Только б жила Россия
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
В покои артиллерной школы, построенной в северо-восточном углу нового пушечного двора, вливался тусклый свет. Четвертые сутки обильной слезой плакали слюдяные окна, сдавалось — над самой крышей зависли косматые, истемна-сизые тучи.
Ровно в час пополудни был объявлен перерыв на обед, и новобранцы нижних, солдатских классов, одетые в колючие серые кафтаны, шеренгами обступили сдвинутые столы, глотая слюну при виде горок напластованного ломтями ржаного хлеба. «Дядька», отставной пушкарь, сердитым голосом одергивал, а то и бил по шее тех, кто пытался тайком утянуть кус.
Наконец-то! Широко распахнулась дверь, дежурные молодцы внесли трехведерный казан с похлебкой. Варево перекочевало в огромные глиняные миски — на шестерых одна, — «дядька» скомандовал:
— Читай молитву! — И потом: — Садись, приступай!
Некрашеные деревянные ложки тотчас заиграли в проворных руках, заработали челюсти.
— Рыбешка того, пованивает, — пробубнил Ганька Лушнев, рослый парень из Дорогомиловского посада. — Эх, голавлика бы в котел завалить, фунтов этак на двенадцать… Да-а-а!
— Домой бы, в Гавшино теперь! — невольно вырвалось у синеглазого, в шапке светлых кудрей Савоськи Титова. Он ел и не ел, думами все еще там, на берегах Исконы, изогнувшейся многократно средь полей и лугов. Перед глазами встали сухонький, маленький, всегда как бы удивленный батя, Степан Игнатьич, старший брат Леха, рядом — бородач дядя Ермолай с его странноватой текучей усмешкой.
В уши знай вплеталось Ганькино:
— Собачье названьице: гав-гав-гав! И житье такое же, судя по всему. Ай не угадал, можаец?
Савоська потупил голову. И впрямь, куда рвался? Отец с брательником, поди, еле-еле с барщины приползают, без вина шаткие… А тут все-таки и корм, и на плечах недурная справа при оловянных пуговках, и сам ты при деле: казна о тебе думает, улицей идешь — народ расступается!
Ганька Лушнев продолжал сидеть, перекидываясь с одного на другое:
— Чертово жалованье, кто тебя только выдумал? Две деньги на день — попробуй проживи… — Он тесно придвинулся к Савоське. — Слышь, вечерком не прогуляемся? Дьячиха знакомая в гости кликала, а у ей сестренка. Смекаешь?
Савоська отвел глаза, густо покраснел.
— Почитать надо — Михайла Борисов книжицу новую обещал…
— Слюбился кобыле ременный кнут! — Ганька покривился. — Эх, тетеря… Право-слово, херувим вербный, разве что без крыльев!
— Р-р-разговоры! — зыкнул над ухом «дядька», и Ганькина голова мотнулась от крепкой затрещины.
На второе появилась пшенная каша, приправленная постным маслом. Проглотили ее в миг, — и тут же юрко вскочили дежурные, собрали посуду, заторопились прочь, в кухонный придел. Ганька провожал их завистливым оком.
— Чуют, гады, жратву. Небось и мясное перепадет! — Он смел хлебные крошки на ладонь, кинул в рот, пощелкал острыми зубами. — И не ел будто, а дотемна еще ой-ой.
— Подай-ка чернила с окна, — попросил Савоська, бережно вынимая из кармана затрепанную тетрадь.
— Не рвись понапрасну, гав-гав. Твой путь наезженный, наперед обозначенный. Полгода зубрежки, и…
Лушнев смолк на полуслове. Сверху, где располагались дворянские, или, как их еще именовали, шляхетные классы, спустился недоросль Михайла Борисов, коему было поручено заниматься с новобранцами словесностью и арифметикой. О нем говорили: дескать, записался в артиллерную школу, не спросясь отца и братьев, те прознали, укатали до полусмерти, бросили скованного в потайной погреб. Не вызволи его школяры с «дядькой» — доселе б куковал на хлебе и воде…
Он вошел, часто перхая, с багровыми пятнами на щеках, выдал по листку бумаги и, став у аспидной доски, принялся малевать аз, буки, веди, глагол… Заскрипели гусиные перья.
Потом учитель ходил вдоль стола, проверял написанное, горячился, срывал и без того слабый голос: «По зиме доспытация будет, с чем к ней придете? С чем, спрашиваю?» Кое-кто из нерадивцев встал на колени в углу, другие ошалело моргали, получив удар в темя увесистой псалтырью, у третьих огнем пылал загорбок — здесь порезвилась гибкая еловая линейка. Не влетело, пожалуй, одному Савоське Титову. К нему недоросль подошел подпослед, наклонился, покивал одобрительно.
— Ну, ты молодец. Видать, к дьяченку-то деревенскому неспроста наведывался. Абевегу да цифирь щелкаешь яко орехи! — И тише: — Тетрадку мою одолел?
— Не всю, Михайла Иванович. Сложенье, вычитанье — с ними вроде просто. А дальше споткнулся. Очень уж мудрено: умноженье, тройное правило в дробях и целых числах… — От усилия на лбу школяра даже выступил пот. — Выговорить, и то трудненько!
— Не боись, разберемся, всему свое время. Да, я тебе словарик речений иноземных принес. Почитай на досуге, сгодится… Ну а теперь постереги класс, я немного полежу: разламывает всего что-то… — и долго топтался за дверью, обессиленный сухим трескучим кашлем.
— Подавись харкотиной своей! — зло бросил вслед ему Ганька Лушнев. Он вспрыгнул на стол, перекувырнулся, изловчась, встал на ноги, с издевкой покивал Савоське, углубленному в словарик: — Понапрасну штаны протираешь. Пойми, орясина, твой путь един — в полк, до седых волос. Если раньше не убьют, конечно!
— А кем в полк? — справился Пашка Еремеев, рекрутированный с боярского двора.
— Ке-е-ем! — передразнил Ганька. — Бонбардиром не хошь? Накося выкуси! — Он сотворил ядреную дулю. — Простыми канонирами едва ль половина выходит. Прочие — кто в ездовые, кто в вестовые, кто при аптеке за весами стоять!
— Ври, — усомнился крепенький, верткий рязанец Макар Журавушкин. — Сказывали: кто с головой — нигде не пропадет. Особливо теперь.
— Тепе-е-ерь! Много ты кумекаешь в теперешних временах. Это кое-кто мог с барабанщичьего чину зачинать, ибо так и сяк в генералы выйдет. А мы… — Ганька выругался, махнул рукой. — Знаете, олухи, куда б я хотел определиться? В навигаторы, кои при Оружейной палате обосновались. Щеголи, каких не видел свет! Кафтанье суконное, шапка овчины трухменской[1], с пером золотым, алый пояс, кортик сбочь… Ух, ты-ы-ы!
— Да ведь не пустят, с рожей твоей!
— Что ж, пойду в денщики, и непременно к иноземцу! — объявил Ганька.
— Чем же краше — к иноземцу?
— По-русски ни бум-бум.
Савоська медленно оторвался от словарика, потер висок.
— Тогда… зачем в пушкари было соваться, чье-то законное место занимать?
— Зако-о-онное! Я, может, во сто крат больше правое имею, нежели ты. Вас, «крепость» бесштанную, гуртом сюда, а я по челобитью, потому как вольный-свободный!
Наступила тишина. Рекруты хмурились, растревоженные Ганькиными словами. Какой-то он перекрученный, господи! Злобствует на все вокруг, останову не ведая… А ведь не дурак, вовсе нет. Что ж его перековеркало, откуда он вышагал такой?
Один лишь Макарка-рязанец был весел, как всегда.
Чернешенька мой, Чернешенька мой, Парень молодой! —пропел он свое неизменное и, оглядев обескураженных товарищей, присоветовал:
— Наплюйте, братцы милые. В крайности, у себя в деревне приют найдем!
Пашка-дворовый досадливо отмахнулся.
— Тебе, из дворцовой волости, легко. Живете чуть ли не казацким кругом… А ты побудь в моей холопьей шкуре, побудь! Ни дома своего, ни…
— Зато жена молодая! — поддел Ганька, и класс отозвался оглушительным хохотом.
Тут посадский ничего не прибавил и не убавил — Пашка Еремеев и впрямь был женатым. Когда рекруты, назначенные на пушечный двор, впервые собрались вместе, увидели — стоит у ворот глыба-парень, гладит по голове прильнувшую к нему заплаканную старушонку, а сбочь замерла отроковица лет двенадцати, почему-то повязанная бабьим платком. Прощанье затягивалось. Парень силой отвел цепкие старушечьи руки, не оглядываясь, пошел от ворот. К нему, ясное дело, обратились с расспросами.
— Матерь провожала?
— Кто ж еще? Она и есть.
— А с ней сеструха, что ли?
Пашка стесненно кашлянул, переступил с ноги на ногу.
— Кой черт… жена.
— Ей же только в куклы играть! — удивился Макар.
— Вот и играет, — спокойно молвил в ответ Пашка. — Да что вы ко мне-то цепляетесь? Оженили по боярскому слову, родные ни гугу… Пусть, мое дело сторона! — и затопал к школе, сочтя разговор законченным.
…Школяры, оставленные без присмотра, занимались кто чем. Ганька знай искал забавы. Покружил по комнате, задевая то одного, то другого, постоял над Савоськой и, вырвав у него заветные Михайловы записи, загоготал.
— Эй, неучи, мотайте на ус! Лупос — что б, вы думали, такое? Оказывается, герр волк. А луппа? Волчица, евонная подруга. Офира — молебен, спириды — лапти… Ого-го-го-го! То-то, смотрю, в науку въелся — будет своим Гав-гавщинцам о лаптях по-иноземному плесть… Пойдем дальше. Онагр — дикий осел. И кто этакую дребедень читает — сам лопоухий. Нектар — пиво… Черт, в глотке сразу ссохлось!
Савоська Титов скованным шагом придвинулся к нему, глухо сказал:
— Не смей, короста!
Рекруты оцепенели, зная необузданный лушневский нрав. А тот, подогреваемый испуганными взглядами, распахнул ворот серого кафтанца, многозначительно подул на кулак.
— Ты про что-то заикнулся, выпороток щучий?
— Угу, — ответил Савоська, поражаясь собственной смелости.
— Ну-ка, повтори.
— Съешь и так.
Вот-вот, казалось, грянет расправа. Ну куда тонкому Савоське супротив такого быка? Одним пырком опрокинет навзничь, а то и переломит ровно соломинку… Лушнев отвел бугристое плечо, нацеливаясь кулаком в Савоськино переносье, но тут между ними встал великан Пашка, играючи растолкал по сторонам. Савоська отошел прочь, Ганька упирался, норовил под Пашкиной рукой проскочить следом.
— Тихо, тихо.
— Ты слышал, как он меня обозвал?
— Коростой, успокойся. Да не гоношись, не гоношись, пожалей свои ребра.
Савоська замер у окна, снова улетев мыслями домой, в родную деревеньку. Но странное дело — вспоминаются ему теперь не мягкие извивы Исконы-реки, не благостная тишь полей в ночном, а споры-перекоры брата Лехи с дядей Ермолаем. Чуть сойдутся на минуту-другую, и вот он — разговор, всегда почему-то об одном и том же.
«Каждому свое, — накаленно гудит Леха. — Кто в бега, а кого за уши не оттянешь от ездок в болота петербургские. Колготись, колготись, чай, килу наживешь раньше срока… Слышь, ижорец новоявленный, вспомнил бы что-нибудь, интересно!»
«Ой, не поймешь».
«А все ж таки. Что было-то?»
«Многое, парнище».
«Самого-то видал?»
«Как тебя».
«Разговаривал, будто бы?»
«Как с тобой».
«И ряжи на море вместе каменьями забивали? Так ведь?»
«Ага».
«Ну а дальше-то, дальше?» — не унимается брат.
Но Ермолай молчит, словно всматриваясь и вслушиваясь во что-то неведомое, за тридевять земель. Его жена, сидя сбоку, горестно всплескивает руками.
«Сам не свой вернулся. Думает ночью и днем, и глаза чудные. Я к нему с каким-нибудь спросом — как о стенку горох…»
«Скатает вдругорядь, вовсе рехнется… Ты за ним следи! — Леха воровато прищуривается. — Сам-то, говорят, сызнова под Нарву попер? Неймется, глотка-то ненасытная».
«Свят-свят-свят!» — испуганно бормочет Титов-старший, крестясь на маковки далеких можайских церквей.
«Тут иное! — с досадой бросает Ермолай. — Прадедами та землица обживалась, русской кровью испокон веку полита… Ты вот сказал: ненасытная! А если он, Петр-то Алексеич, на ногах от зари до зари, если в копоти мастеровым распоследним… тогда как?»
«Мало ль какая блажь взбредет — все принимать на веру? — знай упорствует брат, вскидывая пятерней нечесаные волосы. — Делов-то, может, и много, да не про нас. Нам от них и полушки не перепало».
«Слепые мы, вот что я тебе скажу…»
«По-твоему, терпи?» — ощеривает зубы Леха.
«Черт разберет, как по-моему…»
«Ага! Ты вот на севере побывал, отмочалил полугодье. Легче стало от виденного?»
«Слепые мы, знаю одно…»
За дверью — быстрый топот. Влетел запаленный дневальный, по дороге толкнул школяра, прикорнувшего у печи.
— Проснись… «Поперек-шире» шлепает! — Дневальный обернулся к шеренгам, скомандовал, подражая скрипучему голосу командира над артиллерной школой: — Зольдатен, ахтунг!
Порог развалисто переступил инженер-капитан или попросту «Поперек-шире», за ним вошел бравый усач в темно-зеленом кафтане, высоких ботфортах, со шпагой на боку. Из-под шляпы, стянутой в три угла, виднелся край белой повязки.
— Ваш новий сержант! — Капитан строго зыркнул рачьими глазами, пристукнул тростью. — Рьекомендую — керой Дерпта. Прошу… это… люпить и не шалофаться!
— Так и есть, «железный нос», только его в школе и недоставало, — шепнул Ганька, присматриваясь к кафтанной расцветке.
— Преображенец? — догадливо повел бровью Макарка Журавушкин.
— На них у меня око наметанное… Мастера на все руки: что воевать, что новеньких вразумлять, что головы сечь направо-налево!
— Не столь громко. Аль давно батогов не ел?
— Нам не привыкать — батоги сверху донизу. А иного мы и не заслужили… при покорстве да ротозействе!
— Ну ты и трепло-о-о!
«Поперек-шире» удалился в свою квартиру, под крылышко маленькой, но властной супруги, преображенец и школяры остались одни. Он оглядел их поочередно, потянул носом спертый воздух.
— Засиделись вы, отецкие сыны, оттого и надутые, невеселые. Проветривать бы надо… — Сержант помолчал. — Сколько вы тут, второй месяц? А на стрельбы выбрались хоть раз?
— Ливень чертов, не высунешься… Двор пушечный с чем едят — и то не знаем, — ответил кто-то.
— Скверно. — Сержант покачал головой, морщась, прикоснулся к повязке. — Завтра-послезавтра в поле.
— И… с пушкой? — недоверчиво спросил Макар Журавушкин.
— Непременно. Какие ж мы тогда канониры да бомбардиры? Пушку найдем в Преображенском.
Даже лицо Ганьки, хмурое, колюче-злое, и оно просветлело малость при тех словах.
— А как вас по имени-отчеству? — спросил Павел.
— Упустил самое главное… Иван Филатов сын Иванов! — преображенец скуповато улыбнулся. — При начальстве — господин сержант, как водится, в обиходе — просто Филатыч. Договорились?
2
Сержант как бы принес добропогодье в широченных карманах гвардейской справы. Наутро Савоська продрал очи, радостно ойкнул — в окно глядело румяное, почти вешнее солнце.
Школяры повскакали, ополоснулись водицей, съели по ломтю хлеба с распластанным звенышком селедки, иначе — бутерброд, запили морковным чаем и стали ждать прихода сержанта, — он квартировал пока особицей.
В половине восьмого, после переклика, выступили к Сокольничьей роще. Топали нестройной гурьбой, не в ногу, не в лад мотали руками. Филатыч оглядывался на свое воинство, мрачнел, закусив длинный ус.
— Что же вы делали шесть недель кряду? — недовольствовал он и добавлял многообещающе-сурово. — Ну погодите.
Пашка-женатик, Савоська и Ганька Лушнев, чуть приотстав, несли громадную дощатую мишень в виде островерхой башенки.
— Наш старикан, поди, за Яузой чешет. Сорвался, будто соли под хвост насыпали! — говорил Ганька, щуря коршуньи глаза. — С «железным носом» не поспоришь. Его, торопыгу, сам инженер-капитан побаивается!
— А почему? — враз спросили Савоська и Пашка.
— «Око государево», если коротко.
— Ну-у-у-у?
Савоська неожиданно встрепенулся.
— Павел, глянь, что там такое?
У дороги, при выходе из города, стоял высокий чугунный столб, выложенный снизу чугунными же плитами, поверх — на спицах — белели черепа.
— А-а, ты про это… Когда-то головы торчали, — спокойно поведал Пашка Еремеев.
— Чьи головы?
— Да стрелецкие, парень… Думаешь, он один, столб-то? На всех большаках вкруг Москвы понатыканы, иждивеньем Льва Кириллыча Нарышкина, дяди государева. У него, братан говорил, заводов пропасть, выделал в одночасье! — Пашка потоптался перед громадиной, вслух, по складам, прочел надпись о давних стрелецких винах, пошмыгал носом. — Ноне черепа смирнехонькие, а вот как-то позалетось иду из рощи — по грибы ходил, — ветер оглашенный, морось, темень, и они диким свистом наддают… Где и кузовок посеял, не знаю. Бёг, понимаешь, три версты, до самого Земляного вала! — Пашка вспомнил о мишени, спохватился. — Эка наши-то куда утопали, а мы… Ганька, берись!
Тот, побелев, неотрывно глядел на столб.
— Оглох? Вот те сержант спину-то всчешет!
Ганька не слышал будто…
— Что-то втемяшилось, не иначе, — хохотнул Павел. — Айда, можаец, а он пусть постоит… Ну, чудило!
— Эй, берегись! — раздался над ухом звонкий голос.
Школяры едва успели отпрыгнуть к канаве, и мимо пронеслась крытая повозка с озорной длиннокосой девахой на облучке. Блеснули быстрые карие глаза, и Савоська словно понес в себе какую-то отметину.
— Чай, преображенская, — выговорил Пашка. — Там таких бойких пруд пруди!
Но повозка в полуверсте от них свернула, покатила полем, задернутым черной пороховой копотью.
— Прет на выстрелы прямо. Ну шальная! Савоська не отозвался, пристально глядя вслед.
— Во, теперь ты кол проглотил! — в сердцах посетовал Пашка. — Аль мне одному цитадель-то волочь? Больно хитрые будете!
Когда питомцы артиллерной школы выбрались к роще, там вовсю гремела ружейная стрельба, — учился новонабранный драгунский полк. Вернее, экзерцировала одна только рота, остальные сидели на опушке, ждали своей очереди. В стороне, на взгорке, стояла верхами группа офицеров, угадываемых по белым галстукам и серебряной оторочке шляп. Филатыч всмотрелся из-под руки.
— Передний-то никак Мельницкий, Семен Иваныч? Года три тому был отставлен за старостью, и — сызнова на коне!
— Знавал? — с интересом спросил Пашка.
— Встречались, и не раз. Теперь вместо него Игнатьев, тоже добрый полковой.
— А верно, что в ротах драгунских сплошь недоросли с однодворцами?
— Ну не сплошь. И рекрут немало, из деревень и монастырей. Швед — не дай бог — сосет кровушку, ежедень бои.
Макарку-рязанца занимали всадники, одетые в коричневые кафтаны, красные штаны и ботфорты, — смотрел во все глаза, легонько вздрагивал при слитных залпах. Вот первая шеренга выпалила с седла и тут же распалась на две струи, двинула в объезд конного квадрата. Ее место проворно, хотя и не очень стройно, заступила вторая, тоже огнисто сверкнула фузеями и поехала в обтек третьей шеренги.
— Чудеса! — восхитился Макар.
Савоська озадаченно поскреб в затылке.
— С коняг-то целиться худо, сошли б наземь…
— У драгун свой манир, — строго молвил Филатыч. — Стоять наперекор вражьей коннице.
— А пехота?
— И она пуляет, но по пехоте. Линия супротив линии. Запомните: огневой бой — наиглавное и для драгун, и для солдат. Про нас, пушкарей, и говорить нечего.
Савоська недоуменно развел руками.
— Везде пальба… Кавалерия-то зачем, с какого боку?
— А вдогон кто пойдет, если враг в испуге отшатнется? — вскипел раздосадованный сержант. — Вы — на пушке верхом? На то и палаш у драгуна: скачи, настигай, руби. Или вдруг неприятельская партия с тылу наедет, а патроны в сумах кончились. Как быть? И опять палаш — молодец!
— У-у-у…
— Цельная линейная наука, смекай. Не одна мудрая голова колдовала, и не один век! — Филатыч задумался. — Правда, швед порой чудит. Под Везенбергом, помню, с голым палашом кинулся, когда в кольцо угодил!
Сержант и школяры смолкли, наблюдая за поворотами конницы. В первом плутонге особенно выделялся крайний всадник — жилистый, ловкий, точно спаянный воедино с игреневой ногайской кобылкой. Пока шеренга перестраивалась, он скусил новый патрон, зарядил ружье и с руки, не целясь, выпалил по вороне, что на свою беду пролетала над ним. В небе закружились перья…
«Верткий малый. Кто ж таков?» — ошарашенно переглянулись артиллеры. По стрельбе — охотник, по молодецкой посадке — вылитый казак.
— Руссише швайн! — донеслось пронзительное от кучки драгунских офицеров. — Ха-а-альт!
— Немец-то… похвалил небось? — предположил Макарка.
— Во-во, — мрачно отозвался Ганька Лушнев. — Свиньей обозвал!
Начальные побыли на взгорье еще немного, вереницей потянулись к Немецкой слободе. «Пить кофей», — определил кто-то.
Сержант все чаще поглядывал с беспокойством в сторону Преображенского дворца, чьи островерхие башенки и черепичные кровли проступали в оголенных кустах за рекой Яузой.
— Где его черти носят, «дядьку» вашего? — бормотал он сердито. — Где пушка?
— У него кума в кухарках дворцовых. Ей-ей, плеснул за воротник, — ввернул кто-то.
— Ну если он мне московский «тотчас» вздумал поднесть… Пойду проверю!
На поле между тем первая рота спешилась, передала поводья и фузеи второй, сменила ботфорты на лапти, отвалила прочь. Одно из капральств оказалось бок о бок с артиллерами, прилегло кружком, засмолило табак.
— Эй, аники-воины! Чего ж вы штаны-то не скинули вкупе с сапогами? — поддел Ганька Лушнев. И всегда-то взвинченный, на рывках-швырках, он теперь, после стоянья перед столбом с черепами, был и того злее, готовый выместить злобу на ком угодно.
— Тебя не спросили, глухариное племя! — был ответ.
— Короеды хреновы! — не унимался Лушнев. — Поди, все дерева перевели на окраску!
— А ну заткнись! — оскорбленно привстал недавний стрелок. — Ты… конницу хаешь, пестерь вислоухий?
— Ко-о-онница! Вам, коричневой скотинке, впору друг на друге ездить!
Ганька и драгун — слово за слово, за шагом шаг — сошлись вплотную, долго не рассусоливали. Лушнев наотмашь хрястнул кавалериста по скуле, но удар получился сдвоенным, с молниеносной отдачей: пушкарь и сам выплюнул на ладонь коренной зуб.
— Ай да Митрий Онуфриев, ай да монастырский слуга… — шумнули в конном капральстве. — Врежь с левой!
Тот не промахнулся и на сей раз. Лушнев обратил к своим подсиненное лицо, завопил истошным голосом:
— Наших бьют! Что ж такое, братцы?!
Пашка, Савоська, Макарка и остальные подошли к драчунам с уговорами: дескать, зряшное дело, надо ль из-за него кровью умываться? Но кто-то зацепил кого-то локтем, оттолкнул не в меру горячо — стенка ринулась на стенку, самозабвенно замолотила кулаками. Рев, матерная ругань, стоны повисли над полем.
От рощи бегом поспевал драгунский вахмистр, сучил нагайкой.
— Разойди-и-ись, мать вашу наперекосяк!
Он вытянул жилистого драгуна поперек спины, огрел второго, с косенькими глазками, круто повернувшись, дал с оттяжкой тупоносым ботфортом по Ганькиной заднице. Из маркитантской палатки, раскинутой невдалеке, запоздало выскочил седоусый ефрейтор, под началом коего находилось капральство.
— Чего они?
— Чего… Смотреть надо!
Усы ефрейтора зашевелились.
— Ты на меня не рычи, вахмистр, еще молод. Говори толком.
— Дерутся! Дубасят один другого почем зря!
Ефрейтор был сдержаннее. Оглядел драчунов, — у них грудь ходуном от запарки! — покивал на Преображенское.
— Туда захотели, жеребцы?
Объяснять и растолковывать было излишне — там сидел Федор Юрьевич Ромодановский, князь-кесарь, начальник тайного приказа. Ходили страшные слухи о его расправах…
Вахмистр покрутил нагайкой перед носами пушкарей.
— Где ваш сержант? Кто он?
Савоська, слизывая кровь с рассеченной губы, ответил:
— Иван Филатыч… вот-вот будет…
— А-а, герой Дерпта! — унтер заметно приостыл, крякнул, вместе с ефрейтором отправился в маркитантскую палатку.
Рекруты переглянулись, загоготали, и словно не было ссоры, не было потасовки, — уселись тесной серо-коричневой компанией, пустили по кругу чей-то кисет.
— Ох и порезвились! — молвил Ганька. — Этак бы всем гамузом немчуру офицерскую скрутить… — Он искоса глянул на далекие башенки дворца. — А мы еще и зазываем: придите, гостеньки милые, поучите!
— Не наша забота, пушкарь, — оборвал его косенький. — Нам бы со шведом поскорее расквитаться и — за дела.
— Какие ж у тебя дела, парень? — недоверчиво справился Пашка Еремеев.
— А такие, например, что батюшке моему, рейтару, еще при царе Алексее Михайловиче пустошь была дарована.
— Пустошь, она и есть — пустошь. В смысле: шаром покати, — рассмеялся Макар.
— Не скажи! — загадочно ответил косенький и, растянувшись на прогретом склоне, мечтательно повздыхал. — Эх, бывал я с батюшкой в Ярославле, на живых торгах. Туда за сотни верст едут, из отдаленных мест. Вот где раздолье! Умный покупщик берет молодых да мастеровитых, на беса ему рухлядь старая сдалась. Или, в крайности, малолетков.
— От матери-отца? — охнул Савоська Титов.
— Купля-продажа, на нее запрета нет… — Рейтарский сын улыбнулся. — Берут аж давних беглых, промежду прочим!
— Наобум? — удивился рязанец.
— А розыск, балда? Его метла все углы прочешет, глаз у подьячих остер! А найдет покупщик беглого ай беглую, — с ними загребает и все семейство новообретенное, коровенок-лошаков. Есть резон? Да и дешевле втрое: за этаких спрашивают от силы рублев семь-восемь, против обычных двадцати! — Косенький с видом знатока покачал головой. — Да-а-а, тонкое дело — торг! Тут не зевай, палец в рот не клади, мигом облапошат. Иной владелец-хитрюга предлагает семью без первого сына. Почему? А потому, что сынок-то — умелец презнатный. Словом, ухо держи востро. Но как когда. За девок, за баб-одиночек не жалей серебра, переплати — на выходе оправдают себя с лихвой… И надо всего-навсего рублев сто — двести. Купил, понимаешь, душ сорок пойманных, усадил на пустошь — никакая чума не страшна!
— Ты, видать, не одну ночь думал, прикидывал, что и как! — усмехнулся Митрий Онуфриев, недавний стрелок по вороне.
— Будь уверен, свое возьму! — Рейтарский сын оглядел серо-коричневый рекрутский круг, презрительно оттопырил губу. — Деньгу строить надо, пентюхи, времечко таковское. Это… кумовья посреди базара повстречались. Один и говорит: «Слышь, подари колесо!» Другой в ответ: «Подари давно помер, а в его дом въехал — купи!» Усекаете, в чем соль?
Митрий рывком поднялся с пригорка.
— Пошли, кавалерия, перекусим. Скоро наш черед — вперед.
— Конечно, тебе в моем рассказе никакого интересу, понимаю! — протянул косенький. — У тебя свои ходы… — Он с ехидцей покивал пушкарям. — На Низ дважды бегал наш слуга монастырский, а потом сызнова — в обитель, под архимандритову плеть! Чай, и сам не одного путничка — к ногтю, промеж молитвами…
— Врешь… — не поверил Макар Журавушкин.
Митрий отвел сумрачные глаза.
— Его правда, бегал. У рыбарей время коротал, с бурлаками след в след хаживал… Но душегубство не приемлю, брешет Свечин! — Он отвернулся, помахал кому-то рукой. — Во, Дуняшка кличет… Идем, вологодочка, идем!
У маркитантской палатки стояла та самая озорная девица, которая незадолго перед тем промчалась мимо пушкарей.
— А телочка справная! — причмокнул губами рейтарский сын Свечин. — Охомутать бы где-нибудь!
— Не наткнись на кулак ейный.
— Аль испробовал?
— Было дело… Интересно, кого она высматривает средь нас?
— Не иначе артиллеров. Конных она в упор не видит!
С тем и распрощались. Драгунское капральство ждал чай, артиллеры побрели к мишени, притулившейся невдалеке.
Савоська шел, понурив голову. Что-то вроде б надломилось в нем после россказней косенького драгуна, какая-то незримая ось, и померк день в очах, и по спине загулял ознобом хлесткий осенний ветер… Господи, боже мой! Щелкал цифирь как орехи, ничегошеньки не видел вокруг и не хотел видеть… А оно — вот оно! Старый-то барин скоро в тенек усмыкнется, под могильную плиту. Именьишко скудное, полста захудалых дворов, раздербанить его шестерым отпрыскам господским — раз плюнуть… Что с нашими-то будет: с маманькой, батей, брательником, с дядей Ермолаем? Куда их? Подобно гривастым и рогатым — на живые торги?
Не обрадовала его и пушка, наконец выведенная сержантом через мост. Пока другие новобранцы со всех ног рысили навстречу, обступив, гладили ствол, ощупывали высокие колеса, — можаец потерянно топтался в стороне, безучастный ко всему…
— Братцы, да никак ядра? Они, всамделишные! — завопил Макар Журавушкин, вспрыгнув на телегу, подъехавшую вслед за орудием. — Только мало почему-то…
— Научись всаживать без промаха! — ответил Филатыч. — Мне сперва хотели репу всучить, на манер кожуховских игр стародавних. Нет, говорю, бой так бой. О том и господин капитан не единожды указывал!
— Школьный, что ли? — простовато осведомился Пашка Еремеев.
— Бомбардирский капитан, чудак-человек!
— А-а-а!
— Ну, делу время, потехе час. И так припоздали немыслимо. Павел и ты, Гаврила-мученик, отнесите мишень шагов на двести, для первого разу. Остальные ко мне! — И Савоське, мимоходом: — Чего ежишься, не захворал?
— Вроде б нет, — разлепил тот губы.
Пушку сняли с передка, развернули в поле. Сержант, с помощью нескольких школяров, принялся наводить.
— Чуток выше, теперь немного вбок… Заряжай! Да банником, банником пройдись поначалу. Севастьян, подсоби. Крепче, небось не с девками на посиделках… А ты, Макар, подай сюда картуз. Чего ты мне свою шапку тычешь? Сказано — пороховой картуз! — Филатыч в нетерпении поднял голову, огляделся, встопорщил усы. — Титов, окостенел, что ли? Я тебя загоню за Можай с такой работой!
— Ему то и надо, во сне видит, — гоготнул подоспевший Ганька Лушнев.
— Ядро и пыж на месте, прибили хорошо? Пали!
Пушка рявкнула свирепо, до боли в перепонках, откатилась. Филатыч остро глянул из-под руки.
— Недолет. Ну-ка, повысим прицел!
Второе ядро упало за мишенью, вскинув черным кустом грязь.
— Перелет… Ну а теперь дели надвое, в том и суть канонирской пристрелки. — Он поколдовал над пушкой, скомандовал: — Пали! — И сдержанно-радостно: — В самый чок… ногами вверх!
Мишень опрокинулась, подбитая третьим ядром.
— Отдохнем, братцы, и покумекаем, что к чему! — объявил сержант. — В орудии, любом, три части: казенная с «виноградом», то бишь хвостовиком, вертлюжная — срединная, ею на лафете ствол держится, дульная с мушкой, по коей выравнивается прицельный снарядец… Просто? Просто, да не очень!
Любознательный Макарка прикоснулся пальцем к стволу, заплясал от ожога.
— Не ходи босиком — бабуля своенравная! — захохотал преображенец. — Эх, ребята, скоро подъедут медножерлые с-под Нарвы, не такой гром сотворим. Швед помог, спасибо ему великое.
— Ты… в своем уме, старшой, при войне-то? — загомонили школяры. — Как же так?
— Палили в нас, ха-ха, теперь будут жарить по своим!
— А-а-а, — зрела догадка на широком, в конопинах, лице Павла Еремеева. — Трох… трохфей?
— Во-во, голосистые, новой инвенции… — Филатыч свел брови. — Чтоб к приезду господина бомбардир-капитана усвоили все назубок. Не осрамите старого «потешного»!
— Счастливец ты, сержант, — задумчиво молвил кто-то. — И под Орешком погеройствовал, и под Юрьевом-Дерптом.
— Не плачь, кума. Готовь тесто, гости у ворот.
Савоська — пока шел разговор — не проронил ни слова.
3
Неугомон-преображенец подкидывал одну головоломку за другой. Как-то, в начале студня-месяца, под вечер, он вошел, неся в левой руке громадную суму на крепкой застежке, в правой — алебарду. Прислонив ее к стене, с непроницаемым видом раскрыл суму, вынул медную, с коротким стволом, штуковину. И весело:
— Угадайте, что такое.
Молодые артиллеры ворочали диковину так и сяк, скребли в затылках. Ружье? Но больно емкое дуло, запросто просунешь кулак. Может, игрушечная пушка, слепленная мастерами-кудесниками на литейном дворе? Но, в таком разе, где у ней колеса, где лафет? А вот замок подобен фузейному, с курком, огнивом и полкой, и приклад вполне такой же, выточенный из дуба.
— Ну, кто смел? Нету? — спросил сержант. — Ручная мортирца — да будет вам известно. Коронное бомбардирское вооруженье. А вот и гостинец, коим она стреляет!
Перед школярами появилась фунтовая граната.
— Павел, а ну прикинь, как бы ты с ней управлялся во время воинской потребы?
— Раз плюнуть! — Пашка-женатик упер приклад в плечо, нажал спуск.
— И долго ты ее так удержишь, если спереди враг напирает — волна за волной?
— О подсошке забыл… — отчужденно пробормотал Савоська.
Сержант с нескрываемым изумленьем обернулся к нему, покачал головой.
— Верно! И глазаст же ты, парнище. Одно плохо — ненастен последние дни. Ай обидел кто?
Савоська потупился. Бойкий тенор косенького драгуна, сдавалось, поныне долбил в уши, опутывал сердце беспощадной удавкой… Значит, никакого просвета, сколь ни старайся, ни влезай в науку. Весь твой век — ночь кромешная, и суждено тебе, малой букашке, метаться по заколдованному кругу — сызмальства до гробовой доски… Скорей бы темень, что ли, а там упасть на койку, забыться мертвым сном!
Кто-то подергал его за рукав. Он медленно повел затуманенными глазами — Ганька Лушнев стоял обок, с ухмылкой на угреватом лице.
— Вижу, и тебе ученье приелось, гы-гы, затосковал! Слышь, к дьячихе не наведаемся? Сычуга с кашей попробуем, того-сего… — Ганька судорожно сглотнул слюну. — Да и сестренка ейная обещалась быть.
— Мимо кордегардии-то как же? — слабым, не своим, голосом отозвался Савоська.
— А мы задворками, там лаз потайной имеется. Выйдем, будто зачем-то посланные. Юрк — и на той стороне. Сговорились?
— Л-ладно.
…Им повезло: никто не встретился, не спросил, куда направились. Они обогнули громадину школы с черными провалами окон, перелезли через городьбу, живо проскочив пруды и Земляной вал, углубились в пустынные улицы. Шли по мостовой, чуть присыпанной снегом, ежились. Креп, наседал каленый мороз, дуло как из трубы.
— Бр-р-р-р… А вдруг никто не ждет?
— Знай шагай. Не первый раз.
— А… дьячок?
— Будь уверен. У патлатого в башке ирмосы одни. Летом, гы-гы, он в церькву, а я тем часом в дом евонный: принимайте гостенька! — Лушнев походя нагнулся, подобрал камень-голыш. — Будет чем от шпыней отбиться. Спрячь в карман! — И с усмешкой добавил: — Попадись барынька аль немецкая фрау, не грех и побеседовать… на предмет кошелька!
— Чего плетешь, дурень? — одернул Савоська.
У Покровских ворот их остановила суровым окриком стража, осветила смольем, разглядев сквозь белую сутолочь шляпы и кафтаны, отодвинулась.
— Чай, на старый, пушечный двор?
— Ага, по приказу господина командира над артиллерной школой, — солидным голосом ответил Ганька. — Велено по-быстрому, а зачем, про то инженер-капитан знают!
— Ступайте с богом.
Лушнев неторопливо миновал арку ворот и, круто повернув направо, захохотал.
— Вот так-то с сиволапыми. Учись, деревня!
— Ох, напорешься когда-нибудь…
— Ничто, однова живем!
Прошагали еще с полверсты. Впереди завиднелся старый пушечный двор, издали приметный по суматошным отблескам пламени и клубам едкого багрово-черного дыма. Савоська озирался оторопело. Кругом — невпроворот — бревенчатые клети с многими переходами вдоль стен, месиво домов и домишек, нарядные новостроенные палаты, старинные терема, увенчанные высоко вскинутыми светлицами, и поверх всего — заиндевелые, немо-бессонные купола.
Внезапно Ганька остановился, стукнул себя по лбу.
— Дьявольщина, запамятовал. Сестрицы-то ейной не будет сегодня. У хворой маманьки заночевала… да-а-а…
— Чего ж балабонил, звал с собой? — прогудел обескураженный Савоська и далеко отбросил ногой мерзлый конский катыш. — Дуй один, мешать не стану.
— Пожалуй, ты прав… Слушай, постереги маленько, вон в тупике, чуть шум — свистнешь. А там и погреешься!
Ганька крадучись подобрался к угловому дому, осторожно, с опаской поскреб ногтем в слюдяное окно.
— Секлетея! — позвал он и повторил громче: — Секлетея, спишь?
Чья-то скорая рука отдернула занавеску, появилось бабье лицо в рогатой кике, — пригожее или дурное, не разобрать в темноте, — испуганно открыло рот, исчезло. Ганька молодцевато поправил шляпу, отряхнул снег с плеч, уверенной развальцей пошел к двери. Скрипнул засов, немного погодя в боковой пристройке затеплился недолгий свет. Все стихло.
Мелко-мелко подскакивая на ледяном ветру, мотая очугуневшими руками, Савоська то ругал забывчивого приятеля — ни за понюх табаку проволок через полгорода! — то, перемогая злость, потешался над самим собой. Куда разлетелся? Даровая брага поманила, сычуг с кашей? Поцеловал пробой, телепень, дуй домой, пока не околел начисто. Ведь он, запрокида, и не вспомнит, ему теперь..
Савоська обмер. Из ворот напротив, как из худого мешка, вывалилась — предводимая вертким человечком в подряснике — орава сторожей с дубьем, обступила крыльцо. Пушкарь свистнул, и тогда трое отделились, побежали к нему.
— Лови-и-и!
Савоську спасли длинные ноги. Он далеко опередил своих преследователей, затерялся в глухих переулках.
А утром, взятый под караул, Савоська стоял посреди пушечного двора. До костей прошибал хлесткий сивер, ноги заходились нестерпимой ломотой, свинцово-каменно давили на плечо громадные старинные мушкеты.
По капле цедились думы, и все про одно. Хотя б ненадолго скинуть проклятую ношу, спрятаться в затишке, потопотать, согреваясь… Какое там! Из окна полосатой кордегардии то и дело зыркают, прямо ль ты стоишь, не хитришь ли, отбывая уставное наказание… Расправа ждет быстрая, наперед известная: к двум ружьям, весом в пуд каждое, прибавится еще столько же, на другое плечо.
Мимо проволокли окровавленного Ганьку Лушнева: руки висели плетьми, всклокоченная голова безжизненно запрокинулась назад. Следом вышагивал «дядька» в кафтане нараспах, отдувался багрово-красными щеками.
— Господи! — оторопел Савоська.
— Моли бога, мушкетами отделался. Батоги-то позлее будут… — «Дядька» ухмыльнулся. — Дай срок, отведаешь и ты!
У Савоськи расслабленно подсеклись колени. Он с трудом выправился, едва не грохнув мушкеты наземь, посмотрел вслед «дядьке»… Удивил чем — батогами. Ноне посадский лег под них, завтра его, Савоську, растелешат как миленького, врежут со свистом. Так было, так есть… Но будет ли? Достать бы где пороху, свинцовую пульку поядренее, ахнуть в висок. Чтоб не выл оглашенный ветер, не чернело косматое небо, чтоб никто не дыбился над тобой: ты-де крепость бесштанная, живой-де товар… Провались оно в тартарары, житье такое…
Бас преображенца заставил его вздрогнуть. Принесло не ко времени черта усатого!
— Эх, чадо, чадо… — Сержант помедлил, затрудненно дыша. — Огорчил ты меня… С кем связался, думал своей башкой?
— Он… сболтнул? — сошло с омертвелых Савоськиных губ.
— Не о нем речь. Не о нем! — Преображенец хотел сказать еще что-то, с досадой отмахнулся.
— Все равно теперь… — понуро пробормотал Савоська.
— Из-за каждой сволочи в омут падать — не напасешься воды! — Сержант легонько посовал его под бок. — Взбодрись! И о доме не горюй, плохо аль хорошо там было. Солдат — человек государственный, то пойми. Сотни дорог перед ним, и ни одна — по собственной мелкой надобе.
Он словно подслушал загнанное вглубь смятение Савоськи, его тоску, навязавшуюся на поле у Сокольничьей рощи.
Топот копыт за палисадом оборвал разговор. В ворота влетел завьюженный всадник, у крыльца школы осадил коня, спрыгнул, хлопая раструбами сапог, скрылся в капитанских покоях. И вскоре стало известно: государь на полпути к Белокаменной, через несколько дней — торжественный въезд по случаю достославной нарвской победы.
4
Над Москвой, разметенной от снега, украшенной разноцветными вымпелами и еловой зеленью, плыло тугое колокольное многоголосье. Крошечные звонари в своей выси творили сказочное на «буревых», «гудах», «лебедях». По обе стороны Тверской густела толпа, в ней мелькали волчьи и лисьи дворянские шубы, суконные купеческие кафтаны, поповские рясы, поддевки, зипуны, бабьи салопы, душегрейки, кацавейки. Близился долгожданный час.
Питомцы артиллерной школы явились в указанное место — у Заиконоспасского монастыря — едва ли не первыми, спозаранок, и с согласия преображенца сбегали к триумфальным аркам, воздвигнутым вдоль государевой дороги. Поглазев на одну, изукрашенную аллегорическими картинами и фигурами, — поверх распростер крылья двуглавый золотой орел, — сорвались дальше.
— Эка! — разинул рот Пашка Еремеев, тыча пальцем в громадную карту отвоеванных ижорских земель.
— Синяя дуга — Нева, — объяснил Михайла Борисов. — В устье — сам Парадиз, за ним — Ниеншанц, видите? Справа — Шлиссельбурх, Ключ-город.
— К норду-то еще море, что ли? — спросил Макарка.
— Нет, озеро, Ладогой именуется. А крепость при втоке, посередь воды.
— А что под картой написано?
— «Ниже чуждую землю прияхом, ниже чуждая одержахом, но наследие отец наших яже от враг наших в некое время неправедно удержася, мы же время имуще восприяхом наследие отец наших!» — ни разу не сбившись, прочел Савоська.
— Мудрено-о-о… — протянул Макарка.
— В суть вникни! — одернул рязанца Борисов. — Суть высоты несказанной!
— С ней никто не спорит.
К третьей арке — у Кремля — пробиться не удалось. Вокруг стояли новоизбранные пехотные и конные войска, из-за собора Василья Блаженного на рысях выезжали орудия, застывали в просветах. Тонкими струйками — там и сям — чадили фитили.
Остроглазый Макар углядел по ту сторону площади, под зубчатой стеной, длинную вереницу возвышений, обитых малиновым бархатом.
— А это на што?
— Послам заморским. Их нынче поднабралось… тьма-тьмущая! — ответил Михайла Борисов и принялся загибать пальцы. — Франкский, цесарский, польский, прусский, голландский, баварский, молдавскиий, волошский. Вон, полюбуйтесь, подкатывают в каретах. Тот, при зеленой чалме, турок будет.
— А где Ганька? — вспомнил кто-то. — Вроде б следом брел…
Михайла насупился.
— Вы с ним полегче. Булькает!
— Врешь…
— Ладно. Я вам ничего не сказывал, вы ничего не слышали.
Савоська стоял, похолодев.
— И таким… вера?
— Ты-то ведь не согласишься, так ай нет? Ну а господину командиру знать про все надлежит. С него спрос-то.
— Гляньте, боги пошли! — встрепенулся Макарка Журавушкин. Из кремлевских ворот медленно выходила процессия с иконами и хоругвями; впереди. — старенький митрополит Рязанский, блюститель патриаршего престола.
— Живей назад!
Пушкари со всех ног заторопились на свое место. Едва втиснулись в строй — раскатисто громыхнули пушки, сотрясая студеный воздух, взревели трубы, и вдоль Тверской потекло волнами боевое войско.
— Генерал-фельдмаршал Огильви! — оповестил Филатыч, повертываясь к своей шеренге.
— Это который?
— А вот, на колеснице!
Мимо проплыл толстенный, в перьях и золотом шитье, латынянин: стоял, будто кол проглотив, пучился водянисто-строго в замоскворецкую даль.
— Отколь он, гордец такой?
— Родом с британских островов, а под конец императорско-римский! — Сержант скупо усмехнулся. — Как в пословице: бери, боже, что нам негоже.
— А на кой взяли? — подал голос Пашка Еремеев.
— Ради апломба, не иначе. Господин бомбардирский капитан страсть церемониев не любит. Потому и главенство передоверил.
Дальше, в открытых золоченых санях, катили два генерала. Сержант пояснил: который помене, тощенький — князь Репнин, герой Везенберга, обок — Яков Брюс, командир над артиллерией.
— А за ним — видите — молодчага верхом? Василий Корчмин, инженер-поручик. Тоже многими делами славен. Какими? В третьем годе с батареей устье Невы оборонял, супротив эскадры свейской. Петр Алексеевич так и отписывал ему: дескать, «Василью на острове»!
С бешеной силой наддал колокольный звон, крики в толпе сгустились. Подходила бомбардирская рота, приметная по черным, козырьями вверх, шапкам, и перед ней — рослый синеокий красавец со шпагой наголо. «Меншиков, губернатор Ижоры! — зашелестело вокруг. — А вот и… его величество!» Пушкари вскинулись: где, где? — оторопели от неожиданности. Царь — выше прочих на голову — нес огромный барабан, выделывал палочками неуловимо-быстрое: трра-та, трра-та, тра-та-та!
— Смех и грех… Чего доброго, крикнет: стой, пуговку нашел! — глухо сипел Ганька Лушнев, дергая можайца за рукав. — Теперь веселый, эка усами-то шевелит… А в девяноста осьмом лично головы снимал, и друг его забубенный тоже!
Савоська сердито отмахнулся. Пристал как банный лист! Лезет без конца, брызжет слюной, кусает невесть кого и за какие вины. А сам? Не промедлил, раскрылся полностью, оборотень, во всей поганой красе…
— Отлепись, дребезга! — в сердцах кинул он Ганьке, вслушиваясь в речь сержанта. Тот гудел растроганно:
— Под Юрьевом-то… цельную неделю садили бомбы зря. А он прилетел, все планты перекроил начисто, инженера саксонского в обоз турнул, и началась огненная потеха… — Филатыч сорвал треуголку, размахивая ею, громко закричал: — Господину бомбардир-капитану — виват!
— Вива-а-а-ат! — подхватила сотней глоток шеренга.
Царь повернул круглое лицо к пушкарскому строю, вгляделся коротко, но зорко, шевельнул в улыбке тонко пробритыми усами.
— Узнал, ведь узнал, а, Севастьян?! — прерывисто выговорил Филатыч, и по его навек продымленной щеке скользнула слеза.
— Шведа веду-у-у-ут! — накатилось разноголосое.
— Одного? — простовато спросил Пашка Еремеев.
— Протри очи, орясина!
Рота Новгородского полка, особо отличившегося при штурмах Дерпта и Нарвы, несла наклоненные голубые и желтые штандарты, — на каждом вздыбленный лев с когтищами врастопыр, — их Савоська насчитал до сорока, и еще морских гюйсов четырнадцать, по числу отбитых на Чудском озере фрегатов и бригантин. Гулко вызванивали восемьдесят медноствольных, непривычных глазу орудий, проезжали пороховые палубы, фуры с грудами фузей, сабель, шпаг, алебард, солдатской амуниции.
Длинной — на версту — черно-серо-голубой колонной брели пленные, низко повесив носы.
— А говорили — рогатые. Совсем вроде нас.
— Они тут смирнехонькие, а у Нарвы-первой, помню, лютовали!
— Кто этот старикан, в особицу?
— Генерал Горн, комендант нарвский. Дрался до последнего, наших побил видимо-невидимо. И все ж одолели, мать-его-черт!
— Пушки-то… сколько их! — пристанывал Макарка-рязанец. — Нам бы, в поле, хоть одну таковскую!
— Поверь слову, будет.
Вслед пленным печатали слитный шаг преображенцы и семеновцы. Все как на подбор высокие, плечистые; у офицеров сбоку непременная шпага, в руках солдат — фузеи дулом вниз. Пушкари смолкли, дивясь на выправку гвардейцев, а еще больше — на их добротный, с иголочки, наряд: черные треугольные шляпы, кафтаны с наброшенными поверх епанчами — у преображенцев темно-зеленые, у семеновцев густо-синие, перетянутые белой портупеей, — и у всех короткие красные штаны, чулки строго под цвет верхней справы, тупоносые башмаки.
В толпе говор всплесками. Вслух называли командиров гвардии: князь Михайла Голицын, герой Шлиссельбурга, Иван Чамберс, Федор Глебов, произведенный в новый чин. Старик подьячий, лиловый от стужи, толковал о высочайших наградах войску. Капитанам-де пожаловано триста рублев, поручикам двести, фендрикам по сту, сержантам семьдесят, капралам тридцать, каждому солдату отлита именная серебряная медаль.
Пушкари гурьбой обступили преображенца, затормошили с веселыми криками:
— Навар полагается, аль не слыхал? Деньга, бают, отвалена знатная… Магарыч, магарыч!
— А почему б и нет? — сказал Филатыч, и в голосе пробилась легкая грусть. — У меня родни-то всей — бомбардирская рота и теперь вот — вы, охламоны милые.
— Правда?
— Ей-богу, не вру.
— Качать его, робята!
И качнули бы, не вмешайся командир над школой: заметил непорядок, проскрипел как немазаное колесо.
Заключал шествие Ингерманландский конный полк, любимый меншиковский, — глаза разбегались при виде лошадей, подобранных по мастям: вороные, караковые, игреневые, буланые, гнедые, сивые, чалые, пегие, — что ни ротный строй, то свой особый цвет. Матово сверкали палаши и полусабли, поднятые в руках драгун, вдоль седел — в нагалищах — лежали укороченные фузеи, пары пистолетов затаились наготове в сумках-ольстредях.
— Вива-а-ат!
Победное войско — с распущенными знаменами, барабанным боем и музыкой — проходило на Красную площадь. К нему пристраивались квадраты артиллерной, математической, навигаторской школ, коим тоже кричали «виват», — в задаток, что ли? — а следом напирали продрогшие толпы москвичей, и неспроста: посреди площади ждало даровое угощенье.
Столы, расставленные двойной дугой на полверсты, ломились от всяческой снеди — жареной и пареной, вяленой и копченой. Грудами лежали куры, ути, гуси, тетерева, косяки буженины, кострецы говяжьи, щуки в капусте, караси с лопату, обок — в сулеях, в штофах, просто в жбанах — питье самое разное: водка, брага, романея, вино боярское, меды вишенные, смородинные, паточные.
У пушкарей засосало внутри.
— Нам-то можно, господин сержант?
— Нужно! С утра не емши, надо понимать. А вот хмельным блазниться не советую. Взыщу! — И вслед сорвавшимся вскачь питомцам: — Сбор посередке, через час!
К столам для воинских людей артиллеры пробились не сразу, почтительно расступаясь перед бравыми преображенцами, семеновцами, ингерманландцами, ну а со своей ученической братьей не церемонились, оттирали в сторону, как могли. Пашка-женатик первым влетел, двигая локтями, промеж навигаторов, утвердился скалой, за ним прихлынули остальные.
— Р-разговеемся! — Пашка огляделся, весело потер руки, принялся оделять снедью тех, кто поспевали сзади. — Макар, лови кусочек с коровий носочек! Тебе, Севастьян, пирог пряженый: таких в школе не подавали отродясь! Кому яйцо каленое, кому полоток? Жми-дави!
Не медлил и сам. Опрокинул стакан перцовой настойки, приналег на гуся под черным взваром, заедая толсто нарезанными ломтями сочной свинины. С треском дробил хрящи, отдувался, подгонял соседей. И — прекратил хрупанье.
— Черт, о дневальных забыли… Да и Михайла ушел, не дождамшись! — Он ухватил увесистый говяжий язычище, несколько пышек, посовал в глубокие карманы. — Так-то будет ловчей!
— Ага, если по дороге не стрескаешь! — подкусил Ганька Лушнев, точно пришпиленный к жбанам и сулеям.
— Или я ненагрыза какой? — обиделся Павел.
Макарка Журавушкин вдруг прыснул, указал в сторону?
— Эва, те самые, «короеды»!
И впрямь, невдалеке перекипали темно-коричневой гурьбой рекруты полка Мельницкого, среди них Митька Онуфриев, косенький рейтарский сын и другие.
Пушкари и драгуны, потеснив щеголей-навигаторов, оказались бок о бок, чокнулись, выпили.
— Как, Митрий, в «гулящие» сызнова не тянет? Аль под монастырь? — улыбчиво справился Макарка.
Тот свел густенные брови.
— Нет, уволь. Тут я человек, смекаешь? Малость повременю, и архимандрит подождет со своей плеткой-лестовкой!
— А если… пуля?
— Бедовали в одной яме, умрем на одном бугре! — отчеканил нижегородец. И Савоське тихо: — Маркитанточка наша идет!
Мимо чуть ли не бегом торопилась Дуняшка, разрумяненная крепким морозцем, в распахнутой шубейке. Митрий поймал ее за руку, поставил перед собой.
— Откуда такая запиханная?
— Не говори. С ног сбились! То к увечным с государевой снедью, то туда, то… — Маркитантка наконец увидела Савоську, от неожиданности осеклась на полуслове. Молчал и он, застигнутый врасплох.
— Добрые люди здороваются, встречаясь, — усмехнулся Митрий. — Дети вы малые, ей-богу.
Дуняшка помедлила немного, встрепенулась, туго-натуго затянула платок. «Побегу, товарки зовут…» — обронила и бесследно затерялась в толпе.
— А ты ей понравился, еще тогда, — молвил Митрий. — Все уши продолбила после учений: кто он, тот светлокудрый, да что он, да из какой округи.
— Не бреши, — пробормотал Савоська, жгуче покраснев.
— Средь сотен враз углядела!
Поодаль, в тесной бомбардирской компании, стоял сержант, — внимал, округлив глаза, рокотал взволнованным басом.
— Никак свои встренулись? — предположил Макар.
— Первые расейские солдаты! — подмигнул косенький Свечин. — И наипервые — Матюшкин да Бухвостов. Ноне в офицерьях, начинали вроде вашего сержанта.
Пашка-женатик замер с оттопыренной щекой, погрустнел.
— Уйдет он от нас, помяните мое слово…
— Не накаркай, — одернул его Савоська Титов.
— А вот раскинь: аль бомбардирская рота, где капитаном сам государь, аль мы — шантрапа всякая… Уйдет! — Пашка безнадежно махнул рукой.
— И скатертью дорога! — просипел Ганька.
Филатыч словно угадал, что речь о нем, — подошел, мельком покосился на опьяневшего Ганьку, со значением кивнул Савоське, всем дружески улыбнулся, сказал:
— С посланником-то свейским какая история! Господин бомбардир-капитан так ему и влепил, когда шествовал мимо: поскольку Ингрия и почти все, что нам исстари принадлежало, снова у нас, не пора ли о мире подумать? Мол, потому и войска маршируют мушкетными дулами вниз… Но буде король Карл заартачится — русские употребят все средствия в защиту государства своего!
— Врезал… Ну а посланник?
— Живенько на подворье укатил, депешу строчить… Ему что-о-о! Гуляет ровно гость, никем не утесненный, зато наш посланник, князь Хилков, в стекольнской темнице доселе… — Сержант угрюмовато огляделся. — Как, чада милые, насытились? Айда к Пресне, огненное действо зреть!
Не скоро утихла в тот вечер Москва. Гульба перекинулась в палаты, дома и избенки: пили все, кроме самых малых. Поглазев на фейерверк, диковинно вспархивающий над царской деревней, бегом поспевали за стол… В одной из подворотен лежал старенький поп, вольготно раскидав руки, меховая шапка-кучма валялась в стороне. Пушкари приостановились. Может, ослаб, молитвы творя? Пять всенощных впритык, мыслимо ли!
— Помочь бы надо, ведь околеет… — сказал сердобольный Павел. — Батюшка, воспряньте, до матушки сведем!
Поп икнул, обдав крепким перегаром, приподнял долгогривую, пересыпанную порошей голову.
— Кто ты, отроче?
— Солдат я, артиллер. Сведем, грю, в тепло.
— Ноне пр-р-раздник, солдат… Брысь!
Чудны дела твои, господи! Ребята, посмеявшись тихо, повернули к пушечному двору, — час был поздний. На перекрестке угодили в затор: от Смоленской заставы ехала вереница карет, осанистый офицер — впереди — криками разгонял толпу, обок и следом густо рысили драгуны.
— Знать, еще одна важная птица под новый-то, семьсот пятый год прилетела. Капитан встречает, — переговаривались молодые артиллеры.
— Бери выше — майор! — заметил Филатыч. — Ну а гость ведомый и давно ожидаемый — с Британских островов.
5
— Напомните, дорогой консул, кому принадлежал ранее этот дворец?
— Генерал-адмиралу Францу Лефорту, сэр. Скончался незадолго перед Северной войной.
— Много выдумки, широты, хотя и несколько пестро: золоченая кожа, дамасские шелка, вычурные творенья китайских мастеров. Мне, островному жителю, куда более по сердцу холл, главное украшение которого — великолепные морские канаты и корабельная утварь… Там, за рекой, как я догадываюсь, европейская слобода? Чистенький городок, знаете ли, чем-то напоминает Голландию.
Чрезвычайный посланник Чарльз Витворт, невысокого роста, румяный, с аккуратно подстриженными баками, вернулся от окна к камину, облицованному зеленым — в искрах — мрамором, сел, выжидательно посмотрел на собеседника. Генеральный консул Гудфелло, сгорбись у стола, пробегал глазами пергаментный свиток, скрепленный большой королевской печатью.
— Ну-с, эсквайр, если вы не против, начнем предварительное знакомство с Россией. Ах, да! — Витворт позвонил, и в залу вошел юный джентльмен. — Рекомендую — мой личный секретарь Вэйсборд. Послушайте и вы, милый Джон, будет крайне полезно. Итак, русские!
Консул Гудфелло выколотил трубку о камни, покачал головой.
— Да, я их знаю, прекрасно знаю, господа, и именно поэтому третий год прошу статс-секретаря Гарлея направить меня куда угодно, хоть в Вест-Индию! — Бледное, с впалыми щеками лицо консула омрачила досада. Он помедлил. — Разумеется, я был бы необъективен, если бы, рисуя нравы этой страны, не упомянул о начатках цивилизации, которые несет сюда гуманный и просвещенный Запад. Учреждены военные и гражданские школы, составляются новые русские учебники, ускоренно переводятся иностранные Труды по широкому спектру наук, произведена перемена в летосчислении, поскольку царь Петр хотел бы отделить новое время от старого резкой чертой. Что еще? В Москве и других городах не встретишь человека, занимающего определенное положение, иначе как в немецком платье. Крайне трудно было склонить старую знать к разлуке с длинными бородами: многие лорды утратили их в присутствии царя, вооруженного увесистой дубиной. Своевременным шагом явилась посылка юных джентри, именуемых недорослями, за границу, кто уклоняется от ученья — теряет право на женитьбу. Далее, всего несколько лет назад русская женщина совершенно не допускалась в мужское общество. Уединенные, в решетках «светлицы» и «терема»… Ныне поведено: жены и дочери вельмож на пиры приглашаются непременно, в нарядах английского и голландского образца. Их обучают политесу, пенью, музыке, грамоте…
— Сдвиг несомненный, не так ли? — вполголоса произнес Витворт.
— Отчасти, сэр. Я еще к этому вернусь… Далее, в России веками господствовало правило устраивать браки исключительно по воле родителей. Никаких, даже мимолетных, встреч, торг с закрытыми глазами. Недавно правительством издан указ — никто да не будет обвенчан без любви и взаимного согласия. Далее, в прежние времена существовал обычай при проездах высочайшей особы падать ниц. Молодой царь, посетив европейские страны, отменил и это… Он с охотой посещает жилища солдат и матросов, крестит новорожденных детей, он — частый гость в иноземных домах. Очень любит, когда его называют просто — сэр или герр Питер.
— Гм, фигура действительно колоритная.
— К сожалению, крайности во всем! Царь постиг четырнадцать ремесел, собственноручно строит корабли и вырывает у подданных больные зубы. Умен, пытлив, даже начитан, однако чересчур выбит из колеи, поскольку лишен противовеса, который создает в самовластных натурах воспитание и образованная среда… Тот же вчерашний торжественный въезд в Москву. Что делал царь Петр? Веселился вместе с толпой, вскакивал на столы, пел во все горло, имея вид школяра, отпущенного на каникулы. Рассказывают: как-то в Петербурге среди ночи принялся бить в набат, поднял на ноги всех жителей, и был вне себя от радости, когда они, примчавшись кто в чем к месту предполагаемого пожара, находили на площади огромные огни, разведенные солдатами в честь «первого апреля»!
Гудфелло снова потянулся в карман за трубкой.
— Увы, мрачных сторон столько, что все, упомянутое выше, выглядит малыми островками среди взбаламученного моря. Русские, и среди них самые знатные, стали учиться в школе вежливости и такта лишь последние семь — десять лет, сидя при этом на самой задней скамье!
Чрезвычайный посланник и секретарь улыбнулись — шутка получилась весьма удачной.
— Из какого бы сословия ни происходил русский, каким бы модным платьем ни был прикрыт — внутри каждого, или почти каждого, крепко сидит дикарь. Конечно, я не разделяю мнения некоторых европейцев о том, что здешний народ скорее многочислен, чем способен, и едва ли не единственное его достоинство — колоссальное здоровье… И все-таки в этих грустных словах что-то есть. Да, что-то есть, — повторил Гудфелло. — Люди здоровы, но дух крайне испорчен, лень и пьянство переступили все границы. Недаром одно из ближних московских мест носит симпатичное название: «Налей!»
— О-о!
— Невольно возникает вопрос: а соответствует ли русский характер устойчивым и основательным делам? Выработают ли обитатели этой страны — и как скоро — твердость в действиях, последовательность и целеустремленность?
— На их долю в прошлом выпало столько невзгод, сколько нам, островитянам, и не снилось. Время, эсквайр, и терпение! — мягко возразил Витворт. — Что касается наших с ними отношений, то ведь русские всегда были в числе самых точных и исправных торговых партнеров, не так ли?
— Если что-то нас и погубит, то это — неискоренимое английское благодушие, сэр! — проворчал Гудфелло, рассыпая из трубки пепел. — А между тем, живя среди русских, напрасно уповать на дружеское участие, откровенность и доброту с их стороны. Любое твое неосторожное действие, неловкий шаг они расценивают как чуть ли не злостное покушение на их правопорядок!
Витворт постарался скрыть улыбку, вспомнив, какое печальное происшествие имеет в виду консул. Слуга-русский, прогнанный за дерзость, донес князю-кесарю, будто Гудфелло беспардонно обманывает царскую таможню, провозя тайком запретные товары. Перекупщики были немедленно взяты под караул и затем сосланы в Азов, на галеры, а сам эсквайр пережил немало беспокойных минут…
Посланник мягко потрепал консула по плечу.
— Спокойствие, дружище, спокойствие, возьмите себя в руки. Мы с вами для того здесь и находимся, чтобы не позволить событиям принять сколько-нибудь опасный оборот… — Витворт повернулся к своему секретарю. — Милый Джон, будьте так добры, зачитайте инструкцию ее величества королевы Анны. Не все, не все. Понятно, что дана сия в сентябре семьсот четвертого, на третий год царствования, в Виндзорском дворце. Извлеките главное.
Секретная инструкция, в частности, гласила:
«При аудиенции у царя вручить ему кредитивные грамоты и выразить при сем, как глубоко мы ценим и уважаем дружбу царя и лично его особу; дать ему новые, более полные уверения в нашем расположении, а также в нашем желании вступить с ним в более тесный дружественный союз ввиду обоюдных промышленных и торговых выгод, ради пользы наших подданных. Английские негоцианты заключили с Москвой, в бытность царя здесь, то есть в Лондоне, контракт об исключительном праве ввоза в его владения т а б а к а наших американских плантаций, но терпят значительные убытки оттого, что не все статьи контракта выполняются удовлетворительно. Постарайтесь добиться, чтобы им дозволено было продлить срок продажи табака, уже ввезенного в Россию, до полной его распродажи. Чтобы они, негоцианты, не подвергались тягостному взиманию обратных пошлин на товар, ввезенный ими прежде, согласно контракта, и в свое время пропущенный царскими приставами беспошлинно. Чтобы их, негоциантов, освободили и в п р е д ь от уплаты пошлин с товаров русского происхождения, купленных в обмен на табак. Особенно же — чтобы им дозволено было покупать и вывозить с м о л у, д е г о т ь, м а ч т о в ы й л е с и прочее, необходимое для процветания корабельного дела в нашем королевстве… Возможно искусно и с возможно меньшею о г л а с к о ю вы постараетесь добыть сведения о планах русского двора, узнать, какие сношения поддерживаются царем, каковы его финансы, его военные силы и вообще все, способное интересовать нас или иметь влияние на наши дела».
— И последнее, эсквайр, едва ли не самое трудное в моей миссии! — подчеркнул Витворт.
«Поскольку царь выразил опасение, не начал ли наш чрезвычайный посланник при короле шведском переговоров, в силу которых мы… будто бы намерены не касаться интересов царя, оставить их без внимания, — скажите ему, что если Джон Робинзон и вступил в подобные переговоры, он не имел на то полномочий. Мы, напротив, так дружески расположены к его императорскому величеству, что, в случае заключения общего мира, не пренебрежем и его интересами».
— Разумеется, если успеем! — Гудфелло усмехнулся. — Замыслы Карла XII куда как серьезны.
— Тем не менее, русским кое-что удалось: пала Нарва, двадцатью днями ранее сдался дерптский гарнизон…
— Секрет прост, сэр. Штурмом руководил испытанный боец, фельдмаршал Огильви. Не спорю, солдаты русские могут воевать, но при одном условии — когда их направляют ум и воля европейцев.
— Гм, был еще Эрестфер, — заметил Витворт. — Не кажется ли вам, что это — первое регулярное сражение русской армии во все времена?
— Да, но кто противостоял Шереметеву? Шлиппенбах, весьма посредственный тактик.
— Я слышал, царь затевает новый поход, на сей раз в Лифляндию? — спросил посланник, грея розовые руки перед камином.
Консул иронически покривился.
— Кому суждено быть повешенным, тот не рискует утонуть! Вам известны слова Карла XII, сказанные после закладки Санкт-Петербурга? «Пусть варвары занимаются строительством городов, мы оставляем за собой славу разрушать их!» И, должен вам сказать, царь и его окружение восприняли эту угрозу весьма и весьма нервозно…
— Следовательно, первое, о чем заговорят они, будет английское посредничество?
— Уверен!
— Постараемся во что бы то ни стало избежать прямого ответа. Никаких сколько-нибудь определенных обещаний, эсквайр! С другой стороны… — Витворт многозначительно прищурился.
— Вот именно, — подхватил его мысль Гудфелло. — Пройти по острию бритвы, оградить кошельки подданных ее величества от посягательств царской таможни… Дело трудное!
— Конечно, я не должен заострять их внимание на жалобах табачной торговли, а тем более выступать как ее специальный представитель. Укажем главные претензии в ряду прочих, — способ самый верный, самый испытанный!
Оба, разминаясь, медленно прошли из конца в конец зала.
— Давно хотел спросить вас, эсквайр, где сейчас находится капитан Перри.
— В Воронеже, на строительстве доков. Последний раз приезжал сюда, если не ошибаюсь, год тому назад.
— А что же с каналом Волга-Дон?
— Работы приостановлены, и боюсь, навсегда. Бедному Перри, говоря откровенно, не повезло. Шесть лет ему не выдают положенного жалованья — можете судить, сэр, в какую почтенную страну мы попали!
— Я слышал о Перри много похвального. Вероятно, следует позаботиться о его скорейшей отправке домой… — Витворт щелкнул крышкой, часов. — Итак, джентльмены, когда нас примет сэр Питер?
Гудфелло с сомнением покачал головой.
— Рассчитывать на официальный прием вряд ли целесообразно, ибо сэру Питеру не сидится в Москве. Лучше искать приватной беседы, через посредство лорда Головина, президента Посольского приказа. Мой совет — не откладывать и ехать к нему завтра же, с утра.
— Отлично. Вэйсборд, распорядитесь… Кстати, эсквайр, а что вы скажете о царском любимце Меншикове?
Гудфелло с досадой пожал плечами.
— Заносчив, плутоват, коварен. Лет с одиннадцати, отданный в ученье, торговал пирогами на улицах. Карьеру при дворе начал простым слугой, спал в ногах царя, отличался сметкой и проворством, чем и вошел со временем в беспримерную милость. Теперь он — второй человек в этой стране.
Витворт, вороша кочергой малиновые угли в камине, поднял голову.
— Я не о том. Насколько далеко простирается заинтересованность Меншикова в делах английской табачной компании?
— Подозреваю самое худшее, сэр, о чем я и сообщал в Лондон: лорд Сашка лелеет мечту о полном вытеснении виргинского табака местным сортом, выращиваемым у себя на юге!
— Но доказательства, какие доказательства?
— Их в скором времени представит человек, весьма близкий к царскому двору.
И консул впервые увидел, как может волноваться невозмутимый, уверенно-спокойный сэр Витворт: он побледнел, отшвырнул кочергу, резко выпрямился.
— Не думаете ли вы, что напрасной была вся моя поездка? — тихо, с угрожающими нотами в голосе, спросил посланник. — Вы сказали — президент Головин? В конце концов, начнем с него. Я согласен.
6
Однако президент опередил. Едва чрезвычайный посланник изготовился ехать к нему с визитом, как перед окнами Лефортова дворца остановилась карета, запряженная шестью белыми лошадьми, и лакей доложил о прибытии чиновника Посольского приказа.
— Просите! — Гудфелло нервно кашлянул. — Гм, царский экипаж… Странно, очень странно. Будьте готовы, сэр, к любому сюрпризу.
Вошел человек средних лет, с заостренными чертами бледного лица, поклонился, разлепив тонкие губы, приветствовал высокого гостя на чистейшем английском языке. Витворт вопросительно взглянул на Гудфелло, и тот — весь предупредительность и любезность — рассыпался в комплиментах:
— Разрешите представить — мистер Александр Кикин, переводчик Посольского приказа, одна из восходящих звезд Москвы. Сержант лейб-гвардии Преображенского полка. Искусный корабел. Сопровождал его царское величество в заграничном путешествии. Тонкий и остроумный собеседник, соотечественники называют его Дедушкой. Страстный поклонник поэзии сэра Степнея…
— О-о, — в свою очередь расцвел посланник. — Сэр Степней — мой дорогой, незабвенный учитель. Вдвойне рад знакомству… — и повел рукой на кресло. — Прошу.
Трое уселись, приняли из рук лакея венгерское в хрустальных бокалах. С минуту помолчали. Витворт, сияя беззаботно-веселой улыбкой, прикидывал в уме, что бы мог означать приезд посольского чиновника. Сержант гвардии, переводчик — не слишком ли это мало для разговора с ним, чрезвычайным посланником? Правда, царь и сам пока не поднялся выше ротного капитана, однако если русские намерены продолжать в том же духе… Но спокойствие, черт возьми, спокойствие! Для начала посланник вежливо справился о здоровье графа Головина.
— Был болен, и серьезно. Теперь, слава богу, кризис миновал, — ответил Кикин.
— Желаю господину президенту скорейшего и полного выздоровления, — любезно сказал посланник. — Тем более что зима в России — самое целительное время.
— О да! Вы сами убедитесь в этом, сэр, проведя в Москве хотя бы год.
Витворт слегка вздрогнул. Или он ослышался? Русские намерены затянуть переговоры? Он, полномочный представитель британского двора, волен прервать их в любое время, хоть сейчас… Надо указать наглецам их место, раз и навсегда напомнить, с кем они имеют дело… Однако следующие слова Кикина заставили его податься вперед.
— Граф Головин ждет вас к обеду, сэр. Будет государь.
Посланник наклонил голову, чтобы скрыть свое торжество. Так и есть, он совершенно упустил из виду расчеты Москвы на британское посредничество. Консул прав: русские, напуганные собственными успехами на северо-западе, заинтересованы в нас куда больше, нежели мы в них!
— Когда нам нужно быть у лорда Головина?
— Без четверти шесть, сэр.
— Следовательно, в запасе час. Великолепно. Эсквайр, не соблаговолите ли разделить компанию?
— Увы, отправляюсь на загородные табачные склады. За людьми требуется глаз да глаз, по меткому выражению наших друзей русских… Вам, сэр, не о чем беспокоиться: перед вашим спутником падет любой дверной затвор, хотя бы заколдованный. Не так ли, мистер Кикин?
— Вы преувеличиваете мои возможности, мистер консул.
Витворт с интересом присмотрелся к Кикину. Еще сэр Карлейль писал: московитам свойствен редкий дар схватывать на лету все чужое. Пожалуй, разительный тому пример — этот угловатый человек с постной наружностью и глазами святой Магдалины. Беседу ведет как истинный англичанин! Если вдуматься, ничего странного. Как-никак в свое время побывал на Британских островах, соприкасаясь, постигая, впитывая…
В руке посланника появилась массивная серебряная медаль. Кикин дернул кадыком, и как ни мимолетно было это движение — Витворт с удовольствием его подметил. Что ж, еще одно доказательство — сколь падки русские на ценные презенты. Впрочем, варвары все таковы — от Лапландии до Полинезии, — одетые ли в оленьи шкуры или в современное европейское платье.
— Мой молодой друг! — растроганным голосом произнес посланник. — Эта медаль отчеканена славными лондонцами в честь побед оружия ее величества на море и на суше. Пусть она будет памятью о днях, проведенных вами в моей стране!
7
Миновав мост, карета остановилась у палат, чем-то напоминающих Лефортовы, но попроще. Часовые отсалютовали враз, и посланник не спеша направился к парадному входу.
На лестнице ждал вельможа в расшитом золотом кафтане, с синей орденской лентой через плечо. Был он высок, подтянут, хотя и несколько тучен, крупное лицо выражало приветливость. Правда, гостю кинулось в глаза и другое — внезапный, ни с того ни с сего, прилив крови, глубокая одышка.
— Сэр Витворт, чрезвычайный посланник ее величества королевы, — отрекомендовал Кикин. — Господин генерал-адмирал, президент Посольского приказа граф Головин Федор Алексеевич.
— А ведь мы в Гааге едва не встретились, — улыбнулся хозяин. — Прошу.
В гостиной, украшенной яркими, весьма посредственными картинами, находилось человек пятнадцать — двадцать. Кто сидел над шахматами и, обдумывая ход, усиленно дымил трубкой, кто стоя пригубливал вино из бокала, кто ходил рука об руку взад и вперед. Особенно шумно было перед камином. Рослый человек в темно-зеленом гвардейском платье держал за пуговицу маленького — по плечо ему — господина с круглым застенчивым личиком и, расспрашивая его взахлеб, на всю залу раскатывался гулким смехом.
— Хо-хо-хо! Ай да кардиналы римские, ай да святоши… Говоришь, в церковке уединенной, тет-а-тет с дамами? Лба не перекрестив? Хо-хо-хо-хо-хо! А не врешь?
— Все точно, достоуважаемый Александр Данилович, — подтвердил третий, чернявенький, улыбаясь медово.
— Кому и верить, как не вам. Куракин да Шафиров по заграницам сто пар сапог стоптали… — Гвардеец прыснул. — Значит, лампады вон, сутаны долой, и кто кого изловит? Га-га-га!
Усмотрев незнакомого гостя, он вскинул — чуть надменно — красивую русоволосую голову.
— Граф Александр Меншиков, первоначальствующий в Ингрии, Карелии и Эстляндии, — представил его Кикин. — Первый генерал над конницей, первый, после государя, капитан бомбардирской роты, обер-гофмейстер при наследнике Алексее Петровиче…
— Сыпь, сыпь! — одобрительно прогудел Меншиков. — Мы ведь и послы великие, когда надо, и корабельные мастера, и стратеги… На любой, понимаешь, манир!
Англичанин любезно поклонился. Меншиков ответил коротким рассеянным кивком. Казалось, единственное, что заинтересовало его в посланнике, — это пошитые по последней западной моде панталоны. Он встрепенулся, позвал: — Бартенев, ты где? — шепнул несколько слов курносенькому адъютанту, и тот воззрился в упор.
Витворт и Кикин двинулись дальше по залу.
— Гроза турецких и ханских войск, победитель шведов, генерал-фельдмаршал граф Шереметев Борис Петрович! — возгласил Кикин.
Из кресла медлительно приподнялся пожилой русский, одетый в белую, до пят, мантию, с крестом на груди.
— О-о, Эрестфер, Казикермен! — расцвел Витворт, припоминая рассказ генерального консула. — Гром ваших побед, сэр, облетел все континенты!
— Благодарствую. Сочту за честь видеть вас у себя, в домишке моем, — ответил Шереметев.
— Удивительно приятный человек! — восхитился посланник, отплывая прочь. — Кстати, мистер Кикин, почему господин маршал носит регалии мальтийских рыцарей?
— Сей случай навсегда войдет в анналы истории, сэр! Лет семнадцать назад, будучи гостем полуденных земель, наш герой возглавил действия соединенной христианской эскадры. До боя с османами не дошло, тем не менее… — Кикин вдруг осекся на полуслове, предупредительно повел рукой. — Его кесарское величество, князь Федор Юрьевич Ромодановский!
К англичанину повернулась человекоподобная глыба, затянутая в огненно-алую венгерку, взглянула пытливо-строго, и Витворт ощутил внутреннюю неловкость… Вот он, «лорд-хранитель» русских узаконений, чье имя ввергает в трепет старого и малого! От преследований не застрахованы даже иностранцы, имеющие дипломатический паспорт. Недавней жертвой этого цербера, — из-за нескольких штук брюссельских кружев, якобы утаенных при досмотре и распроданных московским щеголям, — стал… сам генеральный консул Гудфелло. Бедный эсквайр! Можно понять его печаль, его стремление вырваться отсюда хоть в Вест-Индию!
Ромодановского сменил древний старичок, явно пребывающий, как говорят русские, навеселе.
— Аникита Зотов? Глава всешутейного и всепьянейшего собора? Здесь? — удивленно спросил Витворт и, получив утвердительный ответ, слегка пожал плечами.
Чинной группой стояли дипломаты, аккредитованные при московском дворе: датчанин Георг Грундт, пруссак Иоганн Кайзерлинг, голландец Генрих ван дер Гульст, императорско-римский советник Яков Эрнест Пленнер, венгр Талаба, резидент гетмана Синявского Тоуш. Пока англичанин здоровался с ними, рассыпая улыбки и остроты, мимо проследовал стройный, румяный Эндрю Стайльс. Вид соотечественника, подвизавшегося в русских торговых агентах, несколько покоробил Витворта.
Смех и говор внезапно смолкли, гости хлынули к окнам — во двор въезжал черный кожаный возок, сопутствуемый кавалеристами.
— Сэр Питер? — осведомился англичанин.
— Он!
Головин, Меншиков и Ромодановский поспешили вниз, чтобы встретить властелина у парадных дверей. Остальные, смолкнув, оправляли шпаги, переглядывались — кто весело, кто натянуто, кто нервозно.
Царь вошел стремительно, окинул всех быстрым взглядом, притопнул, сбивая снег.
— Ну-с, где мой визитер? — справился баском. — Ба-а-а! Рад видеть на российской земле… Каково ехалось? Впрочем, дорога ведомая: в Гааге да Вене от угрей и соусов толстеешь, а бедная Польша все назад берет!
Он достал из кармана смятый паричок, встряхнул, — пыль табачная клубом! — покивал хозяину.
— Кормить намереваешься, Федор Алексеич? Зело голоден. С утра — в арсенале, потом — печатный двор, потом — аптекари… Закружило, понесло!
«Этот гигант производит впечатление, хотя в его повадках нет ничего, что указывало бы царственную особу!» — подумал Витворт, присматриваясь к повелителю русских. Высок, строен, изъясняется просто, черты грубовато-красивого лица, изредка передергиваемого судорогой, оживлены стойким светом карих, навыкате, глаз.
Распахнулась дверь в соседнюю залу, мажордом пристукнул посохом, оповестил: «Кушать подано!» Подано было столь многое, что у Витворта пропала надежда на скорый разговор.
Вплыла красавица хозяйка, поднесла именитым гостям рейнского, удалилась.
— Ноне мальчишник у нас, ни одной дамы… — Граф Головин, как бы извиняясь, покачал головой. — Крутеж! О вечере танцевальном вспомнить некогда!
Тост следовал за тостом: пили здоровье ее величества королевы Анны, князь-кесаря Ромодановского, здоровье бомбардир-капитана, чрезвычайного посланника, фельдмаршала, генерала от кавалерии, президента Посольского приказа и… князь-папы Аникиты Зотова.
Петр, сидя напротив гостя, опекаемого Кикиным, вел себя точно подгулявший голландский матрос. Отпускал соленые шутки, грохотал густым басом, подстегивал:
— Анисовой, сэр Витворт, моей любимой!
Посланник с готовностью поднимал чарку, пригубливал, думал безрадостно: увы, конфиденциальная беседа отодвигается на неопределенный срок… Правда, был вопрос царя, еще в начале пиршества, который заставил англичанина насторожиться:
— Слух есть: в Радошковичи завертывал? Как он там, лев молодой?
Витворт помедлил. Говорить о новых замыслах Карла XII, о его твердом намерении разделаться с Польшей и Россией? Несвоевременно. Царь, чего доброго, выкинет перед шведами белый флаг… Интересы англо-австро-голландской коалиции диктуют иное: сковать силы обеих сторон посреди топей европейского северо-востока, обескровить заносчивых русских и, воспретив тренированной шведской армии марш на запад, в то же время сохранить ее как дополнительный козырь коалиции в борьбе с французами за испанское наследство!
— Король Карл? — уходя от прямого ответа, переспросил Витворт. — Лих, безогляден, склонен к риску, порой ничем не оправданному. Вот происшествие самых последних дней. Некто Пальмберг был схвачен польско-саксонскими гусарами и, будучи серьезно болен, отправлен в Гросс-Глогау. Что предпринимает король? В сопровождении двух-трех господ свиты, переодетый капралом, навещает своего протеже, фланирует вдоль укреплений, наконец идет обедать в корчму. И это — на глазах у сотен саксонских солдат!
— Сунулся бы он к Москве так-то! — иронически бросил Меншиков, выгибая золотистую бровь.
— Ага! — подхватил Аникита Зотов. — Н-не жавидую! Ошобливо… ежели… на девок дорогомиловшких наткнетша… у-у-у!
— Что ж будет, кир Аникита? — со смехом справился Петр.
— Шули оттяпают!
Застолье грохотало.
«Где я? — с оторопью думал гость, выслушав смягченный перевод. — Во дворце первого русского сановника или… в развеселой йоркширской таверне?»
Всяк творил свое. Здесь и там сновали карлы Тимоха и Ермоха, надув бычьи пузыри, колотили друг друга. Плел дикий вздор Зотов, адресуясь к Ромодановскому: князь-кесарь, подобрев, мирно грыз гусиную ногу. О чем-то сладенько нашептывал Меншикову черноокий господинчик, и генерал от кавалерии то внимал пройдохе, то беспардонно вторгался в разговоры вокруг, вскакивал, цепляя соседей широченными алыми обшлагами.
Где-то посредине обеда он возгласил:
— Опять и опять здоровье господина бомбардира! И преогромное ему спасибо за все содеянное для нас!
— Ну врешь! — пресек его хвалебную речь Петр Алексеевич. — Возвышая тебя и других, не о вашем счастье я думал, но о пользе общей. А если б знал кого достойнее тебя, то, конечно, генеральство от кавалерии носил бы кто-нибудь иной! — Он схватил наполненный по край кубок, огляделся. — Ну кто смел… кто грянет присловье умное?
