющий осторожно выглянуть, оценить происходящее ниже по склону: пусть они сейчас и находятся как бы в начальной стадии поединка, но все равно ведь чужой отряд – угроза для всех! А тут целых два отряда… И Эртургуловы джигиты, в волнении переговариваясь друг с другом, сразу перешли на тюркский, не заботясь о том, понимают ли их тевтонцы.

Кажется или нет, что Бруно чуть заметно качнул головой? И что это значит: он не услышал в речах туранцев нужного – или, наоборот, услышал, как они друг другу признаются в незнании того, кто сейчас бьется друг с другом у подножия песчаного холма?

Бархан стар, накрепко скован кольчугой выносливой травы и кустарника, он хорошо выдерживает конных, но те, кто сражается внизу, в клочья истерзали этот покров, вздыбили пыль и песок, исчезли в плотном облаке. Может, посреди дня и удалось бы что-то рассмотреть сквозь пелену, но сейчас вечер.

Лишь на дальнем склоне виден отряд, покамест не вступивший в бой: маленький, вооруженный разномастно и, кажется, скверно. Знамени при нем нет, а по другим признакам его принадлежность и вовсе не распознать. Едва ли это может быть свита командира: скорее, одна из сторон резерв приберегает. Не от хорошей жизни такой сброд выделяют в резерв.

Да и ладно. Кем бы ни были эти сражающиеся – смешанный отряд туранцев и тевтонцев, притаившийся за гребнем старого бархана, они не видят. Очень уж заняты убиением друг друга.

– Сколько их тут всего?

Этот вопрос Лютгер обратил к табибу, наблюдавшему за битвой рядом с ним, но лекарь уже торопливо сползал вниз, на противоположную от сражения сторону. А воин-слуга спустился еще раньше, вместе с Эртургулом.

Впрочем, численность сражавшихся рыцарь и сам мог оценить если не точно, то куда лучше, чем лекарь.

Общим счетом до полутысячи их. Где-то почти сотни три на две с небольшим, причем резерв, ожидающий вдали, принадлежит тому войску, которое меньше. Так что резерв, какой он ни есть, уже надлежит бросить в бой. Возможно, его командир даже и получил сигнал вступать в сражение – но медлит, опасаясь разделить участь проигрывающих.

Джигиты, сообразив, что предводитель их опередил, быстро сбежали по закрепленному травой откосу вниз, к подножию бархана. Бейлербей уже сидел на коне. Не на том, на котором ехал с утра, – вместо белого иноходца ему подвели скакуна, атласно-черного, как смерть, как Вервольф…

Лютгер запретил себе о таком думать.

Скакун – это правильно. В бой они вступать, конечно, не собираются, наоборот, надо обогнуть место сражения как можно дальше – но мало ли… Вдруг остаток победившего войска, чьим бы оно ни было, найдет в себе не только достаточно сил, чтобы устремиться за ними в погоню, но и желание?

Лютгер тоже спустился. Кнехт-оруженосец торопливо подвел ему коня, развернул боком, чтобы командиру было удобнее вступить в стремя… Лютгер усмехнулся. Взлетел в седло, едва коснувшись передней луки.

Конь обиженно затанцевал на месте. Это было великолепное животное, отлично выезженное, приученное нести воина в сражения – и ему, конечно, было обидно, что с ним обращаются почти как с вещью или вьючной скотиной. Даже по имени называть избегают.

У всадника с лошадью и вправду должны устанавливаться совсем особые отношения, а если оба они воины – тем более. Лютгер, безусловно, был неправ: он все еще скорбел по Вервольфу, – но нынешний конь ведь ни в чем не был перед ним виноват!

Рыцарь успокаивающе потрепал его по гриве. Конь фыркнул, словно сам себе не веря.

– После, – твердо пообещал рыцарь. – Вот переживем мы эту опасность – и будет тебе имя… Тайное имя, для нас двоих.

Нынешнее имя коня, тюркское, он не впускал в душу, как имена табиба, воина-слуги, да и прочих: долгий рейд, маленький отряд – тут уж прозвание каждого джигита хоть раз да прозвучит…

Бывшие рабы прежде не были вооружены, они ехали с тевтонской частью отряда как слуги или спутники, – но теперь Лютгер быстро распределил меж ними запасное оружие. По большей части это были разного рода копья, короткие и средние, даже в малоопытных руках не вовсе бесполезные. «Полтора осла», в прошлом молотобоец, ни к какому копью оказался не привычен, он попросил себе дубину. Таковой в запасе не нашлось, однако Альберхт, повинуясь взгляду рыцаря, снял с седельной луки палицу. Ее «Полтора осла» принял с огромным сомнением: граненое ядро на короткой рукояти явно было гораздо более чуждо его ладони, чем то, что в сельском быту именуется дубиной, – однако как-то да приспособится. И полубрат приспособится без палицы: для него, умелого мечника, это оружие вспомогательное, на самый крайний случай ближней схватки, а до такой сейчас дойти вроде не должно, ведь их цель – вовсе избежать сражения…

Что поделаешь, такой палицы, как у покойного отца Петара, тут нет ни у кого. У Лютгера при седле висел боевой молот – фалькхаммер, но его отдать и мысли не было. Он-то уж точно мужику по руке не пришелся бы: фалькхаммер от кузнечного молота куда дальше, чем воинская палица от дубины – маленький, обманчиво легкий, грозный пробойным жалом короткого клюва и дробящей головкой обуха… Да и вообще – где это видано? Он и так для этих горе-вояк одной из своих сулиц не пожалел.

Не пускать в память имена христианского пополнения было нельзя – что он за командир в таком случае? Бывшего молотобойца звали Жерард, тоненького юношу, который, по словам торговца, был «для услад приятен», – Корнелли (он чуть не до челюсти язык стер, убеждая всех, что эти слова торговца отражали лишь не осуществленные помыслы; Лютгер уже на второй день запретил ему говорить об этом, а остальным – спрашивать), а еще двое, Робер и Ги, никаких заметных особенностей вовсе не имели. Все они были люди простые. Все – из владений тамплиеров, что тевтонцы восприняли с некоторым злорадством: плохо, значит, берегут рыцари Храма [31] подвластное им население.

Откуда родом Сюрлетта и при каких обстоятельствах она попала в сарацинский плен, Лютгер так и не спросил…

Он подъехал к ее ослу вплотную, встретил испуганно-непримиримый взгляд девушки – и приготовился, не вступая в разговоры, вновь, как во время их первой встречи, поднять ее, словно ребенка, и, даже если вздумает сопротивляться, посадить на седло перед собой, потому что негоже в окрестностях битвы ездить на ишаках. Но тут вдруг уловил движение сбоку.

Воин-слуга. На скакуне, с иноходцем в поводу.

– Господин приказал… – угрюмо произнес слуга. Ему самому этот приказ явно не нравился.

Лютгер и Сюрлетта взирали на него с одинаковым изумлением.

– Я Черныша не оставлю! – девушка опомнилась первой.

– Господин приказал! – повторил воин-слуга еще более мрачно.

– И не надо оставлять, – Лютгер, тоже придя в себя, осознал, что этот вариант лучший из всех возможных. Хотя в возможность его даже сейчас верилось с трудом. Где это слыхано – маркграф, почти король, распоряжается подвести случайной наложнице, с которой провел одну мимолетную ночь, своего походного коня! – Он за тобой сам побежит. Сесть сумеешь, дочь моя?

– Подсади, отец мой! – Сюрлетта произнесла это не то с яростью, не то так голос ее зазвенел от тревоги – все же им сейчас огибать место сражения, и те, что бьются там, силой неизмеримо превышают их маленький отряд… Лютгер не стал вникать.

Она действительно была легкой, как ребенок. Иноходец, приняв ее на спину, удивленно переступил передними ногами и негромко заржал. Но там, за цепью барханов, сейчас ржет в полный голос множество коней, они захлебываются смертным криком, вопят от ярости или боли их всадники, визжат стрелы, гулко сшибается оружие – так что чужаки если и выдадут свое присутствие, то уж точно не шумом.

Лютгер оглянулся по сторонам, ища взглядом фон Хелдрунгена, – и оцепенел. Не о том он думал, получается. Бруно-то спешил к ним, намереваясь занять свое обычное место в походно-боевом строю, а высматривать следовало Эртургула.

Старый бейлербей был уже почти на самой верхушке бархана, откуда они давеча наблюдали за схваткой.

Оттуда пути в обход сражения нет. С той точки можно только наблюдать за кипящим внизу сражением. Или…

Воин-слуга, не тратя ни мгновения, бросил узду иноходца и галопом поскакал к своему предводителю. Он тоже догадался.

Лютгер постарался не отставать от него.

Ветер на гребне бархана резал, как нож, швырял в лицо мелкий песок. Лучникам целиться было бы трудно. Впрочем, тут никто не брался за лук. Пока.

– Подумай, друг мой альп, – Лютгер впервые обратился так к старику, – ведь мы даже не знаем, кто они…

– Тебе ли сетовать на такое, друг мой альп? – Эртургул был спокоен и насмешлив.

Рыцарь промолчал: ему и в самом деле нечего было возразить. Джигиты вокруг взволнованно перешептывались, но они, конечно, выполнят любой приказ своего бейлербея. Если уж на то пошло, то все они один раз уже выполнили такой приказ: в тот день, на который Лютгеру сетовать не приходится…

Взгляд на тевтонцев. Они, конечно, тоже выполнят приказ – но своего командира, не туранского. Однако что им делать, кнехтам и полубратьям, если один брат-рыцарь прикажет так, а второй – эдак? Они знают, кто из рыцарей назначен старшим, и понятие орденской дисциплины для них не шутка. Но в минуты настолько смертельной и бессмысленной неясности чаши весов могут замереть в шатком равновесии…

Взгляд на Бруно… А вот задуманного взгляда «Что бы меж нами ни было – ты понимаешь, брат, чего требуют сейчас интересы Ордена?» не получилось. Наоборот, сам Бруно сверлил Лютгера взглядом: «Ты понимаешь, добринец, что вот он, наш поединок? Настало его время, и место тоже не придется искать!» Лютгер отвернулся, сам на миг усомнившись в том, на какой из колеблющихся чаш лежит его решение и в чем именно заключается польза для Ордена.

Но точно не в том, чтобы сохранить свои жизни любой ценой.

На четырех бывших рабов и смотреть нечего. Почти ничего не зависит от их мыслей, желаний и поступков.

Взгляд на приближенных Эртургула – воина-слугу и табиба. Они обреченно-мрачны. По возрасту судя, оба могли участвовать и в той давней битве, когда их повелитель впервые решился встать на сторону неизвестного лишь потому, что тот терпел поражение. Поэтому теперь они остановить своего повелителя не надеются.

Натужно взвыл где-то в облаках пыли карн, медная труба, чей голос звонче рога, – и тут же оборвался этот рев, вероятно, вместе с жизнью трубача. Тем не менее он был услышан. Похоже, зря Лютгер грешил на замерший вне боя разномастный резерв – именно этого сигнала его командир и дожидался. Едва успел отзвучать голос карна, весь резервный отряд устремился вниз, в вихрь сражения, каким-то невероятным образом различая, где там свои.

А рыцарю и бейлербею ни о чем не мог сказать этот сигнал. У курдов, арабов, сельджуков – у всех у них медные карны в ходу. Даже у тартар похожие есть. Называются иначе, но по звуку не отличить.

Лютгер оглянулся через плечо. Иноходец с Сюрлеттой на спине ходко поднимался по заросшему склону бархана – хотя там, рядом с ними, уже почти наверняка изготовившимися к бою, девушке точно делать было нечего. Ишак бежал следом, как собачонка.

– Вот только представь себе, господин, – осторожно начал лекарь, – представь, что там, внизу – твой сын Осман, выехавший тебе навстречу. (У Эртургула дернулось веко.) И он ведет бой с мунгалами, тоже выехавшими навстречу, чтобы тебя перехватить. И побеждает: он опытный полководец, взял с собой должное количество воинов… Вот в этот самый миг ты, не узнав сторону своего сына, ударяешь ему в спину, помогая его врагу.

Лекарь говорил по-арабски – наверно, рассчитывая на поддержку Лютгера.

– Аллах не допустит, – холодно возразил старик. Но, кажется, упоминание о сыне его проняло.

Резерв уже почти спустился к месту сражения. По правде сказать, медленно это получилось, да и растянулись воины изрядно: кони их были столь же плохи и невыравняны, как вооружение. Если совсем честно, никак не было похоже, что эти горе-вояки – последняя надежда тех, кого табиб только что назвал мунгалами. Но этого точно не следовало говорить вслух.

Пускай даже не выходцы из Тартара они – все равно ведь вряд ли это воины только что упомянутого Османа. Раз уж он умелый полководец. Скорее всего, ни та, ни другая сторона попросту не имеют к ним никакого отношения. Мало ли чьи сотни могли сойтись друг с другом в этих землях, равно чужих и для Ордена, и для Эртургулова бейлика…

За всех встречных не навоюешься, правоту каждого не взвесишь.

Кружат в высоте над местом побоища хищные птицы. Не пустельги и не соколы, другие. Понимают, что при любом исходе будет им пожива.

И тут из пыльного облака навстречу спешащим в битву вдруг словно выплеснулась змеиная шея – или, может быть, драконий хвост. Тоже не различимый в клубах пыли, но стремительный, многочисленный, сплоченный.

Ждали их там. Держали в запасе отдельный отряд или, может быть, сумели его высвободить из боя – все равно ведь перевес.

И полуминуты не прошло, как малочисленный, худо вооруженный и скверно обученный резерв оказался смят. Отныне не было силы, что могла бы спасти проигрывавшую сторону от поражения.

Лютгер едва успел это осознать, когда джигиты рядом вдруг выкрикнули единым горлом – звонко, отчаянно.

Старый бейлербей, пришпорив коня, во весь опор скакал на помощь тем, кто проигрывал битву. Кривой сабельный огонь мерцал и вспыхивал в его опущенной руке.

Рокот копыт вскипел и обрушился, как градовый шквал на черепичную крышу отцовского замка.

Джигиты опоздали не более чем на считанные мгновения, но сумели их наверстать. Ринувшись вперед, они настигли Эртургула, расступившись, обогнали его и сомкнулись впереди прежде, чем в их сторону полетели первые стрелы. Но теперь уже оставалось только скакать навстречу этим стрелам, самим стрелять в ответ – и вообще заниматься лишь тем, чего требует битва. Ибо пришло ее время, а что предшествовало ей, потеряло значение.

В боевом строю идут воины против тебя, дщерь Вавилона. Горе тебе [32].

Лютгер, сделав повод шелковым и дав рвущемуся в атаку коню полную волю, тоже обогнал бейлербея, хотя от передних джигитов еще отставал на несколько корпусов. Он сейчас чувствовал странное облегчение. Вот все и решилось. Что сгорело, то не подожжешь.

Лишь коротко оглянулся: следует ли за ним тевтонский отряд? Еще как следует, галопом, держа строй менее плотный, чем следует при копейном рыцарском натиске, потому что копья у тех, у кого они есть – сарацинские, легкие, не для таранной сшибки на всем скаку…

И стремена коротки.

Их оружие – лук и копье; они свирепы и не знают пощады. Шум от них – как рев моря, когда они скачут на конях.

Вот, наконец, засвистели встречные стрелы, но никто не рухнул: ветер защищает лучше брони. Джигит впереди принял чуть в сторону, чтобы не споткнуться о нечто, распростертое на земле, – это оказалась лошадь, а поднимавшийся рядом с ней чужой воин был жив и, кажется, даже цел, причем стаптывать его не следовало, он ведь из тех, что бросились в схватку по зову карна, то есть как бы уже свой, хотя и сам этого еще не знает… Мимо. Только в глаза бросилось: совсем европейское лицо, даже светлокожее… И все, он позади, неважен.

До суличного тула, что на левом боку коня, в круговерти схватки, может, будет не дотянуться, поэтому сейчас Лютгер дротик извлек именно оттуда. Перегнулся в сторону, упруго напряг руку, готовясь в миг броска налить ее полной силой.

Серая тень навстречу, враждебно-стремительная, чужая. Взмах – дротику ветер почти не помеха, – тугой удар в кожаную, кажется, броню… С хриплым вскриком враг сгибается пополам.

Второй дротик сам скакнул в руку.

Эртургул позади звонким, как у юноши, голосом отдает команды – по-тюркски, не понять. Главное, что понимают его джигиты: с шумом выпустив целый рой стрел, рассеивают мчащуюся на них небольшую группу всадников. Тем прицельно бить по-прежнему мешает боковой, почти встречный ветер, а вот туранцам он сейчас союзник.

Призовите стрелков на Вавилон, всех, кто натягивает лук, расположитесь все станом вокруг него, чтобы никто не спасся… Стреляйте в него! Не жалейте стрел, ибо он согрешил против Вечного!

Cбоку бешеным аллюром налетает очередной враг, уже с поднятой для удара тяжелой саблей, готовой раскроить шлем и голову; заходит слева, чтоб Лютгеру было не с руки рубить. Сулица опущена и скрыта за конским боком, враг ее не видит, но когда рыцарь поворачивается в седле и возносит для броска руку, тот все понимает. Он умелый воин, на коне рожденный, в походах выросший, и он успевает мгновенно свеситься на бок своей лошади, закрываясь от дротика ее телом, левой рукой придерживается за холку, сгибом ноги – за невысокое седло… Лютгер уже видал такое! И именно в ногу, с двух шагов, он всаживает сулицу – глубоко, чтоб вместе с ногой и седельный арчак пробила, и в спину лошади смертельно вошла. Голос воина перекрывается диким визгом лошади, когда на всем скаку они, соединенные, пришпиленные друг к другу, летят кувырком, расшибаясь, увечась.

Я расставил тебе западню, Вавилон, и ты угодил в нее прежде, чем заметил это.

Четверо орденских полубратьев в ряд, как на ристалище, ударяют по равному количеству вражеских всадников – сносят троих, теряют одного… О дьявол, это много, нельзя идти на такой размен!

Редко ошибочность какой-то мысли бывает подтверждена столь мгновенно: тот, кто прорвался сквозь их строй, сбив с коня тевтонского мечника, поворачивает на Лютгера. Он вооружен так, что тяжелее некуда – наборный панцирь, шлем с маской, впрочем, сбитой в бою, повисшей на оборванном ремешке поверх нагрудных доспехов… даже конь его в броне… и это Лютгер тоже видел: такое конское убранство, такую маску-наличник… такое лицо, раскосое, с тяжелыми скулами и изжелта-смуглой кожей…

Хвала Всевышнему: на чьей бы стороне мы ни вступили в бой, те, против кого мы сражаемся, – точно на стороне ада.

Вот движется войско с севера; великий народ и множество царей поднимаются с краев земли.

В руке тартарина короткое копье с наконечником необычной формы, а Лютгер третью сулицу успел выхватить из тула, но не успел метнуть. Cойдясь, они перехватили древки своего оружия посошным хватом и бились на равных – а потом течение общей схватки разъединило их. Острие Лютгерова дротика оказалось смято и затуплено, пришлось его бросить.

Дальше наступил момент, когда надо промчаться меж распростертыми на земле конскими и человечьими трупами, не снижая скорости, перескочить через то, что объехать нельзя… сменив повод с шелкового на железный, резко осадить коня, вздыбить его, развернуться, снова принудить идти галопом… с силой метнуть дротик прямо вперед, ускоряя его полет за счет конского скока – а потом проскользнуть, как копейное острие сквозь прорезь забрала, в узкий просвет, образовавшийся меж сходящимися тартарскими всадниками… Все это он умел лучше многих и многих. У него получилось.

Он потянулся за последней сулицей – и тут пришло ощущение, что надо закрыть щитом лицо. Щит был круглый, окованный железом поверх буйволовой кожи, по сарацинским меркам большой, так что закрыл он не только голову, но и туловище до середины груди. Туда, в нижний край, и ударили одна за другой две стрелы, пронзив стальную оковку, еще одна звонко стукнула ближе к центру, тоже воткнулась. Поэтому Лютгер выхватил не дротик, а меч – и мгновенным взмахом снес все три оперенных черенка, очистив поле щита.

Больше по нему не стреляли. Все же полезно вступить в бой, даже неравный, с таким запозданием: лошади у всех врагов заморены, стрелы почти на исходе. Лишь Эртургуловы джигиты с воодушевлением опустошают свои колчаны.

Тут обозначился просвет и в самой схватке. Пыль немного рассеялась – и Лютгеру удалось увидеть толику своих ратников, но общая картина боя не складывалась. Чтобы сложилась, надо было с самого начала действовать иначе… Но тут уж претензии к старому бейлербею, без оглядки влетевшему в сражение невесть на чьей стороне. И поздно их предъявлять.

Четверых тевтонцев Лютгер сумел завернуть в сторону Эртургула и его ратников (их вокруг старика еще оставалось с десяток, остальных бой широко раскидал или вовсе сожрал уже). Присоединил к ним и Жерарда: в руках у бывшего раба теперь был обломок где-то раздобытого чужого копья, с древком толстым и тяжелым, как жердь, причем древко это было густо измазано кровью и мозгами – похоже, молотобоец таки нашел оружие по себе. Увидел и Корнелли, однако подзывать передумал: тот, не раненый, но уже безоружный, сидя на коне, как мальчишка на заборе, и глядя в пустоту, орал во весь голос что-то неразборчивое, безумно размахивал руками…

Толку с него, такого… На миг ожгла досада: напрасно он одолжил этому недоумку сулицу, которой как раз может не хватить.

Бруно вывалился из схватки с окровавленным мечом и гривой коня, сам тоже весь в крови, но вроде невредимый. Лютгер кивнул было ему в сторону остальных – но вдруг понял, что фон Хельдрунген воспринимает ситуацию иначе: брат-рыцарь для него сейчас не командир и даже не соратник – настал час их поединка, хорошо хоть бьются они не друг против друга. Ну и ладно, пусть Бруно побудет рядом хотя бы из этих соображений. Его клинок сейчас очень нужен.