И тут поднялся румяный сверх всякой меры Эндрю Стайльс. Расплескивая вино, он перегнулся через стол, крикнул по-русски:
— Да живьет шестное торговое дьело, сэр Питер!
— Молодчина, Андрей! Ах, молодчина! — растроганно молвил царь. — Иди сюда, расцелуемся!
— Виват!
В общем веселии не принимал участия, пожалуй, лишь сам хозяин, граф Головин, который, побледнев, отошел к окну.
— Сердце? — кратко спросил Витворт у сидящего рядом переводчика Посольского приказа.
Лисье лицо Кикина приняло минорное выражение.
— Вы угадали, сэр. А началось это после многократных переездов графа по просторам Сибири и особенно — после долгих нерчинских словопрений с китайскими послами.
— Нерчинск, Нерчинск… Да, вспомнил! — произнес Витворт. — Кстати, как далеко Амур от Москвы?
— Шесть тысяч английских миль, сэр.
— О-о!
Витворт принялся увлеченно расспрашивать о географии дальневосточных владений России, о смельчаках-переселенцах, о казачестве… Петр — по ту сторону стола — некоторое время прислушивался к разговору и вдруг встал, с грохотом отодвинул кресло.
— Ф-фу, засиделись… Айда, сэр Витворт, побеседуем.
8
Царь толкнул ближайшую дверь, пропустил гостя вперед. Витворт огляделся. Весьма оригинально! Попали, вероятно, в посудный чулан: кругом, до потолка, громоздились ендовы, блюда, стопы тарелок и чашек.
— Эй, кресло господину посланнику, прочие — кто где… — Петр увидел пьяненького Аникиту Зотова, шагнувшего следом, строго закусил ус. — Иди-ка, старче, в диванную. Беспокоит меня твое здравие, ох, беспокоит.
Он потеснил кубки и стаканы, — что-то покатилось, упало, рассыпалось вдребезги! — уселся на край стола, поматывая длинной, в гарусном чулке, ногой.
Витворт, изогнув стан, преподнес ему кредитивную грамоту, — царь, приняв, передал Головину.
— Вникнем, будь спокоен. А пока… извини за столь скромный прием. Церемонии да куртаги в девках приелись! — Кикин перевел, и англичанин поплескал кончиками пальцев.
Впрочем, успокаиваться и расслабляться было рано, — русские взяли с места в карьер.
— Что там ваш Джон Робинзон затеял? Вроде б переговор с Карлусом ведет. Вправду ли?
— Досадное недоразумение, ваше величество! — пылко возразил сэр Витворт. — Моя повелительница поручила мне заявить: если кто-то и позволил себе подобные переговоры, он вел их, не имея на то никаких полномочий!
Меншиков, оседлав приоконный ларь, усмехнулся.
— Значит, брякнул, никого не спросясь, в обход лордов? Так надо понимать?
— Полити́к — вещь коварная, — заметил Петр. — Любое слово, самое пристойное, осьмеркой выгнется… Продолжай, сэр посланник, слушаем!
— Главная цель моей миссии — дать вашему величеству новые и более полные уверения в неизменной дружбе, испытываемой королевой Анной к вам. Ее непременное желание — упрочить англо-русские контакты, вступить с вами в тесный дружественный союз ради обоюдных торговых выгод!
Петр хлопнул себя по колену.
— Спасибо, милый! Только почему лишь торговые? Союз так союз, в полный разворот. Вкупе действовать надо, вкупе! — Он переглянулся с Головиным. — Расскажи, Федор Алексеевич, какие тут Безенвал клинья подбивал!
Безенвал… Это имя было хорошо известно Витворту, он весь превратился в слух.
— Полгода тому назад, сэр, нас посетил инкогнито посланец Людовика XIV и обещал самое широкое посредничество между Швецией и Россией при одном-единственном «но»: дабы мы отказались от поддержки англо-голландской военной коалиции.
— Что же государь изволил ответить посланцу? — поинтересовался Витворт.
— Отослал француза восвояси, присовокупив: до сих пор мы не имели повода сомневаться в благорасположении своих старых друзей, — многозначительно произнес Головин.
— Бог с ним, с Безенвалом! — отмахнулся Петр, закуривая трубку. — Я вот о чем думаю, сэр Витворт. Не закрепить ли уговор наш на бумаге?
— Верно! — подтвердил Головин. — Опереться на прожект совместный, в коем учесть основные союзные статьи, а именно: Великобритания содействует нам в решении балтийских споров, мы со своей стороны…
Витворт, внутренне напрягаясь, готовил ответ. Заговорил медленно, взвешивая каждое слово:
— К сожалению, я не могу предпринять столь ответственный шаг, не согласовав его предварительно с Лондоном, но полагаю, что союз дружбы только окрепнет, если мы прежде всего займемся устранением трудностей, препятствующих нашей торговле. (Русские переглянулись.) Буду откровенен: подданные ее величества, торгующие в России, с некоторых пор подвергаются притеснениям, вследствие чего наш экспорт в последнюю навигацию упал почти на треть!
— По Сеньке и шапка! — пробормотал Меншиков.
Петр сердито покосился на него.
— Что ж, обиды так обиды. Выкладывай, сэр Витворт.
Претензии были вкратце изложены: запрет купцам продавать свой товар, пока им не насытились государевы магазейны, — тем самым упускается время выгодного сбыта и товар идет за полцены; взимание, кроме сумм по якорным и лоцманским сборам, еще полуефимка с тонны под видом пошлин «за буи и домы, в коих огни держатся»; уступка дегтярной монополии одному человеку, что вызывает расстройство дел многих заинтересованных лиц; переманиванье матросов с английских кораблей и, наконец, слишком долгая задержка судов перед входом в Архангельскую гавань.
Витворт умолк, будто припоминая, не упустил ли он еще какой пункт.
— Да, и последнее, — добавил он. — По завершении сделок с государевыми закупщиками на руках английской табачной компании остается некоторый излишек товара. («Во-во, совсем крохотный!» — накаленный голос от окна.) Не соблаговолит ли русский кабинет разрешить его продажу в окраинных городах — таков закон коммерции, ваше величество! — и дать компании право на закупку и беспошлинный вывоз местных изделий?
— А взамен — дуля с маком? Только вынь да положь? — встопорщился Меншиков. Петр, настроенный куда более миролюбиво, жестом усадил его на ларь.
— Федор Алексеевич, — обратился он к Головину. — Обдумай и учини во благо. Вели навесть порядок в гавани, о том указ архангельскому воеводе. Что еще? Буйковую да маячную пошлину — долой, проторь хоть и весома, зато негоциантам удовольствие. Також и по другим пунктам… А вот чем дегтярная монополия провинилась — убей, не пойму. Ведь она четвертый год за Андреем Стайльсом, британским подданным. Исправно выплачивает мне по тыще, задержек никаких, чего ради я его притеснять стану?
Витворт принял чопорно-строгий вид.
— Будучи привилегией одного лица, торговля дегтем и смолой настолько сбила местные цены, что русские мастера толпами уходят с промыслов.
«А ты хитер! — мелькнуло у Головина. — Вроде бы твое дело стороннее, и печешься ты вовсе не о мошне английской… Но зри в корень! Андрейка-то весь деготь шлет в Голландию, мимо островов, и тем покуда не перепало ни капли. Думали оплесть его по-родственному, обойтись грошовыми тратами, ан просчитались!»
— Беда вполне поправима, сэр, — произнес он, соперничая в выдержке с англичанином. — Стайльс делает закупки в архангельских местах, но ведь у нас еще имеется Ингрия, не менее богатая смолокуренным товаром. Приходите в Санкт-Петербург, не ошибетесь. Запасы там огромные, это с полной ответственностью подтвердит и господин петербургский генерал-губернатор.
— Двадцать тыщ бочек, пристаня от них ломятся! — отозвался Меншиков.
— Черт, и вправду! — как бы вспомнил Петр. — Гони кораблики в невское устье, нашпиговывай трюмы. Никакая архангельская монополия тебе не указ — раз! А главное — Балтикой путь куда короче!
«Заманчиво, но… допустит ли шведский флот? — соображал посланник. — Впрочем, если бы даже удалось миновать заградительные линии, будет ли такое действие отвечать интересам британской короны в северных водах? Не последует ли… разрыв со Стокгольмом, бог мой?»
— Надеюсь, ваше величество, вы не предполагаете стеснить мореплавателей в выборе порта, откуда им удобнее импортировать купленный товар? — учтиво спросил Витворт.
— Туман, сплошной туман! — в сердцах бросил Меншиков. Головин сидел, опустив крутой лоб, сосредоточенно разглядывал верительную грамоту. И снова вмешался царь Петр, увел хрупкое суденышко беседы с опасного рифа.
— Ладно! Торопливость уместна при ловле блох, а отнюдь не в дипломатии… Что ж, сэр чрезвычайный посланник, отписывай в Лондон — о прожекте, о статьях торговых, о посредничестве, наконец. Подчеркни — уповаем! Конечно, к шведскому королю враз не подойдешь… Тут-то умный гарантир и молвит свое веское слово! — Петр утомленно потянулся. — Ну а спешное возникнет — с Федором Алексеевичем, как со мной. Сам я сей же час отправляюсь в Воронеж.
— Как, ночью? — в голосе Витворта прозвучало неподдельное удивление.
— Мир с турками — хорош, однако ж не спи, чтоб не спутали рук сонному.
9
Головин и Меншиков провожали царя до Калужской заставы. Сидели втроем в карете, поставленной на полозья, следом катили возки с «компанией», еще дальше поспевал батальон конных гвардейцев.
Тускло светил фонарь, подвешенный сбоку, помаргивал на выбоинах и раскатах дороги. Петр — в беличьем тулупчике поверх кафтана, в треуголке и ботфортах — молчал, кромсая зубами ноготь, думал о госте, нагрянувшем под новый, семьсот пятый год с Британских островов. Отменно кольца вьет, весьма отменно… А как быть? Кто поможет, кроме королевы? Голландцы с ней в упряжке одной. Пруссаки аль венцы? Нет, ни в коем разе. Наша драка им выгодна: случись мир, Карлус на них свалится. Швед — не мы: нам бы свое вернуть и сохранить, ему подавай непрестанную добычу, искони ею живет…
Головина беспокоили другие заботы.
— К весне трат много предстоит. Спуск воронежских кораблей, обмундировка войска, что в лифляндский поход готовится. Где взять денег?
— Может, все-таки Витсену, амстердамскому бургомистру, отписать? — встрепенулся Меншиков. — Помнишь, мин херц, через него банкиры материковые нам субсидию предлагали? Помогут и сейчас, только пальцем помани!
Петр усмехнулся, переносясь во времена первой заграничной поездки… Туго было невпроворот, пожалуй, труднее, чем теперь! Нанимали корабельных мастеров, искали опытных вояк, закупали пушки, фузеи, пистолеты, парусное полотно, блоки с колесами, порох, якоря, компасы, астролябии — всего не перечтешь, и все хотелось приобрести в единый мах, а на какие шиши? Князь-кесарь очистил ведомые и неведомые подвалы в Кремле, слал соболей сороками, золотую и серебряную утварь, звериный зуб, но денег знай не хватало, в карманах Великого посольства опять и опять высвистывал ветер… Тогда-то и подоспел на помощь новый друг, амстердамский бургомистр Витсен. Речь завел издалека: мол, некие материковые интересанты готовы положить на государеву бочку сто тыщ золотом, без отдачи, при одном крохотном условии: разрешить им торговлю в пределах русской державы… Петр загорелся было — ай да номер! — и погас, проведя бессонную ночь, не дав спать Головину, Лефорту и Алексашке. Нет, не с руки, хватило б английской табачной монополии. Спрут, иного слова о ней не подберешь… В разговоре с бургомистром он отшутился: «Мои-де ярославцы их за кушак заткнут!» Но, если откровенно, испугался не за материковых воротил, — те наловчились, вывернув наизнанку не одну европейскую страну и заморскую колонию! — а за своих купчишек. Ну куда им, комарам, супротив такого паучьего племени? Веками в собственном кочкарнике, ни шагу дальше… А с той братией свяжешься — выторгуешь у кукиша мякиш. Оплетут запросто: приложат лепту, выкачают кругленький мильен…
— Нет, не с руки! — повторил он теперь, отвечая Меншикову.
И снова накатило прежнее, томительно засосало под ложечкой… С деньгами как-нибудь выкрутимся, другое, более грозное уставилось в упор, не дает покоя ни днем, ни ночью… Казалось бы, отчего? Ну отчего, на самом деле? Всю как есть Ингрию приняли на багинет, в Эстляндии вроде бы утвердились обеими ногами. Вот именно, вроде… Он судорожно стиснул кулак. На что замахнулся, господи, супротив кого иду? Супротив первого в мире войска…
Сказал с натугой:
— Веди переговор, Федор Алексеевич. По росписи — что бритт потребует. А взамен… посредничество. Понимаешь, крепко надеюсь. Только бы о Парадизе и об Орешке столковаться, прочее — шут с ним!
— Надо ли спешить, мин херц? — вскинулся Меншиков. — За королем польским Карлус еще порыскает, какое-то время у нас имеется. Да и мы не прежние… Отдать Нарву, отдать Юрьев — не толсто будет?
— Промедлим — башка с плеч! — отрезал Петр.
— Но пойдет ли швед на мировую? — задумчиво произнес Головин. — Угрозы-то его по всем европейским столицам разлетелись…
— Англия захочет — и швед присмиреет как миленький!
— Дай-то бог…
— Шевелите мозгой, господа министры. Сами твердили: Карлус к ним, бриттам, особенно внимателен!
— Он и к франкам тяготеет весьма: доит и тех и тех попеременно, — стоял на своем Александр Данилович. — И те и те побаиваются: развяжет руки с нами — войной аль миром, — двинет на вест!
— По-твоему, ждать, когда гром прогремит? — рявкнул Петр. — Так, по-твоему?
Меншиков обиженно потупился.
Подъехали к заставе, озаренной кострами, выйдя из президентской кареты, обступили черный царский возок.
— Ну, брудеры милые, счастливо оставаться, — сказал Петр, натягивая меховые рукавицы. — Жду к себе, в Воронеж, хотя б ненадолго.
— Постараюсь еще по санному пути, — ответил Головин. — Чтоб не плыть водами.
— Дело! Ты мне посредничество обеспечь, генерал-адмирал! — Петр грустновато усмехнулся. — Ай да швед. Напугал так, что доселе испуг пробирает. Вот и север-то наш, и к Лифляндии подступаем… а все-таки знобит!
Александр Данилович посовал носком сапога снег, неожиданно прыснул.
— Мин херц, с мастерами-то я сговорился.
— Насчет кавказского да черкасского табаку?
— Во-во, как раз накануне Витвортова явленья. Могу продолжать?
— Не вспугни мне бритта… Конечно, если мастера подобру к нам идут, что ж, прими. Но с оглядкой. Сколь ни осторожничал островитянин-то, а писать королеве согласился!
У Меншикова не проходило сомнение.
— Не верю я в его прямоту, ох, не верю! Забота единственная — свое спроворить, а с тем и — ауфвидерзеен. Я подожду, мин херц, но если…
— Там видно будет, — отмахнулся Петр, думами весь уже на воронежских верфях. — Готовь конницу побыстрее и Алешку мово чаще в роты посылай. Нечего ему с попами да с мамками.
Тот покривился слегка.
— Разреши меня от сей заботы, мин херц.
— Ни-ни. Кикин подсобит, коль куда отъедешь, — сказал Петр и в нетерпении прищурился в темноту ночи, пронизанную острыми летучими иглами.
10
Над заокской степью вихрилась белая сутолочь. Вразнобой плелись лошади, ослепленные снежными всхлестами, возок встряхивало, кидало в стороны, и на те рывки-швырки чуткой больно отозвалась поясница… Петр выругался. «Черт бы унес вояж такой! Я-то в укрытии, но каково конным?» Он высунулся наружу, поманил командира гвардейцев Глебова, заиндевелого с головы до пят.
— Невмоготу, Федор?
— П-перетерпим, н-не впервой, — ответил тот, с усилием разомкнув синие губы.
— Щеку потри, лихарь-кудрявич! Завод Ивановский еще бог весть где… Что там, левее?
Глебов пристально всмотрелся в ревущий полумрак.
— Вроде бы деревня, герр бомбардир-капитан, и сбочь, под ветлами, усадебка господская.
— Свернем. Потешных немедля в тепло. Проследи.
— Слушаюсь!
У ветхого, с невысокой подклетью, дома столпилась дворня: горбун-отрок, длинная как жердь баба, маленький, по плечо ей, старичишко на деревянной ноге.
— Из господ есть кто-нибудь? — спросил адмиралтеец Апраксин, встретивший Петра под Калугой.
— Чего? — присунулся ухом старик. — А-а, есть, есть. Барышня, Алена свет Миколавна!
— Где ж сам барин?
— В город уехамши, позавчерась. До сих пор нет и нет.
Посреди темной прихожей встретила дева лет восемнадцати, одетая в простенький сарафан; из-под него виднелись драгунские сапоги со шпорами. «Папенька, вы?» — спросила она и, разглядев чужих, испуганно попятилась, едва не выронила свечу.
— Не бойся, народ мирный — беломорские да воронежские корабелы, — успокоил ее Петр. — Едем на верфи, красавица, малость подустали. Дозволь притулиться где-нибудь.
— Ой, что же я… — спохватилась дева. — Милости прошу в гостиную.
— Начадим, — улыбнулся Петр. — Дымокуры несусветные.
— Папенька мой с чубуком день и ночь! — Юная хозяйка прикоснулась к печному зеркалу, сдвинула стрелы-брови. — Меланья, скоренько на погреб, вот ключи, а ты, Фролушка, дровами займись. Живо, живо, люди с дороги!
Не медлила и сама. Ненадолго отлучилась в светелку, чтобы переодеться, сменить сапоги на выходные башмачки, замелькала гибкой змейкой туда и сюда.
Стол облегла чистая, расшитая синими петухами скатерть, в червленой посуде появилось кушанье: студень, тонко нарезанное сало, капуста, редька, моченые яблоки, что-то в штофе.
Дева отвесила поклон, повела рукой:
— Прошу, гости дорогие.
— Не откажемся, верно, адмиралтеец? — весело произнес Петр. — Правду сказать, с утра маковой росинки во рту не было… Слушай, милая, а кваску не найдется?
— Сейчас принесу!
Гости, не дожидаясь новых приглашений, сели за стол.
— Разносол не сама ли готовила? Ах, с Меланьюшкой? Знатно! — нахваливал Петр. Утолив первый голод, он посмотрел по сторонам. — Ого, да ты еще и рукодельница отменная. Вышивок-то, вышивок… А грамоте обучена? — спросил он, заметив на боковом столике пузырек с чернилами, гусиные перья, раскрытую посредине книгу. — Ба-а, «Троянская гиштория», и не просто, а на франкском. Она-то как сюда залетела? Какими ветрами?
— Майорова дочь, подруга моя, презентовала, и с ней словарик. — Дева неожиданно пригорюнилась, подперла круглое лицо ладошкой. — Трудно! Столько мучений, не приведи господи…
— Ай неволил кто?
— Ни единая душа, сударь, кому я нужна? Да ведь скучно так-то. А книги…
— С ними веселее, правда? — быстро, с покашливаньем, проговорил Петр. — Вот и я подобное на себе когда-то испытал. Что-то обрел, не спорю, а покой… покой улетучился невесть куда. И не жалею.
Он мимолетно посмотрел на Апраксина. Тот с кислой миной водил вилкой по дну чашки, вылавливая белый гриб.
«Угадываю ход мыслей твоих! — едва не вырвалось у Петра. — Домострой доселе в печенках сидит… Осатанели! Тут баба не стой, туда не шагни, поскольку ты — мать, жена, сестра — существо третьестепенное!»
Он резко отодвинулся от стола, закурил, пряча в дыму расстроенное лицо. «Мне б дочерь такую!»
— Что батюшка твой? — вспомнил Петр. — По сапогам судя, офицер драгунский? (Дева зарделась, кивнула.) В каком чине отставлен?
— В поручичьем, после Орешка.
— Много ль душ у него?
— Тринадцать, сударь.
— Гм, не густо. Чем занимается?
— Ездит к воеводе, к коменданту, в надежде на службицу какую, да все бестолку. Теперь в Воронеж собирается, к батюшке Петру Алексеевичу.
Тот снова окутался дымом. «Житье невеселое, что и говорить. Ладно, подумаем, как помочь вашему горю».
Стукнула дверь, вошел одноногий старичишко с охапкой поленьев, согреваясь, потоптался перед печью. Петр уловил его цепкий боковой пригляд, чуть свел брови, как бы предостерегая от неуместных словес, и тот крякнул, застеснялся, упер очи в угол. Признал, седой черт!
— Кто таков? — спросил Петр у девы.
— Дворовый наш, с папенькой на севере был. Один без руки, другой без ноги — так вот и домой вернулись…
Петр потянулся за штофом, наполнил чарку.
— Выпей, воин, и закуси. Давай-давай. Надеюсь, барышня не посетует? Случай-то какой! Выходит, вместе на Неве ратовали!
В ночь отправились дальше. Петр сидел в возке и мыслями опять и опять возвращался к недавнему гостеванию. Вот и здесь, в глуши, потянулись к иной жизни. По-франкски читают… Как? Почему? Откуда это? Или впрямь — веленье времени?
— Макаров, спишь? — спросил он, отвлекаясь от раздумий.
Кабинет-секретарь шевельнулся обок, ответил незамедлительно:
— Слушаю, господин бомбардир.
— Сколько там полковничьих да капитанских денег моих осталось?
— Рублев триста — четыреста.
— Возьми еще двести у адмиралтейца, в счет морского оклада, и чтоб Румянцев, как поедет назад, передал той девице с добавленьем: «От Петра Михайлова, в приданое». А отцу ее летом — дорога в Курск, на воинские дворы.
11
Солнце над Москвой рассиялось как никогда, било в упор, ничем не замутненное. Островки серого снега по низинам сходили на нет, уступая место ярко-зеленой мураве; наносило духом вызревающих почек: неделя-другая — и развернется трепетный молодой лист…
Перед съезжим двором полка Мельницкого пушкарей остановил караульный.
— Кто будете?
— Артиллеры. Пришли наведать знакомца.
— Не Онуфриева ли? Он про вас напоминал. — Караульный отодвинулся в сторону.
Двор был запружен драгунами, слышалось конское ржанье. Взапуски мелькали скребницы, наводя последний лоск, натужно вертелись точила, от клинков брызгали белые снопы искр. Особенно густо кавалерийский люд прихлынул к возам с обмундировкой, рвал из каптенармусовых рук штаны, рубахи, кафтаны, шляпы, чтобы тут же и переодеться.
В стороне, над медным тазом, приплясывал белобрысенький цирюльник, быстро-быстро щелкал ножницами.
— Ей, кому кудри подровнять? Готовь полушку, обкорнаю по макушку!
— Но-но, не имеешь правое, — гудел иной детина, косясь на разбитного малого. — До плеч, и ни на дюйм выше… артикул-то гласит!
— Знаю, не маленький… — Углядев красную пушкарскую справу, цирюльник встрепенулся. — Громобои? Стригу задарма!
— Отчего так-то? — спросил Макарка-рязанец.
— Оттого! Родитель мой при «Льве» в семисотом служил. С ним и сгинул, царство ему небесное… Ну кто первый?
— Спасибочко. Обрастем — всей ротой притопаем.
Митрия разыскали у офицерских конюшен. Вооружившись иглой, он латал плечо громадины-вороного, искусанного в драке соседом по стойлу. Жеребец, взятый на мундштук, вздрагивал, дико храпел, приседал от боли.
— Потерпи, сам виноват. Дернуло ж тебя с кольца сорваться! — приговаривал Онуфриев. Он сделал последнюю стежку, туго-натуго закрепил суровую нить. — Все, господин фершал. Очередь за пластырем.
Седенький старичок удивленно крутил головой.
— Ох, и сноровист! Шел бы ты к нам, в коновалы, ей-богу.
— Успеется, дяденька.
Нижегородец ополоснул в тазу окровяненные руки, повернулся к артиллерам.
— Здорово, черти, рад незнамо как… Идем в капральство, ноне у нас дым коромыслом. Послезавтра в путь.
— И мы следом, — присказал Макар Журавушкин.
Митрию достался приземистый, в желтоватых подпалинах, меринок с вислой мордой и кривыми ногами; правое ухо было срезано почти под корень.
— У-у, конек-то боевой. Никак палаш порезвился? — высказал догадку Павел Еремеев. — А чего ты сам в отрепках доселе? Эвон там синее выдают, кавалерийское.
— Есть, да не про нашу честь… — Митрий засопел угрюмо. — Ладно, стерпим. Доберем сполна в походе…
— Ага, и ухо накладное — там же! — съязвил рейтарский сын Свечин, подойдя на разговор, и в шутку заслонился руками. — Взнуздай, а то понесет. Зверь, не лошак! Интересно, какой он масти будет… Гнедой? Буланый? Нет, что-то иное.
— Мухортый! — ляпнул Ганька Лушнев, и оба загоготали.
— По скотине и ружжо! — Свечин глумливо ткнул пальцем в притороченный вдоль седла мушкет с раструбом. — Теперь все вороны — твои, монастырский слуга… Ну а свей, допрежь чем упасть, еще подумает!
— Эй, Свечин, твой бутор уносят! — шумнул кто-то, и рейтарский сын опрометью кинулся к частоколу. Добро оказалось на месте — новехонькое, ворсистое, в пересверке пряжек и ремней.
— Супади-то, супади! — стонал Макар Журавушкин, с трепетом ощупывая высокие ботфорты.
— Яловые, понимай березовой башкой! — Свечин вполоборота покивал на игреневую ногайскую кобылку. — А эта какова? Считай, десяток и дали, таких-то, на весь как есть плутонг. Перво-наперво, конечно, дворянским детям… Но ведь и мы не последние сыновья! — Он горделиво подбоченился. — Половине лапотников, ай поболе, топать на вест пешей командой!
— Ваш пострел кругом поспел, — тихо заметил Савоська Титов, стоя рядом с Митрием.
— Без мыла влезет!
Кучки драгун оживились, наперебой загомонили — двором шла легконогая статная девка, неся в руке расписное деревянное ведерко.
— Вологодочка, до нас, до нас… Темнобровая, ух ты-ы-ы!
Савоська всмотрелся внимательнее, и у него екнуло сердце — к ним подходила Дуняшка-маркитантка. Свечин проворно заступил ей дорогу, облапил и тут же отскочил на шаг-другой, потирая забагровевшую скулу.
— Чего дерешься, дура?
— А то! — кратко отозвалась Дуняшка, и артиллерам, в полупоклон: — Здравствуйте, кого не видела… Вот, сбитеньку принесла. Угощайтесь!
Ведерко поплыло по кругу, вернулось пустое.
Вздохнув, маркитантка присела в тень, обок с Савоськой, стрельнула быстрыми глазами, — на него снова, как тот раз, в декабре, накатила странная оторопь. Молчал, будто проглотив язык, бесцельно покусывал сухую травинку.
Она подняла руку, вроде хотела дотронуться до светлых Савоськиных волос, но передумала в самый последний миг, прыснула.
— Вас что, не кормят в школе артиллерной? Может, сенца принесть?
Савоська покраснел, с досадой отбросил травинку. Выручил словоохотливый Макар, кивнул в сторону повозок, над которыми колдовал седоусый каптенармус.
— В поход наладилась, вместе с батяней?
— Нам не привыкать, пушкарь.
— А почему пока в душегрее? Непорядок! Солдат — он и есть солдат, хоть и бабского роду-племени. Говорят, впереди команды выступаете. Правда ай нет? — частил рязанец.
— Ага. Завтра в ночь.
— Вы как застрельщики, ей-пра!
Ганька Лушнев грязно ухмыльнулся.
— Не пойму: на ча блудниц при войске держат?
Маркитантка выпрямилась, поманила его пальцем.
— Ближе, милок, ближе! — и крепко ухватила за угреватый нос. — Ты мне… под подол заглядывал? Говори, заглядывал?
— Уймись, чертовка… Брысь! — отбивался Ганька.
Подхватив пустое ведерко, Дуняшка стремительно зашагала прочь. Савоська сидел, окаменев скулами.
— А ведьмочка аккуратненькая! — бросил Свечин. — Таковскую, понимаешь, и купить не грех!
— Аль она тебе корова? — огрызнулся Макарка.
— Папаня-то из дважды беглых.
— Мели Емеля.
— Точно! Последним владельцем был купец-воротило. Ну сведал про все, идет к боярину Стрешневу, в разряд воинский: дескать, мои холопья, а прибились ко мне в шестьсот косматом году. Тот как заревет на него: «Царский указ нарушаешь, беглых принимаешь? Эй, сковать — и в Преображенское!» Купчина отбрыкался еле-еле: подряд срочный имел, он и спас.
— А Дуняшкин батя?
— Кто, какой дурак золотыми руками поступится, тем паче войско? Батю мигом в каптенармусы, дочь маркитанткой, при нем. И шито-крыто!
На том и обмелел разговор. Савоська, Пашка, Макар засобирались домой, — назавтра им предстояло приведенье к присяге. У ворот пушкарей нагнал Онуфриев, придержал Савоську за рукав.
— Дуняшка-то ввечеру мимо вас едет, за анисовой для господина бомбардира. Встретил бы на закате, проводил… Ну, до скорого!
Ганька развинченной походкой шел впереди, толкал встречных, плевался, отпускал похабщину. В одном из переулков он едва не сцепился с матросами, идущими тесной гурьбой.
— Эй, митрохи, вас-то как на Москву занесло? — не преминул подкусить Лушнев.
— Заткнись, глухарь, пока посередь улицы не выпороли! — ответил верзила-усач, опоясанный по кафтану ремнем с увесистой медной пряжкой.
Ганька на какую-то минуту затих.
Севастьян с Павлом и Макаром намеренно приотстали. Осточертел поганый лушневский язык, приелись дикие коленца — того и гляди нарвешься на беду… Шагали неторопливо, перебрасывались редкими словами.
— Будем в Можайске, непременно вырвусь на часок до своих, — мечтал Савоська, помаргивая увлажненными глазами. — Что они там, как они?
— Ты и нас прихвати, за компанию.
— Только не с дорогомиловцем, упаси господь!
На пустыре, чуть одетом травой, играли в лапту. Мелькала бита, мяч, туго-натуго скатанный из шерсти, взвивался высоко в небо, подростки со всех ног мчались туда и обратно. Кто-то узнал Пашку-артиллера, ломким баском попросил:
— Пань, вдарь по старой памяти!
Еремеев отрицательно помотал головой: дескать, служба, нельзя ни в коем случае! — и, уходя, все оглядывался назад.
— Брательник мой младший. Скоро и ему «сено-солома»… — Голос у Павла дрогнул. — Маманьку жалко…
— Зашел бы, чудило!
— Обожду, — хмуро прогудел Павел. — Мать в три ручья зальется, да и жинка — следом, на нее глядючи. Успею!
— А где наш бузотер? — вспомнил Макарка Журавушкин. — Не видно и не слышно… Тю, вот он!
Ганька застрял у высокого каменного дома, приподнимаясь на носках, подавал знаки в угловое оконце под чердаком. Вероятно, ему ответили — он встрепенулся, угрюмое лицо осветила неожиданная улыбка.
— Зазнобами пруд пруди… Ох, и жох! — восхитился Макар. — Интересно, чье строенье?
— Томсенов прядильный двор, — подсказал Павел. — Туда войдешь, оттуда не выйдешь… Почему? Вроде каталаги для преступниц. Посылают лет на десять, пятнадцать, а то и навсегда.
— За что?
— За всякое. Кто благоверного топором аль зельем успокоит. Ноздри долой и сюда. Не балуй, милая, поостынь малость!
Макарка задумчиво пошмыгал носом, опять расплылся от уха до уха, крикнул:
— Ну, Ганька-стервец, ты и впрямь как в сорочке…
И не договорил — до того тоскливо посмотрел Ганька, когда повернулся на солдатские голоса.
— Что с тобой?
Ганька молчал. Товарищи недоуменно пожали плечами, пошли дальше, и он — следом, понурив голову.
Близ каланчей, при выходе на ярославскую дорогу, остановились. Мимо скакал верховой, суча плетью, орал идущим и едущим: «Сторони-и-ись!» Вскоре появилась колымага одвуконь, — в ней нахохлившись сидел дородный, с одутловатым темным лицом, человек. Взгляд, порой бросаемый вкось, чиркал как бритва…
— Его преображенское величество, князь-кесарь! — просипел Ганька, с неохотой сдергивая треуголку, — Что ни день — кого-нибудь туда… Руки по локоть в красном, а ему все мало, антихристову свойственнику!
— Свят-свят-свят! — перекрестился богобоязненный Пашка. — Тебе-то какая забота, чумной?
— Мне?! — ляская зубами, крикнул Ганька. — Мне?! — и сорвался, начал выпаливать слова, одно страшнее другого. — Батю — на крюк, под ребро: виси до тепла… Дядьев — секирами, вперехлест…
Напуганные ребята заломили ему руки, поволокли в переулок, — а он вырывался, пер назад к дороге, брызгал слюной.
— Братовья… где они? С полками усланы бог весть куда, в Астраханское царство… Сестренка-малолетка у Томсена в когтях… За что-о-о?
Лушнев упал ничком, бился головой о землю. Товарищи стояли над ним, не сводя расширенных ужасом глаз.
— Ганька, бедный ты наш…
Тот резко выпрямился.
— Провалитесь! Такие вот сердобольные и головы секли, за компанию с катом всесветным… Доселе пытает кой-кого, царевнины письма ищет… — Он яростно погрозил кулаком в сторону Преображенского, сотворил дулю. — Накося-выкуси! А приспеет срок — сам будешь на колу…
— Страсти господни… Ты-то как уцелел? — тихо справился Савоська Титов.
— Тетка, спасибо ей… Укрыла в посаде, под фамильей мужниной… А то б давно куковал в питерских аль воронежских работных… — Ганька скрипнул зубами. — Бегите, выдавайте, авось и деньга перепадет!
Ребята подавленно молчали.
Над пустынной ярославской дорогой крепла темень. Тихо было вокруг, только изредка пофыркивал конь, впряженный в маркитантскую повозку, да налетавший ветер свистел в черепах на чугунном столбе.
— Лютое местечко… — Севастьян переступил с ноги на ногу. — Тебе не знобко?
— Года три тому к берлоге хаживала, и то… Нет, вру, напугалась… — Дуняшка досадливо мотнула длинной косой. — Зачем Ганьку-то с собой позвали? Или скучно без его подковырок?
— В одной шеренге стоим. Куда ж его? — пробормотал Савоська, вспомнив недавнее лушневское буйство. — Разнесчастный парень, ей-ей.
— Гад, он и есть — гад! — отрезала Дуняшка. — Будь в руке пистоль утром — уложила бы на месте!
— Ну а чего с нами водишься? С Макаркой, с Пашкой, со мной, наконец… Так и так — солдатье, варначье.
— Вы — не он, слава богу!
— Ой ли?
— Страсть не люблю, когда цену себе набивают! — Она сердито притопнула ногой.
— А ты смелая… Вот возьму и в лес утащу. И поминай как звали! — ершисто выпалил Савоська, придвигаясь к ней, но сердце шло своей дорогой, сердце — наперекор всему — говорило об ином. «Ягодиночка моя!» — чуть не слетело с губ.
Она словно подслушала его затаенные думы.
— Лови!
— Думаешь, не поймаю?
— Попробуй. Посмотрю, какой ты прыткий! — Дуняшка быстро-быстро, светлой тенью, скользнула в притемненное поле.
Савоська настиг ее на взгорке, обнял робко, и она не отклонилась, всем телом прижалась к нему, обожгла поцелуем.
12
Неделю спустя Меншиков прощался с преображенскими девами. Нашел он их — царевну Наталью, Катеньку, Дарью Арсеньеву при княгине Мясной, — в роще, окутанной дымом первой зелени, галантно поклонился, очертив шляпой полукруг.
— Еду, государыни мои. Сперва в Парадиз, потом на запад, к войску. Ну а осенью с викторией ждите.
— Помогай вам бог, Александр Данилович! — перекрестила его царевна Наталья. — Петрушеньке поклон поясной!
— Непременно! — Генерал от кавалерии выгнул бровь, повернулся к невесте. — А ты мне что пожелаешь, друг-Дарьюшка?
Арсеньева — тоненькая, смуглая — беззвучно шепнула что-то, покраснев, прикрылась рукой.
— Ну вот! Жених воевать уезжает, а ты как в рот воды набрала! — упрекнула ее княгиня Мясная. — Встряхнись, глупая!
Меншиков перевел взгляд на Катеньку… Хороша полоняночка мариенбургская, кровь с молоком! Будто нет беременности, будто Петров ребенок уж какой месяц не торкается ей в бока…
Лицо его внезапно потемнело. «Черт, как бы там, на западе, фельдмаршалы Огильви да Шереметев не напортили, пока мы с мин херцем из края в край мотаемся. Неспроста сказано: две бараньи головы в один котел не лезут… А горше всего — моя конница пойдет по рукам. Явлюсь — лишь Бартенев при мне, а я при Петре Алексеевиче, прихлебалой непременным. Развеселое житье!» Он вскинул голову, прогоняя неприятные мысли.
— Чего загрустила, невеста милая?
— Думала… сердитесь, друг-Алексашенька! — просияла Дарья в ответ.
— Ничуть! — Он взял ее за трепетную руку… «Ну и эта — персик медовый, грех на судьбу жаловаться. Теперь только бы самому в седле усидеть, не свернуть шею». Вслух сказал: — Бывай, Дарьюшка, вспоминай… Ауфвидерзеен, государыни. Еду! — откланялся он.
По пути ненадолго зашел к Ромодановскому, в потайной дворцовый придел. Князь-кесарь медленно, с натугой повернул лицо, готовый вспылить, но увидел — кто перед ним, смягчился, жестом отослал приказного дьяка.
— На север отбываешь?
— Ага, поутру. Вот какая просьбишка, Федор Юрьевич. Знаю, своих забот полон рот, но… ради всех святых, помоги Кикину в табашном деле. — Меншиков тесно придвинулся, задышал в ухо. — Ведь свою кумпанию сколачиваем, ведь… озолотимся!
— Кто о чем, а вшивый о бане! — прогудел насупленно Ромодановский.
— Обижаешь, князь…
— Ладно. Будет свободное времечко, сделаю. А пока прости: государь прямо в Лифляндию с эллингов едет, уйму предначертаний прислал!
У кареты ждали посольские — Кикин и Шафиров. Увидели Александра Даниловича, оставили разговор на английском, подтянулись.
— Тезка, подь на минуту, — велел Меншиков. — Я тут по дворам ротным да полковым летал, многого не ведаю. Как идет переговор с тем… Витвортом?
— Подкидывает выверты за пунктом пункт! — усмехнулся Кикин. — Вносить в реестр не успеваем, честное слово!
— А… корреспонденция в Лондон? Им обещанная?
— Отложил ее до лета, судя по всему.
— Та-а-ак! — Меншиков побагровел. — Ну он у меня попрыгает… Тех двух английских мастеров немедленно ко мне!
— Марешаля и Пикока?
— Их!
Шафиров, отступив на шаг, пристально вглядывался в небо — там пушисто-белые облачка водили свой нескончаемый хоровод.
— Едем. Эй, Петр Палыч, ты с нами? — позвал его Меншиков.
— Если позволите, ваше сиятельство!
Гудфелло растерянно посмотрел на чрезвычайного посланника.
— Итак…
— Не желаете ли прогуляться, эсквайр? — предложил ему Витворт.
Они миновали часовых у пушек, медленно пошли по боковой аллее сада.
— Господин Лефорт имел отличный вкус! — Витворт с восхищением повел рукой вокруг. — Обратите внимание на планировку!
— Да, сэр, — суховато подтвердил Гудфелло и вернулся к неоконченной мысли: — Итак, этот выскочка Меншиков перешел от слов к делу, бросил откровенный вызов!
— Вызов так вызов. — Посланник слегка улыбнулся. — Черкасский табак… что это такое?
— Гм, достаточно крепок, ароматен, при надлежащей обработке способен составить конкуренцию любому другому, в том числе кнастеру и виргинскому.
— Однако, насколько мне известно, обработка у них весьма и весьма примитивна, не так ли?
— Да, сэр, бурмистерские парни крошат его топорами в корытах, не имея для очистки даже сит, не говоря о прочем.
— Следовательно, царский любимец добивается…
— Конечная цель домогательств — узнать состав жидкости, в коей наш табак выдерживается и приобретает окраску!
Посланник вывел тростью замысловатый узор на песке.
— Коронный совет не простит мне и вам, — сказал он с расстановкой, — если мы не отобьем кое у кого охоту передавать русским секреты английской табачной фирмы, Боюсь, к этому причастен и мистер Стайльс, подданный ее королевского величества. Мастера табачных дел Пикок и Марешаль последнее время что-то зачастили к нему.
Генеральный консул переменился в лице.
— Мерзавец Марешаль заслуживает виселицы, сэр! Пикок, его приятель, как-то рассказал о нем такое… Почему, вы думаете, он покинул метрополию? Из-за судебных преследований в связи с махинациями в торговых делах. Иными словами, запускал руку в чужой карман. Часто нетрезв, нескромен, того и гляди, сболтнет лишнее. Будь моя власть…
— Хладнокровие, эсквайр, вы нетерпеливы. Поступим иначе.
— Но мастерские, сэр, мастерские! — Консул, задыхаясь, остановился посреди аллеи.
Витворт вынул из кармана часы, слегка помедлил в раздумий.
— Первое. Заблаговременно раздобудьте карету, желательно частную, ровно в половине одиннадцатого приезжайте ко мне, прихватив гиганта Пэрсона. Вам ясен ход моих рассуждений? — Витворт выразительно щелкнул крышкой часов. — Второе. Сами вы немедленно готовьтесь к поездке в Вологду. Там скопилось немало товара, и поскольку предстоит строгая ревизия, Марешаль и Пикок отправятся вместе с вами.
— Как я догадываюсь, Вологда — лишь начало?
— Именно. Ваш вологодский агент через определенное время проследует в Архангельск. За ним едут оба мастера, с той же целью… Когда приплывает торговый караван?
— Где-то в июне-июле.
— Осмотрев склады компании, мастера должны побывать и в трюмах кораблей. Рассчитайте поездку на все лето, чтобы не вызывать подозрений.
— Понимаю, — тихо произнес Гудфелло. — Нет слов, сэр.
— И отлично. Ваш агент, согласно последней инструкции, под любым предлогом препроводит их на конвойный корабль, — подчеркиваю, на конвойный! — ибо транспорты могут быть обысканы архангельским воеводой…
Гудфелло с шумом втянул в себя воздух.
— Итак, сэр, мы открываем боевые действия?
— Интересы государств далеко не исчерпываются землями и водами. Предмет спора — это и лес, и пенька, и смола, и табак! — отчеканил посланник. — Да, если угодно — война, только другими способами. Назовем ее… табачной!
Карета плавно катилась по чисто выметенной мостовой — проезжали Немецкую слободу. Она глядела на мир веселым городком, под стать иному где-нибудь в Голландии или Германии. Аккуратные, в цветной росписи дома сменились высокой стройной кирхой, поодаль — за красным кубом австерии — поблескивал пруд в раме сочных трав, еще дальше взмахивала крыльями ветряная мельница, слух радовал мелодичный перезвон курантов над главными воротами…
В первые дни по приезде, после длительных бесед с генеральным консулом, Витворту казалось, что он знает решительно все о русских и их стране. Теперь, спустя полгода, в его представлениях что-то явно сместилось. Разумеется, все там же и в неизменном виде пребывало шумное «Налей!», конечно, вид иных россиян смешил своей первозданной наивностью, но было вокруг и такое, над чем следовало глубоко поразмыслить.
Витворт пристально смотрел, как мимо — среди сосен и дубов — мелькают палаты бояр, храмы, купеческие дома, крепкостенные хижины простолюдья. Бог мой, сколько мачтового леса, употребленного впустую, сколько золота на главах церквей, и… как много солдат, которые колонна за колонной маршируют к Смоленской заставе. Сэр Питер, очевидно, всерьез намерен отвоевать побережье Балтики и тем самым нарушить баланс европейских сил. Будем надеяться, единоборство с Карлом быстро приведет его в рассудок. О, да!
Глаза Витворта сверкнули холодным блеском. «Эсквайр прав: с благодушием пора кончать!» — подумалось ему.
Карета остановилась. Витворт в сопровождении Вэйсборда, Пэрсона и слуг направился к входу в табачные мастерские.
— Джон, вы добыли то, о чем я просил?
— Так точно, сэр! — Вэйсборд показал продолговатый предмет, завернутый в мешковину.
— Прекрасно. Сбейте замок.
Секретарь исполнил требуемое, посланник и его спутники вошли в здание, окутанное спертой темнотой.
— Генри, фонарь! — Витворт решительно потянул с себя меховой плащ. — Советую вам, джентльмены, сделать то же самое: предстоит горячая работа. Джон, подайте… как ее называют по-русски?
— Гувальда, сэр.
— Именно! — Витворт закатал рукава белоснежной рубашки, огляделся, прикидывая, с чего бы начать… Вдоль стен выстроились вереницей огромные бочки, наполненные жидким табаком на разных стадиях приготовленья. Кувалда заплясала по крепким дубовым крышкам.
— Теперь опрокидывайте. И не жалейте — убытки полностью возместят русские, которые плохо приглядывают за порядком в столице… Быстро, быстро!
Вэйсборд оттолкнул увальня-камердинера, вместе с Пэрсоном налег на тридцативедерную бочку — едкая коричневая жижа потоком хлынула вокруг.
Засим посланник направился к стеллажам, где кипами высились пачки подсобного материала: точно рассчитанными движениями рвал упаковку, расшвыривал ее содержимое, топтал ногами. Потом снова схватил кувалду, принялся дробить редкостный крутильный станок: болты, гайки, колеса со звоном летели в стороны. Слуги той порой ломали устройства для крошки и прессовки табака, полосовали ножами великолепные сита, специально привезенные из Англии…
Наконец Витворт выпрямился, вытер ладонью обильный пот. Не осталось ли чего на поживу русским? Нет, все как надо: машины и прессы превратились в груду обломков, точеный дуб разнесен в щепу, драгоценный состав пропал безвозвратно.
— Генри, принесите несколько ведер земли, перемешайте с жидкостью. Медные и стальные детали убрать в экипаж! — распорядился Витворт и с довольным видом покивал Пэрсону и Вэйсборду. — Таким образом, джентльмены, коронный совет может не волноваться. Мы свое дело сделали… Теперь подумаем о поездке на театр военных действий. — Посланник взялся за подбородок. — Армия… Что представляет собой русская армия?
13
В конце июня семьсот пятого года Борис Петрович Шереметев, герой Эрестфера и Гуммельсгофа, двинулся в свой новый поход. Впереди, верстах в семи, рысил ертаул, иначе — головной отряд, составленный из казаков и татар, быстренько прочесывал перелесья, следом — тоже не всегда видимая глазу — поспевала драгунская бригада новоиспеченного генерал-майора Боура, за нею — двести пятьдесят башкирцев, калмыки, дальше — бригада Игнатьева, в центре под охраной четырехсотенного именного шквадрона сам фельдмаршал со свитой: квартирмейстер Михайла Аргамаков, адъютанты Зубов, братья Зерновы, Колтовский. Колонну замыкали четырнадцать легких пушек и бригада Кропотова.
Исчезли за спиной Бреслав, Динабург, Крыжборк… Сев ненадолго в седло, — донимали ноги, скрюченные подагрой, — Борис Петрович подозвал командира шквадронцев Болтина.
— Отсталых аль беглых нет?
— Ни единого, вась-сиясь!
— И то ладно. Ты, Иуда Васильич, все-таки присматривай. Вон у Рена-то… сразу цельное капральство на Низ улепетнуло, с палашами да ружьями… — Фельдмаршал стесненно закряхтел. — Сменил бы ты имечко, полуполковник. Срам выговаривать, ей-ей.
— Повременю, — весело осклабился Болтин. — Пусть перевертышам наука будет всечасная!
— А идем недурно, а?
— Свалимся как снег в ясную пору!
Проселок — в какой раз нынче — потянул наверх: драгунская кавалерия, по весне сведенная в бригады, сине-зелено-красной лентой одолевала пологое взгорье, пропадала за ним… Борис Петрович поморщился: новая с этими бригадами затея Александра Даниловича, бог весть к чему с нею придем.
Ноги разболелись вконец, и фельдмаршал перебрался на рессорную линейку, подаренную литовским гетманом Огинским. Напротив храпел Алексей Курбатов, некогда шереметевский дворецкий, а ныне — славный государев прибыльщик. Он раскатился на победу своего старого господина и — погруженный в дрему — стоически ждал, когда она, та самая виктория, придет в руки.
«Спит себе под солнышком, кладоискатель!» — с мимолетной улыбкой отметил Борис Петрович и насупил брови, посерьезнел: вспомнился ему военный совет в Полоцке несколько дней тому назад.
Говорил Петр Алексеевич, утвердив кулак на столе, изредка повертываясь к напыщенно-важному фельдмаршалу Огильви, — тот с запозданием кивал.
Шереметев слушал государеву речь, вглядывался в карту, и перед ним воочию возникал весь ход Северной войны. Склонила голову перед неприятелем крохотная Дания, ошеломленная выпадом с севера. На просторах Польши восьмой год бьется король Август Фридерик, теряя войско за войском, не в силах погасить внутренний раздор (часть магнатов пошла за ставленником врага Станиславом Лещинским), а теперь и мы, придя в себя после нарвской конфузии и мало-помалу освободив устье Невы, устремляем свои стопы на запад, где — судя по всему — разыграются генеральные бои… Ну а неприятель ведом всем и каждому. Викинг, свей! Вот уже столетие, как почти все прибалтийское побережье изнывает под его сапогом, — земли исконно датские, германские, польские и наши, русские. О том и идет спор, по той причине и льется кровушка потоками…
Петр говорил:
— Герр первый командир Жорж Огильви установляет: главной российской армии идти на вест, и там соединиться с польско-литовскими союзными силами… Тебе, Борис Петрович, следовать в Лифлянды… Рвануться налегке, без дневок, учинить разгром Левенгаупту, пока он в малом числе и от Риги далеконько. Наипервейшее — к морю не пропустить, а осядет в Митаве аль Бауске — сотворить скорый штурм. А там и Рига наша, и дорога в Польшу безопасна! — Лицо его сделалось неприступно каменным. — Еще одно, господа генералитет! Объявить под смертью: никаких грабежей и насилий, кои могли бы вызвать ропот супротив русского солдата… Борис Петрович, твое слово!
— Управимся, Петр Алексеевич, не впервой. Токмо вот… не мешало бы кое-какие обозы прихватить. Путь весьма долог, место запустошено свеем…
Меншиков, помнится, подкусил:
— Без тяжестей ни на шаг… Оборо-о-о-она!
И вообще он вел себя странно, придирался, цеплялся чуть ли не к каждому слову.
— Эх, боярство… Когда вы поумнеете, заговорите на просвещенный манир? Нет чтоб сказать: авангард, циркумференция, полк, — нате вам, кушайте: ертаул, околичность, заступ. Ха!
«Что с ним? — думал теперь Борис Петрович. — Не с той ноги встал? Или фельдмаршальская звезда, данная ему, Шереметеву, покоя не дает? Время нешутейное, драка за дракой, — получишь!» — последнее вырвалось у него вслух, и Алексей Курбатов испуганно вскинулся, залопотал невнятное. Шереметев грустно усмехнулся: «Скоро бредить начну… из-за приятелей любезных!»
Послышался цокот копыт. Галопом прискакал Боур, следом подъехали Кропотов и Игнатьев, заговорили, перебивая друг друга.
— Кто-нибудь один, бригадные командиры! — взмолился фельдмаршал. — Ну, о чем грай?
Прибалт Боур, поджарый, белесый, весь прокаленный зноем, махнул нагайкой на далекие шпили митавских замковых башен.
— Еерс-ноод, — обратился он к Шереметеву, видать, не забыв свою службу в шведском войске, и тут же поправился: — Ваше сиятельство, дозвольте атаковать. Сам видел — городок и цитадель можно взять одним ударом!
— Тогда Левенгаупту вовсе труба! — возликовал цыгановатый Игнатьев. — Гарнизон пленим — раз, крепкую занозу выдернем напрочь — два…
— И новыми пушечками обзаведемся, — вставил Кропотов. — То-то господин бомбардир-капитан доволен будет!
Последний довод сильно поколебал Шереметева.
— Может, спробовать, а? Чем черт не шутит… Пушечки-те и впрямь сгодились бы! — молвил он и тут же, как всегда, засомневался. — Нет, милые, нет. Указ-то куда нас нацелил? Как ни крути — самоуправство… Грех на душу не приму!
— Бить свея где только можно — грех? — Игнатьев сердито закусил темный ус. — Не смеши честной народ, господин фельдмаршал!
— Вась-сиясь! — чуть не плача, выкрикнул Болтин. — Фурштатские на лугу сено копнят, и солдатье с ними… Ей-ей, не ждут, вась-сиясь, ворота фортеции нараспашку!
— Ну бог с вами. Готовьте приступ, да поскорее… — Борис Петрович вяло махнул рукой. И вдогон обрадованным бригадным: — А где Левенгаупт, сведали?
— Там! — Боур в нетерпении указал на юго-запад. — Не уйдет, ваше сиятельство, не успеет!
Шереметевский корпус — всеми наличными силами — сдвинулся к Митаве.
Штурм был на редкость упорным и кровопролитным. Спешенные драгуны разметали рогатки перед въездом, смяли караульную роту и, миновав предместье, уперлись в высокий земляной вал, защищаемый тысячью солдат во главе с комендантом Кноррингом. Закипела рукопашная схватка. Шведы яростно огрызались, то и дело переходили в контратаки, оттесняя русских за палисад… С темнотой драгуны, подкрепленные казаками, все-таки вломились в город. На улицах пришлось не легче: каменная теснота, пальба из окон, треск фузей в лоб… Оглушительно рвались гранаты, свистели ядра, посланные с замковых стен, люди падали десятками.
— Жги дома, к черту, выкуривай! — велел Кропотов.
Шведы, задыхаясь и кашляя, посыпались из домов, со всех ног бросились к замку, опоясанному узкой, но довольно глубокой рекой Аа. Ушли немногие.
…Родион Боур сидел на барабане, у полуразрушенного палисада, всматриваясь в город, охваченный пожарами, кидал отрывистое, с легким акцентом:
— Зубов, пьередай господину фельдмаршалу… Порублено фуллблудсов, то есть чистокровных, до шестисот, изрядная часть потонула, на валу взято три пушки, четыре мортиры, одно полковое и восемь ротных знамен. Мушкеты пока не сосчитаны… В плен попали: три капитана, три прапорщика, фельдфебель, дюжина капралов и солдат!
Он с иронией покосился на пленных, — те глядели ошарашенно-удрученно.
— А ведь не привыкли к подобному афронту… Был Эрестфер, были осады на Неве, — и все-таки не привыкли. Впрочем, здешний зверь покрупнее будет, Шлиппенбаху не чета.
— Облупили того, Родион Христианович, расколотим и этого! — Игнатьев подбоченился.
— Надеюсь. — Голос генерал-майора вдруг зазвенел. — Найти мне Кнорринга, непременно! Старый мой друг… фухтелями потчевал не раз!
— Со слов пленных, комендант переоделся в бюргерское платье и дал деру.
— Прозевали!
То же самое Боур услышал из уст Бориса Петровича наутро, когда вместе с отрядом приехал в его ставку, расположенную при сельце Мезотен. Однако речь теперь шла о Левенгаупте, рижском генерал-губернаторе, который со своим войском как сквозь землю провалился. Казаки, калмыки и татары, направленные в разные стороны, после скачки многоверстными кругами наткнулись наконец на его последний бивак. Несколько дохлых лошадей, облепленных гнусом, сизый пепел кострищ, рваные солдатские штаны — вот и все, что осталось от пятитысячного шведского войска…
— Прозевали, Родион Христианович!
Боур потупился, умеряя резкость, готовую слететь с языка: Митава была чуть ли не в кармане, замок непременно сдался бы на аккорд — подоспей пехота… Ну а она, с беззаботно-пьяным Чамберсом, извольте видеть, отстала на дневной солдатский марш! Да и господин фельдмаршал, весьма умный и опытный полководец, рассудил по-своему, вернее, не рассудил никак, держа крупные силы в томительном бездействии.
Сейчас он был просто-напросто растерян. Вскакивал с подушек, прихрамывая, рысил по шатру, нервно трещал суставами пальцев.
— Как быть, Родя, присоветуй. Вот… — Борис Петрович пошелестел какой-то бумагой, на мгновенье поднеся ее к губам. — Вот государево письмо, только-только привезенное… Требует: «Иди днем и ночью, а если такое не учинишь, не изволь на меня впредь обижаться!» Но куда идтить? Где он теперь, Левенгаупт окаянный? Там? Там? Али там? — и посмотрел с явной укоризной. — А ты говорил… не уйдет!
Генерал-майор ощутил внутреннее неудобство. Если откровенно: в том, что произошло, есть и его вина… Черт сунул мордой под Митаву!
14
Левенгаупт объявился через трое суток. Молодые волонтеры, предводительствуемые Аргамаковым, выехав на рекогносцировку, увидели — неприятель стоит невдалеке, у местечка, именуемого Мур-мызой, в довольно крепкой позиции.
Огорошенный Борис Петрович долго сидел, понурясь, подмяв под локоть рисунок Лифляндского края. «Ускользнул! — выстукивало в голове молоточками. — Ускользнул и ждет… Стало быть, изрядно усилился… Господи, боже мой! Что делать, как оправдаться перед государем?»
— Пехота… сколько ее? — тихо справился Боур, обескураженный ловким ходом неприятеля.
— На глаз региментов пять, господин генерал-майор, — отрапортовал Аргамаков.
— Ну вот! — Шереметев с силой хлопнул по столу, поморщился. — А у меня три, да и те неведомо где…
— Чамберс подойдет к обеду, не раньше, — уточнил квартирмейстер.
— Ну вот, пожалуйста!
…В полдень шереметевский корпус, дождавшись Чамберса с его пехотными полками, выдвинулся к Мур-мызе. Левенгаупт ждал в березовом перелеске, за проточиной.
— Голова-а-а-аст. Экое свил гнездо! — удивленно молвил Аргамаков, адресуясь к фельдмаршалу. Тот и сам видел — соперник распорядился позицией весьма обдуманно. Изволь воевать: повороты для конницы невозможны, чтоб напасть — надо или переправляться в середине под лобовым огнем, или искать броды и атакировать одно из крыльев, что нелегко тоже: справа лагерь Левенгаупта прикрыт ржавой топью, а слева, где ручей образует колено, — густым лесом… Ясно теперь, почему осмелел. Наверняка осведомлен лазутчиками, что наше войско в основном конное, и посему решил воспользоваться превосходством своей пехоты. Вот она: раз, два, три, четыре, пять полковых знамен! Волонтеры сосчитали верно…
— Интересно, кто у них командует пехотой?
— Будберг, Врангель, Нирот, кто-то еще, — отозвался Аргамаков.
Борис Петрович лихорадочно водил подзорной трубой, отыскивая хоть какую-то слабину в неприятельской позиции. Нет, свей построился плотно, в две линии: первая — сомкнутая, вторая — пожиже, с интервалами, отдельные колонны просматривались и за ними. Итак, пешие в центре, кирасиры, рейтары и драгуны по бокам, пушки вдоль всего фрунта, помеченные белыми дымками, — сила немалая. Сколько называли пленные, взятые в Мур-мызе? Тыщ около двенадцати? У нас чуть поболе, но вот беда — пехоты скудновато. Конница хороша в погоне, а твердой ногой на поле стоит мушкетер, — только он!
«Мур-мыза!» Борис Петрович пожевал губами… Кому она будет завтра мурлыкать, по ком погребальные песни петь?
Он посмотрел на своих бригадных. Родион Боур напрягся, неотрывно глядя вперед, у Игнатьева широко раздувались ноздри.
— Давай команду, господин фельдмаршал, и черт нам не брат, если мы не схватим свея за глотку!
— Действовать, и немедленно! — отрезал Боур.
— Какое действо, ну какое? — заволновался Борис Петрович. — Вы на пехоту гляньте: ей, бедной, скулы свело. Да и Григорий Волконский вот-вот приспеет, а у него как-никак драгунская бригада… Нет, переночуем, кашки отведаем, ну а завтра, с божьей помощью…
— Вась-сиясь! — голос Болтина.
— Иуда, не прекословь! — рявкнул Шереметев, полностью овладев собой. — Выставить караулы и эти… пикеты, прочим отойти на версту!
Принесся коренастенький непоседа Зубов, отрапортовал: швед грузит фуры, не иначе — напуган и готовится в убег! Шереметев подергал себя за долгий нос, усомнился. Поди, лишнее в тыл сплавляет, большак-то один-единственный. К тому же, не верилось, что Левенгаупт, имея очевидный перевес, не попробует свести счеты, как он сделал это осенью семьсот четвертого с литовскими гетманами при Крыжборке…
— Устраивать лагерь, кому велено?! — Борис Петрович возвысил голос. — Господа бригадные командиры, прошу…
Но те, вместе с Аргамаковым и волонтерами, разом повернулись влево: на пологий береговой склон, только что очищенный русскими драгунами, въезжал крупный отряд шведской конницы, сыпал на ходу из фузей.
— Опьять двадцать пьять! — Боур привстал на стременах. — Полковник Штакельберг, самый у них прыткий кавалерийский начальник!
— Левенгаупт атакует, что же мы-то? — вне себя выпалил Кропотов.
— Прогнать! — взмахнул рукой Борис Петрович, слегка порозовев морщинистым лицом. «Семь бед, один ответ! — взметнулось отчаянное. — Токмо бой и оправдает, если живы останемся… Токмо виктория!»
Донеслось «ура», замелькали палаши. Эскадроны Штакельберга, сбитые короткой контратакой, отступили к своим, но перестрелка не утихла, распространилась по всему ручью, в ход с той и другой стороны мало-помалу втянулись главные силы.
Отменно бился Боур на правом крыле. Действовал смело, надежно, не зарывался, памятуя строгий фельдмаршальский наказ. «Вот ведь, из холопей почти, а мыслит как прирожденный воин!» — с одобрением отметил Борис Петрович. Он, конечно, знал о недавней встрече Родиона Боура с братом и сестрой, батраками на глухом двинском подмызке. Не смутился, обнял по-родственному, обласкал… Шереметев задумчиво усмехнулся. Ему, сыну и внуку великих бояр, не доводилось решать подобных головоломок: воевода под рукой отца, при незабвенном Алексее Михайловиче; после сам набольший, с титлом наместника тамбовского — при Софье, прости ее бог, да и теперь, при господине бомбардире, не в последних. Как-никак фельдмаршал… Но вот Родька — молодцом!
Боур дважды опрокидывал огнем кирасир, выдвинутых против него, оба раза наталкивался на сильное стрелковое каре, медленно, с береженьем отходил за ручей.
Жарко было и слева. На подмогу битым шведским эскадронам подошло подкрепление, — по словам пленного, драгунские регименты Горна и Шрейтерфельда, — сбоку подбегала и строилась голубовато-серая пехота. Бригада Кропотова, накрываемая свинцом, затопталась на месте, кое-где подалась назад.
Борис Петрович кивнул командиру именного шквадрона.
— Возьми часть людей, Васильич, подопри… И тем же духом обратно, во второй линии нужен будешь. Линия — допрежь всего!
— Есть! — гаркнул Болтин.
Шквадронцы подоспели вовремя. Кропотов соединил полки, приведенные было в расстройство, сковал правое шведское крыло. Не промедлил и остроглазый Боур: подстерег мгновенье, нанес третий огневой удар, и это вынудило Левенгаупта растянуть свои порядки, бросить пехотный резерв, чтобы парировать боковые наезды русской конницы.
«Так, так, ребятушки, — взволнованно шептал Борис Петрович. — Не давать покоя!»
К высотке, где стоял со свитой фельдмаршал, примчался распаленный Игнатьев, чертом крутанулся на вороном жеребце.
— Накаты-откаты, щелк-перещелк… Доколь? — крикнул он с досадой. — Не придумать ли что-то новое?
— Ни-ни, Иван Артемьич, ни-ни. Чувствуй соседа, не дергайся. Рядком-ладком!
— Э-э-э-эх! Без клина плахи не расколешь, господин фельдмаршал… А уж вечер на носу! — Игнатьев скрипнул зубами, пришпорив коня, сорвался к своим драгунам, построенным в затылок чамберсовой пехоте. Шереметев медленно покачал головой. «Ну кипяток… Сколько ему? Тридцать всего-навсего. Бог даст, остепенится!»
Бой в центре долго протекал вничью. То серо-голубые, то зеленые — маршировали прытко, давали залп, сами оказывались под роем пуль. Грохотала артиллерия, окутанная космами дыма, оба войска несли ощутимый урон. В конце концов, солдатам Чамберса удалось потеснить свеев на северном берегу и отнять у них три пушки.
Лицо Шереметева просветлело.
— Кажись, одолеваем… тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!
— Скорей бы, — отозвался Аргамаков. — Я думаю, ваше сиятельство, надо б усилить напор слева, где большак рижский.
— Ага, думаешь — Левенгаупт глупец, будет спокойненько любоваться, как его в кут загоняют? Сотворим иначе! — Борис Петрович поправил фельдмаршальский шарф, приосанился. — Зубов, Колтовский, Зерновы, сей секунд передать командующим: поднесть патроны и равномерно, соблюдая «плечо», идти вперед!
И тут же обеспокоенный голос:
— Господин фельдмаршал, взгляните… Прямо под нами!
Шереметев наставил трубу: зеленая чамберсова пехота расступилась, и два кавалерийских полка очертя голову летели по ту сторону ручья, рассекая шведские линии… Игнатьев атакует! — мелькнуло. Почему один? Почему не дождался общего сигнала?.. Подзорная труба свалилась под ноги смиренной соловой кобылы, фельдмаршал сидел, оцепенев. Замысленное рушилось как карточный домик…
— Вернуть! — запоздало крикнул Борис Петрович. — Вернуть неслуха! — Он покачнулся, в полубеспамятстве упал на руки молодых свитских. — Вернуть…
Какое там! В березовом перелеске, подернутом легкими сумерками, все смешалось. Игнатьев с бригадой лихо прорубился сквозь линяло-синие квадраты шведской пехоты, опрокинул подошедшего сбоку Горна, и тот, панически отступая, вывел русских на обоз самого Левенгаупта. Драгуны кинулись к фурам, наполненным доверху разной кладью, а тем временем задние неприятельские шеренги развернули фрунт на сто восемьдесят градусов, открыли меткий огонь им в спину.
— Господи, боже мой! Казацким способом, бесстройно… — стонал Шереметев, хлюпая носом и сморкаясь. — Послать кого-нито, сведать… Про все!
Наконец из дымной кутерьмы боя вынырнул адъютант Колтовский.
— Ну? — с надеждой подался к нему Борис Петрович.
— Полный конфуз, ваше… Кто цел — отбегает. — Колтовский низко наклонил голову. — Начальные перебиты сплошь…
— А… Иван Артемьич?
— При последнем вздохе, господин фельдмаршал. Ранен в чрево, исперервало все кишки…
— Матерь пресвятая богородица!
Теперь впору было думать о своей артиллерии, о своих — какие ни есть — обозах. Солдаты Чамберса, полусмятые остатками игнатьевской конницы, атакованные в лоб свежими ротами шведской пехоты, а с флангов ободренными удачей кавалеристами Штакельберга, Горна и Шрейтерфельда, попятились на южный берег ручья… И тут снова проявили геройство драгуны Боура: ударили по кирасирам Шлиппенбаха так, что в руках у них оказалась часть генеральского багажа, вместе с обозной прислугой. У взгорья, куда нежданно-негаданно прихлынула сеча, стойко держался именной шквадрон Болтина, обок мелькали красные кафтаны пушкарей. На миг-другой в глаза Борису Петровичу бросилась троица молодых артиллеров: средний — великан — размахивал банником, сметая напирающих свеев, его товарищи бились палашами… Шведы, понеся потери, мало-помалу ослабили натиск, остановились, а потом и вовсе отошли.
«Хоть малая, но радость…» — бледно усмехнулся Шереметев. Кругом, насколько было видно, лежали убитые в разноцветной справе, палые лошади, груды рваных портупей, сломанных шпаг, ружья и ручные мортирцы, раздутые от непомерной стрельбы…
Подъехал раненный в ногу Чамберс, проговорил тихо:
— Полбригады как нет. Брошено пять орудий, ибо прислуга перебита, и некому…
— Горе, горе… Спасибо, Иван Иваныч: воевал аки лев, и если б… — У фельдмаршала запрыгали губы, он отвернулся, благо прискакал Зубов. — Что у Игнатьева?
— Помимо командира, ваше-ство, убит полковник Сухотин, обок с ним ранен Григоров… — Он замялся. — Драгуны сказывали, как мимо ехал, — несчастье с Кропотовым Семен Иванычем… Пронзен багинетом насквозь.
Шереметев перекрестился.
— Господи, упокой души новопреставленных рабов твоих… Иуда Васильич, езжай в бригады, собери всех, кто есть… — Он помедлил, ежась как от нестерпимого холода. — Труби отход, квартирмейстер, не видно ни зги… А вы, вьюноши, передайте о том Родиону Христиановичу.
С ним на сей раз не спорил никто. Догорела ружейная трескотня, бабахнул — особенно гулко — последний выстрел. Ночь темным крылом пала окрест, развела стороны.
Борис Петрович маялся. Прилег было на один бок, потом на другой — лицом к парусине, ни с того ни с сего привстал… Срам, срам на седую голову! Любая шавка из подворотни облает, и не пикнешь, выставленный на позор перед всем белым светом. Тут и Александр Данилович не преминет отыграться. «Я ли, мол, не упреждал, но вы не послушались, доверили старой колоде передовой корпус… Оборо-о-о-она!» За что… невзлюбил? За то что мне, а не ему фельдмаршальский чин — первому? Да ведь будешь и ты при звезде. Пойми! (Борис Петрович словно вел беседу с Алексашкой.) Будешь!
Опамятовался — в ужас пришел. «Ей-ей, заговариваюсь!»
У изголовья сидел Курбатов, для кого-то Алексей свет Александрович, обер-инспектор правительственной Ратуши, то бишь Бурмистерской палаты, а для него по-прежнему Алешенька, Алешка… Шереметев приоткрыл мутный глаз.
— Вот, полюбуйся, каково твоему господину… по глупости людской!
— В одну петлю всех пуговок не устегнешь. Так и люди-человеки, — утешал Курбатов. — Чего же казниться, ваше сиятельство?
— Да как же… что я господину бомбардиру-то скажу?
— Поверь, обойдется. Петр Алексеевич справедлив… — Курбатов оглянулся назад, предостерегающе замахал руками. — Тс-с!
— Кто… там? — слабым голосом спросил фельдмаршал.
— Родион Боур.
— Пусть войдет… Ну, чем порадуешь новеньким? — фельдмаршал покривился.
— Шведский выходец на лагерь набрел.
— Не лазутчик?
— Думаю, нет. Утопил на водопое лошадь, убоялся расправы, дал тягу. В расспросе показал: из левенгауптовых сил едва половина в Ригу ушла. О том же — письмо сенаторское, в Ревель адресованное. Дескать, если бы не ночь, не спасся б ни один швед!
— Не спасся! Тогда пошто Левенгаупт на поле возвернулся, нашу артиллерию забрал и победителем себя оповестил? — Фельдмаршал слегка приподнял красное, в отеках, лицо. — Уйди, Родька, не трави душу!
— Борис Петрович, я-то здесь при чем? Игнатьев дело испортил, никто кроме…
— И ты помог, и ты… Кинуло тебя под за́мок!
— Но… там было все, как надо.
— А Левенгаупт ушел. И усилясь, кровопуск нам устроил… Уйди-и-и-и! — Борис Петрович снова уткнулся в подушку.
Боур, выйдя из шатра, выругался…
Через день, поутру, на гродненской дороге появился всадник в сопровождении нескольких драгун. Он подлетел к ставке Шереметева, спрыгнул, и все угадали в нем, пропыленном с ног до головы, лейб-прапора Сашку Румянцева.
— Письмо от господина бомбардир-капитана! — выпалил он. — Фельдмаршалу, лично в руки!
— Тише, не столь громогласно, — испуганно сказал Аргамаков. — Борис Петрович… в хвори второй день.
— Что за шум? — донесся из шатра надтреснутый голос.
— Государев гонец, ваше-ство.
— Зовите…
Шереметев сорвал с плеши мокрую тряпку, поцеловал пакет, скрепленный красным сургучом, кивнул Курбатову.
— Читай, Алешенька, у тебя глаза острее.
— «Мин херр. Письмо ваше я принял, из коего выразумел некоторый случай, проистекший от недоброго обученья драгун, о чем я многажды говаривал. Не извольте о бывшем несчастии печальны быть, понеже всегдашняя удача много людей ввела в пагубу, — но забывать и паче людей ободрять. Питер».
— Дай сюда! — не своим голосом крикнул Шереметев, перенимая бумагу. Торопливо пробежал глазами кривые, вразброд и враскид, строчки, вскинулся, забегал по шатру. — Кафтан, шпагу, сапоги!
— Но, ваше-ство, вам бы… — заикнулся Аргамаков.
— Коня, черт побери! Фельдмаршал я или пешка? — И Румянцеву: — Что на словах передать велено? Быстрей!
— Осадное войско с господином бомбардир-капитаном выступает к Бауску и Митаве.
— Слава всевышнему! — Борис Петрович прекратил беготню, впервые без гнева подумав о бригадном командире, по чьей вине уплыла верная победа. — Ах, Игнатьев, Игнатьев… Жаль молодца. Какие виды подавал, и все насмарку… — Он задиристо повернулся к свите. — Хлеб испечен, подводы готовы?
— Так точно.
— А ремонтеры полковые отправились, как было указано? Что-о-о-о-о? Сей же секунд!
15
Истек август, вот и осень чубарая незаметно подкралась, а осадное петровское войско знай толклось у Митавы, не в силах взять замок. Как и в июне, русские играючи одолели городской вал, миновав извилистые каменные теснины, уперлись в крепость, где засел комендант Кнорринг с полутора тысячами солдат. История повторилась, при единственной лишь разнице: тогда это был попутный, никем не предусмотренный наскок, едва не увенчавшийся полным успехом, теперь подошли всерьез, надеясь круто переломить ход всей кампании семьсот пятого года.
Но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает… Первыми на тот берег Аа вырвались белгородцы и тверичи, затопили гладкое, скатеркой, пространство и, не добежав до рва, отпрыгнули, словно ужаленные, — цитадель ответила градом бомб, ядер и пуль. Командиры полков Айгустов и Келин собрали в кустах растрепанные роты, затребовав из шанцев подкрепление, спустя какое-то время нанесли еще удар, однако итог был столь же горек…
Стало ясно — без осадной артиллерии замок не приструнить, орешек выдался на редкость крепкий. Пленные талдычили о множестве орудий, заблаговременно стянутых неприятелем в Митаву. Судя по опросам, их насчитывалось там триста сорок восемь, в том числе тридцать пять гаубиц и десять устройств новой инвенции, в несколько стволов каждое… Попробуй, ущеми!
Петр Алексеевич рвал и метал.
— «Авось», «небось» да «как-нибудь» — знаем одно… Где Корчмин, в рот ему дышло, где мортиры?
Бледный, донельзя издерганный Яков Брюс тихо доложил: барки с мортирами остановлены мелководьем верстах в сорока от лагеря, ныне вся надежда на бычью силу…
— А Карл с Левенгауптом, думаете, ждать будет? — взвился Петр Алексеевич. — Когда научитесь воевать по-людски? Без подсказа, храпаидолы, ни на шаг!
Следом попало Карлу Рену: плохо-де наблюдает за дорогами, рейтары шведские вконец распоясались. В адрес Аникиты Репнина, выдвинутого с корпусом севернее, помчалось грозное письмо. Как смел пропустить в неприятельскую Ригу плоты леса? Впредь, если хоть единая щепа пройдет, заплатишь головой!
Гневаясь, опускаясь до рукоприкладства, Петр внутренне чувствовал: во многом виноват он сам. Уверовал в слабость прибалтийских твердынь, ринулся с легким бутором вниз по Двине, о проломном наряде и не вспомнил… Мыслилось-то широко, ничего не скажешь: выйти под Бауск и Митаву, сотворить молниеносный сдвоенный штурм, подобный нарвско-дерптскому, в семьсот четвертом… И не просто козырнуть воинской новинкой, нет! Вбить клин промеж шведскими войсками в Польше и Лифляндии, обезопасить свой правый фланг и в конце концов пощупать острием шкуру Карлуса… Ан, кишка оказалась тонка!
Он искоса оглядывал молчаливо-грустный генералитет, дышал затрудненно. Ну вот, всех распек: за действительное, мнимое, бог весть какое… Ты-то сам когда перестанешь оскользаться, герр бомбардир, арсеналов прусских, голландских, аглицких дипломант? Кинулся и прокинулся! Еще неделя — и зарядят осенние ливни, и повертывай оглобли.
Особенно невпроворот наваливались думы по ночам. Петр подолгу лежал, уперев глаза в темень, вскакивал, будил генералов, ехал с ними вокруг замка. Дьявол Кнорринг был настороже. Стоило чуть замешкаться, сказать громкое слово, и со стен тотчас брызгал свинец, потом к фузейному треску приплетали свой голос орудия.
— Бомбами на всякий шорох… Богато живут! — удивлялся Родион Боур.
— А ты думал! У Карлуса при армии пушек раз-два, и обчелся. Основной королевский парк собран здесь, а почему? — рассуждал Брюс. — Перекрестье путей!
Генерал Рен, опрокинув перед выездом чарку-другую, вскидывался молодецки.
— Дозволь атаковать, герр Питер, и — клянусь могилами прародителей — мои драгуны не оставят камня на камне!
— Тебе мало потерь в пехоте, хошь кавалерию, с такими трудами выпестованную, вогнать в гроб?
Словесная перепалка, затеянная на аванпостах, порождала новый огневой шквал, впору было уносить ноги. И опять — наедине с грызущей тоской, и по капле цедилось глухое время.
В одну из ночей Петр впал-таки в сон, беспокойный, мучительный. Перед ним вновь мерцала черными водами река Аа, в дыму приливали и отливали колонны солдат в темно-зеленом, выкашиваемые точно косой. Хотелось броситься наперерез, крикнуть, удержать на месте, но язык будто олубенел, члены — столь послушные всегда — опутала немочь… И новое видение: в лесу, посреди ржавых болот, медленно, черепашьей скоростью ползут мортиры, влекомые волами, понуро вышагивает краснокафтанный строй, почему-то с Катенькой впереди, а сбоку затаилась, припав к земле, громадная полосатая тигра. Остерегись! Какое там… Зверь прыгает молнией на Катеньку, а та… Где ж она, милая? Успела ли извернуться? Поди-ка ты… вступает в лагерь!
Петр очнулся, дико повел головой. Не поймешь, то ли пригрезилось, то ли послышалось на самом деле… Над ним серело знакомое бледное обличье.
— Макаров? Чего этакую рань?
— Господин бомбардир, «Василий с острова» ждет у входа.
— А… мортиры?! — стремительно вскинулся Петр. — Целехонькие? Ф-фу, гора с плеч… Высеки огонь, зови!
Вошел инженер-капитан Корчмин, вскинул два пальца вверх, готовясь отдать рапорт, но Петр шагнул к нему, обнял, крепко расцеловал.
— Умница, одно слово! — и навострился на изодранный в клочья кафтан. — Где сподобило, в какой драке?
— Рейтары шведские напуск учинили, верстах в пятнадцати. Видать, крались-то уж давно… Спасибо Родиону Боуру! Пал аки смерч, кого поколол, кого пленил, теперь остатних вылавливает… — Корчмин потер кулаками воспаленные глаза. — Куда… мортиры двигать прикажете?
— Угомонись, чертушко. Позовем с Яковом Брюсом кого-нибудь из легкой артиллерии, спроворим. А твоей команде спать, чарку испив. Запомни, подъем ровно в полдень, время дорого!
— Надо бы… сперва…
— Спать! — оглушительно рявкнул Петр. — Макаров, проследи, пока мы в траншеях заняты будем.
…Бомбардировка митавских укреплений длилась десять часов кряду — с вечера до утра, и не наобум, как при Азове или Нотебурге: только б напугать, а повезет, и раскрошить кое-где верх «муры», остальное докончит приступ… На кроках, вычерченных загодя, со слов лазутчиков, воочию рисовались казармы, погреба с великими зелейными припасами, батареи и отдельные стволы, комендантский дом. Часть осадных пушек — еще затемно — была развернута против главных ворот, накоротке.
Обстрел усиливался, мастерски направляемый Корчминым, — поднаторел в устье Невы, на шведских фрегатах! Петр, взмокший, прокопченный насквозь, ни на миг не покидал шанцев. Долгоного рысил от мортиры к мортире, сам наводил, сам подносил запал, а на все уговоры Брюса и Корчмина ответствовал неизменное:
— Уйти в шатер никогда не поздно. Верно, дети?
— Точно так, ваше… господин капитан! — гаркали сивоусые бомбардиры в ответ.
— Во, глас божий!
Иногда он застывал над бруствером, из-под руки смотрел вперед, причмокивал, довольный. Бомбы влипали кучно, замок понемногу заволакивало густым дымом, сквозь который прорезывались там и сям бурливые снопы огня.
— Что, не по нраву? А мы еще… Навались!
В пять пополудни канонада вдруг стихла, оборванная на самой высокой ноте. Безмолвствовали и шведы: огненные волны шли с четырех сторон, сдвигали смертельное кольцо, грозя ворваться в подземелья, и солдатам гарнизона не оставалось ничего иного, как из последних сил тушить пожар.
— Ага, припекает… Славно, славно! — Петр оглянулся вокруг. — Ну, кто смелый до Кнорринга наведаться? Ты, гвоздь-Ягужинский? Бери простыню почище, барабан, ступай. Наше условие твердое: решит сдачу сей секунд — согласимся с пропуском гарнизона к морю, нет — пусть пеняет на собственную дурь! — И вдогонку: — Допрежь умойся, не то подумает: не офицер, а трубочист какой!
Поодаль сдержанно-спокойно улыбался Родион Боур, одетый по-походному.
— Радуйся, парнище, твой черед. Корпус готов, ни о чем не забыто? Ну-ну. Погоди, не торопись. Что такое Бауск, представляешь ясно? Сие — последний Карлусов клык в здешних местах, кроме Риги. Выдернем, и кампания в кармане, и лети до зимних квартир… Кто там главенствует у евреев?
— Подполковник Сталь фон Гольштейн!
— Фамилия почему-то знакомая…
Рен гулко захохотал.
— Помнишь, герр Питер, у Нарвы мне попался, с бумагами сверхсекретными? Его кузен!
— Вот и встретятся через малое время! — Петр кивнул Боуру. — Если будут сидеть крепко, предлагай аккорд, бог с ними… Да, еще одно! О Карлусе узнавай, ты ведь у нас теперь крайний. А разведав, пиши надвое: которое — правда, которое — слух, во избежанье напрасной тревоги…
Петр скосил глаза на крепость, и у него екнуло сердце: с обугленных, в осыпях, стен спускались длинные белые полотнища. Кнорринг предпочел не искушать судьбу.
16
Рано утром с пяти концов гродненского ретраншемента раскатилась барабанная дробь. Опрометью забегали капралы, подгоняемые сержантами и обер-офицерством, туда-сюда мотались под хлесткими ударами головы сонных солдат… Понемногу обозначились — вокруг черных знамен — роты инфантерии и кавалерии, грянула команда: «Пррравое плечо — вперед!» Колонны выходили к виленской дороге, строились вдоль обочин.
— Смирно! Равнение на середину!
Мимо войск проехали — оба с надутыми лицами — Александр Меншиков и фельдмаршал Огильви, первокомандующий, тут же расстались: один галопом полетел по большаку, второй шагом вернулся к каретам, где стояли великий канцлер литовский Радзивилл, гетманы Вишневецкий и Огинский, посланники европейских держав, прибывшие к армии, прочий сановный люд.
Молодые драгуны, сгуртованные в задних шеренгах, дивились на роскошные одежды усачей-магнатов.
— А золота, а звезд, а узорочья… Коняги, понима́ешь, и те в яхонтах! — завистливо косил оком рейтарский сын Свечин, ерзая в седле. — Мне бы камушек, самый крохотный, и деревня с двумястами душ — эвон она!
— Так много?
— Сказал бы лучше — мало!
— Ну есть среди господ и поскромнее, — переговаривались в капральстве. — Тот, к примеру, что с главным командиром беседует…
— Иоганн Паткуль, депутат лифляндский, — определил Свечин. — Торопыга! Свеи дважды к плахе присудили, а он все прет наперекор… Ноне — чудны дела твои, господи, — в послах расейских при польском короле!
— Немчура? — тихо спросил курносенький драгун.
— А что такого, или вокруг ее нету?!
— Наше вам с кисточкой, «короеды» чертовы! — прохрипел кто-то за спиной. Обернулись — Ганька Лушнев, иссиня-бледный, перегнутый чуть ли не в двое, в отрепках, отдаленно напоминающих серый школярский кафтан.
— Ты откуда, лиходей?
— Откуда, откуда! — пробормотал Ганька. — Из клоповника, лазаретом именуемого… Не бывали? Счастливцы!
— Никак просквозило где-то?
— Во-во! Битую седмицу не мог ни сесть, ни лечь…
— Выпороли? — наконец догадался кто-то.
Лушнев зло перекосил губы, сплюнул перед собой.
— Всё — преображенец, фельдфебель ротный. Бесперечь придирками донимал… Но я отыграюсь, дайте время… Не я, так брательники мои!