Красное на белом, на их сарацинских облачениях поверх доспехов: пятна как звезды, кровавые потоки как мечи, словно все сейчас в добринцев превратились…

По разумению Лютгера, сейчас, раз уж в битве выдалась краткая пауза, надлежало поступить так: всем, кто есть, стянуться к Эртургулу – и выждать, пока его стрелки в полной мере используют свое преимущество. К тому же один из оказавшихся рядом сержантов, Хильдо, тоже владел навыками конного лучника, и лук был при нем. Редкостное везение, пусть присоединит свое искусство к туранцам.

Тем временем еще кто-то подтянется. Вон там, там и вот здесь, сквозь пыль не разобрать точно, но, похоже, ратоборствуют свои. Надо им помочь, направить, собрать в кулак. Все же их десятки – не такая малая сила, раз уж у тартар счет на сотни, причем большая их часть занята схваткой с основным противником.

А потом…

Никакого «потом» не вышло. Тартары, как видно, тоже не разобрались, кто они такие и каким ветром их занесло в битву, поэтому сочли опасностью большей, чем остаток тевтонско-туранского отряда представлял на самом деле. И бросили на них разом полусотню, с кровью, с мясом выцарапав ее из основного сражения.

Горе тебе, Вавилон.

* * *

Всего несколько стрел оставалось у атаковавших их тартар, и все эти стрелы тут же были выпущены – в предводителя. Даже обманувшись насчет общих сил пришельцев, предводителя они определили верно, Лютгера за него не приняли. Воздух наполнился глухим шумом, будто шершни-замбуреки, осердясь, роем из гнезда вылетели.

Табиб, все это время за оружие не бравшийся (да и было ли оно у него?), сидевший в седле равнодушно, словно происходящее вокруг его не касалось, вдруг понукнул коня, закрыл собой бейлербея – и рухнул, раскинув руки.

От всех стрел он заслонить не смог, но те, которые его миновали, поразили только Эртургулова коня. Вороной скакун, дико оскалясь, заплясал на месте, забрыкался, но всадник, невредимый, удерживал равновесие, он тоже в седле рожден и в походах вырос…

И вот пред своими врагами ты, Израиль, – точно рассеявшаяся отара, которую разогнали львы. Нет разницы, кто был первым, пожиравшим тебя заживо, а кто последним, разгрызшим твои кости.

Как смертельно раненые, взвыли джигиты. К их чести, в рукопашную схватку они ринулись не раньше, чем исчерпали возможность сражаться как лучники. Успел ли с толком распорядиться последними стрелами сержант Хильдо, Лютгер уже не увидел: проломившись сквозь стену вновь закружившейся пыли, на него и на Бруно бросились по несколько всадников разом.

Он рубит навзлет и наотмашь, уклоняется, отбивает удары и пропускает те, которых не может отбить, стараясь принимать их на броню.

Долгую, как жизнь, минуту его душа, внимание, мышцы и меч заняты полностью, потом вокруг становится свободнее – но тут же конь словно бы исчезает под ним. Сумев не увязнуть в стременах, Лютгер катится по земле, вскакивает – в левой руке по-прежнему щит, в правой меч… рукоять меча, с клинковым обломком не больше пяди длиной.

Рядом поднимается с земли тартарин, тоже спешившийся не по своей воле, но клинок в его руке цел.

Тут уже было не до проявления мастерства. Они бросились друг на друга, как звери, – и на какое-то время для Лютгера опять все вокруг исчезло.

Небо свернулось, как свиток, и зажглись на нем диковинные письмена, запретные для смертного.

Придя в себя, он обнаруживает, что все еще жив и, похоже, даже не ранен серьезно. Сидит на земле. Спина к спине с ним сидит… да, это Эртургул: кажется, тоже не ранен, но ошеломлен падением, трясет головой.

Или все-таки и ранен вдобавок?

Сломанный меч куда-то делся, щит тоже. И кинжала на поясе нет.

Кажется, уже опустился вечерний мрак – хотя это странно, сейчас едва должно миновать время ранних сумерек. Но стоит сосредоточить внимание – и тьма отступает, она лишь перед глазами сгущалась.

Бруно смотрит Лютгеру зрачки в зрачки, но фон Варену с трудом удается понять, что не так в этом взгляде. И только встряхнувшись, как Эртургул, Лютгер осознает: взгляд перевернут. Бруно свешивается с седла вниз головой. Поэтому он и оказался лицом к лицу с сидящим.

– Слушай, – говорит фон Хельдрунген вполне разборчиво, почти обычным голосом, – слушай меня, добринец. Держи…

Бруно качнул рукой – в руке у него меч. И тут же пальцы разжимаются, а взгляд теряет осмысленность. Из разомкнувшихся в последний раз губ выплескивается струйка темной крови, сочится по его запрокинутому лицу, прокладывает путь в обход правого глаза, перечеркивает лоб…

– Держу, – сказал Лютгер своему орденскому брату, своему врагу, мертвому. И сжал ладонь на эфесе его меча. А второй рукой ухватил под уздцы коня.

Тело Бруно мягко, как тряпичная кукла, соскользнуло наземь.

Вокруг – стоны, лязг железа, конский топот. Остатки полусотни дожевывают остатки их отряда, но уже из последних сил – нелегко далась эта победа воинам ада. И это только здесь они победили. А как там основной бой?

Не понять.

– В седле удержишься, бейлербей? Я подсажу тебя.

– Не так, – старик сплевывает кровавой слюной. – Мне не усидеть. Ты – верхом… и защищай меня, конный. Ну или что уж там…

Он прав.

Лютгер взбирался на коня, как пьяница на дерево: дважды едва не падал. Обрати на него внимание кто из тартар – конец бы ему. Но у них тоже лишних сил, рук и глаз сейчас нет.

И первое, что он увидел, выпрямившись в седле, – Сюрлетту, на ангельски белом иноходце несущуюся прямо к ним. Даже на миг помни`лось – это ангелица, обитательница рая, а он, значит, сам не заметил мгновения, когда настиг его погибельный удар.

– Смертью живущие! – исступленно кричала она. – Прокля´тые, про`клятые! Смертью живущие!

Белый конь под ней утопал в клубах пыли по плечи, будто плыл. А за ним галопом несся черный осел, словно демон-уродец, – и от его нелепой морды, на каждом скачке выныривающей над пылью, как над волнами, стало понятно: это покамест еще не посмертие.

Погублю я дочь Сиона, прекрасную и утонченную, подобную лучшему пастбищу с нежной травой…

Шагом приближается тартарский всадник, лошадь его вся в мыле, но сам он в седле тверд. Озирается, выбирая, на кого ему направить атаку. Выбор перед ним – кто-то из троих: старый бейлербей, тщетно силящийся подняться с земли, Лютгер, конный и вооруженный, но тоже не совсем еще пришедший в себя… и Сюрлетта.

Она беззащитней всех. И ей бы держаться тихо…

– Души неправедные! – звонко выкрикивает девушка, будто торопя собственную погибель. – Ненависть несущие!

И опустились у меня руки, когда узрел я это. Пронзила меня боль, охватили муки, как женщину в родах. Поднимите же плач, как по единственному ребенку, потому что внезапно приходит губитель.

– Меня! – хрипло прокричал Лютгер, этим возгласом заставив врага повернуться к себе. Сорвал с головы шлем, прихватил его левой рукой вместо щита, удерживая за подбородочный ремень. Правой поднял меч.

Клинок в бою тупится, особенно когда хоть часть противников в доспехах; если он обоюдоострый, то уже после третьего-четвертого схождения мечник знает: вот этой стороной работай по броне, а этой, если успеешь повернуть, по неприкрытому телу… Бруно должен был знать, где у его меча какая сторона, но Лютгеру этого определить не хватило времени.

Тут уж как получится. Шанс угадать правильное лезвие – один из двух. Замечательный расклад, куда как часто ставки на жизнь и смерть с худшими шансами делать приходится.

Они с тартарином устремились друг навстречу другу – но встретиться им не довелось. Сразу двое конных, подскочив к воину ада сзади, пронзили его копьями. Потом повернулись к рыцарю. Они походили на Эртургуловых джигитов, но…

Справа, слева, чуть сзади в эти же мгновения произошло несколько стычек, столь же скоротечных. Все же, как видно, не могли тартары позволить себе вырвать из боя полусотню и бросить ее на противника, неведомо как ударившего по ним с тыла. Дорого им это обошлось. Превратило почти выигранную битву в поражение.

Последних еще дорубывали и докалывали вокруг, а Лютгер и эти двое все так же стояли друг напротив друга. Потом джигитов стало трое. А вот и четвертый, прихрамывая, поспешает, пеший…

Его Лютгер узнал. Он как раз на Эртургуловых джигитов не походил: это был воин из неудачно брошенного в бой резерва, первый, кого вообще удалось рассмотреть – потому его лицо с европейскими чертами, увиденное совсем мельком, запомнилось… Очень угрюмое лицо, будто воин этот не в живых после тяжкой битвы остался, но все свое достояние в кости проиграл.

Он хоть в битве успел поучаствовать или только сейчас дохромал?

Вовсе это лишняя мысль…

Лютгер с некоторым усилием заставил себя вложить меч в ножны: лишь с третьего раза попал, так вдруг поплыло все перед глазами и ходуном заходила рука. С трудом сумел остановить качающийся мир, как, захмелев, удерживают от расплескивания вино в пиршественной чаше. И оглянулся сосчитать своих.

Но никаких своих не было – почти. Вот Сюрлетта, замершая вместе с конем, как беломраморная статуя языческих времен, вот Эртургул, шатаясь, пытается встать и, не удержав равновесия, вновь опускается на колени… И все.

Победителей, понемногу стягивавшихся сюда, тоже было немного. Вдруг один из них, ахнув, толкнул пятками коня и, подскакав к Эртургулу вплотную, прямо с седла пал наземь перед стариком, порывисто обнял его – не как верный слуга, а как…

Лютгер разглядел его: тоже немолодой уже, крепкий и быстрый, в шлеме и доспехе куда дороже, чем у прочих, но без позолоты: вороненая сталь, подкладка белого войлока, темный шелк шнуров. Похоже, предводитель.

– Олум Омар… – дрогнувшим голосом произнес старик, коснувшись пальцами его лица.

– Бабам ве… – таким же голосом ответил немолодой.

Они обнялись.

Некому было перевести с тюркского, но Лютгер уже много слов усвоил. «Сын мой Омар… Отец мой»…

Прав оказался хабиб. И прав оказался Эртургул: не допустил Всевышний, чтобы они на неправильную сторону встали.

Джигиты вокруг молча спешивались и припадали к земле, сгибаясь в поклонах.

Все же мир продолжал раскачиваться перед его глазами, как вино в чаше, пусть и не выплескиваясь за края. Поэтому, когда через некоторое время Лютгер обнаружил себя бредущим по полю боя, он совершенно не помнил, как оставил седло и долго ли шел. Но твердо знал, зачем идет, что ищет. Кого ищет.

Лишь один раз обернулся: его коня – коня Бруно! – вел за ним в поводу незнакомый воин, а еще один шел рядом, видимо, готовый оказать помощь… Но в том деле, которое сейчас предстояло Лютгеру, никакая помощь невозможна, он все должен сделать сам. Тем не менее ясно: он не пленник, а почетный гость.

Еще бы. Как иначе они могут воспринимать человека, который спас их короля… эмира…

(Мир снова качнулся.)

…Бейлербея. Вот как это слово звучит.

Повсюду валялись конские и людские трупы. С кем-то из этих людей Лютгер провел вместе несколько недель – все время их похода, с момента выезда из Акры. С другими, орденскими служителями, его судьба уже много лет была совместна. А кого-то он сегодня убил своей рукой.

Но сейчас он искал не людей. На нем висело невыполненное обещание. Слово, данное перед боем, – и потому ставшее равным клятве.

Конь, его конь, лежал совсем неподалеку, но Лютгер дважды проходил мимо. В третий раз все же узнал. Остановился.

Конь был еще жив. Повернул морду, всхрапнул негромко. Копье пробило ему бок, другое торчало из шеи, третье… нет, это его сулица, последняя, неизрасходованная, в седельном туле. Но и двух таких ран хватит. А еще конь при падении переломил переднюю ногу, виден розовый осколок кости, на изломе пробивший кожу.

Любая живая тварь, израненная так, доживает последние минуты. Или, если не повезет, часы.

Прежде чем встретиться с конем взглядом, Лютгер склонился к седлу. Повезло: фалькхаммер был закреплен с той стороны, что оказалась сверху.

Рыцарь коснулся пальцем трехгранного острия. Посмотрел на конскую голову, мысленно наметив точку, известную любому лошаднику, если он при этом еще и воин: на скрещении линий, ведущих от основания ушей к верхним уголкам противоположных глаз…

Даже нечего намечать. На гнедой шерсти именно в том месте белело пятно-звездочка.

Только тут Лютгер заставил себя встретиться с конем глазами.

– Нарекаю тебя Василиском, – сказал он. – Ибо выдержать твой взгляд мне…

Не договорив, ударил резко, с хрустом – и когда выдернул оружие, клюв был окровавлен по самый обух. Белое пятнышко посреди конского лба тоже окрасилось багрянцем.

В следующее мгновение мир снова качнулся – но теперь Лютгер с облегчением позволил чаше наклониться, а вину перетечь через ее край.

Оседая в черную бездну, он все же успел ощутить, как двое воинов, следующих за ним по пятам, подхватили его, не давая упасть – бережно, как и надлежит поддерживать почетного гостя, спасителя их бея… бейлербея…

3

Странно ощущал он себя в роли старшего над этой разношерстной командой. Шестеро солдат, три женщины с младенцами, кухонная прислуга да мальчик, которого, как выяснилось, звали Арнау, ждали его у колодца, подобно овцам, пришедшим на водопой. Но в их лицах и взглядах не было ничего овечьего.

Так и не придумав какого-нибудь велеречивого вступления, Лютгер сказал прямо и откровенно:

– В ближайшие дни, возможно, уже завтра, нам всем предстоит непростое испытание. Непростым оно будет потому, что гости, которые к нам пожалуют, вряд ли вам понравятся. Но от вас не потребуется ничего особенного. Пусть каждый займется своим делом, вот и все.

– И что же это за гости такие, которых бояться надо? – поинтересовалась старшая из женщин.

– Бояться их не нужно, – уточнил Лютгер, – но проявить уважение необходимо, поскольку они – посланцы монсеньора епископа. Возвратившись, они доложат своему господину, есть в крепости порядок или нет. И отвечать за неполадки придется не мне, а вашему капитану. Поэтому ворота мы будем держать закрытыми, воины будут стоять на карауле, женщины – ухаживать за живностью, а кухня – варить еду. И никто не будет говорить лишних слов. Все меня поняли?

– А с чего это эн Альберику перед ними отчитываться? – удивился Арнау. – Мы же королю служим!

– Вот это и есть лишние слова.

Люди переглянулись, и прозвучал неизбежный вопрос:

– Зачем же они придут?

Лютгер поморщился, но пришлось солгать:

– Мне сие достоверно не ведомо. Нам ли гадать, что заботит духовного пастыря?

Больше вопросов не последовало.

Остаток дня Лютгер заполнил полезной деятельностью. Поставил дозорного в юго-западном углу стены – следить за дорогой, определил очередность смены караула, спустился в арсенал, где в образцовом порядке сберегалось оружие; заодно обнаружил на капители колонны, державшей свод подземелья, уже знакомый герб с летящей птицей – здесь его сбить забыли. Пообедал в кухне, не запомнив, что съел. Вместо ужина выпил кубок разбавленного вина – и с наступлением темноты ушел, наконец, спать.

Занять супружескую спальню капитана постеснялся, и для него поставили раскладную кровать в горнице. Лютгер присел на постель и застыл, прислушиваясь. От тишины звенело в ушах; казалось, это стены возвращают еле слышный отголосок песен, недавно здесь звучавших. Чехол с роттой лежал рядом на скамье. Лютгер взял было его в руки, но сразу оставил – время музыки прошло.

Снаружи тоже было тихо. Только собаки время от времени взлаивали, не теряя бдительности.

Впервые за все дни в Монталье у фон Варена было достаточно и наблюдений, и времени обдумать их.

Первый узел вопросов был уже, по сути, развязан без его участия. Ему не нужно было беседовать с Имбертом и Сюрлеттой, чтобы понять: свой путь они избрали давно и зашли по нему далеко. Даже если монсеньор готов обойтись малой кровью, они не позволят себя помиловать – просто не согласятся произнести «Credo», чтобы вернуться под сень истинной веры, и вознесутся на небеса, где нет ни страха, ни боли, ни насилия. Те, кого они успели увлечь за собой, поступят, видимо, так же.

Но дети? Ни в чем не повинные малолетние отпрыски несгибаемых еретиков? Кто о них позаботится?

Лютгер предвидел лишь один ответ, но постарался пока отодвинуть опасную мысль подальше. Тем более что у него имелся еще другой неразвязанный узел.

Капитан королевской рубежной стражи Трес-Фонтс. С самого начала, будучи несомненно добрым католиком, он не скрывал недовольства, даже неприязни к инквизиции, и это можно понять. Но зачем нужно было спешно отсылать семью? Зачем отправлять с поручениями всех старых солдат и оставлять молодых? Наконец, почему сегодня ушли, несомненно, по распоряжению капитана, – якобы заготовлять грибы и ягоды на зиму, – женщины с детьми постарше, а остались лишь бессловесные младенцы?

Вывод напрашивался только один: эн Альберик опасался, что встреча с дознавателями чем-то повредит его близким и подчиненным. Что старые или малые могут о чем-то проболтаться. Но о чем? И почему все эти решения он принял после отправки письма? Лютгер вспомнил, как старался выбирать самые обтекаемые слова: «…брать под стражу здесь, в Монталье, даже тех, кто наиболее подозрителен на предмет ереси, было бы неосмотрительно…» Теперь он запоздало сообразил, что клирики, привыкшие к иносказательности, воспримут это как намек на ненадежность гарнизона. Однако капитан не знал, что там написано… или знал? Ему ничто не мешало вскрыть печать, прочесть и снова запечатать. Хотя это и бесчестно. Чтобы решиться на столь неблаговидный поступок, у славного рыцаря должны быть весьма веские причины…

Так ничего и не додумав, фон Варен вынужден был признать, что его разыграли, словно шахматную фигуру, и первый ход сделал не капитан, а монсеньор епископ. Альберик де Трес-Фонтс только защищался, и Лютгеру совсем расхотелось выяснять почему.

На следующий день около полудня ответ епископа в виде пары молодых монахов и двух десятков солдат под командой бывалого сержанта вошел в ворота монтальской крепости. Вовремя предупрежденный дозорным, Лютгер успел собрать и построить весь наличный гарнизон у подножия донжона, а сам, надев орденскую котту, до того спрятанную в дорожной котомке менестреля, расположился на нижней ступени, там, где они с капитаном стояли во время турнира.

Он с трудом справился с мыслью, что, возможно, сейчас нарушает приказ своего магистра. Впрочем, пожелай брат Анно высказаться определенно – высказался бы; а раз уж слова его были расплывчаты, значит, специально оставляли возможность широкого истолкования. Да и в любом случае фон Варен – брат-рыцарь, из Ордена не исторгнут, а потому имеет полное право на орденское облачение.

Сержант, приказав своим людям стоять смирно, с нескрываемым удивлением посмотрел на Лютгера, но, не видя иного начальства, отрапортовал:

– Я – Матье Бовезан, сержант стражи господина нашего епископа Памьерского, согласно его приказанию, привел сюда этот отряд. Указания монсеньора содержатся в этой грамоте, – он вытащил из-за пазухи кожаный футляр, перевязанный шелковым шнуром. – Но я должен вручить ее капитану де Трес-Фонтс, а вы, мессен, кто и откуда, позвольте узнать?

– Я – Лютгер фон Варен, брат ордена Святой Марии, нахожусь здесь по воле монсеньора Фурнье и уполномочен надзирать за крепостью до возвращения капитана, каковой ныне отсутствует. Мое имя вам знакомо, надеюсь?

– Знакомо, – озадаченно протянул Бовезан. – Мне и для вас грамотку передали. Но капитан-то где? Да и люди его? Их же больше должно быть, чем вот эти шестеро?

Лютгер окинул взглядом новоприбывших, пытаясь подавить острую неприязнь, которой они пока ничем не заслуживали. Обыкновенные люди, запыленные, желающие отдыха после крутого подъема по жаре; они с любопытством озирались, и колодец с вожделенной водой, похоже, порадовал их больше, чем присутствие женщин, молчаливо державшихся поодаль. Однако рыцарь сразу отнесся к ним так, как будто они были чужаками, вторгшимися в его родной дом.

– Вы видите лишь часть гарнизона, – сухо-официальным тоном пояснил он. – Остальные в настоящее время под началом своего командира обходят дозором вверенную их попечению округу. Я его временно замещаю.

– Хм-м… – озадаченный сержант хотел было почесать в затылке, забыв, что на голове у него кожаный подшлемник. И пришлось ему принять обстоятельства как есть. – Ну, коли так, мессен рыцарь, позвольте вручить вам эти грамоты. И укажите, где бы мы могли разместиться.

– Вон там, – взяв из рук Бовезана футляр, Лютгер указал на казарму. – Занимайте помещение для неженатых, там же будете столоваться. Обслуги в замке мало. Если хотите поесть поскорее, пусть ваши люди возьмут на себя заготовку и доставку дров. Вода в колодце. Женщины все вам покажут и расскажут. Но прошу учесть, что это – жены королевских солдат и матери их детей. Вам ясно?

– Будьте спокойны, мессен, не обидим!