— А где неразлучная троица? — спросил Митрий Онуфриев. — Будто в воду канули, честное слово!
— Ищи-свищи… С фельдмаршалом под Астрахань дуют! — Лушнев загоготал. — Дуняха небось на стенку полезет, как сведает о том!
— Чему радуешься? — осадил его нижегородец. Он покосился в сторону вахмистра Шильникова, — тот квадратной глыбой темнел в первом ряду, — приглушенно сказал: — Говори, про что начал. Туго там, на Низу?
— Смотря кому, ха-ха! — Ганька заметно повеселел, расправил плечи. — Такой сыр-бор возгорелся — просто жуть.
— А яснее?
— Стрельцы бунтуют, если кратко, всеми тыщами, кои сосланы туда… И голь с ними, и казаки, и которые посправнее, а коноводом — Яшка Носов, купец ярославский. Замирились, было, и опять за свое… Отчего? Ну затравкой-то бритье да кафтанство заморское послужило, копни острей — совсем не то. Ловли рыбные теперь не твои, усекаете ход? И так вкруговую. Подать на корабельную починку, побор с бань, с ульев, с дыму, с перевозу, с гробов дубовых — умри, а внеси. Тут же повинность рекрутская, подводы, солдатский постой… А там начальные с лапами загребущими… Вот и грянуло! Слух прошел: есть указ девок за немцев выдавать. Астраханцы — бах! — сто свадеб в един день справили. И началось! Воеводу, по дедовскому обычаю, с башни многосаженной, его присных — в топоры, и городом ныне правит казацкий порядок!
Лушнев поперхнулся — на него вполоборота глядел вахмистр Шильников.
— Кто таков?
— Артиллер, знакомец ихний, еще по Москве.
— Поздоровался — и проваливай.
Ганька ретировался.
Повисла тишина. Оторопело молчал Митрий Онуфриев, вспоминая свои далекие бурлацкие деньки. Ему ли не знать народ волжский, стрельцами уплотненный: гуллив, занозист, непокорен. Да и солдатское войско теперь не лыком шито. Стукнется сила о силу, будет беды… Кто-то следил за господами у карет.
— Сей наверняка нашенский!
Меж сановными вертелся с сахарной улыбочкой на устах плотный черноглазый господин.
— Шафиров, первый толмач государев, — объяснил всезнайка Свечин. — Из магазейных сидельцев поднят, во как!
— И теперь, поди, приторговывает. Кто энтого яду вкусил, вовек не отступится.
— Братцы, а те — жердь с бревном — видать, скаркались. Интересно, по-каковски они, Митрий?
— Бог весть. На татарскую аль кыргызскую речь вроде бы непохоже, — усмехнулся тот.
— Р-разговоры! — гукнул вахмистр, хлопая витой нагайкой по голенищу. — Онуфриев, давно плетюганов не пробовал? Неймется?
Митрий потупил голову. Нелады с вахмистром Шильниковым начались незамедлительно, едва подвалили шереметевские драгунские бригады, вернее — то, что от них уцелело под Мур-мызой, и вахмистр, широченный дядя при усах, как бы продленных на левой щеке лиловато-сизым шрамом, нагрянул к рекрутам. Началось не потому вовсе, что Митька сплоховал: был он первым и в рубке лозы, и в меткой стрельбе. Споро влепил пули в мишень, как раз посреди круга, ну а напоследок повторил свое давнее коленце с вороной. Тут-то и приласкала его плеть поперек спины…
Зато Свечин попал в фавор. Допоздна вился около недорослей, ни на шаг не отставал от вахмистра, готовый лететь куда угодно, хоть к черту на рога. О своих вспоминал только во время ужина. Сидя над солдатским котлом, обжигаясь кашей, частил:
— О жалованье была речь… Полковникам — полтораста годовых, капитанам — сто, поручикам — восемьдесят, супротив унтерских-то одиннадцати… Эва куда прыгает, балбесы!
— Дело за малым — прыгнуть… — посмеивались ребята.
— Драке нет конца — успеем! — Свечин умолкал на мгновенье. — Плутонговый-то знаете кто? Столбовой дворянин, и капралы под ним — сплошь баре. Одно плохо — оскудели, потому и в войске с младенческих лет. У кого — считанные дворы, у кого — просто пустошь.
— Господь с ними. Ты-то чего всколготился?
— Эх, тетери. Вам бы только спину о забор чесать… Ха, а вот прапор удивил так удивил!
— Небось погрел руки на деньге казенной?
— Сын рейтара, если коротко! — выпаливал Свечин. — Поднят из унтеров, за убылью, а начинал простым солдатом.
— Ну?
— Тпру, недоумок!
Он срывался прочь, к костерку дворян. Казалось, усади его в генеральский круг, он и там не потеряется. В карман за словом не лез, баек знал великое множество. «Пьянство разное бывает: с воздержаньем, когда по стенке крадешься, и с расположеньем — когда лежишь врастяг!» Веселя господ, рейтарский сын поминутно вскакивал, подносил воду и хворост, громко восторгался статью жеребца, приведенного Шильникову ремонтерами. Каменное лицо вахмистра светлело…
— Тебе володимерский воевода не родней доводится? — как-то спросил он.
— Затрудняюсь ответить, Сергей Степаныч, — пробормотал Свечин, горделиво косясь на соседний костер, облепленный чуткими на слух «короедами». Те прыснули.
— Родня и есть. При одном солнышке онучи сушили! Но раздувается-то как… Морда-то, морда!
Иоганн Рейнгольд Паткуль и фельдмаршал Жорж Огильви беседовали впервые, но знали друг о друге столько, что не особенно церемонились в выборе слов.
Перейдя на время в коляску, астматически отдуваясь, первокомандующий басил:
— Очень смешно, зер комиш, и очень грустно. Поход, задуманный царским штабом в Лифляндию, — стрельба по воробьям, детская игра… Я предлагаю свой, куда более широкий и выверенный план: пересечь линию Вислы, соединиться с корпусом графа Шуленбурга и, обретя крепкий тыл, покончить со шведским самоуправством в Европе!
Собеседник учтиво кивнул, не совсем понимая, какой тыл имеет в виду фельдмаршал. Одер, Дунай? Саксонию, силезские или собственно австрийские земли?
— Вы абсолютно правы, ваше высокопревосходительство, — подхватил он. — Да, поворот на девяносто градусов, стремительный удар, и цель достигнута, высокая союзническая цель!
У барона Паткуля были веские причины ратовать за скорейшее вступление петровских сил в Польшу. Находясь в разное время на службах шведской, саксонской, русской, он превыше всего ставил неизменно интересы лифляндского дворянства, до нитки обобранного шведами. Именно ему, депутату Паткулю, выпала честь удержать на плаву тонущий остзейский корабль, твердой рукой провести через гибельные рифы. Да, его путеводная нить, нерв его действий вчера, сегодня, завтра — неукротимая ненависть к шведам, посягнувшим на святость рыцарских вольностей, но русские, проклятые русские, с их попытками овладеть морским побережьем, вызывали в нем не меньшую неприязнь.
— А что предпринимает — с позволенья сказать — шеф над кавалерией Меншиков? — сердито, в унисон его раздумьям, говорил Огильви. — Тайно от меня указывает войскам путь в Гродно, вместо того чтобы — по начертанной мною диспозиции — собираться у Мереча, для глубоких фланговых операций… Налицо подлая интрига и, боюсь, первой ее жертвой буду я! — Фельдмаршал постно поджал губы. — Этот — с позволения сказать — генерал-губернатор Ингрии и Карелии мечтает о сплошь русском офицерском корпусе. Пусть попробует! Уйду я, и в так называемой новоустроенной армии не останется ни одного иностранца с чином выше капитана!
— Кажется, Беллинг, Алларт, Гольц…
— Именно кажется, барон. Кем они служили на западе? Субалтернами, коим нет числа!
Их беседу прервал прусский посол Иоганн Кайзерлинг.
— Господин фельдмаршал, действительно ли Митава и Бауск взяты на аккорд? Не вкралась ли какая ошибка?
Вспомнив, чью особу он представляет в данное время, Огильви с достоинством встряхнул париком.
— Найн! Оба коменданта — Кнорринг и Сталь фон Гольштейн — выкинули белый флаг. Его величество на пути в Гродно!
Прусский посол, опустив голову, отошел к своему экипажу, видимо что-то обдумывая. Собеседники переглянулись. Они хорошо знали о происках Берлина, мечтавшего наложить лапу на Курляндское герцогство. Но им было известно и другое: царь Петр пока на все домогательства отделывается чисто русской поговоркой, где на самом видном месте фигурирует шкура неубитого медведя.
— Итак, дорогой мой барон, через час, может быть, несколько позже, наступит ясность. Или царь принимает мой план или — отставка, и скорейшая!
На колючем, желтом лице Паткуля отразилась тревога.
— Нет, господин фельдмаршал, нет! На кого же опереться нам, несчастным и гонимым остзейцам? Кто вспомнит о нас? Герр Питер?! — Паткуль вздрогнул. — Король Август, чьи титанические… гм… усилия сведены к нулю раздорами в богом проклятой Польше? Глава Священной Римской империи Леопольд? Увы, он слишком занят войной с Людовиком XIV за испанское наследство…
Огильви отвел холодный взгляд. О Габсбургах, своих покровителях, он предпочитал не распространяться — никогда, ни с кем. Что бы ими ни делалось, какой бы новый зигзаг в их политике ни следовал.
На пятой версте от Гродно победное войско встречал Меншиков. «А ну, вспыхнет яко ракета, учинит мордоворот?» — мелькало у него, пока он, воздев шпагу, приносил мин херцу громкие поздравленья. И мысленно перекрестился: давно, считай, с последней нарвской победы, Петр Алексеевич не выглядел столь спокойным и даже веселым. Ай да виктория, ай да исцелительница! Но будь готов ко всему. Новостей гора: приятственных, не очень, заведомо поганых, — выкладывай с умом, не торопясь…
— Король-то Август, а? — заливался соловьем генерал от кавалерии. — Выиграл у Реншильда крепкое место, Фрауштадт именуется, — сам инкогнито сюда, через линии неприятельские. Верен, понимаешь, уговору!
— По шерстке гладишь? Осторожничаешь? — обронил Петр, едучи стремя в стремя. — Деньга понадобилась — на карнавалы, на баб, вот и заторопился до нас. И корпус брошен в великом расстройстве, боюсь, как бы наши полки помочные не сгинули вкупе с Шуленбургом… — Он задумчиво покусал губу. — Как ни верти, а помочь надо. Надо! Карлус-то подзавяз, ровно в трясине какой. А не погонись он саксонцу вслед, нам пришлось бы туго!
— Да, было бы веселья, — согласился Меншиков и — уж без уверток — перешел к ссоре литовских гетманов Огинского и Вишневецкого. Злобствуют, отказываются действовать вместе, обвиняют друг друга в пересылках с «соломенным королем» Станиславом Лещинским, ставленником шведов… Не поймешь, кто прав!
— Август приедет — рассудит, нам в сие встревать негоже… С Паткулем советовался?
— У него другое на уме. Я ему — стрижено, он мне — брито. Мол, державы не одобряют слишком широких завоеваний на севере, мол, пора заняться вестом… А в общем, посол достойный!
— Может, об Огильвии что-нибудь ласковое скажешь? — усмешливо заметил Петр.
Меншиков медленно, с натугой побагровел.
— Хрена лысого! Планует все как есть полки турнуть под Мереч, близ прусской границы. А это означает: маршируй конунг аж до Смоленска, никаких тебе препон… Я — ругай, мин херц, не ругай — распорядился иначе. Тут быть опоре главной! Пока мы в Гродне — и гетманы при нас, и саксонцы с поляками не одиноки, да и… — на языке вертелась Астрахань, зловеще вздыбленная за спиной, но лучше про то не напоминать лишний раз, не травить государево сердце.
— Мыслишь по-государственному, хвалю… Признаться, сбил он меня с панталыку меморандумами своими.
— Точно! Старается, понимаешь, доказать, что он по меньшей мере — Конде или Тюренн, из гроба восставшие… Интересуюсь: не угодим ли в западню, обходы фланговые творя? Найн, ответствует, ибо он, великий фельдмаршал, все наперед усмотрел, угадал, расписал… — Меншиков засопел сердито. — Учти, мин херц, жалоб не миновать.
— Что ж, выслушаем. И прочий генералитет пусть мозгами раскинет… — Петр оглянулся на свиту, поманил пальцем Боура. — Сказывают, родичей обрел запропавших? Кто такие? Бюргеры, фермеры, торговцы?
— Сестренка в батрачестве с малых лет, брат при мельнице… — еле слышно выдавил Родион Христианович.
— Уж не думаешь ли ты от родовы откреститься, на нонешний манир сволочной? Нет? Перевози-ка братовьев да сестер в Москву, там разберемся. С голоду, во всяком случае, пропасть не дадим.
— Надо ли, Петр Алексеевич? — застеснялся Боур. — Люди темные, обычные…
— Аль вокруг меня таких мало? — усмехнулся царь. — Обступили, некуда плюнуть. Конюх, певчий, сиделец, капрал-перебег… Что с Россией-то будет, господи?
И он видел, как мечет глазищами вправо-влево генерал от кавалерии, как самолюбиво хмурятся подоспевшие Шафиров и молоденький прапор Ягужинский, из семьи органистов-лютеран. Ладно, Катеньки нет при войске, не то б и ей, от них недалече ушедшей, краснеть-бледнеть… Петрово круглое лицо построжало.
— Говорил и сызнова повторяю, камрады мои: знатным по годности считать. По проворству, по лихости, по уму, наконец… — Петр вгляделся в даль. — А вот и Гродня!
— Ага, и супостат Огильви навстречу… — процедил сквозь зубы Меншиков.
Загрохотали орудия, начался торжественный въезд.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Савоська Титов передернул плечами под ледяным сивером, чертыхнулся… Ну вот, с торжеств по случаю нарвской победы минул год, а в твоей судьбе ничегошеньки не изменилось. Будто вовсе не сошел с места! Вокруг снова гудела, шумела, надрывалась Москва, падкая до зрелищ; над главами Василья Блаженного, над кремлевскими зубцами нависал жгучий мороз. У Лобного места, охваченного шеренгами солдат и драгун, стыли несметные людские толпы. Дородный дьяк, раскатав столбец, оглашал вины осужденных, ветром срывало с губ клочья сизого пара.
— Об чем он? Про какое такое? — лихорадочно твердил кудряш в армяке, вытягивая шею и подскакивая.
— Мол, как известно нам учинилось… — подмигнул дюжий, в подпалинах, парень, по виду кузнец. — А кому «нам», смекай сам! — он покивал на черный возок под стеной, на высокую зеленокафтанную фигуру подле.
— Что учинилось-то? Где?
— На монетном на дворе, ха-ха. Сошлись ловкачи, смикитили… И давай: фунт серебра, к нему золотник-другой-третий олова!
— Ну?
— А накипь, ясное дело, себе в карман!
Прочитав указ, дьяк отодвинулся, и вперед выступили осанистые палачи, меж ними надломленно переставлял ноги вор-закоперщик. «Да-а-а, — послышался чей-то голос. — В Преображенском лучше не гостевать, хозяева сурьезные!» Палачи не дремали. Пока двое сдергивали с вора платье и сапоги, свою законную добычу, старший колдовал у огромной жаровни, что-то помешивал, двигал мехами, подбавляя огоньку.
— Никак… желье шонное? — прошамкала древняя старушонка.
Парень в подпалинах усмехнулся.
— Скажешь еще — приворотное! Серебро с оловом, в той же самой плепорции… Точь-в-точь!
— Прешвятая богородича, шпаши и помилуй!
Палачи опустили закоперщика на колени, с силой, до хруста запрокинули голову, развели тесаком крепко сцепленные зубы. «Готово? Что-то долго копаетесь! — долетело. — Готово, Иван Митрофаныч!» В руке старшего появился ковш, окутанный дымом, ослепительно белая струя полилась в распахнутый рот осужденного, оборвала дикий вскрик… На другом конце помоста ждали своей очереди приятели казненного — им предстояло распроститься с ноздрями и, полежав под кнутьем, немедля отправиться в сибирский край.
— И всех делов? — Кудряш обескураженно переступил с ноги на ногу. — Вот, бают, раньше… На кажном зубце по шестеро висело!
— Некогда нам, — глухо молвил в ответ кузнец. — Ноне в Парадиз отбываем.
— Тихо, ты! — предостерегли его, косясь на застрявших невдалеке сержанта с молодыми артиллерами.
— А-а, пускай!
Преображенец насупился под исподлобными взглядами, развалисто пошел прочь. Следом, не оглядываясь, поспевали смурые Пашка, Савоська, Макарка.
— Съежились, оторопь взяла? — спросил сержант, когда площадь осталась позади. — Привыкайте. Государственный интерес, он крут.
— А… по-человечьи? — тихонько заметил Павел Еремеев.
— И по-человечьи, если брать широко. Жительствуем-то не на глухом острову, особенно теперь…
— Да в чем, в чем особица эта? Убей, не пойму, — вставил Макар Журавушкин, недоуменно подняв золотистые брови.
— К свету маршируем, если коротко:
— Ага, и темень лохмами висит… — Макар с оторопью оглянулся на Лобное место.
Сержант улыбчиво прищурился.
— Говоришь, лохмами? Уже дело. Мрачнина-то разгораживается понемногу, вы чуете?
Савоська Титов думал о своем… Лето и осень прошлого, семьсот пятого года протекли точно сон долгий: в тысячеверстной ходьбе вперед-назад, сквозь каленую сушь, сквозь ливни, под градом и — что горше всего — мимо, второй раз мимо родного сельца. Можайск прошагали ночью, с горы на мгновенье-другое открылся памятный гавшинский дол, наглухо закиданный снегом, и хоть бы единый огонек сверкнул из темноты… Невесть где остались «короеды», осталась… та, по которой болело сердце…
— Прок-то будет? — вырвалось у Савоськи.
— Кряхтел, пыхтел и выдал… Ну-ка, яснее! — потребовал Филатыч, идя в сторону Покровских ворот.
— Аль мы ярыги судейские, чтоб задворками гарцевать? Вон их сколько на площади, хватило бы… — Титов скрипнул зубами. — Кавалерия рекрутская небось в геройствах денно и нощно… А мы? Кто такие мы?!
— Артиллеры, кто ж еще. Солдаты регулярного российского войска.
— Были! Теперь, чего доброго, в палачи поверстают! — выпалил Савоська. И ротный пестун впервые, пожалуй, не нашел в ответ убедительно-веских слов.
— Уросишь незнамо как… Без рассуждениев, понятно? Тебе понятно? — И тут же: — Стой, на караул!
С пригорка спускался государев черный возок, сопутствуемый семеновцами, следом длинная змея богатых, в гербах, карет. Куда правили — и гадать не надо. В Преображенское, на обогрев, коему длиться до рассвета.
Пропустив поезд, пушкари пошли следом. Павел шмыгнул носом, слегка потеребил сумрачного Савоську за рукав.
— Чего тебе надо, скажи по чести? Аль плохо живем? Да меня — опосля роты — силком на боярское подворье не затянешь. Прав был Митька Онуфриев: тут я человек!
— И… не свербит?
— Э-э, пусть иные-прочие терзаются. Мы сами по себе, верно, Макарка?
— Угу. Идем быстрей, околел — к лешему!
2
Кикин, любезно приглашенный в экипаж англичан, сидел как на иголках. Правда, Витворт больше наблюдал за спутниками, ввертывая одно-другое слово, зато разговорился консул Гудфелло, — с немалой долей патетики, столь не свойственной ему.
— Я живу в России четвертый год и не перестаю восхищаться простотой ее жизненного устройства, отчасти напоминающего быт… горных шотландских кланов. Удивляюсь и нередко спрашиваю себя: зачем ей парламент с его запросами и дебатами, зачем билль о правах и само право, наконец, если дела и без того идут великолепно, повинуясь единой просвещенной воле?
«Пойми, где язвит, а где нет… Восьмерка за восьмеркой!» — думалось Кикину.
— Поверьте, джентльмены, — разглагольствовал консул, — нет никакой существенной разницы, выступает ли оппозиция в просторном зале Вестминистра, или…
— В Тауэре, сэр? — поймал на лету Кикин. — Или, скажем, в Бедламе?
— Браво, Дедушка, вы как всегда на высоте! — Витворт зааплодировал кончиками пальцев.
Гудфелло с досадой прокашлялся.
— Нет, — сказал он глухо, — я имею в виду… Преображенский тайный приказ!
— Браво! Мой молодой друг, чем ответите вы?
— Нам до иных государствий далеко, сам удостоверился… — Кикин, боднув головой, заговорил по-русски. — Простор немыслимый! Когда-то короля Иоанна в шутку безземельным кликали, ныне почти все йоменство английское всерьез уравнено с ним. Дальше — больше. У нас — яма долговая, простой поруб, у вас — Флит, чуть ли не дворец, в коем банкрот волен годами нежиться, и не один, а в кругу домочадцев… Диво дивное — торги жен постылых средь коровьего рынка, непременно с заходом на весы. Мы, в серости своей, до весов пока не додумались! И только ли? Мне, чтоб в прапорщики выйти, надо шпагой помахать в баталиях нескольких. Джентри безусому горя мало: звенели б гинеи, диплом офицерский явится, и тотчас!
— О-о! — протянул Витворт, выслушав кисловатый перевод Гудфелло.
— Всех торжеств правовых не счесть! Прямо-таки околдовывают цивилизаторские усилия в Новом свете, который бы следовало назвать… Нью-Африкой. А трогательная забота о диких, неразумных индейцах? А… Но вот мы и у головинских палат, господа, разрешите откланяться.
— Надеюсь, вы не поскачете с места в карьер на Белое или Азовское море? — обеспокоился Витворт. — Нет, я не спрашиваю о делах, упаси бог! Все гораздо проще: без вас и ваших дружеских указаний мы словно слепые!
Тонкие губы Кикина тронула непроизвольная улыбка.
— Присоединюсь к вам не позднее трех пополудни, как только исполню государево поручение. Кстати, оно в определенной мере касается и вас, господа…
— О-о, сюрприз? Люблю приятные сюрпризы! — Витворт придержал Кикина за локоть. — Вы не забыли, мой друг, что последняя партия в шахматы осталась неоконченной?
— Уповаете на реванш? Поглядим-увидим, — ответил Кикин. — Гуд-бай!
— Гуд-бай, мистер Кикин!
Свистнул бич, экипаж плавно заскользил по укатанной дороге. Консул искоса оглядел благодушно-румяное лицо посланника, иронически справился:
— Вы довольны беседой, сэр?
— Вполне, — был скорый ответ. — Разумеется, ничего нового я от него теперь не жду, — на то, слава всевышнему, есть агенты, чья расторопность позволяет нам угадывать возможный поворот событий раньше, чем о них узнает царский двор. Но-о-о… этот человек еще покажет себя!
— Вы так думаете? — усомнился Гудфелло.
— Он честолюбив. Начинал, если не изменяет память, в одно время с царским фаворитом. На его глазах певчий Алексашка стал вторым лицом в государстве… — Посланник оживленно потер руки. — Все-таки сержант гвардии в чем-то уступает генерал-губернатору Ингрии и Карелии, вы не находите?
— Гм…
— Уверен, такие типы не успокаиваются до тех пор, пока…
— Да, пока в одно прекрасное утро не взойдут на эшафот!
— Кто знает… Не будем торопиться с выводами, эсквайр.
Преображенское встретило приотставших англичан говором, толчеей, шарканьем ног по узким сводчатым переходам. В передней высились груды собольего, куньего, волчьего и медвежьего меха, изрядно продрогшие гости ходили из палаты в палату, взяв с подноса кто чарку горькой, кто бокал подогретого вина, осматривались, понемногу ввязывались в беседу: послы иностранных держав, расшитый золотом генералитет, бояре, воротилы гостиной сотни, мореходы, корабельные мастера. Кое-кто из приехавших ранее чутко прислушивался к звону посуды за стеной, крутил носом, — обед как всегда запаздывал.
Витворт, Гудфелло и Стайльс уединились у входа в оружейную палату, под «солнцем», выложенным из трофейных шведских шпаг.
— Весьма удачная мысль, джентльмены, если принять во внимание, что русские до сих пор не имеют собственной живописи! — похвалил Витворт и с улыбкой взглянул на Стайльса, по-юношески стройного в свои пятьдесят лет. — Как съездили, милый Эндрю? Вы неутомимы: позавчера — Белое море и Архангельск, вчера — Гаага, завтра — Лондон… Завидую!
— Благодарю, сэр, — отозвался тот, попыхивая трубкой. — Дела не терпят проволочек.
— О да, понимаю! И все-таки мы на вас в претензии… Вы почему-то упорно обходите британскую миссию стороной, пренебрегаете нашими скромными просьбами. Например? — Витворт незаметно огляделся. — Ничего не стоило вам раздобыть сведения о фортификационном строительстве в устье Невы, но вы категорически отказались!
— И допустили оскорбительные выпады в мой адрес! — Гудфелло часто задышал, наливаясь кровью.
— Я за честное торговое партнерство, джентльмены, я против сомнительных политических махинаций в чужой стране! — отрезал Эндрю Стайльс.
— Не просчитайтесь, — предостерег Витворт ровным голосом. — У кабинета ее величества королевы… гм… длинные руки.
— Слишком длинные… Так думаю не только я, но и многие другие наши соотечественники, сэр!
Все трое умолкли враз. К ним с поклоном подходил Гаврила Иванович Головкин, царский «комнатный», по соображению англичан, что-то среднее между обер-камергером и генерал-адъютантом.
— Сэр Витворт, государь ждет вас.
— Я в вашем полном распоряжении, мистер… будущий вице-президент!
Головкин смутился, развел руками.
— Ну о том покамест одни разговоры… Прошу!
…Петр Алексеевич, по обыкновению, работал в своей «младенческой» светелке, направо от главного входа. Сидел, накинув на плечи гвардейский кафтан, ероша короткие темные волосы, с брызгами подписывал указы. Вокруг стола сосредоточенно сгрудились ближние — Федор Юрьевич Ромодановский, Тихон Стрешнев, князь Гагарин, адмиралтеец Апраксин, фельдмаршал Шереметев, чей корпус готовился выступить в низовья Волги.
Алексей Макаров, неизменный кабинет-секретарь, подавал бумагу за бумагой, голос его тихо шелестел:
— О третьей очереди рекрутства, с двадцати дворов человек. О посылке в роты лейб-гвардии зело исправных напольных солдат. О неторговании воинским чинам никакими товарами. О выходе дьякам, подьячим и писцам в указные часы и о нечинении волокит. О казни смертью поджигателей и шпыней, пойманных на пожаре…
— Добавь, — присказал князь-кесарь. — А перед тем водить по местам спаленным, беря в кнутье!
— Зело наглядно, Федор Юрьевич… Дальше!
— Об отдаче стрелецких земель выморочных в оброк с торгу. О заведении на Москве постоялых дворов…
— И впрямь, негде путнику прислониться! — подал голос Тихон Стрешнев. Петр нешутейно погрозил перстом Гагарину.
— Спиной ответишь, герр московский обер-комендант!
— О медных заводах и пильных мельницах, — продолжал Макаров. — О сохранности дубовых рощ. Також об описи лесных площадей у великих рек — на пятьдесят верст, у малых — на двадцать. О сыске беглых крестьян…
— Во-во! — встрепенулся Петр. — Подтвердить Степану Ловчинову — никаких послаблений, никому. За прием аль невыдачу беглых — строгая кара!
Дела приостановились — в светелку вплыл Витворт. Петр с удовольствием отбросил гусиное перо, пошел навстречу.
— Без церемоний, камрад, без церемоний… Как здоровье? Вижу — на коне и при добрых вестях. Угадал?
Англичанин расшаркался.
— Сэр Питер, имею честь сообщить: несколько дней назад лорд Гарлей направил шведскому двору меморандум о скорейшем размене пленных!
— Лиха беда — начало! — радостно пробасил Петр. — Макаров, стул господину чрезвычайному посланнику… Будешь корреспондировать в Лондон, засвидетельствуй мое искреннее почтение ее величеству королеве. Ну а мы в долгу не останемся, ей-ей. Жаль, прихворнул граф Головин, президент Посольского приказа, но ведь кое-что по торговым пунктам спроворено, не так ли?
— Спа-сьи-бо! — с усилием произнес Витворт. — От-шень… благодарью!
Петр улыбнулся.
— Этак ты весь хлеб у Шафирова перешибешь, и придется ему, сердяге, в магазейн подаваться! — Он умолк: на глаза попались кипы замысловатых писаний, лишь ополовиненных со дня приезда. — Посиди, камрад, послушай… Дел-дел! Сюда вырвешься дух перевесть, а тут… Про сына своего забыл, можешь представить? Верчусь аки белка в колесе: и все надо, все без отлагательств. — Он ухватил столбец-другой-третий, потряс над головой. — В кои-то веки приказы итог точный свели. Читаю, волосье дыбом: налоги удвоились, доходы тпру стой. Небреженье? Воровство? Аль старина проклятая заедает? — и повел страшноватым взглядом. — Вот канатный двор делает запрос: пускать ли в ход образцы новые, тем паче адмирал Крюйс ими зело доволен? Быть по сему. Некий мясник рецепт изобрел, по заливу колбас отменных… Испробовать! А вот свара двух купчин, мать-их-черт. Истец пишет: корова суседская вторглась в огород, пожрав капусты на тридцать червонцев. Это сколько ж сот кочанов рогатая стрескала?
— Сколько? Петербургу в неделю не съесть! — прикинул в уме Федор Матвеевич Апраксин.
— Верно!
Англичанин обронил короткую фразу, и Шафиров, подкатившись к нему, живенько перевел: господин чрезвычайный посланник интересуется государевой сентенцией.
— Макаров, ха-ха, огласи!
— «Взыскать с ябеды триста рублев, отдав их оболганному, а сверх выправить с него ж три тыщи в казну — на построенье мундиров солдатам Преображенского полку. И ябеде, помимо всего, впредь писаться Капустиным».
— Браво, поистине соломоново решение! — восхитился Витворт, играя любезной улыбкой. — Но… могу ли я быть откровенным, сэр? Для текущих дел, подобных этим, существуют чиновники государственных коллегий.
— Хошь сказать, много беру на себя? — посуровел Петр Алексеевич. — А почему? Не люблю мешкотности, оттого и приучил, когда я дома, идти прямехонько ко мне!
— Уверен, что все, кого вы удостоили высочайшим вниманием, непременно выигрывают, — мягко изрек Витворт. — Но проигрываете и несете колоссальный урон вы лично, а следовательно — и государство.
Петр смотрел на него с удивлением.
— Умница! — и вскочив, звонко расцеловал посланника в румяные щеки. — Без уверток правду режешь, не в пример кой-кому из моих!
Он походил по «младенческой» светелке, грызя ноготь, с укором покивал Апраксину.
— Мог бы и сам, своей властью с канатами распутаться, господин адмиралтеец.
— Не спорю, мог бы, — отозвался тот. — А кому приятно выговор схлопотать, Петр Алексеич?
— Всегда вы так, чего ни коснись! — Царь остановился перед насупленным Стрешневым. — И воинский разряд сны долгие видит. Не вспомни я с Данилычем о палатках, седлах, пирамидах ружейных — доселе не почесались бы!
— Да ведь…
— Молчи! — Петр судорожно дернул шеей. — Что ни день, господа управители, то новое… Спицын, отставной капитан, крупное поместье под Новгородом имеет. Хватило б! Ан нет — воспользовался безначальем, оттягал последнее у сироты… Где ваш догляд?
Скрипнула дверь, появился Кикин, весь заснеженный.
— Доставил? — коротко спросил Петр.
— Целехонькими… насколько сие возможно.
— Проведи в токарню, тут надымленно — топор вешай, а ты, Гаврила Иваныч, господ посланников позови. Прошу со мной, сэр Витворт.
«Судя по всему, речь о сюрпризе, приготовленном гвардии сержантом!» — подумал англичанин, раскланиваясь с озадаченными коллегами. Впрочем, загадка тут же разъяснилась. Вереницей вошли солдаты, с капралом во главе, замерли у стены.
— Рекомендую, господа, страдальцы Фрауштадта, — отрывисто молвил Петр. — Остальное увидите и услышите сами. А вам, братцы, отвечать как на духу!
Посланники обступили солдат, рассматривая изувеченные — без ушей и носов — лица, лиловые, в шрамах; культи рук.
— Кто-нибудь разуйся, — вполголоса велел Петр, присев на верстак. — Ах да, нечем… Кикин, подсоби!
Валеный сапог отлетел в сторону, портянка следом, и обнажилась укороченная, словно топором стесанная ступня.
— Можете судить, господа дипломаты, о зверствах, чинимых армией короля, коего Европа почитает за второго Александра Македонского!
— Немыслимо! — воскликнул пруссак Иоганн Кайзерлинг. — Я знаю много случаев, когда монарх шведский отпускал пленных без какого-либо выкупа, на честное слово. Так было при Клиссове, так… Нет, невероятно!
— Ваше величество, — вмешался резидент голландских штатов Генрих ван дер Гульст. — Будет ли нам позволено расспросить солдат?
— Ради бога! — Петр закурил, отвернулся к окну, за которым проплывали низкие темно-свинцовые тучи.
— Скажите, капрал, может быть, злодеяние совершили не шведы, а переодетые местные разбойники?
— Никак нет, ваша милость, — ответил тот. — Чай, не первый год воюем, разбираемся… Рейтары да кирасиры, и при них Реншильд-генерал!
— Так ли? — мягко усомнился Витворт. — Вы… хорошо помните название города, где произошло сражение?
— Он самый — Фрау!
Кикин и Шафиров едва успевали переводить разговор.
— А не могло вам все это просто пригрезиться? — настаивал Витворт. — Ведь вы были ранены, и весьма серьезно?
— Рана раной, ваша милость, но мы в своем уме! — протестующе выпрямился капрал. — Врать не привыкли…
— Расскажи, каково с прочими обошлись, по Реншильдову, а стало быть, и по Карлусову повеленью! — не утерпел Петр.
— Дак…
— Не мне, а господам послам!
— Это… укладывали по двое, стопой, и острием да прямо в сердце… Одних русских, кои до последнего бились. Ляхи-то с франками и саксонцами давным-давно упрыгали прочь… — Капрал пошатнулся. — Тяжко вспоминать о бойне той, не токмо видеть… Полторы тыщи в единый мах! А покололи солдат, за казаков принялись… тех было сотен до осьми!
— Каким образом спаслись вы — четверо? — спросил Витворт.
— Кинули наземь и нас, да примчал гонец, объявил милость королевскую… И с наказом: чтоб шли домой и непременно пред царские очи предстали… Дальше смутно помнится: где-то брели, кто-то сердобольный хлеба кус выносил, а то и на ночлег устраивал…
— Ступайте, други, вот вам по червонцу от меня… Дедушка, — обратился Петр к Кикину, — распорядись отвесть их в казарму Преображенскую, подлечить, разослать в действующие и новоприборные полки.
Петр помедлил, сжимая и разжимая кулак.
— Так называемый герой Севера и не подозревает, что, замыслив устрашенье, он достиг обратного. Пусть армия знает, каковы хваленые шведские рыцари, с какой задумкой они сбираются в гости… — Царь быстро поднял голову: где-то в глубине покоев прозвучал серебристый женский смех. — Ба, уж вечер! К столу, камрады, к столу! Скоро ассамблея, дамам и девицам съезжаться: поди, окостенели, в теремах да светелках сидя… Кстати, сэр Витворт, нет ли охоты на Неву скатать? Завтра-послезавтра собираюсь… Подумай!
Новое утро застало англичан в Лефортовом дворце, перед камином, за чашкой крепкого чая.
— Наши акции растут, сэр? — произнес Гудфелло, с иронией вспоминая часы, проведенные вчера в шумных царских палатах.
— Относительно. Русские ничего не делают даром…
— Да, упрямства им не занимать, при всей своей разболтанности и лени. И если царь Петр, — по-гречески «камень», — выполнит хотя бы пятую часть задуманного, боюсь, шведам придется туго!
— Только ли им, эсквайр? — с неожиданной досадой сказал Витворт. — Сильная Россия — самое страшное, что может быть на свете… В ее руках две трети первоклассного мачтового леса, пеньки, ворвани, рудных богатств. Разумеется, все это пока под спудом, не употреблено или почти не употреблено в дело, но что произойдет через несколько десятилетий? Великобритании и Голландии есть о чем задуматься, особенно с выходом русских к Балтийскому морю!
Чашка в руке Гудфелло дрогнула.
— Кажется, русские готовы дать уверения в том, что никогда не заведут в тех водах крупных военно-морских сил…
— Ну, соблазн перечеркнуть слово будет слишком велик для них, если они вступят в полное обладание Финским заливом. — Витворт медленно пригладил рыжеватые баки. — Гм, вы упомянули о военном флоте. Куда опаснее — торговый… Но успокоитесь, до этого не дойдет! Я не могу назвать какое-либо условие, способное удовлетворить и русского царя, и шведского короля. Один полон решимости удержать Ингрию, — правда, с оговорками, — другой вряд ли позволит ему обосноваться на побережье и тем самым поставить под удар интересы предприимчивой шведской торговли… Следовательно, война только начинается!
— А перевес, достигнутый русскими в Эстляндии и Лифляндии? — заметил Гудфелло.
— Иллюзия! Продвинулись далеко, но — как вы сами говорили — опасаются грозных последствий, несмотря на кажущуюся твердость. Успехи, одержанные ими, я полностью отношу за счет необдуманных действий Карла XII. Стоит ему направить войска на восток, и… Впрочем, этот час, кажется, наступает! — веско добавил Витворт.
Брови генерального консула поползли вверх.
— Есть… сведения?
— Да, эсквайр. Шведы внезапно покинули бивуаки под Варшавой и двинулись к прусской границе.
— Ход конем? А что же сэр Питер?
— Спокоен, ровен, едет в Петербург, откуда собирается на Олонец.
— Бедный царь… — посочувствовал Гудфелло и торопливо перекинулся на другое. — В любом случае нам следует принять меры, чтобы линия Полоцк-Орша-Могилев не досталась ни викингам, ни русским, иначе они могут захватить в свои руки абсолютно всю торговлю пенькой!
3
Над Гродно вставал солнечно-студеный день. Снег, выпавший накануне, одел пухом деревья, дома и костелы, посеребрил высокие шпили замковых башен, привольно улегся по окоему, и тем отчетливее проступало невдалеке темно-стальное, на версты свободное ото льда неманское русло. Единственная дорога с левобережья вела через мост, укрепленный новыми верками; вились дымки фитилей, гулко вышагивала солдатская смена, и один ее вид настраивал на беззаботное веселье.
Перед замком кипела нарядная толпа. Подбоченясь, гарцевали шляхтичи гетмана Огинского, герои недавнего броска к Висле, с ними соперничали выправкой дрезденские лейб-гусары и меншиковские именные шквадронцы. «О, круль Август, о, граф Александр, — томно вздыхали паненки. — У этих великолепных мужчин и жолнеры как на подбор… О, какие красавцы, Езус-Мария!»
Близкий конский топот заставил многих оглянуться — от моста скакал всадник, суча плетью; лошадь всхрапывала, роняла с губ розоватую пену.
— Невольно, пся крев, невольно![2] — гаркнул кто-то пышноусый, едва не угодив под копыта.
Всадник будто не слышал. Он миновал чугунные, фигурного литья ворота, спешился, расталкивая встречных, загрохотал сапожищами наверх.
Митька Онуфриев, — это был он, — влетел в залу, ослепленный блеском хрустальных люстр, попятился. «Живут баре, в ус не дуют!» — мелькнуло шальное. Какой-то надуто-важный человек с булавой в руке возник перед ним, осведомился:
— Вас заген зи?[3]
— Не вас, господин хороший. Мне б генерала… Наисрочно!
— О, майн гот![4] — как бы в изнеможении закатил глаза человек. — Насат, ферштейн? Шнель, шнель, бистро!
Они еще спорили, — всяк на свой лад, — когда растворилась дубовая дверь и, одетый в прогулочный костюм, вышел Август Сильный под руку с Меншиковым. Король, огромный, вальяжный, белолицый мужчина, спрашивал о чем-то, — генерал от кавалерии отрицательно мотал головой.
Меншиков заметил нижегородца, построжал:
— Кто таков?
— Драгун Санкт-Петербургского полку, ваше…
— Порядка не ведаешь? Мало учен? — Меншиков досадливо покусал губы. — Крупу, что ли, привезли? Про то первокомандующему рапортуй, он рад-радешенек будет… Вот, ваше величество, полюбуйтесь, до какого градуса кавалерия низведена. Через одного в фуражирах! — И Митьке: — Ступай прочь!
Онуфриев знай топтался у входа.
— Кому велено? — возвысил голос Меншиков.
— Неприятель… к реке идет, вась-сиясь! — наконец выпалил драгун, совладав с оторопью. — Верстах в семи выше, где лед крепкий!
— Что-о-о? — не своим голосом крикнул Александр Данилович и, ухватив оробевшего солдата за ворот, потряс. — Отвечай, сам зрил? Не почудилось?
— Никак нет! Четырьмя колоннами прет, а в них — и рейтария, и пехота, и вэрктуги, то бишь артиллерия…
— Но там Рен с тыкоцинской завесой должен быть… Куда он-то делся?
— Сбочь, по-за лесом, еще конные мелькали, может, и наши… Не разглядел, вась-сиясь, был далеко!
— Ч-черт! — выругался Меншиков и подозвал к себе бригадира Волконского. — Князь, твои роты в сборе?
— Какое! Кто на фуражировке, повеленьем господина первокомандующего, кто у мельничных жерновов!
— Довели кавалерию! Скачи, князь, труби подъем и всех, кого по дороге встретишь, прихватывай… Да, к Огильвию заверни: мол, надобна пехота, и немедля. Пусть поспешает вдогонку, ждать недосуг! Бартеневу с Кобылиным шквадрон именной вести! — Меншиков повернулся к Митьке. — А ты, драгун, аллюр три креста к питерцам. Общая тревога!
В стороне стоял король Август, побледнев, на треть обнажив шпагу, подаренную ему Петром Алексеевичем во время осенних совместных празднеств. Меншиков невольно усмехнулся. Есть от чего прийти саксонцу в замешательство: сдавалось, только-только ускользнул от неугомонного преследователя Карлуса под крыло русских, и вот — снова думай про то ж!
— Вы с нами, ваше величество, к переправам?
Король наконец опомнился, послал клинок в ножны.
— Да поможет нам бог, Александр! Я еду в ретраншемент, чтобы лично возглавить пехотный корпус!
— В седло!
Сорвались, устремились вскачь — впереди Меншиков с Бартеневым и подоспевшим Генскиным, новым питерским полковым, вслед кое-как собранные, разрозненные, перемешавшиеся драгунские роты; лишь именной шквадрон мчал плотной желтокафтанной массой.
Меншиков яростно взмахнул плетью.
— Чья вина, чей недосмотр?!
— Завеса-то была за Реном, ваше сиятельство, — напомнил рассудительный Генскин.
— Попадется красномордый — пристрелю своей рукой…
Меншиков насупился. Горше всего был собственный промах! Верил благостно-хмельным депешам Рена, отряженного во главе двух бригад к Тыкоцину, до свету отплясывал с воздушными польскими девами, начисто позабыв, где он и кто перед ним… Правда, неприятельской акции вовсе не отметали, но как она рисовалась-то? Карлус-де непременно толкнется прямо, через мост, — иного пути у него нет, — и там, в теснине, будет ему конец верный. Только нападет ли, привыкший действовать налегке? Стужа — раз, бескормье — два, сотни верст по снежным заносам — три, авангардия бдительная — четыре… А тот повернул по-своему, насел с неожиданной стороны!
Кони вынеслись на взгорье, и открылся левый неманский берег, запруженный лентами черно-синей пехоты. Правее накапливалась кавалерия, тоже в немалом числе, шишаки и кирасы льдисто вспыхивали под солнцем.
— А вот и наши, «тыкоцинские»! — сказал командир шквадрона Кобылин, всматриваясь в мглистое верховье реки. — Шли всю ночь, небось окольным путем… Эка, растянулись!
Вскоре подъехал на взмыленной лошади генерал Рен, отсалютовал шпагой, хотел что-то вымолвить, но так и не решился.
— Н-ну докладывай! — накаленно бросил Меншиков. — Где были, для чего, чем занимались долгих пять недель?
Рен беззвучно шевельнул губами.
— Убирайся, иначе…
Меншиков не успел договорить. За рекой рассыпалась барабанная дробь, и головные шведские колонны стремительно, в снежных вихрях, одолели спуск, перестроились, четко замаршировали по льду. Вслед, уступами, выдвигались новые квадраты.
— Ваше сиятельство, никак… «сам»? — прозвучал взволнованный голос адъютанта Бартенева.
Перед линиями атакующих светлел серо-стальной колет, памятный русским еще со времен злосчастной нарвской баталии семисотого года.
— Вижу… Ротам Волконского и Генскина рассыпаться вдоль кромки, пулять на выбор! — велел Меншиков.
Беглый огонь с седла кое-где приостановил движение черно-синих шеренг, вынудил их открыть ответную стрельбу, но батальоны в центре, ведомые Карлом, знай чеканили упругий шаг, смыкались готовые к броску, и все отчетливее проступали ряды высоких медвежьих шапок. Да, шел гренадерский лейб-регимент, краса и гордость королевской армии! Здесь и там выросли кустистые разрывы гранат, умело пущенных шведами, густо засвистел свинец, — реденькие шеренги русской кавалерии местами прогнулись… Меншиков похолодел. Еще минута, и произойдет непоправимое. Почерк свеев был ему хорошо знаком: ударить посредине, рассечь, обратить в бегство…
— Шквадро-о-он, рысью, арш-арш!
Пятьсот усачей в ослепительно-желтом кафтанье лихо атаковали строй лейб-гренадер, встреченные залпами, сделали полукруг, насели снова. Поодаль яростно рубился Рен, подоспев с частью заслона. «Медвежьи шапки», огрызаясь, мало-помалу отступили, очистили берег.
— Сброшены на лед, ваше сиятельство! — отрапортовал командир именного шквадрона Кобылин.
— Вижу, не слепой, — отозвался Меншиков, с беспокойством глядя вниз по реке. Шведские кирасиры и рейтары в короткой сече потеснили драгун Волконского и теперь заходили сбоку, стремясь отрезать русских от города.
— Рен, подкрепишь князя Григорья и оседлаешь большак. За твоими питерцами, Генскин, левое крыло. Умри, а полчаса выиграй. Да не зарывайся, понял? Отступать волнами, под прикрытием стрелков отменных!
— Отступать? — недоуменно повторил Иоганн Генскин.
Александр Данилович поморщился.
— Ждать, когда охватят фланги, по-твоему, ни за грош лечь костьми? Обещанной инфантерии нет как нет, и вряд ли она явится, при нонешнем первом командире… Не спорь, ступай!
«Огильвий с присными теперь на мне отоспятся! — лихорадочно думал Меншиков, пришпоривая лошадь. — Еще бы: сдуру сунулся к переправам, с побитой мордой отскочил назад… Леший бы побрал войну такую!»
На развилке гродненской и минской дорог он перевел дух. Гремело, клокотало, взметывалось косматыми дымами по всей неманской излучине: с трудом сдерживали кирасир Волконский и Рен, крайне тяжко приходилось питерцам, — они сражались теперь в полуверсте от реки, у развалин старой панской усадьбы. Сомнений не оставалось — поднаперла главная королевская сила, имея в виду самую решительную цель. Проморгали, черт!
Взгляд Меншикова скользнул вдоль пустынного большака, пролегшего на восток. «А ведь Петр-то Алексеевич сорвется сюда! — опалило грозящее. — Прямо в львиные когти… Господи, боже мой!»
Крикнул и не узнал своего голоса:
— Передать Рену… пусть отводит бригады в крепость. Ингерманландцы, невцы и шквадрон — при мне!
Он круто повернул арабскую полукровку, огрел нагайкой со всего плеча, — снежные комья брызнули из-под копыт.
4
Стиснутые в полукольцо, питерцы мало-помалу отошли к заброшенной усадьбе… Все повторилось: как на маневрах, четко вышагивала пехота, слева длинными вереницами заезжали рейтары. «Мит готс хильф!»[5] — взмыло в неприятельских рядах. Снова загрохотали гранаты, среди руин вскрутилось, забушевало пламя, дым клубами захлестнул взгорье. Питерцы, раскиданные взрывами, полуослепшие, полуоглохшие, на какой-то миг растерялись, и это позволило шведам почти без потерь одолеть склон.
Митрий с несколькими драгунами, потеряв коней, пристали к солдатам-фуражирам, гурьбой принесшимся от стогов на дальнем лугу.
— Что ж вас так негусто? — спросил он у конопатенького фельдфебеля.
— А вот как. Выехали-то по сено, еще ночью, а тут… — Фельдфебель встрепенулся, вглядываясь вперед. — Ну держись, братцы!
Перед Митрием вырос в дыму великан-гвардеец, выпалил чуть ли не в упор, — мимо! — сделал молниеносный выпад, и только ловкость спасла некрупного, по плечо ему, нижегородца. Увернулся, присел, снизу вверх всадил багинет в поджарое, туго перепоясанное туловище.
— А-а, не сладко… Б-бей! Вдогон, ребятушки, вдогонку!
Русские рванулись вперед, сквозь удушливую, плотной завесой, гарь… Шведская линия, отступив на десяток саженей, юрко двигала шомполами, готовила залп. И он полоснул — скорый, злой, опустошительный. Солдаты и драгуны стали, не добежав, оторопело стиснув ружья, крепко-накрепко запечатанные багинетами.
— Рейтары! — взвился чей-то голос, и обескровленные солдатские капральства бросились назад, кто куда.
Митрий опомнился в руинах панского дома. Едко чадило гнилое дерево стропил, сыпало искрами на людей, потерянно столпившихся внизу. «Братцы, милые!» Вдоль стены полз подранок и, плюясь кровью, то стонал жалобно, то ругался последними словами. Курносенький драгун, Митриев сосед по шеренге, неотрывно глядел в пролом.
— Что ж такое? — бормотал он ошарашенно. — Свеи-то… пуляют и колют… враз! Ты понимаешь… враз?!
Тем временем вокруг развалин заплескался кавалерийский бой, — наперерез шведам выскочил третий питерский батальон, ударил в клинки.
— Генскин-то, наш полковой, а? — запаленно подпрыгнул курносенький. — Не чета другим заморским!
Он знал, что говорил: их капитан-саксонец запропал еще в первые минуты боя, субалтерн-пруссак сдался во время отхода, на глазах у драгун.
— Бросай разговор, готовь ружье! — одернул товарища Митрий, быстро забивая патрон. — Сколько нас? Ага, чертова дюжина! Становись к пролому, бей, да своих не зацепи… Вы, двое, с подранком в низину, кустами… Арш! — И диким голосом: — Пали!
Солдаты и драгуны безропотно повиновались: так уже было однажды, три года назад, когда умер старик водолив, и восемнадцатилетний Митька Онуфриев повел бурлацкую артель дальше.
Рубка откатилась прочь, но могла в любое мгновенье забесноваться с новой силой. Курносенький ахнул, роясь в патронной суме.
— Все, пуста-пустешенька… Надо тикать!
— Отходить! — накаленно прогудел Митька.
— Будь по-твоему…
Крадучись, они пересекли открытое место, усеянное трупами, побежали. Митрий, идя последним, споткнулся обо что-то. Никак диковинный мушкет, который враз и колет и пуляет? Он и есть. Надо прихватить, покумекать на досуге, что к чему.
Он юркнул за угол пылающего сарая, остановился снова. Перед ним, раскидав руки-ноги, лежал вахмистр Шильников.
Митрий, присев, торопливо расстегнул кафтан, приник ухом. «Живой!» Еле-еле приподнял вахмистра за плечи, волоком оттащил в заросли, оглянулся, и по спине завьюжил озноб. Кто-то, — в дыму не угадать, швед или русский, — бродил средь мертвецов, нагибался, ловко потрошил карманы.
— Стой! — Митрий навел пистолет, готовясь потратить единственную пулю. — Стой, пока цел!
Тот вскочил, потянул было руки над головой, разразился отборной бранью.
— Спятил, так-твою-наперекосяк? Своего не признал?
— Тю, Свечин! — удивленно сказал Митрий. — Из преисподней, что ли?
— Туда успеется… Я еще по земле годков тридцать — сорок попрыгаю! — отозвался Свечин.
Митриево лицо окаменело.
— Наподобь стервятника?
— Но-но, ты! — прошипел тот, хватаясь за палаш. — Не задевай, а то ведь… Пойми, дурья твоя голова! Им, дохлякам, теперь все равно, кому талеры достанутся: мне аль соседу-шведу… Лучше мне! — и прыснул, заиграл косенькими глазами. — Хошь, поделюсь? Много не дам, но-о-о…
— Погань, больше ты никто. Погань!
Остальное сохранилось в памяти беглыми, разрозненными клочками. Где-то, совсем близко, раскатилась фузейная трескотня, Свечина и след простыл… Митрий, весь в горячем поту, брел перелеском, неимоверной тяжестью гнуло вниз бесчувственное тело Шильникова. «А Свечин, гад, удрал… Ему б и тащить, если по справедливости: вахмистр-то к нему как к брату родному. А мне — в рыло, да по уху, да поперек спины! — вразрез поднималось яростное. — Лопну, а не оставлю. Назло!»
Брел, сдавалось, целую вечность, подгоняемый далекими выстрелами, пересек речушку, потом другую, — свои как провалились. Да и откуда им здесь быть? Швед определенно пропер под самую Гродню, с тем и пожаловал, чтобы запереть в кольцо!
— Эге-ге-е-ей! — позвал Митька, уже ни на что не надеясь, и притемненный лес вдруг ответил голосами. На проселочной дороге появились верховые, следом — ряды солдат. Свои, зеленокафтанные!
Вахмистра уложили в лекарскую повозку, Митрий приткнулся обок, сидел, запаленно дыша.
— Чьи? — вытолкнул сипло.
— Полк Шереметева-сына, с зимних квартир… — В голосе возницы пробилась тревога. — Только пройдем ли в город?
Митька молча покивал на подтянутый солдатский строй.
— Ребята крепкие, ты прав, да и полуполковник — хват. Авось прорвемся! — повеселел возница. — Глянь, твой-то оживает!
Вахмистр медленно открыл затуманенные глаза.
— Свечин, ты? Погодь… Онуфриев? Ты… меня… спас?! — губы дрогнули в слабой усмешке. — Никогда б не поверил… Ну-ну, не серчай… По крайности вдарь, и будем квиты!
5
Камрады съехались в Дубровне, приграничном русском городке, трое суток спустя.
Поперву говорил один Меншиков. Метался по комнате, одетый в жемчужно-серый камзол, гладко выбритый, припудренный, веющий тонкими духами, — даром что проскакал перед тем пятьдесят английских миль! — выпаливал гневное:
— Что ж он, пес Огильвий, вытворяет? Уму неподвластно! Драгун, плод стараний наших, ротами в обозные дослал, а когда я сему воспротивился, дал пренаглый ответ: он-де рад будет, если эта ройберная, сиречь разбойничья кавалерия до единого солдата перемрет, ибо толку от нее ни на пфенниг!
Петр слушал, не мигая, только увесистые, в ссадинах кулаки сжимались все круче.
— А напослед, напослед?! — частил Александр Данилович. — Прошу подкрепить инфантерией, сам король Август едет за нею… И что ты думаешь? Бьемся час, выстреливаем последние патроны, — ретраншемент гродненский глух и нем. Ни звука! Шлю курьера и другого, как о стенку горох…
Он замолчал, — в дверь втиснулся Кикин.
— Тебе чего? — резко спросил Петр.
— Комендант в панике, господин бомбардир-капитан. Едево перепревает.
— Выдь вон и прочей братье скажи: сюда чтоб ни ногой! — отмахнулся Петр.
«Герр элегантиарум, судя по всему, допрыгался… — с усмешкой отметил Кикин, ретируясь в гостиную дорожного дворца. — Взлетел под самое небо, пора и вниз. К нам, грешным!»
Меншиков с досадой крутанулся на точеных каблуках.
— Доколь терпеть, мин херц? Доко-о-оль? Этак… замысленное прахом пойдет, Огильевым да Августовым стараньем!
— Они, чужаки, особь статья… Говори о себе! — Петра передернуло судорогой. — Как с пятнадцатью конными полками свея проспал, как чесанул без задних ног, милому западу на посмешище… Про все!
Тот прекратил ходьбу, воззрился оторопело.
— Убей, не понимаю…
— Ты — око мое недреманное… А ты?! — гаркнул Петр, взвиваясь над столом. — Сядь, сучий твой рот… Встань! Рассказывай!
— Теперь усек… — сдавленно произнес Меншиков. — Виноват вкруговую один лишь я. И господ первокомандующих очернил понапрасну, и…
Удар в грудь отбросил его к стене.
— А кто успокаивал: дескать, Карлус хвост под Варшавой приморозил, и шастают отдельные рейтарские обсечки? Кто обнадеживал: если, мол, и поднапрут — шапками закидаем? Кто стронул завесу с бугских и наревских берегов, открыл «пас»? Кто затеял самовольно бой генеральный? Кому я твердил неусыпно, кого просил как доброго: держи, ради всех святых держи пароль? У-у, м-морда! — придушенно хрипел Петр и все метил кулаком ему в лицо.
— Но ведь я…
— Ты, ты! Кой черт сунул тебя в сраженье, да еще с малыми силами? Хотел помимо тех победу изловить? Огреб… дерьма кучу! Ты не Огильвия уел, — он отпрыгнет, чуть неустойка… Ты меня зарезал без ножа!
— Но ведь…
Петр сгреб Меншикова за ворот, свирепо встряхнул.
— Властитель Ингрии и Карелии, м-мать, обер-гофмейстер, сиятельный граф… А не хошь ли обратно, к пирогам подовым? В беззаконии ты зачат, в бесславии скончаешь век свой… Я тебя верну в первобытный вид, с-скотина!
Александр Данилович, не уклоняясь от ударов, кряхтел сдавленно, шаркал спиной по свежепобеленному простенку… Мин херц знал обо всем, донесли в точности, и даже сверх. Кто именно? Денщики-гвардионцы? Огильвий? Наследник, встреченный на полдороге, за компанию с Дедушкой Кикиным? Да любой, любой…
В уши входило громогласное:
— Где были твои генералы? Чем занимался ты сам, шеф над конницей? Полькам головы кружил? Боур докладывал о свейских изворотах — отмахнулись? Когда я вас научу воевать грамотно? Сколь ни натаскиваю — все шиворот-навыворот!
Петр сделал круг по комнате, замер точно пригвожденный.
— Ад, кромешный ад, и вы, его присные… — в голосе царя пробились ноты отчаяния, совсем как под Нарвой-первой, шесть годов тому. — Ведь армию можем потерять в одночасье. Обложит, прихлопнет яко мух, рванет накоротке сюда… Кем рубеж прикроешь? Именным шквадроном, перестарками смоленскими, аль семью сотнями «потешных», кои со мной?
Гнев еще клокотал в нем, но чувствовалось — самое страшное позади. «Слава богу, о палке не вспомнил!» — подумал измордованный Меншиков, косясь в угол — там стояла знакомая многим трость, увенчанная набалдашником слоновой кости.
— Сядь, говори! — ткнул пальцем перед собой Петр.
— Дак… твоя правда, мин херц… — Александр Данилович глубоко перевел дыхание, причмокнул. — Действовал наобум, вслепую… Но пакостных намерений не было, вот те крест! Хотел как ловчее. Гляжу: фельдмаршал ни с места, — идет швед к переправе — и пусть идет… Я наперерез. Когда отхлынули, первая думка о тебе: а ну въедет черту в зубы… Закружило, понимаешь, понесло!
— Шире мозговать надо. Шире, но не враскид! Ты мне в седле нужен, запомни. Лучшего пока нету, даже при всех твоих коленцах. Нету! — Петр пригнул всклокоченную Алексашкину голову, крепко поцеловал в темя. — А встретил, предостерег — благодарю!
Меншиков непроизвольно потрогал вспухшее надбровье, куда влетел увесистый петровский кулак. «Пореже б таких благодарностей!» — мелькнуло нерадостно.
— Больно? — спросил Петр. — Смочи водицей, опадет! — и засмеялся коротко, и вскипел тут же. — Ду-у-у-ура, о твоей физиогномии забочусь, пойми!
Разговор потек на полутонах, более или менее ровно.
— Карлус-то как смерч пал, теперь его не скоро успокоишь!
— Ох, и злопамятен… За Нарву, за Орешек, за крепости лифляндские готов глотку перервать!
— Есть и другое, не самое последнее, — заметил Петр, облокотясь о стол. — Думаешь, идет просто король свеев? Нет!.. Член германского имперского союза идет, вот в чем гвоздь! Испокон веку стопы сюда правят, с герцога Биргера, с меченосцев!
— Они ль одни… Порой кажется, мин херц, вся Европа супротив нас промышляет.
— Доселе почитают хужей собак, знаю. Даже самые сладкоголосые!
— Ага, и кругом, понимаешь, виновата русская сторона! — подхватил Меншиков.
Петр посмотрел искоса.
— Вы б еще не подливали масла в огонь… — и упавшим голосом добавил: — Боюсь, прихлопнет свей гродненскую армию, останемся голенькими, без ничего…
Меншиков торопливо подался к медному шандалу, обдергал пальцами фитильный нагар.
— А Витворт… каково поживает? — подкинул он хитрый вопросец, надеясь отвлечь Петра от свинцово-тяжких дум.
— Вьет кольца, то да се, а посредничество тпру стой… — Петр усмехнулся горько. — Чаял, хоть с островов добрые ветры подуют. Ветры есть, но в лоб или сбоку!
— Эх, моя б воля…
— То-то и оно, — отозвался Петр. — Посланникам чрезвычайным голов не рубят, в оковы их не берут — только жалуют.
— Пожаловал бы я ему… осиновый кол. Особливо за ту проделку с табашными мастерскими!
— Авось еще сгодится… русскую плененную армию из Карлусовых лап вызволять… Доигрались, дьяволы! — Петр скрипнул зубами. — Утром снаряжайся в путь. Куда? Откуда прибег. Бери невцев, именной шквадрон, умри, а пробейся в крепость. Но в ней не засиживаться. Выступить, чуть вскроется река, в ночь, тайно. Легкие стволы с собой, а мортиры… — Он покривился. — Мортиры под лед. Отходи той стороной Немана, строго на зюйд, и не мешкай — Карлус непременно вслед кинется!
— Нам то́ и надо — грозу отвесть.
— Во-во, а я о второй линии подумаю. — Петр встал, утомленно потянулся. — Чай, рассвет скоро. Переоденься, и за стол.
Уйдя через боковую дверь, Меншиков успел живенько сменить серое искровененное платье на еще более нарядное венгерское, со шнурами, притер пудрой лицо, появился среди свиты, сияя ослепительной улыбкой.
— Войско невесть где, а вот гардеро-о-обец… — долетело до Петра ядовитое кикинское шипение.
6
Ближние бояре, покинув первопрестольную с ее уютными палатами, не могли угнаться за царем. Его переезды совершались так молниеносно и задержки были столь кратковременны, что министры ухватывали только остывший след.
В смоленской фортеции, — и не где-нибудь, а посреди моста через Днепр, — их встретил Гаврила Головкин. Очи запали глубоко, светлое, мягкой красы лицо поросло щетиной, голос охрип.
— Не знаю, что и присоветовать, Федор Юрьич. В воскресенье нагрянул, осмотрел город и — в Оршу. Куда оттуда — вопрос… И угостить не могу, беда моя. Велено лечь костьми, а учинить кронверк с фланками, по сю сторону — бруствер; при башнях, кои к реке, — зелейные погреба. Вот, согласно именному рисунку! А тут рекрутство течет струей. Привел новые тыщи Семен Мельницкий, за ним — чех Везник, Эгерский герой, — ну который османам дал прикурить! — на подходе артиллерия. Размести, обогрей, в дело устреми… Мочи нет!
Князь-кесарь Ромодановский тяжело переступил с ноги на ногу, насупив пегие брови, мрачно молвил:
— Орша так Орша. Бывай здоров, герр вице-президент.
Снова ехали по заметенной дороге, сквозь колкий мрак, сопутствуемые волчьим воем, и мысли сами собой повертывались к не столь уж далекому шведу. «А ну, высигнет стая рейтар, а ну, сотворит укорот… Господи, помилуй нас, грешных! Где чертова Орша, скоро ли?»
Увы, не порадовал и Оршанский замок, вынырнув седыми кровлями на утренней рани.
— Был, точно, весь понедельник! — отрапортовал полковник Сергеев, вызванный с поля, от новобранских толп. — Третьего дня отбыл в Минск, до авангардии конной.
— Что ж нам теперь делать? — пробормотал адмиралтеец Апраксин. — Ты говоришь — Минск… А вдруг и там его нет?
Сергеев стукнул себя по лбу, зашарил в карманах.
— Совсем упустил… Вот — цидула, вам адресованная.
— Отчего молчал? — вспыхнул гневом князь-кесарь. — Шутки шутить изволишь, кавалерист?
— Вторая линия разум отняла, — оправдывался тот. — Выковать или — в петлю головой, середки не дано… Ох, и туго было поперву. Неплюевские стрельцы с казаками, два-три драгунских полка, именные — вот и весь как есть заслон. Теперь чуть посвободнее, оперяемся мало-помалу. Подоспел третий Преображенский батальон, собрались подранки и хворые, кое-какая конница. Разбавляем рекрутами, получаются реденькие, но роты… А к Витебску, слышно, Боур идет, с митавским гарнизоном.
— Ускользнул-таки Боур? — подался вперед Тихон Иванович Стрешнев, судья Воинского разряда.
— Еле-еле. С норда — рижский генерал-губернатор Левенгаупт, с тылу — Вишневецкий, изменивший нам.
— А… северный герой?
— Мнется, поодаль стоя. В первый-то день подступил плотно и давай наших на сраженье вызывать. Но дураков нынче вряд ли сыщешь… Сутки, вторые, третьи, а у Карлуса уж и припас кончился. Волей-неволей уходи в необъеденные места! — Сергеев погрустнел. — Но дело сурьезное, армия по-прежнему в кольце…
— Свят-свят-свят! — Стрешнев испуганно перекрестил пупок и — Ромодановскому: — Ну, что отписывает батюшка наш?
Князь-кесарь долго шевелил губами, вникая в торопливую петровскую цидулу.
— Рандеву в Борисове, послезавтра.
— Это сколько же дотулева? — подал голос Лев Кириллович Нарышкин, увязавшийся с деловыми людьми.
— Верст около двухсот.
— Господи! — всплеснул руками государев дядя.
Умотанные, в прострелах, ближние бояре ударились к Могилеву. И опять, куда ни глянь, рекруты, рекруты, рекруты, опять колготня в поте лица, невзирая на крепкий мороз, лающая речь: «Марширен! Айн — зено, цвай — золома!» — и опять с уст не сходила вторая линия.
— Дневки не будет, — отрубил Ромодановский. — Гони напропалую, Тимоха!
В борисовскую ратушу вошли полумертвые. Столпились посреди залы, тупо глядели на жаркий каминный костер. Вокруг них суетились хозяева города — подстароста и бургомистр, справляясь о здравии, что-то с неизменной ухмылкой говорил Дедушка, оставленный при царевиче, — убей, не доходило. Когда обрели память и слух — поняли: Петра Алексеевича нет, унесся верхами в Могилев, дабы подстрекнуть легкую артиллерию.
— Где ж мы разминулись-то? — простонал князь-папа Зотов, морщась от ломоты в суставах. — Поди, проселочной дорогой двинул, как всегда?
— Может… и нам обратно? — заикнулся командир над печатным двором Иван Алексеевич Мусин-Пушкин.
— Угу, а он сюда!
Перекусив быстренько, ближние стали располагаться на ночлег. От покоев, любезно предложенных подстаростой, отказались — вместе легче! — велели придвинуть скамьи к зеву громадной топки, улеглись под шубами, но сон, о коем были все мечты, отлетел за тридевять земель.
Не спалось. То один вскочит, то другой, то третий, — в оторопь вогнали тихие, с ядом, рассказы Кикина! Припоминалось недоделанное, сотворенное наспех, вконец упущенное… Ох-хо-хо-хо-хо-о-о-о! Коли друга особенного исхлестал в кровь, что ж прочих-то ждет?
Стрешнев, поманив Кикина в угол, хрустел пальцами, горестно сетовал на судьбу, заранее устрашенный встречей с Петром Алексеевичем. Адмиралтейцу дивно: прикатил себе из невского далека, спит-похрапывает, а каково судье Воинского разряда? Все нити к нему ведут, помощи никакой, только строгая распесочь… Вот, пожалуйста, указ — поверстать в солдаты число парней, равное двум последним наборам. Вроде бы ясно? А нерадивцы-воеводы прислали всего-навсего половину. Потом — фузеи, в срок не выделанные Олонцом и Тулой, потом — гривастые, затребованные с осьмидесяти городов, под напольную артиллерию, потом…
— А ведь он спросит, вьюноша, спросит! — панически свиристел судья.
— Непременно! Так и врежет: с воеводами ссориться не хотел, куманек, своим горбом расплачивайся! — Кикин едва сдержал смех. — А тут еще «выстрелы», будь они неладны. Ай-ай-ай!
— Мать пресвятая богородица! — вырвалось тоскливое у боярина. Осенью, после Митавы, было велено изготовить по триста «выстрелов» на солдата, впрок. Воинский разряд, промешкав немалое время, обратился в ближнюю канцелярию с запросом: откуда взять средства? Та — в свой черед — к Петру Алексеевичу. Ответ последовал немедленно: извольте исправлять сами, на то вы и министры! Судили-рядили чуть ли не до рождества, наконец определили: часть суммы отпустить из приказа Большия казны, а по расходовании оной войти с докладом о новых ассигнованиях. Дальше — больше. В самую последнюю минуту выяснилось — нет пороху. Надобно двадцать две тыщи пудов, налицо полторы…
— Теперь хоть бы по сту «выстрелов» набрать, вьюноша… — горевал Стрешнев.
— Ай-ай-ай!
Мимо в белых исподниках прошлепал Мусин-Пушкин, зачерпнул квасу, долго пил, отдуваясь.
— Ты ровно с похмелья, Иван Алексеевич. Аль книперкронова гиштория покоя не дает? — вроде бы сочувственно справился Дедушка.
— Она, треклятая…
— Знаю — строил ты обвод кремлевский, с бастионами, а свей-резидент вокруг да около разгуливал… Чем кончилось — не знаю.
Командир над печатным двором засопел. Кончилось письменной оплеухой: «Зело удивляюсь, понеже чаял, что есть ум у вас, а ныне вижу, что скота глупее!»
— Да-а, быть грому великому!
Со скамьи медленно привстал Ромодановский, повернул брыластое, страшное в отсветах пламени лицо.
— Ты… с кем говоришь? Забываешься?!
Кикин с полупоклоном скрылся за дверью и там, во тьме, дал волю приглушенному злорадному смеху. Что, монстра, припекло и тебя — всесильного, грозного, облеченного титлом «кесарского величества»? Надуто главенствовал в ближней канцелярии, заседал с прочими трижды на неделе, а толку? Меморий никаких, сентенций тоже. Так-то вот и с патронами зевнули, и Карлусов догляд оставили под боком, в разгар сугубо тайных фортификационных дел… Да-а-а, будет завтра потеха!
7
Дремота, подкравшаяся к ближним на заре, была недолгой. Тишину вдруг прорезали гулкие голоса, накатило буханье ботфортов о каменные плиты, по стенам залы метнулись лучи фонарей. Министры вскидывались, продирали глаза. Прямо над ними стоял завьюженный, в ледяных сосульках, Петр Алексеевич.
— А-а, вы здесь? Улита едет — скоро будет! — обронил, не здороваясь. — Прикройте срам… как-никак в сопредельном государстве, за границей!
Петр с трудом расстегнул епанчу, накинутую поверх мундира, сел, привалился к каминной раме. Заговорил он минуты через две, — бояре, замлев от волненья, даже вздрогнули.
— Поднастроились на мордоворот? Зря надеетесь. Трости нынче дан роздых… Вам же, всем до единого, ехать к полкам второлинейным. Куда — решайте сами. Каждому свой город, свой гарнизон, свои рекруты. Ну а с меня довольно! — Петр Алексеевич скрестил руки, принял спесиво-замкнутый вид. — Сяду этак вот, на Карлусов манир, и не шевельнусь! Адью, голубчики, ауфвидерзеен… Чур, не сетовать, если некомплект объявится или пушки в срок не приспеют… Спрошу сполна!
Стало тихо. Ближние ошарашенно моргали, силясь понять, что к чему.
Петр приоткрыл один глаз, посмотрел колюче-зорко.
— Вы еще не уехали? Чего ждете? Велите запрягать, по десятку драгун в конвой, и арш-арш. А побеседуем, когда линия будет спроворена! — Он зашелся в трескучем кашле, отстранил чарку анисовой, поднесенной кабинет-секретарем Макаровым. — С ней потом… Кликни-ка дохтура, что-то коробит.
Вскоре подоспел маленький, розовенький после сна лейб-медик Лунель, подал склянку с микстурой. Петр проглотил, скривился — горечь несусветная! — покивал боярам, в растерянности сбившимся у порога.
— Черт с вами, тронетесь ополдень. И я малость прикорну…
Ближние торопливо сдергивали шапки, притыкались кто где, вспоминая, каким был государь перед скоропалительным отъездом из Москвы: взор блуждает, с губ срываются невнятные выкрики, увесистый кулачище готов крушить всех и вся… Дела-то, кажись, идут в гору!
Царь посидел, опустив голову на грудь, снова встрепенулся.
— Макаров, какие вести от Василья Корчмина?
Тот вкратце доложил. Инженеру, командированному на зюйд, приходилось туго. Правда, кое-что сработано: перекопаны главные пути, сооружены первые линии засек, но скверно с подводами, сплошной недобор. Дворяне брянские изворачиваются как могут, лишь бы не дать: мол, и пахота вот-вот, и падеж великий, и многое иное.
Петр Алексеевич резко дернул усом.
— Пиши: доправить с неслухов за год втрое — впятеро, а сие не поможет — в каторгу, в гребцы азовских галер! Дело наше на крови замешено, вкрутую, густо… Пощады никому!
С минуту глядел на колеблющееся пламя свечей. «Не для себя ж одного — для блага всей России стараюсь… Поймут ли когда-нибудь, осознают ли?»
— Да, — вспомнил он, — о воровстве коменданта глуховского подтвердилось?
— Граф Головин вчерась курьера пригнал. Все так: живоглот и мздоимец, каких не видел свет.
— Вздернуть немедля, посреди площади, и чтоб до весны болтался, в назиданье скотству… Приму и сей грех на себя! — Он помедлил. — Кстати, о штыке, в гродненской баталии словленном. Послать яко образец Демидову, строго присовокупив: ждем к маю тыщ десять — пятнадцать!
Теперь он вышагивал взад и вперед, сыпал искрами из трубки, зажатой в углу маленького рта.
Поприжгло, и крепко! Уйма забот, неисправностей и проволочек. Помни про все, ничегошеньки не упускай, зевнешь — голова с плеч… День-два, и опять по тысячеверстному кругу, по ухабам и размывам. Сбивай заслон в целое, сгущай повдоль Днепра, дабы швед, упредив главные твои силы, не ринулся на восток.
Что-то все-таки удалось. Где зияла пугающе брешь — выросли громоздкие лесные завалы, густо блистают багинеты сбочь серых рекрутских шляпенок, наддает скорый топот кавалерии: драгуны, казаки, татарские да башкирские наездники… Тут бы и перевесть дыхание, но мысли знай вьются как угорелые, поднимают на ноги ночью и днем. Что с гродненской армией? Цела ли? Удастся ли задуманный с Алексашкой маневр?
Да, на приступ Карлус не осмелился, хотя были под рукой и лестницы, и фашины. Вскоре выяснилось — королю нечем кормить войско, шел-то налегке, имея в виду гродненские запасы. Пообъел округу, начал пятиться. Сперва — на пять верст, к местечку Грандичи, потом — на десять, в Сколобув. Ныне, лазутчики передают, осел у Василишек. Ждет ли подмоги от Сапег и Станислава Лещинского? Или думает взять Гродню на измор? Нет, оттуда уходить надо, к лешему!
А тут вновь и вновь напоминает о себе союзничек, польский король Август Фридерик. Отдал на съедение Карлу вспомочной русский отряд, потом, в самый грозный час, кинул Гродню, прихватив с собой четыре меншиковских драгунских полка. Теперь, сидя в далекой Саксонии, дрожмя дрожит, требует солдат и денег, денег и солдат… Если вдуматься — дрянь товаришок, но выбора нету. Придется дать просимое, твердо заверив: от союза никогда не отступим!
Да еще вдруг расхрабрился Жорж Огильви. Город-де укреплен им столь сильно, что он, фельдмаршал, не только не боится вероятного штурма, но и чаял бы его! Осмелел сдуру, более того, весны ждать вознамерился, дабы затем повести армию к Варшаве… Старый пень! Там-то тебя и скрутят как миленького. Ты — черт с тобой, невелика потеря, — цвет войска российского сгинет ни за грош. Может, он к тому и стремится, хваленый имперский воитель? Неспроста Репнин обеспокоен: первокомандующий то и дело сносится с Августом, но своей корреспонденции русским генералам не раскрывает…
Петр вполоборота оглядел бояр. «Приуныли, носы повесили? Так и быть, развею грусть!»
— Утрясем-ка указ о найме иностранном. С той зимы под ногами путается, — молвил он, и по верченью лысых голов, по игре сизого румянца понял — ждали. Ждали, когда самому станет невтерпеж!
— Ну, кто смел? Ты, князенька?
Борис Иванович Куракин молчал, застигнутый врасплох. Накипело чересчур много, но сунешься первым — в кут попадешь. Воистину: сказал бы словечко, да трость недалечко!
— Прости, государь, колики в дугу согнули. Досель не выпрямлюсь…
— Колики? Но головой-то мог варить? — накаленно вопросил Петр. — Вон — президент Посольского приказа. Укатил по государственной надобе в Глухов, слег, а делом не пренебрег!
— Дозволь мне, Петр Алексеич. — Стрешнев уперся руками в широко разъятые колени. — Однако не знаю, будет ли сей доклад…
— Нашему слуху приятен? А ты крой без никаких, судья, крой. Стерпим!
Стрешнев почесал переносицу, крякнул, завел издалека, выстраивая в ряд иностранных перевертышей. Выходило — густо! Голландец Янсен, тот самый, что выдал туркам планы военного совета и по взятии Азовской цитадели был колесован. Дрянной инженеришко Ламберт. Строитель волго-донских шлюзов Брекель, — утек, выманив подорожную на своего якобы хворого камердинера. Генералы, полковники, капитаны осадной нарвской силы с герцогом де Круи во главе, отдавшиеся на волю северного зверенка. Убиенные при Мур-мызе, кои через неделю-другую в о с к р е с л и в левенгауптовых шеренгах.
— Точь-в-точь Маржерет смутной поры! — щегольнул исторической осведомленностью Мусин-Пушкин.
— Этак скоро и с флоту драпать примутся, вместе с кораблями! — прозвучал обеспокоенный голос Апраксина.
— А ноне, государь, ноне? — вошел в раж воинский судья. — В гродненской крепости, князь Репнин отписывает, армия, считай, на одних унтерах едет, поскольку офицерство либо выбито, либо в свейский лагерь пересмыкнулось. У Индур только, неделю тому назад, сдался ингерманландский ротный Карл Мортал, франк, плюс к нему — поручик фон Горбан и пятеро фендериков, а майор де Корц восвояси отъехал!
— Ты… о письме Огильвия упомяни, — оглядчиво-тихо ввернул Борис Куракин.
— Ага! Просит командировать в Гродно обер-комиссария с ефимками: «дабы неоплатные офицеры и лекари к неприятелю не ушли, в чем уж многое начало учинилось…»
— Тревожится, как бы пустыми не ушли? — съязвил Кикин.
— По всему, так!
Под темными сводами ратуши невпроворот сгустились голоса:
— Нанимаем сто — двести, служит исправно треть оных.. Кабы треть, милости-дарь, кабы треть. Сунешься в перечневую ведомость, — и таковой не наскребешь, при всем старании! Там, вдалеке, они в кухмистерах да в форейторах числились, тут им галун офицерский подавай, от капральских нашивок нос воротят… И даем, князенька, и еще кланяемся поясно! А кому, кому? Швали залетной, у коей земля родная под ногами горит? Увы нам, увы! Ну иной, может, и впрямь в походах-то участвовал — куафером генеральским! Плакать надо, вьюноша, не реготать…
Петр слушал, окутанный клубами дыма, но боковым зрением чутко улавливал настрой «компании», читал — как под лупой — каждый мысленный изгиб… Вижу, храпаидолы, вижу! Кликаем с веста науки, а гнусь и вонь обок летят, сердца младенческие уловляя… И ведь не остановишь, не повернешь назад, ибо темнота пострашнее прочих зол, мнимых и действительных!
Он шагнул к столу, взял щепоть квашеной капусты, усмехнулся: что-то кисленького вдруг захотелось, ровно бабе на сносях… Долгие роды, ох долгие! Будет ли край-конец, поумнеем ли? Знаю — дело мое доселе антихристовым слывет. Навязываю-де поганый немецкий дух, рекрутирую латынян без разбору, в намерении само слово «русский» по ветру пустить… Разуйте очи, вглядитесь! О ней, о России, думка неизбывная, о ней боль и тоска. Вытянуть бы на простор воз тяжеленный, а там… Черт, никак дядюшка Лев Кириллович с цепи сорвался?
В уши долбило:
— Не надоть нам их, Петенька, нет и нет! Это что ж деется? Мы им злато-серебро, мы их кормим-одеваем, у себя последнее урвав, а ради чего-о-о-о? Чтоб он, скот премерзкий, в душу нам плевал, над святостью древлей пересмех строил? А приказы куда головы завернули? Отпустили бражника Розена во франки и саксонцы, вербуй кого хошь…
— Розен-то еще при тебе в вояж отправился, — легонько уколол Тихон Стрешнев. — Когда ты в Посольском приказе главенство имел.
— Брешешь, Тихон! Я… я… — Нарышкин затрясся, крикнул племяннику: — Гнать взашей, государь, и правых и виноватых, а в будущую пору не принимать вовсе… Будя-а-а!
Оторопело пучился пегобровый Ромодановский, дергая Льва Кирилловича за штаны, рядом замер маленький, кротколицый Куракин, словно раздираемый думами надвое. Зато куда как вольготно чувствовал себя адмиралтеец Апраксин: моргал со значением то судье, то Мусину, притопывал ногой. Но вот поймал сердитый, искоса, взгляд царя, вмиг перевернулся:
— Горячиться-то к чему? Обсудить бы поспокойнее… Аль Брюс нам чужак? Аль генерал Гордон в таковых обретался? Взял под конец аршин-другой земли, царство ему небесное, а перед тем азовскую провинцию на острие шпаги преподнес… Да-а-а!
Петр сверкнул глазами на него.
— Заступничек хренов! Небось Перри-то, инженера аглицкого, с потрохами съел и не подавился!
— Инженер тот, по слухам, на острова собирается. Витвортовыми происками, — поддел Кикин.
Чубук треснул в крепко сжатом кулаке Петра.
— Вот что ты натворил, с-сукин сын! А кто мне доки ставить будет, кто каналы проведет со шлюзами? Ты? Изволь! Тогда я тех мастеров и минуты держать не стану!
— Так ведь я… — замялся Апраксин.
— А-а, в кусты? Все вы этак, неучи в генеральских мундирах, вы и детки ваши! Я не о тебе, князь-папа, не о тебе… Поступай прочие, как ты да Борис Петрович, давно бы своими силами обходились! Почему Иван Волков, дьяк думный, сам подал челобитную об отправке сыновей на вест? А итог, итог?! Все трое и фортификацию, и геометрию, и географию, и механику, и навигацию постигли, — сам Филипп Гутар из Парижской королевской академии те грамоты скрепил. Почему он, Волков, себя превозмог, почему другие рогами в землю уперлись?
Петр приумолк. «Ну вот, не чаял ругаться — вынудили… Да и я хорош — возвеселил!»
— Читай указ, Макаров, — велел он.
Бояре слушали, онемев:
— «…кои вменились к нам чрез незнаемые рекомендации… и мы, великий государь, несмотря на издержанные протори, желаемого достигнуть не возмогли. А посему… дозволяем принимать в службу только тех, кто не чрез приятство или деньги, но чрез показанные в поле дела добрую славу и искусство получили, и посредством коих наши как воинские, так и гражданские учреждения были б исправлены и укреплены…»
— Весьма поносно, Петр Алексеич, — не утерпел Ромодановский. — Для России поносно! Мы ведь их браним, что никуда не годными оказались, а тут…
— Верно, поклоны к черту. Иных возражений не будет? Перебели указ, Макаров, сдай судье. — Петр смешливо подергал себя за нос. — И все ж молодцы — нагнали… Не думал, не гадал! А теперь прочь сурьезное, учиним-ка мальчишник!
— Но где жених? — спросил Нарышкин, озираясь вокруг.
— За ним далеко ходить не надо. Вот сей муж! — Петр кивком указал на князь-папу. — Цветет впусте!
Аникита Зотов, пьяненький с утра, показал голые, как у младенца, десны.
— Хоть шей шекунд, Петр Алекшеич! — с готовностью ответил он. — А невешта кто?
— Невесты на выбор. Хошь помоложе — Андреевская. Хошь постарше вдова Стремоухова. Очами так и прыщет на мужскую половину… Тебе за семьдесят, ей чуть помене, вот и своркуетесь, яко голубки!
— Шпоемша!
Лев Кириллович задиристо следил, как отваливает в сторону один из сыновей князь-папы. Иван, днями вернувшийся вместе с братом Кононом из-за рубежа.
— Книгочей-то, книгочей! Эк его перекобенило… Тут тебе не Париж, едрена-мышь! Нет, каков паршивец: воля государева ему не по нутру!
Куракин тайком переглянулся с Мусиным-Пушкиным, тот, сидя напротив, слегка двинул бровью. Дескать, откуда ему поднабраться-то бомбардир-капитану? Ведь кто в дядьках был с титешних лет? Все тот же кир Аникита, забулдыга и ветрогон!
— С невестой управишься? Не сробеешь? — наддавал басовитый Петров голос.
— У-у-у! Я ее, вертихвоштку, живенько тае…
— Ха-ха-ха-ха! — грохотал под сводами смех Петра.
Боком, скованно вошел заснеженный Румянцев, остановился, беззвучно шевеля спекшимися губами.
— Ну? — крикнул Петр, бледнея.
— Господин президент, Федор Алексеич… помре от удара…
Тризна по Головину затянулась до третьих петухов. У Стрешнева слипались глаза, и судья несколько раз пытался уйти на покой, но грозный окрик царя неизменно возвращал его к столу.
Петр, опершись о кулак, пряча каменное лицо, пил чарку за чаркой, — нет, не брала и анисовая… Вот, сгинул еще один товарищ дел молодых, и не отъедешь, чтоб отдать ему последний поклон… Сатанинское время!
Обок сидел Ромодановский, сморкаясь в плат, успокаивал:
— Выпей еще, авось полегчает…
— Непереносимо, Федор Юрьич! В какую глыбу обещал вырасти… Все смерть отняла, оставила тлен и прах… Все!
Петр уронил голову на судорожно стиснутые кулаки, взахлеб зарыдал.
8
Весна тысяча семьсот шестого года застала шереметевское войско на дальних подступах к Астрахани.
Девятьсот солдат, выделенных еще в первопрестольной, именные шквадронцы, рота пушкарей с тремя легкими гаубицами — вот, пожалуй, и все, более или менее стойкое, чем пришлось открывать поход. Позади вразброс ковыляли прочие команды — жилой Казанский полк, солдатский Бородовикова, наспех собранные драгунские. В плутонгах — почти сплошь — пики, старые мушкеты, редко-редко новая тульская фузея, из начальных едва ли не самый старший — отставной капитан…
Питомцы артиллерной школы следовали обок с фельдмаршальской ставкой и — парни глазастые — многое примечали, догадывались о многом. Не раз видели, как Борис Петрович, ни с того ни с сего застопорив движение, медлительной поступью всходит на курган, подолгу обозревает степь, исполосованную пыльными вихрями, чтобы потом скомандовать ранний привал и уединиться в шатре до рассвета.
— Опять отдых, так-его-растак! — приглушенно ругался Макарка Журавушкин. — В Саратове-то сколь валандались? Недели три с гаком?
— Во-о! — подавал рассудительный голос Павел Еремеев. — В том и хитрость, балда… Ее чуть отвори, кровь-то, вовек не расхлебаешься. К чему торопиться-то, верно, Савоська?
Титов, сидя в стороне, бесцельно пересыпал песок с ладони на ладонь, тихо поскрипывал зубами. Новый канонир, забранный в Саратове, как-то обмолвился: гродненская армия вскок уходит на зюйд, к Украине, ведомая Меншиковым, а вдогонку летит свейский король, то и дело грозя пресечь пути. «Мы-то! — билось в Савоськиной голове. — Мы-то на кой учились? По воробьям выцеливать? Пропади ты пропадом, такая жисть!»
Не остался тайной для ребят и приезд прапора Сашки Румянцева, присланного царем. Разговор в шатре был краток и накален, — фельдмаршал будто с цепи сорвался. Носился туда-сюда по сонному лагерю, кричал, взмахивал плетью: рука еще крепенькая, опояшет — взвоешь… Корпус, вздернутый на ноги, устремился в темноту.
Марш нарастал, переходы удлинялись. Шереметев часами ехал впереди, а вокруг, точно слепень, вился проворный, задиристо-нагловатый государев посланец. В струнку вытягивались перед ним ротные и полковые командиры, молча проглатывали окрик воеводы волжских городов.
— Где провиант? Где рекруты, росписью означенные? — гремел полнокровный румянцевский голос. — Одряб, лишний шаг ступить боялся?
На ор подъезжал Борис Петрович, сдавленно сопел и кряхтел, не смея ввернуть слово. Артиллеры переглядывались. Нет, неспроста ходил слушок: прапору-де велено безотлучно быть при фельдмаршале, строго-настрого взыскивать с него за любую неисправность, а не покорится — писать о том наверх.
— Кто ж теперь наиглавный, а? — бормотал иной солдат.
Близилась Астрахань. С темнотой вдоль окоема разливалось багрово-красное зарево, хлесткий низовой ветер наносил едкую — не продышаться — гарь. «Дело скверное: жгут слободки под корень, — тихо переговаривались в колоннах. — Как, понимаешь, при наезде татарском!»
Последний ночлег был у Ивановского монастыря, откуда просматривался мятежный город. В келье архимандрита сошлись Борис Петрович, прапор Александр Румянцев, сержант артиллерии Иван Филатыч Иванов, другие начальные.
— Что их всколготило, господи? К рождеству замирились вроде бы, универсал милостивый получив, и опять за свое! — сокрушенно сипел Борис Петрович. Он вчитался в пергаментный свиток, развел руками. — Вот, старец Досифей тайную весточку прислал. Фурштат спален, стрельцы вкупе с чернью и казаками в крепости заперлись… Тут же цифирь — о силах, кои превосходят наши раза в три, о пушках, о запасах огненного зелья…
Румянцев перенял свиток, преспокойно сунул в свой карман.
— Сочтем завтра, когда штурм учинится.
Борис Петрович потупился, наливаясь кровью, пожевал морщинистыми губами.
— Завтра так завтра… — с усилием выговорил он и подозвал командира именных шквадронцев Болтина. — Езжай, голубчик Иуда Васильич, подтверди грамоту простительную. Авось одумаются. Красноярцы-то с черноярцами унялись, может, и астраханские пойдут на мировую… А ты, Аргамаков, диспозицией займись. Бородовиков, московцы, прочая пехота — посередке, в две линии, драгуны — ошую и одесную. Строиться перед монастырской стеной, окромя караулов, к речке высланных, дальше ни-ни. А ежели гультяйская вылазка случится — быстренько назад…
— Ретирады, перегляды, перемоги! — взбеленился Румянцев. — А этого не желаешь? — и сотворил ядреную дулю. — Нос воротишь, фельдмаршал, не нравится? То ль еще будет! Квартирмейстер, пометь в диспозиции: две-три конные роты неотступно следуют при мне… Я вам покажу, как бой вершить, господа медлители!
— Окстись, Александр! — Фельдмаршал вздрогнул всем телом, вспомнив Мур-мызу и все, связанное с незадачливым броском полковника Игнатьева.
— Мой ответ!
Звон шпор прокатился по монастырским переходам, затих вдалеке. Шереметев сидел, пригорюнясь. «Вот и я, генерал-фельдмаршал, при нем следую… Возвернуть, прикрикнуть, указать его предел? А каков он, ты знаешь?» Борис Петрович вяло шевельнулся, дробным тенорком отослал полковых с Аргамаковым, сержанту артиллерии сделал знак — повремени.
— Ну, мил-друг Филатыч… как твои подопечные?
— Второй год в натаске. Думаю, не оплошают.
— Прости, сержант. Завернуло — в самом себе сомневаюсь, ей-ей. Впервые за сорокалетие, ратному поприщу отданное!
— Дозволь, я переговорю? Как-никак с Сашкой-то Румянцевым бомбардирами вместе начинали.
— Напрасная затея. С Петром Алексеевичем и то легче. Крутенек, не спорю, но ведь можно убедить, коль правда на твоей стороне. А тут… — Борис Петрович горько усмехнулся. — Водится в нильских струях чудище, по имени крокодил. Зубья — во! Сомкнет — никакими силами не расцепишь… — Он привстал, охнул от боли в икрах. — Ноги мои, ноженьки… Попарить бы, да скоро в строй.
— Ужель драка будет, господин фельдмаршал?
— Мысли наперекос… Иди, сержант, вздремни.
Первые лучи мягко скользили по густой, в бисере капель траве, молодо-нежно пламенели стены древней обители, а поодаль, у реки Кутумовы, раскидались тонкие синие росчерки драгунских партий, с вечера отряженных в караул.
Из монастырских ворот вынырнул человек в красном кафтане, бегом припустил по склону.
— Стой, кто идет? — крикнул часовой.
— Это я, Еремеев, — успокоил его Пашка и затормошил спящих Макара и Савоську.
— Ну чего, чего? — недовольным голосом проворчал рязанец. — Наладился на всенощную, так будь ласков…
— Братцы, у вас гривенника-другого не найдется? — взмолился Павел. — Понимаете, отец-келарь в Москву наладился, вот бы маманьке и занес… А у меня всего-навсего полтина!
Товарищи молча пошарили в карманах, протянули медную мелочь.
— Спасибо, милые! — Пашка опрометью сорвался к воротам.
Макар зажевал каменно-твердый сухарь, с сожаленьем потряс кудрями.
— Черт, разбудил… А какой сон привиделся, какой сон! Будто гуляю ополночь над Окой, а в кустах — дева белогрудая. И так повернется, и этак. Я к ней…
— Поймал?
Ответить Макар не успел. Солдаты повскакали, оправляя амуницию, замерли у орудий. Мимо прорысил Шереметев, сопутствуемый свитой, кряхтя, спешился невдалеке, устремил подзорную трубу в дымное поречье.
Макар вприщур поглядел туда же, побледнел лицом.
— Идут… астраханские-то!
— С повинной, не иначе, — сказал обок Павел, подоспев от монастыря. — Полуполковник, Иуда Васильич, в переговорах собаку съел. Уломал-таки.
Обширный луг точно принакрыла разлапистая тень, сгустилась, шагнула в стороны, бурливыми клиньями потекла к реке Кутумове… Первыми на берег высигнули яицкие, терские и донские сотни, приметные по косматым бараньим шапкам, громыхнув из самопалов, с брызгами кинулись в воду. Следом набегали стрельцы, подпираемые ватагами горожан; порой в их гуще что-то взблескивало змеисто.
— Дьявол… оборуженные! — раздался тихий Макаркин голос. — Пушки волокут, и не одну! Переправляются к нам!
— От ноги! — скомандовали в солдатских шеренгах, выдвинутых на склон монастырского холма. Сержант-преображенец, пройдясь перед батареей, распорядился:
— Старшими у орудий — Титов, Сергеев, Потехин. Пулять картечью, с двухсот шагов.
— А потом?
— По своему бомбардирскому разуменью! — отчеканил Филатыч. — Я вроде как убитый.
Теперь оба войска разделял просвет около версты. Видно было: перед толпами астраханцев съехались предводители, коротко посовещались о чем-то, и один, весь в алом, поскакал через поле.
— Зиновьев, есаул войска Донского, — прогудел кто-то из царицынских солдат.
Казак птицей вынесся наверх, спрыгнул с коня, оправил щегольскую бархатную справу, избоченясь, выставил вперед сафьяновый сапог.
— Звал, фельдмаршал? Вот мы и явились, не запылились… — Он сдвинул темные, вразлет брови. — Гутарь, да наискорийше!
— Брыклив ты, парень, — укоризненно молвил Шереметев. — Присядь, охолонись, меду испей…
Ковш, с поклоном поднесенный графским адъютантом, кувырнулся под ноги.
— Обойдусь. Поперву — дело!
— А разве полуполковник Болтин…
— При нас, при нас! — перебил Зиновьев. — Одно слово — дрозд. Поет с вечера да слухать нечего!
— Хороша усобица за горами… Одумайтесь. Царь милостив.
У губ есаула заиграли крутые желваки.
— Обманный он царь, не наш! Народ в прах втоптал, веру православную полатынил, с немцами спознался. Тьфу! Будь он трижды проклят, анчихристов сын! Так и передай, коли жив останешься!
— Ох, покоритесь…
— А еще скажи: не потемнеть листве, как будем на Москве!
Есаул громко расхохотался, гикнул, и степь наполнилась дробным перебором копыт… Громады астраханцев пришли в движение. Тут и там выросли округлые облачка, глухо рвануло, ядра с шипом прочертили синеву, вскинули песок перед солдатскими шеренгами. «Любо! Любо!» — донеслось издалека.
Макар, волнуясь, вытянул шею.
— Бонбардир, метнем ответное. Перезарядить — раз плю…
— Цыц! — рявкнул тот, на глаз прикидывая расстояние, пройденное мятежными ватагами. — Ноне речь поведет картечь!
Пешие астраханцы подступали все теснее, готовые сорваться в бег, захлестнуть пологое монастырское взгорье, сбоку на рысях заезжали пестрые гультяйские станицы.
Савоська нагнулся, выверяя прицел. Что ж, пусть идут! Казару повяжут конные, а наша печаль — стрельцы. Их полка три-четыре, как раз посередке. Сейчас прошагают вон ту ракиту, и… И вдруг пронзительное Пашкино:
— В кого метим? В Ганькиных дядьев с братовьями?
Титова откачнуло от орудия. И впрямь, в кого? В ломаных-переломаных, обездоленных по гроб, невесть куда усланных? Господи, за что такая кара?
— Леха, Гришка, Севастьян, самое время. Иначе сомнут! — зашумели расчеты.
— Да ведь свои же…
— Свои, так-перетак! — бранно выругался Макарка-рязанец. — Эти родственнички скоро на загорбок сядут. Пальбу затеяли, аль оглох?
Вокруг звучно выпевал свинец, в шеренгах падали: один, другой, третий… Савоська мельком посмотрел на преображенца — тот стоял, закусив губу, странно пошатываясь. У Титова поплыло перед глазами.
— Б-бей, в крест-их-душу! — надорванно крикнул он.
Адский гром надавил на перепонки, черные смерчи опоясали взгорье, а под ними, где минуту назад неудержимо набегала понизовская вольница, — круговерть, стоны, дикий, с угрозами и проклятиями, рев.
— Навались! Прицел тот же… Пали!
Внизу — немота.
— Пали!
Дым понемногу рассеялся, и открылось поле в россыпи мертвых тел. Живые, подхватив раненых, бросая мушкеты и бердыши, стремглав откатывались к переправам. Стороной, им в обгон, уходили казаки, преследуемые на расстоянии залпами драгунской кавалерии.
— Пехота, ступай! — долетел голос Шереметева. — Чур, не зарываться!
Борис Петрович приостановился около батареи, оглядел закиданных копотью солдат.
— Земной вам поклон, спасибо за молодецкую службу!
— Рады стараться, ваше-ство!
— А где мил-друг Филатыч?
Подковылял сержант, опираясь на Пашкино плечо, с усилием сдернул треуголку, встал во фрунт.
— Ни-ни, отрапортуешь после! — замахал на него руками старый воевода. — Ф-фу, гора с плеч… Замешкайся твои на мгновенье-другое, всему б корпусу под архимандритово крыло утекать. М-да. Славную ж ты команду вынянчил, ах, славную! — Он подозвал квартирмейстера Аргамакова. — Кошелек при тебе? Рублев сто в нем на-скребется? Раздать канонирам и подносчикам, а старшим в довес — ефрейторство, моей волей!
Шереметев смолк, принялся водить трубой по заречной луговине.
— Что ж, тронемся и мы. Стволы на передки, дирекция — прямо! — велел он и придержал Филатыча за рукав. — Поедешь со мной, вот и колымагу подали. Садись, не спорь.
У реки встретился ординарец, посланный Бородовиковым.
— Скачут яко лани, ваше-ство, иные без сапог! Взята семиствольная батарея, повернута следом!
— Так… Передай в полки: осмотреться, мало-помалу приступать к земляной фортеции. Московский баталион подле вас? И прапор, думается, там же?
Ординарец опустил голову.
— Беда, ваше-ство. Господин Румянцев…
— Ну?
— Сам-двадцать вынесся напереймы толпам, был смят, уведен в полон. Жив ли, не знаю.
— А?! — У фельдмаршала отвисла челюсть. — А… бумаги? Досифеев пересыл?! Ведь старец-то в городе, ведь астраханцы с ним… — И огрел ни в чем не повинного кучера по затылку. — Мух ловишь? Нахлестывай!
9
Удар московских рот был неотразим. Под барабанный перестук, пренебрегая пулями и ядрами, солдаты взошли на вал, в короткой схватке рассеяли нестройные толпы астраханцев и, не давая опомниться, погнали дальше. Оставался белый город с кремлем, последняя твердыня злосчастной астраханской свободы. Шереметевское войско, во избежанье потерь оттянутое назад, выстроилось вдоль улиц, ведущих к нему, и… грянули мортиры, незадолго перед тем брошенные на валах повстанцами. Крепость волной захлестнул пожар.
Вскоре все было кончено. Заскрипели ворота, чередой появились атаманы казачьего круга, неся, в знак покорности, плаху с топором.
— Ваша высокографская честь! Бьем челом в винах своих… Смилуйся! — глухо выдавил крепыш Носов, утыкаясь черно-пегой бородой в землю.
— Эх, Яков, Яков! Что тебя перекрутило, купец первой статьи, в разбой увлекло?
— Было многое, невтерпеж. Не со мной, с другими… Повторил бы, да боюсь — разгневаешься.
Борис Петрович испуганно посмотрел на солдат: внимали, чутко навострив уши, округлив глаза. В стороне, обок с Болтиным, горбился насупленно-злой Румянцев.
— Ладно, курьи сыны. Обещаю мир и живот, а там как великий государь соизволит… Встаньте! Мушкеты, ясное дело, под мой надзор, сами быстренько по местам знаменным. И чтоб ни-ни! — возвысил голос Шереметев. — Герр квартирмейстер! Всех переписать порознь, привесть к присяге и ничего супротив прежнего не вспоминать!
— Благодарим покорнейше…
Вести следовали одна за другой. Повиновение полное, тишь да гладь, учинены крепкие караулы: в кремль введен именной шквадрон, в белый город — московцы, вокруг земляного утвердились пехотные полки Бородовикова, Бильса, Абрамова, подкрепленные кавалерией.
Наконец покинул свою колымагу и Борис Петрович: впереди ждал преосвященный Сампсон, митрополит астраханский, ждал молебен в Апостольской церкви. Одетый в новый мундир, с андреевской лентой через плечо, но без мальтийского креста, воевода медленно шествовал сквозь тучи горожанок, — экие рослые, дьяволицы, экие румяные! — кивал с улыбкой, считая каждый шаг и боясь охнуть от страшенной рези в ногах.
Вовсю шпарило солнце. Борис Петрович потянул с головы длинный, в мелких завитках парик, вспомнил — плешь треклятая!
И построжал, отгоняя суетные чувства, смиренно двинулся к пастырской руке.
Город спал. За окнами приказной палаты плыла знойная непроглядно-черная темень.
Борис Петрович сидел, опустив ноги в ушат с горячей водой, блаженно покряхтывал… Ф-фу, кончилось, и не как-то, а в день единый, без многих кровей. Что ж, острить злобу и далее? Тут, на краю земли, опричь воинских сил, невпроворот скопились беглые — с верфей, заводов, усадеб — тронь, взовьется пожар до небес…
Он прислушался, горестно покачал головой — во дворе опять наддавал раскатистый румянцевский голос. Спросил у вошедшего Болтина:
— Ерепенится?
— Никакого сладу нет.
Шереметев слегка пошевелил пальцами распаренно-красных ног: резь мало-помалу стихла.
— Введи, леший с ним. А ты, Зубов, подай валенки. Валенки, а не ботфорты.
Вот и прапор. Иссиня-бледный, колючий, он остановился на пороге, скалясь, выпалил:
— Спишь, разиня рот? Что вокруг деется, знаешь?
— Ну-ко, ну-ко.
— Весь как есть город у подворья Носова табунится, кликами приветствует. А больше никто ему не указ! — Румянцев перекосился. — В оковы, сию же минуту!
Борис Петрович побелел как мел.
— Хошь… третий бунт сотворить? Опомнись!
— Ты… ты ватаги распустил! — неслось в ответ. — По-твоему, я слепой, ничего не вижу? Перед кем стелешься? Перед Софьиными недорубками? Хованщина своевольная покоя не дает? Смотри, боярин.
— Чего плетешь! — оторопел Борис Петрович. — Стало быть, и государь судил надвое, когда советовал: решить миром, памятуя Карлусов набег?!
— Верно, советовал. Осенью! — отрубил прапор. — А вылазка, учиненная днесь? А кровь солдатская, у холма пролитая? Пыль, прах?
Шереметев потупил голову. Бьет в самое больное место, дьявол! Не будь ее — вылазки той — все выглядело б совсем иначе. А теперь… как отписать Петру Алексеевичу? Бунтари с готовностью отдали город, чистосердечно раскаялись в содеянном? Отрезвели-то потом, после картечных залпов, после драки на земляном валу… Помянуть скороговоркой? Ты умолчишь, молодой прапор дорисует, и с такими вывертами, — не открестишься вовек!
Вслух сказал другое:
— Однако ж… пересылок-то со шведской стороной не наблюдалось, или не так? В том и его преосвященство ручается.
— Зато всех гультяев к себе приманули, а копни сильнее — в туретчину след поведет. И копнем, герр миротворец, не изволь сомневаться!
Борис Петрович искоса оглядел полковых командиров, стоящих поодаль, в нетерпении притопнул валенком.
— Ну вот что, вьюноша, оставим спор-перекор. Любое повеленье, самое крутое, в срок исполню, а пока ни-ни. Запрещаю! — И вскипел. — Ты мне за Досифеевы бумаги еще не отчитался. Где они?
— А у зиновьевцев. Может, выкинули, может, пустили на подтир! — оскалил зубы прапорщик.
— Во-о-он!
Румянцев заносчиво-нагловато проследовал к двери, с порога обернулся:
— Будет вам укорот, боярству своевольному… Дождетесь!
Макар Журавушкин приплясывая шел городом, бросал направо-налево:
— Евдоха Батьковна, каково почивали? Уговор помните? Ага, там, о ту ж пору! Сурия, голубок мой залетный! Папенька еще дома? Вах-вах-вах!
Всегда стеснительный как птенец, он вдруг обрел петушиный норов, да столь резвый — не угнаться, не уследить.
— Разогрело тебя! — смеялись ребята, пыля сапогами. — «Косопузые», они такие: сперва трусцой, а там и вскачь!
Павел, жуя пирог с вязигой, купленный у лоточницы, твердил свое:
— Рано мы сюда припожаловали, ох, рано! Почему? Осенью тут море разливанное: виноград пальчатый, арбузья в обхват… Сласть, да и только!
— Едал?
— Верней, его дядя видал, как его барин едал! — ввернул Макар, отвлекаясь от перемигиваний с городскими красотками.
Жизнь астраханская текла накатанной дорогой. На перекрестках бойко вели торг мастеровитые стрельцы, одетые вместо долгополого воинского кафтанья в легкую справу, из уст сыпались прибаутки, одна затейливее другой. Стаями проносилось туда-сюда, на сей раз без пик и самопалов, яицкое, терское и донское молодечество, и в голову пушкарям закрадывалась невольная мысль: была ли вообще схватка у монастырского взгорья? За высоченной, в пять — семь сажен, каменной стеной под стук топоров и звон пил оживали выгоревшие посады, а вдалеке цвел парусами рыбачьих лодок просторный волжский плес.
— Уж не сплю ли я? — обронил кто-то.
Савоська просветленно улыбнулся. Как ни крути, а народище вкруговую свой. Да, пошебаршил, поколобродил, кой-кого сбросил с башенных высот, но в конце-то концов опамятовался. Теперь пойдет ловчее. Неделя, от силы две, и арш-арш в Малороссию, шведам наперерез…
— Не пора ли в роту? Небось едево поспело! — вспомнил Павел, круто останавливаясь.
— По тебе хоть часы выверяй… нутром чуешь! — зубоскалили солдаты. — Эй, а где рязанец? Мака-а-а-ар!
— Ищи ветра в поле…
Вот и кремль, и главная площадь, посреди которой обосновался пушкарский бивак. Но отчего столь многолюдно перед приказной палатой? Двумя шеренгами выстроились московцы, в седлах Аргамаков и полковые, сам Борис Петрович стоит на верхней ступени, опустив расстроенное лицо.
— Кого-то ждут? — высказал догадку Павел. — Аль дурь учинилась, пока нас не было?
— Весь город прошли насквозь, могли б узнать… — Савоська не договорил, бледнея.
Под аркой ворот показался Румянцев, за ним — драгуны с палашами наголо, следом — пешие в партикулярном платье, руки туго-натуго скручены назад.
— Боже мой, Носов! И вслед — Зиновьев, бургомистр Ганчиков, пятисотенный Шелудяк… Замели всю головку!
— Ее ль одну…
Атаманы казачьего круга и выборные давно скрылись в глубоком подвале, а схваченные знай шли по трое двором, промеж густых солдатских линий.
— Леха, что стряслось?
Дневальный пушкарской роты оглянулся вокруг, поведал — о новом гонце, о царских «статьях», по прочтении коих воевода Шереметев чуть не отдал богу душу. Стрельцы отделались так-сяк: пешие скоренько идут за Днепр, на смену своей братье, конным, вкупе с беглыми, сплошь поверстанными в солдаты, назначен север — кому Ижора, кому Олонец.
— А Носов, а другие?
— Их, оковав, к Ромодановскому…
Среди ночи Макарку разбудили какие-то странные звуки. Вслушался, двинул рукой влево, наконец понял — плачет, вдавив лицо в подушку, сотрясаясь всем телом, друг Севастьян.
— Ты чего, глупый? — спросил Макар и, не дождавшись ответа, затормошил Пашку. — Эй, проснись… Ревет почем зря!
— Кто? — сипло откликнулся Павел.
— Да можайский наш. Я к нему и так, и этак — впустую… Да проснись же, орясина!
Чиркнуло кресало о кремень, затеплился огарок, по полотнищу метнулись косматые тени.
Пушкари обступили Савоську, пытаясь поставить его на ноги, урезонить, прекратить плач — какое там! Титов затравленно отбивался.
Из соседней палатки подоспел сержант, велел негромко:
— Двое-трое вокруг прогуляйтесь, не ровен час, кто-нибудь набредет… — Он сумрачно кашлянул, покивал Савоське. — Ну что с тобой, парень? Говори-рассказывай.
— Л-лишнее…
— Не думаю. Артиллер в рев пустился… Позорище-то какое!
— Тебя вон что гложет!.. — Савоська отвел пушкарские руки, стремительно подался к сержанту. — Чем он — тот! — приворожил тебя… готов простить ему любое злодейство?!
— Правдой, боле ничем, — отозвался Филатыч. — Не той, которая по углам шипит, а той…
— Ну да, летает! — яростно выкрикнул Титов. — Слыхал, и многократно, только видеть не довелось! — Он покачнулся. — Скажи, грамота простительная была, ай нет?
— Была, точно. А потом новый сполох, а там и ядрами по нас ударили!
— Оправдываешь?
— Обмозговываю, что к чему.
— Кто же мы опосля всего? Наша хата с краю, так по-твоему?
Сержант, обычно спокойный, ухватил питомца за ворот, встряхнул с бешеной силой.
— Моя — бог ее знает, а твоя с краю… смоленского большака! — грянул в упор. — Ты понял что-нибудь? Понял? Если нет — сгинь с глаз моих!
10
Корпус Меншикова, отправив гродненскую пехоту в тыл, расположился на биваках под городом Острогом. Наступил черед ремонтеров и оружейников. По киевскому шляху тянулись обозы с амуницией, палашами и фузеями, топали новобранские капральства, а в обгон — степью — летели табуны лошадей. Стояла середина знойного украинского лета.
К питерцам забрел гость, ингерманландец, покуривая трубку и похохатывая, рассказывал:
— Это… когда государь еще в Полоцке останавливался. Напросилась к нему дворянка смоленская, с челобитьем. Хотела пасть в ноги, удержали: мол, не велено… Петр Алексеевич вопрошает, от карт поворотясь: «Ну, старая, в чем претензия?» Она: «Батюшка, светлый царь, помоги управу найти на Иванку, ест поедом господина свово. Мой-то малосилок, а ён под матицу выпер!» — «Что-то не пойму, — государь в ответ. — Он кто — Иванка сей?» — «Да мамич, из дворовых, молочный брат Васеньке моему. Слезно плачется в кажном письме: спаси, маменька, погибаю через холопа…» — «Какой полк?» — «Чево?» — «Полк, спрашиваю, какой, глухая тетеря?» — «Графский, вроде бы… ирг… инг…» — «По всему, в Ингерманландском. Привесть немедленно!» Приводят. Ванька в капралах, за Дерпт, Васенька-недоросль у него под рукой. Ну как водится, строгий спрос: «Говорят, господина своего сводишь на нет. Чем он перед тобой провинился?» — «Неслух, герр бомбардир-капитан: от стрельб увиливает, конного строя не знает!» — «Как же ты его вразумляешь-то?» — «Да просто…» — «А все-таки?» Ваньке некуда деться, показал: сперва тростью повдоль спины, потом свалил и — пинкарями, пинкарями… Петр Алексеич подумал, дернул этак плечиком и говорит: «Вот, камрады, судите сами: млеко из одной чаши пили, а выросли — небо и земля… Езжай домой, старая, не то, боюсь, он и тебя прибьет, мамич-то!»
Драгуны рассмеялись.
— А не врешь? — усомнился было Митрий Онуфриев.
— Истинный крест, братцы! — заверил гость. — На часах стоял у шатра: и видел, и слышал…
Ингерманландец навострился в сторону, где перед строем в некрашеной сермяге вышагивал коротконогий человек с алебардой, зычно втолковывал что-то.
— Ваш?
Питерцы враз ухмыльнулись.
— Свечин, рейтарский сын. В каптенармусы нониче вылез, вот и прыгает.
— А почему — знаете? Перстеньком кой-кому поклонился, — подмигнул курносенький драгун.
Митрий всмотрелся из-под руки.
— Никак он моих мальцов допекает? Ну я ж его сейчас пугану!
Свечин, поигрывая начищенным до блеска топорцом, знай донимал новобранцев. Те испуганно слушали, раскрыв рты.
— Эй ты, крайний, скажи: кто я есть таков?
— Господин кар… капсенармус…
— Капитан-де-армус, балда! Начальство свое не ведаешь… Ну а чем занимаюсь?
— При обозе, стало быть… — бормотал рекрут. — О патронах забота, о палатках…
— О подштанниках после носки! — в тон ему присказал Митрий, подходя вместе с другими.
— При ком позоришь, ефрейтор? При сосунках? — окрысился новоявленный каптенармус.
— Невелика потеря. Один вопрос имеется: когда ж ты в капитаны выпер? А мы думали: обыкновенный вошкодав!
Новобранцы несмело прыснули. Свечин стал краснее вареного рака.
— Ну с-сволочь монастырская…
Митрий быстро повернулся к своему капральству.
— Как он вашего командира окрестил? Сволочью, я не ослышался? В ружжо, «племянники»!
Новобранцы вмиг исполнили приказ, и неизвестно, чем кончилась бы эта сцена, не всклубись вдруг пылища во весь окоем и не появись генеральская охота.
— Смирно!
Впереди, с притороченной у седла дикой козой, скакал Меншиков в розовой рубашке, за ним — генералы Рен, Боур, Волконский, малороссийские полковники Василий Кочубей и Иван Искра. Кавалькада свернула влево, к лагерю казачьего войска, подле гетманского шатра, увенчанного хвостатым бунчуком, остановилась.
— Пойдет пир горой, у гетмана чего-чего нету! — с завистью обронил курносенький драгун.
— До пира ли? — возразил ингерманландец. — Слух есть: казаки вертаются по домам… Вру, не все. Кочубеев отряд едет вместе с нами.
— А куда, дяденька? — ветрел в разговор кто-то из рекрут.
— На кудыкину гору! — Ингерманландец вгляделся в осадистый, прокаленный зноем Острожский замок, многозначительно повел бровью. — А ведь фастовский полковник Палий тут сидел под ляхом, смекаете?
— Подвалы ого-го! — присказал курносенький. — На века строились. Угодил — конец.
— И все-таки ушел, полковник-то. Односумы фастовские подсобили. Раз — и готово!
— Где же он теперь?
— Где, где… — Ингерманландец огляделся по сторонам. — Кажись, в Енисейске, если не далее.
— Пошто, дяденька? — ахнули новобранцы, теснясь гурьбой.
— Свею передался Палий ваш! — с неприязнью вставил каптенармус Свечин.
Ингерманландец опустил очи долу.
— Мне другое сказывали, те же фастовские: за народ болел душой, ни панам, ни гетманцам не давал спуску. А у них когти вострее, ухватили в один распрекрасный час.
— А верно… Кочубей-то, говорят, с молотобойца начинал? — задумчиво проговорил Митрий Онуфриев.
— Во-во, в сельской кузне. А ныне — генеральный судия, походный атаман! — подтвердил гость.
Шлях снова запестрел пылью, и мимо вскачь пронеслась карета, в окне мелькнуло бледное тонкогубое лицо под зеленой гвардейской треуголкой.
— Кульер до командующего, — определил ингерманландец. — Лошади приморенные, знать, гнал всю ночь, Как думаешь, Митрий?
— Видно, скоро в путь и нам.
— Свей-то далеко, дяденька? Сюда не нагрянет? — обеспокоенно зашумели новобранцы.
— Смотря кто. Карлус аж в Саксонию ушагал, злато-серебро взыскивая. Ну а перед нами — Потоцкий, оба Сапеги, корпусной вояка Мардефельд.
Гетман Мазепа принимал гостей, Меншиков и его свита уселись кто где — на войлоках, седлах, туго набитых торбах, и тотчас молоденькие казаки поднесли им по ковшу медово-пряной запеканки.
— За все доброе, пан гетман! — возгласил Меншиков.
— Будемо здоровы, Ляксандро Данилыч!
Выпили, налегли на копченую и иную снедь.
Меншиков присмотрелся к Мазепе, — вид куда как не авантажный! — весело подковырнул:
— Пани Дульская, маменька князей Вишневецких, погляжу, вгоняет в пот?
Побагровела сизая лысина, метнулся сторожкий взгляд рысьих глаз, но мгновенье — и под сивыми польскими усами гетмана заиграла приветливая улыбка.
— Ни, Ляксандро Данилыч, ни! Той особе впору пан побойчее, вроде вас…
— Ну-ну, говорил. А кто все вечера от нее не выходит? Кому она оркестры преподносит в дар? Ой, греховодник! — шутя грозил пальцем Меншиков.
— Та ни! Посижу годыну-другу, и в кош, в кош, до хохлов своих…
Вошел Бартенев, наклонился к Меншикову, шепнул несколько слов, тот сразу посерьезнел.
— Что ж, господин гетман, отделяй мне полки покрепче, остальной силой арш-арш к Киеву, как предписано. Притомились казаки… — А про себя подумал: «Притомились от грабительств, возы-то полны-полнехоньки. Жалобы, жалобы, жалобы веером! Некий шляхтич отписывает: полковник-де Танский в одной его деревне забрал семнадцать коней, среди них аргамака, да взял червонец и восемь талеров битых, а в другом сельце тот же хват отнял двенадцать коней… Этак они мне всю Польшу врагами сделают! Неспроста мин херц напоминал: особливо-де за казаками смотреть, чтоб никакого разору не было. А как уследишь? По всей Галичине загонами рассыпались… Нет, хватит мне кочубеевых полков, а прочие — по домам!»
Задумался и гетман, теребя ус.
— Хочу мовить о новых вражьих посулах, ваше сиятельство, — затрудненно проговорил он.
— Как, сызнова? Когда ж они угомонятся?
— Бог знае, пан генерал. Посланного велев схватить и на дыбу, а письмо — ось воно, ты уж, Ляксандро Данилыч, сам его царскому величеству передай.
— Что, и прежде случалось? — простодушно удивился Боур.
— Ох! Сперва подбивав клинья Собесский, потом — крымский хан, раскольники-бедолаги с Дону. Теперь ось — круль шведский и его лжебрат Станислав Лещ… — Гетман скрипнул зубами. — И чого навязалысь? Малороссия желае быть вирной тильки одному государю… Нет — знов!
«Там — акции неприятельские, с ними ясно. А вот есть и навет! — мелькнуло у Меншикова. — Причем замахнулись те, о ком никогда не подумаешь… — Он вкось оглядел нахохленно-суровых Кочубея и Искру. — Вожжа под хвост попала, дурь пальцем воззвала? Э-э, разбирайтесь-ка в сих сварах сами. Без нас!»
Он поднялся.
— Ну, хозяин, спасибо за угощенье. Посидел бы еще, да Кикин примчал. Поди, что-то срочное.
— Дуже гарный хлопец. Поклон ему поясной.
11
Едва Кикин успел отдохнуть после дороги, его потребовали к Александру Даниловичу. Тот, одетый в красный, золотыми разводами халат, томно привстал с дивана.
— А, друг Саша, сколько лет и зим, — приветствовал он Кикина. — С чем явился?
Кикин вынул из-за обшлага письмо, скрепленное именным петровским вензелем.
— Прочту после, давай на словах, — обронил Меншиков, и Кикин с трудом скрыл смех. «Ага, призовешь Вельяминова, он растолкует. С абевегой-то у тебя доселе туго!»
— К успеньеву дню, то есть пятнадцатого августа, быть в Киеве, где б определить наиспешное дело, о коем довольно говорено с вами.
— Точнее?
— Невеста, Дарья Михайловна, ждет под венец.
Меншиков досадливо передернулся.
— У меня тут вскоре бои пойдут. Чую, можно сотворить ладную перетягу, пока швед основными силами в Дрезден умотал. И вот, кати, бросай войско…
— Государев указ! — вроде бы сочувственно молвил Кикин.
— Дён за семь управлюсь, как по-твоему? Это куда ни шло… Эй, Федор, вели принесть меду с погреба, семги, того-сего. Пообедаем, сверстник, а заодно и помальчишествуем напоследок.
За стол сели в рыцарской зале, под малиновым балдахином. Вдоль стен свисали знамена питерского, ингерманландского, невского и киевского полков.
Кикин оглядел угощенье, весело потер руки.
— Сладенько вкушаете, сэр генерал-губернатор!
— Какое! Доселе одной козлятиной пробавлялись, аж скулы свело. Спасибо Дарьюшке, подкинула со слугой воз печений-солений. И следом ты… от нее ж!
— М-м, не скроешься! — пия и закусывая, отвечал Кикин. — Если откровенно, я и сам не раз подумывал: пора своей половиною обзаводиться. Метресса — что? Пых, и нету, свел ухарь побойчее, аль покрасивее, аль повыше… Не-е-ет, супруга — дело верное.
Намек был ясен, и не на кого-то, а на Катеньку, Екатерину Васильевскую… Меншиков помолчал, благодаря полумрак, притуманивший его внезапную бледность. «Лицемерь, лицемерь, все равно твои ходы змеиные угадаю. Не ты ли, мил-друг, и о Гродне в свое время раззвонил? Ну я ж тебе!»
— Блуд есть блуд, — согласился он, медленно пропуская локоны сквозь пальцы. — Никогда еще до путного не доводил, ты прав… Запамятовал, в каком году твово братца старшего на «козле» ободрали? В восемьдесят пятом или девяносто втором?
Кикин поперхнулся от неожиданности.
— Кобелище был отменный. Экое учинил — торговой девке пуп заголил! — Меншиков весело улыбнулся. — Не серчай, к слову пришлось. Ты у нас орел! — но за словами стояло накаленное: орел-то орел, а крылья можем выщипать запросто, не таких обламывали!
Александр Данилович сидел, небрежно развалясь, поигрывая кистью пояса.
«Красив… На кого же он смахивает? — подумалось Кикину. — Ей-ей, гепард — ловкий, немыслимо пестрый зверь, присланный в паре с самкою из Персии шахиншахом! И повадки — те же!»
— Что на Москве? — рассеянно справился Меншиков.
— Князь-кесарь погружен в бунт астраханский. Осьмидесяти трем гультяям — башку прочь, полтораста вздернуты, кое-кто от пыток помре! — поведал Кикин.
— Ну а каково питомец наш?
— Его высочество? Уединился в Коломенском, после трудов праведных. Бастионы-то московские его заботами содеяны.
— А отчего неглинный завалился?
Все знал бестия Алексашка: и то, как Перри противился постановке укреплений на зыбкой прибрежной почве, и об ослином упрямстве царевича Алексея, обернувшемся великим конфузом.
— Сэр Витворт, поди, рад своему дельцу с мастерами? Напоминал я вам, дьяволам: глаз не спускать. Нет, прозевали! Хоть размен-то пленных состоится?
— Обещанного три года ждут. Ссылается на препоны с почтой: мол, четыре курьера пропали один за другим. Намекаем о посылке пятого, а он хвать за пуговицу и ну — разглагольствовать о победах герцога Мальборо в Брабанте… — Лицо Кикина вдруг просияло. — А вот кое о чем ты, милостивый граф, не знаешь. Огильвий-то, друг твой любезный, в Вену отбывает. Насовсем!
— Слава тебе, господи! — Меншиков перекрестился. — Одной вражиной меньше… Спасибо за добрую весть!
«Гепард» мало-помалу подобрал когти, «змея» свилась в клубок, — и теперь друг против друга сидели давние компанейцы, толковали про то, про се.
— Азовские деньки не подзабылись, Александр Данилович? Как черепаший суп ели, а генералиссимуса Шенна за борт полоскало?
— Да, сколько воды утекло, сколько душ на тот свет переселилось. Выпьем-ка, не чокаясь!
— Мы-то живы, ай не так?
— Вроде б, таскаем ноги.
— А машкерадный бой помнишь? — подольстил Кикин. — Ох, ты и выдал тогда фортель с переодеваньем. Небось доныне кой-кому икается!
Меншиков заметно помягчел.
— Не знаешь иногда, откуда и берется! — Он постучал себя по лбу, кивком указал на стол у окна, заваленный планами и картами. — Весь новый поход в деталях продуман, столько мыслей толпится — горы б своротил, ей-ей… Да, мне тут мин херц интересную книжицу прислал, о Густаве Адольфе. Головаст был, сатана! Тактика евонная — сегодняшней под стать, если не завтрашней, а жил… век тому назад!
Кикин с готовностью поддакивал, затаив едкую иронию. Удачлив? Несомненно. А есть ли дар воинский — бабушка надвое сказала. Машкерадный бой провесть нетрудно, ты попробуй всерьез… Попытался и обмарался!
— Что и говорить, — подольстил он вслух, — проломил ты себе дорогу рукой и головой, пусть-ка иные так-то!
Меншиков сам наполнил его чарку рейнским.
— Умница ты у нас! Не хошь ли в пай присуседиться? Весьма прибыльное дело. Какое? Литейное, артиллерное.
— Увы, при моих сержантских достатках?
— Чего ж молчал, не пришел ко мне?
Кикин, извиваясь, отчаянным голосом:
— С пустыми-то руками? Да и вперегиб не умею, беда моя…
— Ах, как мы живем, как живем? Зуб за зуб, наветы, подкопы… — Меншиков горестно причмокнул, облокотился о стол. — Я тут гадал, кого б на помощь адмиралтейцу послать, в Парадиз? А умелец — вот он. И фортификацию знаешь, и флот как таковой. Короче, готовься!
«Совесть-то еще не вовсе съел!» — отметил Кикин, рассыпаясь в благодарностях.
— Ерунда! Для друга я что угодно сотворю! Слышь, не позвать ли песенников? Они у меня голосистые.
— С ног падаю, ты уж не взыщи, тезка. Притом, и твоей милости спозаранок в Киев ехать.
Меншиков повздыхал, выстукивая пальцами. Навязалась эта свадьба на его голову — и когда? В кои-то веки — корпус под рукой, и неприятель в ослабленном виде. Не исполню задуманного, суди меня канат… Может, просить Катеньку об отсрочке? Ох, тут она не заступница.
Кикин брел вслед камердинеру со свечой, грудь снова и снова распирало темненькое. Крохи бросаешь? Ладно, примем, чтоб в последних не быть, а там поглядим. Авось и мы к свету вырвемся, но не у твоих стремян, совсем иначе…
Отослав слугу, он долго топтался посреди покоя. Наискось — после анисовой и меда — плыли стены, убранные шпалерами, гнутая венская мебель, расписной потолок…
«Дело плохо — стал указчиком Аноха… Облукавил всех и вся!» — взметывалось яростно-пьяное. Успел в губернаторы выйти, чины генеральские огрести, орденами и гербами обзавестись играючи… За какое такое? Чем приворожил судьбу сей певчий? Темнотой беспросветной, наглостью? Ну сочинил машкерадный бой, ну въехал где-то в линии свейские, ну с горсткой себе подобных влез в пролом шлиссельбургской стены… Вдруг — стараньем Петра Алексеевича! — высигнуло шляхетство литовское, Алексашкиными предками якобы носимое, последовал о том громкий указ… А он, Кикин, столбовой дворянин, исколесил полсвета, пять наук одолел, с четырьмя языками спознался, и все как в прорву, для дяденьки… Сержант в семьсот первом, третьем, таковой и в нонешнем — семьсот шестом… Доколе?
И тут полногласно заговорило то, что всячески сдерживал, подавлял, загонял в глубину… Чьей волей прохвост поднят ввысь? Будет ли конец произволу сатанинскому?.. Терпенье?! Пусть оно останется уделом тяглового скота о двух ногах! Он, Кикин, долго ждать не намерен!
В памяти возник царевич Алексей, с его глухим, упорным неприятием крутых отцовских начинаний… Не здесь ли твоя судьба, сержант, не он ли тот журавль в небе — сей слезливо-упрямый отрок?
Восемь дней спустя русский кавалерийский корпус, подкрепленный казаками и калмыками, двинулся в великопольские пределы.
12
— Атаковать! — отчеканил Родион Боур.
— И немедля, — присовокупил Волконский, взглядывая на Василия Кочубея. Наказной атаман согласно кивнул бритой головой.
В шатер быстро вошел Бартенев, и по его лицу Александр Данилович понял — стряслось что-то на редкость неприятное.
— Шляхтич из Варшавы приехал час тому. Есть слух о перемирии саксонских министров с Карлом.
— Как, помимо короля Августа? Быть сего не может! — усомнился Меншиков. — Ведь с нами он, здесь, и готов сражаться!
— Ой, так ли? — ввернул Григорий Волконский. — Без оглядки ни на шаг.
— Ничего мудреного — разгром при Клиссове и Фрауштадте у саксонцев в печенках засел.
— А с Паткулем никакой ясности? — поинтересовался Боур. — По-прежнему под арестом?
— Схвачен саксонцами за какие-то денежные неисправности, а в чем они — лишь богу известно… — сказал Волконский. — Как-никак российский посол. На чью особу замахиваются, подумали?
Александр Данилович походил на шатру, досадливо кусая губы.
— Ты прав: терпеть нельзя ни в коем разе. Эй, коня!
Путь к ставке Августа лежал через польско-саксонский лагерь. Вокруг огней мрачновато сидели жолнеры и кнехты: вдрызг оборванные, отощавшие, кое-как вооруженные.
— Подрастряслись, от свеев бегаючи…
— Ну есть и добрые полки. Гетмана Синявского, к примеру. Да и дрезденские гусары куда опрятнее выглядят! — переговаривались Волконский и Боур.
Меншиков, затаенно улыбаясь, думал свое… А ловко генерала Мардефельда обштопали! Стоял день-другой-третий, весь внимание к казачьим и калмыцким наездникам, гарцующим вдоль реки. Ладно. Мы переправляемся выше, под городом Калишем, берем левый фланг, — швед ни с места, будто кол проглотил. Когда же мы, довернув, зашли со спины, а Синявский пересек дорогу справа, — вражеский командир обеспокоился, ан поздно! Теперь ему принимай сражение или капитулируй, одно из двух!
…Вот и загородный панский дом, где остановился Август. Русских ввели в залу. Король обедал, как всегда в гордом одиночестве, а перед ним — подковой — восседали кавалеры и дамы, любуясь прытью отменных Августовых челюстей. Александра Даниловича при виде таких трапез неизменно продирала оторопь: трескай, но и о других не забывай!
Король увидел русского командующего, утер полные губы салфеткой, встав, пригласил в кабинет.
— Гутен таг. Чем обязан вашему приезду? — молвил сухо, точно это не он позавчера, в шатре, вымаливал у Меншикова несколько тысяч ефимков. Что было делать? Отсчитал, хотя и знал: пойдет золото на метресс, кои окончательно завертели монарха, грозя покинуть его и переметнуться к Станиславу Лещинскому.
— Как здоровье? — продолжал между тем натянутые вопросы Август. — Лихорадка не мучает?
— Отпустила. Спасибо за пилюли… — Александр Данилович подтянулся и — твердым голосом: — Ваше величество, завтра поутру союзный корпус атакует шведов. Таково непременное желание моего государя.
Август вздрогнул.
— Найн! — беспомощно замахал он руками, способными гнуть стальные прутья. — Найн!
Доводы Меншикова были неоспоримы. Благодаря искусным поворотам враг припрет к реке. Уйти, не солоно хлебавши, выпустить его на соединенье с главными силами? Ну нет, русские готовы биться до тех пор, пока последний солдат неприятельский не запросит пардону. Карл далеко!
— М-м… У Мардефельда около десяти тысяч шведов, плюс к тому — крупные панцирные компании воевод Иосифа Потоцкого и Казимира Сапеги, а это еще тысяч семнадцать — двадцать…
— Двадцать две, — мягонько поправил Меншиков. — Однако ж и при нас не менее того. Что касается моей конницы, то она, слава богу, ничуть не слабее неприятельской, — ссылаюсь на ваш строгий отзыв, государь!
— Ах, майн фройнд, майн фройнд![6]
— Откуда тревоги, ваше величество? Будем откровенны!
— Извольте. Вы предлагаете напасть первыми, но… выгодна ли нам атака? Давайте поразмыслим. А вдруг?..
— Ваше величество, Мардефельду — конец, в том ручаюсь головой!
— Каждый полководец уповает на победу, но, к сожалению, его мечты не всегда сбываются… — Август нервно потер виски. — За вами, генерал, громадные просторы, а где… укроюсь я? Мои наследственные земли топчет шведский кованый сапог, мое дорогое семейство удалилось на ту сторону Эльбы, и кузен — этот проклятый викинг…
Король смолк, уперев взгляд в шкатулку на краю стола. Туда же невольно посмотрел и Меншиков. Это не осталось незамеченным: Август побледнел, сделал порывистое движение, провел по лбу ладонью.
«Вот чудак! Небось каракульки метресс… — подумал Меншиков. — Если копнуть — добрая треть ясновельможных панов рога обретет! Но чего он так испугался?»
Меншиков откланялся, повторив категорическое петровское требование, у выхода помедлил. Спросить о Паткуле? Нет, пока не надо. Лучше после виктории, а она не за горами!
…Август, заломив руки, метался по кабинету. Да, никаких сомнений, русские будут атаковать, следовательно, ему волей-неволей придется направить солдат и гусар в одну с ними линию и — при любом исходе — лечь под топор неумолимой судьбы… Осталось последнее, крайнее средство, майн готт!
Он позвонил, на пороге тотчас появился генерал-адъютант фон Принцен.
— Отправляйтесь к Мардефельду, передайте мой дружеский совет: ретироваться, и как можно дальше, ибо силы русских и… саксонцев значительно превосходят его корпус. Идите, Принцен, идите. Вопросы потом!
Снова бесцельно ходил из угла в угол. Вспоминалось резкое, то и дело передергиваемое судорогой, лицо Петра, возникал, придвигаясь вплотную, легконогий, весь как на винтах Карл. «Между молотом и наковальней… О, проклятие!»
Король медленно приоткрыл шкатулку, тут же рывком захлопнул ее… Ах, эти прелиминарии[7], начертанные по-шведски и по-немецки! Не дай бог, узнают о них ретивые петровские воеводы — тогда пропало все!
Спустя полчаса в кабинет неслышно скользнул Принцен.
— Ваше величество! Генерал Мардефельд отказался разговаривать со мной и тотчас выслал за пределы своего лагеря…
— Не верит?!
— Считает ваше предостережение военной хитростью… И его можно понять: русская кавалерия занимает боевые позиции.
— Но кто поймет меня? Кто?! — выкрикнул король, потрясая кулаками.
13
Вставало мглистое октябрьское утро, близился бой. Драгуны тянули шеи, вглядываясь в даль, переговаривались:
— Широконько… В первой-то линии кто у вас?
Всезнайка Свечин тыкал пальцем, называл: именные шквадронцы, далее — московцы, киевцы, смоленцы, владимирцы, новгородцы, тверичи. Обок — Августовы драбанты и дрезденские лейб-гусары. Справа и слева — уступами — полки польских гетманов Ржевусского и Синявского.
— А мы опять во второй! — огорченно молвил курносенький питерец. — Так, пожалуй, и весь бой проспим.
— Не плачь, кума, — успокоил Митрий. — Аль спроста компания такая собралась — ингерманландцы, да ростовчане, да псковичи, да мы?
Вдоль войск второй линии проехал Меншиков, сопутствуемый свитой, сказал несколько слов сосредоточенно-хмурому командиру питерцев Иоганну Генскину.
Баталию начали полки Синявского. Подкрепленные дрезденскими гусарами, они лихо насели на сапежинцев, загнали их в вагенбург, устроенный у реки, но не убереглись и сами. В дело вступила пехота Мардефельда, опрокинула залпами польско-литовскую кавалерию, и теперь под ударом оказалась первая русская линия, расстроенная бегством соседей во главе с королем.
— Прогнулись… Что-то будет? — пробормотал кто-то из новобранцев.
— Новая Мур-мыза, м-мать! — выругался старый драгун. — Там тоже… кинулись и прокинулись!
Конные владимирцы и тверичи, перемешав строй, пятились, неудержимо пятились назад, отбиваясь от шведских кирасир и пехоты.
На левый фланг опрометью принесся Александр Данилович, взмахнул шпагой.
— Второй линии спешиться! Изготовиться к стрельбе!
Командиры полков ошеломленно переглядывались: это было что-то новое, ни в каких кавалерийских уставах не учтенное.
Меншиков повернулся к адъютанту Бартеневу.
— Федор, передать генералу Рену, чтобы шел в обтек, да о кирасирах не забывал. Эва куда вырвались! — И полковым второй линии, свирепо: — Ай не слышали мой приказ? Вы-паал-нять!
— Сроду такого не бывало! — ворчал седой драгун, разминая ноги.
— А теперь будет! — отрезал вахмистр Шильников. — Плутонг, стройся! Фузеи наизготовку! Свечин, ты где? (Вперед выскочил запаренный каптенармус.) Чтоб с патронами никаких заминок, ответишь головой!
Только питерцы и ростовчане отослали коней в укрытие, только разобрались — шведы были тут как тут. Преследуя поляков, надвинулись густыми квадратами, уверенные, что путь на запад открыт полностью, и ахнул залп в две тысячи драгунских стволов. Атака приостановилась. Посреди растрепанных серо-голубых линий хрипло надрывались офицеры, мелькали капральские палки, наводя порядок.
— Ага, не нравится? — раздался гулкий голос вахмистра Шильникова. — Заряжай, дети… Пали!
— Кто-нито… дай стрельнуть! — частил Свечин, бегая с патронной сумой позади шеренг. — Братцы, милые!
— Не суйся! Верх-то, кажись, наш!
Но враг, по всему, думал иначе. Раскатились пушки, стянутые в одну батарею, вокруг питерцев и ростовчан остервенело заплясали ядра. «Иванца убили-и-и!» Митрий, скусывая патрон, оглянулся — часть второй-шеренги, сплошь новенькие, со всех ног улепетывала в кусты.
— Наса-а-ат! — крикнул Генскин, повертывая лошадь. — Прочим сомкнуться… Огонь!
Правее заиграла труба, трепетно развернулись на ветру полковые знамена.
— Палаши наголо! — долетел звучный голос Меншикова. — В атаку арш-арш!
Загудела земля под сотнями копыт, ингерманландцы, невцы и киевцы, поставленные в затылок друг другу, вскинули клинки, молча ринулись вслед за командующим.
— Куда? Зачем? — растерянно бормотал сивоусый питерец. — Игнатьев, наш бригадный, сунулся так-то. И полк уложил…
Митрий Онуфриев неотрывно глядел перед собой… Началось! Кавалерия стремительно въехала в шведские ряды, проткнула их здесь и там, несколькими передовыми ротами вынеслась дальше, громя резервы Мардефельда.
— Точь-в-точь пятый год… — пристанывал старослужащий питерец. — Точь-в-точь!
Митрий крутанулся перед шеренгой:
— Братцы, что ж мы-то рассусоливаем? Господин командир!
— Вперед! — жестко отрубил Генскин, не преминув погрозить своевольному нижегородцу.
Лавина спешенных драгун захлестнула мертвое пространство, дав залп, чуть ли не в упор подступила к серо-голубым линиям. Закипела рукопашная…
Кинжальный удар в лоб и — почти одновременно — контратака слева предопределили исход всей калишской баталии. Около трех тысяч шведских пехотинцев, стиснутых в кольцо, сложили оружие. Потоцкий и Сапега с остатками панцирных компаний засели в вагенбурге, отстреливаясь какое-то время, но вот выкинули белый флаг и они. Ушли немногие, в основном кирасиры, подхватив раненого генерала Крассау, и это было все.
Александр Данилович, вызванивая шпорами, быстро ходил над берегом.
— Пиши, Вельяминов! Побито свеев чистопородных — две тыщи пятьсот, пленено чуть поболе, взято десять орудий, двадцать шесть знамен. Сверх того — главнокомандующий генерал Мардефельд, полковники Горн, Шонингер, Миллер, Герц, Маршалк… ну и так далее, Бартенев, ты где? Поедешь к государю с победной реляцией.
Капитан Бартенев зарделся: чин майора, считай, был в кармане.
Волконский указал в сторону холмов, куда в самом начале боя отступило саксонское войско.
— Едет король Август!
— Надо бы встретить, князь Григорий, как ты умеешь… То-то будет рад!
Увы, радостью и не пахло, в том Александр Данилович убедился, едва лишь король покинул карету и произнес первые вымученные слова.
— Поздравляю, генерал. М-м, поистине крупная победа.
— Ну, до крупной далеко. Сам-то Карлус еще в силе!
Август нахохлился, подал знак Принцену, и тот с поклоном изложил русскому командующему просьбу короля: передать всех пленных под его надзор.
— Нич-чего не понимаю! — развел руками Александр Данилович. — Охрана-то, кажись, и у меня крепкая. Не сбегут.
Принцен слегка возвысил голос:
— Поскольку мой государь лично участвовал в сражении и — заметьте! — на своей земле, то будет противно его достоинству предоставить кому-либо другому право распоряжаться пленными. Разумеется, ваша помощь в ходе битвы…
— Кто же кому помогал? — колюче осведомился Меншиков.
Смущение генерал-адъютанта длилось недолго.
— Как бы то ни было… требование его величества остается в силе. Пленные — от генерала до нижних чинов — должны быть переданы ему!
«И что королю в том полоне? — подумалось Александру Даниловичу. — Или гордость подхлестнула — до сих пор шведов никогда не брал? Или на выкуп надеется?»
— Хорошо, согласен! Только прошу дать реверс:[8] ежели в течение десяти недель не последует Карлусово согласие на возврат русских, кои в темницах маются, Мардефельд с Потоцким и прочими возвращаются ко мне!
Август просиял.
— Реверс? Извольте… Принцен, перо и бумагу!
14
И летел зимними украинскими дорогами черный возок, и стонал в полудреме царевич Алексей, притиснутый к стенке, и с Петровых губ срывалось горькое:
— Где пленные шведы и сапежинцы? У Карлуса. Где сам Август Фридерик? Там же, с перебитой хребтиной… Эх, Алешенька, Алешка, война теперь на одних нас будет… На одних нас!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Кареты, сопутствуемые капральствами драгун, длинной вереницей съезжали с пологого, в соснах, взгорья, скучивались над берегом. Первыми спрыгнули на яркий весенний покров малолетние дочери царя Ивана и царицы Прасковьи, застрекотали звонко, следом сошли поддерживаемые под локоток вдовствующие царицы Прасковья Феодоровна и Марфа Матвеевна, царевны Наталья, Марья и Федосья с наследником Алексеем, ближние боярыни и княгини.
Внизу пролег широкий светлый плес, посреди которого вставали стены и башни замка. Правее, сквозь туман, угадывалась еще вода, более просторная, сливающаяся с бурым, вскосмаченным небом. Тихо, пустынно было на реке, лишь одинокий парусный бот крутыми галсами скользил мимо.
Царицу Прасковью Феодоровну обступили дочери, затормошили с разных сторон.
— Ма-а-ам, а почему никого нету? Ма-а-ам!
— Поиграйте в куклы, чада милые… — Царица вопрошающе повернулась к золовке Наталье Алексеевне, но та и сама была озадачена. Братец повелел двору ехать шлиссельбургской дорогой и не встретил… Что случилось? Занемог, как позалетось, аль удержали дела наиспешные?
— А крестов по угору, крестов… Мнится, девы, тамо и заночуем! — подала визгливый голос царевна Марья, а попросту Машка Милославская, дочь царя Алексея Михайловича от его первой жены. Простоватая Федосья, ее единоутробная сестра, отозвалась надтреснутым смешком.
— Помолчали бы, — осадила их Наталья Алексеевна, косясь на иностранцев.
Говор утих. Суденышко, что бежало неподалеку, повернуло, оглушительно хлопая парусом, врезалось в песчаный приплесок.
— Кто-то идет… Поди, с вестью! — боярыня Мясная, неизменная спутница Натальи Алексеевны, подобрала пышные юбки, притопнула ногой. — Эй, любезный, поскорее, поскорее!
От реки вышагивал как на ходулях матрос не матрос, шкипер не шкипер — в кожаной зюйдвестке, в красной голландской куртке и таких же штанах, с кортиком на боку. Наталья Алексеевна пригляделась, ахнула, словно гонимая ветром сорвалась встречь.
— Петенька…
И вскинула тонкие руки, — благо росточком не наказал господь, — прижалась крепко, попадая губами то в худую загорелую шею, то в подбородок, то в прокуренно-горькие усы.
— Здравствуй, сестренка, на множество лет, — рокотал Петр, сам донельзя растроганный. — А чего бледна? Иль притомила духота материковая? Ну ижорский простор вмиг румянцем напоит!
Он походя кивнул Марье и Федосье, по-свойски расцеловался с вдовствующими царицами, повел плечом:
— А где сынишко мой? А где свет Ивановны? Ба-а, реверанс-то каков, чисто парижский! — И тихо добавил Прасковье Феодоровне: — Ты средь немногих, кто понимает меня… Спасибо!
Наследник и маленькие гостьи не отрывали глаз от черноголового арапчонка, одетого матросом: он стоял за царем, держа наготове кисет и пенковую трубку.
— Мой крестник, Абрам Петрович Ганнибал, прошу любить и жаловать! — весело поведал Петр, и Марья с Федосьей тайком отплюнулись.
Вперед выступили посланники, прибывшие на север вместе со двором: Чарльз Витворт, Генрих ван дер Гульст, Иоганн Кайзерлинг, датчанин Георг Грундт, венгр Талаба, резидент гетмана Синявского Тоуш. Петр поклонился им размашисто, спросил у одного-другого о здравии, хотел что-то сказать Витворту и передумал в последний миг. Любезная готовность бритта пропала впустую.
Затем подвалили бояре. Все-таки немного пообтесались, черти лысые, не перли, как бывало, к государевой руке, отшвыривая дипломатический корпус.
Не угомонился, пожалуй, лишь дядечка, Лев Кириллович Нарышкин, лицом и фигурой удивительно схожий с племянником, если не считать длинного, лилово-сизого носа. В нетерпении растолкал ближних, присунулся трепетно, пустил мутную слезу.
— С позалетось не виделись, шутка ли… То Воронеж, то Лифляндия, то Ингрия, а до нас ни ногой. Поди, запамятовал, где и матерь Белокаменная стоит! — И внезапно потускнел, сгорбил плечи. — Тоска заела, Петруша, не у дел какой уж год. Приму любой паршивенький приказ, повели только…
«Не на Посольский ли нацелился по старой памяти? — посуровел Петр. — Нет, шалишь. Всякому овощу свое время!»
— Отдыхай, заслужил… — скороговоркой молвил он и обратился к Ромодановскому: — А ты почто в усторонье, как неприкаянный?
— Успею, Петр Алексеевич, мое не уйдет, — произнес князь-кесарь, спокойно-усмешливо посматривая из-под косматых пегих бровищ.
— Кочубей с Искрой в Орше, правда ай нет? — спросил Петр.
— Сами пожаловали, без проволочек.
— Ну сей изгиб еще расследовать надо… Запираются-то как и прежде?
— Головкин пишет: и дыба в рассудок не привела.
— Доколь… доколь будет продолжаться? — приглушенно крикнул Петр.
— Покуда не вобьют клин меж нами и гетманом, я так понимаю, — отозвался Ромодановский.
— Кого чернят? Мазепу, вернейшего слугу моего! Пытать без пощады, и если воровство подтвердится… — Петр до хруста сжал кулак.
Подошел седовласый, как апостол, Тихон Стрешнев, при нем два дьяка из Воинского разряда: веселье весельем, а швед не дремал, отъевшись в саксонских пределах и к весне семьсот восьмого года сызнова перейдя Неман. Затем предстали пред государевы очи командир над печатным двором Мусин-Пушкин, купцы Панкратьев и Филатов, плюгавый Рюрикович Шаховской, некогда определенный в главные шуты, князь-папа Зотов, бойкая, несмотря на преклонный возраст, мать-игуменья Ржевская и прочие пастыри всепьянейшего собора.
— Кир-Аникита, живой?
— Твоими молитвами, отче архидиакон, — прошепелявил Зотов. — Ждем-пождем, не едешь… А какое пивко выжрело в погребах Преображенских, какая анишовая… М-м-м!
— Ноне гульнем во всю ширь.
— Дай-то бог!
Петр отыскал в толпе купчин Панкратьева и Филатова, притопнул тупоносым башмаком.
— Сюда, сюда переезжайте, господа интересанты. Не то поспеете к шапошному разбору. Срок на рассусоливанье — лето! — сказал, как узлом завязал.
Он вернулся к дамам, ткнул пальцем в небо.
— Солнце-то красное — будто по заказу… Айда на берег, милые мои!
— Вплавь, что ли, уж? — всколыхнулась пышным телом боярыня Мясная.
— Случалось, Анисьюшка, и саженками реку одолевали. Теперь иные времена. Вот они, скампавеи новостроенного балтийского флота. Хошь куда понесут!
Из-за мыса выходили продолговатые, по-щучьи стремительные полугалеры. С передних палуб немо-настороженно глядели орудия, на мачтах сверху донизу — плеск многоцветных вымпелов, длинные греби вскидывались дружно, как бы скрепленные незримой осью, с силой вспарывали водную гладь.
— Сегодня в Парадиз благословенный, а завтра-послезавтра в Кроншлот, на море, повезу!
Дамы попятились в испуге. Петр отрубил:
— Кто хочет жить со мной — привыкай к стихии. Она тут во все стороны! — Он окинул взглядом притихшее семейство, нахмурился: многие, за исключеньем разве невестки и единоутробной сестры Натальи, одеты кое-как, не разберешь, летнее на них или зимнее. Вполголоса сказал Кикину: — Взять у Мясной мерки, немедля пошить бостроги и юбки на голландский манир… Ну, отправимся. Катенька, чай, заждалась!
И видел — Марья Милославская строптиво поджала вывернутые губы. «Что ты знаешь о любви, квашня? — подмывало грянуть ей в багрово-толстое лицо. — А если Катенька в сердце каждое мгновенье, если она — будто свет кромешной порой?» С трудом подавил гнев: негоже сретенье омрачать ссорой…
Наталья была спокойнее, улыбалась. Поперву-то она, помнится, не очень жаловала мариенбургскую полонянку. Но пожили вместе в Коломенском, и вдруг выяснилось — новых, чуть ли не силком сведенных товарок водой не разольешь. Что ни день летит письмецо, унизанное приветами и поклонами, следует посылочка с какой-нито галантерейной редкостью.
— Ножками, ножками, красавицы! Паровая стерлядь обещана к столу, в генерал-губернаторском доме. Перепреет, никуда не будет годна… Эй, кавалеры, что же вы? Где ваш кураж? — торопил Петр. Марья и Федосья снова надулись, видно, покоробило упоминание о Меншикове. «Коли так пойдет — кривиться вам до самого отъезда!» — с веселой, злостью подумалось Петру.
Едва устроились на скампавеях и отчалили, над зубцами островного замка всплыли тугие белые облачка, прокатился орудийный гром.
— Орешек! — подмигнул Петр. — Тот самый, что семь лет назад Нотебургом именовался!
— Экая высь! — покачала головой Прасковья Феодоровна. — Сколько ж солдатушек-то костьми легло?
— Не вспоминай… — Петр поморщился точно от зубной ломоты. — Доселе пред глазами, как живые!
2
У Ивановских порогов их встретила гулкими залпами шнява «Лизетта», идущая под генерал-адмиральским флагом.
— Твой братец голос подает! — заметил царь, адресуясь к Марфе Матвеевне, урожденной Апраксиной. Та, худенькая, болезненно-трепетная, пискнула, зарумянилась. «Овдовела, будучи за братом Феодором, пятнадцати лет. И не жила вовсе!» — шевельнулась в душе у Петра жалость.
Гости поднялись на борт, обступили новоявленного генерал-адмирала Апраксина и Романа Брюса, коменданта невских крепостей, и Петр, облегченно вздохнув, потеснил рулевых, встал к штурвалу. «Кажись, отбоярился, — мелькнуло озорное. — Теперь пусть местное начальство отдувается!»
Дамы трещали без умолку.
— Пушек-то, пушек! А парусины, а веревок!
— Да будет вам известно, государыни: с веревками дела не имеем, — улыбнулся в ответ генерал-адмирал. — Одни канаты!
— А корабль как прозывается? На Москве таких не бывало отродясь!
— Шнява первого ранга, о четырнадцати пушках, почти малый фрегат. А устроена попеченьем корабельного «баса» Петра Михайлова!
— Новенький, что ли, какой? Знаем Казенца, Ная, со Скляевым знакомы… Сей-то кто же? — лукавила сестра княгини Меншиковой, Варвара.
— Угадайте! — генерал-адмирал оглянулся на штурвального.
Засвиристела боцманская дудка, матросы в белых блузах, высыпав из трюма, принялись быстро-быстро карабкаться по вантам. Прасковья Феодоровна с замираньем сердца следила из-под руки.
— Верткие какие, господи…
— С весны до осени глубокой в море, матушка-царица. Практикованные!
— На берег-то сходят?
— Зело редко.
— Как же, не перекрестившись, в бой пускаться?
— А у нас и поп на корабле.
Петр весело кашлянул. Нет, не нарадоваться на невестку, честное слово! Чуждалась каких-либо дворцовых интриг, даже в делах, касающихся ее домашнего быта, поступала так, как было угодно шурину. Ему хотелось, чтоб родня чаще показывалась на людях, и царица покорно ехала то в Преображенское, на всепьянейший собор, то в Кукуй, на свадебное торжество кого-нибудь из иностранцев, а то и в Воронеж, где предстоял спуск новых кораблей. Чуть ли не первой она завела в доме политес, пригласила гувернера, одного, а потом и другого, не пожалев золота. Прикатил как-то живописец де Брюин, снять портреты с царицы и трех ее дочерей, — обуздала свой нрав салтыковский, потчевала вином и рыбным столом, хотя и был великий пост, когда строгое церковное благочестие воспрещает употребленье рыбы в пищу. В одном-единственном не могла превозмочь себя Прасковьюшка: ее измайловский дворец доселе переполнен шалунами-старцами, бабами-ворожеями, редкостными уродами, кои почитаются за святых, имеющих дар пророчества. Гошпиталь — не дом!..
— Штурвальные, заснули? Право руля! — распорядился генерал-адмирал, насупив добродушное, с двойным подбородком лицо.
— Есть, право руля! — гаркнул Петр.
Средь иностранцев произошло движенье, зашелестел недоуменный шепот. Наталья вскинула темную, будто нарисованную бровь.
— Вам, небось, и во сне море видится!
— Баюкает круглые сутки, даже на сухой земле. Верно, Матвеич?
— Герр капитан, забываетесь! — надменно вздернул нос Апраксин. — Ей-ей, взыщу по первое число!
— Виноват, господин генерал-адмирал! — отозвался Петр и — тихо гостям: — Субординация, камрады, гвоздь всему. Так и подобает.
Нева, сделав крутое колено, потекла прямо на вест. Густолесье, тянувшееся от Шлиссельбурга, мало-помалу отхлынуло прочь, открылись острова, усеянные грудами камня, перекопанные вдоль и поперек, в редких-редких домах, на стрежне возник строй боевых судов с убранными парусами. Послышалась команда: «Свистать всех наверх!» Шнява проплыла еще немного, развернулась, бросила якорь, и тотчас грянули приветственные залпы. Медноголосо ревели берега, от них не отставала эскадра, пришедшая с моря; пороховой дым, обступив устье реки, бурыми взметами летел к небу.
— Сколько ж тут островов-то? — тихонько справилась Наталья.
— До пятидесяти… поверишь ли! — отозвался Петр.
Он неприметно кивнул коменданту: вступай в свои права, тащи воз. Тот приосанился.
— Дамы и кавалеры, добро пожаловать в Парадиз несравненный. Вот он! — Генерал-майор обвел рукой берега. — Почнем с Карельской стороны, сердцем коей является Петропавловская крепость. Да-да, слева, на острову Веселом… Заложена господином бомбардир-капитаном в семьсот третьем году! — оповестил он и принялся называть бастионы — Петра Михайлова, Александра Меншикова, Федора Головина…
— Мой-то где? — присунулся розовой плешью Зотов. — Раз, два, три… Четвертый!
Следом ревниво толкался локтями Лев Кириллович.
— А тут и наш, нарышкинский, имеется. Братец мой двоюродный строил… Сей, что ли, шестой? Эка в гранит приоделся!
— Мы вас еще в прошлогодье ждали, «крестные отцы»! — с едкой улыбочкой вставил Кикин.
— Зачем, вьюноша?
— Бьет грунтовая вода, не спросясь. Вот и посодействуйте… в донной кладке!
«Молодцом. Влеплено крепко!» — усмехнулся Петр Алексеевич, зорко наблюдая за гостями. Как им кажется дедовский край? Машка не в счет — кусает вывернутые губы, озирается вокруг: ох, сыро, ох, неприветливо… Леший с нею!
Брюс тем временем наддавал жару. Самозабвенно частил о переустройстве земляной фортеции в каменную, о диво-казармах, опоясавших внутренний двор, о кронверке, выдвинутом сбочь, о равелине по ту сторону речного рукава, куда на зиму вводится фрегатный и галерный флот.
Послы и бояре внимали в оба уха, но дам больше привлекал общий вид, — нарасхват были подзорные трубы, поднесенные адмиралом… Над воротной аркой распластал крылья орел со скипетром и державой в когтях. Еще выше, на длинном шесте, вился желтый российский флаг с броским контуром четырех морей — Белого, Черного, Каспийского и Балтийского. Дальше проступали спицы собора святых Петра и Павла, изукрашенные гюйсами и вымпелами.
— Губернаторские апартаменты обследуем позже, государыни, поскольку именно там определена ваша резиденция! — пел комендант.
— Сие не они ли? — Наталья указала на просторный, в три жилья, дом под высокой фигурной кровлей и, получив утвердительный ответ, повернулась к брату. — А твой дворец, Петенька?
— Наискосок, через площадь. В полукабельтове!
Гости враз умолкли, оглядывая низенькие брусчатые хоромцы, никак не похожие на государево пристанище. Пятиоконная светелка справа, такая же слева, соединенные сенками, черепичный верх завершался резной деревянной мортирой и бомбами «с горящим пламенем», в знак того, что владелец — капитан бомбардирской роты.
Как раз напротив Петропавловской крепости вставал почтовый двор, с галереями вокруг, — место вполне пристойное для ассамблей! — чуть на отлете сиял желтизной голландский дом вице-адмирала Корнелиуса Крюйса, обок выпирали островерхие, в немецком стиле, апраксинские палаты. По левую руку манила взор веселенькая, под яркой вывеской австерия.
— Обратимся к Ингерманландской, то бишь южной стороне, — молвил запарившийся Брюс. — Но там стержень всех дел — адмиралтейство, а посему слово за Кикиным…
— Извольте, — согласился тот.
Ингерманландскую сторону открывали кирпичные заводы, мазанки, ряды палаток, — здесь на лето располагалась лагерем часть войск. Ниже в Неву впадала маленькая речка, от которой — через лес — шла набережная «першпектива», пока обозначенная лишь просеками. Затем следовали еще какие-то временные постройки, чтобы тут же стушеваться перед громадой морского арсенала, или — иначе — адмиралтейства, обнесенного валом с пятью бастионами.
— Ай-ай-ай! — тихонько стонали дамы. — Когда ж управились-то, сердешные?
— Утратили сон, государыни, благо летние питерские ночи белыми слывут… Подняли матросские и плотницкие слободки, заложили верфь, канатный двор… И за топор! — в лад присказал Кикин. — А что с того сталось, видите сами. Эскадра — вот она!
— Если бог продлит жизнь и здравие, быть граду вторым Амстердамом! — заговорил Петр, взмахивая раскуренной трубкой. — Все только начато. Строено по великой нужде, вне связи, врассыпную. Но дайте срок! Сладим пристани для морского купечества, соорудим першпекты, каналы выроем. Топь непролазная, куда ни ступи? Справедливо. Но есть противоядие отменное — камень, без коего теперь не въезжает в город ни одна телега или барка… Регулярные сады заведем, наподобь венского или версальского. Хошь — аллеей прогуляйся, хошь — под фонтаном разговор веди. Ну не красота ли, Ивановны? — подмигнул племянницам Петр. — Осенью велю размести лед от берега до берега: садись в буер и кати вперед ветра… Переедете, Парасковьюшка, не пожалеете!
Кое про что не сказал, дабы не расстраивать раньше времени. Донимает комарье, бьет голодовка, ибо хлеб и солонина следуют из Новгорода, за сто миль. А то свалится шквал балтийский, замкнет пресные воды, и тогда на островах единственное спасение — шлюпка… Ничего, скрутим и стихию, к тому идем!
Он уловил острый взгляд Витворта, брошенный на эскадру и адмиралтейство, хмыкнул в усы. «Вот вы и раскрылись, сэр. Уповал я на ваше посредничество, теперь вижу: напрасно. Вам бы лишь свою пасть насытить!»
3
На княжескую пристань ступили под звуки труб, гобоев и литавр, — батальон семеновцев, построенный «покоем», четко взял на караул, выдохнул оглушительное приветствие. У крыльца губернаторских палат в нетерпении ждала Катенька, одетая по самой последней голландской моде: точеные плечи и грудь облегала желтая кофта-бострог, алая, до пят, юбка подчеркивала бедра, из-под круглой шляпы сияли мягкие темно-карие глаза. Лишь Наталья Алексеевна заметила у ее губ горькую складку — и сердце захолонуло: крепится на людях, а думами — о дочке покойной. Родненькая ты моя!
Чмоканье, радостные вскрики, новые объятия… Потом женщины отправились наверх, где им были приготовлены комнаты. Не успели переменить мятое дорожное платье — по коридорам затопали скороходы, возвещая парадный обед.
Петр вышел в голубом, отделанном серебряной канителью кафтане, в шелковистом паричке.
— Ах, Петенька, ну какой же ты у нас галант! — восхитилась Наталья Алексеевна.
Он смешливо кивнул на Екатерину.
— Своими руками сработала, как не надеть?
Распахнулись двери, седой мажордом стукнул булавой, приглашая к столам. За первый, под балдахином алого бархата, украшенным венками из лавровых ветвей, уселись — по бокам петровского кресла — царицы, старшие и младшие царевны, наследник Алексей, тут же, напротив, Анастасия Ромодановская, Екатерина Васильевская, она же просто Катенька, Анисья Мясная. К главному столу примыкали еще два: один для княгинь и боярынь, другой для иностранных гостей. Вокруг четвертого стола, у противоположной стены, утвердился Апраксин с министрами и генералами. Прочие приглашенные — купцы, корабельные мастера, офицеры армии и флота пировали в соседней зале.
Петр так и не присел. Без устали потчевал дам, наполнял кубки мальвазией и рейнским, движеньем бровей поторапливал семеновцев, приданных ему в помощь, звучным баском возглашал здоровье каждой из цариц и царевен, и — по взмаху белого платка в руке Апраксина — гремел новый пушечный залп, накатываясь то с Троицкой площади, то со шнявы «Лизетта», поставленной под самыми окнами.
Тост шел за тостом — в честь Витворта, ван дер Гульста, Кайзерлинга, в честь князь-кесаря, генерал-адмирала, коменданта… Ответное слово держал Апраксин. Он завел было длинную витиеватую речь, но приметив сердитый государев жест, перестроился быстренько:
— Господину бомбардир-капитану — виват на вечные времена!
— Вива-а-а-ат! — пронеслось под высокими, в игривой росписи сводами.
— О вечности малость подзагнул, но — спасибо! — Петр лихо, по-матросски опрокинул анисовую в рот, заел черной коркой, снова потянулся к сулее. — А теперь воздадим должное месту, о коем все помыслы наши, без чего Россия как туловище без головы. Да, Парадиз, именно он!
Говор отхлынул волнами, в залах распростерлась тишина.
— Кому из вас, товарищи мои, мнилось лет этак десять назад, что мы с вами тут, у Балтийского моря, примемся геройствовать и плотничать, воздвигнем чудо из чудес, поистине прорубим окно в Европу? Могли ль представить себе на мгновенье, что будем иметь вокруг и фортеции, и суда, а главное — столь крепкую когорту храбрых и дерзновенных сынов русских, побывавших за границею и вернувшихся домой искушенными во многих ремеслах? Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда по превратности времян они были изгнаны, перетекли в Рим и распространились на вест и норд, но к осту невежеством наших предков были приостановлены, проникли не далее Пруссии и Польши. И поляки, и немцы пребывали в такой же тьме, в какой доселе изнывает Русь, и лишь трудами властителей и просветителей своих открыли очи, усвоили себе греческие искусства, науки, образ жизни. Теперь наш черед, если только вы поддержите меня в моих предприятиях, будете следовать без оговорок и лени, привыкнете свободно распознавать добро и зло, то бишь мыслить филозофически. Требую, камрады, и прошу!
Он окинул застолье огненным взглядом.
— В самом деле, разве мы одни на свете лишены ума и рассудка? Разве в нас одних вложены сердца низкие и неспособные к образованию? (Брюс, Апраксин, Мусин-Пушкин протестующе замотали париками.) Нет, сие мнение было б хулой на создателя и крайней неблагодарностью перед матерью-природой. Пусть не обидятся гости, — и самые просвещенные народы прежде были грубы и неотесаны. Дети их поныне рождаются, умственно подобные четвероногим, и лишь воспитание со временем отличает их от стада… Ф-фу, никогда так долго не разглагольствовал! — Петр улыбнулся. — Твердо верую, что еще на нашем веку вы пристыдите прочие образованные страны и своей ученостью, своей деловитой сноровкой вознесете славу российского имени на высшую ступень. Виват!
Окруженный толпой, он не успевал чокаться — с дорогими сердцу, с позарез нужными, хоть и обуреваемыми сторонней думкой, с терпимыми поневоле.
— Родитель-то, Алексей Михайлович-то, полюбовался бы! — рыдающим голосом выкрикивал Тихон Стрешнев.
Зотов, еле держась на ногах, бубнил свое:
— Еду, бывало, и мышли играют — про вшакое. А ты вшлух, а ты впервой — бух!
— Вино в тебе играет, кир-Аникитушка! — усмехнулся Петр.
— А вот и н-н-нет… — возражал тот, вертя скрюченным пальчиком.
Перед глазами Петра снова была Марья Милославская. Конечно, доброхоты не преминули донесть о словах, раскидываемых поганой Софьиной наперсницей тут и там. С воплями, принародно сетует на кровавую войну, затеянную сумасшедшим братом, на перекрой дедовских установлений, на великие подати и разор, охвативший громадные пространства. «Один я в жестокосердии погряз, ничего не вижу и не слышу! — Петр бешено рванул ворот кафтана, посыпалась канитель. — Кто поймет? Лишь немногие пока… Знали б, какой раскаленной дорогой иду, в каких дьявольских муках. Перенапряг и себя, и людей — от генерала до простого работного, но дело-то живет; пусть со скрипом, через перепады и недоскоки, а образуется!»
И еще укололо в грудь: жмется наследничек Алексей к теткам-кривлякам, навострив ухо, впитывает их ядовитое шушуканье. Над кем измываются — и гадать не надо… Как бы не испортили парнишку! Нет, рано возвеселились, бочки заплесневелые. Ждет его Лифляндия, и немедля!
Он подсел — от греха подальше — к столу генералитета, попыхивая трубкой, заслушался спором о бастионных основах, с коими бились второй год подряд.
— По Кугорну вычерчено, в полном согласии с ним! — твердил Яков Брюс, хорошо зная пристрастие бомбардир-капитана к этому маститому фортификатору.
— Вари своей башкой, Виллимыч! — Петр слегка вскипел. — Кугорн-то на болотах строился когда-нибудь? Во-о-о! Потому и вода хлещет, что боимся отойти от ментора шаг-другой. Смотри!
Он отодвинул тарелки и бокалы, стал прямо на скатерти выводить ногтем черту за чертой. И коменданту, коротко: «Смекаешь, ты смекаешь?» Сбоку присовывался остроносый Александр Кикин.
— А тут, Петр Алексеич, я бы сотворил иначе. Так, так и так.
— Верно! Обмозгуйте вдвоем-втроем, не мешкая!