– И нам будьте добры сообщить, где мы могли бы укрыться от зноя и восстановить силы, – смиренно подал голос один из монахов. – Устав не позволяет нам обитать в миру рядом с женщинами и воинами…

«Зоркий, – подумал Лютгер. – Вроде бы и глаз не поднимал, а что не надо углядел!»

– Нам также необходимо прочесть свои молитвы, – добавил второй. – Здесь имеется часовня?

– В замке часовни нет, – вежливо ответил рыцарь, – он слишком мал. Но неподалеку есть храм, древний и почтенный. Вот этот юнец, – он помахал пальцем, подзывая сидевшего в сторонке Арнау, – проводит вас туда прямо сейчас, если желаете. Отец Теобальд будет рад оказать вам гостеприимство. К тому же у него есть чудесный бревиарий, который вы сможете оценить по достоинству.

Обрадованные братья немедленно последовали совету. Сержант занялся своими делами; Лютгер, пригласив его к обеду, ушел в горницу.

Кожаный футляр не был тяжел, но фон Варен поднимался с ним по лестнице так, словно тащил мешок камней. Присев в оконной нише, выждал, пока дыхание успокоится, и наконец, сломав печать и сдернув шнур, извлек из футляра два свернутых письма.

«Брат мой во Христе, – читал он ровные строчки, выведенные епископом лично, – прежде всего спешу поблагодарить тебя за хорошо исполненное поручение. Ознакомившись с твоим донесением, мы с почтенным братом Жоффруа пришли к выводу, что в условиях военной крепости будет равно неудобно и затруднительно как нам проводить следствие, так и славному капитану де Трес-Фонтс исполнять основные его обязанности. Посему направляем мы в долину Монтальи двух благочестивых братьев и отряд наших верных воинов. Первым предписано отделить истинно верующих, дабы они не пострадали безвинно, а вторым – препроводить всех прочих, как заподозренных в еретичестве, в богоспасаемый град Памье для дознания. Как это сделать, братья Герард и Симон обучены.

Под «всеми прочими» мы подразумеваем всех поселян возрастом старше одиннадцати лет и моложе шестидесяти. Малолетние дети не ведают ничего о вере и ереси, а старцы вскоре предстанут перед Судом Всевышнего. Твое участие в этой процедуре, сын мой, не требуется. Ты и так уже оказал большое содействие делу святой нашей матери Церкви и теперь волен сам избирать свой дальнейший путь.

Обо всем вышесказанном я извещаю также капитана де Трес-Фонтс в отдельном послании, ему предназначенном.

Да благословит тебя Господь за деятельную помощь! Аминь».

Лютгер перечитал красивые ровные строчки раз, другой и третий, но легче ему не стало. Никогда еще похвала вышестоящего начальства (а епископ таковым если и не был по закону, то по сути стал в эти дни) не огорчала его так сильно.

Монтальский замок не был ни родовым гнездом фон Варена, ни местом долговременной службы, никакие теплые воспоминания не связывали их, и все-таки Лютгер почувствовал, что совершает нечто похожее на измену или кощунство, садясь вдвоем с Матье Бовезаном за стол, накрытый у холодного очага со сбитым гербом. Оглядев зал, сержант иронически хмыкнул:

– Небогато, однако, живет капитан!

– Это не его личное жилище, а служебное помещение, – заметил Лютгер. – Богатое убранство здесь было бы неуместно.

– А как же дамы? – ухмыльнулся Матье. – Тут ведь где-то имеются дамы? Не взял же мессен капитан их с собой в горы?

– Супруга и все семейство капитана сейчас находятся в своем поместье близ города Фуа. У вас есть к ним какое-то дело?

– Ну, дела нет… – слегка смутился сержант. – Но мне сказывали, тут вдовушка проживает, думал поухаживать.

– Увы! – развел руками Лютгер, мысленно порадовавшись, что эна Гауда избежала знакомства с таким ухажером. – Придется вам сосредоточиться на том деле, ради которого вы проделали неблизкий путь по жаре. Письмо монсеньора я изучил, теперь хочу уточнить подробности. Например, как вы намерены производить аресты? Ходить всем отрядом из дома в дом?

– От такого способа шума много, а толку мало, – сказал сержант, с аппетитом прихлебывая холодный суп с мелко накрошенными овощами и хлебом. – Мне предписано созвать народ в удобном месте – думаю, здесь, во дворе за стенами, будет лучше всего, – объявить им волю господина епископа, а когда монахи наши еретиков определят, соберем их в гурт и погоним куда следует.

– В этом гурте, как вы изволили выразиться, будет немало женщин, детей, будут люди пожилые. Они пойдут пешком? Ходу до Памье много миль. Где и как ночевать, чем кормить?

– У монсеньора все предусмотрено, – довольно произнес Бовезан, словно своей собственной предусмотрительностью хвастался. – Пешком только до Прады придется пройти. Там шесть повозок приготовлено. Теток, старичье и всякую мелюзгу усадим, поклажу погрузим, а мужички уж как-нибудь на своих двоих дотопают, не хуже нас! Провизию они могут с собой взять, а для нас запас на вьючных мулах внизу имеется. Так что можно и в полях заночевать. У нашего господина все продумано. Великий человек!

С этим Лютгер не мог не согласиться. Человеколюбие епископа было достойно похвал – но хотел ли он смягчить участь людей, чья вина еще не доказана, или просто заботился о сохранной доставке обвиняемых?

– Ух, и славно же вы угостили меня, мессен! – поблагодарил Бовезан, отобедав. – Теперь бы соснуть бы маленько, да пора делом заняться. Вы, как я понимаю, за порядком в крепости надзирать будете? А я оцеплением займусь.

– Оцеплением?

– Ну, то есть расставлю вокруг деревеньки караулы, чтобы никто сбежать не вздумал. Днем и ночью стеречь будем.

– Действуйте, как вам представляется правильным, – сухо ответил Лютгер. – Но мне объясняли, что еретики не боятся умереть и потому от опасности не бегут.

– Ишь храбрецы какие! – удивился сержант. – Только я своим молодцам об этом не скажу. Пусть не расслабляются!

– Вам виднее, – пожал плечами рыцарь. – Но тогда ваши люди не смогут прийти на вечерню.

– Ну, мы у себя в Памье достаточно этого наслушались, – спокойно сообщил Бовезан. – Я за них помолюсь!

* * *

Много видел Лютгер богослужений, и месса в церкви не была последней, но ни одна так мучительно не врезалась в его память. Деревня, конечно же, быстро узнала, зачем прибыли люди епископа, – как именно, немудрено было догадаться: фон Варен заметил, что Арнау после обеда исчез на часок, но не стал спрашивать, куда именно. Поэтому он не удивился, что к храму пришли все, кто мог ходить, даже вдова Пейрен и Имберт с Сюрлеттой. Девочка тоже была при них.

Однако доминиканцы, вызвавшиеся прислуживать отцу Теобальду у алтаря, не могли видеть, все ли они творят крестное знамение и опускаются на колени, когда положено – внутри, кроме клириков, рыцаря и сержанта, поместились только те три семейства, что всегда были самыми усердными прихожанами. Остальные стояли снаружи, глядя сквозь распахнутые двери на сияющий огнями алтарь.

Никогда еще эти старые стены не были так ярко озарены. Медовый запах воска и увядающих цветов дурманил голову; голос отца Теобальда звенел, каждое слово отчетливо слышалось, братья Герард и Симон сопровождали его речитатив мелодичными распевами. Лютгер старался открыть душу высоким чувствам, но земные тревоги не развеивались.

Ему было бы легче, окажись посланцы епископа высокомерными, жестокими, грубыми, но сержант был всего лишь опытен и усерден, а молодые монахи обходительны и искренне увлечены своей миссией. Да, монсеньор все предусмотрел, он знал, кто сможет исполнить трудную задачу быстро, без осложнений и потерь… а значит, она и будет исполнена, и завтра тишина запустения завладеет Монтальей. А эти простые люди, сидя в монастырской тюрьме, будут винить в своем несчастье не епископскую стражу и не юных монахов, но чужестранца, обманувшего всех красивыми песнями…

К причастию подошли все, кто был внутри, со двора – только молодая супружеская пара и женщина средних лет с сыном (Лютгер узнал Пейре, слугу кюре). Другие разошлись раньше, чем прозвучало «Ite, missa est».

– Как вы объясните столь малое число причастившихся? – задумчиво спросил брат Герард, когда прихожане, доказавшие свое благочестие, потянулись к выходу. Лютгеру, который остался, чтобы поговорить со священником, пришлось ждать. Монахи, видимо, сочли орденского рыцаря своим и не смущались его присутствием.

– Очень просто, – устало ответил отец Теобальд, накрыв сосуд для причастия белым платком. – Они знают, что причащаться можно только после исповеди, а исповедаться большинству из них лень или недосуг. Простецы! Приобщиться к благодати для них менее важно, чем вовремя подоить коз…

– Честно говоря, нам это трудно понять, – вздохнул брат Симон. – А вы так чудесно служите! Силой истинной веры вы тронули сегодня многие сердца!

– Очень на это надеюсь, – слабо улыбнулся кюре. – Но завтра прошу вас учесть, что произнести «Credo» многим верующим затруднительно из-за их невежества, особенно на латыни.

– Мы это учли! – весело сообщил брат Герард. – По совету монсеньора мы переложили текст на местное наречие, чтобы люди усвоили суть, а потом им просто нужно будет повторять формулу за нами.

– И этого окажется достаточно? – не утерпев, вставил свое слово Лютгер.

– Конечно! – снисходительно пояснил брат Симон. – Достаточно, чтобы отделить заблудших овец от чистых. А уж по какой причине они впали в заблуждение, определит следствие!

– Хорошо, – кивнул священник. – Значит, завтра будет видно, насколько я преуспел. Но могу предсказать, что вернувшихся в лоно истинной веры окажется больше, если вы созовете поселян не с самого раннего утра, чтобы они успели поесть, покормить домашнюю птицу и подоить коз. Тогда они будут более способны внимать гласу рассудка.

– Вы так хорошо изучили быт вашей паствы! – восхитился брат Симон. – Живя в обители, мы плохо осведомлены насчет обыденной жизни мирян… Благодарим за совет!

– Стены монастыря защищают братию от соблазнов, – усмехнулся отец Теобальд с иронией, которую уловил Лютгер, но не ученые доминиканцы. – Однако они же становятся преградой для понимания.

– Насколько мы могли судить, – заметил брат Герард, – господин епископ уделяет подобным мелочам большое внимание. В отличие от брата Жоффруа.

– Тем лучше, – вяло отозвался кюре. – Но вам необходимо хорошенько отдохнуть. Вы идите, а мне тут еще нужно прибрать. Пейре подаст вам ужин.

– Ужинать мы не будем, – с явным сожалением сказал брат Симон. – Брат Жоффруа велел нам поститься перед столь ответственным делом…

Спрятав руки в широкие рукава, монахи, наконец, удалились.

– Мальчишки, – пробормотал отец Теобальд. – Зеленых мальчишек уполномочили судить и рядить…

– А вы им помогаете, – вырвалось у Лютгера.

– Вы тоже, – огрызнулся священник. – И поболее моего. И оба мы обязаны это делать. Но я хотя бы стараюсь уменьшить неизбежный урон! Вы, кажется, желали со мной поговорить?

Лютгер опустил голову.

– Желал, но я уже услышал все, что нужно было. Вы правы, отче. Простите. Мне нужно обдумать ваши слова… насчет урона.

– Господь да пошлет вам ясность мыслей!

Фон Варен вышел на паперть, глубоко вдохнул вечернюю прохладу. Долину уже окутывали сумерки, над грядами гор мерцали первые звезды.

Лютгер оглянулся. Отец Теобальд не занимался уборкой – он лежал перед алтарем, раскинув руки крестом, в угасающем свете дорогих восковых свеч, запасенных на Рождество.

В замок он вернулся ко времени гашения огней. Ворота были приоткрыты.

– Закрыть следует, – сказал рыцарь часовым.

– Сей момент закроем, мы только вас поджидали, – откликнулся один.

А другой спросил:

– Позволите ли узнать, мессен… Неужто завтра весь народ уведут? С детишками вместе? А как же скот, хозяйство? А пастухи, что в горах нынче, в пустые дома воротятся, что ли?

– Может статься и так, – хмуро ответил Лютгер. – На самом деле зависит это не от клириков. Люди сами решат, что для них важнее – вера или жизнь.

Часовые молча переглянулись.

Дозорные на околицах деревни честно бодрствовали всю ночь, но напрасно напрягали слух и зрение: тихий и ровный шорох ветра в траве так и не нарушили торопливые шаги беглецов…

Часть V

1

– Может быть, передумаешь? – спросил Эртургул.

Они, как это принято говорить, «стояли на костях». Конечно, не прямо на месте сражения: оттуда смрад прогнал уже к утру. И точно не потому, что обычай велит оставаться «на костях» трое суток, закрепляя победу: какие уж теперь-то обычаи, в пору, когда идет война с сыновьями Тартара! Просто старый бейлербей, хотя и не получил видимых ран, оказался сильно помят. Настолько, что везти его в Сёгют означало убить на месте.

Так что стояли они неподалеку от поля боя – и даже больше, чем три дня. За это время джигиты Османа, загоняя коней, прочесали окрестности и нашли караван, торящий степь всего лишь в полудне пути отсюда, если мерить срок по быстрейшей скачке, а не по верблюжьему шагу. А при караване были лекарь и нужные припасы…

Караваны здесь как раз были обычным делом, это мунгальский отряд невесть каким ветром занесло. Лекаря доставили сразу, хотя такой бешеный аллюр он выдерживать не умел – в конце пути пришлось его к седлу привязывать, а прочие караванщики притащились сами, уже к исходу вторых суток. Они и без того держали путь в Сёгют, поэтому их вожатые, узнав, что бейлербей и его молодой соправитель здесь, решили, что это отличный случай продемонстрировать, как в среде караванного братства ценят покровительство туранцев.

К Эртургулу их не пустили, его в эти дни вовсе никак тревожить было нельзя, но седовласый «молодой соправитель» сказал караванщикам все положенные слова. Беи Сёгюта тоже привыкли ценить уважение караванного братства – с ним иначе нельзя. За что-то уплатил сразу и щедро, а остальное им надлежало уже в бейлике получить: Осман, выезжая встречать отца, золота с собой не так уж много захватил.

Был он мрачен, потому что многим тогда казалось: вот здесь и похоронят старшего из правителей, рядом с павшими в «Пыльном сражении» – так его назвали. Но, как видно, Азраил другими делами был занят. Уже на третьи сутки Эртургул перемог немощь, на четвертые вовсю отдавал распоряжения, говорил обычным своим тоном, ясным и насмешливым… А на пятые пришли из Сёгюта конные носилки, паланкин, крепившийся на гибких шестах меж иноходцами мягчайшего шага – и настало время расставаться.

Тот резерв на последний случай, толком так и не вступивший в битву, – это ведь и оказались те самые христиане, которые были готовы отправиться во владения крестоносцев, а потом, может, кто и дальше соберется, за море. Осман, выехав встречать отца, позволил им сопровождать его. А поскольку в дальнем пути безоружному гибель, то и оружием их снабдил. Заодно выходила кой-какая подмога его сотням.

Очень хлипкая подмога. На нее никто не рассчитывал. Но вот же…

– Я бы и рад, – искренне ответил Лютгер. – Но на мне – христианский долг.

– Да какой там долг! – Эрургул запальчиво махнул рукой. – Сколько их – двадцать семь? Ха, точно как нас, когда мы с тобой впервые встретились! Полнокровный отряд. Что толку увеличивать эту силу еще на один меч… И без тебя доберутся!

«Двадцать восемь», – мысленно поправил старика Лютгер (тот забыл включить в это число Сюрлетту).

– Не доберутся, – сказал он вслух, – сгинут в пути. Или ты своих воинов с ними пошлешь? А потом брату Анно кого-то с ними обратно посылать, чтоб уже те не сгинули в пути? И долго всем нам гонять туда-сюда по полю этот pila pedalis [33]?

Эртургул на миг нахмурился: в его мире, как видно, не знали игры в ножной мяч. Но суть он уловил.

– Да, тут ты прав, друг мой альп. Похвально, что тебя так беспокоит судьба твоих единоверцев, – и еще похвальнее, что возможная участь моих джигитов тебя беспокоит тоже…

Лютгер посмотрел на него с некоторым удивлением. Ответный взгляд был очень выразителен, но непонятен.

Эртургул приподнялся на подушках, досадливо поморщился, но, когда рыцарь сделал было движение помочь, – предостерегающе выставил руку. И пальцем словно бы обвел все вокруг, включая стены шатра.

А-а, вот оно что… Теперь ясно.

Разговор велся без слуг: назначенного на эту роль молоденького воина Эртургул отослал прочь, а больше тут особо и некому прислуживать было. Но шатер, понятно, проницаем для звука. И если кто-то затаился снаружи…

Бейлербей чего-то опасается? Он в лагере своего сына, наследника и соправителя, верного ему как родная плоть и кровь и одновременно как подданный (всеми его действиями это подтверждено), но что-то желает утаить?

Вообще говоря, такое бывает. Именно от наследников и верных подданных всегда есть что таить…

Существуют и вещи, которые им вовсе нельзя доверять, даже самым верным. Будь иначе – разве поехал бы старик-правитель за тридевять земель лично! Наоборот, сына бы он послал. Или кого-нибудь из ближних советников.

– Тут еще вот что: если с твоими воинами в эскорте, то я должен вести этот отряд только в наши владения, – громко произнес Лютгер. (Его собеседник одобрительно кивнул.) – На землях любого из христианских владык их не ждет ничего хорошего. А если отряд веду один только я, выбор пути гораздо свободнее.

Это, кстати, была чистая правда.

– А я-то думал, что мы двигались кратчайшим путем… – удивился Эртургул. После чего взглядом, жестом, выражением лица дал понять: путь этот нам теперь хорошо знаком, оставайся, мои джигиты проведут христиан к магистру Анно, передадут твое послание для него и обратно вернутся с посланием для тебя.

Дальше они так и говорили: какие-то слова в полный голос, остальное – выражения лиц, жесты, взгляды, беззвучное шевеление губ, в крайнем случае, когда иначе не разобраться, – почти беззвучный шепот.

«Твой сын не хотел, чтобы мы вообще въехали в Сёгют, – сказал-показал Лютгер. – Еще когда думал, что нас несколько копий. И уж тем паче он не захочет видеть там меня одного».

Последнее он продемонстрировал очень просто: знаком петли, затягивающейся вокруг шеи. Не будь почетным гостем, показал бы еще проще, режущим движением поперек горла; но у магометан почему-то удавка считается более почетным орудием смерти, чем клинок.

Угадать, что Осман не желает впускать чужаков в бейлик, было несложно. Именно поэтому младший соправитель взял с собой тех христиан, что жаждали уйти. Он знал, о чем его отец намеревался договориться с тевтонцами, – и потому сделал так, чтобы те смогли забрать этих людей за границей туранских владений.

Иначе не стал бы усиливать свое воинство этими десятками. Потому что на самом деле – ослабил. Тридцать девять их было перед битвой, осталось двадцать семь – просто позор столь малые потери понести в таком бою, который, в общем-то, должен был стать смертельным, никто ведь не рассчитывал на появление Эртургула с орденскими братьями в подмогу…

Не прирожденные воины они, те, кто готов возвращаться в христианские земли. Ну, и оружие с конями у них, разумеется, было поплоше, чем у джигитов. Это как раз правильно: чего ради правитель должен их снабжать лучшим – из своих-то запасов!

Однако в бой все же вступили, не попытались уйти, спасая себя. Впрочем, уходить-то некуда было.

«Тебя-то он как раз примет, – ответил Эртургул. – Это ваш отряд он к нам в город вводить остерегался. Мало ли…»

И это понятно тоже. Соправитель думает о своем будущем, а отец видит это будущее несколько иначе. При этом хотя старый бейлербей и назначил сына соправителем, в ключевых решениях он оставляет за собой главное слово – может Осману приказать, и этот приказ будет выполнен, но… Но старик воистину думает о будущем. Потому такими приказами постарается не злоупотреблять.

«Да зачем я тебе нужен?» – удивился Лютгер.

«Ты мне, вы нам… Да и мы вам нужны. Оставайся».

«Мы вам». Ну да, брат Анно как-то обмолвился, что надо уже присматривать новые земли: в Акре не удержаться. Это, конечно, было сказано лишь для орденской верхушки, однако не так уж много в Ордене братьев-рыцарей, чтобы такие мысли долго оставались в тайне.

Однако если и придется уходить – то не под крыло к магометанскому владыке же! Который вдобавок отнюдь не полновластный султан. А впрочем, хоть бы и так…

«Усыновить ты меня, что ли, хочешь, бейлербей? – Лютгер не сдержал улыбку. – Только имей в виду: я орденский брат и приносил все обеты. Потомков династии от меня не жди».

«Осман – мой сын! – взгляд и лицо Эртургула отвердевает, как мог бы отвердеть голос. – Он будет править после меня. И он будет хорошим правителем. Он и сейчас уже неплох, несмотря на молодость».

Рыцарь безмолвно прижал ладонь к сердцу, принося извинения. Улыбку на сей раз скрыть удалось. «Молодой» Осман годился ему в отцы.

– Но, знаешь, он по сей день таким, как эти твои, – бейлербей вдруг заговорил вслух, хотя и негромко; фразу насчет «этих твоих» он сопроводил волнообразным движением руки, указывая куда-то наружу, – и Лютгер понял: речь идет о христианах, которых ему предстоит вести, – говорит «сиррах!» [34].

– А сам ты считаешь, что к ним надо обращаться иначе? – тоже вслух уточнил Лютгер.