На другом конце палаты нарастал крик — пронзительный, плаксиво-злобный. Петр повел головой: у окна пьяненький наследник яростно отбивался от пригнувшегося к нему Льва Кирилловича.
— Тебе чего надоть, старый пес? Чего?
— Просто думал побеседовать… Вить я дедушка твой, аль запамятовал, Алешенька? — бормотал растерянный Лев Кириллович.
— Сгинь, дурак! — Царевич ухватил со стола ковш белой горькой, оскалился. — Хочешь — оболью и подожгу? Вон, как тетенька с камердинами делает?!
Услышали многие: кто-то ахнул, кто-то сорвался с места, чтобы погасить шум, настороженные сидели послы, переглядывались украдкой. Донеслось и до Прасковьи Феодоровны, в чей огород был пущен камень, — скомкала на полуслове разговор о дочерях и гувернерах, побледнела мертвенно.
Петр скорыми шагами пересек залу, сгреб наследника за шиворот, замахнулся, но подлетела Катенька, бесстрашно повисла на руке, отвела удар…
Напуганные гости не смели дышать.
— Благодари ее, стервец, не то б… — со свистом бросил Петр, отталкивая сына. — Проводи его в светелку, Дедушка, — велел он Кикину. — Видно, хмель одолел не ко времени.
Он постоял, уперев задымленный взгляд в угол, встрепенулся.
— Фельтен, а как с угощеньем коронным? Получилось на славу? Что ж, подавай!
Семеновские офицеры, пригибаясь, внесли громадные пироги окружностью с колесо шведской военной фуры, высотой до двух аршин. Петр Алексеевич молниеносными взмахами ножа вскрыл подрумяненные корки, басовито пропел: «Гоп-ля-а-а-а!» — и на столы принялись выпрыгивать карлицы, одетые явно под Марью и Федосью Милославских. Грянул хохот: у одной — высокий, почти вровень с теменем горб, у другой — косоротие и длинные-предлинные волчьи уши, у третьей — ноги, вывернутые на манер барсука… Петр щелкнул пальцами, и уродки стремительно атаковали рюриковича Шаховского, — с визгом карабкались по нему, оседлав, стащили парик, плевали на лысину, драли остатки седых волос.
Еще не смолк смех, вызванный карлицами, как над берегом вспыхнул фейерверк. Дамы и кавалеры высыпали на крыльцо, любуясь половодьем огней, плескали в ладоши, но Петр знай досадливо морщился.
— Не так, не в той череде! — крикнул в кусты, из-за которых трескуче вспархивали ракеты, выругался, рысцой побежал в самый пламень. Вышел оттуда спустя несколько минут, подчерненный порохом, с опаленной щекой.
— Ну, каково действо? Не проверь, напутали бы запросто! — прогудел он, кивая Прасковье Феодоровне. — А теперь за стол, и скоренько, чтоб с минуветами не проморгать. Я — сейчас, только вот умоюсь!
…Омылся каленым стыдом. В темном боковом приделе подстерегла его рябенькая, кургузенькая Варвара Арсеньева, свояченица «брудера», охватив, приникла упругой грудью.
— Извелась, Петрушенька… Приласкай… Ну хоть еще разочек!
— Отцепись, дура! — Он сердясь оторвал ее руки от себя. — Или с ума спятила?
— Сна лишилась, государь… Жить не могу-у-у!
— Прочь, Варвара, кому сказано? — Петр оглянулся: кто-то невдалеке нырнул в тень. — Чего мелешь? Ведь… Катенька у меня, твоя подружка близкая… Опомнись!
Она взвилась, точно укушенная.
— У-у-у, глаза бы ей выдавила! И дождется! Дождется ливонка мокрохвостая… Заманила, оплела! — Варвара в беспамятстве рванулась к свету.
Петр ухватил ее за фижмы, отбросил назад. Она вырывалась, царапалась, на искривленных губах выступила пена. И тут молча, спокойно вышла из темноты Анисья Мясная, крепко взяла сотрясаемую дрожью ревнивицу под локоть, повела наверх.
«Убью, сволочь! — блеснуло запоздалое. Петр постоял у окна, вдыхая сыроватый невский воздух, мало-помалу одумался. — Чего ж грозить — сам виноват… Смутил бабенку — теперь зло срываю!»
А было все очень просто, еще до того, как Данилыч поведал ему о новой своей экономке Катеньке. Сидели компанией в Преображенском: непременный кир-Аникита, Алексашка Меншиков с сестрами, девицы Арсеньевы. И вот пригляделся он тогда к толстенькой, — по лицу будто с молотьбой прошлись! — Варваре, и сердце обуяло странное озорство. Живет на свете двадцать осьмой годочек, а мужской силы так и не изведала до сих пор. Петр встал с гоготком, вздернул ее за руку, увел в соседний покой… А оно и вылезло теперь концами нежданно-негаданно. Черт, как бы до Катеньки не донеслось. Вся надежда на Мясную, — умна, по гроб верна.
Он засопел. Нет, скорее к войску, хватит… Разбалтываешься поневоле!
Среди ночи разбудил тихий, сдавленный плач.
— Катенька? Опять… то привиделось?
— Я виновата, одна я… Не уследила…
— Бог дал, бог взял… Чего ж убиваться-то?
— Я, я! — звенело в темноте. — А ты, бедненький… как матрос последний… За что, пресвятая дева?!
И он с необыкновенной отчетливостью вспомнил, как низко нависало серое невское небо, как толпился у церкви молчаливый генералитет, а он шел мимо, держа в руках маленький гробик!
Лежал, цепенея, не в силах протолкнуть ком, подступивший к горлу. В голове ни с того ни с сего выжглось каракулистое, камраду адресованное: «Беду свою и печаль глухо объявляю… О живом пишу!» Сам-то горе превозмог, утопая в повседневных передрягах, но чем успокоить ее, какими словами, да и есть ли они?
Он гладил ее милое заплаканное лицо, шептал:
— Радость моя, свет очей моих, лапушка! Никого не любил, яко тебя… Поверишь ли, никого! — и чувствовал, как понемногу стихают рыдания, и она все теснее приникает к нему.
В пять пополуночи, накинув старый нанковый халат, он гнулся над токарным станком, вытачивая крохотного слона, последнего из семи, предназначенных в подарок свет Катеньке.
— Ну-с, Андрей, каково? — мимолетно спросил он у Нартова, бессменного мастера механических дел.
Тот приценился наметанным оком.
— Думаю, не хужей других будет, Петр Алексеевич.
— Да, кости я точу изрядно, а вот упрямцев обломать никак не могу!
— Но ведь… когда упрямство, а когда и доброе участье, — мягко молвил Нартов. — А итог един: раз — и в глаз!
Петр обеспокоенно выпрямился.
— Аль… и ноне кому-то влепил?
— Генерал-адмиралу, пред самым расставаньем.
— Убей, не помню! Сколько вам твердил: не суйтесь под горячую руку… Нет, опять! — Петр сделал круг по токарне, ткнул пальцем в стопу разномастных книг. — Подскажи, чуть Мусин явится… Дабы печатал без промедленья. Перво-наперво Кугорн, о новом образце укреплений, Гибернова география, Леклерково архитектурное искусство…
— Ох, напортачат! — подпустил шпильку механик.
— Спрошу, и строго! Да, моим именем отписать Феофану Прокоповичу: когда ж мы наконец узрим полную гишторию России? — Он повертел в руках слоненка, сравнивая его с выточенными ранее, навострил глаза на пристань. — Андрей, что за люди третий день околачиваются? Кто такие?
— Купцы, кои прежде подряды вели.
— Аль нечем заняться? — ощетинил усы Петр.
— Видать, нечем, поскольку… гм… иные знатные господа в сию область вторглись.
— Уж не губернатор ли вновь руки погрел?
— Петр Алексеевич, я и так сказал более, чем следует… Ослобони! — взмолился Нартов, проклиная свою чрезмерную осведомленность.
— Ну-ну! Передай Румянцеву: поставщиков — новых — под караул, до единого. С князенькой новоявленным потолкую сам… Зови-ка ближних, да стол бы накрыть какой-никакой.
Лев Кириллович с легкой оторопью оглядывал светелку. В центре сияла медными дугами астролябия, сиречь угломер светил, вдоль стен мельтешили в глазах квадранты, компасы, глобус, модели кораблей, фрегатов, галер.
— Этот чей? — тихо справился он у Нартова.
— Аглицкий, о восьмидесяти пушках. Там — о сорока, о тридцати. Вот шнява — о четырнадцати.
— Кажись, где-то я ее… — туго соображал старик.
— Плыли на ней!
Уселись, мало-помалу потек разговор. Волновало одно: когда и в какое место ударит Карлус.
— Король прямыми дорогами ходит, без обозов, — подчеркнул князь-кесарь, затрудненно отдуваясь.
— Ну и что из этого? — отозвался Нарышкин.
— А едоков у него полсотни тыщ, смекаешь? По три куска в день — и то сотни фур. Нет, покамест новый хлебушко не поспеет — будет он колесить вокруг да около.
— Бог его знает…
— И мы изучили маненько, было время, — ввернул Тихон Стрешнев, подмигивая командиру над печатным двором Мусину-Пушкину.
— А фортеции пограничные на что? — вскинулся Лев Кириллович. — Воссел за смоленские да псковские стены, как в старую пору, никакая чума не возьмет!
— Война в поле вышагнула, о том помни! — Петр посмотрел на густо подсиненное подглазье Апраксина, крякнул. — Пугать, Федор, не хочу, но будь готов к любой каверзе.
— Или слух есть какой? — слегка вздрогнул тот.
— Карлуса знать надобно. Боюсь, попытается в клещи зажать… Интересно, как бы ты, Федор Матвеевич, повел себя на его месте?
— Я? — переспросил Апраксин и чуточку задумался. — Основной удар по Москве, ясное дело, вспомогательный — в Ливонии с Ингрией.
— А если наоборот?
Апраксин встревоженно моргал глазами.
— То-то и оно. Следует учесть обе вариации. Мы, еще весной, прибросили в уме с Шереметевым да Меншиковым… Послушайте, каков получается расклад. Армия фельдмаршала, около шестидесяти тыщ, стоит посередке, защищая переправы на Березине. Так? Боур, с двадцатью, стоит у Пскова. При тебе, генерал-адмирал, то есть на Неве, поболе двадцати пяти. Свалится швед главными силами сюда, Боур к тебе на подмогу идет, а следом и мы, в десяти-двенадцати переходах. Ринется враг накоротке, смоленским трактом — Боуру тотчас на юго-восток маршировать, но не ранее, чем рижский генерал-губернатор Левенгаупт за своим королем тронется.
— Да-а-а! — прогудел князь-кесарь. — План хорош!
— Перевес в любом случае! — обрадованно присказал Стрешнев.
— Осталось немногое — льва перебороть, — усмехнулся Петр. — Мощь, камрады, великая! Отдохнул у Эльбы, принаел загорбок, а лапы у него были долгие всегда, разят метко. Тренированность — раз. И второе — наступает он, а не мы: попробуй угадай его извороты.
В проеме двери возник адъютант Павел Ягужинский.
— С чем пожаловал? — повернулся к нему Петр.
— Вести с Дону, герр бомбардир-капитан, от князя Василия Долгорукого.
— А почему не от его брата Юрия, воеводы первого? — спросил князь-кесарь.
— Показнен… вором Кондрашкой Булавиным.
— Да ведь атаман-то в Сечи?! — вырвалось у Петра.
— Перезимовал, явился вдругорядь, с тьмой запорожцев, одолел. Вот манифест возмутительный. — Ягужинский вынул из-за обшлага мятую бумагу, подал царю.
— Ну-ка, ну-ка. «Всем старшинам и казакам за дом пресвятой богородицы и за истинную христианскую веру, и за все великое войско Донское, також сыну за отца, брату за брата и другу за друга стать и умереть заодно, ибо зло на нас помышляют, жгут и казнят бояре и немцы злые, вводят нас в еллинскую веру и от истинной отвратили, а ведаете вы, атаманы молодцы, как наши деды на сем поле жили и прежде старое наше поле крепко стояло, а те злые наши супостаты то наше поле все перевели…»
Петр судорожно скомкал манифест.
— Жечь гнезда бунтарские, а ворье… в палаши… до единого! — крикнул, беснуясь. — Чтоб там, на весте, нам без оглядки идти!
4
Капитан Табберт вошел в палатку генерал-квартирмейстера шведской армии Гилленкрока, устало отрапортовал:
— Исполнено, господин барон. Внесен последний штрих!
Аксель Гилленкрок, сухонький, седой, подтянутый, прервал беседу с гостем, генерал-губернатором Риги Левенгауптом, поднялся.
— Извините, граф, я ненадолго отлучусь.
— Ради бога, дружище. Кстати, не найдется ли у вас, чем промочить горло?
Хозяин подал знак слуге, и перед гостем очутилась высокая пивная кружка, увенчанная шапкой пены.
— О-о, ледяное, — удовлетворенно сказал гость. — Вы хорошо устроились, Аксель.
— Вам ли, граф, сетовать на судьбу?
— Да, но вот уже неделя, как я пробавляюсь ключевой водой, которую его величество предпочитает всем другим напиткам!
Выйдя наружу, Гилленкрок огляделся. День стоял ясный; ослепительно белые облака тихо скользили по краю неба, поодаль, облитые золотом лучей, высились кудрявые сосны, совсем такие же, как в родной Скандинавии… Лишь одно портило картину, — дым, проклятый дым, неизменный спутник армии и в срединной Польше, у Калиша, откуда летом прошлого, семьсот седьмого года начали сбой отход русские, и теперь здесь, в Приднепровье. Дотлевал начисто выжженный Головчин, городок на могилевской дороге, едкой гарью чадили окрестные панские усадьбы, вернее то, что сохранилось от них, а вдалеке, за болотами, прорезанными тонкой гатью, выплетался хвост нового пожара.
«Что это? Налет кавалерийской партии, посланный новоиспеченным князем Сашкой, или стихийный набег туземцев? — подумалось Гилленкроку. — Впрочем, не все ли равно… Разницы никакой!»
Он торопливо прошел в соседнюю палатку, где капитан Табберт с полудюжиной картографов несколько ночей подряд колдовали над планами северных русских городов. Теперь молодые офицеры толпились у чертежных досок и, словно бы утратив интерес к сделанному, говорили о посторонних предметах.
Весьма сдержанно, по крайней мере внешне, был встречен и приход генерал-квартирмейстера. Каждый знал, как трудно, почти невозможно услышать похвалу из его уст. Но тем более странной показалась улыбка, вдруг осветившая испитое, в резких тенях, лицо.
— Хорошо, капитан. Держите кроки наготове, о них в любую минуту может спросить государь.
Усилившаяся мощь северных крепостей, обновленных царем, продолжала волновать Гилленкрока и потом, когда он вернулся к гостю.
— Итак, едете?
— Пора, дружище. Получено известие о движении неприятельской конницы к Пскову. Боюсь, как бы прохвост Боур не пощипал мои обозы, это может отсрочить соединение с главной армией на неопределенное время.
— Упаси бог, Адам, упаси бог! — встрепенулся генерал-квартирмейстер. — Буду откровенен: судьба кампании, если не войны в целом, зависит от вас!
Крупный, краснолицый Левенгаупт, восседавший на походном стуле, вынул изо рта трубку, начиненную крепчайшим кнастером, гулко захохотал.
— Клянусь обкуренной дедовской пиипой, вы преувеличиваете!
— Я нисколько не преувеличиваю, граф. Известно ли вам, что солдаты восьмую неделю получают горсть муки в день?
— Не так уж мало, если нет ничего лучшего. Но вас что-то гнетет, милый барон. Объяснитесь.
Гилленкрок растроганно покивал. Да, старый друг был единственным человеком, перед которым сама собой раскрывалась душа.
— Беспокоит многое, Адам. Когда выступит прибалтийский корпус? Каков будет ордер-марш? Наконец, где назначена встреча? Во Пскове, в Новгороде, или…
Левенгаупт захохотал еще оглушительнее.
— Ха-ха-ха! И об этом спрашиваете вы, генерал-квартирмейстер и главный картограф? Бесподобно… — Заметив, как помрачнел хозяин, Левенгаупт оборвал смех. — Простите, Аксель. Вероятно, сказывается мой пятилетний постой в Лифляндии, справедливо именуемый свинским краем… — Он помолчал, смакуя пиво. — Думаю, с севером придется подождать. Все зависит от того, в каком направлении побегут варвары. Я же готов маршировать куда угодно, хоть в Сибирь, если будет на то воля его величества, короля шведов, готов и вандалов![9]
— К сожалению, капкан, приготовленный русским на Березине, не сработал. Теперь они ускользнули снова, прикрывшись рекой Бабич… — Гилленкрок потянул в себя дымный воздух, слегка поморщился. — Мне кажется, у них есть какой-то дьявольский план, принятый заранее и выполняемый неукоснительно, из месяца в месяц. Было ли местечко или хутор, где бы мы не испытывали затруднений с фуражировкой? Пепел, один пепел…
— Обычный варварский прием, старина! Посудите сами, кто командует ими? Дряхлые сатрапы Шереметев и Репнин, дважды битые мною, пьяница Рен, тупица Алларт, изменник Боур, произведенный в генералы чуть ли не из солдат… Кто еще?
— Вы забыли о Меншикове, граф.
— А-а, тот самый, что доставил нам некоторые неприятности в Польше? Лихач, рубака, но не более того… Не унывайте, все идет как надо!
Гилленкрок потупился, чтобы скрыть замешательство.
— В Саксонии, перед новым походом, речь определенно шла о броске на Псков, о возврате Нарвы и Дерпта, с последующим вытеснением русских из Ингерманландии. Форсирование Волги в ее верховьях предполагалось не раньше, чем над северо-востоком снова взовьется королевский флаг… И вдруг странный, совершенно непонятный оборот. Карелию слабыми силами подпирает Любекер, Лифляндия и Эстляндия под ударом казацких и татарских скопищ, мы очертя голову идем на восток. Что происходит, бог мой?
Левенгаупт недоуменно развел руками.
— Где, в каких заоблачных высях вы летаете, дружище? С языка господ свиты не сходит слово «Москва», король подолгу беседует с Мюленфельсом, а вы, правая рука главнокомандующего… нет, не понимаю!
— Мюленфельс? Этот… русский перебежчик? По-моему, авантюрист чистой воды! — пренебрежительно заметил Гилленкрок.
— Он такой же русский, как я лопарь, — усмехнулся Левенгаупт. — Но ближе к делу. Вырисовывается весьма интересная картина. Россию раздирают внутренние смуты: поднимается боярство, униженное царем, весь казацкий юго-восток взялся за мушкеты и будет рад новому Александру, который покончит с кровавой тиранией Дария. Как же, на ваш взгляд, поступить королю? Что вы присоветуете? Отвоевывать север, штурмовать редкие крепости, оставляя русских безнаказанными? Или двигаться прямо, уложить противника громовым ударом, поразить его в самое сердце? Вспомните датскую, первую прибалтийскую, затем польскую кампании, вспомните позор короля Августа, панический трепет Вены, а ведь кое-кто сомневался и тогда… Нет, успех неминуем, черт побери, успех скорый, полный. Бог с нами и за нас!
Гилленкрок сидел с обескураженным видом.
— Но… следует ли забывать об осторожности, граф? — пробормотал он. — Вот и Пипер, воспитатель его величества, первый министр Швеции…
— Пи-и-и-и-и-ипер? Вы еще скажете — Гермелин! Этих господ занимает одно — куски жирного невского пирога, в свое время отхваченные их дедами, сподвижниками славного Делагарди. На стратегию им наплевать!
Левенгаупт выпрямился во весь громадный рост, оправил шпагу.
— Ну, Аксель, до скорой встречи под стенами Кремля. О провианте не беспокойтесь. В Лифляндии и Эстляндии зреет великолепный урожай. Собрать, ссыпать его в фуры — только и дел, барон. Только и дел.
— Как нам, ветеранам, недостает вас, граф! — вырвалось у Гилленкрока.
— Зато с вами — главнокомандующий, Карл Густав Реншильд. Обилие собственных мыслей, вероятно, самое ценное из его качеств! — Левенгаупт зло рассмеялся.
Первые генералы армии по-прежнему не терпели друг друга, — это было известно всем и каждому.
5
Едва Гилленкрок, проводив гостя, углубился в карты днепровских воеводств, последовал — как всегда неожиданный — вызов к королю.
Ставка занимала допотопное бревенчатое строение, чудом уцелевшее от огня. За ширмами, в полутьме, стояла походная кровать, вдоль стен тянулись длинные скамьи, принесенные с городской окраины, тем не менее генералитет и чины королевской свиты пребывали на ногах, терпеливо дожидаясь милостивого соизволения сесть.
Герой Севера — в узком лосином колете и таких же штанах, заправленных в высокие рейтарские сапоги со стальными шпорами, — сидел на барабане у окна, вскинув белокурую голову и глядя в пространство, кидал отрывисто-звонкое:
— Порядок, во всем четкий порядок. Орднинг![10] Никакой жалости, ни к кому. Там, где будет найден убитый шведский солдат, уничтожать хутора и дома на пять миль вокруг, пойманных жителей вешать, если даже нет явных доказательств; не щадить и младенца в колыбели. Скорее пусть пострадает невинный, чем избегнет кары преступник. Пусть будет кладбище, в конце-концов.
Горделиво-почтительно внимали ему Реншильд, Спарре, Стенбок, принц Вюртембергский и другие генералы. Пастор Нордберг, молитвенно сведя ладони, как бы подкреплял каждый период чеканной королевской речи довольным кивком. Да, по земле Белой Руси шел новый господин, будущий повелитель полумира, ниспосланный небом, и горе тому, кто встанет на его пути. Амен!
— Что-то случилось? — тихо спросил Гилленкрок, обращаясь к советнику Седергельму. Тот, с досадой дернув плечом, ответил:
— «Вилы и косы» учинили налет, седьмой за последние двое суток. Фуражиры истреблены полностью, кроме того, погибло несколько драгун…
— Ордер переписать, сообщить командирам войск. Реншильд, распорядитесь. Вы свободны, господа. — Король застыл в своей привычной позе, скрестив руки на груди и подняв подбородок. — Нет, повремените. Гилленкрок, вы здесь? Помнится, мой милый кузен Август «подарил» мне, вместе со шпагой, презентованной ему царем Петром, большую печатную карту Московии. Она цела? — справился Карл, умолчав о миллионах рейхсталлеров, собранных в виде контрибуции на саксонских землях.
— Капитан Табберт ждет за дверью, ваше величество. Разрешите позвать?
Карта незамедлительно легла перед королем, рядом с другими планами, которые принес расторопный офицер.
— Что это? — бегло спросил король.
Бледное, изможденное ночными трудами лицо генерал-квартирмейстера слегка оживилось.
— Кроки псковских и новгородских укреплений. Еще в Польше вы, государь, выразили неудовольствие качеством работ, исполненных фортификационной конторой Палмквиста. Смею утверждать, пробел устранен. Табберт с немногими людьми совершил невозможное!
Взгляд короля рассеянно скользнул по крокам.
— Благодарю. Сохраните как образец.
Несколько ровных слов, но первому министру графу Пиперу чуть не сделалось дурно. Шатаясь, он оперся мясистой рукой о подоконник, в горле заклокотал сдавленный хрип. В трех шагах от него застыл изваянием красавец Гермелин, отпрыск еще одного рода, чьи поместья оказались под пятой русских.
— Учитель, вы хотели что-то сказать? Нет? Странно… Поздравляю вас, господа, — оповестил король, всматриваясь в карту. — Армия на большой московской дороге.
«Именно по ней мы направлялись два года назад… Не придется ли снова, в третий раз?» — помрачнел Гилленкрок.
Свита расцвела улыбками. Хорд, самый молодой полковник штаба, вслух прикидывал, когда взору победителей откроется главное городище русских. В общем, ждать недолго: переходов через тридцать, тридцать пять всего-навсего! Аксель Спарре, ловкач из ловкачей, не оплошал и теперь. Выдвинулся вперед, как бы в шутку поведал о старинном предсказании: согласно ему, какой-то Спарре должен стать московским генерал-губернатором.
— Хорошо, — бесстрастно сказал король. — Считайте вопрос решенным, или я не Карл Двенадцатый.
— Господа! — кричал генерал-адъютант Канифер. — Царь соорудил в Кремле огромный арсенал. Там собраны тысячи копий и рогатин… Я предлагаю продать их китайскому богдыхану, — пусть громит русичей на Амуре!
У генерал-квартирмейстера нервно задергалось веко… Нет, молодежь не думает ни о чем: ни о полном отсутствии подвоза, ни о растянутых коммуникациях, ни о множестве шведских могил, раскиданных вдоль проклятого большака, — враг за каждой сосной! — ни о том, что по мере приближенья русских к своей границе их отпор возрастет…
— До Москвы еще очень далеко, господа, — сухо заметил Гилленкрок. — Не забывайте, на полпути к ней находится Смоленск, первоклассная цитадель.
— Спасибо за урок элементарной географии, профессор! — Хорд шутливо раскланялся. — Но продолжайте ваши выкладки, это крайне интересно!
— Пожалуйста. Кто-то здесь упомянул о рогатинах… Боюсь, его сведения устарели на десять — пятнадцать лет.
— Вот как?! — возглас Канифера.
— Начну с того, что еще в девяносто девятом году царь Петр закупил на западе большую партию ружей…
— Лондон и Амстердам, естественно, сплавили негодные фитильные мушкеты? — весело предположил Спарре.
— Ошибаетесь, генерал. Вполне современные европейские фузеи с кремневым замком. Да, именно!
— Добрая половина которых брошена или потоплена в Нарвском бою! — прыснул Хорд.
— Позвольте закончить мысль, мой юный друг, — сдержался и на сей раз Гилленкрок. — Опрос пленных и перебежчиков показывает — русские казенные заводы, в первую очередь в Туле, постоянно увеличивают выпуск нового оружия.
— Короче, от единиц перешли к десяткам, не так ли? — снисходительно улыбнулся Хорд.
— Если бы это было так. Счет идет на многие тысячи стволов ежегодно…
— Все наше будет! — откликнулся главнокомандующий Реншильд, повторяя излюбленную королевскую фразу, — И, в том числе, колоссальные склады хлеба и солонины, заготовленные для нас длинноногим «обер-провиантмейстером»!
— До них еще необходимо дойти… — вырвалось у Гилленкрока. — Белорусы… Я не знаю племени, более враждебного нам. Справа надвигается лесом пик и сабель казачье войско, расселенное по Днепру. Впереди — главная русская армия, и она — в том нет сомнений — употребит все средства, чтобы воспрепятствовать нашему походу…
— Бой? Прекрасно! — Реншильд потер руки. — Молниеносный удар, прыжок — и мы в Москве.
— У русских, полагаю, на уме другое. Нападать отдельными партиями, окапываться где только можно…
— Ерунда! Окопы ровно ничего не значат, если в них нет настоящих солдат. Что касается необученного сброда, согнанного царем под свои знамена, то он разбежится при первых же гренадерских выстрелах!
— Предав огню все вокруг… — тихим голосом добавил генерал-квартирмейстер. Нет, спорить было напрасно!
Король медленно повернул к нему ледяное лицо.
— Что с вами, Гилленкрок? Затеваете бесконечные дебаты, повторяете одно и то же… Не тяжела ли ноша, возложенная мной на вас?
— Государь… — обиженно прошептал тот.
Барабан отлетел в сторону, Карл размеренно-быстро зашагал вдоль стен, словно вколачивая каблуками гвозди.
— Никакая варварская хитрость не заставит мою армию переменить фронт. Никогда! — бросал он с холодной яростью. — Болтовней о мире пусть занимаются старики в сенате, наш девиз — вперед. Глуповатый кузен Август, этот заблудший гот, отделался легким испугом, сохранив одну из корон и при ней голову. С предводителем заносчивых славян я поступлю совершенно иначе. Он ответит за все! И я сам, и каждый мой солдат готовы претерпеть любой голод и холод, лишь бы посадить русского медведя на цепь и провести его по дорогам Европы!
Король оборвал шаги, поднял тонкую жилистую руку перед собой.
— Клянусь, я отброшу русских во тьму, вычеркну из их истории последние триста лет. Пусть живут по уделам, как встарь, поедая друг друга и не думая ни о чем постороннем, а тем более о море; пусть их бьют с востока раскосые племена. Пусть так и будет!
Вошел первый камергер короля Адлерфельд, звякнув шпорами, остановился у порога.
— Что-то срочное, Густав? — спросил Карл. — Говорите.
— Государь, в лагерь явились два капитана русской армии, Саксе и Фок. Имеют весьма любопытный план поимки царя Петра, его сына и принца Сашки!
— Интересно… Продолжайте, — отозвался Карл.
— Капитаны полагают, что для операции им вполне достаточно ста драгун, так как «обер-провиантмейстер» часто пребывает без какой-либо охраны. Требуется только человек, знающий его в лицо.
Король усмехнулся, оглядываясь на свиту.
— Верность царских ландскнехтов изрядно поколебалась, вы не находите, господа? Плод созрел и готов упасть нам в руки! — Он отыскал глазами сумрачного генерал-квартирмейстера. — Вы, Аксель, по-прежнему настаиваете на том, чтобы я бросил все и двигался на северо-восток? Туда, где вспухает среди болот призрачный город с игрушечной верфью и флотом? Нет, я направляюсь к настоящей столице, недаром она именуется… подскажите, Густав!
— Первопрестольной.
— Именно. Я разгромлю ее и продиктую свои условия. Они вам известны. Победа — в конце самого короткого пути, запомните раз и навсегда, Гилленкрок. Повторяю, мне не нравится ваше настроение. Подобные оговорки я слышал и десять, и пять лет назад. А кто оказался прав? Итак, успокойтесь и работайте. Все идет как надо. Варшава, Краков, Дрезден, Копенгаген, Вильно, Митава у наших ног, осталось дополнить перечень Москвой… Кстати, вы обмолвились о гетманском казачестве, якобы беззаветно преданном августейшему «обер-провиантмейстеру». Не следует забегать вперед, о многом вы просто не знаете. Всему свое время! (Реншильд при этих словах усмехнулся.) Поверьте, Астрахань и Дон — лишь начало. Петруса ждут куда более грозные неприятности!
Карл стремительно, не сгибая колен, подошел к окну, за которым проступала болотистая пойма реки Бабич.
— Господа, приглашаю вас на рекогносцировку. Посмотрим, каковы русские образца семьсот восьмого года. Под Нарвой я разгромил их с четырьмя бригадами. Вряд ли они сколько-нибудь переменились… Густав, лошадей!
6
Теперь дышалось гораздо легче: ветер сделал крутой разворот, подул от реки, отгоняя дым в сторону топей. Багрово-красное солнце, повисшее над купами соснового леса, на редкость четко выделяло каждый пригорок и куст.
— Закат — пора больших решений, воздадим ему должное, — произнес король, вскочив в седло и отточенным жестом поправляя шпагу. — Вперед!
Свита полетела с места в карьер: осанистый Реншильд, худощавый, по плечо ему Гилленкрок, кузен короля принц Вюртембергский, верткий Спарре, будущий московский генерал-губернатор, лихие Канифер, Стенбок и Хорд, за ними сдвоенные ряды драбантов с красными перьями на шляпах. Последним, отстав от свиты, трясся в седле граф Пипер, его толстое, налитое кровью лицо выражало страдание.
— Учитель! — насмешливо крикнул Пиперу король, несясь впереди. — Шепните своему першерону — при такой езде мы далеко не уедем. Вперед!
Объезд начали с левого фланга и вскоре убедились: переправа кратчайшим путем не сулит никаких выгод. Мост был сожжен русскими, там и сям еще дотлевали черные сваи, река стремглав несла ноздреватые комья пены и мусор, завивалась воронками, что свидетельствовало о ее немалой глубине. Дальше простиралась бурая, в ржавых наплывах трясина, кое-где сомкнувшаяся с проточной водой, за нею, среди берез, угадывался военный лагерь, пожалуй, самый крупный из нескольких на том берегу.
— Если не ошибаюсь, перед нами главные силы? — заметил Пипер, двигая подзорной трубой.
— Да, две дивизии пехоты, подкрепленные драгунами и конными гренадерами принца Сашки! — отрапортовал вездесущий Табберт.
— Старик Шереметев чувствует себя спокойно, когда его армию отделяет от нас миля-другая болот! — проворчал обескураженный Спарре. — Не случайно гать разломана до единого бревна!
Король ничего не сказал, тронул коня шпорами.
Минут через двадцать прибрежная тропинка повела круто вверх, сосны отхлынули по сторонам, и с высоты открылись русские заслоны, прикрывающие дороги на Шклов и Копыс. Здесь, на перешейках твердой земли, среди болот — по донесениям лазутчиков — стояли пехотные полки Алларта и кавалерийский отряд Гольца, незадачливого генерала, обманутого шведами у березинских «пасов», южнее — дивизия Репнина.
— Уж не тот ли, что именуется «героем Везенберга»? — полюбопытствовал Хорд. — Жаль, сюда не поспевает Шлиппенбах. Мог бы и посчитаться!
— Мы это сделаем без него! — Реншильд указал на вспугнутое воронье. — Птицы слетаются не напрасно, примета самая верная!
— Кстати, головной репнинской бригадой командует англичанин Чамберс, объявленный у себя на островах вне закона, — вспомнил кто-то.
— Повесим на фут ниже, соблюдая старшинство!
Раскатился смех, впрочем, не такой громкий, чтоб нарушить хмурую сосредоточенность короля, — поджав тонкие губы, Карл внимательно рассматривал позиции русских.
Наконец подзорная труба вернулась на место, в руки услужливого Адлерфельда, и господа свиты увидели надменно-ясное, как и утром, лицо короля.
— Вы заметили, господа, как опростоволосились русские? — звонким голосом спросил он. — Заняв переправы, раскидали войска на десять — пятнадцать миль по фронту. Связь друг с другом утрачена совершенно, помощь возможна только в обход топей. Феноменально! Теперь обратите внимание на ретраншемент репнинской дивизии. За трое-четверо суток, по моим наблюдениям, вал вырос лишь вполколена. Интересно, чем заняты их командиры? На что надеются?
— Судя по всему, на естественную преграду, — озабоченно вставил Гилленкрок. — Река довольно широка…
— Пустое! — отрезал король. — Вот они, русские полководцы! Так можно воевать с французом Вильруа, с венскими и прусскими генералами. Со мной это не пройдет! Полюбуйтесь: артиллерия бог знает где, перед рекой ни одного пикета… Ах да, у разобранного моста вижу несколько орудий, при них роты две солдат. — Король иронически вздернул острый подбородок. — Им придется подождать. Мы ударим в стык между заслонами, куда не достигает огонь их единственной батареи. Главное — внезапность!
— Но, государь, наводка понтонов займет какое-то время, и русские несомненно…
— К черту понтоны, с ними после, Гилленкрок! Обследуйте дно, естественно, под покровом темноты, вызовите сюда гвардейцев и гренадерские батальоны, я сам поведу их в бой… — Король повернулся к Реншильду. — Наш берег возвышенный. Озаботьтесь установкой орудий вдоль склона, ярусами, первый выстрел по моему приказу.
— Вы предполагаете атаковать утром? — спросил фельдмаршал Реншильд, вынимая из кармана часы.
— Ровно в три, ни секундой позже! — отчеканил Карл. — Я проучу этот беззаботный сброд и, надеюсь, окончательно. Ступайте, господа!
7
Чуть свет грянул бой. Его начала двадцатидвухорудийная батарея, устроенная шведами на взгорье, — русский ретраншемент опоясали волны огня. Вспыхнули палатки, поставленные впритык, занялись фуры с провиантом, пламя забушевало вокруг пороховых погребов. Полуодетые солдаты, растеряв оружие, метались в дыму… На помощь головным ротам через некоторое время выдвинулись другие, из глубины перешейка, но шведские артиллеристы повысили прицел, и резервы отпрянули назад, усеяв луг неподвижными телами. Ядра и бомбы снова, с утроенной силой, обрушились на жалкое подобие вала, кромсая и вскидывая землю, бревна, камни, заживо хороня тех, кто уцелел в первые минуты…
Рев канонады вдруг смолк, и Табберт, находившийся вместе с генерал-квартирмейстером в укрытии, привстал зачарованно: внизу, по грудь в воде, напористо шли к тому берегу колонны пешей гвардии, сопутствуемые гренадерскими ротами, и впереди всех — король, одетый в неизменный серый колет.
— Колоссально! — воскликнул молодой капитан, готовый сорваться следом.
— Займитесь понтонами, — охладил его горячность Гилленкрок, с удовлетворением отметив, как блестяще использовал король вечернюю рекогносцировку. Ретраншемент, в итоге, снесен почти до основания, гарнизон перебит, легкая батарея у моста вынуждена бездействовать, так же как и кавалерия Гольца, отсеченная болотами слева.
Гвардейцы и гренадеры выбирались на топкую сушу, молча, с предельной быстротой принимали боевой порядок. За ними шли зидерманландцы и остроготцы, — желтые полковые знамена, памятные с юных лет, гордо реяли над взбаламученной стремниной.
Гилленкрок шумно засопел: что на этот раз предпримут русские? Два-три батальона их все-таки успели соединиться с обескровленным авангардом, уплотнили ряды… Теперь, вероятно, пойдут к реке, чтобы сорвать переправу. Именно так поступили бы сыны Швеции, окажись они перед лицом дерзкого, предприимчивого врага… Но нет, ничего подобного. Русские словно онемели, парализованные шквальным огнем королевских орудий.
Звучно ударили барабаны, — шведы пятью развернутыми колоннами устремились вперед. Замысел героя Севера был ясен: взять остатки репнинской дивизии в кольцо, истребить и, молниеносно пройдя «пас», оседлать коммуникации главных русских сил. Потрясающе!
Но русские не стали ждать, пока шведы сомкнут свои железные фланги. Дав один нестройный залп и другой, они попятились к лесу, через который вилась проселочная дорога на Могилев. Карл неотступно их преследовал, возглавив центральную колонну.
Позади тем временем гулко бухали в воду понтоны, сцеплялись, поверх юркие саперы торопливо укладывали настил. Еще немного — и по мостам потекли кирасиры, вызванные в первую линию.
У леса, к которому подошли шведы, что-то явно не клеилось.
Проследив за переправой пехоты, Гилленкрок и Табберт отправились на левобережье. Погода заметно портилась, то и дело припускал мелкий дождь… Первый, кто встретился им, был Хорд, кудрявый полковник двадцати трех лет, один из друзей его королевского величества.
— Трофеи — семь вполне исправных пушек, часть обоза, ротные штандарты, добрая сотня пленных! — выпалил он и тотчас насупился, добавил сердито: — Король спрашивает: где Лагеркроне, где Гамильтон, где, наконец, Росс?
Слава богу, пехота Росса скорым шагом подходила к месту боя, — можно было со спокойным сердцем доложить о том королю.
Вот и он — посреди поля, заваленного трупами в темно-зеленом и сине-серо-голубом, простреливаемого насквозь.
— Однако… Вы проспали почти весь бой! — процедил Карл, завидев генерал-квартирмейстера. — На вашу долю осталось немногое. Впереди — жалкие русские охвостья, прогоните их, иначе главный корпус Шереметева уйдет безнаказанным.
Небо наискось прочертила молния, загрохотало с перекатами, косой стеной надвинулся ливень.
— Соколы Швеции, с нами бог и король!
— Победа! — разнеслось окрест.
Бригада Росса, маршируя как на маневрах, пересекла открытое пространство, захлестнула опушку и — откатилась, поражаемая в упор ураганным огнем. Ни к чему не привели повторные атаки, подкрепленные фузилерами принца Вюртембергского, — огонь русских не ослабевал, потери с каждой минутой все возрастали, в тыл вереницами тянулись раненые.
— Этот сброд укрывается в чаще, — остервенело кричал Росс, — а наш порох заливает вода…
Он закашлялся, махнул рукой.
— Необходимо проломиться через лес. Во что бы то ни стало! — заметил Гилленкрок.
— Объясните это солдатам, — ответил тот. — Им, а не мне!
Справа доносились крики «хурра». Эскадрон далекарлийцев, предводительствуемый королем, лихо преодолел засеку поперек дороги, но был окружен. Закипела яростная схватка, и трудно сказать, чем бы она окончилась, не подоспей драбанты и фузилеры. Лошадь под его величеством пала, застреленная наездником в пестром халате и остроконечной шапке, — кривые сабли густо сверкали среди сосен.
— Викинги, спасайте короля! — крикнул Гилленкрок.
— Не столь громко, Аксель, не столь громко, — хрипло отозвался Карл, выбираясь из круговерти боя. — Помогите мне сесть в седло. Чью-нибудь шпагу, от моей сохранился один эфес… Канифер, что с вами?
В воздухе что-то протяжно свистнуло, раздался сдавленный вскрик, и перед глазами шведов лишь мелькнули генерал-адъютантские ботфорты, исчезая в кустах.
— Канифер!
— Пойман татарской петлей, уведен в лес… — с усилием выговорил принц Вюртембергский.
— Наглость варваров превзошла все границы… Вызвать Спарре и Лагеркроне, атаковать, атаковать, атаковать! — Карл вне себя потряс кулаком. — Передайте Реншильду: мне требуется легкая артиллерия, и немедленно. Расшевелите кирасир: два часа потеряно ими без пользы!
Шведская армия, охватив чащобу гигантской подковой, готовила последний удар. Вскоре в дело вступили орудия, поставленные на картечь, и не успел утихнуть гром и треск, запела труба, возвестив атаку. Пройдена опушка, обильно политая кровью, вот и проклятый завал, десятки сосен крест-накрест, у которого полегли славные далекарлийцы.
— Во имя божье! — взмыл отчетливо-звонкий призыв.
— Хурра-а-а! — ответили шеренги.
Лес безмолвствовал, свесив мокрые, искалеченные ветви, опустев. Русские ушли…
8
Табберт пристально, словно в первый раз, оглядывал темные воды реки, топкие луга, клинья соснового леса вдоль дороги, и грустная улыбка не сходила с губ. Гораздо приятнее было бы пройти эти долины в иное время, начисто забыв о субординации и экзерциции… Что с вами сталось, господин убежденный гуманист, почему на вас мундир, пропитанный порохом, куда вывели и куда еще выведут бесконечные ордер-марши? Говоря откровенно, ваша страсть — руны, высеченные в граните, ваше призвание — этнография, мирное, сладостное своей обыденностью дело… Ах, капитан, капитан!
По-прежнему частил дождь, гнал продрогших солдат под навес ветвей, безучастные ко всему лежали убитые, свои и чужие… Из глубины зарослей остроготцы выволокли раненого русского, при виде капитана остановились.
— Кто такой? — спросил Табберт.
— По нашивкам — офицер, — отрапортовал сержант. — Валялся без сознания у засеки. Вероятно, испробовал горячих королевских фрикаделек!
Солдаты захохотали. Русский шевельнулся, медленно открыл глаза, тихо, со стоном пробормотал что-то.
— Отправьте пленного в лазарет.
— Но, господин капитан…
— В лазарет! — повысил голос Табберт.
Остроготцы взяли на караул, — от берез, где уединился с картой король, рысью ехал генерал-адъютант Стенбок.
— Офицер? — еще издали крикнул он. — Какая удача! Мы, оказывается, совершенно не имеем сведений о неприятельских ордах!
— Он при смерти, ваше превосходительство…
— Любыми средствами принудьте его говорить! — Стенбок выразительно покрутил витой плетью. — Повторяю, любыми!
— Извините, меня ждет барон Гилленкрок.
— Черт с вами, вы свободны! — сдерживая бешенство, бросил Стенбок. — Сержант, поднимите русского на ноги, я сам учиню допрос. Быстрее!
Табберт отъехал, не оборачиваясь, приковав грустный взгляд к небу.
О, прекрасные валькирии, девы-лебеди, девы-тучи, летите вы, одетые в искрометную броню, с копьями-грозами в руках, направляя по воле бога Одина ход битв и распределяя жизнь и смерть между заклятыми врагами… Где упаду я, капитан поневоле, кто из вас подхватит мое бренное тело и унесет в таинственную Валгаллу, чтобы, верно, до конца всего сущего, прислуживать на пирах?..
Короткий выстрел заставил его вздрогнуть. Невдалеке Стенбок спокойно вкладывал пистолет в седельную кобуру, под копытами его лошади лежал русский с продырявленным черепом.
— Браво, Магнус! — долетел голос Акселя Спарре. Король ограничился кивком, но он означал многое: и милость, и сопереживание, и понимание гордых протестантских дум. Сбоку ласково смотрел пастор Нордберг, душа и совесть великого похода, его летописец.
Капитан Табберт потупился, раздираемый противоречивыми чувствами. Разумеется, идет война, но благородному человеку, дворянину, вряд ли пристало марать руки убийством пленного.
Дождь утих, в разрывах туч взблескивало солнце. Армия колоннами выступала по могилевской дороге. Ехала стальная кавалерия: усачи лейб-регимента, кирасиры, закованные в медь, рейтары северо-германских земель, польские полки графа Понятовского, — шла «железная» пехота, с немым презреньем попирая грязь, как она попирала совсем недавно пыль разбитых белорусских дорог.
Табберт, закручинившийся было, вскинул голову. Прав тот, за кем сила, в конце концов! Одним варваром меньше, одним больше, не все ли равно?
— Да, не все ли равно?! — повторил молодой офицер, пуская коня вскачь.
9
Показав государыням Копорье, Ямбург, Нарву («Города не завоеванные, Параскевушка, а отвоеванные, искони свои!»), отметив огненной потехой день святых апостолов, Петр заторопился к войску.
Он подпрыгивал на своей излюбленной одноколке, ловил взглядом новые столбы, несущие крупно выведенную цифирь в английских милях. «Знай россиян, тоже не лыком шиты!» — непременно заметил бы Алексашка, сердечный друг. Одно скверно — извив на извиве, долгие объезды болот и водороин… Укротим войну, подумаем про то всерьез, — тем паче Фергарсон и Гвин, опытные голландские мастера, готовы немедля заняться прочерком дорог, начиная с главной, петербургско-московской… Все лишь начато! Сколько надо перевернуть, привесть в движенье, поднять на свет… Скотоводство, садоводство, виноделие, рыболовство, рудное дело! Связь каналами реки… Сел, допустим, в баркас у кремлевской стены и спокойненько, без переволоков, плыви аж до невского устья!
Порой Петру и в самом деле казалось, что все вокруг начинается только с него. Но стоило вернуться думами на полустолетие, на четверть века назад, и это впечатление рассеивалось… Василий Голицын, твой враг и… предшественник, — так ли был плох, во всем ли? В чем-то заносился планами подальше твоего. Мечтал о грамоте поголовной, на «крепость» мужицкую замахивался. Высоконько летал Софьин фаворит, ничего не скажешь, да только припасть к кормилице-земле не мог!
Петр усмехнулся. Неодолимую силу перемен кое-кто чувствовал и тогда, верно. А вот превозмочь косность, подтолкнуть очевидное, поступь ускорить — до сего не доходили. И наипаче — о морях не задумывались всерьез.
Он замер, скованный давнишней мечтой. Кто подтвердит, какой дерзновенный: есть ли путь ледовитыми водами на крайний восток и далее к югу? Живем как в потемках, ей-ей!
Мало-помалу охватывало нетерпенье. Пока был в Парадизе, немыслимо стосковался по лагерному шуму, звону, пересверку орудий, острым запахам кожи, дегтя, порохового зелья, по милой походной толчее. Гарнизон — то и не то: в нем господствует скрипуче-сухой порядок, линейность, ранжир… Подмывало увидеть рассыпанные вдоль ручья боевые костры, многогоцветье знамен, услышать разудалые приветственные клики, песни хором у офицерских палаток, даже лающую саксонскую речь… Ведут ораву пленных — это возвратилась «обсечка», иными словами конная партия; подтягиваются неторопливые обозы, и среди них весомо плывут зеленые пороховые палубы; топает рекрутская рота, мимо стремглав проносится ординарец, грязь порскает в безусые лица, вызывая матерную брань…
Подъехал Иван Орлов, расторопный восемнадцатилетний прапор, отвлек от раздумий.
— Господин бомбардир-капитан! Как прикажете донесть князю Салтыкову? Скоро Смоленск!
— Перекусим, сменим гривастых и — дальше…
— Слушаюсь!
В полдень, оставив город позади, покатили могилевским трактом. Одолевало беспокойство — где армия? Вести о Шереметеве были самые путаные: судя по некоторым, воюет перед рекой Бабич, крепко держа «пасы», а то вдруг оказывается почему-то уже на днепровских переправах.
Ехали всю ночь. Верстах в десяти от Горок, под утро, из-за перелеска вынырнул запаленный всадник, углядев царскую одноколку, сопровождаемую несколькими каретами и сотней конных семеновцев, ударился прямо по жнивью к ней.
— Кубыть, Ушаков, — определил остроглазый прапор.
— Который? Они ведь ровно близнецы.
— Андрей Иваныч, Детинушка!
Братья Ушаковы вступили в войско все четверо враз, иной дороги у них попросту не было. Мор скрутил деда с матерью, когда старшенькому, Андрейке, стукнуло пятнадцать, на долю недорослей достались старый дом в шесть окон и седенький слуга. Страстно привязанный к сиротам, он сплел каждому лапти-семерички, пошил единственный на всех полукафтан. Кто просыпался первым, тот и надевал справу, — остальные в дранье, без штанов сидели дома… «Некусай» согнул бы их вконец, если бы не разворотливый Андрейка: зимой обитал при новгородских бойнях, помогая свежевать воловьи туши, — потрох твой! — летом, вкупе с деревенскими девками, собирал грибы, ягоды, отыскивал съедобные коренья, и уж тогда проявилась его недюжинная сила: брал статных девок по две на руки, играючи переносил через промоину. «Ах, детинушка!» — ворковали селянки, целуя его. Прозвище пристало как репей…
— Реляция господ фельдмаршала и генерала от кавалерии, герр бомбардир! — отрапортовал Ушаков, тараща бедовые глаза.
— Что велено передать словами? Режь правду-матку, Детинушка!
— Была острая схватка, в коей россияне, численностью в семь-восемь тыщ, супротив шведских сорока с честью бились!
Петр вскрыл засургученный пакет, бегло прочел написанное, подмигнул спутникам.
— То дорого, брудеры, что раньше генеральной баталии врезали Карлусу хорошенько… Научились-таки воевать по-новому! — Он сдернул треуголку, обмахнулся. — Ф-фу, аж вспотел, понимаешь… Где сейчас главная квартира?
— В Горках!
— По сю сторону Днепра? — Петр озадаченно сдвинул брови. — Не поторопились ли, после виктории-то? Ведь и король непременно следом потянется… — Но взвесил на ладони пространную, в витиеватом шереметевском духе реляцию, снова заулыбался. — Едем, чтоб достойным достойное воздать. Скачи вперед, Андрейка… Постой! Гаврила Головкин с Шафировым тоже здесь? Ну да, ну да, ты ведь был при них!
С солнцем показались Горки, нарядное, еще не выжженное местечко. Вестовой драгун вскинулся из-за куста, взлетел в седло, крупной рысью наддал к околице. А вот и светлейший, вот и Борис Петрович при полном параде, — спешились невдалеке, двинулись бок о бок навстречу.
«Ах, соколы, ах, бесценные мои!» Петр сам не свой выпрыгнул на дорогу, посверкивая увлажнившимися глазами, широко расставил руки.
— Благодарствую за добрую весть, камрады. Спасибо! Дайте, я вас расцелую!
Но генералы повели себя как-то странно. Шереметев, лилово-красный от прилива крови, прошепелявил что-то невнятное. Алексашка знай смотрел в сторону, левое веко подергивалось.
— Ничего не пойму… Аль нам не рады? — недоуменно-весело справился Петр. — Виктория в кармане? Ай не так?
Улыбка у светлейшего получилась вялой, кривоватой.
— Кто наверху, а кто и… обмарался.
— Аль расстроены ретирадой? Успокойтесь, на то и маневр. — Петр кивнул Орлову. — Скоренько лошадь. Войско объеду тотчас, надо ж поздороваться с богатырями. Эка наладились лупить — и кого? Фуллблудсов, чистопородных! Такое выпадает не каждый день!
— Все так, а многое и иначе, — хрипло выдавил светлейший. — Репнин-то с Чамберсом бегли яко зайцы, около версты. А перед тем переправу прозевали, не почесавшись… А перед тем…
— Чего ж вы мне голову морочили? — бешено крикнул Петр. — Кто писал о виктории? Кто?!
— Дак в лесу-то и впрямь… — просипел Шереметев. — Ополовинили заступа два-три.
— Говорите! — велел Петр, потемнев лицом, и пока шел рассказ, молча кромсал и без того обгрызанный ноготь. Наконец разлепил губы: — Снарядить кригсрехт[11]. Если вина подтвердится, обоих разжаловать в рядовые солдаты. Рюриковича — первым!
— Правильно, мин херц, пусть не заносится плюгавый! Но радовался светлейший рано, Петр вспомнил и о главных командирах.
— А вы куда смотрели, архистратиги? Рядом были… Ах, болота и теснины?! Вот она, тактика, пренебрегай ею! Кажется, столько сделано для привития регулярства — все или почти все позабыто враз! — Он горько выругался, увидев пушки, изготовленные к стрельбе, кинул: — Салютации не будет. Без нее сахаристо!
Светлейший заикнулся было о завтраке, Петр категорически отмел:
— Небось, вы за всех попировали. В те самые деньки, когда ретраншемент копать следовало.
Дробно выстукивало сердце, словно придавленное стопудовым камнем. Теперь там, на весте, поди, трезво-о-ону! Послы мои сидят в обструкции. Вокруг слагаются хвалебные вирши в честь Александра новоявленного, газеты (и первой лондонская, под рукой некоего Дефо) острят по моему адресу, припоминая торопливый отъезд из-под Нарвы, монетные дворы наперебой звенят чеканками… Он до хруста сжал кулак. Помню, зело помню медальки семьсот ненастного года! Карлус гордо скачет по распростертым русским телам. Он же убивает разом троицу врагов: меня, стало быть, Августа Фридерика и еще Фридерика, датского. На редкость хлесткой получилась медалька, привезенная Борисом Куракиным: я убегаю впереди своих солдат, киргизская шапка с головы падает, шпага потеряна бог весть где… Ныне, чего доброго, и похлеще отольют!
— Коня! — гаркнул Петр.
Вот и армия, выстроенная за селом на луговине. Он ехал, закусив ус, темным взором окидывая сине-зелено-красные шеренги. Как ни горячись, а войско совсем не то, что невпопад мельтешило восемь лет назад. Чувствуется закал, и крепкий: не одна сотня верст пройдена в боевой тревоге, не одна пулька свистнула мимо уха, а то и зацепила за живое… В конце концов оконфузилась-то лишь дивизия Репнина, прочие отступили в полном порядке, без потерь.
Он повел головой: где ж утеклецы? Ага, на левом крыле, несколько в сторонке, а впереди, вовсе открытые каждому глазу, горе-командиры. Глуповато-растерянно улыбается красной морщинистой рожей Ванька Чамберс, пришибленно стоит маленький, невзрачный Репнин. Гнев сдавил горло.
— Подь сюда!
Репнин как во сне подковылял к бомбардирской лошади, замер.
— Н-ну, «герой Везенберга»! — сказал Петр, кривя губы. — Где был твой хваленый ум? Где ты сам околачивался трое суток? Ерничал? Вспоминал свои запьянцовские дела у Покровских ворот? — Он замахнулся плетью, с трудом превозмог себя. И Меншикову: — Собрать кригсрехт, генерал от кавалерии, судить по всей строгости!
Светлейший, побледнев, молчал: думалось, мин херц понемногу отойдет, не решится на столь крутую, неслыханную доселе меру. Аникита Репнин, как-никак, полный генерал, долгое время со шведом бился, имеет андреевскую ленту, врученную за геройства.
— Кригсрехт! — твердо повторил Петр, заметив колебание светлейшего. Он повернулся к Чамберсу. — Ну а ты, святая душа на костылях, что пропоешь?
Тот низко свесил седые кудри, колени его подогнулись.
— Не смей падать ниц! — петухом крикнул Петр. — Скажи спасибо летам своим, пес беспечный, не то б качался на первом суку… Данилыч, полки расписать по другим дивизиям, этих двоих в обоз до суда, копья таскать, а за урон, особливо в артиллерии, пусть собственной деньгой ответствуют. Они у меня почешутся, ей-ей!
10
В Горках, на панском дворе, ждали вице-канцлер Головкин и Шафиров, его правая рука, вспугнутые посреди тайных дел внезапным наступлением шведской армии.
— Драгоценнейший Гаврила Иванович, время уходит, поймите! Поскольку государь вот-вот будет здесь, нам следует вывести окончательный трактамент! — частил Шафиров, с видимым удовольствием выговаривая слово «трактамент». — Мне дороги ваши чувства, любезный патрон, однако прошу вас учесть — государь не примет никаких объяснений по поводу семейных передряг бывшего генерального судьи. Свидетельство тому — высочайшее послание, отправленное весной семьсот седьмого года. Вот оно: «Господин гетман! Пред приездом моим к Москве явился чернец… Я хотел накрепко разыскивать, но скорый ускок в Польшу повредил тому, и я сие дело отложил было… Но понеже, как всегда, зло тихо лежать не может (зло!), и ныне уже не через того чернеца, а и через особливо посланных обнаружили себя Кочубей и Искра, далее отлагать опасаюсь… Просим вас, дабы вы о сем ни малой печали и сумнения не имели». Заметьте: ни малой печали и сумнения! — присовокупил тайный секретарь. — В этой связи позвольте напомнить и о ваших письмах кавалеру Мазепе, в коих вы трактуете суть поклепа: и государь, и все мы принимаем доносы на его якобы неверность не иначе как злостную клевету, идущую из Радошковичей, то бишь из королевской ставки… Простите, мой благодетель и заступник, я вас не узнаю!
Вице-канцлер не узнавал и сам себя. Он хмурил мужественное, светлой красоты лицо, тер ладонью подбородок, уносясь мыслями к весне и к началу лета, проведенным в пыточных подвалах Витебского, а затем Оршанского замков.
…Перед столом посольской походной канцелярии высится в полумраке дыба — две черные колоды, стоймя вкопанные в землю, третья сверху, поперек, — при ней пыточный набор: хомут, веревка, ножной ремень, клещи, увесистое кнутье. Сбочь застыли каты, рослые угрюмоватые люди, присланные князь-кесарем из Москвы, им частенько помогает Андрейка Ушаков, подпоручик лейб-драгунского караула.
Механизмус отлажен как часы. Ловко сдернуты кунтуш и сорочка, руки пытаемого продеваются в хомут, веревка летит через перекладину, вжикает струной, — злодей повисает вростяжь… Идет расспрос, перемежаемый ударами кнута. А запрется голубок — истина изыскуется хитроумными тисками, кои сдавливают ступню до тех пор, пока не воспоследует полное признанье или перестанет действовать винт. На крайний случай есть бревно, просовываемое меж спеленутых ног, — по нему выплясывают палачи, — есть подогрев огненным веником и многое другое.
Средства, проверенные веками, но — увы… Розыскная комиссия, кроме одного-двух чинов, явно обескуражена, и вовсе не видом крови, струящейся к изножью дыбы, — в оторопь кидает неистребимо-яростное Кочубеево упорство. Сотый раз поднятый на виску, весь изломанный, истерзанный, полуиспепеленный подогревами, бывший наказной атаман и генеральный судья Малороссийского войска твердит неизменное:
— Ни я, ни кумпанство мое кращее… Це пес-Мазепа, он собрався витчизну ляхам та швидам запродать!
— Говори о себе, казаче, о своих умыслах! — прерывает его Шафиров, поигрывая остро очиненным гусиным пером.
Кочубей на мгновенье открывает глаза.
— Ще недавно був я Васильем Леонтьичем… и вас, пан секлетарь, галушками та горилкой подчевал… с жинкою Любкой вмистях…
— Да-да-да. Василий Леонтьевич, да-да-да! Но твою сказку мы слушали раз двадцать, не так ли? Теперь господ комиссию интересует несколько иное: кто, где, когда подбил тебя на сей извет? Через кого ты имел пересылку с неприятельским лагерем?
— Це пес-гетьман, тильки он… А раскрыл свой плант коло двух рокив назад, у моем батуринском доме!
— Ай-ай-ай, Василий Леонтьевич, ай-ай-ай! Этак мы с тобой никуда не приедем, честное слово!
— У моем доме! — голос-хрип. — Наедине… Мол, обнадежила его маменька Вишневецких, ясновельможная пани Дульская, выправить ему княжество Черниговское в довес к малороссийским землям, а круль Станислав Лещинский, близкий ее сродник, то бесповоротно обещал… Ще поносил Мазепа славного гетьмана Огинского за то, що когда усе от государя отсмыкнулись — он един держался его руки, а получа весть об отпадении Августа, смеялся тому, радуясь дюже… Ще, когда я помолвил дочь за пана Чуйкевича и пришел к гетьману просить его соизволения, то вин хоть и не отказал, но велел отсрочить: обретем-де новых господ, сыщется жених побогаче и с графским титлом… А ще, дабы огорчить войско и народ, именем царским делал поборы, отдавая ту немалую казну лихой сердюцкой братье… Ще тайными подсылками генерального писаря Орлика внушал запорогам: царь-де не любит казацкое товарищество, намерен Сичь вкруговую разорить и всех их истребить поголовно… И в полной доверенности у него, пса-гетьмана, винницкий ректор Зеленский, и той езуит пред многими особами распинался, щоб киевлянки не боялись взгляда шведского. Карлус-де не на них сготовился, а на Москву… В иное время он гутарил, и то слышал мой сотенный: никто не ведае, где огонь кроется и тлее, но он-де выбухне скоро…
— Ах, Василий Леонтьевич, Василий Леонтьевич! — тайный секретарь сожалительно чмокает полными губами. — Ты ведь и сам был судьей генеральным, все Приднепровье в руках держал, а поступаешь, извини, как легкомысленный юнец. Всему свой черед, не правда ли? Повторяю спрос: на кавалера Ивана Степановича Мазепу возводишь ты по чьему коварному наущенью? Не по факциям ли вражеским, поскоку одной из потуг свейской короны вкупе со Станиславом Лещинским и Сапегою было и есть вызвать в Малороссии бунты и противуправительственный разброд?
— Усе казав, усе до точки…
— Ай-вай! Недаром говорится: с клеветой далеко пойдешь, да назад не воротишься… Пойми, своим запирательством ты губишь и себя, и друга Искру, и детей в сироты отсылаешь бестрепетно… Я умолкаю! — Шафиров обессиленно прислоняется к стене.
Вперед, запанибратски потеснив главного палача, выходит Андрей Ушаков, кнут в его сильной руке играет с долгим потягом. После десятого удара всклокоченная голова Кочубея безжизненно падает на грудь.
— Снять, привесть в чувство. Молоком, водкой, медом — чем угодно. Поутру повторим, чтоб находился в просветлении, — деловито бросает Шафиров.
На удивление скоро постиг Детинушка пыточное искусство. Иные храбрецы при виде огненного веника, вспаривающего спину, испытывают в коленях дрожь и мертвенно бледнеют, — не такой Андрейка!
Новые дни и недели как бы сливаются в одну кромешную ночь… Спрос тот же:
— Отнюдь не желая тебя излишне утомлять, Василий Леонтьевич, я, тем не менее, просю… — Шафиров поправляется. — Прошу назвать, через кого ты и твоя кумпания с королем шведским пересылались?
Тот же и ответ, прерываемый свистом сыромятных ремней.
Шафиров что-то прикидывает в уме:
— Ты малость отдохни, Василий Леонтьевич, вот там, на соломке, ну а твое место займет Искра, бывший полтавский полковник. Разговор с ним, надеюсь, не отымет много времени.
— Ох, Иване, братику… — вырывается у Кочубея.
Шипит раскаленный прут, влипая в голое тело, с треском взламываются полковничьи ребра. Дикий протяжный крик летит к подчерненному дымом своду.
— Стойте… Не губите! — Неведомая сила поднимает ослабевшего Кочубея с вороха соломы. — Записувайте, пан секлетарь. Усе, как е…
— Умные речи и слушать приятно! — донельзя обрадованный Шафиров делает знак, пытка прекращается.
Грудь Кочубея ходит ходуном.
— Я сгину — бог со мной: знав, що учиняв… — По его землисто-серой щеке скользит одинокая слеза. — Веры нет козацкому слову — то горько…
— К делу, к делу. — Тайный секретарь многозначительно кивает на подвешенного, в глубоком беспамятстве, Искру.
— Записувайте, и да простит меня бог… Ивану и прочим велев я, тильки я привел их к тому злу и сплетению ков! А извет… послан по злобе, щоб круче досадить Мазепе — ссильничал он Мотреньку, дочь мою единокровную, а свою крестницу. Ссильничал и растлил… — Голос его неожиданно крепнет, наливается былой ненавистью. — Не буде правды на свити, пока той смердючий кобель жив!
— Те-те-те, мы же договорились… Короче, вину полностью принимаешь на себя? — торопит Шафиров, лихорадочно скрипя пером.
— Сполна… Усе я, окаянный проступца та изгубца дому и детей своих…
Так проходит одна из последних ночей в подвале Оршанского замка.
— Драгоценнейший Гаврила Иванович, я вас не понимаю! — частил Шафиров. — Ради всех святых, вразумите… В чем вы сомневаетесь? Или вам ведомо что-то другое?
— А ну впрямь — отецкая месть, и ничего кроме? — сомневался Головкин.
— Признать это — и самим остаться в дураках, и оспорить государево мнение… Вы к тому клоните? — Сизо-бритое лицо Шафирова оросил крупный пот. — Выходит, не только вы да я, но и он, — он! — в сем деле неправый?!
— Окстись, балабон!
«Припер к стене чертов сиделец: поднаторел в торговлишке, оплетая разом всех, с той же хваткой в государственные мужи вылез… — Вице-канцлер насупился. — Твою б дочь этак вот сманили, растелешили постыдным образом, — посмотрел бы я на тебя, «драгоценнейший». Никто покуда не позарился, счастье твое!»
В уши знай вплеталось:
— Какие сомненья? Ну какие?! И слепой увидит: польза определенная от Кочубеевой клеветы лишь Карлусу. Боле никому… А впрочем, как ваша графская милость рассудит, я умываю руки!
Головкин чертыхнулся, подумал: «Так что ж, соваться под государев гнев? Сей перекрест Шафиров выскользнет налимом, ясней ясного, а я в виноватых окажусь… Бог с ними, с полковниками: заварили кулеш, пусть расхлебывают… Может, все-таки ввернуть Петру Алексеевичу помягче? Ага, ага, и закукуешь где-нибудь в Сибири, подобно Семке Палию, фастовскому воителю… Нет, своя шея дороже!»
— Крикнули троекратный «виват» — едет солнце красное. Едет! — Шафиров вскинулся, коротконого засеменил по комнате, собирая опросные листы. — Гаврила Иванович, а вот на седьмом столбце вашей росписи нет, пожалуйста, проставьте… Ведь он поинтересуется, и немедленно!
Чины походной посольской канцелярии надели новое кафтанье и парики, заторопились прочь из дому, и как раз вовремя. На полном скаку влетел светлейший, кинул поводья, с малиновым звоном шпор понесся к двери, скликая челядинцев. Следом, в сопровождении генералитета, во двор въехал Петр, все еще колючий после разговора с Репниным и Чамберсом. Шафиров точно в воду глядел — первый вопрос царя был о Кочубее и Искре.
— Ну-с, господа посольцы, какой трактамент?
Шафиров переглянулся с Головкиным, уловив кивок, сделал шаг вперед, подал толстую, в золотом тиснении, папку.
— На словах, и по-быстрому… Некогда мне!
— Если позволено будет, Петр Алексеевич, сужденье наше такое: считаем донос Кочубея единым только действием противной стороны, из Родошковичей. Прочие оговорки весьма и весьма несущественные, скорее для отвода глаз.
— Так я и знал! Вот откуда ветер дует! — Петр бегло перелистал бумаги, услужливо поддерживаемые Шафировым, сунул нос в последнюю страницу. — А про дочерь узнавали, верно ай нет?
По губам светлейшего промелькнула улыбка.
— Справлялся я у гетмана, в прошлогодье.
— Ну а он?
— Честно и ладно: хиба ж я не казак, Ляксандра Данилович?..
— Пустое… — с досадой отмахнулся Петр. — Нет, голубчики: умели козни строить, шведу подыгрывать — умейте и отвечать по справедливости… Порешим так: выдать этих полковников гетману на его суд. Пусть там сами решают… А Мазепе — ласкательную грамоту всенепременно!
11
Мстиславское воеводство пылало из края в край, и трудно сказать, кто на сей раз жег больше: русские или шведы, — ярость нарастала с обеих сторон. Срывались ливни, прибивали огонь, бушевавший вдоль дорог, но чуть проглядывало солнце, и окоем снова чертили дымы пожарищ, сливаясь, густея, раскидываясь в полнеба. Нескончаемыми вереницами тянулись возы крестьян, стронутых — порой насильно, а чаще по своей воле — с насиженного места, детский писк, бабий стрекот, скупые слова бородачей то и дело перекрывал рев голодной скотины. Кто не успевал уйти с петровским войском, — скрывался в лесах, откуда подстерегал чужие продовольственные команды, а в таковых последнее время числилась едва ли не треть шведской армии.
Заметно поистрепался на ветру и потемнел от гари желто-красный царский шатер, сменив за месяц добрый десяток становий.
Петр ночи напролет кружил у походного стола, заваленного книгами и бумагами, думал несобранно, враскидку. Как-то сами собой прекратились развеселые вечерние пирушки, в тягость были остроты Кикина, — тот по обыкновению своему кусался, как цепная меделянская собака.
— Фельдмаршал-то, сказывают, продажей каширских деревенек озабочен. Тех, что ему летось пожалованы. Цену заломил кругленькую, в сорок тыщ, а заслышал о конце булавинском — взвинтил аж до осьмидесяти! Посольцам предлагал, да Головкин с Шафировым смурые оба: знать, пыточные дела не поделили…
— Брысь, пока ребра целы! — не вынес Петр, и Кикина вместе с напуганно-бледным царевичем Алексеем как ветром выдуло из шатра.
Снова думал, пристально глядя в карту. Неутомимый кабинет-секретарь Макаров отметил черными стрелами повороты, учиненные неприятелем в средине лета, — кандибобер получался на редкость вычурный, не подвластный уму.
«Что затеял, какой готовит капкан?» — лихорадочно билось в голове. Ринется южнее, к богатой хлебом и мясом Украине? Поперву именно так и рисовалось, когда Карл всеми силами направился к Пропойску, минуя бесчисленные приднепровские «пасы». И вдруг нежданно-негаданно переменил намеренье, замаршировал вдоль чистых струй Сожа на северо-восток, занял Чериков, потом Кричев, атакованный у переправ — раз, другой, третий — конной арьергардией, изломисто потянулся в сторону Мстиславля, от коего рукой подать до российской границы… Что же он задумал?!
Переход шведов через Днепр устраивал в одном-единственном: отдалились от града на Неве настолько, что раньше нового лета им туда не дойти, если бы даже и возмечтали. Осень решит все — как там Карлус ни ершись, ни дергай надменной ноздрей, ну а распутице поможет сестра-бесхлебица: зерно мстиславских крестьян частью перекочевало к Смоленской твердыне, частью превратилось в пепел или улеглось в потайных ямах…
Петр повернулся, чтобы кликнуть кого-нибудь, но тут же вспомнил: Орлов, Черкасов и другие денщики в разъезде — кто при арьергардии, кто при главном корпусе, кто в казачьей завесе с юга; замотанный Алексей Макаров отослан в палатку со строгим повелением не показываться раньше десяти… Взгляд царя упал на дремавшего перед выходом пса редчайшей датской породы: сам черно-бурый, морда и передние лапы снежно-белые.
— Эй, Тиран! Аллюр три креста за Алексашкой!
Отбросив шелковую полстину, он подождал, пока рассеется застойный табачный дух, привлеченный далеким курлыканьем, поднял голову. Журавель гуртуется мало-помалу, скоро в отлет… Выиграть бы несколько недель, господи, каким угодно способом, но выиграть. Они, шведы, хоть и северный народец, а такие хляби им не по нутру!
Вместе с вице-канцлером Головкиным вошел светлейший, посетовал:
— Ну твой кобелина! Вцепился мертвой хваткой… А вообще-то не спалось, чертовщина всякая одолела…
Петр ответил скупым кивком: да, припекло, камрады милые!
Через некоторое время подоспел на взмыленной кобыле Борис Петрович, отдуваясь, ввалился в шатер. Светлейший иронически присвистнул: припекло и мальтийского кавалера, склонного к старчески-долгому сну, к неторопкой, колесной езде!
Вчетвером склонились над картой. Бестрепетно явила она просторное междуречье Днепра и Сожа — в густо-зеленых лесных громадах, коричневых прожилках дорог, синих извивах проточин, вновь ошарашила разбегом черных неприятельских стрел.
— Не поспрошать ли кого из перебегов, мин херц? Есть свеженький, адъютантом Бартеневым приконвоирован… — Светлейший помотал роскошным, до плеч париком. — Вроде б капрал, а с виду серый мужичок, в лапотках и свитке!
— Почему в лаптях?
— Да, понимаешь, справу-то, вместе с лошадью, казачки реквизировали. Законный трофей!
Петр чертыхнулся.
— Как, на сие глядя, прочим перебегам к нам идти, — о том подумал? Веселишься? Возвратить все сполна! — Он судорожно дернул головой. — Зови сюда свеженького и с ним Канифера, за компанию. Авось что-нибудь вспомнит. А ты, Гаврила Иваныч, переведешь.
Первым ввели Канифера. Угодив на хлесткий татарский аркан, посидев какое-то время под караулом, генерал-адъютант его королевского величества оброс длинным сивым волосом, потускнел, изрядно приутих. Правда, порой в глазах мелькала колючая искра, губы поджимались надменно, с вызовом, но такое случалось с ним все реже.
Петр молча указал ему на сосновый чурбан, повернулся к молоденькому перебегу.
— Накормлен? — Тот залопотал утвердительно. — Регимент? А-а, немецкий, полковника Алфенделя… Что? Собирается всем гамузом восвояси? Ну-ка, ну-ка!
Новости и впрямь брали за живое… В главном шведском войске царит самый доподлинный голод: хлеб и мясо кой-когда еще водятся за столом в ставке и у гвардейцев, остальные — через день — получают по нескольку ложек пшенной или гороховой каши. Растет мародерство, никем не пресекаемое. Отощавшие солдаты самовольно покидают строй, бредут горелым полем, выискивая колосья. При удаче зерно тотчас отправляют в рот: молоть некогда и негде. Шаром покати в приднепровских чащобах, о которых иностранцы рассказывали чудеса: увы, там ни зверя, ни дичи. Пива нет, вкус вина забыт начисто. Последняя порция горячительного пришлась на Пропойск, потом как отрезало. Генерал, офицер, солдат — все в равной степени пьют одну воду, и пример тому подает его величество король…
Меншиков рассмеялся.
— Бартенев-то на обратном пути местных арендаторов поймал — везли королю пиво и мед. Не довезли. Бочки теперь в моем шатре, вечерком отведаем… Продолжай допрос, Гаврила.
Немец, испуганно тараща глаза, стрекотал без умолку… Армия падает с ног, марши срываются. В лагере свирепствует кровавый понос, нередки случаи помешательства: то ли от сладких болотных кореньев, то ли от непрестанных ночных тревог. Самое ужасное — попасть в лазарет. Больными заполнена вся округа, ухода никакого. Трупы, трупы, трупы на каждом шагу… Перебег вздрогнул и даже заслонился ладошкой. Шведы, скованные послушаньем, пока терпят, но какой смысл умирать ни за что ландскнехтам северо-германских земель? В одно утро подступили к ставке, громко требуя мяса и вина. Король выслушал, глядя в сторону, сказал несколько слов о скорой перемене дел, но ему уже не верят.
— А где Левенгаупт? — подался вперед Шереметев.
— Говорит: в июле наезжал сам-пят в королевский лагерь, а корпус на Двине оставался, доправляя там контрибуцию зерном и волами, — перевел Головкин.
— Ну, когда это было! — возразил Петр. — За месяц мог продвинуться ого-го! Лучше спроси: куда нацелился король?
— Последнее время его неизменным стремленьем был северо-восток, вдоль Сожа, но вместе с тем вел расспросы о дорогах на слободскую Украину…
— Ладно, отошлите капрала в обоз, — велел Петр Алексеевич. — Теперь потолкуем с вами, господин Канифер. Просто и внятно — каковы королевские планы?
Генерал-адъютант знай косил оком на выход, где исчез говорливый перебег.
— Не боись! — молвил светлейший, хлопая его по плечу. — Лапы королевские долгие, не спорю, но ведь Россия — не Швеция, простор во все края. При нужде ретируемся хоть в Сибирь! — А за словами угадывалось: на скорое вызволенье не рассчитывай, будь умницей, ответствуй без уверток…
— О планах не ведает, — перевел Головкин, — ибо король ни с генералами, ни с министрами не советуется и поступает по единой своей воле. А если воспримет намеренье к новому походу, то кратко велит генерал-квартирмейстеру разведать нужные ему пути. Войскам и обозу предписывает никуда партий не отсылать и рядовых безотлучно держать в строю. А иного-де знака не бывает, и никто не в силах предугадать возможный поворот… — Канифер потупился как бы в раздумий, проскрипел еще что-то.
— Ну-ну.
— Все же, дескать, слышал от первых генералов: король хочет пойти прямо к Москве. Но поскольку ныне все кругом предано беспощадному огню, то он, Канифер, начинает крепко в том сомневаться…
— Не густо! — Петр покусал отросший ус. — Что ж, кавалер, выпей наше здравие и ступай в палатку. Мы тут как-нито сами.
Четыре головы тесно, впритык сдвинулись над картой, лихорадочно соображая.
— Слыханное ли дело, воеводство чуть не дважды наскрозь пройти. Ни сна, ни отдыха, ни боя. Тут и лошади кусаться стали, от суетни такой! — пробормотал светлейший и вдруг вскинул золотистую бровь. — А голод-то на славу сработал, мин херц. Их — ртов у короля — под сорок тыщ, подобрал до зернышка все, что имел. Вот и мечется как угорелый!
— Без мало-мальской цели, хочешь сказать? — глухо прогудел Петр. — Не до жиру, быть бы живу? Допустим… А что б ты на его месте сотворил? Ты, архистратиг Меншиков!
— Я? — светлейший быстро-быстро повертел пальцами. — Ну с этим просто. Иль взадпятки к Днепру и далее, в места необъеденные…
— Карлусу — взадпятки? — усомнился Головкин.
— Верно. Тогда остается зюйд. Войной не тронут — раз, у Мазепы инфантерии кот наплакал — два, упованье на скорый турецкий приход — три.
— Почему ж он повернул на север? Почему ползет черепашьим шагом, версту-другую в день?
Вопрос остался без ответа.
Сбоку затрудненно пыхтел Борис Петрович, налегая на карту, подслеповато всматривался в многоцветное междуречье, шевелил дряблыми губами.
— Стол не свороти чревом своим, — заметил Петр. — Ну, чего выискал?
— Дак… топает взад-вперед, вправо-влево…
— Знаем, дальше!
— А паромы и мосты могилевские неизменно у него за спиной. И месяц тому, и в самый последний час…
— Во-о! — Петр даже привстал. — Наконец-то усекли, господа главные командиры. Думал — не допрете… Ждет, ждет куманька твоего, Адама Людвига Левенгаупта. Соединится с его магазейнами и крепкой подмогой людской — будет нам тогда укорот!
— Промедлим — как раз к тому и придем… — Светлейший сжал кулак.
— Твой Бартенев на ногах? — спросил Петр. — Наказ краткий: пронестись окольными дорогами, ни в какие мелкие стравки не ввязываясь, сжечь переправы. Да так, чтоб аж лифляндскому генерал-губернатору видно было! Авось, деньков десять — пятнадцать и выиграем, а там осень зубы оскалит! — Петр весело подмигнул.
Лицо светлейшего, напротив, омрачилось.
— Не маловато ли? «Обсечки» и есть «обсечки», с них спрос невелик… — И вспыхнул порохом, вскочил, пламенно заговорил: — А если… резануть напереймы Адаму, и не сотенной партией, а цельным корпусом, благо вся кавалерия ноне при нас? Ухватить за шерсть, покуда наиглавный с подведенным брюхом вышагивает, растрепать в клочья. Ей-богу, время!
— А Карлуса в тылу оставишь, в считанных верстах? — посуровел Петр.
— Не успеет опомниться, — мы уж за Днепром и губернаторишку рижского чихвостим!
— Там-то тебя и притиснут, голубка! Учти, рейтария свейская еще прыгуча, да и Карлус в тактике собаку съел: каждый твой промах в свою пользу оборачивает… Зажмет с двух сторон, и не пикнешь.
— С Левенгауптом тоже не шути, бодается… — подал голос фельдмаршал. — Под Мур-мызой всю мне обедню испортил. Правда, свои, не в меру горячие, помогли…
Меншиков задиристо посмотрел в его сторону.
— Конешно, мертвецов хаять удобнее всего, — процедил он. — А удайся тот бросок, а главное — ты не промешкай, — может Игнатьева-то сейчас на руках бы носили. За геройство да за находчивость!
— Кончайте раздоры свои, надоело, — помолчав, тихо сказал Петр. — Как быть, чем напор погасить?
— Мин херц, летучий корпус, корволант, и только он!
— Рано. Тебе бы все скоком.
— Ход наивернейший, ей-ей.
— Ждать! Поспешим — плоды стараний многолетних на распыл пустим. В одночасье! Тому герою хорошо — в трехстах милях от своей отчины ратует, а мы дрогни…
Но что с фельдмаршалом? Поддакивал, судил здраво, и вдруг понурился, горько, малым дитем, всхлипнул.
— Эй, воевода, очнись!
Шереметев поднял перекошенное лицо.
— Государь… Дозволь реваншироваться… Спозалетось точит! А сгину — туда и дорога…
Петр развел руками.
— Удивил, честное слово. Такие умнейшие догадки плел, и — на тебе… Ты это или не ты?
Старик плакал навзрыд, уткнувшись в ладони.
— Дозволь…
У Петра иссякло терпенье — уговаривать.
— Думаешь, меня не гложет? Лондонский да парижский трезвон плешь выел… С русскими-де каши не сваришь, препустой народ, годный только к битью. Нарва? Мелочь. Юрьев? Одно недоразуменье. — Петров голос помягчел. — Ха, сгину… Ты мне живой надобен, первый командир. Будь при главной армии, надзирай за королем, в большую драку не встревая, ну а мы с Данилычем покумекаем, как твоему другу Левенгаупту бока намять.
— Эх, государь…
— Кончено, господин фельдмаршал! Ты вот что: командируй-ка сюда гренадерские роты, при полках созданные, они тебе пока ни к чему, а нам сгодятся. И пушечек легких, с десяток. Что еще? Да, Черкасова с Ушаковым отпусти, я без них как без рук…
С Александром Даниловичем не единожды случалось: нагородит колкостей и пакостей, навешает собак, доведя человека до белого каленья, потом жалеть начинает, разумеется по-своему. Так было и на сей раз: «Одряхлел, прости господи, на себя не похож. Особливо женина смерть его подкосила, в третьем годе… Найти б какую молодицу тихонькую да присватать, что ль?» — думал он, глядя на Шереметева.
12
В шатер вошел Макаров, неся почту.
— Опять на ногах? Говорено ж было — спать до десяти! — ощетинился Петр Алексеевич. — Ей-ей, дубина по тебе сохнет!
— Письма наиспешные, Петр Алексеевич. Первое — генерал-адмиральское.
— Ну-ка! — Петр стремительно прочел цидулу, оглянулся вокруг. — Вот пример подлинно государственного служенья, камрады… Ай да Апраксин! Узнал — шведы через Днепр устремились, тут же отрядил Боура в слученье с нами. Ни на час не задержал, а вполне мог, поскольку Любекер против него новый поход готовит… Ну, Федор, порадовал! Дает всходы посев, что ни толкуй. Превыше всего — интерес отечества, остальное побоку!
Макаров из груды писем извлек еще одно, в завитушках, почтительно поднес.
— От князь-папы, с курьером.
— Читай!
— «Нашего достоинства служителю, всешутейшего и всепьянейшего собора архидиакону Петру… А поелику долгое время от вас никаких известий не воспоследовало, за то вас, отче многогрешный, от шумства и кабаков отлучаем, дабы прочей братии неповадно было. А сами, коли ведать изволите, в частых трудах во всенощной пребываем и столь тяжкой утратой зело сокрушаемся… Писано в Преображенском нашею властною рукою. При сем…»
— Ай да всенощная, ай да утрата, леший ее побери! — захохотал Петр. — А что при сем?
— Грамота отлучительная.
— Га-га-га!
Держал перед глазами грамоту, занявшую емкий гербовый лист и скрепленную красной вензелевой печатью, растроганно посапывал… Забыл, когда и собирались последние разы. Кажись, в семьсот пятом, в самом-самом начале? А оно было мерзопакостное: после нарвского и юрьевского штурма еле дыханье перевел, тут же весть о походе короля под Гродню, а там, вскоре, друг-саксонец дулю преподнес, — и пошло колесом… Воссесть бы ненадолго с князь-папой и архиигуменьей в голове стола, всласть подурачиться, выпить крепко… Ах ты, пора беззаботная!
— Кто еще корреспондирует? — спросил немного погодя, посерьезнев лицом.
— Сэр Витворт, чрезвычайный посланник аглицкий, обширную эпистолию прислал. Все про табашные неурядицы.
— Не к спеху! Три года за нос водил, с посредничеством своим дутым, сколько можно? Ну а мои тугодумы кремлевские о чем перьями скрыпят? Ромодановский, Гагарин, Стрешнев, Мусин-Пушкин?
— Поздравляют ваше самодержство (Петр передернулся) с бесславным Кондрашкиным концом. Торжественная литургия и колокольный бой по долгом совете отставлены, как и пушечная пальба, ввиду немалого шатанья черни московской…
— По долгом совете! — вскипел Петр. — Лучше бы они о войске позаботились… Где сапоги, двадцать тыщ пар, где епанчи и палатки для гвардии? Ах, да: штаны драгунские надысь прислали, кое-как выделанной кожи козловой. Парься в них солдат, исходи вонью, министрам на то наплевать… Кстати, наследник еще почивает? Разбудить и вкупе с Кикиным — ко мне!
Ссутулив плечи, он повременил над картой.
— Так-то, камрады, ушки на макушке! Родиону Боуру отписать: шел бы вражеской коммуникации наперерез, да не зарывался. То же — атаману Апостолу… Куда бы король ни ринулся, всюду б ступал по паленой земле. Обнови указ, Макаров: провиант и сено, также хлеб стоячий, кой убрать нет возможности, палить вкруговую. Жечь мосты, мельницы, людей со скотиной отселять в дебрь… Дворяне смоленские еще не раскачались?
— Никаких резонов не понимают, государь!
— Крестьянство животы кладет, последним поступается! А они… Карать немилосердно!.. О чем бишь я хотел? Да, есть ли новое от Мазепы?
— Гетман пишет: в каталептических припадках через день… — Головкин потупился, чтобы скрыть беспокойство, не покидавшее его с некоторых пор.
— Столько претерпел понапрасну — и врагу не пожелаешь… — подал голос Меншиков. — А там старшина генеральная как взбеленилась. Окрестила гетмана «московским духом», за полную его к нам приверженность, сеет раздор тайно и явно… И все, понимаешь, дружки аль свойственники показненных перевертышей. Первый заводила — Ванька Скоропадский, ни в чем не уступает ему и Даниил Апостол, чей сынок на одной из кочубеевских девок женат… Ой, туго старику!
— Дай срок, разберемся, — процедил Петр сквозь зубы. — Гаврила, ответ на гетманские статьи готов? Ага! — и принялся листать поданные вице-президентом столбцы. — Так. Так. О возврате малороссийских войск отсюда пока говорить рано. И с выводом артиллерии из батуринского замка торопиться не след, ты прав. Уж коли стена обветшала и местами осыпалась — укрепи, не жди у моря погоды. И все же ты, по-моему, перехватил. Пишешь: о том-де надлежало иметь старанье самому гетману и кавалеру под нонешний военный час… Крутовато, вовсе с ног упадет, ей-ей. Впрочем, оставь — мешкотность никогда к добру не приводила… Так… Присовокупи: в одиночестве не бросим. Главный корпус генерал-фельдмаршала параллель с Карлусовой армией непрестанно соблюдает, а для пользы дела ждем от него, гетмана, четыре тыщи крепких сабель. И еще…
Он поднял голову — в двух шагах переминался с ноги на ногу весь какой-то встрепанный царевич, тер заспанные очи, с трудом подавлял зевки.
— Алешенька, здравствуй. — Петр притянул его к себе, поцеловал в лоб. — Дело есть, государственное.
На лице сына, не по-юношески испитом и бледном, тотчас установилось — через тревогу, через мгновенный испуг — выражение безучастного упорства, которое всегда так не нравилось Петру.
— Собирайся, поедешь провиант-комиссарием, и Кикин вместе с тобой.
— Куда… батюшка?
— Поначалу в Смоленск, оттуда в Дорогобуж, Вязьму, а выкроится время — и на Брянщину заскочишь. Недосыл во всем, чего ни коснись… Магазейнвахтеры спят на ходу. Потом в Москву проследуешь. (Царевич встрепенулся, впервые проявив интерес к новой своей поездке.) Бастионы от собственной тяжести разваливаются — тут и твоя вина, Алексей… Исправь! Пошире умом раскидывай, да не вразброс… — Он обнял сына, перекрестил, слегка подтолкнул на выход. — Иди с богом… Постой! — и сурово погрозил пальцем. — Пьянствовать не моги, узнаю — шкуру спущу!
Алексей покосился на ближних с чарками в руках, — отец бешено притопнул ботфортом.
— Не смей! Доживи до их лет, споспешествуй с ихнее — тогда полная твоя воля… Ступай!
«Чем к делу приковать, как заставить его службу нести по высокому рангу? — думалось с горечью. — Беда, с младых ногтей при мамках и дядьках, ничего кроме подлых забав не усвоил. Попы, чернецы пропойные — вся компания… Или женить поскорее? Вон посланник прусский о невесте намекал, о принцессе брауншвейгской… Авось, в разум-то и войдет!» — размышлял Петр.
13
А швед знай петлял: отшагает милю-другую, помедлит, сунется через быстрый Сож… Филатычевы артиллеры, прикомандированные к арьергардии, почернели от усталости и порохового дыма, то и дело вступая в перестрелку, а нередко хватаясь и за палаши.
Как-то под вечер, после короткой, но злой схватки, батарея завернула в прибрежный хутор, надеясь на отдых. Какое там! Вместо хат сбочь дороги курились груды еще горячих углей, зола густым серым налетом устилала вытравленные огороды и конопляники.
Посланный вперед Савоська Титов где-то запропал, к немалой сержантовой досаде, и Макарка Журавушкин сбился с ног, пока нашел его у кособокой риги, единственно уцелевшей от огня. Можаец тихо сидел на бревне рядом с седеньким дедком в поярковой, конусом шляпенке и лаптях-каверзнях, слушал его прерывистую речь.
— Уйцы бы, як други, с козаками, но трохи припозднились, а тутось яны… Клеп, орут, яйки, млеко, мясо. Тафай-тафай, зиво! Нету — ясь в ответ, и зятек мой: нету… Мы свае, яны свае. Гляжу — зятька веревкой пеленаюць, и на солому, а там и огонь зацвиркав… Дочушка хворенькая была, и унучонок малюсенький при ней. Баця, кричит, баця! Кинулась в ноги злодеям, а яны шпагой — и ее, и дзиця… А мне: клеп, яйки, зиво-зиво! Што дальше — не упомню. Вроде горн заграв, потом пальба… Очнулся — рейтар на полу, дохлый, вилы у меня в руце…
— О чем ты, дедусь? — не понял Макарка. — И кто — они?
— Зайди в амбар, увидишь… — с усилием отозвался Титов. — Контрибуцию свей доправлял, незадолго перед нами… Доправил!
— Заходзь, пан жолнер, усе заходзьце… — Старик торопливо-готовно забежал вперед.
Сквозь растворенную дверь пахнуло тленом, перемешанным с гарью. Посреди риги ничком лежала молодица, обок с ней груденыш в кровавых пеленках, поодаль, на ворохе соломы, запрокинулся парень-усач, выставив обугленные ступни, — взгляд остекленелый, в упор, язык судорожно прикушен, — тут же раскидал тупоносые ботфорты синемундирный швед-рейтар…
Макарку затрясло, он прислонился к стене, а дед-белорус, до странного спокойный, шаркал туда-сюда, нагибаясь то к дочери, то к внуку, то к зятю, оправлял изодранное тряпье, окликал — как живых — по имени.
— Ты поспи, Алесенька, поспи… Вот и Василько наш туточки, и Юрась тоже… Ну цаво, глупенькая? Усе дома, и ясь, атец твой… — Он колюче оглядел Савоську с Макаром, часто-часто задышал. — Хто такие? Цаво треба? — вспомнил-таки, замедленно повел сухонькой рукой. — Семья моя…
Влетел рассерженный Иван Филатыч, бросил гневное: «Ну!» — и осекся. Подходили еще и еще — артиллеры, драгуны, казаки, сдвигали молчаливый круг, унимая стук сердец, обнажая головы…
14
Через день, сменившись, артиллеры вступили в село Романово, запруженное гвардией, кавалерийскими полками светлейшего, ротами конных гренадер. Что-то готовилось, назревало исподволь, а что именно — пока были только смутные догадки.
— А ведь питерцы здесь! — обрадованно поведал Пашка, приглядываясь к едущим по улице верховым. — Вон тот шрамистый прапором у них… — И взволнованно покрутил головой. — Как они живут-могут, «короеды» милые?
— Как все, — обронил Савоська, с ожесточением протирая ветошью закопченный прицел.
— Сбегать бы, да сержант, боюсь, осерчает… А все, понимаешь, из-за вас!
— Черствая твоя душа! — Титов скрипнул зубами.
— Ошибаешься, ефрейтор! — Павел обиженно дернул ноздрей, ухватив банник, принялся шуровать им в орудийном зеве.
…Митрий Онуфриев разыскал их сам. Опрометью вынесся из переулка, спрыгнул наземь, — ногайская кобыла встала как вкопанная, — очутился в медвежьих объятьях пушкарей. Толчея, гулкие удары по спине, шалое разноголосье:
— Господи, боже мой, Павел… Севастьян… Здорово, леший монастырский… Макар, ты? Заматерел, не узнать… Дай я тебя поцелую… Братцы, родненькие! Прослышал, кинул строй, и к вам, ей-богу… Ну от бога-то наш кавалерист ни на шаг!
Наконец опомнились, увидели — что-то бледен с лица драгун лихой, за бок держится.
— Подранили, никак?
— Старая открылась, у Гродни схваченная. А при Калише сызнова туда ж, но теперь не пулей, а клинком.
— А мы-то сдуру тебя лупить…
— Обойдется.
Сели, закурили, благо Митриев кожаный кисет оказался полнехоньким; у артиллеров табак давно иссяк.
— Стало быть, под Гродней пришлось ратовать? — спросил Пашка, жадно затягиваясь дымом. — У-у, да ты капрал… За какое-такое?
— Подвернулось дельце одно, со штыками, теми что ноне во всех полках… — Митрий досадливо поморщился. — Ну дали и дали… Вы, погляжу, не больно-то отстаете. Савоська вон ефрейтор!
— Первый чин, — усмешливо бросил Макарка. — А вот я канонир, и ничего сверх.
— Немало, парнище, совсем немало.
Умел нижегородец вовремя сказать словцо! Макар шмыгнул от удовольствия носом, навострил взгляд на справную Митриеву кобылу.
— Где пегий твой, с поротым ухом?
— Где и соловые, и саврасые, и гнедые. Воронье склевало… Половина кавалерии обескопытела в гродненской осаде. Как сами уцелели — дивлюсь до сей поры.
— Что так? — в один голос Макарка, Пашка, Савоська.
— Немчура Огильвий расстарался. Драгун боевых сотнями в обозные — муку, слышь, вози. И возили, скрепя сердце, покуда светлейший не подоспел с указом — уходить на юг… А я в гошпитале подзастрял. Чую: пуля не добила, вошка уморит! Выкрал кафтанец, ноги в руки — и до питерцев…
— Сказывали, гнался король-то?
— У-у, сотни три верст… Провели его, и крепко: светлейший хитрость учинил. Кругом костры, лагерь вроде бы на месте, а главная сила давно по-за Неманом чешет!
Пашка неожиданно погрустнел, влез пятерней в волосы, отпущенные — по регламенту — до плеч.
— Там-то изловчились. А куда ноне прискачем, вопрос…
Пушкари призадумались.
— Зольдатен, ахтунг! — по-лешачьи гуркнул кто-то за спиной. Повскакивали, оглянулись — Ганька Лушнев стоит, краснорожий, вихлявый, распираемый самодовольством.
— Ф-фу, напугал… Ты отколь, вурдалак дорогомиловский?
— Если по правде, из одной корчмы в другую. А невдалеке фатера ждет, при пуховиках и сударушке!
— А… твой фон Блох?
— Васисдас? Под арестом он, ковер у панка мстиславского позаимствовал. Тот с челобитьем: так, мол, и так. Моего р-р-раз, и на цугундер… Зато мне приволье, гуляй не хочу!
— Где справу-то отхватил господскую? — с легкой завистью полюбопытствовал Макарка.
Лушнев, рисуясь, крутанулся на каблуках, одернул синий, ладно пошитый кафтан.
— Офицерский. Позумент зачернил, и готово! — Ганька осклабился. — Иду — солдатье глазами ест, а то и под козырек!
— Васисдасово донашиваешь? — спросил Митрий, глядя под ноги. — Поздравляю!
— С чем?
— С завершеньем полной холуйской науки!
— Дура, он почти ненадеванный! — закипятился Ганька. — Пощупай, какое сукнецо, пощупай, потом трепись!
— Отхлынь, воняет…
Сытое, пьяное лицо Лушнева запестрело багровыми пятнами, губы пошли наперекос.
— Н-ну, монастырское отродье, н-ну… Ты меня кафтанцем укорил, а про иных всяких умалчиваешь? Он тебе, Титов, о Дуньке-маркитантке не рассказывал? — В Ганькином голосе пробилось торжество. — Ясно-понятно. Сам, небось, гарцевал вокруг!
В руке Митрия молнией блеснул палаш, выдернутый из ножен.
— Это будет… последнее твое слово!
Ганька отскочил, меняясь в лице, дико выругался.
— Подь к черту, бешеный! Провались в тартарары! И не пугай, не пугай… — сипел он. — А то ведь… налетит из-за угла, во тьме, и не перекрестишься…
— Испытанный холуйский ход! — Митрий свистом подозвал кобылку, вдев ногу в стремя, оглянулся на пушкарей. — Бывайте, други, ехать пора. Но чует ретивое, скоро свидимся. К тому идет.
Лушнев, скособочась, проводил драгуна клейким взглядом, выбранился зло.
— Как был — торопыга понизовский, так и есть… А гонору! Он-де капрал, с ним-де набольшие за руку здороваются… Удавил бы на месте, ей-богу! — Ганька помедлил. — А вот о вас, охламоны, думалось, и часто. Не верите? Зря! — Он позвенел монетами в кармане. — Айда в корчму, в кои-то веки встретиться довелось. Всех угощаю… Эй, артиллеры, что же вы? Пашка, Макарка…
Те, встав, зашагали прочь. Один Савоська сидел, как пришпиленный.
— Ты… о Дуняшке начал, — выдавил он хриплое. — Замахнулся, бей…
— Вам не угодишь: он — замри, ты — говори, и оба с ножом к горлу! — Ганька засопел. — И остальная братия шарахается ровно от чумного…
— Ганька, ради всех святых!
— Ладно, пользуйся моей добротой. Идем, тут близко, в какой-нито полуверсте. Сам увидишь! — Он подметил Савоськину нерешительность и тотчас угадал ее причину. — Ваш сержант на гвардейские биваки закатился, ему теперь не до тебя.
Титов скованным шагом последовал за ним. Гулко стучало сердце, перед глазами суматошно плясали дома и осокори, а Лушнев знай поторапливал: быстрей, быстрей… Обогнув площадь, увенчанную колокольней, пройдя переулок и другой, Ганька остановился, ткнул пальцем через плетень.
— Вот он, майоров двор, любуйся!
— Нич-чего не пойму… Куда привел?
— А чьи подштанники на веревке сохнут, с сарафанами за кумпанию? Усекаешь? Обабилась ненагляда твоя! — отрубил Ганька, играя скулами. — Живенько смикитила, что к чему, и под командирово крыло, как батяня ейный копыта откинул….
— Помер? — ахнул Савоська.
— Все там будем, не в том суть. Кого выбрала… Ротному-то полста с гаком!
И плел еще невесть что, прыгал у заплота, дергал за рукав, но Савоська был глух и нем… Ему казалось — ледяной северный ветрище ворвался в распахнутую грудь, мгновенно выстудил и вымел то, что годами теплилось в душе, искрило крошечной багряной точкой. «Нет веры никому, — выстукивало в висках. — Нет, и не будет!»
Он опомнился на площади, чуть не угодив под копыта конных преображенцев. Рядом стоял Ганька, кричал остервенело:
— Смотреть надо, мать-перемать!
— Отлепись… — вяло пробормотал Титов.
— Ну не-е-е… Таким я тебя не отпущу, запомни. Удавишься или обстраган учинишь, а кто-то казнись перед богом и людьми… Идем!
— Куда… змей-искуситель?
— Понимаешь, родственничек дальний встрелся вчерась. Из порубежных стрельцов, кои при воеводе Неплюеве лямку тянут. Сюда по провиантским делам прикатил, с месяц, а обратно свей не пускает. Но дядька не в претензии, нет. Едева приволок цельную гору! Тут и рыбец вяленый, и окорока, и горилка четвертями. Стол ждет опупенный, поверь!
— Как тогда… в Москве, на Пушечной? — усмехнулся Савоська.
— Забудь. Подло вышло, знаю сам. Чуть к зазнобушке прилег — ейный огрызок с толпой караульных. А наутро батоги… Под ними чего-чего не напоешь!
Савоська сжал кулак, взглянул пристально.
— Я… издох бы на месте, а не выдал!
— Ну ты… Про тебя весь Можай в лапти звонит… — Ганька в замешательстве почесал надбровье, заторопился. — Нечего старое ворошить, ты со мной согласен? Мировая так мировая, до конца!
— Бог с тобой… — Титов задумчиво пошмыгал носом. — Пьяный ты другой, даже удивленье берет.
— Какой?
— Мыслишь здраво.
— Этак бы всю дорогу, правда? Что ж, я не против! — Ганька весело прыснул. — А теперь… вперед марш!
В доме, занятом неплюевскими стрельцами, шла гульба. Посреди горницы топтался на неверных ногах коротконогий, лет под сорок, стрелец, всплескивал руками и выкрикивал пронзительным дискантом:
А и где то, братцы, видано, А и где, робята, слыхано: Во боярах был бы добрый человек, В воеводах да не вор бы сидел!Трое сивоусых за столом пробовали подтягивать, спотыкались, брели кто в лес, кто по дрова. Четвертый, уронив голову на грудь и пуская слюни, всхрапывал. В пятом — непоседливом — Савоська тотчас признал Ганькиного родственника: те же длинные волосатые лапищи, тот же острозубый оскал, та же разболтанность и вертлявость.
Ганька шутовски раскланялся с ним.
— Знакомься: дружок мой по артиллерному классу. Ефрейтор Севастьян Титов!
— Люблю с начальными кумпанию водить… еще по девяноста осьмому забубенному году! — хохотнул стрелец, двигаясь как на шарнирах. — Садись, господин ефрейтор, а чтоб не зазорно было — опрокинь ковшичек сей… Лихо, лихо! Эй, Калистрат, растолкай-ка суседа свово, да и бабочек с воли кликать пора. Фроська, Марья, ау-у! — позвал он.
С приходом женщин застолье оживилось. Поднял вскосмаченную голову и спящий, впился мутными глазами в красный Савоськин кафтан.
— Диво дивное… Пушкарь? — просипел он, расплескивая поднесенную водку.
— Точно, угадал.
— Я з-завсегда все угадываю… Из молодых, небось, да ранний? Ну-ну, сепети, токмо шею не сверни, вкупе с рвотным капитаном. Радуйтесь покудова! — Он заскрипел зубами, точно свежую капусту зажевал. — Была единственная надежда, Кондратием звалась, и она… пулю в висок!
Лушнев-старший посмотрел на Ганьку, тот беззаботно-весело отмахнулся.
— Не боись, парень свой. С титешных лет при ярме, наподобь тягловой скотинки, и к солдатчине приверженность имеет. Под Астраханью вон чуть в казаки не подался… Говори честно, гавшинец: было? Ха, молчит… Ну прыть он еще покажет, будьте уверены, хотя с виду и телок телком!
Савоська сидел, окаменев. Перед ним опять мерцало трескуче-огненное хуторское пепелище, кособочилась рига, наполненная мертвецами, в уши вплетался стариковский бред наяву.
— И впрямь, как рогатые… — с усилием пробормотал он. — Когда поумнеем-то, господи?
— Что-то новенькое. — Лушнев повертел пальцем у виска. — Ну-ка, распотешь.
— Гром и пал по всей земле, а мы… Не пора ль вокруг оглянуться?
— Кому вокруг? Мне? Аль тебе, с поротой задницей? Гори она ясным пламенем, земля эта, слова поперек не скажу! — Ганька повел рукой на стрелецкое застолье. — Вот у кого учись, не промахнешься. Старомосковский закал, без никаких!
«Да уж, воинство! — усмехнулся Титов. — Ему б рухлядишкой приторговывать, ни на шаг от посада, рвать к себе, что плохо лежит… Оттого в прошлом веке и север дедовский уплыл!»
— Всяк о своем… Доколе? — обронил вслух.
— Наплюй! — посоветовал Ганька, ухватывая с середины стола высокий глиняный кувшин. — Выпей-ка вот меду мореного, совсем иное запоешь. Да встряхнись, встряхнись! — Лушнев поймал за запястье темнобровую молодку, преследуемую прытким сивоусым стрельцом. — Артиллер чего-то захандрил, Фросенька. То ли горько, понимаешь, то ли кисло… Подсластила бы!
— Ай обидел кто? — справилась она.
— Маркитантка-ведьма оставила с носом!
— Окстись, Гавриил… Этакого-то казака?!
Титов хотел подняться, донельзя раздосадованный, но темнобровая гибким движеньем села к нему на колени, оплела шею рукой, крепко, до одури, поцеловала.
— Ух ты-ы-ы, ягода-малина! Чисто, чисто! — загрохотало застолье. — Ну бабец-сахарец! Аж завидки берут, ей-богу! С такой не соскучишься…
— Шли бы вы на полати, деды! — отрезала темнобровая и стукнула чаркой о чарку. — Будь здрав, младень, остальное само придет!
Савоська молчал, продираясь в чащобе растрепанных дум. «Где я? С кем? Для чего? Надо… что, что надо? Сызмала вскок, и все на том же месте, рогами вниз… Нет, прав дорогомиловский: колготись или стоя спи — одинаково… А та с майором теперь! — взметнулось непрошеное. — Домок, замок, слюнявенький чмок… Л-ладно, забыто!»
…Пришел в себя под вечер, на сеновале, рядом с новой знакомкой. Последний солнечный блик скользил по матово-смуглой груди, в упор слепили вишенные глаза, струился шепот:
— Никому не отдам, слышишь? Ты мой, мой! А маркитантку встрену — выцарапаю шары!
Там, в полутьме, и отыскал их Филатыч: испуганно взвизгнула темнобровая, прикрываясь руками, страшный удар отбросил артиллера к лестнице.
— Лежишь-полеживаешь? Выступаем, черт!
15
Гнали почти без останову день, вечер и ночь, — закат сомкнулся с рассветом. Дорога то бороздила пустое, в черных пожогах поле, то вела на гулкий, прокаленный солнцем косогор, то падала вниз, чтобы тонкой гатью скользнуть над сизо-ржавой трясиной и втянуться в просторное, медностволое, купами под самое небо, краснолесье.
Легкая артиллерия шла в середине корволанта, вслед за конно-гренадерской пехотой.
Павел Еремеев, оседлав тряский передок пушки, озабоченно рассуждал:
— Король-то… ужель так-таки взял и смылся?
— Ага, в одночасье, тебя не спросив, — иронически ввернул Филатыч.
— Но ведь… висел-то на хвосте все лето?
— Хитрил, не иначе. А трудные «пасы» миновал, и дай бог ноги — в украинские пределы.
— Пошто? Убей, не пойму…
— «Некусай» — парень грозный.
— Может, и нам бы вдогон пойти? — озадаченно шевелил пальцами Павел.
— У нас — другой зверь, Адамом Левенгауптом именуется. Что позалетось дал прикурить.
— А сам Карлус? Ужель без надзирки оставлен?
— При нем фельдмаршал Шереметев. Денно и нощно бережет крыло левое. Чай, не упустит.
— А мы, стал-быть, промеж… клином? — зрела догадка на широком Павловой лице.
— Попал в точку, стратег доморощенный!
— Во-о-она, во-о-на… Ты понимаешь? — Павел покивал Савоське и не дождался ответа. Друг-приятель сидел, опустив плечи, подавленно смотрел куда-то вбок.
— Филатыч, а… не оконфузимся? — продолжал расспросы Павел. — Войско-то при нем какое?
— Тыщ семь-восемь, по двое на провиантский воз.
— Сомнем, и возы наши будут! — Павел задиристо помотал пудовым кулаком. — Давненько я к нему примериваюсь…
— К кому? — полюбопытствовал Макар Журавушкин.
— Да к рижскому воеводе! Я только-только из Белокаменной, он Мур-мызу сотворил. Я скорее сюда, он у моря схоронился, драный зад латая… Теперь не уйдет!
Сержант скупо улыбнулся. Вот, свалились на его голову — дети, ну просто дети! Правда, не советовал бы кой-кому на испуг их брать, медвежат его. А начинали практикум воинский чуть ли не с пареных реп!..
Пушкари мало-помалу выговорились, утихли, завороженные трепетно-звонкой немотой бабьего лета. Мягонько пригревало солнце, завершая плавный полукруг, желто-багряный лист кружась падал под копыта и колеса, устилал землю неохватным пестрым покрывалом, сосны вдалеке словно загляделись в зеркало длинной старицы.
Кабы знал, что тут Милой ладе спать… —вполголоса пропел Пашка.
— И нам бы вздремнуть не грех, а то и с головой окунуться, — вставил Макар. — Экая сухмень!
— Ой, не сглазь, — предостерег старик ездовой. — Огнёву на закате видишь?
— Ну?
— Тпру. Быть непогоде, и скорой.
— Рассмешил, дяденька!
…Старик будто в воду смотрел. Ополночь невесть откуда наползли косматые тучи, окреп ветер, явственно повертывая с севера, заморосил редкий дождь.
— Чуть прикорнул, и пожалуйста! — сонным тенорком ругался Павел.
Неуныва Макар, запрокинув лицо, жадно ловил губами капли.
— Зато пей, с места не сходя! Помнишь, в астраханских степях, той весной? Все в поту, а вокруг ни ручейка… Ай да Илья-пророк, услышал молитвы солдатские. Почаще, родненький, почаще!
И — как бы в ответ — полоснул дикий ливень, гулко вспарывая верх зелейного палуба.
— Зашнуровать потуже! — донесся Филатычев голос — Где парусина запасная? Паня облюбовал? Перетерпит, не сахарный… Главное — заряды уберечь, остальное — пыль.
Чем дальше в ночь, тем непролазнее становилась дорога, тем сильнее наддавал косохлест, ветер на взлобках дул так свирепо, что едва не сшибал с ног… Вольготной езде пришел конец: взмыленные лошади выбивались из сил, артиллеры, скользя и падая, топали обок со снастью, подпирая ее вагами, вырубленными в лесу, или просто плечом.
Наступило утро, не суля никаких перемен. Виток за витком подсовывало тракт, залитый водой, в наплывах тягучей, невпроворот жижи, колонна теперь шла рывками, то растягиваясь на многие версты (драгуны — отдельно, пушки и гренадерская пехота — сами по себе), то сдвигаясь тесно; впереди, так и знай, встретился новый подъем. Ко всему, круто похолодало. Солдаты ежились, выстукивали зубами, пропитанное насквозь влагой кафтанье сселось как чулок, отдавало терпкой кислятиной.
— Ну и дух… Точь-в-точь бараны! — с усилием хохотнул Макарка.
— Смеешься? — неприязненно справился Павел.
— По-твоему, плакать?
— Гогочи, гогочи… А он уйдет!
— Кто?
— Да свей, кто ж еще!
— Бабушка надвое… — молвил сержант, утирая брызги с усатого лица. — Мы налегке, а ему каково, подумал? Тыщи фур тянет — с огнеприпасом, с провиантом. Говорят, всю Литву зачистил до зерна…
— Ой, уйдет, ой, уйдет! — пристанывал Павел.
Солдаты качали головой, обеспокоенно всматривались вдоль тракта, запруженного конницей. И впрямь, не дал бы стрекача, пока мы тут колупаемся. Будет веселья!
Во лузях, Во зеленых лузях… —долетело стоголосое, бравое. Мимо, в обгон, рысили невцы и тверичи, по всему, вызванные вперед.
— Поют! — удивился кто-то, с трудом передвигая облепленные глиной сапоги.
— Им, в седле, что: о выпивке думай, рулады выводи!
— Да-а-а, стопка водки для сугреву сейчас не помешала бы, и под какой-нито навес.
— А шляпа на ча? — сострил Макар.
— Ты прав, можно и под шляпой…
…К вечеру застряли основательно. Головное орудие по ствол ухнуло в промоину, присосалось крепко, и сколько расчеты ни рвали пупы, ни понукали задерганных лошадей, — топь не отпускала. Дозорные татары, едущие сбочь, залопотали гортанными голосами, кинулись помогать, — какое там… Орудие оседало все глубже.
— Легкое-то оно легкое, а не выдернешь и свежей шестерней! — Иван Филатыч отплюнулся, пустил негромкое ругательство.
— Отдохнем, примемся опять… — успокаивающе сказал Макарка.
— Чем? Голыми руками? Эй, повозочные, топоры целы? Севастьян, Павел, айда в лес!
Гурьбой подскакали всадники (в сумерках не понять — кто), передний, огромного роста, гневно пробасил:
— Отчего затор? — и не стал слушать, спрыгнул наземь, втиснулся в гущу растерянных пушкарей, перехватил у кого-то суковатую вагу. — Носы повесили? Не рано ли? Эх, горе-команда! — Он резко оглянулся. — Ты, Иванка, зайди оттель, с Кобылиным, я попробую отсель… Навали-и-ись!
Гул ветра в оголенных ветвях, пересверк зарниц, треск дерева и сукна. «Своей смертью не помрем, нет, — хрипел Макарка, выкатив глаза. — Ой, ноженьки мои!» — «Что, что такое?» — «Супади утопли…» — «Хрен с ними: пойдем босые, только б не зазимовать… Крепче, крепче!» — вторил незнакомец.
Один ахнул сорванно, другой поскользнулся, въехал рожей в грязь, — первый подступ иссяк, пропал впустую. Но долговязый не утихомирился: подхватил упавшего, поставил на ноги, хлестко выругал остальных, врастопырку замерших над промоиной, налег снова и — о, господи! — топь вдруг всхлипнула протяжно, вспузырилась, правое колесо пушки чуть подалось вверх.
— Подначивай, родненькие, подначивай! — взывал незнакомец. — Головы сыму!
— Не ори! — был Макаркин ответ. — Много вас тут шляется…
— Ого, влепил!
В бок рязанца уперлось что-то твердое, заостренное: пощупал — еловое бревно.
— Паня, ты? А где сержант?
— Следом топает…
— Ну так-то будет веселей! — вскинулся долговязый. — Берись по двое, суй под колесо, и лапнику, лапнику побольше… Эй, Иван, припрягай моего в корень, чего там… Скомандую — все вперед!
— Стой, сми-и-ирно! — раздался голос подоспевшего сержанта.
— Вольно, Филатыч. У нас еще дел-дел… А питомцы твои ничего, хваткие!
Макарку прошиб горячий пот — в детине саженного роста он узнал царя Петра.
Артиллеры малость пришли в себя на коротком привале, у костерка, разведенного под елью. Оглядывали друг друга, посмеивались. Село Романово покинули в синих тугих треуголках, пламенно-алом кафтанье с васильковыми обшлагами, вычищенных до блеска сапогах, — теперь все побурело, слиплось от грязи, начисто потеряло прежний вид.
— Ох, и устряпались, братцы милые…
— Зато колеса подзамокли — краше не надо! — сострил Макар, косясь в сторону Петра. Тот смешливо дернул мокрыми усами.
— Твоя правда, канонир. Всегда блюди пользу воинскую, даже в гроб ложась, — и последнее слово за тобой останется!
Невдалеке, средь поля, сбились кучкой дозорные татары, подняв на копьях попону.
— С наездниками ладите? — посуровел Петр. — Не обижаете?
— Никак нет. Бесермены, а… свои. Городьбой сплошь и рядом суседствуем, под Касимовым тем же! — зачастил разговорчивый Макарка. — Кликнуть, что ли-ка? Эй, Абдула, Мустафа, килегез к нам!
Татары подошли с поклонами, хором сказали: «Салам!» — присев, запалили длинные трубки.
— Ну, Малай, свейского хана еще не пымал?
— Юк. — Татарин сожалеюще почмокал губами.
— Аркан-то волосяной бар?
— Бар, бар.
— Имей при себе, сгодится!
— Якши!
Макарка подперся кулаком, сказал, явно адресуясь к царю:
— Забижать ни-ни. С пеленок вместе, да и регламент про них ясно-понятно втолковывает.
— Регламент? Ну-ка, ну-ка, интересно!
— «Всем вообче, к нашему войску принадлежащим, несмотря на то, каковой ни есть веры или народа они суть, между собой христианскую любовь иметь и друг другу ни словами, ни делом бесчестия не чинить и во всех воинских прилучиях верно способствовать и стоять, яко истинным, честным товарищам пристойно!» — отбарабанил канонир.
— Ай да память!
— Рязанец у нас такой! — сдержанно похвалил Филатыч.
— Небось, Макар?
— Точно… так! — в замешательстве гаркнул тот.
— Макары за Окой через одного! — Петр оглядел пушкарский круг, остановился на Савоське. — А ты, ефрейтор, чего пасмурный?
— Грех попутал, — строго молвил сержант.
— По сердечной склонности, ай мимолетом?
— Скорее в отместку.
— Сердитый парень. Чей?
— Можайский… — Савоська сидел ни жив, ни мертв.
Петр поиграл глазами.
— Кто не греховодничал, окромя сивого мерина, кто своей бабке не внук? Женский род, одно слово. Губит, под корень рубит, человеком делает… — И озабоченно: — У тебя, Иван Филатыч, иглы с нитью не найдется? Локоть наружу вылез!
Он скинул гвардейский мундир, натянув на плечи поданную кем-то епанчу, принялся мелкими ровными стежками штопать разодранный рукав.
— Платье-то пора б сменить, Петр Алексеич, — вполголоса прогудел сержант. — Кому-кому…
— Но-но, Филатыч, не шибко. Живем по чинам, а они покуда невысокие: полковник и бомбардир-капитан. Этак все голос-то подымут, и будут правы! — Петр откусил нитку, подмигнул молоденьким пушкарям. — Это, слышь, байка есть. «Кафтан распоролся!» — «Ну так зашей». — «Невозможно». — «Почему?» — «Да левой полы чего-то не найду!»
Солдаты отозвались почтительным гоготком.
— К генеральной баталии приоденемся, обещаю. Все так все!
Павел, привстав, сторожко пялился в темень, испестренную кипучими факелами.
— Кто-то едет, и голосистый… По витку золотому — енерал!
— Прынц, тот самый, — определил Макарка. — «Шифей, шифей!»
— Не нагорит… расселись-то?
— И впрямь, тикать надо, — фыркнул Петр. — Начальство ноне сверхтребовательное!
Он отошел к оседланной лошади, вдел ногу в стремя, помедлил, кивая Филатычу.
— В бомбардирскую роту — когда пожелаешь. Но, богом прошу, доведи выпуск до полной кондиции… По всему, прошлые баталии — только цветики, ягодки — впереди, господин прапор!
— Сержант…
— Не спорь! — Петр Алексеевич повернулся к солдатам, выстроенным у орудий. «Почитай, на своих двоих третий день: каждый взгорок штурмом взят, — кольнуло в сердце. — Именно штурмом!»
— Знаю, дети, зело притомились. А как быть? Выйдем с одними палашами, хлебнем горя… Ну, бывайте!
Всадники взяли с места в карьер и окунулись в густую темень. Следом, пропустив какой-то конный полк, тронулась легкая артиллерия. Секла капель, медленно проворачивались колеса, намотав многопудье свинцово-плотной глины, редкие вспархивали слова:
— Был, и нету. Чай, в авангардию сорвался…
— Когда ж он спит?
— Когда и ты, орясина дворовая.
— Супади-то, супади! Глянул — что такое? Заплатка там, заплатка сям, — слышался удивленный Макаркин голос.
— Собственноручные!
— Мог бы… сотню пар иметь, на любой вкус, тыщу раскафтанцев заморских, а он…
— А он в то сукно уйму рекрут приодел!
Савоська шел, меся дорожную хлябь, думал с натугой… Мы и он, бомбардир. Он и мы. Сцепились просто так, в игре мальцовской, где ничегошеньки всерьез? Допустим, наше дело десятое, холопское, батогами подпертое: умри, а сотвори! — но его-то какая сила вперед гонит? Ведь вместе с нами надрывался, по уши в грязи… Ему-то чей указ, господи?
Что-то исподволь, неприметно сдвинулось в Савоськиной душе, а что — и сам не знал… На миг-другой в памяти вставала — смехотворно маленькая — деревенька посередь низины, ископытенной прыткими господскими сыновьями; как горох мельтешило злобно-пьяное стрелецкое застолье, сменяясь провалом жуткой понизовской ночи. Был дикий страх, рев ребячий, скупая сержантова отповедь: «Верно, с краю… смоленского большака!» Возникал дядя Ермоха в то далекое лето перед солдатчиной, рисовалась его странноватая усмешка, словно опрокинутая вовнутрь, и тут же устрашающе дыбился лесной хутор: темные остовы печей, сизый пепел, мертвецы вповалку…
Титов скрипнул зубами, потряс головой. Такое ль оно десятое, наше дело? Эх, скудоум, скудоум!
16
— Рота-а-а… стой!
Дошло не сразу. Пушкари, измотанные, почти без сил, оцепеневшие от холодных струй, продолжали с тупым упорством наседать на хвост гренадерской колонны.
— Куда, артиллер, ну куда? Сказано — привал!
— А вы не брешете?
— Ей-ей, глухариное племя!
Тут бы и свалиться у развилья трех дорог, сомкнуть веки, будто песком запорошенные, но подлетел новоявленный офицер, пересек дремоту: «Скоро к реке. Чем воевать будете?» С ним не спорили. Урок был накрепко затвержен еще на подмосковных полях: банник в руки и сотню раз туда-сюда, пока дуло не засияет гладким блеском… А колеса, сверх меры опутанные клейкой глиной, а зелье, а мокрые, с подведенным брюхом гривастые, — забот полон рот.
Наконец вспомнили и о себе. Углядев неподалеку бомбардирский шатер в полукружье гвардейских палаток, извлекли старенькую свою, чертыхнулись: дыра на дыре. Уж лучше так, под свинцово-темным небом, под обвислыми треуголками.
— В преисподнюю успеем, смастерим-ка шалаши! — скомандовал Филатыч. — Там копна, что ль, виднеется? Так и есть. Второе орудие, волоки ее сюда. Павел и Севастьян, за вами костер, а ты, рязанец, котлом батарейным займись. Живо, живо!
И вот занялся огонь, с хрустом поедая бересту, зашипела, забулькала водица в котле, — стало заметно легче. Старик ездовой принес три каравая в обхват, ловко раскромсал на равные доли. «Приступай, не зевай!» Хлеб, вынутый из печи второпях, раньше времени, еще день-два назад горчил, не лез в глотку, но тут он показался таким вкусным, что не отвести ото рта.
Макар в мгновенье ока умял свой ломоть, бережно подобрал крошки, отправив их вдогон, потер заскорузлое лицо.
— В мыльню б теперь… Одежку долой, и на полок, с товаришком березовым… У-у-у!
— Ты помолчишь, таранта? — ни с того, ни с сего рассвирепел старик ездовой. — Тараторишь — спасу нет!
— А если я так согреваюсь?
— Тьфу, не переговоришь!
— И не нужно, дяденька… — Макар приподнялся, навострил глаза в сторону днепровской дороги. — Эва, да никак Митрий?
Мимо рысью ехали конные, следом тряслась телега, по-здешнему биндюх, в ней, позади кучера, сидел кто-то крючконосенький, в белой валеной шапке-мегерке, с мешковиной на плечах.
— Нижегородец, ты ли?
— Угу, — отозвался тот, сворачивая к костру и спешиваясь.
— Откуда? Полк-то ваш, был слух, с фельдмаршалом правит…
— Откомандированы в сергеевский передовой отряд, еще до похода… Срочные вести!
— Так ты к бомбардир-капитану! Вон его шатер, в трехстах шагах, — указал Савоська и полюбопытствовал: — Шпиена, что ль, изловили?
— Нет, арендатель местный. Сам, своей волей наехал… От него и вызнали про все.
— Ну? — справились в один голос артиллеры. — Что там, парнище?
— Рижский губернатор в двух переходах от Могилева, ну а потом ему суток трое сюда перевозиться. Вот его милость не даст соврать. Лично зрил! — Человек с носом-клювом торопливо закивал, улыбаясь немного наискось.
— Так, панове, так. Большой транспорт!
— Гм… судишь грамотно, по-военному, — заметил Филатыч, натягивая волглые ботфорты.
— Ниц, пан официэр, ниц. Мой починок вже у берега есть, на та сторона…
— Митрий, а мы? — обеспокоенно спросил Савоська.
— И мы завтра там будем. Паромов нет, готовим плоты и лодки… для чего, думаешь? — Онуфриев поправил замызганную перевязь, и драгунам: — Грейтесь, пока мы пред очи господина бомбардира являемся. Пан арендатель, прошу!
— Эй, а куда ж он идет? — крикнул вдогонку Павел.
— Путь единственный — в слученье с королем.
Павел крепко сжал пудовый кулак.
— Ну мы их случим, тех скотов, случим… Только рога обобьем поперву!
Внимание солдат перекинулось на кучера. Он, ошмыганный донельзя, в драной свитке и заплатанных шароварах, горбился у телеги, мрачно рассматривал концы раздрызганных лаптей.
— Ну и ну! — хохотнул Макарка. — Видал я отрепышей, сам из них, но ты удивил, пра-слово!
Бородач поднял исподлобный взгляд.
— Скоро… без порток останемся, ничего смешного, жолнер! — пробормотал он. — Близнецы шутковать не любят!
— Кто такие?
— Негоцианты земель саксонских ци прусских, родные братики. Наехали ящче годов семь-восемь тому, и давай…
— Зачем пожаловали-то?
— Зацем, зацем… Та круль той паре усе воеводство могилевское отдал!
— Просто так, дяденька?
— Ой, не просто, не просто. Ссудили яны яго мильенами злотых, чекаешь? А ён им универсал: вось вам замок, бось економии днипровские — кормитесь, владейте, пока злотые у холопей до гроша не вытягнете…
— Стало быть, взамен? — понимающе загнул палец Пашка.
— Эге. Беруць веску, и наскрозь, як жуки древесные, наскрозь. После них голая труха… Ну а яны в другу въедаются! Тутось, по-за лесом, новый двор одного, тамось — двор другого братца. Панство ясновельможное таких не имеет! А починков, а стад, а табунов… И мы як в ярме османском: храм порушен, о вере истинной думать не смей, иначе — схизмат! Их стараньем, бо ксендз той негоции слуга первый!
Рязанец повел рукой на государеву ставку, где с поклонами, вперегиб исчез крючконосекький!
— Энтот… в их обозе прикатил?
— Мой-то? Здешний. Ящче до них вдоль рубежа пулял, вперекид… Зацем? Ну от вас — пеньку, сукно, меха усякие, сюда — немецкий та польский запретный товар.
— А с виду тихий и ласковый.
— Тихесенький… кровосос! — в тон присказал бородач могилевец.
Титов слушал, и у него не укладывалось в голове… Что за черт? Экая невидаль — пара торгашей саксонских. Мало ль наезжает — всех бояться, перед всеми спину гнуть?
— Да вы што, спятили? — не вынес он. — Вас тут сколько? Тьма-тьмущая. А вы двух проныр испугались… К нам вон цельными ордами шли, в Батыево да Мамаево время, и — от ворот поворот. Было, понимаешь, есть и будет!
Кучер с грустцой ухмыльнулся.
— Будет ли? Не говори гоп, жолнер молодой. Вас певень в тое место не клювал давно, потому и хорохоритесь… Было! Мы тож чекали так-то. А после… — и медленно похлопал себя по тощему загривку.
Разговор прекратился. От шатра скорой поступью вышагивал Митрий, сбочь семенил низенький арендатор.
— Ну вот, велено пока прислониться к вам, а засветло — на тот берег. Его милость и поведет, поскольку все дороги ему ведомы.
— Так, панове, так! — поддакнул арендатор, а сам пугливо — невесть почему — озирался, скреб ногтями под мышкой.
— Да успокойся, господин-сковородин! — рассудительно молвил Пашка. — Переедем, награду в карман и — здравствуй, милое семейство!
— Так, жолнер, так! — отозвался крючконосенький, непрерывно кланяясь.
— В ногах правды нет, садись к огню, — пригласил Филатыч. — Не согреть ли кипяточку, а, Митрий? Севастьян, твой черед за водой.
Стоило покинуть шалаш, отойти на несколько саженей, и обступила непроглядная тьма, и с утроенной силой забесновался лютый северный ветер. Земля под ногами теперь не чавкала, не порскала грязью, как в сумерках, а прямо-таки хрупала, скованная шершавым ледком. На короткие мгновенья вырубился месяц, рассеял вокруг мертвенно-бледный свет, и стужа оттого как бы сгустилась еще круче. «Бр-р-р, ай да сентябрек, в рот ему дышло… Этак, чего доброго, и снег запестреет!» — подумал Титов, шатко спускаясь к ручью.
Сон пристиг внезапно, враз, играючи поднял над взгорьем в россыпи кавалерийских биваков, с гулом вынес к Исконе… Ты ли, реченька, ты ли, долгожданная? Она и есть. Вьет ласковые кольца луговиной, играет лазурью, а поодаль, в травах, пасется тонконогий Серко… Учуял, стригунок милый! Навострил длинные уши, взбрыкнул всеми четырьмя, летит стремглав… Прытче, прытче: у солдата твоего и сахар найдется по такому волнительному случаю! Стригунок доверчиво тянется к Савоськиным ладоням и вдруг с фырканьем отскакивает… Что стряслось? Волк ли вспугнул, иль чужак-беглец?
Титов открыл затуманенные очи — перед ним в упор моталась взмыленная лошажья морда, скалилась, норовя ухватить за нос, дальше во мгле вырисовывался крытый шарабан, и кто-то с сильным польским пригнетом спрашивал:
— Цо то? Жолнеж? Счий жолнеж?
Вспыхнуло смолье, из шарабана проворно вылез человек в кунтуше на меху, со шнурами и откидными рукавами, в шапке-конфедератке, при вислых темных усах.
Савоська обнажил клинок, строго подтянулся.
— Стой. Пароль?
— Не вем, беда моя…
— Разберемся. Извольте следовать в лагерь!
— Счий бивак? Русский? — Человек, по виду шляхтич, вгляделся в огни. — Его царска мосць тутай? Порондок! Провадзи, мам до него интерес!
Петр Алексеевич крупными шагами ходил по шатру, яростно кромсал ноготь.
— Говоришь… генерал-губернатор с утра как на левом днепровском берегу? Не врешь?
— Так есть, вашмосць! — упорствовал шляхтич.
— Сам видел? — побледнев, спросил светлейший.
Пан слегка смутился, потеребил вислые усы.
— Як цей бивак. Ополуднио.
— Допытывались? О чем?
— О дороге на Пропойск, вашмосць. Вчера переправлена последняя фура… Дан роскас — исц вслад за кролем.
Петр мимолетно усмехнулся.
— У поляка и приказ — рассказ! — Он повернул голову на выход. — Эй, кто-нибудь! — влетел Сашка Румянцев, спросонья не попадая в рукав. — Спите, дьяволы? Арендателя ко мне!
Он помедлил над картой, опершись о кулак, рядом затрудненно посапывал встрепанный светлейший. «Ясен волчий ход! — вырывалось у него. — Ясен-понятен!» Чья-то рука откинула полстину, в проеме выросли усатые питерцы с горбоносеньким посередке.
— Подойди сюда! — ткнул пальцем Петр. — Ничего нового не вспомнил? Где Левенгаупт… Ну-ка, повтори!
— Вже, ранко був там…
— А по сю сторону шведа нету?
— Ниц, панове, ниц!
— Брешешь, пся крев! — крикнул шляхтич, наливаясь огнем и делая шаг вперед. — Вашмосць, я его спотыкалем в главной губернаторской ставке. Клянусь богом, то он!
— Точно?
— Готов дать присягу!
Петр перегнулся через стол, навис устрашающей глыбой.
— Н-ну, молчишь? Аль зоб талерами набили? Что ж, и мы в долгу не останемся… Увести!
17
Ухватив теплый левенгауптов след, погоня стремительно кинулась на юго-восток. Опереженье в полтора солдатских перехода, созданное ловким увертом губернатора, таяло как дым, у сельца Долгие Мхи, день спустя, прогремела первая схватка. Правда, была она под вечер, и арьергарду шведов удалось отойти, задержав русский головной отряд перед вздувшейся рытвиной, но чувствовалось — враг далеко не ушел, по рукам и ногам скован тяжкой колесной кладью.
Утром, в Лопатичах, в крайнем домишке мимолетно собрались Меншиков, Брюс, Голицын, Гессен-Дармштадт, кое-кто из бригадиров.
— Консилиум на мальтийский манер отпадает! — бросил Петр, жуя кус хлеба. — Шидловский, ты где? В нескольких словах — с чем вернулись твои чубари.
Полковой изюмцев, юркий, чернявенький, выступил из-за генеральских спин, поведал кратко. Левенгаупт с главными силами стоит сбочь деревни Лесной, учредив крепкий вагенбург, между тем как авангард еще затемно выдвинулся на пропойскую дорогу, имея целью очистить ее от засек и оседлать переправы.
— Фью-фью! — присвистнул Голицын. — Хочет раз — и в дамки.
Светлейший, кутаясь в лисий тулупчик, поднял осунувшееся, бледно-желтое лицо.
— Заслон казачий слабоват… Не укрепить ли его регулярной конницей? Вон, Фастман слева рысит, и доворачивать не надо…
— Ох, раскидаемся! — покачал головой Петр.
— У Адама тыщ семь, так? А при нас — одиннадцать с гаком. Разница? — стоял на своем Меншиков.
— Ладно, будь по-твоему. Фастман, ты уразумел? Не проворонь мосты, пока мы тут управляемся. Спиной ответишь!
Генералы склонились над планом, высматривая подступы к шведской укрепленной позиции. Туда, через густой лес, вели два пути — большак и проселок, идущие в некотором отдалении друг от друга, чтобы у деревни слиться, пристегнув еще и третий, кричевский тракт.
— Адам, как всегда, предусмотрителен, — озабоченно молвил Брюс. — Все дороги в пясть ухватил!
Петр знай сновал прокуренным пальцем по карте.
— Здесь, почти на выходе, просвет и еловый лесок… Что в нем?
— Черкасы мои насквозь пробеглы. Пусто! — заверил Шидловский.
— На Левенгаупта что-то непохоже… дефилей выгодный за так отдавать, — обронил Голицын.
Петр в нетерпении потопал ногой.
— Там будет видно… Поехали! Со мной, проселком, — гвардия, астраханский баталион, полки Троицкий, Владимирский, Нижегородский. У тебя, Данилыч, ингерманландцы, невцы, тверичи, шквадрон именной, смоленцы, ростовчане, конная пехота. Бить единокупно, по флангам, весь мой сказ! — И тихо: — Тебе, может, вперед не соваться, с фиброй твоей, посидеть в тепле?
— Ни в коем разе, мин херц! — встрепенулся Меншиков, сбрасывая тулупчик. — Ни-ни… Прошу.
— Подъем!
Колонны втянулись в лес, потеряли одна другую из вида. Малость, на какую-то толику потеплело, ветер словно запутался в ветвях, и если бы не кипящая серая ветошь над головой, можно было бы подумать, что его нет вовсе. Вился табачный дым, солдатская отрада, вдоль плутонгов летел приглушенный реготок.
Где-то посреди леса, боковой тропой выехал светлейший, ненадолго присоединился к Петру.
— Жив, чертушко?
— С лихоманкой только так… На остуд вали остуд, иначе расслабнешь. Да и не время залеживаться!
— Отсталых нету?
— Какое! Лекарь сказывал — все подранки в строй улепетнули, до единого. Что ж, ругать?
Петр повздыхал растроганно.
— Дождались… Дождались, господин мой товарищ.
— Тьфу-тьфу, не сглазить бы!
Сосновый бор понемногу расступился, открывая слева неширокую поляну, впереди — в полуверсте — засинел зубчатым верхом еловый лесок. Меншиковские роты выплескивались из лесных теснин, беззаботно-весело правили дальше, зеленой, в редких кочках, гладью.
— Может, перестроиться? — заметил Голицын, привстав на стременах. — Неровен час…
Александр Данилович досадливо махнул рукой.
— Пустая проволочка, ей-богу. Нам главное — лесок одолеть быстрее; принять строй успеем после… Ну а подтолкнуть надо, согласен!
Он поскакал наперерез ингерманландцам, чье знамя трепетало впереди.
Вокруг Петра тесно сбились молодые гвардейцы, роняли тихое: «Эка, понеслись… В обгон-то, кажется, Федор Бартенев? Л-ловок!» — и за словами угадывалось: чего ж мы-то как некормленные плетемся, команда будет или нет? Уховерт Румянцев пришпорил дончака, поравнялся с царем.
— Петр Алексеевич, дозвольте анфили… — и не досказал, смолк, стал бледнее полотна. — Там… Там… Батюшки светы!
— Ох, и врежу я тебе, куманек… — сердито начал Петр, отвлекаясь от раздумий, но теперь и сам уловил, какая каша заваривается у леска.
Из-за елей разом — под барабанную дробь — выступили пять-шесть левенгауптовых батальонов, дали залп, со штыками наперевес устремились через кочкарник. Позади сине-голубых всклубился дым, ядро начисто срезало макушку одинокой сосны. Оторопев, не успев развернуться, ингерманландцы покатились назад, к бору, откуда нестройными толпами выезжали невцы и тверичи, подпираемые легкой артиллерией. Сутолока, треск оглобель и постромок, рев, матерная брань…
В круговерти людей, коней и повозок метался светлейший в алой епанче, лупил солдат нагайкой, остервенело кричал. Ор возымел-таки действие: ингерманландцы приостановились, вытянули ломаную шеренгу, огнем осадили шведов, напиравших в лоб. Минута-другая, и алая епанча неслась уже краем поля, ведя в контратаку желтокафтанный именной шквадрон…
— Здорово! — Петр просиял и тут же свел брови. — Только бы не влопались вдругорядь… Гляньте!
Левое крыло сине-голубых продолжало наступать, норовя обойти стесненную колонну русских.
— Идут как на плацу… Или нас не видят? — прозвучал голицынский голос. — Не напомнить ли?
Петр огляделся: гвардия стояла за ним, подтянутая чуть ли не до последнего капральства, сбоку проворно строились астраханцы.
— Да, пора! Веди, Михайло, семеновцев, смыкайся с левой колонной, а я и преображенцы — во фланг. Впе-ре-о-о-од!
Лавина «потешных», скрытая кустами, обрушилась на левенгауптовы линии, отполоснув какую-то их часть, погнала наискось к еловому перелесью. Но центр шведской пехоты держался стойко. В считанные мгновенья переменил фрунт, раскатился густой пальбой, — преображенцы, осыпанные роем пуль, не повернули, и посреди поляны закипела рукопашная схватка.
Принимая и нанося удары шпагой, Петр повел глазами влево, похолодел. Спешенные ингерманландские роты, увлеченные первым успехом, действуя враскидку, проворонили кинжальный рейтарский бросок, расступились, и шведы в упор насели на артиллерийский обоз, невесть как въехавший в самое пекло.
«Передряги — мой крест!» — мелькнуло в мыслях у Петра. Прорываясь со своими гвардейцами к обозу, он видел: какой-то малютка-ездовой топчется поверх зелейного палуба, неумело сует копьем, отгоняя прытких всадников. Одного все-таки зацепил, и не просто, а знаменосца, леший побери! Тот вскрикнул, выронил клинок, запрокинулся навзничь, — древко ротного штандарта мигом очутилось в руках ездового.
— Так их, солдат!
Малютка запальчиво утер сопли, поднял голову, и Петр узнал в нем высокородного князя Репнина.
— Аникита Иваныч, ты? — сказал он удивленно и закачался в седле от гулкого смеха.
— Да ить лезут, не спросясь… — отозвался Репнин, примериваясь, кого бы уколоть еще. Но ополовиненные батальоны Левенгаупта и остатки рейтарской конницы отходили по всему полю, смятые напором русской гвардии.
Перед Петром возник распаленный Бартенев.
— Бегут свеи! Бегут!
— Идти вдогон, да не зарываться. Где светлейший?
— В леске, с именным шквадроном!
— Аникита Иваныч, будешь при мне. Эй, коня генералу! — крикнул Петр.
Пока ехал перелесьем — в груди клокотала крутая злость на Алексашку. Ведь советовали — принимать строй пора. Нет, сызнова напролом, абы как, вот и напоролись. Доколь терпеть верхоглядство, доколь? А Шидловский попадется — башку откручу. «Пробеглы насквозь, пусто!» — передразнил Петр глуховатый говор изюмского полкового.
Навстречу летел Меншиков, пытаясь издали угадать бомбардирский настрой. Угадал, потемнел с лица, раздул четко вырезанные ноздри.
— Гневаешься? Напрасно… Всему виной Адам Левенгаупт, и только он. Усмотрел наш разъезд, решил подловить. Хитрован отменный, неспроста Борис Петрович три дни белугой ревел!
Плеть, готовая со свистом опоясать Алексашкину спину, дрогнула, замерла в воздухе.
— Пожалуй, ты прав. — Петр покивал на россыпь тел в сине-голубом. — Думал вкруг пальца обвесть и… в своей крови поскользнулся. Шутка ль — с горстью рот супротив нас?!
— Пробросается, и очень скоро! — подхватил обрадованный Меншиков. — У него и так-то было тыщ семь, если Стекольна[12] не подкинула в последний момент старичья да сосунков. Скостим авангардию, посланную вперед, пять-шесть сотен, здесь потерянных… Считай, мин херц, транспорт наш. Как и два орудия, кстати!
— Их у него сорок два!
— Тем боле. — Светлейший хлопнул понурого Репнина по плечу. — Да взбодрись, взбодрись, день-то каковский!
Тот, кривясь, глотая тихие слезы, твердил о своей головчинской конфузии:
— Доселе понять не могу… Мыслилось: куда им в этакую топь обалденную? Ан нет…
— Забудем, генерал! — Петр отыскал средь свиты Голицына. — Ты, Михайла, помнится, просил за него? (Репнин строптиво дернул подбородком.) Вот он, целуйся… Триста лет свара тянется, вашими прапрадедами затеянная, чай, хватило бы!
К ним подъезжал Румянцев, следом дозорные татары гнали пленных.
— Кто такие?
— Передний — сержант врангелевского полку, государь. Прятался в яме, угодил на аркан… Врет — кишки надорвать можно! — прыснул молодой гвардеец.
— Ну?
— Я по-ихнему тумкаю малость, кое-что разобрал. Дескать, под рукой губернатора все шестнадцать тыщ, окромя прислуги да обозных команд.
Петрово лицо враз утратило веселость.
— Повтори спрос, живо!
Швед потупленно-угрюмо выслушал гвардионца, кивнул, выдавил несколько ворчливых слов.
— Назвал ту ж цифру. Сэкстон… Шестнадцать!
— Чьи да чьи регименты, спроси. Может, и споткнется на том.
— Пехота — Беренбург, Нилендер, Сакен, Врангель, Елзингер, Аболингер, Банир, Эстерботен, Делагарди…
— Не родственничек ли тому, кто наш север заграбастал в Смутные времена?
— Говорит — внук. Итого девять полковых каре. Затем рейтары с драгунами — Цей, Веннерстат, Шлитерфельд, Скоге, Брант, Шлиппенбах. К нему примыкают регименты Адельсфана — карельский и лифляндский.
Петр круто повернулся к светлейшему.
— Кто трепался — простой конвой? Кто-о-о? — выкрикнул, давясь гневом, и чувствовал: больше всех веровал в Адамову слабину сам, сам! Доигрался, м-мать, на других вину валишь?
— Где Боур? — спросил он, поостыв.
Ответ был неутешителен: Родион Христианович верстах в двадцати от Лесной, подойдет не ранее сумерек.
— Вызвать немедля!
«А нам ждать у моря погоды?» — читалось в Алексашкиных глазах.
— От судьбы не уйдешь, генералы. А она диктует одно: сколь нас ни есть — атакировать, атакировать, атакировать Левенгаупта. Ведь не упустить же его целехоньким туда? — размахнулся он в сторону слободских земель.
Свита протестующе загудела.
— И я так думаю. Не с руки!
18
В час пополудни открылось просторное поле с деревенькой сбоку, — та самая, Лесная, — в глубине, у чащобы вились над сине-голубыми шеренгами клыкастые львы знамен. Вот он, генерал-губернатор Лифляндии! Стоит, уверенный в своем превосходстве, ждет, когда русские переступят незримую черту. Шпики несомненно потрудились и здесь… то-то спокоен!
Петр, волнуясь, водил трубой.
— Рясно, камрады, рясно. Пленный-то не соврал, чуете?
— Может, повременить? — заикнулся Голицын с оглядкой на кричевский тракт, которым где-то шел Боур.
— Будя, Мишенька, совет окончен! — отрезал Петр. — По местам!
Войско, построенное в три линии (восемь преображенских и семеновских батальонов, замыкаемых на флангах конницей, за ними — прослойкой — гренадеры, следом шесть кавалерийских полков, попарно, вперемежку с солдатами), двинулось вперед.
— Глубоконько идем, — посетовал светлейший. — Потерь не оберемся!
— Рассекут — гоже? Так, по-твоему?
— Алларт говорил: на западе…
— В нитку-другую вытягиваются? Знаю, Алексашка, знаю, да что-то не хочется.
— Но ведь устав гласит иное…
— А ты ему следовал, когда под Калишем часть конных наземь ссадил и тем верх одержал полный? (Светлейший радостно ухмыльнулся.) Коли откровенно, вся нонешняя затея оттуда проистекла, в несколько измененной конфигурации!
Гулко ударили пушки, укрытые в шведском обозе, ядра — пока с недолетом — взбороздили луговину. Русским ждать было недосуг, — подшагали чуть ли не вплотную, выдали ответные всплески ружейного и пушечного огня. Баталия началась…
— Уррр-рра-а-а! Сеегер![13] — взмыло вперехлест исторгнутое сотнями глоток.
Первый натиск преображенской и семеновской гвардии попятил шведов к лесу, но многоопытный Левенгаупт не растерялся, ввел в дело новые каре, остановил порыв темно-зеленой пехоты, кое-где потеснил ее. «Уррр-рра-а-аа-а!» Накат шел за откатом, в тыл вереницами понесли раненых, князь Михайла Голицын с непокрытой головой рысил туда-сюда, вновь и вновь устраивал плутонги. «Мать-богородица, сколько ж их?» — думалось Петру. Огрызаются, контратакуют остервенело, выкашивают капральства до единого бойца.
Как быть, чем унять Адамову прыть? Черкас и татар напустить с флангов? Ох, преждевременно. Да и тот едва ль не предусмотрел наезд боковой. Авангардия у него целехонькая, о том помни! Может, собрать стволы в центре, за «потешными», располосовать неприятельский вагенбург? Однако, как ни собирай, а двадцать жерл и есть двадцать, супротив сорока Левенгауптовых. А если… Петр выругался, до того дикой показалась ему собственная мысль.
Из едкого черного дыма, опоясавшего поле, вынесся молодой Гессен-Дермштадт, раскатисто чихнул.
— Будь здоров. Что у вас, по праву руку?
— Трудно, государь. Отбито пять контратак…
— Прут на чистое? Гнать, всеми силами гнать в дебрь! — крикнул Петр. — Ты понял? Сие… — и едва не сказал было: наш единственный шанс.
Репнин, Гессен и светлейший обалдело переглянулись. Опять восьмерка! Не многовато ли? Воевать на закрытой местности, вопреки всем тактическим канонам? Но если Аникита сидел, спаяв губы, то калишский триумфатор смолчать не мог.
— Средь сосен-то и мы вконец подзапутаемся!
— Там фуллблудс — кура моченая, бесстройное стадо, пойми! А русский солдат с пеленок в лесу, авось не оробеет… Съездим-ка до Брюса, беспокоит меня левый край.
— По-моему, правый куда важнее, — уперся Александр Данилович. — При большаке, от фур накоротке… Главный левенгауптов нерв, анатомически рассуждая.
— Думаешь, он дурак? А ну — от кричевской дороги отполоснет, вгонит в болота? Сил при нем ого-го!
— Да, теорема: одиннадцать супротив шестнадцати!
Ничего нового не поведал и Яков Брюс, выехав навстречу. К региментам Беренбурга, Нилендера, Сакена и прочих знай идет подкрепленье, — лагерь набит солдатьем как тугой мешок! — тверичи, смоленцы и ростовчане то и дело сходятся с неприятелем в рукопашной. Вятичи и кое-какие гренадерские роты пока в запасе, но надолго ли?
— Таем будто воск, Петр Алексеевич, — угрюмо присовокупил генерал Брюс.
— Сшибай с поля! С поля сшибай, и тем самым его перевес начисто накроется!
— Резонно! — просветлел тот.
Меншиков цепко присматривался к легкой батарее, установленной позади шеренг.
— А почему некомплект орудий? Где остальные?
Петр враз ощетинил усы. «Капита-а-а-ан!» Рысью подскочил командир артиллерийской роты, сдернул шляпу, вытянулся.
— Где еще два ствола? Проворонили? Адаму подарили? — гаркнул вне себя Петр, взмахивая нагайкой.
— Н-н-никак нет, — заикаясь, отрапортовал капитан. — В п-первой линии, с м-м-младшим офицером… господин бомбардир!
— Кто велел? За отдачу орудий — знаешь? Голова прочь! Ну-ка, фендрика сюда!
Через минуту подоспел прапорщик Иванов, запыханный, потный, густо подчерненный копотью.
— А-а, это ты… без году неделя! Своевольничаешь?! — снова взбеленился Петр Алексеевич. — Куда выбег, супротив диспозиции? Куда? Враг, он дремать будет? Раз — и в глаз!
Филатыч уловил немой укор батарейного командира: дескать, что же ты, друг любезный? — переступил с ноги на ногу, сказал:
— Так… отсюда мало что узришь… и по своим вкатишь запросто. Вот ребятенки и надумали…
— Ребятенки, м-мать! А ты на кой при них?
— Виноват. Прикажете… ретироваться?
— Погоди, не торопись… — Петр привстал на стременах, вытянул шею, но гарь плотной завесой окутала всю как есть округу, заслонила и своих, и чужих. — Ну-ка, наведаемся поближе, генералы.
Искать громобои долго не пришлось: адский рев, снопы огня, сажа полосами указали прямую дорогу. Расчеты старались. Алое кафтанье подвернуто у колен, треуголки вскинуты молодецки, под ними острый как бритва прищур глаз, а главное — никакой суеты, выверен каждый жест и шаг. «Те ль это «ребятенки», что позавчера орудие утопили? Ухватка-то, ухватка!» — думал Петр.
Звонкий голос командовал:
— Тихо, Павел, не горячись! Пройдут вон к тому кусту — шпарь! Эй, ездовые, уксус подноси!
— Тот, коего грех попутал? Можайский? — угадал Петр.
— Он… — Филатыч скрипнул зубами. — Один ствол палит, второй молчит… Разгар страшенный. Третий раз окатываем!
«Ну а гренадеры, что ж они?» — вспомнил Петр, оглядываясь. Эка, эка! Льнут к пушечкам, взбадриваемые их медными голосами, надо — в передвиге помогут, надо — закроют грудью… Вот и рассусоливай на европейский манир!
— Молодец, прапорщик. Затея-то на годы и годы, ей-ей.
— Не я… Ефрейтор Титов с Журавушкиным сообразили первые!
— Ай да «ребятенки»!
Петр покусал мокрый ус.
— В дураках-то я и ты, Виллимыч, больше никто. И артикулам нашим цена — копейка. Устарели, зады немецкие прополаскивая. А брат-солдат рассудил по-своему…
И сердце екнуло — с запада галопом скакал Иван Орлов. Подлетел в упор, взметывая грязь, шевельнул спекшимися губами. «Ну же, говори!» — подался к нему светлейший.
— Беда. Принц Гессен-Дармштадт…
Петр, Меншиков, Репнин опрометью сорвались в сторону коренной дороги, откуда накатывался учащенный грохот. Вот и правое крыло, вдрызг растрепанное последней шведской контратакой. Густо лежали убитые, и среди них кто-то с капитанским галуном, — все лицо перековеркано от близкого разрыва гранаты, — войска ломаными линиями отходили в поле, вслед им зло визжала картечь.
— Где принц? — крикнул Петр, обертываясь к Орлову.
— Ранен в обе ноги, унесен замертво…
— А Волконский, где Волконский?
Но бригадир был тут как тут, взмыленный, охрипший, с полуоборванной перевязью.
— Что стряслось тут у вас?
— Дак… уж и вагенбург проткнули, и вовнутрь вбегли, а сбоку авангардия, та самая, пропойская… — Григорий смолк, округлил глаза на опушку. — Во, рейтары… Только их и не хватало, сучьих детей!
Петр крепко выругался.
— Орлов, веди гвардейский резерв. За тобой, князь Григорий, третья линия. Быстрее, быстрее! Ну а ты, Репнин, крылом командуй… Учти: промедленье смерти подобно!
— Слушаюсь.
Петр пришпорил коня, врезался в перепутанные драгунские и гренадерские шеренги.
— Р-равняйсь! Барабаны и знамена вперед… — и видел: кое-кто жмется, опасливо поглядывая перед собой. — Ах, картечь напужала? Лети в дебрь со всех ног, и она поверх пройдет… С богом, русские, в атаку!
Роты, уставив штыки, прихлынули к рейтарской кавалерии, остановили, а когда подоспел резерв — обратили ее вспять.
— Славно, владимирцы, славно! — похвалил Петр. — Волконский, отчего жерла помалкивают?
— Пришлось отвесть подале. Напуск был велик…
— Э-э-эх, горе-воители! Светлейший, распорядись… Филатычеву полубатарею — живо сюда.
Титов, сменив Макарку у орудия, не заметил, как провалился в глубокий, черный, без единой искорки сон. Вздрогнул от стука фузеи, грянувшей к ногам, ахнул — все вокруг белым-бело! Снег осыпал хлопьями кусты вдоль опушки, одел точно в саваны строй владимирцев и троичан, переведенных затемно в первую линию, укрыл мертвые тела, и лишь кое-где проступали орчаки седел, кавалерийские сапоги, увязшие с вечера в густой глине, да так и брошенные, — видать подранком, — гребень кирасирского шишака, вздетое вверх конское копыто, растоптанный барабан…
Из-под зелейного палуба вылез продрогший Макар, попрыгал, согреваясь, уставился в лесную темень.
— Огней-то и у него нету, смекаешь? — надсадно прохрипел он. — Вроде нас, поди, под ружжом всю ночь… — И с тревогой: — Не высигнет, пока мы рогами в землю?
— Да-а-а, стоим-то в двустах саженях, а кавалерия и вовсе рукой подать… Проверь, фитиль не погас?
— Тлеет!
Журавушкин внезапно прыснул. У орудийных колес, на куске парусины, укрытые одной епанчой в кровавых пятнах, разлеглись двое, спина к спине, заливисто всхрапывали.
— С той стороны — Паша, его присвист. А вот чей рокоток, интересно! — Рязанец призадумался. — Обувка чтой-то знакомая. Где я ее… — и не договорил, подхватил фузею, вытянулся. Завьюженной поляной, мимо белых шеренг, торопливо подходили Меншиков с Репниным и бригадными командирами.
— Петра Алексеевича не встречали? Запропал…
— Не он ли, ваша светлость? — Макар стрельнул глазами в сторону спящих.
— Ну-ка, проверим. Смирно!
Крайний шевельнулся, выпростал голову, сел, и взорам явилось мятое, кирпично-красное государево лицо.
— Как… Адам? — первое, о чем спросил Петр.
— Думаю: ждет, когда развиднеется…
— То-то и оно! — Петр быстро поднялся на ноги. — Соперник наидостойный!
Меншиков едва не выругался. Бились допоздна, приход боуровых вспомочных сил только-только уравнял шансы, но прыти у Левенгаупта отнюдь не убавилось: атакировал, кидал в огонь все новые и новые батальоны, даже авангардию с переправ отозвал!
— Может… легкоконных послать? — присоветовал Репнин.
— Вот-вот, и поскорее. Шидловский, распорядись! — Петр кивнул Орлову и Румянцеву. — Сулеи походные при себе? Откупоривай, да канонирство мое не обдели… оно вчерась вкрутило кой-кому щетинки!
Изюмцы тем временем проехали кустарник, растворились в предутренней мгле. Петр поиграл желваками. Напрасная затея, погубим наездников ни за грош… Мгновенье, и все повторится: дятлами застучат выстрелы, ахнут в упор медноголосые, смельчакам, с их пиками-шашками, останется одно — уносить ноги.
Настороженно глядел в лес и шеф над конницей.
— Молчат! Не готовят ли каверзу какую? Так и есть, капкан!
Из полутьмы вынырнули двое-трое верховых, пригибаясь к лукам седел, выстелились в бешеном намете. Первым подскакал урядник-изюмец, плюхнулся с коня, заорал как пьяный:
— Уйшов! Уйшо-о-о-ов!
— Кто, говори толком! — потряс его за ворот чекменя светлейший.
— Та Левен, ваше… — малость опамятовался гонец. — Левен, и жолнеры, яки недобитые…
Генералитет, а следом «потешные», драгуны, гренадеры, пушкари, кои не на часах, — опрометью бросились в лес. Вбежали и оторопели. Кругом — не окинуть взглядом — фуры, фуры, фуры, доверху набитые провиантом, орудия, волы с оборванными постромками, бездна мертвых солдат и раненые, испуганно ползущие невесть куда.
— Невзлюбил медведь рогатину, — просипел Репнин, приглядываясь к полузанесенным следам. — Упорол-то в снегопад, совсем-совсем недавно…
Светлейший, запламенев скулами, подозвал Шидловского.
— Подымай черкас, татар, калмыков и — следом, через дебрь. Ты, князь Григорий, с боуровой силой, она посправнее, рванешь трактом!
— Есть! — отозвался Волконский.
— Главному воинству заняться кашею, — распорядился Меншиков. — Что там, в бочках? Сало ревельское, балтийская рыбешка? Отчиняй разносол к пшену в довес, а чтоб в горле не саднило — по две чарки водки. Всем!
— Третья от меня. Молодцы! — добавил Петр. Он посидел, жадно затягиваясь табачным дымом. — О Родионе Боуре узнавал? — встрепенулся он, вспомнив. — Как его рана?
— Лекарь клянется: будет на ногах, правда штопанный вдоль-поперек. А вот Гессен и Алларт молодой…
— Горе… Матерям-отцам горе вдвойне.
Петр настороженно повернул голову. Откуда-то издали донесся гик и визг — легкоконные прищучили-таки левенгауптову арьергардию. Левее, у сожских переправ, густела пальба: там подавали голос драгуны, отряженные еще в Лопатичах.
Вести следовали одна за другой. Отход фуллблудсов напоминает повальное бегство. Солдаты не слушают команд, мечутся яко зайцы туда и сюда, попав под сабли, сотнями сдаются в плен. Около Пропойска вроде бы очухались, приостановились, но дело-то швах: мосты разломаны, по ту сторону Фастман и Апостол, с северо-запада Волконский… Брошена вторая половина транспорта, — не до жиру, быть бы живу! — обозные коняги отданы господам офицерам, и те, в отрыве от пеших, сигают вдоль реки, топями да буреломом, ища хоть какой-то брод.
Подошел Брюс, разомкнул губы в сдержанной улыбке.
— Взято сорок два знамени, при них генеральс-адъютант, шестнадцать орудий. Остальные, слух есть, потоплены в Соже.
Светлейший яростно ударил кулаком в ладонь.
— А фуры?
— Счет к осьмой тыще. Проехал пропойской дорогой: стоят впритык, длиной в несколько верст.
— И на каждую… один убиенный неприятель, окромя пленных и поколотых по лесам! — добавил Репнин.
Петр присвистнул.
19
Двое склонились над картой слободских земель.
— Не вдогон, а вот этак, смекаешь? — Петр ногтем провел черту западнее Десны.
Светлейший постоял, вдумываясь.
— Нет слов, мин херц, до чего хитро!
— Тут выгод разом несколько: рванешь накоротке, у свея за спиной, Днепр с Киевом прикроешь, пересыл неприятельский обрежешь на корню. А главное — Батурин и Полтава. Опередить, заслонить, в крайнем случае…
— Понятно. Не видать ему тех фортеций, как своих ушей! — заверил Александр Данилович. — Теперь… кто да кто при мне идет?
— Все, к левенгауптовой баталии причастные. Кроме преображенцев и боуровой силы… — Петр стесненно кашлянул. — Любекер-то Неву пересек, устоит ли Апраксин — вопрос… А я невестку Парасковьюшку на житье туда кликал.
— Ноне все-таки легче. Самый острый гвоздь вынули!
— Ты прав! — просветлел Петр и сгреб со стола какую-то бумагу, потряс ею. — От фельдмаршала, из краев почепских: «А особливо благодарю вашу милость, что над моим кровным неприятелем генералом Левенгауптом реванш изобретен!» И добавляет: слух есть, прибег тот Адам в королевскую ставку с пятью тыщами солдат босоногих!
— Словом: как ни хворала, а померла!
— Во-во!
В стороне гнулся вице-президент Головкин: рот крепко сжат, красивое лицо отуманено думой.
— Маешься, Гаврила? Ей-ей, впусте!
— Улашин, пойманный шляхтич, покоя не дает, Петр Алексеевич.
— Стоит на своем, первоначальном?
— Пятые сутки бьемся, подогрев четырежды испробовали… Одно по одному: граф-де Понятовский поручил ему на словах передать гетману, чтоб не медлил с переходом, как только шведы вступят в малороссийскую степь!
— Столбцы при тебе? Ну-ка, ну-ка! — Петр бегло перекидал опросные листы, покривился. — Лбами сталкивают, Гаврила, ужель не понимаешь?
— Именно! — подхватил Меншиков. — Лоб в лоб!
Однако тревога вице-президента не рассеивалась.
— Что-то мешкает старик, отговор за отговором… То о припадках, чуть ли не смертельных, то о другом: не в состоянии-де кинуть место, ибо средь народа шаткость объявилась, а наипаче всего в полках — Миргородском, Стародубском, Полтавском, Черниговском.
Петр был донельзя расстроен.
— Кто копает, кому неймется?
— Думаешь, мин херц, кочубеевых прихвостней мало, в тех же округах названных? — отозвался Меншиков. — Апостол-то сват вору Ваське!
— Будешь там — сведай про все! — Петр вкось глянул на Гаврилу. — Морока мне с вами, господа посольские. Готовы подозревать родную мать… — Он хмыкнул, покусал ноготь. — Ладно… Гетману корреспондируй: просим-де господа об облегчении его скорби, но поскольку дело не терпит — советуем избрать знатную и доверенную особу в наказные атаманы. Пусть ведет легкоконное войско свеям наперерез… И присовокупи: высылаем розыскные бумаги шпионские, веря ему как себе, что же впредь чиниться будет… Ну и так далее!
Стремительно пройдя междуречьем, отрядив боковой заслон, светлейший устроил короткую дневку. До Батурина, где накапливал свои силы гетман, оставалось верст пятнадцать, и туда немедленно выехал адъютант Протасьев с несколькими драгунами.
Вернулся он, против ожиданий, не скоро. Светлейший рвал и метал:
— Упеку-у-у-у! В землю вобью-у-у-у!
Но весть, привезенная капитаном, подействовала как ушат холодной воды, отсекла побочные мысли.
— Приношусь в Батурин, ваша светлость, что такое? — взахлеб выпаливал адъютант. — Ворота на запоре, со стен ответствуют: гетман с гвардией сердюцкой отбыл в Борзну… Дую вслед, через Короп, в Салтыковой Девице настигаю… Вводят к его сиятельству. Лежит яко мертвец, весь в пластырях, языком чуть шевелит. А вокруг — евонный племяш Войнаровский, генеральный писарь Орлик, иная старшина, великим горем убитая…
— Кой черт его в Борзну-то погнал? — не вынес неизвестности Михайла Голицын.
— Поскольку-де смертный час наступил, едет он собороваться к архиерею тамошнему.
— Кто с войском пойдет, не упоминал?
— Сам, ваша светлость! Мол, припадки воспретили ему двигаться сухим путем, но он, гетман, поплывет по Десне, хотя б с опасностями для здоровья. Только б исполнить указ государев!
— Экое надумал! Загнется — с кого спрос? — огорченно развел руками светлейший. — Ну и ну?
— А еще сказал: посылаю-де к светлейшему родича мово, с письмом, вскорости будет у вас… Да вот и он, легок на помине.
Князь увидел насупленное, в резких тенях, лицо Войнаровского, передернулся.
— Знаю, сударь мой, знаю. Беда! — сказал с грустью и покивал квартирмейстеру Вельяминову: — Огласи, мне чтой-то в глаз попало…
Гетман писал:
«Ныне третициею подтверждаю, что не токмо ехать, но и двигнуться с постели не могу, и по отправленном приватном елеосвящении через пастыря нашего нового, митрополита Киевского ниякой ослабы не почувствовал, и лекарств принимать не в силах, возложив надию свою на бога-врача…»
— Беда! — повторил Меншиков. — Сколь пройдено вкупе, сколь… Нет, непереносимо!
Он всем телом повернулся влево — из-за Десны, подсиненной мглою, накатился далекий орудийный гул.
— Карлус не медлит… Где чертов Бартенев? Кто скажет мне: куда острие свейской шпаги нацелено? — Меншиков обратился к Михайле Голицыну. — Как думаешь, пресечет Гордон переправу, не дрогнет ли?
— Ландскнехт, ваша светлость, а от таковых…
— Наемники тож бывают разные. Сие не довод!
На полном скаку подлетел Бартенев, посланный в гренадерский заслон, отрапортовал:
— Король в шести милях, по ту сторону реки! Готовит паромы, а пока обескровливает наш заслон. Установил тридцать жерл, пороха не жалеет!
— Мысль ясная: все это с лихвой будет найдено в погребах гетманской ставки, — заметил Голицын.
Меншиков окаменел скулами, яростно взмахнул плетью.
— Ходу в Батурин!
Часа через два проглянули острые шпили Батуринского замка. Передовые роты ингерманландцев рысью вынеслись к Сейму, приостановились — мост был раскатан до единого бревна.
— Чьих рук дело, кому понадобилось? — недоумевали драгуны. — Нешто… Карлусовы партии сюда скользнули?
Подоспел светлейший, осмотрев тот берег в подзорную трубу, велел:
— Рассиживаться некогда. Искать броды!
Переправились, но едва прошли с полверсты, какой-то строй возник в сумерках. Бартенев наметом поскакал к нему, вернулся вместе с полковником Анненковым, прикомандированным к гетману.
— Ты откуда, друг любезный? — спросил Александр Данилович. — Почему не при Мазепе?
— Дал наказ идти в слученье с тобой, ибо каждая сабля теперь на вес золота!
— Ну, старик… Видать сокола по полету! Что ж, едем в город. К тебе просьба: ступай, оповести о моем прибытии. — Александр Данилович заметно повеселел. — Да пусть приготовят что-нибудь крепенькое!
Михайла Голицын, повертываясь в седле, с любопытством осмотрелся.
— Ай да местечко! Сколь путей-то пересеклось: киевский, черниговский, новгород-северский, полтавский…
— То-то швед прет, очертя башку! — рассмеялся светлейший и посерьезнел. — Анненкова не видать, не слыхать, а уж вечер скоро… Ну-ка, Миша, курцгалопом!
Генеральские жеребцы пошли вперевалку, плавно вскидывая копытами.
— Давай траверсом!
Князь осекся — встречь, не разбирая дороги, летел встрепанный Анненков.
— Ну как?
— Не впускают! Рассыпали мушкетер, фитили наготове. Я с увещеванием… ни в какую. Чиним то по указу гетмана — один ответ!
— Ты сказал, кто с корпусом прибыл?
— Так точно. Поют свое…
Александр Данилович спрыгнул с коня, походил, разминая затекшие ноги.
— Не ночевать же нам посередь поля… Кто у них комендант?
— Митька Чечель, и с ним четыре полка — Денисов, Максимов, Покотилов, его собственный… — Анненков озадаченно почесал затылок. — Но только ли? Тут вся войсковая «тарамта», сиречь артиллерия — собрана. До двухсот стволов. Плюс к тому — громадный запас ядер, бомб, зелья, а ведает погребами саксонский инженер Фридрих Кенигсек, задира не из последних.
— Они что, спятили? Своих не признают? — вконец рассвирепел Меншиков. — Бартенев, скачи, передай: взыщу — и строго!
— Может, шатерок раскинуть? — заикнулся Протасьев.
— Ставьте. А ты сбегай-ка до заслона, проверь, стоит ли…
— Слушаюсь!
…Медленно текла студеная, с гулким ветром ночь. Князь то сидел у огня, то вскакивал, чутко вникая в отдаленные шумы. «Карусель какая-то! — недоумевал он. — Мы — сюда, гетман — в Борзну, окольными тропами. Что ж, так и будем рысить по заколдованному кругу? А тут — нате вам — пренаглое чечелево коленце: осатанел яко бык!»
На рассвете он прилег под бараньим тулупом, стараясь отогнать непрошеные думы, подзабыться. Не довелось… Оттуда, где струной прямила черниговская дорога, накатил бешеный конский топот, вскинулось повелительное: «Сто-о-о-ой! Пароль?»
У светлейшего екнуло сердце. Не приключилась ли новая беда с гетманом?
В шатер, спотыкаясь, шагнул бритоголовый казак, огляделся дико, пробормотал: «Компанеец полку м-мир…» — и как подломленный упал к ногам князя.
— Эй, помогите… Что Иван Степаныч? Жив ли? — не своим голосом спросил Меншиков.
— Злодий — не Иван… С чумой спизнався! — выкрикнул компанеец и обвис на дюжих драгунских руках.
Ночью последние сотни гетманского войска пересекли Десну.