– Если мы все пребудем теми же, кем есть сейчас, то пусть все остается по-прежнему, – пожал плечами старик. – Но пришло время меняться. И от нас зависит, в какую сторону измениться. Редко выпадает такая возможность людям, почти никогда – народам… Оставайся, друг мой альп. И пусть эти двадцать семь тоже останутся. Твой магистр, уверен, одобрит такой выбор. А когда он сам пришлет сюда, по проторенному тобой пути, своих людей, когда мы вместе построим крепости и разместим в них совместные гарнизоны против общего врага… это уже, наверно, в пору единоличного правления Османа случится… Тогда и вовсе не возникнет нужды кому-то уходить. А славных воителей будут называть «альп» – без оглядки на род или веру.

«Еще лет двадцать бы вот так продержаться. Чтобы вы с Османом мне были на этом пути опорой. А потом уже ты будешь опорой ему», – Эртургул вернулся к их прежней, почти беззвучной речи.

«Двадцать лет?» – Лютгер покачал головой.

«Ладно, пятнадцать, – усмехнулся старик. – Я не жаден. Мне для себя вообще ничего не надо. Но вот тот новый мир, который нужно взрастить, как ребенка от младенчества до отрочества… (Он показал рукой рост – Лютгеру где-то по плечо. Немного подумав, поднял ладонь выше, до уровня уха.) Чтобы он вырос совсем иным, не таким, как все окрест и те, кто были до него…»

Рыцарь смотрел на него со все возрастающим изумлением. Пятнадцать лет – тоже срок великанский: добрая половина его собственной жизни. Кто же на столько лет вперед загадывает!

И вдруг появилось, стало неудержимым желание заглянуть на пятнадцать лет вперед. В мир, где бейлик, сейчас только и спасающийся тем, что сильным соседям не до него, становится султанатом; по-прежнему небольшим, но теперь уже он здесь главный центр силы. Потому что соседи, ранее могущественные, изнемогли, грызясь друг с другом. А при бывшем бейлике – Орден, и они друг другу не враги, но крепкие союзники. И обращает Орден в истинную веру неверных, вызволяет из-под их власти пленных христиан, но меч его направлен против внешней угрозы, а туранский щит закрывает его спину. С туранским же султанатом Ордену делить нечего: это ведь не прежний сельджукский султанат и не сарацинские царства, тут никто не называет людей чужой веры и крови «сиррах!», а христиан перестали считать зимми и брать с них налог за сохранение жизни… Иудеев тоже перестали, хотя о них-то заботы не было, само собой так получилось… Равные среди равных живут здесь, и даже если шейх-уль-исламы не согласны считать такое соответствующим вероучению – им приходится умерять свой пыл, пока на троне султаны-соправители, а Орден твердой рукой держит новый Великий магистр, их друг с давних лет и, можно сказать, третий соправитель – брат-рыцарь по имени…

Когда словно незримые уста нашептали ему в ухо это имя, Лютгер вздрогнул, как от прикосновения раскаленного железа. Стряхнул с рассудка морок. Это был соблазн. Только сам Лукавый, Искуситель мог нашептывать такое им обоим. Но воистину сказано: изыди, Сатана!

Эртургул в ожидании смотрел на него. Рыцарь провел языком по вдруг пересохшим губам.

«И сколько же тебе исполнится через пятнадцать лет, бейлербей?»

Старик молча сжал и разжал обе пятерни – девять раз подряд, к вящему недоверию Лютгера. Потом левый кулак оставил полностью сжатым, а на правой руке показал два пальца.

«Можно продержаться, если Всевышний дозволит».

Нет, нельзя. Столько Всевышний своим чадам не отпускает.

Сейчас, стало быть, Эртургулу семьдесят шесть лет. Столь долго тоже не живут вообще-то, но это хоть в пределах людских сроков.

Грех гордыни, отрава соблазна, искушение несбыточное… Оно и только оно доводит вождя, столь мудрого в остальном, до такой степени слепоты, что он забывает об отпущенной человеку мере жизни. И оно же заставляет рыцаря, всегда доселе верного долгу, измышлять невозможное, видеть себя на неподобающем месте… а еще не ко времени заставляет вспоминать давние слова магистра… магистра Добринского ордена, которые действительно звучали странно, но, без сомнения, могут иметь совсем иное истолкование, простое и достойное…

Нет. Прочь эти мысли. И отсюда прочь. Как можно скорее.

Лютгер покачал головой. Потом, глядя в мгновенно помрачневшее лицо Эртургула, указал на себя, поднял один палец – а затем дважды сжал и распрямил пятерни, в третий же раз на правой руке по-прежнему показал пять пальцев, на левой же только три.

Несоизмерим выбор. Двадцать восемь – против одного. Это здесь, сейчас и наверняка – а не через пятнадцать-двадцать лет и может быть.

До ничтожного малая причина для отказа. Зато она очевидна в своей наглядности и неоспорима.

Теперь старый бейлербей лицом не просто потемнел, но окаменел. Он, конечно, тоже понял, почему двадцать восемь, а не двадцать семь.

– Ну что ж, друг мой альп… – голос его вдруг наполнился усталостью. – Мое слово твердо. Включая и то, что я дал магистру, – хотя ты сейчас упустил случай сделать его еще тверже. Ийи йолджулуклар – да будет счастлив твой путь. Ступай же и уводи тех, кто с тобой.

Эртургул откинулся на подушки. Лютгер торопливо привстал, собираясь броситься ему на помощь, позвать врача – но старик с досадой махнул рукой. Нет, он не умирал. Он просто перестал видеть нечто, до этого, похоже, неотрывно стоявшее перед его внутренним взором.

– Раз уж уходишь – уходи, друг мой альп. Немедля. Не мучай ни себя, ни…

Он снова махнул рукой, не договорив, и смежил веки. Уже покидая шатер, ступая осторожно, на носках, рыцарь все-таки услышал то слово, которое старик решил не договаривать, но потом, забывшись, произнес полушепотом:

«Кызым»…

Он знал, что это означает. «Дочь моя»…

* * *

И все равно бы ничего не получилось!

Даже если кому-то будет дарован срок жизни за девяносто лет, даже если с его соправителем и наследником сложится тесная дружба, а Сёгют уже сейчас действительно не похож на прочие магометанские владения… через пятнадцать же лет станет еще более непохож… Пусть так. Но все равно: где это видано?! Не смогут магометане иноверцев равными себе признать, какие ни будь они союзники. И Орден, пусть даже заключил с ними договор против тех, кто совсем уж из Тартара, – как он сумеет годами, поколениями приводить к истинной вере врагов своих союзников и при этом не задумываться о том, что представляют собой эти союзники?

Не бывает такого. Во всяком случае, прежде не бывало ни с кем.

А если интересы союзников, Ордена и бейлика – то есть уже султаната, – сведут их в бою с кем-то из христианских владык? Или с другим орденом, Тамплиерским, например? Так-то храмовники – враги… Но допустимо ли воевать против них бок о бок с магометанами?

К тому же какие там поколения, даже пятнадцать лет… Скорее всего – год, если не месяцы считанные. И – тетива на шею, потому что один среди чужаков. Даже если брат Анно собирается послать сюда с десяток союзных копий, то вряд ли успеет… а с Османом за этот срок отношения сложиться не успеют тоже.

Он, похоже, достойный друг и доблестный враг, однако у него свои виды на будущее бейлика, тем более султаната. Тут уж и вправду надо присматриваться друг к другу много лет. Которых не будет.

Значит, и те куда более умеренные планы на союзничество, что лелеет Великий магистр, окажутся сорваны – а тогда Тартар получит дополнительный шанс. Нет уж. Не бывать такому!

Эта мысль стала последней каплей – и Лютгер, приостановившийся было на выходе из шатра, решительно шагнул вперед.

Думал, что испытает при этом облегчение, но облегчения не получилось. Видение несбывшегося мира осталось, причиняло боль, саднило, как загноившаяся рана.

Он уже не раз испытывал такую боль телесно и духовно. Что поделать, таковы земные пути. Нет в них совершенства.

Луч солнца ударил в глаза, как вражеский стрелок, метко выцеливший смотровую прорезь шлема. Фон Варен прищурился от его свирепой яркости. А когда снова разомкнул веки, увидел: перед ним стоит весь его отряд.

Не вплотную к шатру, конечно. Кто бы их подпустил? Ближние джигиты берегут покой бейлербея, да и сами христиане Сёгюта исполнены к нему искреннего почтения, у них была возможность сравнить этого владыку с другими. На подобающем расстоянии, и вовсе не прямо напротив входа. Но все взгляды устремлены на Лютгера и жаждут ответа.

Очень трудно в полевом лагере по-настоящему сохранить тайну. Конечно, никто из этих людей не знал, о чем именно говорит Эртургул с тевтонцем, что ему предлагает. Однако догадывались: решается их судьба. Причем не прямым образом – ведь никто во всем мире не заинтересован в ней как в чем-то главном, а уж для тех, кто сейчас обсуждает за шелковым пологом важные дела, она и вовсе песок на сапоге, рябь на воде…

Рыцарь скрипнул зубами от стыда. Протянул руку за поводьями – один из джигитов тут же вложил их ему в ладонь, – но верхом садиться не стал, к своим людям пошел пешком, ведя коня за собой.

Двадцать восемь их было. Двадцать семь держали под уздцы лошадей… неважной стати лошади, и сменных не будет, но несколько вьючных мулов есть, спасибо и на том… Оружие тоже могло бы быть получше, однако и за него надо быть благодарным, очень многие уходили из рабства, оснащенные куда хуже… И Сюрлетта – рядом с Чернышом, драгоценного иноходца ей, разумеется, никто не предложил оставить.

Ее осла левой рукой придерживал за повод один из двадцати семи, в правой у него были поводья собственного коня. Этот человек как-то с самого начала взял над Сюрлеттой покровительство, и она тоже словно бы прилепилась к нему, хотя совсем не похоже, что…

Лютгер вдруг осознал, что думает об этом со злостью – и удивился. Да ему-то что, орденскому брату, рыцарю-монаху! Наоборот, следует радоваться, что один из его братьев – а они тут ему братья все – возьмет на себя часть забот о сестре в долгом и многотрудном пути.

В лицо фон Варен еще не всю братию успел запомнить, по именам тем более. Но спутника Сюрлетты как раз знал. Это был тот самый воин, спешенный при попытке атаковать тартар, которого он вообще первым из сёгютцев разглядел, мельком отметив европейское лицо.

Имя его было Имберт.

2

Двор крепости, казавшийся прежде таким просторным, теперь как будто сжался – двум сотням людей было тесно в замкнутом контуре стен. Народ Монтальи, окруженный цепью стражников епископа, ждал объявления своей участи. Загорелые лица, резкие южные черты, грубая одежда. И загадочное спокойствие.

Лютгер во главе своих шести солдат стоял у ворот, уступив место на ступенях донжона троим клирикам. Отец Теобальд, бледный, выпрямившись во весь рост, держал перед собой крест на длинном древке, словно рыцарский штандарт. Брат Герард ломким юношеским голосом произнес речь:

– Слушайте все! Церковь, основанная святым апостолом Петром, свидетелем жизни сына Божьего Иисуса Христа, не жаждет крови грешников, но лишь их исправления. Мы знаем, что заблудшие есть среди вас. Для них настал час покаяния! Дабы доказать принадлежность к церкви истинной, достаточно каждому произнести внятно священное слово, символ веры.

– Слово это сложено на языке богослужебном, – подхватил брат Симон. – Вам сей возвышенный язык неизвестен, но для правильного понимания я скажу это слово на языке мирском, а вы внимайте и усваивайте!

– Вы знаете меня, а я знаю вас, люди Монтальи! – вступил в дело отец Теобальд, вскинув крест. – Я даю вам торжественное обещание: те, кто приобщится к символу веры, тотчас вернутся к своим жилищам и повседневным трудам. А кто будет упорствовать в заблуждениях лишь потому, что заблуждения эти вы унаследовали от отцов и дедов, – тем предстоит долгий путь и тяжкие испытания. Подумайте хорошенько! Повторяйте слово в слово, пусть клирики не только видят, но и слышат ваше усердие!

Призыву священника кое-кто внял; к нестройному хору верных присоединились новые голоса. Латынь отражалась от стен и возносилась к небу, затянутому знойной дымкой.

– Прекрасно! – умилился брат Симон. – Вы не останетесь без паствы, отец Теобальд!

– Dei gratia, – ответил кюре. – Но это едва треть всего населения. И процедура на том не заканчивается.

– Что вы имеете в виду? – удивился брат Герард.

– Я имею в виду, что пора отделить грешных от праведных и готовиться к походу, – сухо напомнил кюре. – Первым, с вашего позволения, займусь я, а вы отдайте распоряжения бравому сержанту.

Не оглядываясь на монахов, он спустился во двор и громко объявил:

– Все, чьи голоса сейчас вознеслись к Всевышнему, подойдите ко мне! Вы же, промолчавшие, отныне во власти слуг монсеньора епископа. С ними вы отправитесь в путь. Но самые младшие и самые старшие останутся дома. Я, хранитель записей о рождении и крещении, знаю, кому из вас сколько лет, обмануть меня вам не удастся. Выходите все, кому нет одиннадцати и уже исполнилось шестьдесят!

Толпа зашевелилась; Лютгеру показалось, что добрых католиков стало немного больше, чем сказавших «Credo», но он ни с кем своим наблюдением не поделился. Доминиканцы, занятые разговором с сержантом, ничего не заметили.

Больше всего Лютгера поразило то, что «отделение агнцев от козлищ» прошло в полном безмолвии. Обнялись, посмотрели друг другу в глаза – и расстались. Даже дети не плакали.

«Они давно готовились, – отрешенно подумал он, сейчас особенно остро ощущая себя чужаком, северянином, германцем. – Предвидеть, каково будет испытание, не могли, но собирались с духом. Теперь собрать котомки в дорогу им нетрудно…»

Детей-малолеток набралось лишь семеро. Трое мальчиков и четыре девочки. Та самая компания, что так весело резвилась всего пару дней назад. Никому из них и близко не было одиннадцати лет: старшим, судя по виду, от силы сравнялось десять.

Они брели за священником, опустив головы. Алайзетту, самую маленькую, вела за руку Валенса. Ее родители стояли в толпе арестованных. Имберт наблюдал за кружением птиц в небе, видимо, потеряв всякий интерес к окружающему; Сюрлетта, прижав руки к груди, смотрела вслед дочери.

Странное бесчувствие, владевшее Лютгером, вдруг прорвалось. Подбежав к Имберту, он схватил его за плечи, яростно потряс, как охотничий пес встряхивает схваченную лису, еще немного – и кости хрустнули бы:

– Зачем? Зачем ты так поступаешь? Зачем вы все так поступаете? Как вы можете оставить свое дитя, малое дитя на произвол судьбы?

Другие пленники отшатнулись в стороны, но внимательно слушали. Имберт, так и не припомнивший спутника своих давних скитаний, вывернулся из его рук и ответил холодно:

– Ты служишь фальшивому богу и оттого слеп. Мы знаем истину. Чем скорее человек покидает круг земной, тем лучше для него.

Его жена слушала, кусая губы.

– Смерть в юном возрасте – истинное благо, – Имберт возвысил голос. – И мы с радостью пойдем навстречу тому, что нас ждет, ибо воссоединимся вскоре в светлом мире, далеко отсюда!

И тут Сюрлетта не выдержала:

– Мессен рыцарь, ради всего святого, выслушайте и меня! Я верую, как и мой муж, но его сердце очерствело, а я не могу, не могу… – слезы катились по ее увядшим щекам, пальцы, вцепившиеся в рукав Лютгера, дрожали. – Он не чувствует, он неродной отец!

– Неродной? – Лютгер заметил, что Имберт поморщился, как от укола.

– Да-да, отец моей девочки – другой человек, тот, которого вы сопровождали, который меня выкупил… – ее голос упал до шепота. – Вы же помните, правда?

Фон Варену даже не потребовалось кивнуть. Они поняли друг друга без слов и без жестов. Воистину отчасти прав Имберт, пускай не в том, что считал главным: слеп был Лютгер… И сейчас, и тогда, почти восемь лет назад.

– Прошу, позаботьтесь о моей Валенсе! Она особенная, не такая, как все!

– Это я уже почувствовал, – тихо сказал рыцарь. – Иди с миром, голубка. Не печалься ни о чем!

– Не буду! – постаралась улыбнуться Сюрлетта. – Бог сохранит тебя за это доброе дело!

Имберт закусил губу и отвернулся. Односельчане делали вид, что ничего не произошло. И разговор оборвался, потому что Матье Бовезан уже начал выстраивать своих подопечных в колонну по двое.

– Скоро отправляемся! – с озабоченным лицом подошел он к Лютгеру. – А вы с нами не собираетесь разве? Вам же тут делать вроде больше нечего, так?

– К сожалению, я не могу оставить крепость до возвращения капитана, – напомнил ему Лютгер, впервые радуясь тому, что согласился заменить эн Альберика.

– Жаль… Ну, ничего не поделаешь, тогда уж сами до Памье доберетесь.

– Я ведь не состою на службе у монсеньора. Его… (тут рыцарь некоторое время поколебался между выбором слова: «приказ», «просьба», «задание», – остановился на последнем) задание выполнил, дальше направлюсь по своим делам.

«Знать бы еще куда, – добавил он про себя. – И что станет моим главным делом?»

Сто четырнадцать душ ушли в неизвестность. Ушли молодые и рьяные монахи, довольные успехом, ушли бравые солдаты, недовольные тем, что не удалось порезвиться с поселянками вдали от бдительного ока епископа и надоевших жен. Не съеденных пришельцами кур выпустили погулять в опустевший двор. Собаки, увязавшиеся было за ушедшими хозяевами, вернулись по домам.

Лютгер, не в силах ничем заняться, оставил замок и пошел в обход его стен, приминая иссушенную солнцем траву. Из-под его ног взлетали стайками мелкие кузнечики и разноцветные жучки; взлетали – и возвращались обратно в свои травяные чащи.

– Мессен Лютгер! Вот вы где! Постойте!

Фон Варен оглянулся; к нему, размахивая руками, бежал Арнау.

– Что случилось?

– Нового ничего, мессен, – успокоил его мальчик, – я только хотел спросить… Можно я схожу к нашим в лес, расскажу, что тут было?

– Ты знаешь, где они находятся?

– Конечно, знаю! Мама всегда брала меня с собой, пока я не начал служить эн Альберику. Грибов-то они сколько нужно еще не насушили, возвращаться рано, да надо же им знать! Мама ведь здешняя родом, у нее в Монталье сестра единственная… Она осталась, не ушла, это ведь важно, правда?

– Без сомнения, важно, – признал Лютгер. – Я тебя отпущу, но сперва тебе следует разузнать, что делается в деревне.

– Так я уже сбегал! – похвалился Арнау. – Тетку повидал. Скучно там стало. Спасенные в храме молятся, старики по домам сидят, корки жуют, помереть хотят. Мальцов Валенса к себе забрала, и подружек, и парнишек. Говорит, будут сообща жить, козы есть и огород. Только я думаю, не выйдет у них: воду из колодца они достать сами не могут, и дрова колоть силенок не хватает…

– Не слыхал, кому-нибудь из солдат эна Альберика в хозяйстве воспитанники не требуются? – неожиданно для себя вдруг спросил рыцарь. – Может, бездетен кто или сыновей лишился?..

Это, конечно, могло решить лишь проблему с мальчишками, да и то наверняка не со всеми. Девочки точно никому не потребуются. Даже если среди них есть принцесса.

– Да наверняка нет, – парнишка искренне удивился вопросу. – Кому рано еще, а у кого своих по лавкам полно… Ха, это сам эн Альберик о таком, кажется, подумывал! Господь ему сына не послал, а об эту весну проходили жонглеры, и с ними был обедневший рыцарь с четырьмя сыновьями, мал мала меньше. Он игру с мечом показывал, это не зазорно, ну и на малой виэле бренчал вроде вашей, но так… куда ему до вас было, мессен… Да и с мечом – ну, не очень, в запрошлом году пара жонглеров из простых куда ловчее мечами играла… – Арнау запутался было, но сумел вернуться к своему рассказу. – Так эн Альберик к одному из его мальцов присматривался. Но эна Гауда ему и говорит с такой особой улыбкой: «Вы что же, брат мой, до внуков дожить не надеетесь?»

– Так и сказала? – фон Варен покачал головой. О бродячем рыцаре и его музыкальном инструменте он предпочел не высказываться.

– Ну да. Благородного отпрыска же не просто на воспитание берут, а взаправду усыновлять надо, чтоб был, кто после тебя останется. Но и вправду ведь когда три девицы родной крови, все уже на выданье, так внуков ждать недолго. И почти наверняка среди них мальчишки тоже будут…

Лютгер не ответил. Вовсе незачем произносить вслух то, что он думал по этому поводу.

– …А Пейре с матушкой своей к священнику жить перебрались! – Арнау вернулся к повествованию о том, что происходило в деревне. – Она раньше в семье брата своего жила, а те ушли все, она и не стесняется более.

«Вот тайна доброго пастыря и раскрылась, – подумал Лютгер с невольной усмешкой, хотя она и получилась горькой. – Но еще одна загадка остается…»

– Да ты все знаешь, как я погляжу! – сказал он уважительно.

– Всюду хожу, в оба гляжу! – гордо выпрямился мальчик. – Эн Альберик говорит, что из меня отменный лазутчик выйдет, когда подрасту!

– Весьма возможно, – согласился Лютгер. – Но если уж ты столь всеведущ, не объяснишь ли, почему капитан отослал свою семью и сам под благовидным предлогом удалился перед приходом посланцев епископа?

– Это тоже знаю, – сгоряча брякнул Арнау, но тотчас спохватился: – Ну… немного… Это такие давние дела…

– О нынешних делах я и сам осведомлен. Не бойся, я не намереваюсь навредить эн Альберику. Я просто хочу понять…

– Ладно, – начал Арнау, на всякий случай оглядевшись по сторонам. – Этот замок когда-то давно не королевский был. Владел им благородный сеньор, Бернар д’Алион…

– Герб с летящей птицей?

– Ага, он самый. И вся Монталья, и долина, и другие две, тоже с замками, все была его земля, а держал он ее под рукою графа де Фуа, и все они были… ну, как бы сказать… добрыми христианами. Вы понимаете? – Рыцарь кивнул. – В те годы за веру никого не наказывали, всяк верил на свой лад, лишь бы жил праведно. А потом пришли эти, северные, и король прислал сюда войско, чтобы наших победить. Сеньор Бернар был храбрый, долго держал оборону, а потом все-таки сдался, чтобы семью свою уберечь. И сказал, что будет подчиняться церкви. Владения у него отобрали, и уехал он куда-то далеко со своими близкими. Только веру-то он по правде не менял, и когда открылось это, схватили его и сожгли…

– Печальная история, – хмуро сказал Лютгер. – Однако при чем она к нашему капитану?

– Да при том, что он – внук сеньора Алиона. Отцу его граф в возмещение потери пожаловал хорошее поместье, этот самый Трес-Фонтс, да только одно взамен трех – не больно-то радостно. Потому у эн Альберика такой герб: три ключа от замков, у него отобранных.

– Но эту тайну своего рода капитан, как я понимаю, тщательно скрывает. Откуда же ты узнал?

– В уголке сидел, когда домна Лоба дочкам объясняла, почему у них мало приданого…

Вот оно как! Рыцарь, присягнувший на верность королю, добрый католик, вернулся комендантом в тот дом, где дед его был хозяином, к людям, чьи деды были его подданными и единоверцами. Открыто противостоять инквизиции он не мог, предать своих – тоже. И священник… Похоже, у него в прошлом те же воспоминания.

Честные, благородные, верующие люди вынуждены таиться, хитрить, изворачиваться. И таков итог многих десятилетий борьбы с ересью?

Лютгер сам удивился этим своим мыслям. Он ведь на стороне Церкви, он против тех, кто называет себя «добрыми христианами», будучи при этом еретиками… как против языческих «ужиков», которые носят литовские братья Добринского ордена… во всяком случае, некоторые из них…

Отпустив Арнау, рыцарь вернулся в замок, но сразу ушел к себе, ни с кем не заговорив. Отказался от обеда, от ужина и допоздна просидел в горнице у окна, наигрывая на ротте старые напевы своей родины.

Рассказ шустрого мальчишки о храбром решении Валенсы жить самостоятельно не выходил у него из головы.

Это только в балладе юная принцесса, потерявшись в дебрях, может провести своих оробевших служанок сквозь непролазную чащобу, найти в самой ее глуши потаенный домик, победить обитающего там людоеда и прожить со служанками под его кровом до той поры, когда года через два наткнется на них принц, отбившийся в лесу от охотничьей свиты. Из соломы соткут они одеяла, из своих волос спрядут силки для кроликов, из древесного луба – корзины… Будут собирать ягоды и коренья, вялить на ветвях мясо пойманных зверьков и птиц…

Здесь нет принцев и принцесс. Служанок тоже. Малолетние отпрыски еретиков привыкли ухаживать за собой сами, но…

Детям неведомы законы жизни, они не умеют заранее рассчитывать, они не вспомнили еще, что вслед за летом придет зима, даже здесь, в южных краях, неласковая. А ни подготовиться к зиме, ни выжить до весны без помощи взрослых им не по силам.

Но кто поможет? Старики, избавленные милосердием епископа от темницы и допросов, согласно устоям своей веры, скорее всего, будут думать лишь о смерти, а в быту они и сами беспомощны. Католические семьи? Они слишком напуганы и будут чураться детей закоренелых еретиков.

В крепости с малышами некому возиться. Будь здесь дамы, они могли бы взять одну-двух девочек в услужение, но не семерых же разом! Да и вернутся ли госпожи Лоба и Гауда раньше следующей весны?

Родители? Они сегодня сделали свой выбор: те, для кого дети дороже загробного блаженства, вняли призыву священника и произнесли чуждый им символ веры. Но те, кто, подобно Имберту, предпочли отречься от родительских чувств, на следствии, несомненно, будут упорствовать – а значит, не вернутся никогда.

Сюрлетта. Она тоже не вернется.

Он знал, о каком рыцаре рассказывал Арнау. Видел его пару месяцев назад, еще нося облачение мирского монаха и пребывая при одном из отрядов армии принца Эдуарда… То есть короля Эдуарда, ибо тот ведь и прервал крестовый поход, оставил Святую землю потому, что узнал: отец его умер, стало быть, ему настало время взойти на престол. Вот так – что для рядового крестоносца дезертирство, то для монарха право, даже долг.

Впрочем, о королевском выборе Лютгер тогда не задумывался особо. Ему было о чем, кроме этого, думать. О том, например, что надлежит делать ему самому, чтобы выполнить поручение Великого магистра. Он и тогда перебирал слова, ища подходящее по значению: приказ, совет, просьба… может быть, даже мольба… На «поручении» остановился, как на показавшемся в тот миг наиболее близким к истине, но потом засомневался.

Впору было и о том подумать, кто он вообще таков сейчас: человек в вагантской рясе, не понять – брат-рыцарь ли, просто ли рыцарь… монах, мирянин…

Поэтому в тех тяжких раздумьях встреча с рыцарем-жонглером оказалась, можно сказать, судьбоносной. Иногда бывает нужно увидеть кого-то, кому пришлось еще хуже, чем тебе.

Наверняка это был тот самый человек, который прежде побывал в замке Трес-Фонтс. То есть на самом деле обнищавшие до такой степени рыцари – редкость, но все же случается; однако тут уж один к одному. Четверо детей, фокусы с мечом, малая ротта. Не виэла – мальчишка слабо разбирался в музыкальных инструментах.

А вот эн Альберик ротту опознать мог бы – но с чего бы ему всматриваться и вслушиваться? Тем более что голос у ротты сейчас не совсем таков, заметно лучше, да и вид более ухоженный.

И вообще все у того рыцаря, имя которого Лютгеру показалось запоминать излишним, было плохо, кроме детей, мальчиков: лет семи, лет девяти и двоих близнецов еще на год постарше. Они как раз хорошо получились. Голодные только были. И измученные странствием, по словам отца, длившимся уже более года.

С непроницаемым видом выслушав его игру на ротте и с подлинным сочувствием – рассказ, барон Гилберт Глен, старший над этой частью Эдуардова войска, посмотрев налево и направо от себя, сказал: «Облегчим же ношу этого бедного человека! Пусть каждый из нас возьмет на воспитание по ребенку». И первым показал пример, взяв среднего. Двое ближних к нему баронов примеру последовали: один взял младшего, другой близнецов, потому что разлучать таких братьев противно божеским и людским законам. Этот последний, кажется, был не очень доволен, ну уж как-то да переможется: на доходы от баронского лена вполне можно воспитать нескольких «лишних» благородных отпрысков чужой крови. Усыновлять их на самом деле не обязательно, это только Арнау со своего шестка так виделось.

Рады ли были этому дети, никто не спрашивал. Отец же их, обнищавший рыцарь, был благодарен до крайности. Сразу же объявил, что теперь, скинув с плеч родительскую заботу, он сможет забыть о ротте, а мечу предаться уже не по-жонглерски, но по-воински, ибо отправится в Святую землю, чтобы примкнуть к крестоносцам. Теперь его выслушали молча, с каменными лицами: говорить это при тех, кто сейчас возвращался из крестового похода, было по меньшей мере бестактно.

Лютгер, улучив момент, негромко сказал ему, что Фолькер из Альцая [35] тоже был шпильманом, так что струнная игра благородного человека не марает. Рыцарь отвечал неопределенно (кажется, он впервые в жизни услышал о Фолькере – так что запоминать его собственное имя фон Варену снова расхотелось), после чего тут же подарил ему как благородному человеку ротту.

Этот дар фон Варен принял: несчастный инструмент уж точно был ни в чем не виноват. А страдания его в жонглерских странствиях соизмеримы с тяготами младшего из сыновей, самого слабенького.

Далеко же пришлось зайти рыцарю-жонглеру, прежде чем он набрел на тех, кто согласился принять у него детей. Наверно, иначе и не бывает. Вблизи от того места, где рожден, никому чужой ребенок не нужен. Да и вдали не обязательно таких найдешь.

Правда, в итоге жонглеру повезло: у него сразу всех взяли. И им повезло, чего уж там.

Таких, как Пейре и тем паче Арнау, можно было бы пристроить на воспитание или даже усыновление не хуже, чем детей того рыцаря, который и сам не знает имен благородных шпильманов, а смычком и мечом владеет одинаково скверно. Но вообще-то крестьянское дитя – не благородный отпрыск. В десятилетнем возрасте разница огромна, никак не выдать одного за другого.

Значит, десятилетних и не надо ни за кого выдавать. С двенадцатилетними было бы и того сложнее, но двенадцатилетних, к счастью, нет.

Но вот тех, кто моложе…

В долгом пути ребенка многому можно обучить. Наверно. Лютгер вообще-то не знал, как детей учат, но… как он сам учился, придется вспомнить.

А путь, хочет он того или нет, будет долгим.

И конечно, для той девочки, которая особенная, не такая, как все, удочерителя надо будет надо найти тоже особенного. Не такого, как для всех остальных.

– Уходить нужно, – вслух произнес фон Варен и поглядел в окно. – Сразу, пока тепло и горы проходимы.

Из этой долины дороги ведут не только в Памье. Мир велик.

Хоть бы эн Альберик возвратился поскорее!

Высшие силы услышали его мольбу. На следующий день пограничный дозор во главе со своим неутомимым начальником вошел в распахнутые ворота монтальского замка.

3

– В незапамятные времена не было ничего: ни людей, ни животных, ни даже тверди земной; был только безграничный простор небес, и витал в нем дух Творящий, источник света Божественного. Он мог приобретать любой облик, мог из частиц света создавать любые сущности. И сотворил он сонмы чудесных духов, прекрасных собою, кои не нуждались в пище и питье, ибо питал их свет Творца, но существа эти были малы и легко рассеивались в просторах небес…

Лютгер только головой покачал. Горазды простые люди на такие толкования. Хорошо, хоть никто из священников не слышит…

Нет в их отряде священника. Даже монашествующий рыцарь всего один – он сам.

Горит костер в ночи, меж барханов, со стороны не увидеть. Сидят вокруг него люди, рассказывают были и небывальщины. Так было по пути сюда, с другими спутниками, так будет всегда и со всеми. Это неизбывно.

– Тогда задумал Всевышний создать для них обитель, где они могли бы пребывать постоянно, – продолжал Имберт. Сюрлетта сидела рядом (она теперь ежевечерне садилась рядом с ним, и днем тоже стремилась держаться поближе, когда Лютгер не отсылал Имберта в дозорные разъезды – эта повинность общая для всех, никому привилегии не положены), и глаза ее сияли, как темные звезды. – Это дело поручил он двум духам более великим, сынам своим. Духи эти витали в звездном просторе в облике птиц; один был светлым соколом, а другой – темным коршуном. Они обладали равными силами и способностями, но одному досталось чуть меньше пламени небесного, чем другому. Однако поначалу оба усердно трудились, исполняя задачу Творца. Сам же Отец их удалился, куда – неведомо.

Что-то трактовка Священного Писания сделалась уж совсем вольной. Правду братья-священники говорят: нельзя простецам разрешать самостоятельные суждения в таких вопросах, только под руководством клириков…

– И вот стали зажигаться на небесах звезды, которые только кажутся нам маленькими светилами, а на самом деле это прекрасные миры…

Рыцарь уже шагнул было ближе к костру, но Имберта и без него прервали: кому-то не терпелось порассуждать о звездах:

– Вот говорят: «Клянусь небом и ночным путником!» – торопливо зачастил этот кто-то (молодой парень, его по имени никто не называл, а звали Заика, но сейчас он позабыл об этом своем дефекте). – А что такое «ночной путник»? Это – звезда, пронизывающая небеса своим светом. На этой звезде бдит твой ангел-хранитель, отдельный для каждого. Нет души, при которой не было бы хра-хранителя. Без него мы все – тьфу! Пусть посмотрит ч-человек, из чего он создан. Он создан из из-из-изливающейся жидкости, которая выходит между ч-ч-чреслами и г-грудными к-к-костями; если б-бы не ан-анг-гел-хра-храните-тель…

Заика словно увяз в петле, которую накинуло на его речь неуклюжее, сбивчивое горло. И кто-то другой (не Имберт), перехватил рассказ:

– Воистину, Господь способен вернуть всякого. В тот день, когда будут испытаны все тайны и раскроются они, тогда не будет ни у кого ни силы, ни помощника. Воистину, бессильны наши души перед волей Всевышнего, ибо она – Слово различающее, а не человечий замысел. И горе тем, что замышляют козни, ибо Господь замыслит козни против них, покончит с отсрочкой, данной Им неверующим, и не промедлит с ними нисколько!

– Клянусь небом, возвращающим влагу земле и самому себе небесные тела, которые восходят с одной стороны и заходят в другой! – пропел из темноты голос Сюрлетты. – Клянусь землей, расходящейся при прорастании растений и при воскрешении мертвых!..

Все умолкли.

– Я продолжу? – сухо осведомился Имберт. – И зажглись на небе звезды, которые по природе своей есть прекрасные миры, где дети света проводят века, вознося хвалы Творцу, познавая глубокую мудрость Его, любя друг друга безгрешной любовью.

– Безгрешной – это как? – поинтересовался его сосед.

– Любовь душ безгрешна, потому как нет у них тела, ни женского, ни мужского, – охотно пояснил Имберт. – Для них трудился дух-сокол, и брат-коршун не отставал от него, но, наконец, возжелал он превзойти брата – создать нечто такое, что поставило бы его наравне с самим Творцом. Мир-то он сотворил быстро, огромный и на вид красивый…

– Это наша Земля, что ли? – ошеломленно спросили с противоположной стороны костра.

– Именно. Горы, леса, рощи, реки, цветы… Вот только не было там живых существ. Тут дух-коршун понял, что души творить может лишь Всевышний, и ничего иного ему не осталось, как хитростью переманить еще не расселенные души в свой мир. Но стоило им поверить ему и спуститься, как тут же лишались они свободы, обретали прочные оболочки, ибо таков был закон тверди земной. Холод, голод, хвори и стужу зимнюю узнали они, и стали громко стенать и жаловаться, и услышал их Всевышний в неизмеримой дали. Разгневался он: «Ты заветы мои нарушил, злое дело совершил! Ступай же в мир, созданный твоим тщеславием. Навеки пребудет он под твоей властью, твори в нем что хочешь, но ни тебе, ни душам, соблазнившимся твоими обманами, не будет отныне доступа к звездному простору!» Но дух-сокол, сочувствуя несчастным душам, умолил Всевышнего смягчить наказание. Так людям была дарована смерть.

– Вот так подарок! – удивился тот же голос, что спрашивал о Земле. – Что же такое тогда проклятие?

Теперь Лютгер рассмотрел этого человека. Звали его Бертран, а больше и сказать о нем было нечего: один из христианских воинов, которых Осман-соправитель включил в резервный отряд. Тяготы пути сносил наравне с прочими, в дозоре не спал, а до чего еще предводителю может быть дело?

– Проклятие – дело смертных, – голос Имберта звучал бесстрастно. – Когда человек произносит проклятие, оно возносится к небу, но двери неба закрыты для него. Тогда оно опускается на землю, но и земля закрывается от него. Мечется оно, как дикий зверь, ищет способа убежать, однако не может. И, поняв это, бросается, наконец, к тому, кто был проклят. Если он заслуживает проклятия, то поражает его, а если нет – отскакивает, как стрела от камня, на того, кто произнес проклятие.

Все вновь замолчали. Кто-то пододвинул в костер обрубок саксаулового дерева.

Имберт простер к огню руки, словно не чувствуя жара. Сюрлетта, пододвинувшись вплотную, повторила его движение – вздрогнула, отдернула было ладонь, но тут же овладела собой и вновь простерла ее над пламенем.

Так они и сидели, держа руки над костром. Казалось, сейчас запахнет горелой плотью – но все же языки пламени вились понизу, оставаясь далеко от человеческой кожи.

Тут только у Лютгера будто пелена с глаз спала. Протягивая руки к огню, друг с другом Имберт и Сюрлетта прикосновений не искали. Все прошедшие дни пути не искали тоже. И уединиться никогда не пытались, хотя держались всегда рядом, как двое борзых в инопородной своре, среди гончих и волкодавов…

– И все равно – смерть как дар, да еще не от Господа, а от слуг Его… – вновь заговорил Бертран, он не хотел сдаваться. – Разве это милосердно?

– Конечно! – на сей раз Имберт отвечал с предельной убежденностью. – Смерть избавляет нас от бренной оболочки, от ига отца зла. Солнце и луна – светила, созданные духом добра, – постоянно напоминают людям о том блаженстве, которое ожидает их за пределами земной юдоли.

Эти рассуждения, во всяком случае, излишне вольными не выглядели. Кто и спорить будет, что эта земная жизнь, ничтожная – лишь приготовление к грядущему вечнобытию…

На «вечнобытии» Лютгер и задремал ненадолго – все же на него забот в этом пути к христианским землям ложилось больше, чем на кого бы то ни было. Поэтому они до сих пор продвигались без потерь, ни в одну стычку не ввязались, да и вообще никого не встретили. Вот так провести свой отряд сквозь чужие земли, словно иголку сквозь ткань, – это и есть высшее мастерство предводителя.

Пробудился он, когда в разговоры у костра вклинился новый голос, но вообще-то мог дремать и дальше: Октав (носивший прозвание Меченый за шрам поперек лица, а больше о нем, опять-таки, и сказать было нечего, ни дурного, ни особо хорошего) завел рассказ о делах удивительных, но с трактованием Писания не связанных. Говорил он об обстоятельствах, при которых попал в плен. Граф Раймунд Отважный, недооценив вражеские силы и не желая биться в осаде, повел конницу на подступивших к замку магометан и погиб, так что вся оборона легла на плечи его вдовы. Добродетельная графиня держала крепость долго и умело: скрывая малое число ратников, приказала разместить на стенах, где недоставало бойцов, чучела в шлемах и со щитами, сама стреляла из арбалета по подступающим с лестниц врагам, установила равную раздачу воды и пищи… Всю живность осажденные давно уже съели, но одну свинью дама Годьерна берегла до последнего, более того, приказывала кормить отборной пшеницей. Когда же припасы иссякли вовсе, а люди взроптали, приказала зарядить эту свинью в пращу метательной машины и бросить в неприятельский лагерь. Выглядело это так, будто осажденные желают оскорбить сарацин запретным для их веры животным, но была у графини надежда, что осаждающие, увидев, сколь жирна свинья, решат, что у людей в замке припасов хватает, и отступятся…

– И что же? – прозвучало сразу несколько заинтересованных голосов. Лютгер едва удержался, чтобы к ним не присоединиться.

– Ну, я же здесь, – вздохнул Октав. – Стало быть, через сарацинское рабство прошел.

– Не с-стали они с-свинью ос-сматривать? – спросил Заика. И, не сдержавшись, зевнул, чем вызвал чей-то смешок.

– Может, и стали, – пожал плечами рассказчик. – У них какое-то совещание произошло, предводительский шатер до утра был освещен факелами, а на следующий день они понемногу начали перемещать войска, штурмовать нас не пытаясь. Видать, ожидали: прилетит им на головы еще одна жирная свинья или нет. А когда ни в тот день, ни назавтра ничего такого не случилось…

Он тоже не смог подавить зевок.

И все как-то одновременно поняли, что время ночного бдения подошло к концу. Завтра их ожидали обыкновенные труды походного дня: христианские земли уже близко, много ближе, чем покинутый ими Сёгют, но до них еще много дней пути…

Лютгер на всякий случай напоследок еще раз обошел цепь дозорных. Они службу несли как должно – а вот он едва не заснул на ходу, совсем глаза слипались. Брел и, точно наяву, видел, как предстает перед Великим магистром, давая ему отчет о поездке, как упоминает, оставшись с братом Анно наедине, о предложении старого бейлербея… И как Анно фон Зангерсхаузен, выслушав его, говорит…

Говорит…

Часть VI

1

Анно фон Зангерсхаузен, Великий магистр Тевтонского ордена, молчал.

Лютгер не видел его более семи лет. То есть не видел вблизи. Силы Ордена невелики, братьев-рыцарей всяко менее полутысячи, да и крепостей они в Святой земле удерживают не так уж много… точно меньше, чем семь лет назад. Потому издали, в бою или когда капитул собирается на заседание большим кругом, даже рядовой рыцарь магистра увидит. А фон Варен отнюдь не был рядовым.

В зале висел полумрак, сгущаясь к потолку: солнечным лучам было трудно протискиваться сквозь окна-бойницы, но настенные лампы, заправленные оливковым маслом, оттесняли тьму вверх от высоты человеческого роста.

Сейчас, когда фигуру брата Анно не облегали доспехи и магистерский плащ, он казался мальчиком. Но мальчиком пожилым, даже одряхлевшим. И очень, очень усталым.

– Я прибыл по твоему зову, брат Анно, – повторил Лютгер. – Дозволишь войти?

Он так и продолжал стоять на пороге зала, поэтому говорить пришлось громко.

– Входи, брат Лютгер, – магистр сделал приглашающий жест. – Садись…

Голос его, во время прошлого их разговора по-молодому звонкий, тоже состарился. Хотя… Да нет же, слышал он недавно, как брат Анно команды отдает – звучно и чисто его голос звучал! В тяжелой боевой броне магистр тоже держался так, как дай Бог кому помоложе.

Так что не старость причиной…

Он придвинул скамью, сел.

– Догадываешься ли, брат, по какому поводу я посылал за тобой? – Великий магистр смотрел в пол. На своего собеседника доселе вообще ни разу не глянул.