Данило Апостол, рослый одноглазый молодчага, замешкался у воды, поторапливая загнанных в хвост миргородцев и, выехав наконец в поле, удивленно повел головой. Где русский конный корпус, где сам князь, о немедленной встрече с которым всю дорогу пел Орлик? Поодаль, под гетманским бунчуком, топотали сердюки, вслед им — лубенцы, переяславцы, корсунцы, вокруг на многие версты притемненно белела степь.
Спереди подскакал завьюженный Войнаровский.
— Батько велев ихать сбоку!
— Эге. — Апостол разобрал поводья, встрепенулся. — Погодь, хлопче. Ты ж при князе був…
— Був, — как-то нехотя ответил Войнаровский и, не вдаваясь в разговор, опрометью сорвался с места.
Туча тучей, вперив око в мглистую тьму, ехал миргородский полковник. Припоминалось виденное и слышанное, ворочалось бугром, выпирало острыми концами… Встреча после долгих и кровопролитных боев у Пропойска, горький упрек: поспешил, сказнил пусть в чем-то повинных, но своих же, своих по гроб Василя с Иваном. Ответом было сиплое, уклончивое: «Я сам не ведаю, що с собою чинити… Ковыляю, ждучи яко вол обуха!» Потом — весть о марше короля в слободские пределы. С гетманом чуть ли не конвульсии: бегает по батуринскому замку, мычит и стонет. «Черт его сюда несе, тамо и другие припожалуют!» И вот — сегодня, каких-то несколько часов тому. Приезд капитана, внезапная немочь, синий лик, постель… Но едва скроется Протасьев, и гетман вновь на ногах, топчет содранные пластыри, грозит кулаком в стену, а вскоре мелькнет мимо окон управитель Быстрицкий, посланный невесть куда… Странно, непонятно!
Близился рассвет. Войско широкой подковой, по бездорожью, одолело пологий склон, сгрудилось. Верстах в двух, у соснового леса, лежало сельцо, перед ним — тугими нитями сине-серого бисера — двигались конные.
Апостол с облегчением расправил усы. «Князь, ей-богу он! Только вот… как впереди нас оказался, когда успел? Затемно был под Батурином!»
Около него столпились компанейцы, пытаясь угадать, кто внизу.
— В шишаках, з бронею… Чи жолнеры гетмана Огинского, чи Вишневецкий, чи…
— Карловы диты! — отрубил самый зоркий. — Кырасыры!
— Ты прав, — подтвердил полковник, не раз встречавшийся с тяжелой шведской кавалерией. Из-за сосен высыпали все новые эскадроны, уплотняя линии, распространялись вправо и влево; прямо против центра казачьего войска утвердилась восьмиорудийная батарея, готовая нанести шквальный удар…
Апостол обеспокоенно посмотрел туда, где стоял гетман в окружении генеральной старшины. Разодетый как на свадьбу — папаха с алмазным пером, долгополый малиновый кунтуш, серебряная шашка, — Мазепа обернулся назад и что-то втолковывал Орлику, Ломиковскому, Гамалею… Чего ждет, какой манны с небес? Полки скучились нестройными толпами, далеко во мгле запропали, приотстав, гарматы… Остается одно-единственное: пустить лаву, используя перевес в силах, попытать счастье пикой да клинком!
Откуда-то сбоку вынырнул управитель Быстрицкий, тихие расспросы, еще минута — и гетман с булавой, высоко вздетой в руке, выехал перед полками.
«Мову держать собрался? — вскипел Данило Апостол. — Мовы — потом, когда латников за чубы схватим. А теперь…»
Но о чем говорит, скорее кричит, надрываясь, Мазепа?
— Братство-казачество! Я привел вас на це мисто не бой вершить… привел вас под протекцию славную, и да сгине царь Петр — з его неправдами, з его насильем над намы, з его подлою задумкою поверстать усих вас в солдатский строй! — Гетман перекрестился. — Пред всемогущим богом присягаю, що не для приватной моей пользы, не для гонорив чи прихотей, но для вас, для женок и детей ваших, на благо матки Украины, всего народа и войска запорожского хочу то учиниты, щоб вы и от москальской, и от османской, и от синявско-ляшской руки не пропалы! По всему тому, папе добродии, я не маю другого средства, як предатись великому и светлому королю шведскому, с коим я уже имел о том сношенье и кой не тилько права та вольности малоросские подтверждае, но и обязуется их силою оберегать… Новый властитель ждет нас до себе. Идемо!
— З гетманом! З гетманом! — раскатилось в сердюцких ротах. Сизый небосклон вскипел каркающими вороньими стаями, округу вновь как бы принакрыла густая, иссиня-черная мрачнина…
Опустив руки, оледенев, сидел Данило Апостол. «Свате, друже мой Василий… Свате!»
Он с трудом превозмог оторопь… Кирасиры не дремали, прытко заносясь левее, от гетманского войска врассыпную отделялись всадники — лубенские, корсунские, переяславские, — съезжали вниз, напролом сигали сквозь кусты. Редел, неотвратимо таял и миргородский полк, ни слова не проронив, уходило прочь верное побратимство… Гаркнуть, осадить назад? Но кого, кого? Тех, кто с молоком матери всосал огненные Богдановы заветы, кому на роду написано… Чей-то упорный взгляд заставил оглянуться. Филька Орлик, чтоб он сдох!
— Чого зажурывся, гайдамаче? Курень растеряв? Гей-гей, наберемо тоби новый… Запорожский, чуешь? — Генеральный писарь неуловимо усмехнулся, поигрывая пистолетом. — Батько звав!
Что было потом — он помнил урывками. Кирасирское полукольцо разомкнулось, пропустило вперед светлобородого генерала, сопутствуемого группой подтянутых военных. «Реншильд! Граф Реншильд!» Медленно легли ему под ноги бунчук с булавой, но — протестующе-любезный жест, несколько ворчливых слов, и регалии вернулись на место. Гетман сиял…
«Эх, Васыле, Васыле! Що враг с нами делает?»
Обе свиты перемешались. Ручканье, приветственный рев сердюцких шеренг, «любо» двух-трех запорожских сотен, которые нагнали в самый последний миг… Данило невесть как оказался неподалеку от Реншильда. Тот, милостиво улыбаясь, говорил что-то совсем не веселое молодому капитану, искоса оглядывал укороченное гетманское войско.
«А-а, заскребло? Надеялся на большее?»
Хмурь новых господ уловил и гетман: потеребил сивый польский ус, избоченясь, ткнул булавой в рассветную даль:
— Герр фельдмаршал! Тамо, за Десною, буде все! Тридцать тыщ сабель — раз, гарматы — два, порох…
Дрогнула земля, над рекой вскинулись черные гривы дыма. И вновь — сотрясенье, перемеженное грохотом, и вразбег — всплески багрово-алых огней…
— Ставка горы-ы-ы-ыть! Батурин!
«Князь — не проспал-таки!»
На снегу, средь понурых бунчужных, с воплем отчаяния катался Мазепа.
Царский Указ войску Запорожскому:
«Известно нам, великому государю, учинилось, что гетман Мазепа безвестно пропал, и сумневаемся мы того для, не по факциям ли каким неприятельским. Того ради повелеваем всей генеральной старшине и полковникам и прочим, дабы немедленно к нам, в обоз наш к Десне для советов, а буде он, гетман, конечную неверность явил, то и для обрания нового гетмана приезжали, в чем общая польза всей Малыя России состоит!»
Манифест к жителям Малороссии:
«Известно нам, великому государю, учинилось, что гетман Мазепа забыл страх божий и свое крестное нам, великому государю целование; изменил и переехал к неприятелю нашему, королю шведскому, по договору с ним и Лещинским, от шведа выбранным на королевство Польское, дабы с общего согласия с ними Малороссийскую землю поработить по-прежнему… и церкви божий и святой матери во унию отдать».
6 ноября 1708 года в Глухове, при огромном стечении народа и войска, оставшегося верным Петру, новым гетманом был избран стародубский полковник Иван Ильич Скоропадский.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Петр в камзоле нараспашку, с непокрытой головой вышел из шатра, передернул плечами: тучи знай сеяли холодный дождь.
— Андрюха, слей водицы, — велел он Ушакову. — В сон, понимаешь, кинуло — за прорвой бумаг.
Утираясь, он оглядел молчаливый, не в себе генералитет, и на лицо, подсмугленное вешним азовским солнцем, накатила крутая досада.
— Что, сомученики, невесело? То ль еще будет. Здесь вам не кожуховская детская игра! — приметив, как насупился Михайла Голицын, добавил ровнее: — Было много славного, не спорю. Но дело, кое нам предстоит, из всех дел — конечное, может, смертельное.
Он перенял у фельдмаршала подзорную трубу, всмотрелся в крепость, одетую мглистой пеленой. Вот она, Полтава, на вершине горы, чуть ли не отвесно падающей к пойменному лугу, — в каких-то двух верстах, всего-навсего… Близок локоть, а не укусишь! День за днем бушевала непогодь, срываясь ливнями и косохлестом, река Ворскла выходила из берегов, клокотала, несла шапки ноздреватой пены, подпирала тонкую нить понтонного моста. Затопленные траншеи — по ту сторону — отливали короткими стальными зигзагами, вдоль них брели стрелки — на подкрепленье ротам, засевшим перед неприятельской поперечной линией… Башковит свейский инженер. Мигом уловил, что к чему, куда нацелились русские, в одну ночь соорудил крепкий ложемент, воспретил бросок. А ведь мыслили пройти к фортеции накоротке, чтобы подать своим помощь, снять осаду. Не выгорело!
Петр Алексеевич обернулся к свите, пощелкал пальцами.
— Людвиг, напомни-ка имечко.
— Вы спрашиваете… о генерал-квартирмейстере шведской армии, ваше величество? — сдавленным голосом отозвался Алларт. — Полковник Аксель Гилленкрок.
— Умен, собака, — Петр задумчиво покусал ус. — Вишь, как ловко устроена линия-то, все под себя взяла! — и повел рукой от горы до монастырского отрога, прищурился. — На грех позаимствовать, ей-ей!
— Мало ль их, акселей, шло наперекор. С трудом, не сразу, но обламывали… — суховато молвил Борис Петрович. — Тут пострашнее: природа-мать выпряглась, от нее средств пока не сыскано.
— Да-а-а, везет нам с мокредью, — в тон ему ввернул светлейший. — И под Нарвой, и под Орешком, и у Лесной купелировала, спасу нет.
Петр засопел сердито. Сговорились они, что ли? Вот и Алексашка, друг сердечный, не ту песню запел. Мнется, теребит локоны огненного парика, то и дело вертается в прошлое… Пообмякли, украинскую зиму коротая, мхом обросли? Ну я вас развеселю, дайте срок!
С правобережья вернулся Румянцев, колючий, усталый, по пояс в буро-зеленой тине.
— Поперечная не унимается? — спросил Меншиков.
— Под корень режет, ваша светлость. При мне восьмерых солдат унесли замертво… А луг — сплошное болото, все водороины вздулись. Поверх травка-обманка, чуть шагнешь — топь!
Светлейший пустил горький матерок.
Опять с силой надавил ветер, пригнул дубы над береговым откосом, по воде вскипел частый перепляс дождя. Петр поежился, протянул длинную руку, снял с головы боярина Мусина шелковистый парик, нахлобучил — и снова за окуляры. Что там, у западной крепостной стены, где наседает королевское войско? Рваными хвостами выплетались дымы пожарищ, наплывали отдаленные взрывы, гул боя двоился и троился на перепадах гор. Гремело в сумерках вчера, грохотало ночью, не умолкает и теперь. Что же там — обыкновенная пальба, вроде той, что доносится от ложемента, перебороздившего пойму, или приступ — невесть какой за последние дни? Не дай бог, падет Полтава… Утвердится Карлус на перекрестье путей — хлебнем лиха. О прочем не надо и гадать: подоспеют вспомочные свейские силы, прильет ордой крымский хан, а вослед и Порта, устрашенная было новым русским флотом, ударит в тулумбасы… Не дай, не приведи!
Неподалеку озабоченный Брюс толковал с седоусым артиллерным офицером. Петр поманил их к себе, навострился в сторону пушек, расставленных средь зелени.
— Здорово, Иван Филатыч. Как, докинем ядрышко полое?
— Не впервой, Петр Алексеич.
— Ну-ну. Макаров, запрос коменданту готов? Припиши: ответ немедля. — И Филатычу: — Айда к батарейцам, капитан.
Подле крайней пушки он остановился. Четкой шеренгой замер краснокафтанный расчет, на шаг впереди — молодцеватый капрал с треуголкой у локтя; светлые кудри волной падали до плеч.
— Накройсь, не время… Ответствуй, сколько ядер легло в неприятельской черте?
— Из перекидных ни единого, господин бомбардир! — отчеканил светлокудрый, кося оком на батарейного капитана.
— Правду бает, Петр Алексеич, не врет.
— Этак, чего доброго, и меня обскачешь! — Петр весело сверкнул зубами. — Ну являй свое искусство. Чтоб в северо-восточный угол, по ту сторону стены.
— Слушаюсь, господин бомбардир. Товсь!
Расчет захлопотал у орудия. Светлокудрый сам выбрал заряд, сам нагнулся к прицелу, командуя винтовым: чуть правее, малость выше.
— Еремеев, прибито крепко? — справился он у детины-солдата и, выждав мгновенье, резко взмахнул рукой. — Пали!
Пушка рявкнула, откатилась назад. Полое ядро с завыванием понеслось к фортеции, оставляя дымный след.
— На месте!
— Ой ли? Как-никак поболе двух верст. Не угодило бы в свейский лагерь, курам на смех…
— Там! — упорствовал артиллер. Петр Алексеевич с интересом пригляделся к нему, тронул за шершавый, в подпалинах, рукав.
— Где-то мы встречались. Где — не упомню.
— В корволанте вместе шли, осмелюсь доложить!
— Ей-ей, можаец. Поднабрался прыти, набойчился? Этак я тебя и в фейерверкеры произведу… — Петр Алексеевич отыскал глазами Брюса. — Господин генерал, распорядись. Не часто прошу о том, но тут, понимаешь, особый случай. А тем двоим — ефрейторство, по заслугам. Помнишь, в битве-то с Левенгауптом нос подтерли кой-кому? Они самые! — и затрясся от смеха. — «Супади! Супади утопли!» Доселе помнится!
Савоська Титов стоял, оторопев. Расскажешь — не поверят. Был как многие, затерянные в бесконечных колоннах, исколесил сто дорог, спотыкаясь, падая, расшибаясь в кровь, и вдруг такое… Не снится ли? Он обернулся к Павлу и Макару, те не мигая смотрели на него. «Есть-таки правда под солнцем, и никуда от нее не уйдешь!» — читалось в обостренных канонирских взглядах.
Петр басовито откашлялся, подмигнул пушкарям.
— Не закусить ли нам, братцы? Давно позавтракали? Ну солдатский харч мне ведом.
— Государь, стол накрыт в шатре… — заикнулся было Фельтен.
— А чем лафет — не стол, верно, дети? Волоки все подряд, обер-кухмистр. Копченой севрюжки, той самой, азовской, окорочку, сельдяной бочонок вскрой, не поскупись. Ну и сулею заветную! — Он увидел, что генералы переминаются с ноги на ногу поодаль. — Эй, вам отдельное приглашенье требуется? Давайте за кумпанию с братом-солдатом… — И Савоське, негромко: — Будешь отписывать своим, на Можай, добавь поклон от меня.
Ели на скорую руку, второпях, сколь ни вкусна была снедь, привезенная Петром Алексеевичем. Да и сам он в нетерпении притопывал ботфортом, вздергивал тонко пробритые усы. Первым отвалил прочь князь Репнин, опрокинув залпом несколько чарок анисовой и зажевав луковым перышком с солью.
— Смотри, не очумей, — предостерег Петр. — Начнешь кидаться, как в девяносто осьмом, у Покровских ворот, клянусь, в погреб сядешь!
Солдаты прыскали, зажимая рот рукой.
— Ответ! — крикнул остроглазый Макар Журавушкин.
Над угловой башней всплыло белое облако, пророкотал отдаленный выстрел, и с подвывом стала налетать бомба. Упала она перед батареей, в кустах, вскинула грязь, пошла скачками по травянистому склону. Севастьян и Павел со всех ног бросились к ней, догнали у воды, обжигаясь, отделили затыльник, поднесли вчетверо сложенный лист артиллерному голове, — субординацию усвоили назубок, черти! — тот с поклоном передал его бомбардир-капитану.
— Держится гарнизон единой стеной. Что пехота, что казаки… Макаров, снимешь противень[14] и гетману скорой почтой — пусть порадует воинство чубатое! — Петр Алексеевич пробежал последние строки, потемнел, судорожно скомкал бумагу. — Приступ за приступом, Келин пишет. Силы на исходе, свей подкапывается под вал, а мы — ни с места! — и не оглядываясь, зашагал на взгорье, где — под старым развесистым дубом — ждала карта.
2
Он сидел во главе стола, теперь в преображенском кафтане, с синей андреевской лентой через плечо, маленький рот плотно сомкнут, выпуклые карие глаза прошибают насквозь.
— Ваше слово, господа генералитет. — И фельдмаршалу Шереметеву; — Веди консилиум, время дорого.
Светлейший князь Меншиков, Боур, Брюс, Рен, Алларт, Беллинг, Репнин и другие сдвинули разномастные парики, думали-гадали, не приходя ни к чему путному, галдели вразнобой, — Петр отмалчивался, кромсал зубами ноготь.
— Вся округа в трясину превратилась: ни проехать, ни пройти!
— Да ведь и ему до нас ходу нет!
— Ничего себе, утешеньице…
— А правда, ихний первый министр, Пипер, с казной к Днепру чесанул?
— Так он тебе и разлетелся, без войска-то. При нем, перебеги сказывают, мильены и мильены рейхсталлеров.
— Врешь…
— Небось, три державы ободрал, да еще герцогство в довес!
Борис Петрович строго постучал жезлом по столешнице, водворяя тишину.
— Кто имеет основательное сужденье?
— Позвольте мне, господин генерал-фельдмаршал, — учтиво сказал Алларт. Он не спеша раскрыл свою карту, броско разрисованную в красный, синий и зеленый цвета, заговорил пространно. В его прикидках было все: наезды конных партий, напор с веста, силами гетмана Скоропадского и прикомандированных к нему драгунских начальников, кордонная борьба с оста, вдоль большой излучины реки, а следовательно, и развитие окопных работ, начатых неделю назад на правом берегу.
— Предлагаешь идти траншеями, снова да ладом? — не вынес Александр Данилович. — Ей-богу, сизифов труд!
— По-моему, ваша светлость, их значение в связи с ливнями нисколько не уменьшилось. Отнюдь нет. Неудача, которой завершился наш первый натиск, может в конце концов обернуться колоссальным выигрышем. Ибо ненастье — дело временное, а полтораста сажен, пройденных нами по лугу, едва ли не треть расстояния от реки до горы.
— Натюрлих[15], — поддакнул горбоносый тюринжец Янус.
— Думаешь, король спать будет, пока мы в постирунгах топчемся? — накаленно спросил Меншиков. — Раскидаем армию, а у неприятеля она в пятерне, даже гауптквартиру свою перевел из Будищ.
Алларт убежденно затряс париком.
— Сомневаюсь, чтобы неприятель имел скорый успех. Оскудение в средствах решительное, пространство для маневра — семьдесят квадратных миль, русское кольцо неумолимо сдвигается. Карл штурмует цитадель, мы в свою очередь окружаем его со всех сторон. Если все-таки произойдет непредвиденное… — Он вскинулся, удерживая взлохмаченные ветром записи. — Поверьте, ваша светлость, овладение Полтавой не сулит королю никаких тактических и стратегических выгод. (Петр оставил ноготь в покое, впился темным взглядом в самоуверенного саксонца.) Никаких! Единственное, что он обретет, войдя в нее, — расплавленные камни, гигантское пепелище. Хотел бы я видеть его в тот победный час! — Алларт, иронически поиграв бровями, слегка улыбнулся.
— Каково мыслишь о генеральной баталии, господин генерал-поручик? — спросил Борис Петрович, уловив гримасу неудовольствия на круглом государевом лице.
— Думаю, она неизбежна. Другой вопрос: где и когда…
Беллинг испуганно замахал руками.
— Открытый бой? Предприятие крайне опасное, майн готт, если не сказать — гибельное. Лазутчики доносят: под рукой короля — гвардия, сохраненная почти в полном ее составе, испытанные полевые регименты. Плюс к тому — панцирные полки графа Понятовского, запорожское войско, сердюки и компанейцы прохвоста Мазепы… Могу ли я говорить откровенно, господин фельдмаршал?
— Только так, Беллинг.
— В крайнем случае… я посоветовал бы пропустить викингов за Борисфен, то есть Днепр, чем подвергать себя риску быть разгромленным наголову!
— Нет, и тыщу раз — нет! — вскипел обычно спокойный Яков Брюс, подаваясь вперед. — С войной надо покончить здесь, теперь. Или она займет еще годы и годы!
— Выпустим — не оберемся бед, — ввернул Репнин тихим, надтреснутым голоском. — Тогда и франк открыто его сторону примет, и Сапега подвалит со шляхтой, а главное — наша морская акция пропадет впусте. Да и янычар весьма прыгуч, особливо ежели талерами перед ним поиграют.
Светлейший думал несколько иначе.
— Ну, за Днепр король не торопится. Судя по всему, решил обойтись без турецкой подмоги, в надежде на собственный острый штык. Причем, дьявол, бьет в самое чувствительное место. Пока мы узоры вьем, он Полтаву к рукам приберет… Вот и воюй с ним по старинке, не торопясь!
— Ваша светлость, но ведь я не сказал и половины того, что было намечено, — встрепенулся Алларт. — Увы, меня прервали…
— Твои рацеи, дорогой Людвиг, на воде бы писать. Никакой бумаги не хватит! — уколол саксонца Боур.
Щеки Алларта испестрили сизо-красные пятна. Он пробурчал неразборчивое, потупился. Его не желают слушать? Гут, зер гут[16]… Посмотрим, кто в конечном итоге окажется прав. Ждать недолго!
Петр сунул в карман пенковую трубку, встал, оперся о твердо сжатый кулак.
— Все вокруг да около, господа архистратиги? Не довольно ли? — Он колюче взглянул на обескураженного Алларта. — Больно долга твоя канитель, инженер-генерал, неповоротлива. Кордоны, тет-де-поны… Ты вот и с луговиной нам насоветовал, плоше не надо. Триста солдат и работных потеряли, только и всего.
Алларт беззвучно шевелил губами, силясь вымолвить слово.
— План-то с броском и в самом деле был хорош, — возразил Брюс. — Вышли б сейчас к горе, кабы не дожди.
Петр помедлил немного. «Человек себя не жалеет, по все дни в хлопотах, сынишко его при Лесной жизнь отдал… Черт, всегда я этак!» И вслух:
— Ну-ну, инженер, не серчай. Вместе решали, вместе отвечать перед богом и людьми. — Он вслушался в гул канонады у западных верков крепости, вкось глянул на злополучные апроши, сказал с натугой: — Аминь той затее. Требуется новое, врагом неожидаемое!
— Так! — подтвердил Борис Петрович.
Светлейший усмехнулся. Когда-то фельдмаршал мог и покуражиться для видимости, и напомнить бомбардир-капитану о своем воинском старшинстве, и одернуть строго, при всех, теперь внимал в оба уха, торопливо соглашался. Речь шла о куда более серьезном, чем рядовая летняя кампания, — если разобраться, государство на волоске висит!
— Господин генерал от кавалерии, — прозвучал голос Петра. — Что скажешь умное вдобавок? Спорил ты зело горячо…
Тот — в какой сегодня раз — наклонился к карте, засновал пальцем туда-сюда.
— Я мыслю, мин херц, так. Поискать бы опору посуше, встать ногой, пока швед не распознал и не раскачался. Первый шаг!
— Ага, уже кое-что. Ну а дальше?
— А где? Где ее сейчас найдешь? — Александр Данилович в тягостном раздумий поскреб висок. — Может, ударить с зюйда?
— Пробовали мы там, когда помощь Келину подавали по весне. Ай забыл? — угрюмо отозвался Шереметев. — Голым-голо, открыто с четырех сторон. Помнится, не успели навесть переправы, Карлус гвардией напер.
— Да, все на виду, — согласился Меншиков.
— Стало быть, зюйд отпадает?
— Начисто! Конница еще проедет, поскольку за ней быстрота, а инфантерия никак…
Борис Петрович прошелся подслеповатым взглядом вдоль монастырских высот, подвигал дряблыми губами.
— Может… норд попытать, полуночную сторону? — просипел он, чтобы тут же отказаться от своих слов. — Нет, нет, сказал сдуру. Там, у плотин-то, и горушек пропасть, и завеса крепкая, под начальством… дай бог памяти…
— Спарре и Штакельберга, господин фельдмаршал, — уточнил Алларт, знавший назубок весь генералитет шведской армии.
— Ты сказал — Шпар? Это новоявленный комендант московский? Ах, даже губернатор?! — Петр конвульсивно дернул шеей. — Ладно. Встретимся — поговорим!
Поодаль сверкнуло огнисто, раскатился приглушенный гром, над береговой стрелкой вскружились водяные смерчи.
— Только грозы нам и не хватало… — Фельдмаршал осенил себя крестом. — Карту держите, унесет!
— Не перебраться ли в шатер? Свят-свят-свят! — пугливо заметил Мусин-Пушкин.
— Не до того… — в запальчивости отмахнулся Петр. — К делу, камрады, к делу. Опрокинем заслон, оседлаем взгорки, что дальше?
Генералы сызнова сгрудились, навострили очи в план. Дальше, от северных высот и почти до города, лежало длинное подковообразное поле, стиснутое двумя лесами: с запада — Будищенским, с востока — Яковецким, густо изрезанным оврагами.
— Лес… Крайне опасно, ваше величество, — усомнился Алларт.
— Кто из-под палки солдат в бой гонит, ему опасно. Русак и малоросс, на чью землю война шагнула, не побегут. Вспомни Лесную! Швед в дебрь порскнет — у него расстройство, а мои потешные и гренадеры — там как рыба в воде!
Светлейший замер, лихорадочно соображая, хлопнул себя по острому колену.
— Ты прав, мин херц, только с норда. Подступ единственный, тем самым дефилеем!
Петр сдержанно-радостно улыбнулся, измерил циркулем дорогу между Полтавой и северными переправами.
— Далеконько, вы замечаете? Миль шесть, а он тут по рукам-ногам скован, Келинским геройством.
Застолье оживилось.
— Да, Карлус от крепости не отвернет, гонор больно велик!
— Ни в коем разе. Чай, десятый год противоборствуем, узнали сполна!
— Ловит серый, ловят и серого!
Не ликовал, пожалуй, один Шереметев. Грудью налег на стол, вгляделся в рисунок поля, крякнул.
— Все ж таки… место больно закрытое. А швед не дурак. Падет как снег на голову, и не ойкнешь.
— То тебе открытое — плохо, то закрытое — нехорошо! — гаркнул Петр Алексеевич. — Привередничаешь… Или, по-твоему, бросить и норд?
— Нет, нет, иного пути не вижу! — заспешил Борис Петрович. — Генеральная баталия сама на блюде не приплывет…
— О том и разговор. Слишком тугой узел затянулся. Не разрубим — своя башка с плеч. На Полтаву, камрады, весь мир ноне смотрит, гадает, чей будет верх! — Петр заговорил спокойнее. — Действуй, фельдмаршал. Перво-наперво казачьи пикеты на ту сторону, а с темнотой — главный корпус. Кое-какие легкие роты оставь на месте, дабы швед рокировку не тотчас углядел. И мой шатер покуда тут покрасуется. Бог с ним, обойдусь!
Гроза надвинулась вплотную, опоясала пойму огненно-синими всхлестами, загнала-таки совет в укрытие. Предупредительный Макаров достал венгерского, наполнил чарки.
— Время как железо горячее. Остынет — неудобно к ковке будет! — произнес Петр, чокаясь с генералами. — Желаю сей накал сберечь и великий подвиг учинить вскоре!
Он выпил до дна, что-то вспомнив, подозвал к себе Мусина-Пушкина, — тот вместе с Кикиным в ночь прикатил из первопрестольной.
— А ну, командир над печатным двором, ответствуй: до каких пор будешь околесицу плести? — Он ткнул пальцем в груду книг на столе. — Тошно читать, ей-богу, хотя б того же Пуффендорфия. В оригинале — что? Сурово и колко о свойствах людей русских. Выпустили, свою честь пощадили?
— Срамит он нас, и весьма крепко, господин бомбардир!
— Поделом. Быстрее за ум возьмемся. Чтоб всяк судил, какими допрежь были и какими обязаны стать!
— Да и подручные мои — с бору по сосенке, — оправдывался Мусин-Пушкин. — Малоопытные!
— Аль я тебя утесняю? Ищи людей. Казна государственная хоть и пуста, а на такое последний грош отдам.
— Из-за рубежа студиозы должны вот-вот подоспеть, Дозволь нескольких определить ко мне, в печатный.
— Ради бога. Да, кстати, о «Курантах». Передай Федьке Поликарпову: поменьше небылиц и знамений, побольше путного… То, о чем в Воронеже толковали, привез?
— Как было повелено, государь. — Мусин-Пушкин положил перед ним наборные листы. — «Азбука гражданская со нравоучениями, с изображением древних и новых писмен печатных и рукописных».
— Начертаний расплодилось — тьма! — гудел Петр Алексеевич, сев за стол и с брызгами водя гусиным пером. — А повторов, повторов! Тут тебе «ф» и «фита», «ять» и «е». Не толсто ли будет, господин командир?
— «Ять» и «фиту» надо б оставить. Писцы попривыкли — раз, а второе — без них текст чересчур оголяется…
— Ладно, приспеет пора, выкинем и их. А вот это долой, долой. Не литеры — звери хвостатые… Проще, проще, чтобы любой человек запомнить мог!
На губах Кикина зазмеилась усмешка: так и знай, родилось какое-то острое словцо. Петр покивал ему, на мгновенье-другое отвлекаясь от абевеги.
— А ну, сказани, Дедушка!
— Надо ли с наукой перегибать? — едко бросил Кикин. — Палка о двух концах, навроде бумеранга.
— Иль оробел?
— Мне что, я человек мизерный.
— А вот я не боюсь, — отчеканил Петр. — Верю в просвещенье, яко в парус добрый. Оно, и только оно, с мертвой зыби уведет! — Он размашисто написал: «Дано в обозе под Полтавой», оттолкнул наборные листы. — Валяй, Иван, да по-умному.
В шатер вбежал запаленный Ушаков.
— Непогодь-то, непогодь!..
Гурьбой высыпали на волю. Ветер — за разговором — описал полукруг, задул с полуденной стороны, край избура-темной тучи, погромыхивая, медленно отваливал прочь, следом ширилась голубая, в сизых разводах, полоса. Генералитет стоял, боясь громко говорить, чтобы не вспугнуть хрупкое, еле-еле наметившееся ведро.
— Канитель в сторону, — обронил Петр. — Небушко знак подает.
3
Гилленкрок, не отрываясь, глядел туда, где у села Крутой Берег сквозь клочья тумана вырисовывался русский лагерь. Войско лениво жгло костры, спало на траве и в палатках, изредка обменивалось полыми ядрами с крепостью… Что ж, восточнее все развивается именно так, как и предполагалось, исходя из воинских качеств медлительного старика Шереметева. Правда, там есть еще заносчиво-гордый Меншиков, пресловутый принц Сашка, есть Репнин и Боур, но их прыть начисто разбилась о непоколебимую стойкость героев шведского ложемента.
— Едут гости, — напомнил Табберт.
Генерал-квартирмейстер перекинул трубу назад: по северной дороге двигалась цепочка всадников.
— Благодарю, капитан. Сюда направляется граф Реншильд, с ним — Гермелин, Седергельм, кажется, Хорд. Словом, чины королевской квартиры во главе с главнокомандующим совершают свой утренний моцион!
Фельдмаршал медленно въехал на размытое монастырское взгорье, с помощью кирасира спешился.
— Доброе утро, Аксель, — сказал он, тяжело отдуваясь. — Что русские?
— Никаких перемен! — Гилленкрок позволил себе чуть улыбнуться. — Главные силы по-прежнему скучены перед Ворсклой. Они все еще не расстались с мыслью освободить город по самой короткой линии!
— Очередь за штурмовыми колоннами! — бодро произнес тайный советник Гермелин, красавец и фат, вскруживший голову не одной польской даме.
Генерал-квартирмейстер бросил взгляд вокруг, его немолодое, в резких морщинах лицо потемнело.
— Да, очередь за ними, как и вчера, и месяц назад… Но будем ли мы иметь успех?
Реншильд пощипал курчавую бородку.
— Какие видите тому препятствия, Аксель? — суховато, несколько свысока поинтересовался он.
— Препятствия те, что выстрелы, слышимые теперь нами, на две трети принадлежат русским. Отсюда непрерывные, ничем не оправданные потери: и в ложементе, и у крепости, и на аванпостах. Бревенчатый частокол, устроенный Келиным в пригороде, можно было бы столкнуть ногой, но чтобы подойти к нему — необходима основательная бомбардировка! — Гилленкрок низко опустил голову.
— Что вы предлагаете? — резко спросил фельдмаршал.
— По-моему, не осталось ничего другого, как снять осаду и найти хорошие, более или менее безопасные квартиры, иначе всей армии — в силу ее страшной удаленности от Швеции — грозит несчастье.
Фельдмаршал переглянулся с чинами королевской квартиры, похлопал грустного Гилленкрока по плечу.
— Милый барон, гений нашего короля в конце концов преодолеет любые преграды. Или в первый раз? Та же Нарва, те же Клиссово и Головчин — всюду на острие ножа. И всюду блистательная победа над врагом, каким угодно врагом. Простое везение? — Фельдмаршал многозначительно оттопырил губы. — Не думаю… Кстати, король весьма доволен вашей распорядительностью, которая предотвратила бросок русских.
— Был разговор? — лицо Гилленкрока невольно покрыл слабый румянец.
— В общем, нет. Но одно то, что его величество имеет на вас новые виды, говорит о многом.
— Король ждет вашу милость, — с учтивым поклоном присовокупил добряк Седергельм.
— Да-да, ложемент не вызывает сомнений. Отправимся, господа!
Главный шведский лагерь встретил звуками трубы, порядком и чистотой. Бесшумно поднялся шлагбаум, выкрашенный в черно-белый цвет, часовые отсалютовали фузеями, и перед кавалькадой открылся плац, окруженный четкими рядами палаток, щедро присыпанный песком, — его переноской с берега несколько дней подряд занимались гетманские казаки. Поодаль строилась плутонгами гвардейская пехота. Мимо ехали кирасиры и рейтары, проведя ночь за пределами лагеря, — в глаза бросалась крайняя худоба лошадей. В стороне, под навесами, приглушенно рокотали ручные мельницы, реквизированные по окрестным селам, перетирали в муку зерно, добытое там же.
— Воин севера неприхотлив, — растроганно заметил Реншильд. — Овсяная лепешка, глоток пива, в крайнем случае, воды, — и он готов хоть к черту в гости!
— Но ямы с провиантом, ваше сиятельство, встречаются все реже, — тихо заметил Гилленкрок. — Отыскать их — лишь половина дела, ибо вскоре затем налетает казацкая шайка, предупрежденная туземцами. Затем предстоит спуск на большую глубину. Солдаты, едва достигнув дна ямы, теряют сознание, лишаются речи, до того сильны ядовитые пары от гнилой провизии. По свидетельству пастора Нордберга, треть армии страдает поносом…
— Проклятье!
— Что же вы хотите, Гермелин? — отозвался фельдмаршал. — Варвары были, есть и останутся варварами. Даже те, кто временно присоединился к нам!
Всадники разом повернули головы влево. На отшибе, за проточиной, гомонили запорожские коши. Чубатые сечевики толпились у пустых котлов, бродили как неприкаянные, подолгу всматривались в заречье, одетое синеватой дымкой.
— Поистине, союзники на час! — процедил сквозь зубы Хорд, направляя коня к приземистому строению, над которым развевался именной королевский штандарт.
…Король ждал, прямо сидя в походном кресле. Удлиненное лицо бесстрастно-спокойно, серый поношенный сюртук застегнут на все пуговицы, в руке неизменный Плутарх, повествующий о стремительных бросках отборной македонской кавалерии.
— Вы, Аксель? — спросил Карл, не оборачиваясь. И тут же, без каких-либо предисловий и вступлений: — Мы думаем поручить вам руководство штурмом. Идите, составьте диспозицию.
Гилленкрок шагнул было из кабинета и остановился.
— Ваше величество, будет ли мне позволено высказать некоторые соображения по дальнейшему ходу кампании?
— Условие одно — короче.
— Намерены ли вы, государь, продолжать осаду Полтавы?
— С осадой покончено. Штурм, последний штурм, — был невозмутимый ответ. — И вы должны определенно сообщить нам, в какой час после полуночи падет эта упрямая крепость. Именно так поступал маршал Вобан перед каждой победоносной акцией, а ведь вы — наш маленький Вобан! — милостиво добавил король.
Генерал-квартирмейстер поклонился, провел рукой по глазам, собираясь с мыслями. Сбоку, на стуле, затаенно дышал Мазепа, вникая в малопонятную речь, то и дело вытирал платком сизобритую голову. Граф Пипер и Реншильд неподвижно застыли у окна.
— Дай мне бог занять при вашем величестве место знаменитого инженера… — медленно сказал барон. — Однако я полагаю, что и сам Вобан чувствовал бы себя затруднительно, лишенный необходимых средств!
— У нас довольно всего, чтобы разделаться с Полтавой раз и навсегда! — Король скупым жестом отвел доводы Гилленкрока как несущественные. — Если упрямцы поймут, что мы готовим генеральный штурм, они тотчас капитулируют. Нарва — тому наглядный пример. Не так ли, господа?
Первый министр пробормотал что-то невнятное, то ли соглашаясь, то ли сомневаясь, Мазепа усиленно кивал. Гилленкрок с трудом подавил стон. Бог мой, до чего крепко сидят в голове короля иллюзии девятилетней давности!
— Русские не те, далеко не те. Боюсь, наша пехота истечет кровью, прежде чем переступит полтавский вал… — сказал генерал-квартирмейстер.
— С вводом в бой гренадерских рот не спешите. В первой линии могут идти за-по-роги, — по складам выговорил Карл.
Генерал-квартирмейстер отрицательно покачал головой. Позднее, в своей палатке, он придет в ужас при одной мысли о том, что решился на столь откровенный спор с героем Севера, королем шведов, готов и вандалов, но теперь он не уступал ни шагу, и Пипер с возрастающим беспокойством вникал в его взволнованную речь… Как можно полагаться на запорожцев, это легкоконное войско? Их назначение — наносить молниеносные, боковые удары, сидеть в пикетах. К длительной осаде, а тем более к схватке с регулярными силами они совершенно не приспособлены и, как правило, разбегаются, потеряв под огнем двух-трех человек.
— Запороги сделают все по моему желанию, — заверил Карл. — Саксонское золото, переданное им в течение весны, крепко подбодрило их.
— Но, государь, главная трудность не в том. Где у нас тяжелые батареи, чтобы опрокинуть вал с палисадом, кстати, возобновляемым ежедневно?
— Мортир вполне достаточно, и вы сами наблюдали, как Бинов с одного выстрела прошибал каменные дома, которые гораздо прочнее дерева!
— Не сомневаюсь, — упорствовал Гилленкрок, — он в силах расшибить столб, если прицел окажется правильным. Но перед нами — сотни дубовых бревен.
— Может поразить одно — управится и с остальными. Это не ваша забота, Аксель! Вы, долгое время находясь за границей, привыкли к старомодным осадам, и когда не имеете чего-либо под рукой, впадаете в уныние. Мой принцип вам известен: удовольствуйся тем, что есть, малыми средствами сумей многое, на первый взгляд, невозможное!
— Увы, падет последний столб — иссякнут и наши боевые припасы…
— Все необходимое даст крепость, ее гигантские склады и погреба, впрок заготовленные господином гетманом!
Нет, король был непоколебим в своей уверенности. Разговор с первых минут шел впустую…
Карл отхлебнул воды из оловянного стакана, с величаво-светлой улыбкой указал туда, где находилась цитадель.
— Ступайте, барон, принесите нам победу. Она близка. Примите неотложные меры, и вы убедитесь, черт побери, что слава отнюдь не отвернулась от нас. Да, Кронштедт приготовил русским чудесный сюрприз. Окажите ему содействие!
4
Осадные коммуникации тянулись от соснового редколесья к городу через гладкое, чуть покатое поле, словно богом созданное для марша «северных колонн», как цветисто-иронически выразился Табберт. Генерал-квартирмейстер стоял на опушке, нетерпеливо ждал, когда последние сечевики, вооруженные саблями, пиками и самопалами, нырнут в траншею. Следом, сменяя обескровленные роты Даля, подтягивался Ниландский полк, а также спешенные драгуны.
Кто-то высокий возник в темноте, расспрашивая солдат, и Гилленкрок по густому, несколько ворчливому голосу признал Адама Левенгаупта.
— Граф!
— Аксель, дорогой, наконец-то… Позвольте мне быть при вас: ординарцем, телохранителем, волонтером, кем угодно.
— Вправе ли я…
— Ерунда. Ну как русские?
— Более или менее спокойны, — доложил вездесущий Табберт. — Разумеется, караулы не спят, ведут перекличку.
— «Добрый хлеб» — «Крепкая брага»?
— Именно так, ваше сиятельство.
— Что Кронштедт и его саперы?
— Подготавливают новый взрыв.
— Проводите нас, капитан, отсюда мы не увидим ровно ничего.
У спуска в окоп Гилленкрок немного помедлил, оглядываясь. Где же все-таки Седергельм и Гермелин? Они вызвались участвовать в штурме…
— Вероятно, жаркое, приготовленное кухней главнокомандующего, пересилило страсть к подвигам, — заметил Табберт.
— Жаркое? Откуда?
— Рейтары учинили нападение на покинутые нами Будищи. Трофей — теленок, только-только из чрева матери. Непонятно другое: как могла до сих пор уцелеть корова? — язвил капитан, идя впереди и безошибочно ориентируясь в путанице переходов.
Левенгаупт горько усмехнулся.
Гилленкрок молчал, пронизанный острой жалостью к другу. Вот уже более полугода опытный солдат находится не у дел, и король полностью игнорирует его присутствие в лагере, подавая пример молодым приближенным. Справедливо ли? Кто ускорил нелепую развязку в Приднепровье, кто не дождался, как было условлено ранее, оставил рижского генерал-губернатора беззащитным перед войсками царя Петра?
— Крайняя параллель, — тихо предупредил Табберт. — Мы в том самом буераке, который унес тысячи шведских жизней.
На дне окопа, обложенного мешками с песком, сидели куренные атаманы, посасывая «люльки», плели вялую нить разговора, и даже не поднялись навстречу, наглецы. «Впрочем, надо ли удивляться? — мелькнуло у Гилленкрока. — Все летит в тартарары!»
Вскоре подоспел капитан Кронштедт, усталым голосом сообщил: мина огромной, еще невиданной силы подведена под вал, взрыв последует перед атакой.
— То есть, через десять минут, — отметил Гилленкрок, щелкнув крышкой часов. — Будем ждать.
Время, назначенное саперным капитаном, истекло, — мина бездействовала. Не взорвалась она и потом, четверть часа спустя. Кронштедт, оцепенев, нервно хрустел пальцами.
— Чем вы объясните подобный афронт? — нелюбезно спросил Левенгаупт.
— Н-наши работы, полагаю, не остались тайной для русских, и они… в-вынули з-заряд, — заикаясь, пролепетал Кронштедт.
— Весьма правдоподобно! — Левенгаупт обратился к полковнику: — Поднимайте первую линию, мой вам совет. Единственная надежда на штык и саблю!
Гилленкрок распорядился.
Несколько бочек с горилкой, присланных Мазепой в запорожский лагерь, сделали свое дело. Сечевики вихрем перескочили бруствер, взяв пики наперевес, нестройной ревущей толпой устремились вперед. «Пуга! — раскатывалось из края в край поля. — Пуга!» Но вернулись «бараньи шапки» и того быстрее, подхватив раненых и убитых, — Полтава накрыла их перекрестным огнем.
— Бисова громозда! — ругался кошевой атаман, бегая вдоль траншеи. — Гармат[17] сверху донизу — не счесть!
— Вы о деревянной башне, сооруженной комендантом? — задал вопрос Табберт, кое-как слепив русскую фразу.
— О ней, нелюбой… О ней!
Гилленкрок вызвал капитана Бинова.
— Там дерево, одно лишь дерево… Поджечь, экономя порох!
Мортирная батарея повела обстрел башни, было отмечено пять-шесть попаданий, но вызвать пожар так и не удалось. Осажденные сбивали огонь водой, загодя припасенной в бочках…
— Во славу короля — вперед! — проревел Адам Левенгаупт.
Вторая линия — Ниландский полк и спешенные кавалеристы — колоннами двинулись на Мазуровский вал, полуразрушенный многодневными атаками. Русские пушки рявкнули в упор. Картечь десятками вырывала солдат из строя, но ряды смыкались, упрямо — шаг за шагом — карабкались по крутизне, обильно политой кровью, и грохотал очередной истребительный залп. Штурмовые мостки через ров охватило пламя, искры густо порскали вокруг, обдавая лица, прожигая мундиры.
В самый разгар штурма прибыл посланец короля, молодой граф Понятовский.
— Его величество отдает город на три дня солдатам. Соблаговолите довести приказ!
— Великий игрок верен себе, — проворчал сердито Левенгаупт. — Не жалеет ни тузов, ни двоек… Вперед!
— Победа!
Новые и новые шведские «волны» выплескивались наверх, забрасывая частокол гранатами, задние шеренги вели прицельную стрельбу по осажденным, — здесь и там с гребня срывались, падали вниз фигуры в кафтанах, чекменях, в свитках, и колонны отвечали торжествующим ревом.
От крепости вернулся Табберт, потрясение проговорил:
— Генерал! Я видел женщин с топорами и косами, я видел почти детей… Они стоят на валу, бьются наравне с с гарнизоном… Что происходит, бог мой?
— Молчать! — Левенгаупт ухватил капитана за плечо, встряхнул с бешеной силой. — Вперед!
К полуночи потрепанные шведские роты были оттянуты назад, в перелесок. Нарушив строй, толпились драгуны и стрелки, бледный луч фонаря выхватывал из темноты изодранные в клочья мундиры, кровавые бинты, колючие, исподлобья взгляды.
— Мы в ловушке, господин полковник. В ловушке! — точно в бреду повторял седой ветеран.
— Солдаты! Король помнит о вас, он все видит и знает. Будьте благоразумны, будьте стойки! — ответил Гилленкрок, давясь горечью. Те ли это внуки бессмертных фалькенов Густава-Адольфа, кузнецы громких побед на полях Дании и Польши, Саксонии и Литвы, для которых не было ничего невозможного?
Подошел командир Ниландского полка, строгим окриком отогнал солдат. И тихо обратился к Гилленкроку:
— Господин барон! Прошу передать главнокомандующему — полк тает. Весной у меня было восемь рот по сто пятьдесят человек в каждой. Теперь, после штурмов, осталось пятьсот сорок солдат, годных под ружье. С кем идти в бой?
— Вам ли сетовать, подполковник… Некоторые мои регименты сохранили только штаб! — Левенгаупт приглушенно выругался.
Старые друзья долго молчали, думая об одном и том же. Немыслимо! Фузилер, ветеран многих кампаний, в полный голос осуждает планы и действия короля… Вероятно, всему есть предел — даже стальному шведскому терпению!
Гилленкрок встрепенулся, точно пробуждаясь ото сна, широко раздул ноздри.
— Граф, я ненадолго отлучусь в главную квартиру.
— Да поможет вам бог! — напутствовал его Левенгаупт, догадываясь о причинах внезапной спешки.
У ручья, окутанного вязким туманом, Гилленкрок и Табберт придержали шаг, обеспокоенные шумом в запорожском лагере. Кто-то бранился последними словами, кто-то зло отвечал ему, кто-то твердил, задыхаясь:
— Браты, прибейте мене. Браты-ы-ы…
— Угомонись, Грицко. Та не вскакивай, не вскакивай… Побереги ногу!
— Мочи нет, роднесенькие… Прибейте!
— Потерпи, вон лекарь иде…
— Ни, пан есаул чапае, — ввернул молодой голос. — Мабудь, знов — за кирку та лопату… Чи мы рабы, чи що?
— То ли буде, Ивась!
— Геть! — взмыло начальственное. — Непийвода, знов за свое?
— А ты выдай, пан есаул, выдай кошевому… Связали вы нас одной веревочкой с гетманом, щоб ему околеть!
Гилленкрок озадаченно покусал губы.
— Я далеко не все понял, капитан… О чем кричат «бараньи шапки»?
— Ругают Мазепу, господин барон.
— Это куда ни шло…
Впереди вереницей огней блеснул главный лагерь, казалось, теперь можно перевести дух, но тревога не унялась — настоящее круто напоминало о себе. В палатках, как вчера и позавчера, грохотали жернова, издали струился едкий запах селитры, — гетманские казаки на отшибе занимались выделкой пороха… Нет, настоящее не радовало, но что сулит будущее?
Первый, кто встретился им в гауптквартире, был граф Пипер. Заведя руки за спину, он вышагивал перед входом.
— Вы, Аксель? Добрый вечер, правильнее сказать — преподлая ночь. — Когда тот принялся докладывать о штурме, Пипер мягко прервал его. — Знаю, дружище, вы действовали выше всяких похвал. — И далеким голосом добавил: — Вам не приходит в голову, что… Александр и Дарий явно перепутали свои роли и скоро все мы станем игрушкой в руках… персидского царя?
— Как ни прискорбно, да, — согласился Гилленкрок. — Но где же… гм… Дарий? В Воронеже, в Москве или в пресловутом Санкт-Петербурге, построенном на месте вашей прекрасной тихой мызы?
— Не напоминайте, прошу вас… Вы о Дарии? Есть достоверные сведения. Он в Азове.
— И с какой целью? Впрочем…
— Увы, дорогой Аксель, помощи ждать неоткуда. Турки и татары, по-видимому, не хуже нас понимают, в какой глубокий мешок мы попали.
— Выжидают?
— Абсолютно в том уверен.
— Крымский хан, однако, настроен весьма решительно.
— А Порта, блистательная Порта? Без нее хан вряд ли выступит. У царя под Азовом крепкий флот, усиленный двумя десятками новых кораблей и фрегатов. Судите сами, выступит ли Порта!
— Неужели… пойдут на попятную?
— Во всяком случае, повременят.
В испарине, усталый, появился главнокомандующий Реншильд, — он в сопровождении Нирота и Хорда прибыл с северо-запада, где надвигались полки Скоропадского.
— Пусть комендант не радуется. Посмотрим, что принесет утро! — отрезал фельдмаршал, выслушав короткий доклад генерал-квартирмейстера. — Да, с вами, кажется, был незадачливый вояка Левенгаупт. Не наделал он в штаны, как осенью, при Лесной? Странно.
Молодые полковники рассмеялись.
— Граф, я возвращаюсь к вчерашнему разговору и убедительно прошу вас доложить его величеству о плане перехода за Днепр, на новые квартиры. Уверен: еще несколько дней, и капкан захлопнется, — прерывисто сказал Гилленкрок.
— Пустое, Аксель.
— Если не произойдет какого-то чуда, боюсь, никто из нас не уцелеет, и наш король станет несчастнейшим из королей… Скажите, господин фельдмаршал, зачем шведской армии ломать зубы о Полтаву?
— До той поры, пока не подоспеет Крассау с поляками, король хочет иметь развлечение, — ответил тот.
— Но… забава слишком дорога, — через силу произнес Гилленкрок, оглядываясь на королевскую ставку.
— Не забывайте о стратегических замыслах короля… Мир с царем Петром будет подписан в Москве, и нигде больше! — главнокомандующий отвесил сердитый полупоклон и удалился в свою палатку.
Гилленкрок растерянно глядел вслед. Кто поможет? Седергельм или Гермелин? Вряд ли. Им, с головой втянутым в круговорот хитроумных придворных интриг, не до судеб армии. Пипер упорно молчал, поддевая ногой невидимый камешек. Не прибегнуть ли к содействию Хорда?
— Ваше мнение, полковник?
— М-м, обстановка несколько нервозная… — ответил Хорд.
— Вы пользуетесь доверием короля, — Гилленкрок чуть было не сказал: «своего сверстника». — Прошу вас, пойдите к нему, объясните — мы на краю гибели.
Хорд резко-насмешливо вздернул нос.
— Уж не принимаете ли вы меня за круглого дурака, господин Гилленкрок? — ледяным тоном осведомился он.
Гилленкрок стиснул зубы. К чьей совести взывал, бог мой, кого просил? Они, эти юные стратеги, потому и в фаворе, что беспрекословно исполняют любой каприз его величества, ловят на лету каждую его мысль… Нет, они не дураки!
Пипер медленно повернул голову.
— Хорошо, барон. Разговор за мной. Идемте.
Драбанты — у входа — вскинули шпаги, первый министр и полковник вошли в приемную, от пола до потолка заставленную дубовыми бочонками с польским и саксонским золотом. «Бесполезные миллионы, — с грустью подумал Гилленкрок. — А за Днепром они могли бы сделать погоду!»
— Что король? — спросил Пипер.
— Он ужинает, — ответил Адлерфельд. Первый министр мог входить к королю без доклада, камергер это прекрасно знал, но посторонился с явной неохотой.
Гилленкрок затаил дыхание. А вдруг чудо все-таки произойдет, и король осознает наконец грозную опасность? Судя по отдельным словам, долетавшим из-за стены, сначала говорил один Пипер — о правобережье Днепра, о раздолье лугов и пастбищ, о густоте местечек, совершенно не затронутых войной, что-то о крымском хане… Потом послышался голос Карла, как всегда, отчетливый и звонкий:
— Если бы сам господь бог послал ко мне своего ангела с повелением отступить от Полтавы, я все равно остался бы здесь!
Дверь отворилась, пропуская бледного Пипера. Король сидел на барабане, ел морковную котлету и черствый ячменный хлеб, запивая водой из драгоценного миланского кубка.
С порога первый министр оглянулся, но Карл предупредил его:
— Успокойтесь, граф, за все отвечаю я один. Вам этого мало? Атака пройдет столь скоро, что вы не успеете прочесть «Патер ностер»![18]
«Как… новый штурм?» — похолодел Гилленкрок. Действительно, короткое время спустя его пригласили в кабинет, предложив захватить с собой детальный план Полтавы.
Занималось утро, когда шведы, подкрепленные Кальмарским полком и ротами сапежинцев, обрушились на Мазуровский вал. Трубач, запрокинув багровое лицо, возвестил о решительной минуте. Гулко ударила барабанная дробь, вдоль траншей развернулись и поплыли клыкастые львы знамен. Король — в сером лосином колете, высоких рейтарских сапогах, с париком, забранным на затылке в кожаный мешочек, — встал над окопом, указал шпагой вперед.
— Сыны Швеции, во имя божье!
— Хурррр-рра-а-а!
Плотные линии пехоты бегом устремились через ров, заваленный телами шведов и русских, и тут же в разных концах города заплескался набат. Пищали и единороги — за кое-как подновленным палисадом — сверкнули встречными блесками, клубы дыма опоясали подступы к валу. Зло визжала картечь, выкашивая передние шеренги шведов, раненые молча, без единого стона, отходили или отползали в тыл, им навстречу шли новые роты.
Гилленкрок встрепенулся. Барабаны теперь выстукивали где-то на гребне, задернутом черной пороховой гарью. Судя по яростным крикам с обеих сторон, там завязывался рукопашный бой.
Подскочил адъютант генерала Росса, лично возглавившего атаку, отрапортовал:
— Государь, палисад прорван, русские в панике отступают!
Бледное, замкнутое лицо короля слегка порозовело.
— Хорошо! Преследование не прекращать ни на секунду, не повторять старых ошибок! — отрывисто бросил он, а за словами угадывалось: ну вот, стоило ему появиться среди стальных когорт, и успех обеспечен. — Аксель, вы здесь? Каков удар? Думаю, и сам Вобан, великий, непревзойденный Вобан, мог бы… — Неожиданно король впился в подзорную трубу, топнул ногой. — Что случилось? Почему заминка?
Правее, у выдвинутой вперед башни, густела стрельба. Сапежинцы, которые наносили вспомогательный удар, затоптались на месте, потом отпрянули к траншее. Их замешательство, в свою очередь, приостановило напор центральных колонн. Русские гренадеры и казаки успели соединить разорванные линии, овладели палисадом, укрываясь за ним, повели бешеный огонь…
— Ваше величество, осажденные спустились в ров, атакуют сбоку, — сумрачно доложил генерал Росс.
— Им все мало! — процедил сквозь зубы король. — Соберите людей, генерал, прогоните этот сброд, будьте наготове. Хорд, вы где? Немедленно подтянуть резервы, Остроготский полк. За вами, Бинов, недолгая, но ураганная бомбардировка!
Росс молча шевелил спекшимися губами.
— Нет, вы не ослышались, генерал, а я пока не сошел с ума. Идут пятидесятые сутки осады, русские измотаны вконец. Никакого им отдыха, вы меня понимаете? Никакого! Ступайте!
Всколыхнулась земля, в уши надавил тяжкий мортирный грохот, бомбы с воем полетели через вал. Здесь и там вспыхнули пожары, мало-помалу смыкаясь, грозя превратить город и предместье в гигантский костер, и тогда часть русских кинулась прочь с укреплений. Пользуясь этим, колонны шведов снова подступили к разрушенному палисаду, пустили в ход гранаты и штыки. «Хуррра!» Дым поредел чуть-чуть, и у Гилленкрока дрогнуло сердце: на валу гордо трепетало знамя Кальмарского полка. Ослабленный гарнизон бился из последних сил, за его спиной все выше вздымалось багрово-красное зарево. Ахнул оглушительный взрыв, над крепостью вскинулись бревна, камни, изуродованные тела, — одна из бомб угодила в пороховой погреб.
— Ваше величество, в самом центре я вижу ротные штандарты остроготцев! — крикнул Хорд.
— О, мои милые солдаты! О, мои викинги! Передайте Россу: король доволен и назначает его…
По крутизне вала скатился барабан, с треском сел на заостренные колья. Из-за палисада тучей надвигалась громадная толпа горожан, ее вел седовласый старик в распахнутом военном кафтане, с пистолетами в обеих руках.
— Государь, русские получили подкрепление. Впереди сам комендант!
Король не ответил, обнажил шпагу, как в полусне зашагал под пули русских. Поредевшие роты стремглав скатывались вниз. Гилленкрок бросился им навстречу.
— Викинги, с вами — король! — крикнул он, широко разведя руки, но голос бесследно растворился в гуле боя. Все было напрасно: шведские знамена одно за другим исчезали с крепостных верков Полтавы.
5
В полдень король опять вспомнил о Гилленкроке. Принял его, сидя в своей неизменной позе, словно бы не заметил горьких складок у рта, нечеловеческой усталости. Голос его был ровен:
— Надеюсь, ваш конь в порядке, Аксель? Вы отправитесь на север, к плотинам. Крошечная русская партия прогарцевала перед аванпостами, а доблестным Спарре и Штакельбергу померещилась едва ли не вся петровская армия. Подбодрите их моим именем, если надо — отстраните от командования.
— Ваше величество, позвольте и мне, — вызвался Левенгаупт, в одиночестве стоявший у дверей. — Там дислоцированы рижские регименты, и хотелось бы…
Король пропустил его просьбу мимо ушей.
— С богом, Аксель. Я еще засветло наведаюсь к вам.
Миновав длинное — подковой — поле, Гилленкрок через час выбрался к северному заслону. Спарре и Штакельберга он отыскал на одной из высот, в полуверсте от извилистой, затененной кустами Ворсклы.
— Чем озабочены, господа?
Спарре коротко доложил. На заре, как раз во время генерального штурма, часть кавалерийских сил врага вплавь пересекла реку, сбила караул, в мгновенье ока устроила шанцы. Теперь наводятся понтонные мосты, батарея легких пушек перетянута по дну на канатах. Орудия установлены за насыпью, стрельбы пока не открывают, но русская пехота понемногу распространяется влево, создавая что-то напоминающее охват.
Спарре помедлил.
— Мои солдаты видели на том берегу Меншикова, этого раззолоченного фазана, хорошо знакомого нам по Калишу и Лесной. Кое-кто утверждает: рядом с ним находился царь Петр!
— Но ведь он в Азове?
— От устья Дона до Полтавы — семь суток пути всего-навсего, — заметил Штакельберг. — А если царь и преуспел с чем-либо, так только в бешеной езде.
Гилленкрок усмехнулся, вспомнив ночной разговор с графом Пипером. «Увы, Россия далеко не та, что десятилетие назад, нам противостоит не войско Дария, в страхе бегущее перед горстью конников Александра Македонского. Русские многому научились…»
Спарре пригласил Гилленкрока к столу, обед из крупяного супа и жареной конины под соусом прошел в молчании: генералы, обсудив возможные варианты дела, предавались невеселым раздумьям.
На закате подъехал король, весь покрытый пылью, рассеянно выслушал доклад, покусывая рукоять хлыста.
— Следовательно, господин «обер-провиантмейстер» соизволил-таки прибыть к своей армии? Тем лучше. — Он повел трубой вдоль прибрежной полосы, хмыкнул. — Не пойму, что вас напугало, господа? Где ваш грозный противник? Я вижу два-три пикета и скороспелый окоп, занятый ротой-другой солдат. Угостите их десятком ядер, в крайнем случае направьте гренадерский батальон, опрокиньте штыками в воду. Впрочем, их позиция настолько невыгодна, что они сами с темнотой уберутся прочь!
Снизу торопливо поднялся генерал Крууз, который командовал заслоном с севера-запада, сообщил о подходе казацких и драгунских полков Скоропадского к Будищенскому лесу, о предполагаемой атаке. «С какой целью?» — задал тихий вопрос Гилленкрок. Его величество надменно вскинул голову.
— Русских это мало интересует. Чего-чего, а определенной цели в их поворотах я пока не наблюдал… Прощайте, господа, и так как удар отсюда исключается, передайте резервную кавалерию соседям. Вперед!
Король в сопровождении Крууза и эскадрона драбантов поскакал в Будищенский лес.
Вечерело. Русские, против ожиданий, за реку не отошли, а усиленно окапывались. Вскоре загрохотала и их батарея, поднятая на холм слева, ядра со свистом вспарывали гребень высоты, где расположился генералитет, но особенно кучно падали они вокруг немногих шведских орудий.
— Сине-зеленые идут и идут, — проворчал Штакельберг, съездив к первой линии. — Уже сейчас у русских на правобережье полка четыре пехоты. А что будет завтра? — с тоской обронил он.
— Подумаем, как быть сегодня, — отрезал Спарре. — Предлагаю атаковать!
Сумерки, особенно густые над рекой, располосовал залп, следом еще и еще, лихие гренадеры Елзингера и Делагарди, подкрепленные рейтарами Скоге, вплотную подступили к окопам, кое-где продвинулись дальше, но русские тут же нанесли короткий хлесткий контрудар… Гилленкрок до боли стиснул пальцы. «Потери — более ста солдат, итог — нуль… Так ли уж проста демонстрация, затеянная царем Петром? Сомневаюсь!»
К огню, разведенному в выемке горы, подлетел драбант, спешился, радостно выпалил:
— Удар Скоропадского отбит. Господин фельдмаршал с кирасирами врубился в передовую казацкую лаву, частью покрошил ее, частью рассеял и загнал в болото. Пленены старший офицер и сорок казаков… Король велел напомнить — очередь за вами, господин генерал-квартирмейстер!
— Благодарю. Известно ли, с каким намерением шел Скоропадский? — спросил Гилленкрок.
— Видимо, как всегда, без каких-либо намерений! — был веселый ответ.
Гилленкрок кусал губы. «Уверен: казаки отвлекают наше внимание от переправ, и они своего добились. Целая дивизия русской пехоты с пушками — на этом берегу!»
Он распорядился о новой атаке, ждал, трепетно всматриваясь в темень. Чей-то негромкий возглас послышался за спиной. Генерал-квартирмейстер с досадой повернул голову — Табберт стоял невдалеке, силясь выговорить что-то.
— Плохие вести? Отвечайте же!
— Ранен… король.
В главной королевской квартире повисла тишина. Тенью бродил из угла в угол Мазепа, опустив руки, голова его вздрагивала, по щекам текли слезы. Граф Пипер то с досадой следил за плачущим гетманом, то поворачивался к Реншильду; тот сидел, уперев тусклый взгляд в дверь, занавешенную коврами. Около нее стоял наготове лейб-медик Нейман, приглушив голос, рассказывал Хорду и Седергельму:
— Вы представляете, что такое — пуля казацкого самопала, угодившая в ступню ноги? Да, прошла навылет, раздробив кость… Но самое удивительное было потом, господа! Сто двадцать минут операции, страшная потеря крови, умопомрачительная боль, — и ни единого намека на слабость. Какое колоссальное мужество, какое терпение!
— Как это могло произойти? — спросил Гилленкрок, прибывший в ставку чуть ли не последним.
Левенгаупт покривился.
— Очень просто, Аксель, ведь вы знаете короля… С небольшим эскортом, в темноте, атаковал казацкий пикет, сойдя с лошади, проткнул кого-то шпагой, по другой версии — кого-то застрелил из пистолета, «бараньи шапки» не остались в долгу… Короче, лихой, но совершенно бессмысленный поступок, новая выходка человека, с детских лет избалованного властью. Буду откровенен, сколь ни велико несчастье, постигшее и его и всех нас!
— Что же теперь?
— Теперь король надолго выведен из строя. И это накануне решающих событий!
В дверях возник печально-тихий камергер Адлерфельд, пригласил генералитет к королю. Фельдмаршал слегка придержал его за рукав.
— Посоветуйте, Густав, как быть. Русская армия идет сюда, на левом берегу остались разве что обозы… Надо ли докладывать его величеству?
— Любое волнение ему во вред.
— Но ведь… он может задать вполне логичный вопрос, почему великолепная победа во вчерашнем бою на северо-западе обернулась нашим повсеместным отходом…
— Извините. — Камергер страдальчески выгнул брови, отстранился. — Ничем не могу помочь.
Карл полулежал в постели, на высоко взбитых белоснежных подушках, подогнув здоровую ногу, — раненая, неестественно прямая, покоилась под серым солдатским одеялом, с которым король не расставался уже десять лет… Он приоткрыл воспаленные глаза, по очереди оглядел приближенных, скупо сказал:
— Реншильд, я слушаю вас.
— Государь… — начал тот и замялся, пощипывая густую, в проседи, бородку.
— Говорите всю правду. Не утаивайте ничего.
Правда была сообщена: русские к утру овладели цепью северных высот, мало-помалу выходят в поле, и он, Реншильд, после совета с генералами, приказал войскам податься на две мили назад.
Ждали гневной вспышки, ее не последовало.
— Прекрасно, фельдмаршал! Вы поступили правильно. Царь Петр нуждается в поощрении, что ж, пойдем ему навстречу. Он, в свою очередь, сделает все, что задумано мной. Да, генеральное сражение, господа, и только оно! — Король провел языком по сухим губам, и тут же Адлерфельд на цыпочках поднес холодное питье. — Благодарю, мой верный Густав… Реншильд, каково настроение солдат?
— Выше всякой похвалы, мой король. Однако…
— Смелее, граф, смелее!
— Они обеспокоены и поминутно справляются о здоровье вашего величества.
— И это вы находите странным? — Карл иронически блеснул глазами. — Спокойствие. Вы начинаете пугаться собственной тени, милый Реншильд! — Король помолчал, снова перекинулся мыслями на русских. — Прекрасно! Идут, чтобы лечь костьми. За господином «обер-провиантмейстером», что ни говорите, последнее слово. Правда, храбрость русского царя нам хорошо известна, как, впрочем, и его способности. Думаю, он вряд ли в чем-то переменился после семисотого года, ознаменованного бегством!
— Но, ваше величество, — с поклоном возразил Гилленкрок, — его участие в штурмах Нарвы и Дерпта, Бауска и Митавы свидетельствует…
— Мелочи, дорогой Аксель. Назовите мне хоть одно полевое сражение, в коем он играл бы заглавную роль?!
Гилленкрок едва удержался, чтобы не сказать: «Лесная». Но это слово было под негласным запретом, да и не хотелось без нужды расстраивать старину Левенгаупта.
Приближенные повеселели. Они вполголоса поздравляли друг друга со скорой победой, обступив королевскую кровать, наперебой желали его величеству быстрейшего выздоровления. Он с полуулыбкой кивал им, небрежно просматривая рисунок подковообразного поля, представленный Гилленкроком и Таббертом.
Преобразился и Мазепа, снова сыпал цветистыми латинскими фразами, которые — он знал — так нравились королю.
— Beati possidentes![19] — донеслось до Гилленкрока, и он потемнел. Чем обладает король сегодня? Армия сократилась на треть, порох на исходе, ядра и бомбы тоже… Не относится ли старая поговорка больше к русским, к их загадочному царю? Вовсе не лишена смысла его недавняя поездка на юг. Пока шведы топтались под Полтавой, он вывел из игры Порту вместе с ее вассалом — крымским ханом. Нет, о счастье говорить не приходится!
— Vini, vidi, vici![20] — частил Мазепа. Граф Пипер переглянулся с Гилленкроком, угрюмо засопел. Этот старик с длинными польскими усами, этот иезуит становится просто невыносим!
К королю склонился Хорд, незадолго перед тем отлучавшийся в приемную.
— Государь, доставлен перебежчик.
— Кто такой?
— Унтер-офицер Семеновского гвардейского полка. Бранденбуржец. Ландскнехт.
— В русских ордах есть гвардия? — пошутил король. — Впрочем, у персов она тоже, как известно, была… О чем он рассказывает?
— Обыватели Москвы, государь, объяты смертельным ужасом. За неимением русских солдат в Кремль введены семьсот саксонцев…
— Кремль будет взят, господа, — отчеканил король. — И его не спасут ни саксонцы, ни татары. Устраним кое-какие досадные мелочи здесь, под Полтавой, и продолжим прогулку. Давайте сюда ландскнехта, Густав. Мне хочется расспросить его самому.
6
Тем же утром двадцать шестого июня подошли рекруты, вызванные к русской полевой армии. Маховые, с ночи засев над переправами, подали весть, и вскоре из-за пологой высотки выплелось длинное облако пыли. Первой — по трое в ряд — шла кавалерия, в просветах между ротами сверкали дула пушек, а потом показалась и серокафтанная пехота.
От головы колонны отделился всадник, размеренной рысью подскакал к Шереметеву, и все признали в нем седоусого полковника Мельницкого.
— Господин генерал-фельдмаршал! — надтреснутым тенорком отрапортовал он. — Четыре полка новоприборных, по вашему повеленью выступив из Курска, пришли без единого хворого аль отсталого!
— Спасибо, друг мой, спасибо! — Шереметев чинно повитался с ним за руку.
Вперед на гнедом жеребце выехал Петр, весело подмигнул.
— Мы-то с тобой, Семен Иваныч, по обычаю поздоровкаемся? И другие старые знакомцы — вот они. Апостол. Тезка твой, фастовский воитель, — кивнул он в сторону Палия. — Федосей Скляев, коему поднадоело корабельное дело. В сухопутные запросился!
Он обнял Мельницкого, расцеловал его троекратно. Тот всхлипнул, припав к государеву плечу.
— А ты помолодел вроде! — сказал Петр.
— Отсиживаться сейчас негоже, господин бомбардир!
— А лет семь тому, по слухам, вовсе умирать собирался?
— Было, государь. Было… Слава богу, пронесло. Да и ты, спасибо, не забыл старика…
Петр внимательно всмотрелся вдоль дороги, запруженной конными и пешими рекрутами.
— Инфантерия, гляжу, идет стройно. А вот обучена ль меткой пальбе?
— Артикул един, тобой начертанный.
— Ну-ну. Многое в нем надо перекромсать, устарел зело, — Петр туго подобрал поводья. — Показывай товар лицом, Семен Иваныч. Покупатели придирчивы: что фельдмаршал, что светлейший.
Заиграла труба, полки замерли посреди поля. Петр ехал мимо, кивая знакомцам-усачам, в свое время посланным из армии на московские и курские учебные дворы. Эва, сладили! Построенье строго по новому воинскому регламенту: капитан перед ротой, поручик справа, фендрик слева, плутонги солдат — на четкую глубину — с примкнутыми штыками. И пулять, и атаковать, и драться в рукопашной могут все, не то что раньше… Вдел багинет в дуло, о стрельбе начисто забудь… Спасибо штыку, вернее тем драгунам, кои под Гродней не промазали. А наипаче шведам за науку поклон поясной!
Петр привстал в стременах, крикнул басовито:
— Здорово, «племянники»!
— Вива-а-а-ат! — прокатилось от плутонга к плутонгу.
— Хвалю, поспели в срок. Обещаю вам бой в первой линии!
— Вива-а-а-а-а-ат!
Мельницкий слегка заерзал в седле.
— Ай чувствуешь неустойку, полковник? — незлобливо поддел его светлейший.
— Да нет, нет. Просто и не мечтал о таком.
— Не рано ли, сударь? — с опаской молвил осторожный Борис Петрович.
— Где и обгореть солдату, как не в пламени. Сами-то с чего начинали, вспомни… — и удивленно-весело: — Ба-а, калмыцкий малахай… Кто таков?
— Гонец от молодого тайши, — объяснил Мельницкий. — Дни через два будет здесь.
— И много при нем?
— Сабель тыщ около семи.
— Расстарался Аюка-хан, верен слову, — обрадованно проговорил светлейший.
— Ну, Семен Иваныч, — велел Петр, — устраивай бивак, рядом с ретраншементом, корми людей. Нам на редуты ехать пора. — И вслед. — А где чадо мое милое? Ведь было при полках, если не ошибаюсь?
— Его высочество? Малость приболел, остался в Курске. Скоро нагонит, — политично заметил Мельницкий.
Меншиков усмехнулся, выгнув бровь:
— Вот и свет-Куракин, командир семеновский, в коликах свалился. Причем, не в первый раз!
У Петра вырвалось гневное:
— Почему он, ты, я — и в хвори на ногах? Седой Келин до последнего бьется на валах полтавских, Семен Палий с коня не слезает, а ему за осьмой десяток… Почему, черт побери?!
Свита безмолвствовала, затаив дыхание. В такие минуты лучше не суйся под цареву руку, зашибет и правого, и виноватого, не разбираясь… Мало-помалу Петр успокоился, перестал дергать плечом.
— Ладно, едем к Алларту.
Вскачь понеслись туда, где оба леса — Будищенский и Яковецкий — близко подходили один к одному, образуя дефиле шириной версты в полторы.
Аникита Репнин показал вперед.
— Как на опаре выросли. Ни дать, ни взять — пробка!
— Ну в делах винных ты собаку съел… — усмехнулся Петр.
Поперек поля, в самом узком его месте, протянулась цепь черно-бурых квадратов. Взметывались последние броски земли, пионеры бегом несли сосновые бревна, ставили палисад. Петр на глаз прикинул ранжир укреплений. Вполне подходящ — триста шагов, расстояние доброго фузейного выстрела.
— Весьма плотненько, — заметил Федосей Скляев. — Что твои батареи в заливе!
— От леса до леса, в том и суть, — с довольным видом откликнулся Петр, едва не сказав: от горы до горы. Что ж, не век ворон ловить, в школярах бегать, пора и всерьез приниматься!
Навстречу медленно шел Алларт, возил платком по двойному загривку, громко, с надсадой чихал. Увидев царя со свитой, выпрямился, поправил съехавший галстук, скрипуче отрапортовал:
— Сир! Зекс редутен… — и тотчас по-русски: — Редуты, счетом шесть, готовы к немедленному действию.
— Вижу, Людвиг. Нет слов, до чего споро. А вот и Айгустов. Ну чем порадуешь, бригадир?
— Усиленные белгородские роты с пушками введены по всей линии! — коротко доложил тот, вскинув руку к треуголке. — Солдаты завтракают гречневой кашей.
— Тоже дело!
Шереметев подслеповато щурился то на восток, то на запад, старчески покряхтывал.
— А не обойдет, свей-то? — спросил он.
— Чащобами да оврагами? — Светлейший иронически присвистнул. — Там капральской палкой не больно размахаешься… Фуллблудсы, чистокровные, может, и не сбегут, ну а про-о-о-очие… веером!
Багроволицего, под хмельком, Рена занимал другой вопрос: будут ли шведы атаковать, узрев понастроенное?
— Почти весь хлебушко, что в округе водился, поприели, — возразил Репнин. — А голод не тетка.
— Еще как, попрут зверем! — Петр задумчиво покусал ноготь, кивнул Меншикову. — Сколько под командой Рена и Боура? Четыре бригады? Ставь за редутами, впритык. Вот тебе и вторая стена, в довес к первой. А сам надзирай «фарватер» из конца в конец, будь готов подкрепить любое стесненное место.
— Пехотинцев бы немного все-таки, — сказал Боур.
Меншиков с легкой укоризной покосился на него: дескать, откуда оторопь, любезный командир? — заносчиво тряхнул головой, осыпав пудру с завитого парика.
— Управимся. Думаю: час-полтора, и кавалерия все дело решит. Понятно, вкупе с гренадерами и пушкарями!
Петр не ответил, пристально глядя перед собой. Кажется, спроворено все как надо, но что-то знай беспокоило, обдавало сердце колким холодком.
— Преграда пористая, замечаете? — слетело с губ. — Тонковато, линейно.
Алларт, опешив, хлопал глазами. Ведь сам государь повелел за одну короткую ночь совершить неимоверное, почти невозможное и, если откровенно, до сих пор не очень-то усвоенное головой.
— Да нет, чудак, никакой твоей вины, — успокоил Петр, уловив замешательство инженера. — Тонковато, говорю, прошьют за милую душу.
Снова умолк, и надолго. Почему-то представился ему воочию Котлин-остров: укрепляли берег, подымали бастион за бастионом, а море надвигалось бурливой лавиной, дробя все на своем пути, и одно выручало всякий раз — бревенчатые, нашпигованные каменьем откосы, далеко вынесенные в залив…
Он шумно потянул уже нагретый солнцем воздух.
— Судя по всему, бог, а точнее мой брат Карлус дарует нам не только утро, но и полдень с вечером. Займем их сполна. Ты вот что, инженер-генерал, протяни-ка еще редута четыре. Не обок с теми, готовыми, а вразрез, повдоль полтавской дороги. Встречь шведу, разумеешь? Да пикеты отправь подалее, чтоб король загодя не раскусил!
За спиной прошелестел тихий говор. Алларт с видимым усилием соображал, что к чему.
— Это… это в корне противоречит законам военной науки, ваше величество! — Он испуганно распахнул белесые глаза. — Редуты в полевом сражении?! Ни у Вобана, ни у Кугорна, ни у Функа, величайших светил фортификации, нет на сей счет ни единого…
— Милый Людвиг! Многое в эфире вьется, неопознанное, но дорогое. Поймай за хвост, приручи!
Меншиков поморщился с досадой. Ну сделали, по приказу мин херца, шесть поперечных от леса до леса — куда ни шло, тем паче, их и военный совет утвердил, — а зачем редуты продольные? И не утерпел, бросил в сердцах:
— Главное слово за палашом, в чистом поле. На кой загородки лишние? Запутаемся, чуть враг наступит, своей собственной коннице ноги переломаем… А всего хужей ротам на большаке. Стиснут, и не пикнешь!
Он повернулся к Шереметеву — не его ль затея, из дедовских, напрочь позабытых?.. Однако тот и сам был явно огорошен приказом Петра. Перехватил взгляд Меншикова, слегка развел руками. Дескать, не нам грешным постигнуть ход его высокомудрой мысли, как всегда нежданной-негаданной, и спорить напрасно, поверь… Но вообще-то фельдмаршал вел себя куда спокойнее, чем полмесяца назад, в канун государева прибытия, — это Меншиков подметил сразу.
Петр молчал сердито, угадывая, какие сомнения одолевают ближних. Ничегошеньки не усекли, черти! Швед крепко по ровному ходит, он как стальная пружина, вековой дракой спрессованная. Взыграет — простыми средствами не остановить. Надобен к той силе, а особливо к ее страшенному первому рывку, особый ключ, удар за ударом в нарастающей череде… Ах, брудер, брудер, сообразительный ты малый, а тут недопер. Говоришь, стиснут? Знаю, придется туго, но ведь и король обломает свои острые клыки. Обойтись одной-единственной линией, как при Нарве, в семисотом? Покорно благодарю. Тогда-то мы и свяжем себя по рукам-ногам, а Карлус пройдет, где ему заблагорассудится.
— Ступай, Людвиг, — сказал он твердо. — Бери кого надо под свою дирекцию. Потом разберемся, кто прав.
После осмотра редутов Петр прилег было, — намотался, встав спозаранку, — но куда там! И лагерь шумел, звенел, рокотал, и наседала жарынь каленая, и в голове знай молоточками выстукивали неотвязные мысли. Думалось о многом враз: о далеком-далеком Парадизе, о грядущей битве, о Катеньке, вновь не порожней, и — странное дело — о себе…
Что ж он такое, к чему стремится? Прославить себя, обессмертить имя свое — только ль и забот? Конечно, и это подмывает, как ни скрывай, ни таись, а вникнешь — есть во сто крат более важное. Да, она — земля-матушка, что распростерлась из края в край на тыщи верст… Подчас казалось; все вокруг — до малой деревеньки, до последнего человечьего вздоха — направлено к исполненью его непререкаемой монаршей воли. Он, помазанник божий, превыше гор, и Россия — у его ног, ершистая, непокорно-послушная. Но вот — в крутеже дел, событий, схваток — блажь как бы стиралась начисто, и снова перед глазами, в помыслах и в сердце была она, Россия, звезда путеводная, ради которой стоило жить и если потребуется — умереть, отдать по капле собственную кровь. Да, одна она, и сам он в шеренге других, пусть первый, но не единственный, подвластный ее немому зову…
«Эка, разобрало. Спать, спать!» — решил Петр, но тут же привстал:
— Макаров, подь на минуту.
Кабинет-секретарь возник неслышной тенью, сел, достав из-за уха перо, склонился над бумагой.
Петр озорно усмехнулся.
— Готов? Давай-ка свадебкой князь-папы займемся. Перво-наперво реестр: кому в чем быть. Жених — в кардинальском, по чину, кесарь — в царь-давыдовском, при желтых звездах. Написал? В платье гамбургском бурмистерском — Меншиков, Апраксин, Брюс. В китайском — Головкин, Петр и Дмитрий Голицын. В венском, с черными гудами — Репнин, Мусин-Пушкин, Савва Рагузинский. Скороходское — Шафиров, Левольд, Григорий Долгорукий (балалайки). Арцибискупское — Салтыков, Стрешнев, Бутурлины (роги гнутые). Турское — Петр Толстой, Бестужев, кто-нито еще (тулумбасы). Рудокопное — барон Лос, Фалк, Ягужинский, Макаров (скрипицы). В пастушьем немецком, при флейтах — посланники и резиденты, кои посговорчивее. В терликах — Михаил Глебов, Лихарев, Львов, Петр да Никита Хитровы — без игр, поскольку от старости не могут ничего в руках несть! Теперь женские особы… Да, пока не забыл. Приглашенье поручить заикам отборным, пункт наиважнейший! — подчеркнул Петр. — Итак, дамы. Екатерина Васильевская — во фрисландском, обе царицы — в польском, царевны, а також княгиня Меншикова и госпожа Брюс — в гишпанском. Сам я — пометь — матросом, у Зотовых стремян. А вот невесту в какое обрядить? — задумался он.
Макаров повздыхал стесненно-грустно: дескать, время ли занимать голову столь мелкими предметами? Отложи их на потом, ничего не изменится… Петр встопорщил усы.
— Дубина по тебе сохнет, герр секретарь! — кинул сердито, но диктовка, видать, поприелась и ему, тем более у входа кто-то ждал, рассыпал шпорами нетерпеливый звон. — Спрячь, бог с тобой, только не плачь… Эй, кто там?
Кланяясь, вошли Борис Петрович и Меншиков, за ними — князь Куракин, перегнутый чуть ли не пополам.
— Что нового, камрады?
— Прости, государь, — отозвался Шереметев. — Не знаю, с чего и начать… Унтер семеновский, бранденбуржец, убег до Карлуса. Час-другой тому…
Петр привстал с походной кровати, глядя на Куракина страшноватым взором, — тот попятился.
— Спасибо, шеф полка, огромадное спасибо. Вот они, колики-то, куда выперли… Говори-рассказывай!
— Дак… сперва в лагере, средь новобранцев отирался, со спросами лез… А потом к аванпостам дальним, по своей воле. Побыл у казаков Палия, вперед выехал, вроде б на рекогносцировку, и… — Куракин пришибленно опустил голову.
Петр — в длинной, до пят рубахе, парусиновом колпаке — вскочил, сунул ноги в стоптанные шлепанцы, заходил туда-сюда, бросил вполоборота:
— Что за сим последует? Какая может быть слабина? Думайте, архистратиги, думайте!
— Разве о калмыках передаст? — предположил светлейший, сдувая с пламенного обшлага одинокий конский волос.
— И слава богу. Только ускорит королевский выход в поле. Что еще? Быстрее, быстрее!
— Редуты, ясное дело, вспомнит.
— Знает лишь о поперечных. Новые работы ему неведомы.
— А о рекрутских полках забыли? — встрепенулся фельдмаршал и тотчас, как всегда, отвел свою догадку: — Да нет, нет. Что шведу в них? Пыль, серая скотинка.
Светлейший согласно покивал, медленно пропустил завиток роскошного парика сквозь холеные, унизанные перстнями пальцы, замер, обеспокоенный.
— Ты сказал — серая? В том и гвоздь!
— Ну? — прекратил ходьбу Петр.
— Меж синих да зеленых строев отличка будет разительная!
— Верно! В тактике ему, лешему, равных нет… Ударит по серому сукну, всенепременно!