– Нет, брат Анно, – честно ответил Лютгер. – Разве что капитул вдруг решил, что я все-таки надобен Ордену в качестве ширммейстера. Для обучения вновь прибывших братьев или еще для чего.

– И ты не радостен, – усмехнулся магистр.

– Радостен, не радостен… – Лютгер тоже позволил себе улыбку, – это чувство для мирян, брат Анно. Но вообще-то мне кажется, что больше пользы я принесу на своем теперишнем месте. Стены Приюта четверых уже восстановлены, а вот цистерна для дождевой воды – отнюдь, поэтому осады замку не выдержать.

«Приютом четверых» с некоторых пор звался малый замок, год назад захваченный сарацинами (тогда погибли четыре брата-рыцаря, простых же ратников и вовсе под сотню) и вот недавно отбитый назад. Он при этом был сильно разрушен – и восстанавливали его сейчас под руководством Лютгера.

А что никакого наплыва новых братьев не было как минимум последние пару лет, хорошо знали они оба.

– По этому поводу можешь возрадоваться, брат, – теперь они, наконец, смотрели друг другу в глаза. – Как «мастера защиты» капитул тебя в столичную крепость не вызывает… хотя, на мой собственный взгляд, именно на этом месте ты бы принес Ордену наибольшую пользу. Тут другое…

Магистр снова замолчал, как перед тем, как сказать о «коротких стременах» при их позапрошлой встрече, которую они сейчас, вольно или невольно, воспроизводили.

– Скажи, брат мой, – усталость в голосе фон Зангерсхаузена словно бы удвоилась, – кто заплатил за тебя пассагий?

Вот уж этого вопроса Лютгер не ждал вовсе. Мысли его смешались. Пассагий – взнос на перевозку нового орденского брата в Святую землю. Теперь, как говорят братья недавнего обета, его платят сразу при вступлении в Орден. Когда вступал сам фон Варен, это было не так, но…

– Великий магистр уплатил, брат Анно.

– Неужели я? Или брат Поппо [36]?

– Нет, брат Анно, не ты и не он. Еще Добринского ордена хохмейстер, Герман фон дер Люхе.

Действительно, «Великим магистром» главу Добринского ордена называть было как-то неудобно, во всяком случае – из недр ордена Тевтонского. То еще величие: начальник над тремя дюжинами братьев-рыцарей при четырнадцати дюжинах ратников общим счетом! Вот первый из добринских магистров по своему могуществу и вправду мог зваться великим… но он и вовсе был мирянин, Конрад Пяст, польский князь из Кракова [37].

– Сколько марок серебра?

– Кажется, сорок марок по весу Восточных земель, брат Анно. В точности уже не помню.

– Не так уж много… – магистр покачал головой.

«Это смотря для кого!» – подумал Лютгер с внезапной досадой, хотя ранее был уверен, что все эти чувства давно отболели. Шесть золотых леопардов [38] слишком могущественны, чтобы понять, насколько не до жиру приходится иной раз гербовым зверям попроще.

И птицам тоже. Ибо на гербовом щите Варенов красовался фазан. Белый, потому что на золото заслуг не накопилось; в левом повороте, летящий…

Доходы от владения Зангерсхаузен, наверно, позволяют пассагий хоть десять раз ежегодно платить без ущерба для хозяйства. А в замке Варен годовой приток, если его серебром исчислять, против этого даже не как ручей против реки – но как лесной родник, едва струящийся по моховому ложу. Особенно когда полный набор рыцарского вооружения и лучший из коней, принадлежащие сыну-наследнику, вместе с этим наследником уже утекли сквозь пальцы в Орден, и не дать ему этого было нельзя.

Забудь, рыцарь. Нет у тебя больше герба, ты сам так решил, уступив его младшему брату. И не возродиться белому фазану на магистерском гербе. Это тоже решил ты сам – и тоже не вчера. Восьмой год идет этому решению.

– И что тебе сказал при этом брат Герман? – фон Зангерсхаузен вдруг всем корпусом подался вперед. – Вспомни как следует, брат Лютгер, и ответь обдуманно…

Фон Варен действительно задумался, прежде чем дать ответ. Правда, главный вывод он для себя уже сделал. Сдать меч при входе в магистерскую резиденцию от него не потребовали, это требование для брата-рыцаря, не осужденного орденским судом, вообще немыслимо – однако предполагайся нечто такое, рядом с магистром все время были бы несколько человек при полном оружии. А они беседуют наедине.

– Сказал: «С честью носи знак своего Ордена, – бестрепетно произнес Лютгер. – Ибо он есть свет Христов для язычников». Велел помнить о его основателях. Быть верным приказам капитула: «Да пребудет это для тебя вечным законом». Ничего более не сказал.

Они оба понимали, что не такое уж это «ничего более», раз такой вопрос вообще возник. Магистр Герман ни слова не сказал о том, знак какого ордена Лютгеру предстоит нести и приказам какого именно капитула надлежит повиноваться.

Тогда Лютгер по молодости даже не задумался об этом: ведь Добринский орден переходит в Тевтонский, значит, и он – тевтонец, пусть даже добринец… Разве прекращает зубр быть зубром из-за того, что он бык?

Молодость давно миновала, но вообще-то орденский брат имел полное право не задумываться о таких подробностях даже сейчас. Однако Лютгеру, что уж тут поделаешь, доводилось пару раз слышать, что Добринский орден, в отличие от Ордена меченосцев, не был «слит» с Тевтонским, присоединен к нему: в папском указе и совместном решении капитулов какая-то иная формулировка использовалась.

Да, добринские законы сейчас не действуют. Но они не умерли. Они остались в прошлом – и действуют оттуда.

А иногда все-таки имеет значение, какой ты бык – лесной зубр или степной тур.

– Теперь ответь еще более обдуманно, брат. Как было сказано в точности: с честью носи знак своего Ордена – или звезду своего Ордена?

А вот об этом Лютгер и не подумал…

– Не помню, – ответил он сразу и твердо. Был честен: много лет прошло, а в пору последнего разговора с фон дер Люхе он в словах магистра тайных смыслов не искал, горел молодым восторгом – отправляется в Святую землю, будет отвоевывать Гроб Господень у неверных! – Но хохмейстер Герман, наверно, не забыл. Можно у него узнать – если он жив…

Мысли его, тем не менее, заметались. А что, если и вправду в словах его тогдашнего магистра прозвучало «звезда»? Как раз на то и похоже: Вифлеемская звезда, «свет язычникам»… на левом плече, над рукоятью обращенного вниз меча, того же цвета, что и звезда – багряного… И каков был его ответ, молодого брата-рыцаря своему Великому магистру? Если память не обманывает – это были слова клятвы!

Выходит, он присягнул повиноваться Добринскому ордену, даже когда станет братом-тевтонцем?

– Герман фон дер Люхе жив, – кивнул брат Анно. – Во всяком случае, был жив, когда один верный брат отправил мне письмо из… (магистр шевельнул пергамент с сорванной печатью, лежавший перед ним на столе) из города под названием Жигочин. И, конечно, к нему найдется немало вопросов… Но он, судя по всему, сейчас недоступен. Даже для ландмейстера по делам Ордена в Пруссии.

Фон Варен принял эти слова бесстрастно. При разговоре с равным пожал бы плечами, но с магистром такое не подобает.

– Во всяком случае, были и есть братья, с которыми он говорил о звезде, – продолжал фон Зангерсхаузен. – У некоторых из них эта звезда до сих пор на левом плече. Не на орденском одеянии – под ним. Прямо на теле.

Лютгер ответил недоумевающим взглядом.

– Растравливают себе ранку шестигранным острием стрелы, – пояснил магистр. – Посыпают его rot puluer обильней, чем нужно для простой остановки крови. А ведь сказано: «Не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен»! [39]

«Вообще-то было сказано: “Ради умершего не делайте надрезов…”» – вспомнил Лютгер: в латыни он был тверд и Писание знал изрядно. То есть это запрет на похоронные и траурные обряды по языческому образцу. Вот уж в чем Добринский орден точно подозревать не стоит! Но если кто-то из добринцев действительно наколол у себя на теле багряную звезду…

Орденскому брату до`лжно блюсти плотскую чистоту, однако именно поэтому не подобает без крайней нужды открывать тело пред лицом других братьев – это прямой путь к греховным соблазнам. Но в жизни и смерти, конечно, иной раз случается. Как у Христиана фон Гинзрота, когда он спасал благородных дам. Либо при перевязывании раны. Или, наконец, когда тело твое заворачивают в саван.

– У меня звездчатый рубец лишь на ноге, брат Анно, – холодно ответил он. – Не считал, сколько лопастей нес наконечник той стрелы, но красным порошком рана была засыпана густо. Помнится, ты спрашивал, хорошо ли зажила она.

Очень обидно будет, если сейчас фон Зангерсхаузен прикажет ему обнажить плечо. Тогда Орден убедится, что там ничего нет, и вправду только после осмотра его мертвого тела. Причем еще несколько тел к нему добавится. Тело магистра – наверняка.

Жаль. Очень хорош магистр на своем месте, очень нужен он сейчас Ордену. Особенно если учесть, кто сменит его. Выбор расширенного капитула, как считается, предугадать нельзя, но каждый шлем и каждое седло сейчас знает: доведись выбирать нового магистра прямо теперь – станет им Хартман фон Хельдрунген, великий комтур и специалист по церквям.

– Да не о тебе речь, – брат Анно устало махнул рукой. – Но уж поверь, есть такие. И амулеты в виде змей у них… у тех, что по дедам или матерям – из крещеных литовцев… Такие вот ядоносные аспиды, свившиеся кольцом…

– Ужи, – невольно улыбнулся фон Варен. – И они как раз не ядовиты. По тамошним поверьям – усмирители штормов, спасители корабельщиков, защитники детей.

– Ох, брат мой, – магистр покачал головой. – Как вижу, и ты знаток этих поверий…

Благоразумнее было бы промолчать, но ведь и плечо в случае приказа обнажить благоразумней – а нельзя. Поэтому Лютгер негромко пропел, за неимением инструмента отбивая ритм пальцами по столешнице:

– А если уж вползает к ним в жилище, Ему во славу Божию литвин От века не отказывает в пище: Пьют молоко, и ковш у них один. И, зла не причиняя, в колыбели Гад на груди младенца мирно спит, Свернувшись в бронзовое ожерелье… [40]

– Да, ожерелья. Бронзовые, – медленно произнес Великий магистр. – Что само по себе есть нарушение орденских обетов, а еще и… Значит, это уж, а не аспид?

– Водяной змей, – кивнул Лютгер. – Требующий поклонения за помощь. Языческая мерзость. Но сложно не знать о ней, если начало жизни провел в тех краях…

«…и не научиться, пусть против воли и веры, ценить красоту «змеевых песен», если уж вообще что-то ценить умеешь…» – этого он вслух все же не сказал. Изменив ритм, пропел снова:

– Море ль свирепеет, Темен день, как ночь, — Он один сумеет Рыбакам помочь. Только непокорным Гибель суждена: Их на дне просторном Леденит волна. В глубине пучины Встретит их в упор Ледяной, змеиный, Неподвижный взор… [41]

Потом они сидели молча столько времени, сколько требуется, чтобы дважды «Отче наш» прочитать.

– Ладно, брат Лютгер, – нарушил молчание фон Зангерсхаузен. – Об ужах мы поговорили. О том, что существует мнение, будто в Святой земле Ордену не удержаться и следует переносить его деятельность в другое место… в Мазовию и Пруссию, куда у нас уже есть приглашение от тамошнего властителя, – магистр вздохнул, и вздох этот Лютгеру был очень понятен, – я с тобой говорить не буду. Равно как и о том, что у части братии возникли разногласия, кому там быть старшим.

Он значительно посмотрел на своего собеседника.

– Итак, брат-рыцарь, ничего этого я тебе не скажу. Но вопрос все же задам. С кем ты и кто ты? Каков твой девиз: «Helfen – Wehren – Heilen»? Или…

Пауза повисла в воздухе – легкая, как паутинная нить, через несколько мгновений наливаясь сталью, тяжелея бронзой ужиных ожерелий, расплавленным свинцом. И так просто ответить… Так очевиден ответ…

– «Armis et virtute», – пробормотал Лютгер. – «Оружием и отвагой».

Магистр ждал, давая возможность исправить сказанное.

– Прости, брат Анно, – фон Варен задержал дыхание. – Я не должен был сейчас произносить родовой девиз, доставшийся мне от предков. Но его я сменил на девиз «Fratres glаdiferi militiae Christi», вступив в Добринский орден в городе Добрин, а не в братство госпиталя Святой Марии, что в Иерусалиме. И на плаще, который я надел тогда, был алый меч и звезда Давида. Потом, ты знаешь, я сменил его на плащ с черным крестом – и ни разу не ославил. (Магистр кивнул.) Но не мне решать, в какой степени капитул одного ордена должен подчиняться другому. В твой орден, брат Анно, я перешел по велению своего капитула, им же был оплачен пассагий, иначе бы меня здесь просто не было… – Он облизал вдруг пересохшие губы, – и если, как ты говоришь, в будущем он может отдать мне прямое распоряжение, придется этому приказу подчиниться. Даже если он будет идти вразрез с твоим приказом.

Казалось, пламя на фитилях масляных ламп качнулось, будто порыв холодного ветра пролетел по залу.

– Но сейчас я нахожусь под твоим командованием, магистр Анно, – торопливо, не давая себе времени передумать, произнес Лютгер, – и повинуюсь лишь твоим приказам! Любым. Если Ордену нужна моя верность, мой меч, моя жизнь – приказывай, я готов! «Helfen – Wehren – Heilen».

– Ты еще о языке забыл добавить, – невесело ответил фон Зангерсхаузен.

– Что, брат Анно?

– Просто у нас ранее уже был разговор о том, что если служба, по соизволению Господа, на пользу Ордену – то она и в радость. И ты предложил тогда в мое распоряжение все, чем владеешь: знание сарацинского наречия, навыки метания тех дротиков, которыми пользуются в добринских краях… Но очень мудрено ты мне ответил сейчас. Знаешь, какое решение в столь же мудреном случае принял сирийский купец, стоя над сундуком?

* * *

Как не знать… Проведя на Востоке больше лет, чем в краю, где звучат «змеевы песни», восточные притчи тоже хорошо успеваешь выучить.

Эта притча повествовала о сирийском купце, что был женат на красавице гораздо моложе его. Однажды вечером, когда он вернулся из поездки раньше обычного, к нему подошел преданный слуга и поведал, что женщина эта, его госпожа, ведет себя подозрительно. Подолгу запирается она в своих покоях, где стоит огромный сундук, который достаточно велик, чтобы вместить человека. Прежде, всем было известно, в этом сундуке хранились ее запасные наряды, но сейчас, похоже, в нем есть кое-что еще. Или кое-кто. Не старому слуге об этом судить – госпожа запретила ему заглянуть под крышку.

Обеспокоенный купец вошел в комнату жены и нашел ее в еще большем беспокойстве, сидящей перед тем самым сундуком.

«Не хочешь ли ты, дражайшая супруга моя, показать мне, что там внутри?» – спросил он, может быть, более мягко, чем любой другой на его месте, ибо поистине дорога его сердцу была юная красавица. Долго та искала причины, чтобы не сделать этого: сетовала на глупость подозрений слуги, гневалась, что муж ей не верит, горько жаловалась, что он разлюбил ее… На все эти слова купец отвечал лишь: «Не проще ли открыть сундук?» Наконец призналась красавица, что он заперт. Потребовал купец ключ. Та сняла его с шеи и сказала: «Прежде чем взять, удали слугу!» Поступил купец мудрее: приказал выйти и слуге, и жене. Той ничего не оставалось делать; протянула она мужу ключ и удалилась, крайне смущенная и трепещущая.

Долго сидел купец перед сундуком и размышлял. Затем, так и не отперев замок, позвал он четырех своих сильных рабов, сопровождавших его в караванных поездках. По его приказу отнесли они сундук в отдаленную часть сада и закопали его там, не открывая.

И с тех пор об этом в доме не говорилось ни слова. А купец с женой жили душа в душу.

– Что ж, брат Анно, – тяжело проговорил Лютгер. – Если ты просто для ясности хочешь закопать меня, не открывая, – да будет то на пользу Ордену.

– Я-то не хочу, – покачал головой магистр. – Но золотой лев жаждет твоей крови…

Лютгеру потребовалось несколько мгновений, чтобы сообразить. Великий комтур тоже вправе соединять на плаще орденский крест с элементами родового герба, и у фон Хельдрунгена это золотой лев, косо перечеркнутый двуцветным жезлом.

Более семи лет назад, вернувшись из Турана, Лютгер добился аудиенции у брата Хартмана и передал ему меч Бруно – вместе с рассказом о том, как пал, исполняя орденский приказ, племянник великого комтура, доблестный рыцарь в достойном бою. Брат Хартман выслушал рассказ от начала до конца, не перебивая, меч принял, все должные слова произнес, включая благодарность, – но во взгляде его сквозила чистая, как огонь, раскаленная ненависть.

Причем это ведь он еще не знал, что произошло между Лютгером и его племянником за день до того боя. И не узнает никогда. Фон Варен этого даже Великому магистру не рассказал.

– Но леопард – не лев, – брат Анно со значением посмотрел на Лютгера. – Да и притча о купце тоже не единственная. Есть еще история о халифе и айяре, притворившемся врачом. Ее ты, наверное, тоже знаешь?

И снова: как не знать! Кто же не слышал рассказов об айярах, ворах и хитрецах, лазутчиках на службе и по найму, бывало – убийцах не хуже гашишинов, а бывало – воинах под стать джигитам… Но чаще всего, конечно, были они ворами и обманщиками.

А притча о Самак-айяре, выдававшем себя за лекаря, – среди дюжины самых известных.

Рассказывают, что это было еще при халифах, до того, как магометанские владения раздробились на ханства и султанаты, – но имени халифа, при котором все случилось, рассказчики не упомнили. В отличие от имени айяра.

Однажды дворец халифа обокрали. Его стража тотчас бросилась искать в городе чужестранцев, так как халиф резонно полагал, что никто из местных не осмелился бы на такое, а значит, вором мог быть только иноземец. Обыскивая все караван-сараи, стражники наткнулись на ловкача Самака, который успел спрятать награбленное, но не сумел вовремя укрыться сам. И не удовлетворившись его заверениями, что он – лекарь, привели его к халифу.

– Говоришь, ты врач? – спросил тот.

– Да, я врач, но особого рода, – ответил айяр.

– Тогда немедленно излечи кого-нибудь, или будешь подвергнут пытке, – сказал халиф.

– Как и у всех целителей, у меня есть свои правила, – отвечал Самак-айяр, потому что, хотя и не ожидал он, что будет схвачен, прежде чем уйдет из города, все-таки у него был заготовлен план и на этот случай.

– Что ж, раз ты не отказываешься проявить свое целительское искусство, ладно, придерживайся своих правил, – разрешил халиф.

– Мое правило таково – больного выбираю я сам.

– Ну и выбирай, но такого, чтобы он был очевидно болен, – сказал халиф. – Поэтому не вздумай требовать, чтобы тебя провели по городу, где у тебя могут найтись сообщники. Ищи больных тут, прямо в моем дворце.

– Нет ничего проще, – ответил Самак-айяр. – Видишь, о повелитель, вон того человека? Я берусь исцелить его.

– Воистину, это доказывает, что ты – врач особого рода! – в изумлении воскликнул халиф. – Ибо это мой зять, он слеп на оба глаза уже много лет, и, право, тебе потребуется все твое искусство, чтобы вернуть ему зрение!

– Я готов приступить, – сказал айяр, направляясь к зятю халифа.

– О повелитель! – в испуге прошептал на ухо халифу главный визирь. – Помнишь ли ты, почему именно этот человек стал твоим зятем? Если ему сейчас и вправду вернут зрение…

А дочь халифа, надобно сказать, была столь уродлива, что в мужья ей пришлось искать слепого.

– Достаточно! – вскричал халиф. – Поистине, я больше не подозреваю этого человека в краже и верю, что он врач. А теперь гоните его прочь из моего дворца и больше никогда сюда не пускайте.

Эта притча уже грела душу, а не вымораживала ее. Значит, магистр предпочтет не прозревать, чтобы сохранить нечто большее, чем то, что могло дать тщательное расследование?

Спокойствие в Ордене. Приостановленное рвение золотого льва, который, похоже, норовит замахнуться на то, что должно быть подвластно шести леопардам. Да уж заодно и жизнь Лютгера, которая тоже кое-какую ценность имеет!

Смущало другое. Айяра в той притче выставили прочь из дворца – но ему того и надо было. А с ним, фон Вареном, как собирается брат Анно поступить?

– Как в притче о халифе и суфии, – магистр без слов прочел его мысль. – Помнишь?

Эту притчу он помнил тоже.

История повествовала, наверно, о каком-то другом халифе и об одном из суфийских учителей. А относилась она ко времени, когда суфии в халифате были вне закона. То есть лишь Всевышнему ведомо, о каких годах речь, – это повторялось несколько раз, даже и сейчас иные из мусульманских владык не терпят суфиев.

Тот учитель, зная о награде, объявленной за его голову, решил, что скрываться – не для него, а спасаться бегством – тоже, ибо закончится это тем, что будешь пойман и убит в побеге, как пес. Потому он сам предстал перед халифом. Тот сперва очень удивился такому проявлению смиренной покорности, но тем не менее сразу же подписал смертный приговор, уже заранее приготовленный, вручил его начальнику своей стражи и лишь после этого обратился к учителю:

– Вы, суфии – странные люди; однако, если ты ищешь мученической смерти, я охотно дарую ее тебе.

Суфий отвечал:

– Я по своей воле сдался тебе, освободив твоих людей от труда заниматься поисками. Разреши мне за это самому предстать перед палачом.

Халиф кивнул – и учитель был отправлен на казнь в сопровождении пары стражников. Когда они приблизились к открытому двору большого караван-сарая, где в тот день ожидал распоряжений старший палач, сидя у огромного костра вместе со своими друзьями, помощниками, рабами и слугами (ибо главный палач халифа – высокая должность, велика его власть, много людей ходит под рукой его), суфий обратился к своей охране:

– Теперь оставьте меня, так как человеку моего положения, который сдался добровольно, негоже терять достоинство даже в такой момент.

Стражи, привыкшие ценить мужество, согласились с ним; остались они на месте, когда их поднадзорный пошел вперед, а убедившись, что он приблизился к палачу с приговором в руках, и вовсе удалились.

Палач, в удивлении посмотрев на посетителя, сказал:

– Мне сегодня предстоит работа? Ты принес приказ от халифа?

Не передав приговор палачу в руки, суфий бросил бумагу в огонь. После чего воскликнул:

– Я пришел сюда, как видишь, по доброй воле и без конвоя. Да, я был у халифа, я сдался ему сам, и я бросил приговор в костер, ибо возмущен его несправедливостью. Ведь человеку моего происхождения, образования и положения подобает почетная ближняя ссылка, а не изгнание в далекий Хорасан, где некому оценить мои знания, не с кем мне вести ученые беседы, да и жить придется впроголодь!

– От тебя ничего не зависит! – гневно взревел палач. – Не тебе решать, в какое место быть сосланным! Я выполню волю моего повелителя!

И вместо того чтобы привести в исполнение смертный приговор, палач грубо схватил осужденного за плечо и силой отвел в конюшни халифа, где приказал предоставить ему лошадей и сопровождение (ибо, следует повторить, велика власть старшего из халифских палачей, и мало охотников находится проверять ее границы). После чего суфий наикратчайшим путем, безо всяких задержек, был перевезен из Аравии в Хорасан. И там оставлен.

Хорошо знать восточные притчи. Можно ими объясняться, только упоминая названия – смысл собеседнику известен.

Лютгер лишь теперь осознал умом то, что давно уже постиг сердцем: магистр сейчас говорит с ним почти так же, как семь с лишком лет назад говорил Эртургул. И по той же причине.

Конечно, камни зала – преграда для звука куда более надежная, чем ткань палатки. Но, как видно, есть тут слуховые отдушины. Или просто в коридоре может оказаться случайно кто-нибудь из слуг. Или даже обязательно окажется.

Анно фон Зангерсхаузен смотрел на него в упор. Похоже, время притч прошло.

«Так кто меня отправит в Хорасан, брат Анно?» – спросил Лютгер без звука, тщательно артикулируя движения губ.

«Эдуард Длинноногий», – это магистр показал частью так же, словами без звука, частью жестами, привстав и указав на бедра, потому что на самом деле прозвище Эдуарда было «Длинные ляжки». При других обстоятельствах это могло быть смешно, но сейчас ни у одного из них улыбки на лице не появилось.

Английский принц. То есть король. Он вот-вот двинется в Англию, дабы занять королевский престол – и свита его велика.

«Епископ», – магистр показал вокруг своей головы очертание митры.

Значит, не в королевской свите, а в епископской. Есть епископ при воинстве Эдуарда, его сопровождение тоже обширно, там можно затеряться, но…

«В орденском одеянии?» – Лютгер коснулся тевтонской котты, белой, помеченной черным крестом.

«Нет, – брат Анно качнул головой. – В одеянии мирского монаха. Приказываю и благословляю».

Тут тоже почти ничего говорить не пришлось, даже беззвучно. Магистр выдвинул из-под стола объемистую суму, приоткрыл ее, показал рукав простой рясы – в таких ходят ваганты – и…

Как должен выглядеть «мирской монах», Лютгер толком не представлял: редки такие в этом мире, прежде их пути проходили стороной. Наверно, вагантская ряса как раз ему подобает – если не вообще мирское одеяние, лишь внешне похожее на рясу. Ведь это не клирик по сути своей. Человек, который, живя в миру, придерживается монашеских обрядов – добровольно, по своему выбору, а не согласно обету.

Полубрат. Причем не такой, как братья-сержанты, – а как помогающие Ордену миряне.

«Приказываю, – фон Зангерсхаузен все прочел по его лицу. – И благословляю».

Власть Великого магистра над братом-рыцарем сродни власти епископа над рядовым клириком. Фон Варен смиренно склонил голову, хотя пол замка перед его глазами покачнулся, а в ушах шумела кровь.

«И это».

Лютгер взял в руки кошелек, скользнувший по столешнице от магистра к нему. Взвесил на ладони. Столь тяжело могло быть только золото…

«В бурой ли рясе, в орденских ли одеяниях, я – брат-рыцарь. К чему деньги тому, кто принял обет бедности?»

«А это не деньги, – магистр снова покачал головой, – Это пассагий. Взнос на дальний путь из Святой земли. Орден не обязан делать его непременно в серебряных марках».

Обо всем он позаботился заранее. Значит, точно знал, как окончится их разговор.

Сейчас фон Варен без сомнений ощущал, как упирается в него еще один взгляд, не принадлежащий магистру Анно. Горящий яростным пламенем – и притом ледяной. Неподвижный. Змеиный.

Взгляд золотого льва.

«Благословляю тебя на этот путь, сын мой, – снова повторил фон Зангерсхаузен. – И приказываю встать на него».

Легко поднялся. Обнял Лютгера крепкими, совсем не старческими руками, привлек к себе.

– Да пребудет Лондон твоим Хорасаном, брат-рыцарь, – прошептал он на ухо: просто тихо, не беззвучно. – Когда настанет время, Орден найдет способ отыскать тебя и дать знак, как быть с дальнейшим выполнением обета.

Брат Анно ни словом не прояснил, о каком ордене он говорит сейчас. А Лютгер столь же осознанно не спросил об этом.

Все уже было сказано. Тем не менее они простояли вот так, вплотную друг к другу, еще достаточно времени, чтобы прочесть «Credo».

– Тяжко тебе, брат-рыцарь? – прежним шепотом произнес магистр. – Не ожидал, что так закончится для тебя этот день?

– Тяжко, – рыцарь склонил голову. – Не ожидал.

– Терпи. Сумей вынести это, как пережидают самум, – магистр отстранил его от себя на вытянутую руку. – Он тоже внезапно налетает. Ты же знаешь.

– Знаю…

2

Конечно, он знал и это.

Лишь единожды ему пришлось пережить самум: песчаную бурю, яд-ветер, огонь-ветер, смерть-ветер. Но многие, оказавшиеся на пути самума, не переживают его вовсе.

Караванщики всегда берут с собой тех, кто на своих устах ощутил поцелуй песчаной смерти и с той поры безошибочно узнает ее еще издали. Должно быть, имелись такие знатоки и в отряде Эртургула. А вот в их нынешнем отряде не нашлось: во всяком случае среди людей. Лошадям, кажется, доводилось испить ядоносного ветра – некоторым. И они забеспокоились. В том числе конь, на котором ехал Лютгер.

Места сейчас пошли барханные, словно дорога решила устроить всем напоследок тяжкое испытание: мелкопесчаная сухая трясина под ногами, пылевая взвесь в воздухе. Удушливая жара давила на плечи. До сих пор им удавалось отыскивать источники или путевые колодцы прежде, чем опустевали бурдюки, однако теперь, когда уж добирались до воды, фон Варен приказывал грузить бурдюками не только мулов, но и часть коней.

Черныша тоже нагрузили, так что Сюрлетту вез в основном Имберт, а когда его лошадь уставала, девушку перенимал Лютгер – его конь крепче всех был. В несколько раз складывал свой тевтонский плащ, покрывая переднюю луку седла, поверх примащивал отрезок войлока – и на получившуюся подушку она садилась боком, руками держалась за Лютгерову наддоспешную куртку и перевязь меча.

День или два пути оставались до владений крестоносцев. Дальше большинство путников с фон Вареном идти не собирались, да у него и самого даже в мыслях не было их уговаривать. Сомнительный подарок для Ордена; пусть уж сами устраивают свою судьбу – теперь у них появится такая возможность.

Только о судьбе Сюрлетты, пожалуй, следовало еще позаботиться – это уже не орденский долг, а рыцарский. Но и его Имберт на себя перенял.

Лютгер очередной раз изумился, отчего эта мысль вызывает у него не облегчение, а досаду. И вдруг обратил внимание, что конь прядает ушами, со всхрапом втягивает воздух.

Простейшее объяснение могло быть – чует чужих. Им сейчас не хватало людей, а людям не хватало умений, чтобы далеко вокруг ядра отряда рассылать дозорных на свежих лошадях, так что приходилось, наоборот, держаться как можно более кучно, не рассеиваясь. Еще четыре-пять лошадей храпели, нервно косились на ничего не понимающих всадников. Рыцарь скомандовал всем стянуться к гребню бархана, вдоль которого тянулась густая поросль верблюжьей колючки. Сам подскакал туда раньше прочих и, остановив коня, приказал Сюрлетте сойти с седла, потому что могла потребоваться возможность мгновенно набросить орденский плащ на плечи: сейчас если и вынырнет из-за соседнего бархана с десяток конных копий – скорее всего, это будут христиане, им надо сразу показать, что мы свои… Но могут и не они показаться: все же здесь еще ничейные земли. Так что плащ пока оставался на седле перед ним.

Все это оказалось спасительным, о чем пока никто не знал.

Сюрлетта стояла на песке, держась за Лютгерово стремя. Он, глядя поверх голов первых поднимающихся на бархан всадников, сделал Имберту знак поторопиться. Случайно взгляд его упал на небосвод – и словно зацепился.

Небо было белесым. Оно, казалось, шевелилось, как сотканное из… из… из тех паутинок, на которых в начале лета свисают с ветвей пяденицы в лесу вокруг Дубового холма. Из мотыльковых крыльев оно сложено – и мотыльки эти, белые, живы, они летят, струятся, трепещут в воздухе…

А солнце сделалось воспаленно-красным, как на закате. Но сейчас ведь едва полдень!

Вдруг тонкие далекие голоски запели песню, бессловесную или на неведомом языке, высоким звоном заиграли невидимые струны. И тут же стало ясно, что не чужих воинов чуют кони – а если даже и их, то воины эти не от мира сего.

И лошади, и люди одинаково бестолково затоптались на месте, вертясь во все стороны, не зная, откуда ждать угрозы, где искать спасения. Лютгер сорвал с головы шлем, приподнялся на стременах – и оказался выше колючих зарослей, покрывавших гребень бархана. Небо на той стороне не было белесым, оно превратилось в гноекипящую рану, что сочилась бурыми клубящимися всплесками.

Ветер стих, пение (вдруг стало ясно, что это поет песок) замерло. А потом ветер, уже совсем другой, твердый от несомых песчинок, вдруг ударил, как доской.

Лишь тогда Лютгер все понял.

– Самум! Всем к колючке, спешиться, лечь, коней уложить!

Кто-то, спасаясь от удара ветра, поскакал вниз, в ложбину меж барханами, откуда только что поднимались. На него рыцарь уже не смотрел – покойник. Сам не пройдя сквозь самум, Лютгер знал от опытных людей – тех, кто в низине, засыплет.

Те, кто оказался на вершине, тоже могут умереть, задохнуться, когда им в лица со страшной силой хлестнет жгучая волна, в которой песка больше, чем воздуха. Даже наверняка умрут, если не…

– Лица закутать! Лошадям морды укрыть тоже! В колючку жмитесь!

Конь заплясал, оскалился, но дал себя уложить, почуяв в человеке спасителя. У других вышло по-разному. Плащом рыцарь накрыл конскую морду, еще раз выпрямился, чтобы оглядеть отряд – от нового удара ветра пошатнулся, но устоял…

Этот шквал сорвал с ног Сюрлетту, закружил ее и понес – она обеими руками почему-то закрывала не лицо, хотя дышать уже делалось трудно, а живот. Швырнул прямо на Лютгера. Тот ухватил ее свободной рукой.

Шлем его, сарацинский, ниже уровня глаз был полностью перекрыт плотной кольчужной привесью: Лютгер специально выбрал такой, он все же, по рыцарской привычке, куда больше ценил защиту лица, чем возможность широкого обзора. А поверх шлема был тюрбан – нельзя иначе по жаре. Шлем нахлобучил девушке на голову, прижал ее тем местом, где лицо, к своей груди, потому что иначе песок прозмеится меж коваными наглазниками и носовой стрелкой, да и кольчужный клапан от него не полная защита. Полотном тюрбана, наспех сдернув, замотал себе лицо, уже из последних сил, почти задыхаясь и ничего не видя. И рухнул вместе с Сюрлеттой, которая все еще прикрывала живот, словно рану зажимала.

Конь рядом завозился тревожно, но удерживать плащ на его морде свободной руки не было. Может, все-таки сам не сбросит…

Песчаный ветер лился, как струя, обжигая, погребая. Лютгер повернул девушку так, чтобы спиной она оказалась к конскому боку, а с противоположной стороны ее защищало его тело. По-прежнему прижимал лицевую часть шлема к своей груди: голова Сюрлетты там как в небольшом бочонке, остается пространство, чтобы дышать… Должно остаться.

Сам понемногу ворочался, сбрасывал и приминал песок, не давая похоронить их обоих. Счастье, что они оказались вплотную к стене колючек, тут пыльные струи слегка теряли напор, вихрились, дробились.

Сколько лежал так – не помнил. Знатоки, пережившие атаку ядовитого ветра в один голос твердят: нет человека, который в таких случаях способен следить за течением времени. Обычно срок отмеряют молитвами, но под самумом и молиться превыше силы.

Но на самом деле время самума кратко. Когда Лютгер выполз сам и Сюрлетту выволок из-под песчаного пласта, словно из-под груды тел на поле боя, солнце только-только миновало полуденную отметку на небе, уже не столь белесом.

Едва лишь рыцарь снял с головы девушки шлем, она, всхлипнув, вдруг снова спрятала лицо на его груди, охватила руками за шею… Но тут же разжала объятия. Вновь схватилась за живот, сделала несколько торопливых шагов к виднеющимся из песка верхушкам верблюжьей колючки (заросли, до самума бывшие человеку по грудь, сейчас едва виднелись над поверхностью подросшего бархана), упала на колени, согнулась в бесплодной попытке рвоты: тело, потерявшее слишком много влаги от поцелуев яд-ветра, сейчас отказывалось что-либо отдавать.

Да, с ней явно что-то неладно. К вечеру, если живы будем и воду найдем, надо заварить ей молодые побеги той же колючки: хорошо помогает от тошноты, это каждому госпитальеру известно.

С истошным ржанием, разметав песчаный холмик, возник на поверхности конь, будто из могилы выбрался.

Один за другим поднимались из-под песка и остальные, кто уцелел: люди, лошади…

Ближе всех оказался Имберт. И снова он был мрачен, точно не от страшной смерти только что спасся, а был пойман при попытке совершить побег и возвращен в рабство к жестокому хозяину.

Лютгер отвернулся от него и начал пересчитывать уцелевших.

На удивление много их тогда спаслось. Девятнадцать человек и ездовых животных почти столько же. Остальных – словно языком слизнуло, даже трупов не найти, но все равно следовало благодарить яд-ветер за редкостное милосердие. Как видно, совсем слаб он был, хотя людям казался могущественным чудовищем.

Провизия пострадала мало, а вот из бурдюков осталось лишь пять. Но, словно в награду за пережитые мучения, выжившие еще до вечера вышли туда, где песок сменился камнем, и почти сразу наткнулись на расселину, в которой не полуживой источник по капле влагу сочил и не пробитый в старину колодец собирал из глубины солоноватую скверную воду, а журчал настоящий ручей.

У него и провели целых два дня, приходя в себя. А едва лишь снова тронулись в путь – увидели на горизонте башни первого из крестоносных замков.

Три недели спустя Лютгер фон Варен стоял перед магистром, давая ему отчет о поездке. Семь лет и восемь месяцев спустя в том же зале магистр сказал ему: «Приказываю и благословляю!» А еще через полгода (медленно двигались королевское войско и епископская свита как часть его через христианские владения – несколько раз за это время можно было в Туран успеть и обратно вернуться, а англичане еще не продвинулись дальше юга Франции) монсеньор Фурнье, в чьем диоцезе они тогда находились и все никак не могли миновать его, имел беседу с монсеньором Хью. Так уж вышло, что потребовался епископу города Памье чужестранец, который мог бы исполнить дело, посильное лишь менестрелю и рыцарю, и положиться на которого при этом можно было бы как на клирика.

Редкое сочетание. Но тут монсеньору Фурнье нежданно повезло: имелся такой человек среди англичан. Сам он англичанином, правда, не был, но для сынов Церкви земное происхождение решающего значения не имеет. Даже для того ее сына, который по приказу своего магистра сменил орденский плащ на вагантское облачение, более соответствующее неопределенному статусу мирского монаха…

Слепец. Каким же слепцом он был!

И глупцом…

3

Дом казался нежилым, однако еще не подойдя к двери, Лютгер услышал доносящиеся изнутри голоса. Вернее, один голос.

Он загодя уверил себя, что услышит Валенсу, поэтому не сразу осознал, что голос это все-таки мальчишеский.

– Жили-были два пастуха. Один был старательный, заботливо присматривал за овцами, поэтому было у него всегда вдоволь молока и сыра, на всю семью хватало. И никогда не резал он своих ягнят и не ел их мяса, – паренек говорил уверенно, как с пергамента читая. Судя по голосу, это был кто-то из старших мальчиков. – Другой был ленив и хитер. Повадился он красть ягнят из загона своего соседа и варить из них похлебку для семьи. Сам же продавал приплод в городе, а на вырученные деньги объедался и пьянствовал в корчме.

Лютгер осторожно придвинулся к двери вплотную. Покачал головой: воистину все Адамовы дети одинаковы! Велико ли различие пред Господом меж деревенскими ребятишками, которые отгоняют неизбывно надвигающийся на них страх, рассказывая друг другу сказки, и орденскими братьями, что упоминают в разговоре названия восточных притч, опасаясь произносить их целиком?

– Сосед никак не мог понять, куда деваются его ягнята, думал, что это волки их таскают, – продолжал парнишка. – К их стадам и впрямь пытался подобраться голодный волк, но верные собаки его отгоняли. Начал добрый пастух догадываться, что причина тут иная. Тогда хитрец решил изловить хищника, чтобы на него свалить свои проделки. Поставил неподалеку от загона петлю, привязал ее к искусно согнутой ветви дерева, и наутро видит: попался зверь, вздернут ловушкой за обе задние лапы, стоит на одних передних, едва земли касаясь.

Несколько детских голосов шумно выразили восторг этим описанием.

– Подошел хитрец с ножом, чтобы зарезать волка и наутро показать соседу. Да только, замахнувшись, услышал вдруг чей-то голос…

Малышня одновременно выдохнула.

– Погоди, неразумный человек, дай мне сказать последнее слово!

А вот эти слова произнес совсем другой голосок, девчоночий. Узнаваемый.

Это, похоже, не просто сказка… Они что там, мистерию разыгрывают? Альбигойское моралите, с «добрыми людьми» в роли праведников и дикими зверями вместо демонов?

– Хитрец испугался, потому как никого вокруг не было, и по всему выходило, что говорит-то волк! – это снова заговорил мальчик. – Ноги у него подогнулись, выронил он нож и сам наземь плюхнулся. А серый этак ясно выговаривает…

– Слушай же, – произнесла Валенса «волчьим» голосом. – Когда-то был я таким же хитрецом, как ты, воровал, чревоугодничал, отчего и умер. Но душа моя не попала ни в ад, ни на небеса. Меня вернули в этот мир – но видишь, каким я стал? Много лет прозябал я в этой мерзкой шкуре, всеми гонимый, вынужденно питаясь сырым мясом, – такова кара за мои былые грехи. Но сегодня вдруг обрел я человеческий голос! Это добрый знак: видимо, скоро вырвусь я из оков бренной плоти, или, на худой конец, вновь стану человеком и постараюсь заслужить место на какой-нибудь из звезд, так призывно мерцающих по ночам… Убив меня, ты совершишь благое дело. Думаю, дар речи мне возвращен для того, чтобы мог я воздать тебе за это добрым советом. Неразумный, бросай дурные привычки, чтобы не случилось с тобою чего-то столь же нехорошего, как со мной!

Лютгер словно окаменел: он слышал хрустальный детский голосок, слова семилетней девочки – но ему казалось, что их словно бы произносит другой человек.

Он даже знал какой.

– Слова волка запечатлелись в сердце пастуха, – как-то по-книжному продолжил мальчик. Неужели и вправду читает? – Он сразу почувствовал отвращение к убийству. «Не стану я тебя убивать, – отвечает. – Раз уж пребывание твое в серой шкуре определено светлым Богом, негоже прерывать его до назначенного срока. Но не горюй: век волка недолог, и вскоре испытание твое само собою закончится. А до тех пор буду я заботиться о тебе, чтобы легче жилось твоей душе».

Рыцарь прислушался: скажет ли что-нибудь сейчас Валенса? Но девочка промолчала.

– И вот он вытащил лапы волка из ловушки, и перевязал его раны, и понес к себе домой. То-то дивились односельчане, глядя на это! И еще пуще дивились потом, когда уложил пастух волка на мягкую подстилку и стал кормить его вкусной кашей. И сам он с тех пор ни кусочка мяса в рот не брал, помня, что в любой живой твари может быть заключена душа, ждущая освобождения.