Шереметев в испуге поднялся и снова сел.
— Новобранцев-то назад бы отвесть, недолго и до греха… — пробормотал он.
— Отвесть — ума не надо, а вот шведа вокруг пальца обвесть… — Петр подмигнул светлейшему. — Помнишь машкерад нарвский? Твоя была затея!
— Думаешь учинить подобное и теперь? — заулыбался Меншиков.
— С несколько иным поворотом… Борис Петрович, назови мне полки покрепче.
— Лейб-гвардия, государь.
— Она приметлива слишком. А из напольных?
— Бутырский, Лефортов, Новгородский…
— Вот, в самый чок! Я их видел, новгородцев-то, в юрьевском деле. Хороши… Словом, так: под покровом темноты обрядить в сермягу и — обок с гвардией!
Он повеселел, впервые ровно посмотрел на затаившего дыханье семеновского командира.
— Эх, шеф, шеф… Ладно, готовься в путь, поедешь в Рим, оттель в Гаагу… Неспроста сказано — всякому свое!
Куракин растроганно шмыгнул носом.
7
Краснощекий плотный человек развалисто шагал по замкнутому валами квадрату, сипел трубкой, стиснутой в крепких зубах. На шее вместо галстука болталась продымленная узорная косынка, гвардейский кафтан торчал коробом, застегнутый кое-как. Молоденький командир гренадерской роты, будто привязанный, вился вокруг незнакомца, сыпал почтительной скороговоркой:
— Извольте пройти сюда! Сие траверс — короткая насыпь впереди ворот. Замо́к — иного слова не придумать! Артиллеры занимаются уплотненьем барбетов, сиречь орудийных площадок. Всего их будет несколько, ибо неизвестно, с какой стороны последует атака. Для фузейной стрельбы через бруствер, осмелюсь обратить ваше внимание, устроен банкет!
— Ну а вся штуковина, значит…
— Редут! — подхватил поручик. — Временный сторожевой укреп!
— Ага, сторожевой… Теперь его, стало быть, к батальному действу приладили? — усмехнулся незнакомец и с силой потопал, словно проверил квадрат на прочность. — Не качнет? Шторм сбирается презнатный, на все девять баллов. Чую потрохами!
— Сам вал — две сажени, ров — полторы, итого — три с половиной! — частил молодой офицер. — Можете представить себе свейскую озабоченность при виде хоть одного редута, а их — десять, считая недостроенные, кои призваны анфилировать большак!
Выплясывая посреди барбета, пушкари с интересом прислушивались к разговору.
— Чего ж он стелется? Перед кем? — недоуменно спросил Макарка, останавливая круглые глаза на артиллерном капитане. Филатыч помалкивал, затаив улыбку под сивыми усами.
— Гранодир передавал: дескать, бас, — ввернул Пашка.
— Никак певчий?
— Корабельный мастер, балда осиновая! — не утерпел Иван Филатыч. — И какой! На что иноземцы в тех делах насобачились, а рядом с Федосеем Скляевым — щенки!
— Поди, высокого роду-племени?
— Ага, батюшка тремя дворы владел.
— Теперьча, небось, нос от прежних друзей отвернет. Эвон где летает!
Но мастер сам подошел к Ивану Филатычу, сгреб в охапку, легко оторвал от земли.
— Ах ты, старый громобой! Ищу, ищу, а он под боком, и ни звука… Ниеншанц не позабыл? А Ключ-город? — Он оглянулся: командир усиленной белгородской роты стоял как на параде, с треуголкой у локтя. — Спасибо, дружок. Внес полную ясность! — И артиллерному капитану: — Офицерство-то новое, доморощенное, а? Не в пример кое-кому… На соседнем укрепе, недавно, встречает майор фон Фок, дубина дубиной, по-нашенски ни бельмеса. Я с ним по-голландски — хлопает ушьми, по-аглицки — та же картина. Мы, дурачье русское, тумкаем и так, и сяк, а он будто полено проглотил. Нихт ферштеен, и баста! — Скляев посмотрел вокруг. — Хожу и диву даюсь, ей-пра. Экое отгрохано!
— По чертежам господина бомбардира, собственноручным!
— Он умеет! — подтвердил Федосей. — Иной раз, понимаешь, и меня припирает к стене!
— Какими судьбами сюда?
— На коленях упросил Петра Алексеича захватить с собой. Этак и война промчит, говорю, без дымка порохового!
— Ноне испробуешь, поверь слову.
— Ну-ну… — Федосей оперся о палуб, скосил глаза на солнце. — Матушки-светы, адмиральский час! Ничего крепенького не найдется? У-у, ром… богато живете, краснокафтанные!
«Бас» одним махом опрокинул полсулеи и даже не поморщился. Артиллеры заулыбались: ай да глотка!
Чей-то вскрик оборвал беседу. Толпой высыпали на вал, — к редутам всей шириной поля подходила в колоннах кавалерия, строилась невдалеке. По расцветке знамен, по гербам, — то крест с лавровой ветвью, то сабля под короной, то двуглавый орел, то архангел, поражающий змия, — узнавали вологодцев, астраханцев, москвичей, архангелогородцев… Только вот питерцев отправили неведомо куда. Как Савоська ни высматривал памятного белого знамени с разлапистыми якорями, — его не было.
— Поди, в резерве, — предположил Пашка. — Ингерманландцев и киевцев, глянь, тоже нету.
С левого фланга конницы наплывал приветственный рев, — ехал кто-то из высокого начальства.
— Государь со светлейшим, — безошибочно угадал Филатыч. — А ну, расчеты, в ружье!
Точно такую же команду подал юный белгородский командир. Звякнул штык о штык, вполголоса выбранился капрал, грозя кому-то кулаком, и все утихло.
На узкое пространство меж редутами и кавалерией вырвался длинный генеральский поезд, в очах зарябило от золотого шитья.
— Здорово, архангелогородцы! Здорово, гранодиры и пушкари! — долетел звучный государев басок.
— Вива-а-а-а-а-а-ат! — раскатилось оглушительное.
Петр уткнулся в исписанную вкривь и вкось бумажку, с досадой скомкал ее, затолкал в карман.
— Воины, товарищи мои! Вот и наступил час, который решит судьбу России… Ни на миг не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, — но за государство, Петру врученное, за род свой, за отечество, за православную нашу веру. Не должна вас также смущать слава неприятеля, якобы неодолимого, коей ложь вы сами, победами над ним, неоднократно доказали. А о Петре ведайте, что жизнь ему не дорога, только б жила Россия во славе и благоденствии!
— Вива-а-а-а-а-а-ат!
— Подтверждаю указ, данный полгода тому, пред левенгауптовой баталией. Если кто с места сойдет — почтется за нечестивого, а кто хребет покажет — уравняется с врагом!
Далеко окрест разносились Петровы слова, и каждое тугим ядром било в сердце. На что пушкари — народ бывалый, огнем пропеченный, в сорока водах купанный, — и те застыли в сдержанно-суровом восторге.
У Савоськи Титова, спокойного с виду, пресекалось дыхание. «Только б жила Россия!» — сказано-то как. Будь рядом Ганька — не преминул бы вставить поганое, вроде: аль сгоряча ляпнул, кат всесветный, аль со страху, аль тонкая сатанинская игра… Севастьян тряхнул головой. Нет, изнутри вырвалось, выношенное годами, болевое, первозданно-человечье, — ни прибавить, ни убрать.
Радость вспыхнула и угасла. «Кланяйся своим на Можае!» — помнится, велел бомбардир. А кому — своим? Лапотным, подъяремным, безысходной тоской придавленным? И он словно посмотрел на себя их строгими глазами. Смирился, мать-твою-черт, или нос под хвост? Не то, совсем не то. Постиг многое, прежде укрытое за семью замками, принял как свое — верней будет…
— Равняйсь! — подал команду Филатыч.
— Тихо, капитан, тихо.
На укрепление взошел генерал Брюс, приотстав от государевой свиты, зорким взглядом окинул пробаненные пушки, пирамиды ядер, вместе с Иваном Филатычем заторопился к недостроенной линии, что легла вдоль полтавской дороги.
Павел Еремеев сокрушенно вздохнул.
— А ведь не поспеют пионеры-то. Уйма дел!
От реки, заслоненной густыми гривами зелени, потянуло вязкой сыростью, кое-где в лесных водороинах забелел туман. Понемногу смеркалось.
Иван Филатыч вернулся на редут в темноте, извлек походную суму, помедлив, сказал Титову:
— Ну, сержант молодой, командуй тут один. Мне с Павлом Еремеевым и бомбардирами — вперед, Брюс повелел.
— Там же… голое место! — вырвалось у Титова.
— Указ есть указ. — Капитан обнял Севастьяна и Макара, потупился. — Надеюсь, не подведете старого — «потешного», не вгоните в краску… Будьте здравы!
Можаец неотрывно глядел ему вслед. Все походы вместе, с подмосковных полей начиная, сколько испытано, переговорено… Вот появись вдруг батя родной, а отсель позови преображенец, ей-ей, не знал бы, к кому первому кинуться… Он смахнул непрошеную слезу. Никогда еще не было так тоскливо: даже в астраханскую кромешную ночь, даже летом семьсот пятого, когда проходили Можайск, и до дому оставались считанные версты!
Он пересилил тревогу, в который раз нынче обошел орудия. Пушкари — в сапогах, наглухо застегнутом кафтанье, при портупеях, — разлеглись у колес, храпели взапуски.
Что-то перелетело через вал, заставило вздрогнуть. Савоська приподнялся над бруствером, свесил голову вниз — на краю рва темнела маленькая фигурка, подавала нетерпеливые знаки. «Эй, есть кто живой?» — донесся негромкий девичий голос.
Титов оторопел.
— Дуняшка, ты? Это… ты?
— Подал бы лесенку, чем приставать со спросами!
Он быстро спустился в ров, сказал сердито:
— Ну и всполошная. Тут пульки запоют вот-вот, бой грянет… — и помягчал самую малость. — Ладно, будь гостьей, входи.
— А я не одна. Со мной, ха-ха, мешок.
Веселая! А что ей, под крылом седача-майора? Будто за каменной стеной. Да и тот не в проигрыше: экая благодать посетила в преклонные лета… У Савоськи неудержимо задергало бровь.
Она юрко взобралась наверх, одернула подол, присев, с улыбкой пригляделась к Титову.
— В сержанты вышел — правда ай нет? А галун доселе в кармане? Давай, примечу.
— Потом, после… Что в мешке-то?
— Хлебом разжилась, тутошние молодицы напекли.
— Стоило ноги трудить…
— Беда с вами, солдатами. Точно рехнулись, ей-богу. — Дуняшка вздохнула, подперлась рукой. — Вот и государь за день маковой росинки в рот не взял… Мыслимое ли дело!
Невдалеке поднял вскосмаченную голову Макар.
— Стрекоток будто знакомый, — прохрипел спросонья. — Погодь, погодь… И впрямь ты, ведьмочка милая. С чем до нас?
— Угадай!
Макар чутко повел носом, обрадованно подскочил, выдернул широкий, в обхват каравай.
— Ай да вологодочка, ай да гвоздь.
— Тесаком, бестолочь, не ломай.
— Слушаюсь, господин провиантмейстер! — шутейно изогнулся Макарка. — Прикажете разнесть?
— Не торопись, — удержал его Титов. — Нам довольно и двух, остальные передай гранодирам.
— Надо ли? Как-никак сто двадцать пастей. Умнут, не поймут!
— Я тебе что велел?
— Есть… караваи съесть! — вытянулся рязанец.
Пушкари и гренадеры вскидывались ошалело, пластовали хлеб, жевали взапуски, запивая водой. Дуняшка медлила, не уходила, знай смотрела сквозь мрак огромными глазами.
— И ты б закусил… Шкелет-шкелетом! — Она провела горячей ладонью по Савоськиной щеке, он отклонился. — Тебе… не страшно?
— А-а, наплевать, — глухо сказал он. — Ты дуй-ка в ретраншемент, не то майор осерчает… Иди, ради Христа, не мотай душу!
Она вдруг припала к нему, затряслась в горьком плаче.
— Обижает, что ль?
— На переправе… позавчера…
— Ну? — недобрым голосом справился он.
— Застрелен пулей… А ведь за отца… второй год, как батяня помер…
Лишь несколько слов и было, но за ними такая глубь, такая прозрачная светлина, что Севастьян оцепенел… Чего-чего не нагородил в мыслях, копя по крупице злость, а другие добавили, и вот все повернулось неожиданной стороной.
8
— Мин херц, маршируют. Всей как есть армией! — сказал Меншиков, входя в шатер.
— Ну-ну, который час?
— Половина четвертого.
— Спозаранку начинается двадцать седьмое июня семьсот девятого года! — с нервным смешком бросил Петр, натягивая во тьме полуботфорты. — Хоть одеться-то успею?
Орлов принес темно-зеленый мундир, — по его бортам, кроме штаб-офицерского нагрудного знака, не было никаких украшений. Александр Данилович, разряженный как павлин, незаметно подавил вздох. «Ни вензеля тебе, ни орденской ленты, и сукнецо средственное!» Поверх кафтана легла портупея толстой черной кожи, сбочь утвердилась шпага с держаком, обвитым гладкой проволокой. Потом наступил черед шляпе, — и на ней только простенькая серебряная нить. Красно-голубой, о двух аршин, полковничий шарф, поданный Орловым, отлетел в сторону.
— Чай, не на парад… Ну с богом!
Когда Петр с генералами поднялся на вал ретраншемента, укрепы от леса до леса и вдоль дороги перекипали взблесками выстрелов, особенно острыми в рассветной мгле. Швед надвинулся по всей горловине, барабанный треск возвестил атаку. Рейтары, кирасиры, драгуны, подкрепленные фузилерными ротами, бешено рванулись вперед, надеясь одним броском опрокинуть конницу и на ее плечах въехать в главный лагерь. Белозерский, Архангелогородский, Владимирский, Вятский и Московский полки, расставленные в проходах меж редутами, завязали встречный бой.
Атака захлебнулась. Пушкари с гренадерами Айгустова резанули прицельным огнем вправо и влево, позволили Рену собраться с силами, заслонить «пасы». Но враг готовил новый удар.
Светлейший не находил себе места. Прошелся туда-сюда, поскрипывая сапогами, присел на лафет орудия, залюбовался было алмазным перстнем, презентованным докой Шафировым, но тут же вскочил сам не свой.
— Мин херц, дозволь по команде отбыть. Невмоготу, понимаешь!
— Чур, недолго. И в драку ни-ни.
— Есть! — обрадованно гаркнул Александр Данилович, скатываясь вниз.
Петр оглянулся вокруг: а где Палий? Нешто и он, старец глубокий, к редутам попер?
…Чем дальше Меншиков отъезжал в поле, тем гуще становились толпы раненых драгун: их вели под руки и несли к лазаретным палаткам, раскинутым поодаль. «Минул час, толку ни на грош… Почему?! — кипел досадой светлейший. — Бьем растопыренной пятерней, лишь поэтому…»
Рен и Боур усмотрели его приезд, тотчас подъехали, кратко поведали о своих заботах. Накаты шли один ва другим, — последний был отражен с неимоверным усилием, — в бой мало-помалу оказались втянутыми Нижегородский и Сибирский полки.
— То и скверно, что мало-помалу! — отрезал светлейший. — А надо… чуете? — Он помотал крепко стиснутым кулаком. — Кто в запасе у вас? Невцы? Развертывайте их побыстрее, обок с именным шквадроном, — сам поведу!
Гарнизоны укреплений взяли под обстрел южное предполье. Измотанные в сече владимирцы и архангелогородцы расступились перед резервами, потекли в обход, чтобы стать во второй линии.
Только Меншиков потянул шпагу из ножен, со стороны ретраншемента примчался Черкасов.
— Ваша светлость, государь…
— Кличет к себе? Передай: князь рекогносцирует местность, вот-вот будет… А о прочем ни гу-гу! — Он оглянулся на шквадронцев, на синие невские ряды, крикнул: — За мно-о-ой!
Опомнился далеко впереди, спешенный фузейной пулей. Вокруг — пересверк стали, разноязыкая брань, испуганное конское ржанье… Ага, верх-то наш! — пронеслось у светлейшего. Мимо, пригнув головы, тянулась вереница пленных, командир шквадронцев Кобылий горделиво держал в руке шведский штандарт.
— Трофей, ваша светлость! — отрапортовал он. — Первый за все утро!
— Кому трофей, а кому… — Князь посмотрел на бившегося в корчах арабского скакуна, голос его дрогнул. — Был как человек все равно!
Ему подвели чью-то лошадь, и вовремя: заваривалась новая каша. В лоб наседали кирасиры, усиленные сапежинскими ротами, сбоку валила густая колонна пехоты, жарила из фузей. Русские попятились…
У редутов Меншикова ждал Орлов, со строгим петровским словом: беречь силы, не зарываться, а припрет швед окончательно — отходить к северным высотам.
Меншиков побагровел.
— Скажешь Петру Алексеевичу: неприятель несет крупные потери, а у нас урон весьма терпимый. И еще добавь: если бы шведские фузилеры не помогали коннице, она б давно была искрошена к черту… Про черта не поминай. Да и опасно отступать, мол: оба фрунта в сорока саженях, чуть скомандуешь «направо кругом» — враг повиснет на хребте… Все запомнил? Скачи! Нет, постой… Скажешь: князь-де просит сикурсовать ему несколько полков пехотных… Теперь жми!
Ответ был передан тотчас.
— А где он сам? С винта сорвался? Своевольничает! — Петр гневно дернул усами, впился в окуляр. Сеча не утихала. Ровные квадраты кавалерии — под белой, желтой, алой, сиреневой, лазоревой кипенью знамен — вторгались в «пасы» то с юга, то с севера, сшибались, чтобы некоторое время спустя растрепанной толпой откатиться назад. Солнце, пока еще не видимое из лагеря, кидало вокруг неестественно багровый свет, и в его лучах, особицей от всего, суматошно плясали клинки…
«Средина-то не прогнулась ничуть. Вот и рассуждай о ретираде!» — отметил Петр. Он перевел трубу левее. Продольные укрепы, озаряемые бесчисленными вспышками, выглядели одной огненной чертой. Свистела картечь, усекая штурмовые роты, полукольцом вставали разрывы гранат, — крайние правые колонны шведских войск все круче отклонялись к монастырскому лесу.
— Мин херц, ради бога!.. — прозвучал вдруг рядом ломкий Алексашкин голос.
— О чем ты, упрямая твоя башка?
— Да о пехоте…
— Тьфу, заладила кума! Ты лучше вон туда глянь, повдоль большака. Что скажешь?
Меншиков нехотя повиновался, и тут же вытянул шею.
— Эва, эва! Полосует будто кинжалом… Поистине, волнорез. Брикватер!
— А-а, уловил-таки? Останься мы при одной поперечной, хлебнули б горького с соленым. Швед прыг-скок, и в ретраншементе!
— Чего ж на поле тогда не объяснил? — с обидой молвил светлейший.
— Не дурак, поймет и так! — Петр озабоченно сдвинул темные брови. — Осаживал я тебя, камрад, и правильно делал, а теперь прошу — займись той колонной самолично… Там, кажется, Росс и Шлиппенбах, волки матерые, а посему пристегивай к дивизии батальонов пять пехоты, что за лагерь выведена.
У Александра Даниловича мигом пропала вся досада.
Семь конных полков светлейшего — Ингерманландский и Санкт-Петербургский впереди — выстроились на поляне, окаймленной пестрым осинником. Драгуны — с ночи в резерве, нетерпеливо перебирали поводья, в сотый раз хватались за палаши, пробуя — не заедает ли, огорченно цокали языком.
— Перед нами-то, братцы, шаром покати. Кого атакировать собираемся? Неприятель там, у редутов. И нам бы туда…
— Ай не видел, какой кус откромсан от королевской буханки? — проворчал прапорщик Шильников. — Теперь надо прожевать.
— Отчего ж промедленье? — полюбопытствовал каптенармус Свечин, отпросившийся у майора в первую линию.
— Ждем пехоту, вот-вот подойдет.
Вдоль фронта проехал светлейший, сопутствуемый полковыми, остановился невдалеке от питерцев, и к нему подвели несколько солдат в изодранном гренадерском платье.
— С продольных укрепов? Отошли сюда? Где швед? — посыпались быстрые вопросы.
— Пред оврагом, ваша светлость. Сила там у него крепкая!
— Что делает?
— Мельтешит вроде бы, а сюда ни-ни. То ли нашей стрельбы убоялся, то ли еще чего. Мы б повоевали… да в сумах пусто. И бонбардиры, считай, ни с чем.
Князь вприщур оглядел полковых.
— Твои питерцы готовы? — спросил у Генскина. — В укрытии — мерной рысью, а там сабли наголо и марш-марш. Бить справа налево, к теснинам припирая… С богом!
Тихо пропели трубы, кавалерия тронулась через перелесок, вслед ускоренным шагом поспевали пехотные батальоны… Прапор Шильников едучи во главе строя, повернулся к Митрию Онуфриеву.
— Ну, побратим, драться насмерть. Без никаких!
Митрий кивнул скупо. Насмерть! Но во взгляде, брошенном коротко, было многое иное. И крутизна: побратим, не отрицаю, а после, может, снова лютый ворог! — и усмешка над собой: ты-то как в начальные вылез, бурлак монастырский? — и внезапная тоска: навовсе идем, кто живой останется — один бог знает…
Зелень раздалась по сторонам, впереди засинели конные шведские линии, обочь от них перестраивались пешие фуллблудсы.
Была команда или нет — Митрий упустил, задумавшись. Роты драгун вздели клинки, с криком рванулись через лесной прогал. Навстречу торопливый фузейный треск, посвист пуль, — кто-то охнул за спиной, кто-то стремглав свалился под копыта, — но русская конница не отвернула, во весь опор врезалась меж неприятельскими войсками.
Стрельба замирала — сошлись грудь в грудь, некогда скусывать патрон, загонять его в дуло, — бой распался на множество яростных схваток.
Свалив наземь белокурого сержанта, Митрий огляделся. В стороне маленький Свечин юлой вертелся вокруг шведа в кирасе, — тот пыхтел, отбивая шпагой искрометные секущие удары. «А славно рубится рейтарский сын!» — возникло у Митрия и отлетело — сразу двое кирасир оказались перед ним. Видать, усмотрели гибель своего сержанта, решили поквитаться…
Митрий выхватил из ольстреди пистолет, подняв лошадь на дыбы, прицелился в того, кто напирал с особенной злостью, — осечка… Хлопнул ответный выстрел, ногайская кобыла начала заваливаться, и тут же словно раскаленной иглой прошило правое Митриево плечо.
Он как в полусне высвободился, перекинул палаш в левую руку, прислонясь к стволу дерева, с трудом отводил уколы длинных шпаг. «Все, хана… Прощай, мать Волга!»
— Держи-и-и-ись! — донесся чей-то далекий крик. Молнией сверкнула отточенная сталь, шведы пропали из глаз, и Онуфриев надломленно сел под сосной, ловя губами ускользающий воздух. Понемногу забытье рассеялось… Один кирасир прихрамывая отбегал к своим, стеснившимся у оврага, второй лежал в нескольких шагах, быстро-быстро подрывал пятками землю, а над ним лукаво ухмылялся рейтарский сын, вытирая клинок пучком травы.
— Ты… секанул? — выговорил Митрий.
— Не опереди я, они б тя освежевали запросто!
— С-спасибо. — Онуфриев выпрямился, налегая на палаш, поскрипел зубами.
— Дай, рану-то перетяну, — подскочил Свечин.
— Успеется. Тем помоги лучше…
Мимо волоклись раненые: кому острие угодило с перетягом наискось лица, у кого напрочь оторвана пясть, и рудая кровь била струей, кто шел, зажимая бок, пронзенный картечиной…
— Ха, помоги… Тут и до завтра не управиться! — присвистнул каптенармус. Он оглянулся, спросил: — А где?.. — и онемел.
Четверо солдат на сложенных крест-на-крест фузеях принесли Шильникова с раскроенным черепом: суровая улыбка точно застыла у сомкнутого рта.
— Готов прапор… — сдавленно прохрипел старослужащий. — Вместе призывались, в девяносто шестом году…
Драгуны посдергивали треуголки, тесно обступили убитого, еще не веря, что такой литой парень может лечь и не встать. Горло Митрия свело резкой судорогой. «Прости, побратим… И что думал скверно, и что не уберег. Прости!»
Запела труба, созывая раскиданные по лесу плутонги. Чуть собрались и построились — появился светлейший, вокруг него, будто впаянные в седла, гарцевали именные шквадронцы, держа приспущенные вражеские знамена.
— Вива-а-а-ат! — рявкнули ряды.
Навстречу князю вышагивал, как заведенный, швед при генеральском шарфе, следом вытягивалась длинная колонна кирасир.
— Шлиппенбах! Шлиппенбах! — прокатилось от роты к роте. Швед опустился на колено, вынул шпагу и, поцеловав, подал ее Меншикову.
— После, и не мне, — отмахнулся князь. Он взбодрил коня, провожаемый криками «ура», полетел вдоль конных шеренг. Над мертвыми, снесенными в одно место, сдернул треуголку.
— Царство им небесное. Какие воины… какие люди были! — Он круто повернулся к Ренцелю, командиру пехотного полка. — Росс далеко не ушел… Твои саксонцы не очень выдохлись? Ну-ну. Бери в довес ингерманландцев и питерцев, преследуй его неотступно!
9
С юго-запада, в полутора верстах от укрепленной линии, наблюдал за кавалерийским боем Карл Двенадцатый. Он полулежал в качалке, скрестив руки на груди, подчеркнуто спокойный, одетый в серое, — шпага и взведенные пистолеты сбоку, — забинтованная левая нога резко выделялась на полотнище.
Король безмолвствовал. Приказ был отдан ранее, когда войско десятью колоннами подступило к горловине и его величеству донесли о новых редутах.
— Узнаю тяжеловесный почерк славян, — разомкнулся сухие губы. — Сейчас они прочтут мою скоропись. Охватить с флангов, рассечь в центре, уничтожить!
Эта короткая фраза полностью воплотила все, что он думал о гигантском кочевом племени и его трусливом предводителе. Глупцам одна, предназначенная историей дорога — в полуязыческий ад или рай, откуда никто из них пока не возвращался, но зато бессмертны в веках имена героев, рыцарей посвященного мира!
Было еще несколько скупых слов, перед выходом в поле: просьба к господам свиты ограничиться самым легким завтраком, поскольку обед предстоит в золотисто-голубом царском шатре…
Теперь король ждал. Подъезжали адъютанты Крууза и Штакельберга, Спарре и Гамильтона, рапортовали главнокомандующему о марше гвардии в обход слева, о доблести кирасирских, рейтарских и фузилерных войск, о контратаках петровской конницы, отбиваемых с неизменным успехом, — король сидел, отвернув голову. Его интересовал конечный итог, и только он.
В шестом часу пополуночи Карл неожиданно заговорил, ни к кому не обращаясь:
— Что происходит справа? Где Росс, где Шлиппенбах? Почему нет никаких вестей?
Реншильд склонился над королевской качалкой.
— Ваше величество, из-за сильного огня с придорожных редутов посланные вынуждены делать большой круг…
— Поторопитесь, граф, иначе будут нарушены все мои планы. Отрядите кого угодно: польских гусар, гетманских компанейцев, у них резвые лошади. Напомните Спарре: он обеспечивает локтевую связь. — Карл откинулся на подушки, ненадолго смежил веки, обведенные темной синевой. И добавил вполголоса: — Хотел бы я знать, что сейчас делает господин Левенгаупт?
Тот с непроницаемым видом прошел мимо расступившихся Реншильда, Гермелина и Адлерфельда, застыл в полупоклоне.
— Вам не наскучило бездействие? — спросил король так, словно рижский губернатор только и делал с осени, что уклонялся от монарших поручений. — Возьмите свои старые регименты, генерал, срежьте этот нахальный русский «палец». Он мне мешает.
— Есть!
Реншильд скептически пощипал бородку. Далеко не прежним выглядел бравый вояка Левенгаупт! Удачи, какие у него были, — в прошлом, в туманном прошлом. Полоса невезенья, черный рок? Сомнительно. Утратил остроту мысли, когда-то весьма оригинальной, раскис, отяжелел, замкнулся в себе. О пропойском позоре не говорит, но молчанье порой выразительнее громкой брани. Да, несомненно, винит всех и вся, в первую очередь главнокомандующего… Смешно, видит бог, очень смешно! А еще нелепее слухи о соперничестве, приписываемом его, Реншильда, инициативе… Ладно, посмотрим, как Адам использует свой последний шанс, и на том поставим точку. Посмотрим!
Успех последовал почти немедленно. Вскоре Левенгаупт донес: войска штурмом овладели двумя выдвинутыми вперед редутами; в числе трофеев — четыре орудия.
Гилленкрок торжествующе переглядывался с Пипером: их общий друг показал-таки львиный оскал, утер нос и Гамильтону, и Спарре, которые битых три часа толклись перед русской придорожной «стрелой», обескровив не одну фузилерную и кирасирскую роту. Браво, старина!
Ответ короля подействовал как ушат холодной воды:
— Напомните генералу от инфантерии: за ним еще тридцать мортир и вэрктугов, потопленных в Соже!
Стало тихо, неудобство почувствовали даже те, кто недолюбливал колюче-прямого Левенгаупта. Король тем временем перекинулся на другое:
— Что с Россом и Шлиппенбахом? Где негодяи-гусары? Будет ли предел неразберихе, господа?
Гилленкрок пристально смотрел в сторону Яковецкого леса, улавливая там какое-то движение. В диске подзорной трубы мелькнуло высвеченное солнцем знамя, — определенно голубое! — под ним густой пересверк стальных шишаков и кирас. Чьих? Сомнений нет — шведских, ибо петровские драгуны одеты в суконное платье… Сдержанность чуть ли не впервые изменила генерал-квартирмейстеру.
— Государь, правые колонны устремились на север!
— Наконец-то! Мой милый Шлиппенбах, вероятно, и сам понял, что может оказаться в дураках! — Карл помедлил. — Хотите знать, Аксель, дальнейшее развитие событий? Удар справа заставит русских отвести конницу от редутов — раз!
— Но пока…
— Произойдет именно так, или я ни черта не смыслю в военном деле… Русские будут прижаты к Ворскле — два. Они выкинут белый флаг — три!
Свита зааплодировала.
10
Меншиков ловко спешился, подал знак, и его усачи, подбегая вереницей, принялись кидать к царским ногам вражеские штандарты. «Ровнехонько десять!» Петр увидел радостную, от уха до уха, улыбку светлейшего.
— Что ж, с викторией тебя?
— С небольшенькой. Сию минуту приведут кое-кого… — Александр Данилович загадочно посмотрел на Шереметева. — Давний твой знакомый, фельдмаршал!
Тот быстро подался вперед, щеки вспыхнули сизым румянцем.
— Неужто Левенгаупт?..
— Нет, пока Шлиппенбах, и с ним тыщи полторы кирас. Кои пардон запросили.
— А остальные?
— Кто полег, в знатном числе, кто к Россу отскочил. А сей ирой в королевских шанцах укрылся! — Меншиков поиграл бровью. — Не уйдет и он. Ренцелю с Генскиным велено атакировать немедля… — Князь вспомнил о чем-то, хохотнул. — Возвращаюсь в лагерь: что такое? Сбоку еще каре ихнее, спиной к нам. Выясняю: корпус резервный… Я его тэрсь — он и лапки кверху!
На осунувшееся лицо Петра опустилась тень.
— А здесь дела… как сажа бела. Два укрепа отдали, не уступить бы всю линию, — прогудел он затрудненно и смолк: наискось горловины мчал Ушаков.
— Господин бомбардир… — адъютант замялся. — Пулей в бок ранен генерал-поручик Рен. Отнесен в беспамятстве… Команду принял Родион Христианович Боур!
Вокруг приглушенно ахнули.
— Тяжко там? — спросил Петр.
— Спасу нет. С кирасирами и рейтарами — куда ни шло. Фузилер одолевает…
Ближние в тревоге обступили Петра.
— Эва солнце-то поднялось — к семи, — а сеча не унимается. Потеряем лучшие бригады… Чего доброго. И пехота досель в ретраншементе, окромя нескольких полков. Напрет король всеми силами — угодим в западню!
— Их еще собери, силы-то. Раскидались веером… Но с конницей у редутов надо решать, вы правы. — Петр взглянул на гвардионцев. — Кто-нибудь лети к Боуру, пусть отходит к северным высотам, да чтоб они ему во фланг были, а не в хвост. Утеснится под них — беда!
— Есть!
Румянцев пришпорил коня, взяв с места в карьер, бесследно пропал в дымной кутерьме. «Оторвется ли Боур, кинется ли король вдогонку? — мелькнуло у Петра. — Кинется всенепременно. На том всю войну едет, черт прыткий!» Он посопел, оглядываясь. Шесть полков пехоты, по три с каждой стороны, укрыты за рогатками, вне укреплений. Если б швед, проткнув где-то редутную цепь, вознамерился атаковать главный лагерь, — те самые полки могли бы тотчас ответить ему… Западня? Спиной к реке стоим? А как иначе прыткого на штурм подвигнешь, особенно теперь, с утратой им двух его колонн?
Александр Румянцев, передав приказ, мчался обратно.
— Первая бригада пошла… Генерал Боур со второй и третьей. Четвертая в арьергарде! — отрапортовал он.
— А те? Те что делают?
— Наседают по всей горловине… — Румянцев поперхнулся. — Гвардия Карлуса движется в обтек, через Будищенскую дебрь!
— Ну ей до нас идти и идти. А без нее не та сила у шведа…
— Ясно-понятно, — согласился светлейший. — Только бы Родион Христианович не сплоховал…
Пыль, взбитая множеством копыт, перемешанная с пороховым дымом, катилась гигантскими волнами. Лишь по знаменам, которые изредка мелькали тут и там, да по обрывкам команд: «Равняй линию! Ступай быстрее!» — можно было угадать, где находится сейчас авангард русской кавалерии, а где — ее основные силы.
Плотная завеса поредела малость и снова начала густеть, взвиваясь высокими бурыми всплесками. Надвинулись иные шумы: беспорядочный треск фузей, звон палашей, сабель и шпаг, вскрики и стоны. Из круговерти выскакивали лошади без седоков, дико всхрапывая, уносились прочь.
— Видать, свей на хвосте висит! — взволнованно переговаривались на валах ретраншемента. — Вцепился мертвой хваткой!
— Передайте Боуру: пусть не мешкает! — велел Ментиков. — Остановить врага атакой, оторваться в единый миг!
И вот, наконец, долгожданное:
— Арьергард Боура минует укрепленный лагерь!
— И те следом идут, — сквозь зубы кинул Брюс.
— Ага, вслепую.
У Брюса, чье олимпийское спокойствие вошло в поговорку, вырвалось бранное слово. Петр удивленно посмотрел на него.
— Ты что? Ай напекло?
Тот сердитым жестом обвел выстроенные вдоль вала пехоту и артиллерию.
— Семьдесят пушек наготове с утра. Жаль трудов… коту под хвост!
— Ну-ну, поостынь. Главное действо впереди, — сказал Петр, чувствуя, как волнение сотрясает и его душу: конница у горы, свей — вот он, что ж дальше-то? По всем прикидкам явствовало — на немедленный штурм король не осмелится, больно крепко досталось ему, но чем черт не шутит… Не попасть бы впросак!
От реки набежал ветер, пыль с гарью отнесло в сторону, и перед юго-западным фасом ретраншемента — в каких-то ста саженях — возникло правое крыло шведского войска, разгоряченное погоней, перепутавшее конный и пеший строй. Впереди кто-то рослый, со шпагой в руке, раскатывался повелительным басом.
— Товсь! — Брюс выждал мгновение, отрубил: — Батареями и плутонгами… пали!
Громовито бабахнули медножерлые — едва ли не половина вновь созданного пушечного полка; зачастили мортирцы государевой бомбардирской роты, рассыпался бой мелкого ружья. Шведы, в упор обожженные картечью, ослепленные разрывами гранат, опешили, сгрудились, подпираемые задними рядами. И еще не умолкло эхо в перелесках, как ударил очередной залп, длиннее первого. Сотни тел в блекло-синем и голубом испятнали подступы к валу… Недавние преследователи, исторгнув дикий вопль, врассыпную покатились на тот край поля. Какое там атаковать недобитую русскую кавалерию, унести бы своя ноги, и подальше, куда не достает огонь петровского ретраншемента, который вдруг выплыл крутыми откосами в двухстах шагах… Скорее прочь, скорее в спасительный Будищенский лес, где темнеет квадратами королевская гвардия…
Вдогон, с вала, тоже несся рев — удивленно-радостный, торжествующий. Солдаты улюлюкали с присвистом, подкидывали вверх треуголки, тузили друг друга кулаками. Ай да мы, расейские, ай да врезали кой-кому — навек закается переть в нашенские пределы!
— Вот это фейерверк! — звучно рокотал голос Петра. — Два раза только и видывал такое: под Нарвой да при Лесной… Спасибо, Яков… Спасибо, чертушко!
Петр смахнул веселую слезу, навострился вслед бегущим.
— Кто это был, посередь бучи, осанистый?
— Воевода рижский, Левенгаупт… — У Шереметева быстро-быстро задергалось левое веко.
— А об чем надрывался, если не секрет?
— «Усилие, одно усилие!» — перевел всезнайка Алларт.
Петр глянул на солнце, вставшее над купами дальних деревьев, посерьезнел.
— Что ж, Борис Петрович, выводи кор-де-баталии, как диспозицией определено. Самое, понимаешь, время! Да вели рекрутам прибрать всполье. Мертвых покуда в ров и ветками прикрыть, раненых — в гошпиталь.
Шереметев перекрестился.
Нестерпимо, невесть отчего, саднило темя. Севастьян Титов притронулся — всклокоченные волосы до загривка в засохшей крови… Поискал глазами шляпу. Она валялась у ног, в блин растоптанная сапожищами, и по ней рваный росчерк. Поди, зацепило осколком бомбы, посланной шведами с дальнего взгорья. Но когда, когда?
Он оглядел черные, в подтеках, лица пушкарей, усмехнулся. Вот тебе и когда… Считай, в любую минуту из тех, что пролетели пестрой, немыслимо перекрученной чередой.
Горловину меж лесами сковала тишина. Враскид лежали вокруг редутов тела в серо-голубом, синем и темно-зеленом, и не верилось, что совсем недавно они бешено мчались друг на друга, резали, кололи, рубили… Многое переменилось и здесь, в квадрате, замкнутом бурой насыпью. На передней площадке скособочилось искореженное взрывом орудие, одно из двух, поодаль застыли убитые гренадеры и артиллеристы: крайний, с пушком на смуглых щеках, приник ухом к земле, будто прислушивался к чему-то… В северном углу слабо пристанывали раненые, и среди них поручик, изувеченный тесаком во время третьего приступа, — команду над ротой белгородцев принял корабельный «бас» Федосей Скляев.
Обок с Севастьяном, на куче ядер, сидел непривычно тихий Макар, встряхивал копной продымленных волос, вздыхал. И без конца, как бы удивляясь, повторял:
— А ведь устояли. Устояли, мать-твою-черт.
— Большой ноне день, — обронил Федосей Скляев, окутанный табачным дымом. — Для каждого.
— И для свея, что ль? — поддел рязанец.
— И для него, если угодно. В смысле: ах, зачем ты меня, матерь, на свет родила!
— Эка! — Макар зареготал весело, но, проследив Савоськин взгляд, прикованный к головным укрепам, враз погрустнел. — Господи, боже мой. Вот горе-то… Дозволь сбегать, а, сержант? Я по-быстрому.
— Некого там искать, — сдавленным голосом кинул Титов. — Гарь, да пепел, да…
— Сержант, разреши!
— К орудию! — велел Севастьян, наливаясь каленым огнем.
— Ты чего, с цепи сорвался?
— Не я — они! Мало им дали, опять идут…
На предполье, час тому назад занимаемое драгунами Рена и Боура, наезжали от западного леса крупные партии кавалеристов, одетых в синее, над ними плясал хвостатый бунчук, увенчанный серебряным копьем.
— Ей-ей, перевертыши-мазепинцы… — определил Скляев, глядя из-под руки. Он косолапо зашагал вдоль бруствера, созывая солдат, вернулся к пушке. — Командуй, Севастьян.
Тот напряженно следил за мазепинской конницей. По всему, одним-двумя выстрелами не обойтись, едут густо, уверенные, что приберут редуты голыми руками…
— Тащи заряды, какие в погребе, — приказал он Макару.
— А чем посля воевать? Пропадем ни за грош…
— Ну сперва пес — Мазепа сдохнет, с господами новоявленными… Тащи!
— Умри, а отбей, — поддержал сержанта Скляев. — А то и зелье сохранишь, и без головы останешься… — Он слегка потеснил заряжающего, ловко посовал прибойником в стволе, ухватил мешок с гремучей картечью. — Когда-то и я запузыривал… — дым стоял!
— То ж на воде…
— Море иль суша — принсип сходный… Как, сержант, не рассолодел меж строительных дел?
— Хоть сейчас в канониры… — Севастьян оторвался от прицела, встал, взмахнул рукой. — Пали!
Картечь с визгом окатила передний загон, подобравшийся чуть ли не вплотную. «Осели… Заряжай!» Одиночный выстрел как бы всколыхнул всю редутную цепь, — грохот орудий тяжело потряс поле.
— Белгородцы-ы! — крикнул Федосей.
Те не промедлили: фитилями, стиснутыми в зубах, подпаливали гранаты, отставив ногу, с силой швыряли поверх вала. Дым столбом, перекатный треск, отчаянная ругань… Когда сутолочь развеялась — мазепинцы были далеко, нахлестывая коней, неслись к логовине, где сквозь марево проступали королевские порядки.
— Называется: укусили пробой! Только в той ли стороне дом-то? Свои супротив своих… — Макар задумчиво пошмыгал носом.
— Ты прав: лупанули, а радости никакой, — заметил Севастьян.
Из перелеска — восточнее дороги — вытягивалась русская кавалерия, примыкая к пехоте, что под стук барабанов строилась перед лагерем. Близ редутов появился Меншиков, звучно спросил:
— Эй, на третьем… Кто командир?
— Вроде бы я, ваша светлость, и вот еще Севастьян Титов.
— Федосей, черт! А я все думаю: кто пуляет, аж небу жарко… Ну, молодцы! — Он весело подмигнул. — Кобылин, распорядись: по чарке вина каждому — и немедля!
11
Попав под убийственный огонь русской артиллерии, шведы остановились только у Будищенского леса. Без сил падали кто где, выпустив из рук оружие, замирали в тупом оцепенении… Невдалеке виднелась качалка, устроенная на дрогах, капралы срывали голос, пробуя расшевелить солдат, но все это — близость короля, суровые окрики, даже удары тростью — как бы проходило мимо них… О скорой атаке не могло быть и речи.
Король безмолвствовал, зато Реншильд, обычно покладистый, дал волю своему гневу, обрушиваясь то на Штакельберга, то на Гамильтона, то на Крууза.
— Вы потеряли в утреннем бою треть фуллблудсов, а успех равен почти нулю. Редуты живут, кроме двух, которые приведены в молчание не вами… Вот, полюбуйтесь! — Он указал направо, где панически отступала мазепинская конница.
Фельдмаршал круто повернулся к Спарре.
— Вам надлежало действовать заодно с колоннами Росса и Шлиппенбаха… Где они? Почему вы не пробились на помощь?
— Если кто-то решил отсидеться в окопах, это вовсе не значит, что я должен следовать за ним! — взорвался Спарре.
— Генерал, вы забываетесь…
— А, к черту!
С аванпостов подъехал обеспокоенный Левенгаупт.
— Русские производят странные повороты. Регименты, марширующие последними, вдруг оттянулись назад. С какой целью? Готовят ударный кулак?
Реншильд побагровел.
— Не сомневаюсь в вашей лихости… — процедил он сквозь зубы. — Но… вас подводит глазомер. Как могло случиться, что вы, опытный генерал, ошиблись в расчете расстояния и послали войска прямо под русские орудия?
— Хотел бы я видеть в этой преисподней вас… — проворчал тот.
— Что-о-о? О месте главнокомандующего судить не вам!
— Довольно, господа, — нарушил вдруг свое молчание король. — Оставьте взаимные упреки, сейчас не до них, займитесь каждый своим делом… — В голосе его зазвенел металл. — Очередь за генеральным сражением. Да, скоро все решится, и если я сегодня еще терплю разговоры о русских, завтра будет иначе. Прошу запомнить! — Он кивнул Адлерфельду. — Густав, пусть запрягают.
— Но, ваше величество, — взмолился лейб-медик Нейман, — вам требуется отдых, вы провели ночь без сна…
— Как и вся шведская армия, добавьте.
Подошел Мазепа, его студенистое, избура-желтое лицо сияло.
— Государь, приятные новости. В лагерь прибыли татарские делегаты в сопровождении турецкого эскорта. С ними возвратился тайный секретарь Клинковстрем, посланный к оттоманам. Он доехал только до Бендер…
— Где Клинковстрем? — отрывисто бросил Карл.
— Перед вами, государь.
— Короче: каков ответ бендерского сераскир-паши?
— Ждет указаний из Константинополя, — с поклоном ответил тайный секретарь.
— И долго намерен ждать? — резким голосом справился король. — Рано или поздно Порта вынуждена будет выступить, но… не окажется ли слишком поздно? Густав, пригласите ханских людей.
Делегация приблизилась. Ее глава, молодой бек, то и дело хватаясь за кинжал, залопотал гортанно-быстро, и тайный секретарь с запинкой перевел:
— Несмотря на то, что гяурские министры предлагали богатые дары, крымский хан, — да хранит его аллах! — отказался от подношений и готов рискнуть на все под рукой блистательного героя Севера!
— При наличии нового фирмана[21] падишаха, не так ли? — тихо заметил граф Пипер, и татарин, обескураженно потупясь, вдруг завел о царе Петре: тот, замыслив морской поход на Стамбул, привел в подкрепление своему азовскому флоту восемьдесят кораблей, сто двадцать галер, пятьсот малых бастиментов…
Карл отмахнулся.
— Какой морской поход? С чем? Силы нового флота преувеличены в десять раз. Да будет известно: царь отплыл в Азов на легкой бригантине, с несколькими горе-фрегатами, которые затонули тотчас по прибытии в устье Дона. То, что кроме них — старое гнилье, предназначенное к слому за негодностью… Ах, не верят? Пусть пошире откроют глаза! — Карл помедлил. — Как бы то ни было, ханские наездники понадобятся мне для преследования русских. Пипер, дайте им золота, и побольше. Даром эти господа служить не станут… — Он приподнялся, посмотрел на логовину, вдоль которой густели шведские линии. — Ну вот, мои викинги рвутся в драку. Хочу к ним!
Иссиня-бледный, с лихорадочным взором, сжимая в одной руке шпагу, в другой — пистолет, он ехал мимо войск, бросал отрывисто-звонкое:
— Рыцари Остроготии! Мы никогда не интересовались численностью врага. Был бы враг, прочее — вздор! Чтобы увенчать наши знамена бессмертной славой, нам предстоит немногое: окончательно разгромить русских, которые постоянно бегали от нас, надеясь на резвые ноги. Теперь они в капкане; их лагерь наполнен провиантом и ждет победителей. А завтра, — завтра! — прямой путь в Москву, в самое сердце России. Скот, земли, женщины — все будет ваше!
— Хуррр-рра-а-а! — гремели в ответ шеренги, испестренные кровавыми повязками. — Да здравствует король!
Около кальмарцев и упландцев Карл задержался.
— Как мне донесли, на флангах русской армии построено конное мужичье принца Сашки… Топоров и кос вы там не заметили? Странно, очень странно!
Прокатился гулкий смех. Карл иронически поджал губы, — единственное, что он мог себе позволить, — слегка щелкнул пальцами, и к нему подвели семеновского унтер-офицера. Бранденбуржец, рослый парень с угреватым лицом, испуганно вздрагивал, вжимал голову в плечи.
— Граф, дайте ему зрительную трубу. Прежде всего, где русская гвардия?
— В самом центре, ваше королевское…
— Превосходно. Еще меня интересует, где необстрелянные регименты новобранцев? Почти рядом с гвардией? — Карл вопросительно поглядел на фельдмаршала. — Реншильд, что вы думаете по этому поводу?
— Вероятно, царь Петр не рассчитывает на стойкость новобранцев…
— Надо сделать так, чтобы помощь им запоздала или не явилась вовсе. Сковать гвардию боем, одновременно ударить по рекрутам. Направьте против них самые испытанные войска.
— Кальмарцев и упландцев, ваше величество?
— Да. Воспользоваться роковой ошибкой царя Петра, — не первой, но, надеюсь, последней, — пройти на штыках, отрезать левое крыло русских. У меня все.
— Жребий брошен! — присказал по латыни Мазепа.
Король умолк, застигнутый внезапным виденьем. Перед ним снова дыбился полуразрушенный, охваченный пламенем палисад, вдоль него плескались штурмовые колонны, а сверху набегали, набегали, набегали толпы оборванных людей с пиками и рогатинами… О чем-то спросил главнокомандующий, король не ответил, мыслями по-прежнему там, на полтавских валах… Толпы росли, захлестывали все вокруг, нечеловеческий рев больно долбил в уши… Вопрос был повторен.
— Что вы сказали? — встрепенулся Карл.
— Государь, войска ждут вашего милостивого приказа!
Король медленно повел рукой в поле.
— Приказ один — вперед!
12
У Петра, в золотисто-голубом шатре, ненадолго собрались Шереметев, Меншиков, Брюс, дивизионные генералы.
— Кор-де-баталия строится, господин бомбардир, — доложил Шереметев. — Первые баталионы — впереди, как начертано, и в затылок — вторые.
— Иду! — Петр опрокинул чарку анисовой, потеребил нос. — Ох, и дерет, стерва милая…
Ему подвели персидского жеребца под зеленым бархатным седлом, и когда он уселся — длинные ноги его оказались в нескольких вершках от земли. Алларт едва скрыл улыбку: по фигуре его царского величества требовался першерон.
Войска тремя потоками выступали из лагеря, веером расходились по полю. У ворот ретраншемента в полном облачении стояли церковные причты, окропляя солдат святой водой. Слитно грохотали барабаны.
Справа, у горы, сдвигалась конница Боура — потрепанные в утреннем бою архангелогородцы, невцы, азовцы, белозерцы, вятичи, нижегородцы, сибирцы, владимирцы, москвичи, — к ним примыкали шестой и седьмой гренадерские полки, именной шереметевский шквадрон.
Центр, устроенный в две линии, составляли полки Преображенский и Семеновский лейб-гвардейские, третий, четвертый и пятый гренадерские, пехотные — Астраханский, Шлиссельбургский, Новгородский, Нарвский, Бутырский и Московский, отданные под начало Голицына, Репнина и Алларта.
Вдоль редутов подтягивались герои схватки в монастырском лесу — вологодцы, ярославцы, киевцы, ингерманландцы, питерцы… Их — вместе с гренадерией левого крыла — поведет светлейший.
Петр, волнуясь, объезжал шеренги. Вот они, любимые усачи, с коими затевал когда-то игры младенческие… Долгая дорога пройдена ими, в девять огененно-грозных лет. Когда-то и деру дали из-под Ругодива, то бишь Нарвы. Удивительно ли? Старое, на редкость практикованное войско одержало свою победу над сосунками… «Но ты попробуй теперь, теперь попробуй!» — вырвалось непроизвольное, и генералитет слегка вытаращил очи.
— Люди накормлены, господин фельдмаршал? — спросил Петр.
— В котлы пошла баранина молодая, спасибо калмыкам.
— Как с артиллерией?
— Занимает место в интервалах, — отозвался Брюс. — Поедет обок.
— Вот-вот, нечего ей в хвосте плестись.
Привстав на стременах, светлейший всматривался в далекие порядки неприятельской армии.
— А ведь оправились-таки. Вижу гвардию посредине. Слева, судя по знаменной расцветке, полки Остроготский, Упландский, Кальмарский… Язык сломаешь, выговаривая!
Людвиг Алларт продолжал:
— Справа — Йенчепингский, Вестманладский, Зидерманландский… Пехотное ядро — двенадцать полковых знамен.
— А кто на крыльях? — спросил Петр.
— С юга — рейтары Дикера, Таубе, Шрейтерфельда, Адельсфана, лейб-регимент и, кажется, драбанты. Да, они… Заключается крыло сапежинцами Понятовского. С севера — драгунские и кирасирские регименты Мардефельда, Гульденштерна, Веннерштедта, Крууза, Гельма. Замыкает конница Мазепы.
— Сколько их всего на глаз?
— Тысяч тридцать шесть, а то и сорок, ваше величество.
— Ч-черт! — выбранился светлейший. — Кого ж мы били-колотили пять часов подряд?
— Прикидкам верь, да ощупью проверь, — молвил Борис Петрович, с беспокойством оглядываясь на ретраншемент. — Потеснить бы гренадер, а то лефортовцам встать негде.
— Не торопись, — предостерег Петр, водя трубой по закрайкам Будищенского леса. — Ты заметил — наша линия дольше раза в полтора?
— Этак-то спокойнее.
— А ну швед перетрусит?
Борис Петрович кисловато подвигал губами. Шутить изволит государь… Вроде бы не к месту: виктория-то на концах не только русских, но и шведских штыков, а они покудова остры… Кто знает, каково будет похмелье?
— Перетрусит, и слава богу, — обронил он.
Петр гневно сверкнул глазами.
— Что ты со мной делаешь, изверг? Я сего часа десять лет жду!
К фельдмаршалу неожиданно присоединился умница Репнин, командир второй пехотной дивизии.
— Одначе… — сказал он пискляво. — Надежнее иметь баталию с превосходным числом, нежели с равным.
— Головчин вспомнил, едрена-мать? Осторожничаешь? — гаркнул Петр Алексеевич, и генерал отступил в сторону, оскорбленно запыхтел. — Прости, вырвалось незнамо как… — Царь с досадой покусал губу. — Какие полки еще не выведены?
— Лефортов, Бильсов, Ренцелев, — он только что Росса на аркане приволок.
— Наш пострел кругом поспел, — заулыбался Петр. — И все ж передай: остаются в резерве… А кто это к Боуру потянулся?
— Драгуны Григорья Волконского.
— Придержать!
— Ой, умаляется фрунт, ой, беда… — покачал головой Борис Петрович. — Всю как есть линию нарушаем… Устав-то что гласит?
— Не держись устава, яко слепой стены, — отчеканил Петр. — Лишь бы в тыл не дуло, и шведа выманить на приволье.
Шереметев отъехал прочь, отдавая приказы. Вернулся потрясенный.
— Лефортовцы-то… разобижены страсть!
— Ну? — Петр вслушался на мгновенье: из конца в конец вражеской армии пели трубы, наддавала барабанная дробь. — Изготовились… Как думаешь, поспеем до резервов?
Вот и третья линия. Угрюмые, застыли Ренцель, Бильс, Головин, Волконский со своими полковыми командирами, крепились, отводили глаза. Правда, кавалерийские начальники тут же успокоились: им был поручен пост между конницей Боура и войском гетмана Скоропадского, нацеленным по врагу с северо-запада.
— Учти, князь Григорий. Помогать любой атакованной стороне.
Теперь ждал разговор с резервной пехотой. Крайний лефортовец, знакомый чуть ли не с пеленок, хрипло выкрикнул:
— Чем же мы провинились, надёжа?
— Боя хоти-и-им! — стоусто загудели шеренги.
Петр, взволнованный, помедлил перед солдатами.
— Дети сердца моего, товарищи… Вы — надёжа моя светлая, только вы! Знайте: дрогнет передний строй, вам исправлять, боле некому. А милость и награда со всеми наравне.
— Премного благодарны! В поле бы, все ж таки… Уррр-рра-а-а-а! — крики вразнобой.
Взвеселив жеребца, Петр поравнялся с новобранцами, затемно переодетыми в платье Новгородского полка.
— А вы чего пригорюнились? Думаете: наобещал и забыл? Ан нет: артиллерию в просветах видите? Пойдете при ней, то есть при ее колесах, ну и подранками займетесь, — Он подмигнул. — Авось, пульку-другую укусите. Чур, не глотать. Никакой шомпол назад не выбьет.
Рекруты отозвались веселым смехом.
Кружным путем Петр вернулся к лейб-гвардии, и как раз впору: швед сыграл марш.
— Ну, Борис Петрович, изволь командовать кор-де-баталией. Я — со своим полком и — везде.
Фельдмаршал вскинулся испуганно.
— Государь, об одном прошу — отдались от тех мест, где опасно. Твое дело — повелевать, а наше…
— Вот-вот, а ваше — делать свое дело. Кончим уговоры, главный командир, — отрезал Петр. — Я солдат, как и все, а солдату в строю быть положено!
— Мин херц… — умоляюще прогудел светлейший.
— И ты туда же… — Царь усмехнулся. — Ладно, допустим на минуту: вы — в огне, я — с горы, вназирку. Гоже ль будет, в солдатских да офицерских очах?
— Гляньте, в логовине-то… — громко сказал Меншиков. — Тронулся свей. Тронулся!
— Вперед ступай! — велел Шереметев, и дивизионные генералы разнесли команду: ступай, ступай, ступай… Оглушительно взрокотали барабаны, запели гобои и флейты; русские гулкой поступью пошли навстречу врагу.
Петр стиснул зубы. Давно готовился к этому часу, торопил, сдерживал, натаскивал, не щадя скул и ребер… Кажется, учел все, возможное и невозможное, да разве предугадаешь, как оно повернется, каким концом? Утренний бой — лишь зачин смертельного действа…
Армии сближались. Оставалось тридцать саженей — грань, обозначенная генерал-фельдцейхмейстером Брюсом, — когда из интервалов русской пехоты рявкнула полковая артиллерия. Пронзительно засвистела картечь, запрыгали раскаленные ядра, кромсая геометрическую стройность шведских колонн, прошибая в них длинные просеки. Гром повис над полем.
Ободряемые выстрелами своих немногих орудий, поставленных у леса, шведы все-таки преодолели опасное пространство, подступили вплотную, и фузейный огонь тысячами встречных взблесков разлился на версты вправо и влево. Пыль сгустилась невпроворот, взмыло громкое разноголосье — передние шеренги той и другой стороны схлестнулись в штыковой схватке…
Истекала десятая минута, напор королевских войск не ослабевал. В чем-то прав был генерал Беллинг, напомнив на последнем совете о сохранивших силу полевых Карлусовых региментах… Русские отвечали ударом на удар. Падали убитые, задние заступали их место, принимая врага на штык, действуя прикладом. Чуть прогнулись было гренадеры, издали приметные по черным каскетам, но с фланга их незамедлительно подкрепили семеновцы (еще до того, как подоспел Петр), оттеснили ретивых зидерманландцев… Средь клубов дыма появился озабоченный Алларт, отсалютовал шпагой.
— Государь! Судя по всему, наиглавная атака намечается именно здесь!
— Будь готов, не проворонь. Как твои слобожане северские?
— Мал опыт, не скрою, однако в смелости превзошли все…
— Ну-ну, передай благодарность!
Петр шевельнул потными лопатками. Теперь припекало, и крепко: уплыл туман из прибрежных низин, улетучился ознобец, пробиравший спозаранку. День обещал быть жарким, и не верилось, что каких-то трое суток назад завихривал северный ветер, а с неба шпарили потоки студеной воды!
Летая с края на край войска, Петр нет-нет да и приостанавливался возле новгородцев, переодетых в сермяжные рекрутские кафтаны… Куда все-таки нацелено шведское острие? Против аллартовых гренадер? Ой, вряд ли. Там скорее похоже на отвод глаз, на хитроумную игру: серо-голубые наседают, но более или менее равной силой… Надо не знать Карлуса, чтобы всерьез уповать на то, что сей герой не использует очевидной выгоды, коя сама просится в руки… Только бы не дрогнули, черти милые, только б не сорваться раньше времени самому!
Он подъехал к преображенцам, окутанным черной гарью, перекинулся несколькими словами с дивизионным командиром.
— Что нового?
Михайла Голицын указал вперед.
— Король свеев, собственной персоной. В качалке… Проворен, змей, хоть и подбит на одно копыто!
— Готовит что-то заковыристое, как по-твоему?
— Вероятно. Во всяком случае, здесь ему не пройти, Петр Алексеич. «Потешные» отбили все атаки и теперь перекинулись на огонек. — Михайла усмехнулся. — Хотели было напролом, я отозвал чуть ли не силой. Парни бойкие, им бы только… — и не договорил, быстро повернулся в седле.
К ним галопом летел Александр Румянцев.
— Господин бомбардир, с новгородцами беда…
— Ну?!
— Швед… свалился уступами, на штыках идет скрозь!
У Петра екнуло сердце: вот оно, острие, сбылась окаянная догадка! Он пришпорил жеребца, подскакал к третьему преображенскому батальону, загодя посаженному на коней.
— Дирекция влево. За мной!
— Государь, я поведу! — крикнул вслед Михайла Голицын. — Меня убьют — наплевать, а ты… а без тебя…
На ветер крикнул!
Дела принимали крутой оборот. Четыре батальона шведской пехоты враз обрушились на головной новгородский, вломились меж рядами, разваливая их надвое, устремились дальше, ко второй линии. Солдатский строй, рассеченный ударным клином, яростно огрызаясь, таял как воск. «Сеегер!» — гремело торжествующе. В пробитую брешь вливались новые и новые волны сине-голубых, за ними — почти впритык — плыли штандарты королевской гвардии… Еще немного, и левое крыло русских будет отсечено от центра, и повторится то, что произошло рано поутру с колоннами Шлиппенбаха и Росса в монастырской дубраве.
— Куда-а-а-а?
Страшный Петров крик остановил бегущих, обратил их лицом на запад, и тут же в открытый неприятельский фланг врезались конные преображенцы, замолотили палашами, прорываясь навстречу ингерманландцам, которых привел Меншиков. К острию вражеского клина скорым шагом подходил второй новгородский батальон, обок с ним — облепленные рекрутами — выкатывались пушки. Первая и вторая шеренги новгородцев опустились на колено, дали залп, их стоя поддержали третья и четвертая, следом порскнула в упор картечь.
— На штык!
Упландцы и кальмарцы, атакованные с трех сторон, заметались, затоптались на месте, открыли беспорядочный ответный огонь, и тоже в упор. Что-то коротко щелкнуло по вздернутой треуголке Петра, с силой ударило в грудь. «Цел? — встало шальное. — Кажется, да. Спасибо кресту нательному!»
Петр вгляделся вперед. Линии шведов и русских сплелись в один гигантский клубок, пороховая гарь занавесила полнеба. Не понять, не разобрать — чей верх, кто в конце концов одолевает?
Из круговерти боя вынырнул Меншиков, без парика, на простенькой драгунской кобылке.
— «Железные» хребет показали! — выпалил он. — По всей вмятине!
Петр с шумом перевел дыхание.
— Давно пора, второй час без останову бьемся…
— Но бьемся-то, мин херц, почти одной первой линией, десятью — двенадцатью тыщами солдат… Ай да механизмус!
— Люди, Алексашка… Не люди — чистое золото! — Петр свел брови. — Двигай-ка оба конных крыла в обход. Время! А ты, Брюс, поддай жару ихней гвардии. Не унимается, погляжу!
13
— Ваше величество, атака…
— Спокойствие, Реншильд. Не давать русским ни минуты отдыха, бить в одну точку. Оставьте при мне полуэскадрон драбантов, прочих разверните за упландцами и кальмарцами. Когда ввести их в дело — решите сами.
Обрадованный фельдмаршал подозвал командира королевской охраны, отдав приказ, поспешил к месту прорыва.
Просвистело ядро, запрыгало на выбоинах. Адлерфельд заботливо поправил тент над головой короля, поднес ему прохладительное питье.
— Благодарю, Густав. Что ваши записи? Не вполне подходящая обстановка, не так ли? Терпение. Скоро все будет иначе… — Король скупо улыбнулся. — Недалеко то время, когда мир узнает о славных историках Швеции, которые ни в чем не уступят знаменитым древнеримским авторам. Я имею в виду пастора Нордберга и вас, Адлерфельд.
Камергер поклонился и неожиданно — вопреки всем правилам этикета — подскочил, низко присел, как бы отыскивая что-то в траве. Выше плеча, перевитого аксельбантом, где секунду назад круглилось молодое румяное лицо, надуваясь, вспухал багровый пузырь… Кровь тугой струей окатила королевские подушки.
— Густав!..
Примчался растерянный Спарре, круто осадил коня.
— Ваше величество, кавалерия русских обходит фланги!
— Ерунда. Мои верные кирасиры и рейтары приготовили им достойную… — Голос короля потонул в грохоте падающих ядер. Сразу два угодили в лошадей, и взмыло дикое ржанье, третье, пробив тент, расщепило правую дрогу качалки. Свита шарахнулась в стороны. Карл ничком лежал под обломками; на раненой ступне, забинтованной в белое, ширилось кровавое пятно.
— Густав, сюда… — в беспамятстве позвал он.
— Адлерфельд убит, ваше величество, — тихо доложил граф Понятовский, опускаясь на колени.
— Ах, да… да… — вспомнил король и, превозмогая боль, отчеканил: — Вызвать гвардейский батальон. Я сам поведу его на русских!
Спарре замялся. Гвардия, вынужденная растянуть строй, чтобы как-то заполнить пустоту в центре, сражалась вся до одного человека.
— Что с вами? Я не узнаю вас, генерал-губернатор Москвы… — Карл с усилием приподнялся. — Коня и шпагу!
Граф Понятовский бегом привел свою лошадь, но лейб-медик в ужасе замахал руками: повелитель снова был без сознания.
— Викинги, спасайте короля! — вырвалось с отчаяньем у Спарре. Густо выпевали пули, посланные из русских шеренг, чины штаба, сгрудившиеся над качалкой, беспомощно оглядывались. Наконец подоспели драбанты, уложили Карла на древки знамен и, стараясь шагать в ногу, понесли к обозам…
Посреди поля ненадолго съехались Реншильд, Левенгаупт и Гилленкрок.
— Граф, необходим быстрый маневр. Иначе… — Генерал-квартирмейстер не договорил, но было ясно и так. Драгунские крылья русских, сковав боем рейтарскую и кирасирскую кавалерию, своими крайними полками выносились все дальше в охват. Слева, западнее гор, синели казачьи загоны, судя по всему, авангард гетмана Скоропадского, который подтягивался из-за Будищ, там и сям в кустах мелькали остроконечные калмыцкие шапки.
— Граф! — повторил Гилленкрок.
Главнокомандующий словно окаменел, глядя вполоборота на пустую королевскую качалку, искромсанную ядрами.
Вмешался Левенгаупт:
— Аксель, берите всех, кто окажется под рукой, атакуйте Меншикова. Основная угроза — справа, учтите. Если русским удастся перехватить лесные дороги, все пропало. Заслоните обозы, подумайте о безопасности короля.
— Неужели… отступать?
— Отход неизбежен, и от вас во многом зависит, превратится ли он в новые Канны, или только… Да хранит вас бог!
— Барон, вернитесь! — пронзительно крикнул Реншильд. — Есть приказ, отданный монархом, и я не позволю, — слышите? — не позволю менять в нем ни одной буквы… Ступайте в линию, оба… оба!
— Вы… не главнокомандующий, а болван! — выпалил ему в лицо взбешенный Левенгаупт. — Аксель, действуйте. Под мою ответственность!
К горлу Реншильда подступило удушье. Он рванул тугой ворот, позвал адъютанта, чтобы распорядиться об аресте наглеца-генерала, и не успел что-либо предпринять. Рев сгустился, штыковая свалка прихлынула вплотную, закипела вокруг… На глазах умирала гвардия, сдавленная русскими, шаг за шагом пятились остроготцы, далекарлийцы, зидерманландцы… О чем надрывается Спарре, несостоявшийся московский губернатор? Наша пехота погибла? Да, все летит в преисподнюю, он прав… Что-то звонким юношеским тенорком прокричал принц Вюртембергский, двоюродный брат короля. Ах, да: вперед, в атаку… Но с кем, с кем? Все рушилось. В гуще боя на мгновенье возник нахмуренно-злой Левенгаупт: созывая солдат лейб-регимента, откатившихся от редутов, он указывал шпагой в лес. Реншильд бледно усмехнулся. «Герою» бесславной Лесной, надутому индюку, в подобных делах опыта не занимать!
— Ваше превосходительство… О, господи!
Главнокомандующий медленно повернул голову. Приседая на длинных ногах, к нему несся перебежчик-семеновец.
— Лошадь! Прикажите дать мне лошадь…
Последовал короткий удар носком ботфорта, и ландскнехт, вереща и обливаясь кровью, отлетел прочь.
Реншильд с удивлением увидел на свой ладони часы: стрелки показывали около одиннадцати. Проклятое утро, забытый богом день — лучше б его не было вовсе!
…Начиналось бегство врассыпную. Русские драгуны, казаки, калмыки с разных сторон врубались в полуокруженное королевское войско, и шведы, потеряв строй, обезумев, искали спасенье в лесной чаще, в балках и оврагах; отдельные группы прорывались вдоль опушки на юг, надеясь укрыться за брустверами осадных траншей. Побросав ружья, понуро стояли пленные. Кто сопротивлялся — падал под палашами и кривыми саблями.
Солнце пристально глядело с высоты.
14
Далеко прочь откатились ружейные залпы, ушла вперед кавалерия, вслед ей сдвинулась к лесу пехота передних русских линий, — поле битвы опустело и приутихло на какие-то мгновенья. Но вот простор его захлестнули говорливые, радостные людские волны. С видом добро поработавших косарей шли артиллеристы и гренадеры, им навстречу валили новобранцы, солдаты резерва, легко раненные…
Севастьян Титов, приотстав от товарищей, свернул было к ретраншементу, где по слухам располагался армейский лазарет, но пройти не удалось — путь преградили толпы пленных, собираемые под присмотр лефортовцев.
— Эге-гей, артиллер! — позвал чей-то голос. — Шагай сюда, не то сомнут. Экая ж прорва!
Невдалеке, средь раненых драгун, стоял кое-как перебинтованный, в кафтане внакидку Митрий Онуфриев.
— Здорово, — приветствовал его Севастьян. — Где тебя сподобило?
— Еще в утреннем деле, когда генерала Шлиппенбаха разделывали под орех.
— На ногах еле держишься, прилег бы.
— А, пустое, — отмахнулся Митрий. — День-то какой, а? Ты видывал что-нибудь подобное? Я — нет! — Он повел глазами вокруг. — А где твои неразлучные?
— Макар здесь где-то, а вот Павел с Иваном Филатычем… — Голос можайца дрогнул. — Не знаю, живы ли.
В стороне лефортовцы обступили широкого в кости шведа и с помощью капрала, поднаторевшего в знании расхожих свейских слов, затеяли разговор.
— Спроси, кто такой? Герр или простота?
Капрал с запинкой перевел, выслушал угрюмый ответ.
— Говорит — мужичьего роду-племени. А замком и землей владеет фру Крейц, генеральша.
— Ну а сам-то вольный-свободный?
Швед вскинул на русских длинные белесые ресницы, пробормотал что-то невеселое.
— Свободный, — перевел капрал. — Только за провинности владелица имеет право наказывать шпицрутенами.
— Хороша воля! — присвистнул кто-то из лефортовцев и похлопал пленного по плечу. — Больше лупцевать не будет, успокойся. Руки коротки у генеральши твоей. А вот мы вполне в гости можем наведаться. Через море!
Севастьян Титов, вслушиваясь в разговор, в сердцах сплюнул под ноги.
— Добренькие мы, ох, добренькие! — проговорил он, крепко сжимая рукоять палаша.
— Остынь, парень.
— Скольких они наших солдат извели?! Страсть… Ну ладно, то бой. А сколько младенцев за Днепром на штык поддели?.. Сам видел!
Митрий покачал головой.
— Что ж, и нам — по их стопам? Опамятуйся!
Сбоку вывернулся каптенармус Свечин, косенькие глазки его горели азартом.
— Со свеями балакаете? Ничего интереснее не придумали? — спросил он. — А я шпагу в серебре поднял. Где? Поле огромадное! За такую любой наш генерал червонец отвалит… — Он выдвинул клинок из ножен, подышал на него. — Только, понимаешь, надпись никак не разберу.
Мимо, распекая офицерство третьей линии за вопиющую разболтанность шеренг, ехал поручик Александр Румянцев.
— Ваше благородие, не угодно ли взглянуть? — окликнул его Митрий.
— А-а, старые знакомцы. В чем затрудненье? — справился адъютант. Он зашевелил губами, вникая в надпись, выгравированную по клинку. — Читается примерно так: «Натиск викинга все ко бла́гу приводит».
Солдаты переглянулись.
— Не осади мы их — было бы горя людского! — зло сказал Севастьян Титов.
— Да-а-а, натворили б мерзостей на Святой Руси! — подтвердил Свечин, и на его плутоватом лице появилось небывалое прежде выражение глубокой задумчивости.
— Только ли у нас? — добавил Митрий. — О поляках и саксонцах, поверженных шведом, забыли? А о датчанах? Пол-Европы вздохнет свободно, во как!
— Светло мыслишь, драгун! — Румянцев посмотрел туда, где с генералитетом — выше других на голову — стоял царь Петр. — Вы этот клинок отдайте-ка мне, главным командирам показать надо.
— Братцы!
Сквозь толпу пленных проталкивается растрепанный, не в себе Макар.
— Братцы, милые, нашелся капитан!
— Где?
— Да в осиннике… Павел с бомбардирами принес недавно!
…Артиллерийский капитан, раненный в грудь навылет, умирал.
— Филатыч, а Филатыч… — твердил заплаканный можаец, стоя на коленях перед ним. — Скажи хоть слово… Ну единое!
Тот медленно открыл тусклые, с поволокой глаза.
— Веди роту… — сошло с посинелых губ. — И не смей реветь…
— Не буду! — Титов торопливо смахнул рукавом слезы. — Тебе не лучше? Сейчас лекарь перевязку сделает, а там и в лагерь… Мы тебя до Москвы понесем, только, слышь, не умирай. Не надо, батя!
— Смирно! — раздалась команда. Пушкари подтянулись. Приближался Петр Алексеевич в сопровождении Шереметева, Алларта и Брюса. Его пытались в чем-то убедить, но он отмахивался.
— Светлейшему — да, чин фельдмаршальский всенепременно. А со мной повременим, не дорос… Если князь-кесарь соизволит произвесть меня в генералы — так и быть, не откажусь. Но списывайтесь о том с Федором Юрьевичем!
Петр увидел пушкарей, черных от пороховой гари, кивнул, пошел по осиннику, вглядываясь в бледно-серые лица раненых.
— Выздоравливайте, дети мои. Сожалею об участи вашей и горжусь ею. Россия никогда не забудет крови, пролитой вами за правое дело. Не забуду и я, пока живой! — Над носилками, где лежал артиллерийский капитан, он остановился. — Спасибо, Иван Филатыч, спасибо за все!
Капитан слегка приподнял голову, припорошенную сединой.
— А ведь одолели, господин бомбардир… — прошептал он. — Тебя-то бог миловал?
— Летало густо, да все мимо.
Петр Алексеевич круто повернулся к лекарям, погрозил перстом.
— Головой отвечаете за всех и каждого. Чтоб ни один человек не сгинул по недосмотру. Ни один человек!
Он встрепенулся. Вдоль дороги, ведущей от города, быстро перемещалось кудрявое облачко пыли.
— Светлейший! — угадал дальнозоркий Брюс.
Меншиков на полном скаку спешился, вскинул два пальца к треуголке.
— Докладываю: осадный городок наш! Вслед за мной граф Пипер едет, в своей собственной карете. А примчал в траншеи за златом-серебром, награбленным в Саксонии и Польше!
Петр Алексеевич крепко прижал его к груди.
— Слава тебе всемирная, господин мой товарищ. Поздравляю с чином генерал-фельдмаршала.
Лицо светлейшего, густо покрытое пылью, порозовело. Много слов просилось у него с языка, но выговорил вслух совсем иное:
— Кто да кто из генералов сдался?
— Реншильд, Крууз, Штакельберг, ну и твои утренние к ним присоединились, — ответил Борис Петрович. — Остальные, с Карлусом во главе, пока ускользнули.
— А каковы потери неприятельские?
— На глаз убито тыщ до десяти. Пленено более трех. Родион Боур доносит: шведы, кои уцелели, бегут к Переволочной на Днепре.
Светлейший взмахнул витой нагайкой.
— Далеко не уйдут!
— Боуровой коннице вряд ли управиться, — сказал озабоченно Петр Алексеевич и отыскал глазами Голицына. — Бери гвардию, Михайла, дуй следом, а в ночь и светлейший за тобой двинет.
Новоявленный генерал-фельдмаршал неожиданно прыснул, что-то вспомнив.
— Мин херц, а ведь они в твоем шатре обедать собирались. И объявлено о том было спозаранок, еще до выхода!
— Врешь…
— Вести подлинные, сам Пипер подтверждает.
Петр улыбнулся, карие глаза его заискрились смехом.
— Нехорошо получается. Брат мой Карлус пригласил гостей в мой дом, а хозяин ни сном ни духом про то не ведает. Уж коль приглашены, надо угощать! Фельтен, ставь шатер у дороги!
Пленных между тем заметно прибавилось. Из генералов последним привели принца Вюртембергского, едва не спутав его с королем Карлом: были похожи как две капли воды. Русские лекари шли полем, оказывая помощь своим и неприятельским раненым.
Петр усмехнулся. «Отходчиво наше сердце, ей-ей. Самому себе удивляюсь… После Фрауштадта, когда солдаты изувеченные прибрели, каких только кар не рисовал поперву. Мнилось: всех, кто в новой баталии руки взденет, развалю пополам… А вот поди же ты!»
Сашка Румянцев преподнес царю шпагу, добытую у врага. Петр Алексеевич прочел надпись, развел руками.
— Что тут скажешь? Краше предка нашего, Александра Ярославича Невского, не сказал никто и, судя по всему, никогда не скажет!
— «Кто с мечом к нам придет — от меча и погибнет. На том стояла и стоять будет Русская земля!» — отчеканил на память Мусин-Пушкин.
— Воистину так, други мои. Слова будто в гранит врублены!
СЛОВАРЬ УСТАРЕВШИХ СЛОВ И ВОЕННЫХ ТЕРМИНОВ
АБЕВЕГА — алфавит.
АВАНГАРД (франц.) — часть, высылаемая от войск, совершающих марш, и следующая впереди главных сил с целью не допустить на них внезапного нападения противника и создать им выгодные условия для развертывания и вступления в бой.
АВАНПОСТ (франц.) — передовой пост, выставляемый войсками для своего охранения.
АККОРД (франц.) — условие сдачи в плен, на капитуляцию.
АЛЕБАРДА (франц.) — длинное копье, поперек которого прикреплены топорик или секира. Была на вооружении пехоты в XIV—XVI вв., как парадное оружие — до середины XVIII в.
АПРОШИ (франц.) — насыпи и рвы для свободного подхода к крепости.
АРЬЕРГАРД (франц.) — часть, высылаемая от войск, совершающих марш от фронта в тыл или отход, с целью задержать наступление противника или выиграть время для отрыва от него главных сил.
АФРОНТ (франц.) — публичное посрамление, неудача.
БАГИНЕТ (франц.) — металлическое лезвие с деревянной рукояткой, вставляемое в канал ствола.
«БАС» (голл.) — корабельный мастер.
БАРБЕТ (франц.) — земляная насыпь для установки орудий.
БАТАЛИЯ (франц.) — битва, сражение.
БАТОГИ — палки, использовавшиеся для телесных наказаний.
БУТОР (устар.) — обоз.
ВАГЕНБУРГ (нем.) — укрепление из повозок в форме четырехугольника, круга или полукруга, для прикрытия войск от атак противника.
ВЕРКИ (нем.) — отдельные постройки крепостной ограды.
ВИКТОРИЯ (лат.) — богиня победы, победа.
ГАЛАНТНЫЙ (франц.) — изысканно вежливый, любезный.
ДЕФИЛЕ (франц.) — узкий проход между горами, водными и другими преградами.
ДИСПОЗИЦИЯ (лат.) — письменно изложенный план боя с указанием расположения войск в боевом порядке и (иногда) задач.
ДРАБАНТЫ (нем.) — личная охрана короля.
ЕФИМОК — русское название западно-европ. серебряного иоахимсталера, из которого в XVII — начале XVIII вв. в России чеканились серебряные монеты; в 1704 г. принят за весовую единицу серебряного рубля.
ЗЕЛЬЕ, ЗЕЛЕЙНАЯ КАЗНА — порох.
ИЗВЕТ — донос.
ИНФАНТЕРИЯ (итал.) — название пехоты в ряде европейских государств. В России термин «инфантерия» применялся в XVIII — начале XX вв. наравне с термином «пехота».
КАМЕРГЕР (нем.) — придворное звание в ряде европейских монархических государств.
КАПРАЛ (франц.) — воинское звание младшего командного состава; в русской армии существовало в XVII — начале XIX вв., заменено званием унтер-офицера.
КАПРАЛЬСТВО — отделение.
КАРЕ (франц.) — в европейских армиях XVII—XIX вв. боевой порядок войск, построенных в виде одного или нескольких квадратов или прямоугольников.
КИРАСИРЫ (франц.) — вид тяжелой кавалерии в европейских армиях XVII—XX вв. (в России со второй половины XVIII в.); имели кирасы (латы) и каски.
КОРВОЛАНТ (франц.) — летучий корпус, войсковое соединение из конницы, пехоты, перевозимой на лошадях, и легкой артиллерии.
КОР-ДЕ-БАТАЛИИ (франц.) — главные силы боевого порядка армии.
КОШИ — обозы казачьих войск.
«КУРАНТЫ» — первая русская газета; составлялась в Посольском приказе для информации о зарубежных событиях.
КУАФЕР (франц.) — парикмахер.
КУРЦ-ГАЛОП (франц.) — скачкообразное движение лошади; один из видов аллюра.
ЛОЖЕМЕНТ (франц.) — ров с насыпью для прикрытия стрелков.
ОЛЬСТРА, ОЛЬСТРЕДЬ (нем.) — кобура, один из двух кожаных пистолетных чехлов, впереди седла.
ОРДЕР-ДЕ-БАТАЛИИ (нем.) — размещение войск в боевом порядке.
ПАЛАШ (венг.) — холодное рубящее и колющее оружие с прямым и длинным однолезвийным (к концу обоюдоострым) клинком.
ПАРОЛЬ (франц.) — секретное слово, устанавливаемое на каждый день для гарнизонных и внутренних караулов.
«ПАС» (устар.) — перешеек, теснина.
ПИКЕТ (франц.) — небольшой отряд, застава или полевой караул в сторожевом охранении.
ПИОНЕРЫ (франц.) — солдаты так называемых пионерных рот, входивших в инженерные части.
ПЛУТОНГ (польск.) — подразделение русской пехоты, а в начале XVIII в. и конницы; соответствовало взводу.
ПОЛИТЕС (франц.) — вежливость.
ПОЛОТОК — половина вяленой или копченой птицы.
«ПОСТИРУНГ» (устар.) — предмостное укрепление. Затем — тет-де-пон.
ПРОТОРИ — убытки.
РЕГИМЕНТ (нем.) — полк.
РЕДУТ (франц.) — полевое фортификационное сооружение в виде квадрата, прямоугольника или многоугольника, подготовленное к самостоятельной обороне.
РЕЙТАРЫ (нем.) — вид тяжелой кавалерии в европейских армиях XVI—XVIII вв., преимущественно из наемников-немцев.
РЕТИРОВАТЬСЯ (франц.) — отступить, уйти.
РЕТРАНШЕМЕНТ (франц.) — укрепленный лагерь.
СИКУРС (от франц. secours) — помогать, оказывать помощь.
ФАЛЬКЕНЫ (шведск.) — соколы.
ФЕНДРИК (нем.) — младший офицер.
ФУЗЕЯ (польск.) — кремневое ружье, заменившее мушкет.
ФУЗИЛЕРЫ (франц.) — название основной массы пехоты в ряде европейских армий XVII—XVIII вв.
ФУЛЛБЛУДС (шведск.) — чистокровный.
ФУХТЕЛЬ (нем.) — удар по спине плашмя обнаженной шпагой или саблей.
ЦЕСАРЦЫ — австрийцы.
ШАНЦЫ (нем.) — полевые временные укрепления, окопы.
ШКВАДРОН (производное от термина эскадрон) — личная охрана при фельдмаршале Б. П. Шереметеве и генерале от кавалерии А. Д. Меншикове; достигала 400—500 сабель.
ЯРЫГИ ЗЕМСКИЕ — низшие полицейские чины в приказах.
ЯХОНТ — древнерусское название некоторых драгоценных камней, чаще рубина, реже сапфира и др.
Примечания
1
Каракулевая.
(обратно)2
Осторожно, песья кровь, осторожно! (польск.)
(обратно)3
Что вы говорите? (нем.)
(обратно)4
О, боже! (нем.)
(обратно)5
Во имя божье! (шведск.)
(обратно)6
Ах, мой друг! (нем.)
(обратно)7
Предварительные условия (лат.).
(обратно)8
Письменное ручательство (нем.).
(обратно)9
Официальный титул шведских королей в XVII—XVIII вв.
(обратно)10
Порядок (шведск.).
(обратно)11
Суд.
(обратно)12
Стокгольм.
(обратно)13
Победа (шведск.).
(обратно)14
Копия (арх.).
(обратно)15
Конечно (нем.).
(обратно)16
Хорошо, очень хорошо (нем.).
(обратно)17
Пушек.
(обратно)18
«Отче наш» (лат.).
(обратно)19
Счастливы обладающие (лат.).
(обратно)20
Пришел, увидел, победил (лат.).
(обратно)21
Указ (турецк.).
(обратно)
Комментарии к книге «Только б жила Россия», Эрик Георгиевич Шабаев
Всего 0 комментариев