На этот раз внутри прозвучал какой-то смутный ропот. Наверно, все же не следовало голодному мальчику перед другими голодными детьми в таких подробностях говорить о вкусе каши и правильности отказа от мяса. Рассказчик, кажется, и сам сглотнул слюну, но превозмог слабость – и голос его зазвенел, как у проповедника:

– Через год волк помер от старости. Пастух его похоронил, а потом повинился перед соседом, возместил ему все украденное да и отправился по свету рассказывать людям, что с ним приключилось. Многим он помог стать на путь истинный. Состарившись, ушел он в горы, поселился в пещере, питаясь дикими злаками и родниковой водой, а люди навещали его, беседовали с ним и набирались мудрости. Но однажды застали гости пещеру пустой. Лежала там одежда старца и посох его, а сам он исчез – избавленный от тягот мирских, ушел в обитель сынов света.

– Хочу каши, – вдруг тоненьким голоском промолвила какая-то совсем маленькая девочка. Наверно, это была та Алайзетта, за которой Валенса присматривала.

– А избавления от тягот мирских не хочешь? – вопросил мальчик, как видно, по-прежнему ощущая себя говорящим проповедь.

– Я тебя сейчас самого избавлю, Тисту! – прошипела Валенса. И успокаивающе обратилась к малышке: – Молока есть немного, а каши… Ты уж потерпи, ладно?

Лютгер толкнул дверь.

* * *

– А вот и волк, – сказал мальчик. – Он пришел избавить нас от тягот мирских. Я же говорил…

Голос его все же дрогнул немного.

На Лютгера уставилось семь пар детских глаз. Лишь у одной из них, самой младшей девочки, глазки на мокром месте. А старший мальчик, неожиданно рыжий, единственный среди темненьких, сейчас словно горит предвкушением мученической погибели…

Лютгер поморщился.

Притчу-сказку они, конечно, рассказывали, а не читали: не было в доме никаких листов бумаги или пергамента, да и вряд ли эти дети чтению обучены… Хотя кто его знает, как с этим обстоит дело в альбигойских семьях, даже простых. Как бы там ни было, для чтения здесь сейчас слишком темно. В очаге догорает скудная горка хвороста, дети жмутся вокруг, бледные, исхудавшие, неумытые…

Тут он поправил себя: как раз умытые. И не оборванные, хотя одетые бедно.

– Глупость ты сказал, Тисту, – спокойно произносит Валенса. – Этого мессена моя мама просила спасти всех нас.

«Тебя одну!» – подумал фон Варен. Но промолчал. Девочка права: он не может спасать ее одну – как не мог бы спасать в бою или походе одну лишь ее мать.

Значит, снова он во главе отряда, который нужно… Нужно привести туда, где этот отряд будет в безопасности, что бы это ни значило в данном случае.

Семь человек, как копье неполного состава.

Очень маленькое и тоненькое копье. Очень слабое.

– Я о том и говорю! – вскакивает рыжий. – Он стоял среди прочих волков, в волчьей шкуре, в этом своем крестовом плаще и с мечом! Вот этот меч, до сих пор при нем! Он спасет нас, да – уведет из этого мира!

Выкрикни что-то подобное брат-сержант или кнехт – предводитель отряда тут же принудит его замолчать. Скорее всего, даже не зуботычиной. Однако здесь, под кровлей, помнящей Сюрлетту, на глазах ее дочери…

– Спасу, – подтвердил рыцарь. – Но иначе. И уведу. Но не из этого мира.

Он достал из сумы краюху хлеба (все взгляды тут же уставились на нее) и чистую тряпицу, в которую был завернут изрядный кус копченого мяса. Можно бы и без этого… нет, нельзя: кое с чем надо определиться сразу.

Нарезал хлеб на семь равных частей. Так же нарезал мясо. Положил по куску на каждый ломоть хлеба. Отодвинулся.

Еда исчезла во мгновение ока. От мяса тоже никто не отказался, даже рыжий Тисту поколебался лишь миг. Лютгер облегченно вздохнул украдкой: он и в самом деле не знал, что делать, если бы…

Молча смотрел, как дети едят. А они, при всей голодной торопливости, все-таки ели, что называется, с вежеством, аккуратно. Младшие сыновья того безденежного рыцаря, от которого ему досталась ротта, за трапезой куда больше напоминали ребятишек из бедных крестьянских семей – только старшие еще помнили замковые обычаи…

Это могло укрепить его в решении, но оно давно уже было принято.

– А какая у вас одежда настоящая, мессен рыцарь? – первой заговорила, конечно, Валенса. – Нынешняя – или та, о которой Тисту говорил?

Он сейчас был в вагантской рясе, с мечом на поясе и зачехленной роттой за спиной.

– А ты когда «волчьим» голосом Тисту отвечала, ведь в волка на самом деле не превращалась, верно? – вопросом на вопрос ответил Лютгер.

Девочка нахмурила лобик – но, кажется, поняла, что он хотел сказать.

«Мне бы самому кто объяснил, кем я сейчас являюсь. Орденский брат, мирской монах, странствующий менестрель… командир копья, в котором я боец не просто главный, а единственный… обнищавший бродячий рыцарь с многочисленным семейством, на которое покамест не нашлись усыновители… Тот, кто помог изобличить еретиков, – или тот, кто спасает их детей?..

Все вместе».

– Когда вы сюда впервые пришли, у вас не было меча, – Валенса пристально смотрела на него.

– У меня и коня тогда не было. А теперь есть, привязан снаружи у забора. Только он один всех вас не повезет, старшим пешком идти придется.

Тут был очень скользкий момент. Тисту открыл было рот – но промолчал.

– Тогда, наверно, младшим: Алазис я на коня сажать не разрешу, – по-взрослому рассудительно ответила девочка. – А Тисту и Бальбинето могут ехать. И Патриси пусть между собой подержат, если она уместится. Она как раз младше меня, но ничего.

– Должна уместиться. А перейдем через горы – по ту сторону ослика купим, – покладисто согласился Лютгер, сообразив, что «Алазис» – это, по-видимому, Алайзетта.

«Приметное имя. Когда немного удалимся из этих краев – надо будет его на другое сменить. Лизетта, скажем. Или Алиса. И остальным детям надо будет объяснить: зваться так, как их имена звучат сейчас, означает привлекать к себе опасное внимание».

Тисту – это, надо полагать, Батист. Патриси – Патрисия и есть. Бальбинето… О его имени надо будет подумать.

Равно как и об именах остальных. Начиная с Валенсы.

Никогда прежде ему не приходилось отвечать детям на вопросы, убеждать, да и вообще разговаривать с ними как с равными. А тем более слышать от них «разрешу» или «не разрешу».

Впрочем, с принцессами ему тоже никогда говорить не приходилось…

«Забудь. И больше никогда в жизни об этом не скажи – никому. Особенно ей».

– Это те конь и меч, мессен рыцарь, которых вы оставили в Памье? – допрос продолжался.

– Нет, – вздохнул фон Варен. – Это мне эн Альберик дал. А я дал ему расписку, чтобы он забрал мою лошадь и мой меч, что остались в Памье.

«И которые гораздо лучше».

Но своим коням он после Василиска тайных имен больше не давал, потому вполне мог сменить одного на другого: ездовое животное – и только. Меч… Ну, тот меч, с которым он покинул Орден, служил ему недолго, не успел стать родным. Да и вообще это скорее в балладах бывают «прадедовские мечи»: клинок – воин, о нем сожалеешь, как о потере кого-нибудь из сержантов, но при первой же возможности заменяешь его другим. Не впервой.

– А почему вы не забрали их сами, мессен рыцарь? – вздох не укрылся от девочки.

– Я-то сходить в Памье мог бы, – Лютгер смотрел на Валенсу прямо, глаза в глаза. – Но вам там лучше не показываться.

«И даже не из-за епископа. Как раз монсеньор Фурнье, по-видимому, придумал бы, как устроить судьбу беспризорных детей, из каких бы семей они ни происходили. Но там сейчас слишком многое зависит от решения Жоффруа Абли – каркассонского инквизитора, который готовится отправить на костер ваших родителей…»

На миг пробудилось воспоминание: Сюрлетта, с бесслезным всхлипом прижимающаяся к нему, первый и единственный раз… и тут же разжимающая объятия, чтобы, как прежде, свести руки на своем животе. Оберегая то, что уже зреет внутри.

– Зачем нам вообще уходить? – в голосе Тисту был вызов, но этот вызов прозвучал нерешительно: рыжий сломался и сам это понимал. – Куда?

– А как же козы? – почти одновременно спросила Валенса.

– Коз возьмут в хозяйство замка, – Лютгер сперва ответил ей, хозяйке, – с эном Альбериком об этом говорено тоже.

Потом перевел взгляд на рыжего.

– Не «куда», а «откуда», – серьезно сказал он, тоже как равный равному (еще ему не хватало праздновать победу над десятилетним мальчишкой!). – Волк, освобожденный из петли, тоже не остался прямо там, рядом с ловушкой. А еще… – он вдруг вспомнил, что сказал Арнау, почти сверстнику рыжего, – впредь не надо говорить лишних слов и называть лишних имен. Ты согласен, Тисту?

Тот неуверенно кивнул.

– Хорошо. Будешь моим помощником.

«Вторым. После тебя», – рыцарь посмотрел на Валенсу. Она поняла.

Выехали еще до рассвета. Точнее, вышли: Лютгер вел коня в поводу, Тисту сидел на крупе, держась за заднюю луку, а еще один из мальчиков, тот самый Бальбинето, умостился в седле вместе с девочкой Патриси. Лошади было не слишком тяжело, даже если учесть вес седельных сум. Но и вправду при первой же возможности следует купить осла. И специальное седло, позволяющее детям садиться на ездовое животное боком, по двое с каждой стороны.

Еще один мальчик и две девочки семенили рядом с рыцарем. Валенса решительно пресекла попытку взять ее за руку и теперь шла впереди всех, сама держа за руку маленькую Алайзетту.

Когда та устанет, надо будет взять ее на закорки. Или нет: безопасных мест не бывает, даже если следуешь по королевской дороге, не говоря уж о горных тропах. Так что когда в копье только один боец – ничто не должно помешать ему мгновенно выхватить меч.

Пассагий, почти не тронутый до сих пор, теперь, конечно, будет расходоваться с непредвиденной скоростью. Но на то и ротта. В здешних краях менестрелей ценят высоко, в Северной Франции, куда лежит их путь… наверное, тоже должны как-то ценить. Скорее всего, ценят их и в державе Эдуарда Длинноногого, куда лежит его путь, потому что именно там Лютгера фон Варена должны найти посланцы Ордена… Но уже меньше.

Эта грядущая встреча с орденскими посланцами, о которой он совсем недавно мечтал как о высшей цели в жизни, сейчас как-то отодвинулась. Не только во времени (уже ясно, что даже если пристраивать детей порознь, на это уйдут не месяцы, а пара лет как минимум), а… вообще.

Что ж, кроме ротты, есть еще меч. Тот безденежный и многодетный рыцарь показывал с мечом жонглерскую игру… скверно показывал, но что ему еще оставалось: как учитель работе с боевым мечом он точно умер бы с голода. Наставники такого уровня никому не нужны.

А вот подлинных мастеров ценят. Везде, даже там, где не в чести искусство менестрелей.

Лютгер невольно усмехнулся, осознав, что думает об отце четверых сыновей как о «многодетном» – а вот сейчас он сам за одну ночь обзавелся сразу семью детишками. Да еще какими!

Думал ли когда-либо фон Варен, рыцарь-монах, а теперь вот мирской монах, что ему надлежит стать отцом принцессы и ее друзей…

Временным отцом, конечно. Только пока не удастся найти достойных (именно и только так: достойных, а не первых попавшихся!) усыновителей. И удочерителей тоже. Что куда сложнее: многим ли нужна девочка? Даже если она принцесса… потаенная сама от себя…

Рыцарь чувствовал: путь их будет долог.

Примечания

1

Рут – средневековая германская мера длины, обычно составлявшая около пяти метров. (Тут и далее прим. авт.)

(обратно)

2

Здесь и далее – отрывки из рифмованной латинской рукописи середины XIII в. «О татарском нашествии». Цитируются в переводе М. Гаспарова.

(обратно)

3

Здесь: «дважды в одно место не попадает» (лат.).

(обратно)

4

В XIII в. хауберк – основа рыцарского доспеха: кольчуга с длинным, обычно до колен, подолом, с рукавами как минимум до запястий (иногда соединенных с кольчатыми рукавицами) и высоким воротом (в некоторых случаях соединенным с капюшоном-оголовьем).

(обратно)

5

Матф. 3:10. Эта цитата звучит предостерегающе, особенно с учетом продолжения: «…всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь».

(обратно)

6

Начальные слова короткой молитвы для «общего» (не требующего индивидуальной исповеди) отпущения грехов, применявшегося на поле боя.

(обратно)

7

Эльсан – легендарный монах-воитель, персонаж одного из «дочерних» циклов, примыкающих к эпосу о Нибелунгах. Проведя 20 лет безвылазно в монастыре, он, уже будучи немолодым человеком, по зову короля Дитриха принимает участие в сражениях и турнирах, проявляя невероятную силу и доблесть. Некоторые из средневековых школ фехтования считали его своим неофициальным покровителем, приписывая ему изобретение особо эффективных приемов мечевого боя, – хотя на самом деле песни, где фигурирует Эльсан, таких подробностей не содержат.

(обратно)

8

Джахилия – «период невежества». Так у мусульман именуется время до принятия ислама. У сельджуков он завершился рано и форсированно, но для большинства тюркских народов был «растянут» на несколько веков, во многих случаях не окончившись даже к началу Крестовых походов.

(обратно)

9

Хутаме (буквально «Злой огонь») – один из эвфемизмов, позволяющих мусульманам обозначать преисподнюю, не произнося ее названия. Малик («неулыбчивый ангел») – повелитель преисподней.

(обратно)

10

Право первой ночи (лат.) – старинный обычай, согласно которому девственность невесты принадлежала феодальному властителю, и крестьяне в его владениях во время свадьбы платили за нее специальный выкуп.

(обратно)

11

Тот самый святой Валентин, сейчас считающийся покровителем влюбленных, а прежде бывший «патроном» церковного брака. Церковная традиция говорит о Валентине Римском, но в средневековой Германии он отождествлялся с Валентином Тернийским – чье имя в форме «фон Терни» обрело почти немецкое звучание.

(обратно)

12

«Красный порошок» – распространенное в Средневековье кровоостанавливающее и обеззараживающее средство. Его состав был различен, но, как правило, включал ингредиенты, используемые в медицине и сейчас.

(обратно)

13

Старонемецкий фразеологизм, соответствующий нынешнему «расставить все точки над “i”».

(обратно)

14

Арабский струнный инструмент, предшественник лютни, от которого она и унаследовала свое название.

(обратно)

15

Распространенное на мусульманском Ближнем Востоке именование европейцев.

(обратно)

16

Турецкое название Вавилонской башни (в мусульманской традиции она играет примерно ту же роль, что и в библейской).

(обратно)

17

Фрау Минне – «госпожа любовь», которая порой воспринималась как персонифицированное существо: то ли демоница, то ли языческая богиня, напоминающая античную Венеру. Даже такой ее образ довольно часто становился источником вдохновения для светских рыцарей-миннезингеров (само определение миннезанга как «песни о любви» восходит к ее имени!), но для члена духовно-рыцарского ордена это уже чересчур.

(обратно)

18

В данном случае – человека, совершившего хадж, паломничество в Мекку.

(обратно)

19

Икта в мусульманском праве – аналог феодального пожалования: передача верховным правителем какой-либо территории под контроль одного из своих вассалов. Имела разные формы, от краткосрочного «кормления» за счет сбора налогов до почти полного суверенитета с возможностью передать власть наследнику.

(обратно)

20

Вали – «областеначальник», в исламских странах соответствует губернатору или наместнику провинции.

(обратно)

21

Открытое, без эвфемизмов, название мусульманского ада. Не является запретным, однако без особой нужды упоминания о нем все-таки обычно избегают.

(обратно)

22

«Fratres glаdiferi militiae Christi est» (лат.) – «Братья меча – Христово воинство» – реконструированный (точных сведений о нем не сохранилось) девиз Добринского ордена, в описываемое время присоединенного к Тевтонскому, о чем подробнее см. в следующих главах. «Helfen – Wehren – Heilen» (нем.), «Помогать – Защищать – Исцелять» – девиз Тевтонского ордена. А девиз «Gloria Tibi Trinitas et captivis libertas» (лат.), т. е. «Тебе, Троица, слава, а пленным – свобода», принадлежит Ордену тринитариев, не духовно-рыцарскому, а просто монашескому, чьей основной задачей было ненасильственное освобождение христианских пленников.

(обратно)

23

В Западной Европе эпохи раннего Средневековья марка – пограничный округ, в силу своего положения обладавший значительной самостоятельностью. Во главе марки стоял предводитель – маркграф, для которого, как правило, были характерны высокая инициативность и широкий круг полномочий. Многие марки на долгие века обретали статус независимых государств, некоторые сохраняют их и по сей день. Например, Дания и Австрия – бывшие марки империи Карла Великого.

(обратно)

24

Обобщающее название немусульманского населения (в данном случае – христиан и иудеев), проживавшего под властью мусульманских правителей. Реальный их статус в разное время и в разных странах очень сильно различался, но в целом они, обладая определенными гарантиями в плане сохранения жизни и имущества, все-таки считались «людьми второго сорта», полностью лишенными политических прав.

(обратно)

25

Эрбграф – старший сын графа, которому предстоит унаследовать отцовский титул. Если граф жил долго и пребывание сына в роли наследника затягивалось, эрбграф мог и семьей обзавестись, и замок на окраине отцовских владений получить в управление, при этом по собственному феодальному рангу соответствуя низшему уровню титулованной знати, не очень сильно превышающему статус обычного рыцаря.

(обратно)

26

Пельцвехслер – в данном случае «утаивающий мех»: старонемецкое название оборотня (волка или медведя), способного как бы «сменять» свою звериную шкуру, покрытую шерстью, на человеческую кожу.

(обратно)

27

Понятие «барон-разбойник», или «рыцарь-разбойник» (по-немецки – «раубриттер»), появилось лишь через несколько веков после угасания этого явления, в романтической литературе XVIII в., однако само явление реально отмечено еще начиная с XII в. В то время занимавшиеся этим промыслом рыцари обычно назывались «плакеры», т. е. «изнурители», – поскольку для контролируемой ими территории становились тяжелой обузой.

(обратно)

28

Авторские вариации на темы средневекового французского фольклора.

(обратно)

29

Сокращенный вариант кансоны IX из кн. Бернарта де Вентадорна «Песни». Перевод В. Дынник.

(обратно)

30

Песня XIV из кн. «Стихотворения Вальтера фон дер Фогельвейде» (пер. В. Левика (М.: Наука, 1985)). Лютгер действительно ошибся, спутав и пропустив строки в 1-й строфе. К тому же он исполнил только три строфы из четырех.

(обратно)

31

Злорадство это вполне объяснимо: Орден тамплиеров (они же «рыцари Храма», «храмовники») всегда настаивал на своем особом положении – и постоянно пытался «давить» на другие духовно-рыцарские ордена, считая их «младшими». Тевтонский орден, по тамплиерским меркам действительно молодой, а в пору своего ближневосточного базирования еще и сравнительно малочисленный, испытал это «давление» в наибольшей степени.

(обратно)

32

Здесь и далее – несколько измененные цитаты из ветхозаветной «Книги пророка Иеремии».

(обратно)

33

Рila pedalis (лат.) – «ножной мяч». Под этим названием, известным из трудов средневековых хронистов, существовал целый комплекс игр, распространенных у разных народов европейского Средневековья. Одна из ее разновидностей, на староанглийском именовавшаяся «fote bal», т. е. тот же «ножной мяч», породила современный футбол.

(обратно)

34

Арабское слово, распространившееся по всему мусульманскому миру. Соответствует обращению «Эй, ты!» – грубому, презрительному, адресованному кому-то, находящемуся настолько ниже на социальной лестнице, что даже имя его запоминать нет нужды.

(обратно)

35

Фолькер из Альцая – легендарный шпильман (певец и музыкант), при этом бывший доблестным рыцарем, один из персонажей «Песни о Нибелунгах» и цикла повествований о Дитрихе Бернском. Фолькер считался человеком не просто благородного, но подлинно аристократического происхождения, что служило большим утешением всем бродячим артистам. Сказания о нем существуют на множестве языков и очень популярны, так что это имя должны были знать не только немецкие шпильманы, но и французские менстрели, если они хоть сколько-нибудь разбирались в своем деле.

(обратно)

36

Поппо фон Остерна – девятый Великий магистр Тевтонского ордена, предшественник Анно фон Зангерсхаузена на этом посту.

(обратно)

37

Согласно польской традиции, этот человек обычно именуется Конрадом Мазовецким. Потерпев ряд поражений в борьбе с язычниками-пруссами, набеги которых опустошали Польшу, попытался остановить их при помощи немецких рыцарских орденов – для чего объявил о создании Добринского (по месту официальной резиденции в городе Добрин, или Добжинь) ордена с собой во главе. Однако сил добринцев оказалось недостаточно, поэтому через несколько лет Конрад обратился к тевтонцам, с которыми Добринский орден впоследствии и слился.

(обратно)

38

Высшие иерархи Тевтонского ордена сохраняли право вместе с орденским гербом использовать элементы своей родовой геральдики. У Анно фон Зангерсхаузена таковыми были две тройки золотых леопардов на алом фоне.

(обратно)

39

Лев. 19:28.

(обратно)

40

Фрагмент поэмы Адама Мицкевича «Гражина» (пер. В. Бенедиктова), основывающейся на фольклорных источниках.

(обратно)

41

Из поэмы Саломеи Нерис «Эгле, королева ужей» (пер. М. Петровых), тоже опирающейся на древние литовские предания.

(обратно)

Оглавление

Часть I

  1

  2

  3

  4

  5

Часть II

  1

  2

Часть III

  1

  2

Часть IV

  1

  2

  3

Часть V

  1

  2

  3

Часть VI

  1

  2

  3 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg