«Черниговского полка поручик»

Черниговского полка поручик (fb2) - Черниговского полка поручик 2769K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фока Федорович Бурлачук

Фока Федорович Бурлачук ЧЕРНИГОВСКОГО ПОЛКА ПОРУЧИК

Историческая повесть

Почто, мой друг, почто слеза катится?

А. Радищев

Генерал Аракчеев, поддерживая шпагу, осторожно приоткрыл дверь.

— Ваше императорское величество, позвольте?

Александр I, не поворачивая головы и держа руки за спиной, продолжал стоять у окна, глядя на свинцовые воды Невы.

— Входи, входи, Алексей Андреевич, — ответил он своему любимцу, имевшему на фамильном гербе надпись: «Без лести предан».

В кабинете Аракчеев вытянулся в струнку, стукнул серебряными шпорами:

— По вашему велению, ваше величество!

Александр отошел от окна, подал ему руку, указал на кресло. Сам прошел к письменному столу, открыл толстую папку с двуглавым орлом, взял нужную бумагу, протянул ее Аракчееву.

— У меня, как ты знаешь, Алексей Андреевич, секретов от тебя нет. Прочти внимательно вот это и выскажи свое суждение.

Аракчеев достал из кармана носовой платок, протер глаза и, шевеля тонкими губами, посапывая мясистым, с багровыми прожилками носом, стал читать:

«Ваше императорское величество!

Привыкши с малолетства иметь должную преданность и любовь подданного к особе Вашего величества, изыскивал с некоторого времени случай и наконец избрал сей, осмеливаюсь всеподданнейше донести следующее. О встретившихся обстоятельствах мне необходимо лично доложить Вашему императорскому величеству; для приведения в исполнение мною предпринятого необходимо, дабы самые приближенные к Вашему величеству о сем не знали, почему не благородно ли будет повелеть меня взять и представить к Вашему императорскому величеству под каким бы то предлогом ни было, в отвращение всяких догадок…

Иван Шервуд

3-го Украинского Уланского полка унтер-офицер

18 мая 1825 г.».

Дочитав донос, Аракчеев поднялся, подошел к столу, за которым сидел царь. Его колючие стальные глаза загорелись гневом:

— Чует мое сердце, ваше величество, в армии есть крамольники. В заграничных походах многие духом развратной вольности заразились…

Царь ничего не ответил, он хотя и спрашивал мнение Аракчеева, но сам все заранее решил и немедля распорядился:

— Вели сегодня послать за ним фельдъегеря.

— А ежели дать предписание допросить на месте? — осторожно спросил Аракчеев.

Александр на минуту задумался, спросил:

— Любезный Алексей Андреевич, а ты уверен, что тот, кому поручим допрос чинить, не состоит в заговоре?

— Разумеется, нет, ваше величество. — И льстиво добавил: — Я всегда говорил, что бог наделил вас даром особой проницательности.

— Надо доставить его сюда. Когда можем ждать?

— Полагаю, через месяц, ваше величество, а может, и раньше.

— Желательно до моего отъезда в Таганрог.

— Успеем. Не извольте беспокоиться, ваше величество.

Александр положил в папку донос, ухмыльнулся. Здесь же, в папке, лежал доклад о том, что при обыске квартиры одного неблагонадежного обнаружена анонимная эпиграмма на Аракчеева, в авторстве которой, по слогу, подозревается Пушкин. Император накануне дважды прочитал эпиграмму, и ему запомнились строки: «…Всей России притеснитель, губернаторов мучитель… Полон злобы, полон мести, без ума, без чувств, без чести…»

Вначале царь намеревался показать эпиграмму Аракчееву, но в последнюю минуту передумал. «Стоит ли расстраивать друга по пустякам?»

Александр хорошо знал злобный и крутой нрав своего фаворита, перед необузданной жестокостью которого дрожали министры и губернаторы, но он понимал, что ему без таких людей не обойтись.

Перед тем как отпустить Аракчеева, Александр спросил:

— Любезный Алексей Андреевич, а как там у нас в военных поселениях?

— Все спокойно, ваше величество.

— Гляди, чтобы не повторилось Чугуевское дело[1]. Возмутители, быть может, и там имеются.

— Не извольте беспокоиться, ваше величество. Верные нам люди все время начеку. До того не дойдет. — И, спросив разрешения, поднялся, чтобы уйти.

— Минуточку, любезный друг, — сказал Александр и протянул Аракчееву несколько чистых листков гербовой бумаги с собственной подписью. — Когда меня здесь не будет, может, возникнет необходимость. Тебе я верю…

Этим генерал пользовался и раньше. Александр безгранично доверял ему. Никто в государстве не имел такой силы и власти, как Аракчеев. В тайне кабинета он ворочал всей тяжестью государственных дел.

Отпустив фаворита, Александр задумался.

Память возвращала его все чаще к событиям той страшной ночи, когда он стал императором. И сейчас перед ним, словно наяву, представал человек с запиской от княгини Гагариной. Будучи очень близкой к императору Павлу, она с огромным риском для себя предупреждала Александра, что его отец узнал о готовившемся против него заговоре. И тогда Александр, поняв опасность своего положения, испугался. Чаша весов, на которые он, вступая в заговор, поставил корону и смерть, покачнулась в сторону смерти. В нервной горячке, не выпуская из рук записки Гагариной, ходил он из угла в угол. На какой-то миг его охватило желание спуститься вниз, в покои отца, упасть на колени и молить прощения.

Было далеко за полночь.

Александр, не раздеваясь и не гася свечи, прилег на диван и тут же вскочил: внизу у апартаментов отца послышались крики и какая-то возня, а затем раздался пистолетный выстрел.

Часовой, стоявший у дверей спальни императора и по ошибке заговорщиков своевременно не замененный на своего, оказался единственным человеком, вставшим на защиту царя. Он-то и упал мертвым.

В то время, когда князь Вяземский затягивал свой шарф на судорожной шее императора Павла и тот в конвульсиях доживал свои последние секунды, Александр приоткрыл дверь, прислушался. Некоторое время там было тихо. Подошел к лестничной клетке, посмотрел вниз, увидел группу людей и отправился обратно в свои покои. Но тут он отчетливо услышал знакомый бас генерал-майора графа Платона Зубова, бывшего дворцового коменданта и фаворита Екатерины II: «Господа, его величество император Павел скончался от внезапного апоплексического удара. Прошу всеми возможными средствами оповестить верноподданных об этом горестном событии».

Возвратившись к себе, Александр обхватил голову руками, неподвижно стоял посреди комнаты. Он весь дрожал: случилось то, чего он так боялся. «Отец, видимо, отказался подписать отречение от престола, и его убили», — пронеслось в голове. Послышались шаги, он оглянулся. Дверь распахнулась, к нему без стука вошли трое: генерал-майор Пален, губернатор Петербурга Зубов, граф Беннигсен — главные заговорщики. Все трое были сильно возбуждены. Высокий и худощавый Беннигсен с хищным, словно у коршуна, носом приблизился к Александру, решительно сказал:

— Ваше императорское величество, пожалуйте за нами.

Александр подошел к гардеробу, чтобы взять плащ. Руки его дрожали. Пален помог ему одеться. Спускаясь вниз, Александр ослабшим голосом пробормотал:

— Ах, как ужасно началось мое царствование!.. — Он еще что-то говорил, но последние его слова потонули в душераздирающем крике, долетевшем от покоев отца.

— Матушка… — остановившись, тревожно произнес.

— Пошли, пошли, — беря его под руку, требовал Пален. — Вас там уже ждут…

— Как ужасно, как ужасно! — повторял Александр, подходя к ожидающей его карете.

— Ничего, со временем все образуется, — успокаивал Зубов. — Истину никто никогда не узнает. Она уже на небесах…

На Адмиралтейской площади карета остановилась. Там ждали Александра несколько гвардейских полков, готовых присягнуть ему, новому императору…

Воспоминания эти не покидали Александра, он надеялся, что с годами все забудется. Искал развлечение в частых путешествиях по империи. Но это помогало мало. Меланхолия не покидала его.

Июльским утром 1810 года к расположению Лубенского гусарского полка подошел высокий красивый юноша. На нем была чистая, аккуратная холщевая куртка и брюки из домотканого полотна, обут в кожаные башмаки со стоптанными каблуками.

Иван, один из сыновей бедного чиновника Ивана Сухины, пришел записаться в полк, имея на руках рекомендательное письмо графа Закревского и диплом об окончании реального училища.

Дежурный по полку, выслушав молодого человека, сказал:

— Командир должен вскоре приехать, а потому, если есть надобность к нему, не угодно ли подождать.

Сухина ждал долго. Он видел, как на полковом плацу солдаты «печатали» шаг, слышал, как фельдфебель беспрерывно требовал «выше ногу!». Только два часа спустя его проводили к командиру полка.

Полковник, пробежав глазами записку, поданную ему просителем, присел к столу и черкнул несколько слов на ней, затем велел сразу направить юношу во второй эскадрон.

Писарь прочитал резолюцию командира, подкрутил желтые от табака усы, степенно раскрыл толстую тетрадь и четким почерком записал: «Сухинов Иван Иванович, рождения 1794 г., малоросс, сын чиновника села Краснокаменка, Херсонской губернии, Александрийского уезда».

Сухина заметил, что тот исказил его фамилию, и осторожно сказал ему об этом. Писарь враз посуровел, приподнял вверх брови, недовольно ответил:

— Не тебе учить нас, милейший. — При этом он ткнул пальцем в резолюцию полкового командира на записке. — Служба, брат, порядок любит.

Так Сухина стал вольноопределяющимся гусаром второго эскадрона Сухиновым… Было ему тогда шестнадцать.

Отец юноши Иван Андреевич долго служил письмоводителем в уездном суде, был он нрава буйного и заносчивого. Часто вступал в какие-то драки. Однажды за избиение городового ему отказали в службе. После чего переехал в свое родное село Краснокаменку, где имел небольшой надел земли и четыре человека крепостных. Когда два старших брата заканчивали гимназию, Иван был определен в реальное училище. «Учись, Ванюша, учись, — наставляла мать. — Времена тяжелые, без образования ничего не добьешься. Верно говорят, нет греха хуже бедности».

В семье говорили по-французски, у Ивана были способности к учению, и в десять лет он свободно читал и говорил не только на родном украинском, но и на молдавском, русском и французском языках. Реальное училище закончил с отличием. В день выпуска учитель словесности подошел к отцу и доверительно сказал:

— Очень способный ваш мальчик, Иван Андреевич, но берегите его. Слишком уж откровенен и вспыльчив. Как бы не навредил себе.

— Этот, считай, отрезанный ломоть. Пойдет записываться в армию, а там приучат к дисциплине, — ответил отец.

Когда Иван учился во втором классе, умерла мать. Отец вторично женился. Появились другие дети. Мачеха была вредная и злая. Особенно ей не люб был Иван, называющий ее теткой. Оставаться в семье, которая еле-еле сводила концы с концами, Иван дальше не мог.

Командир второго эскадрона подпоручик Назаров любовно называл Сухинова цыганом, а он и в самом деле был похож на цыгана: смуглое лицо, черные, как смоль, волосы и глаза, веселый и быстрый в движениях.

— А ты знаешь, что сегодня мой цыган с первого заезда срубил всю лозу, словно бритвой смахнул, — как-то похвалился Назаров своему другу командиру третьего эскадрона Кузьмину.

— Говорят, он шибко грамотен. Французские книги читает, — заметил Кузьмин.

— Пошто не читать, коль этому обучен. Я как-то спросил его: что читаешь? «Сказки всякие», — ответил. Сказки я и сам люблю, да и мальцам своим почитал бы, если бы на русском или малороссийском…

Солдат, обученных грамоте, окроме писаря да Сухинова, в роте не было. Писарь горд и заносчив, к нему солдаты не обращались, а Сухинова без конца осаждали просьбами. Одному надо прочесть письмо, другому написать ответ родным. Иван иногда злился, но никому не отказывал. За год службы он хорошо узнал солдат, их радости и горести. Радостей было мало. Двадцатипятилетний срок службы отбирал не только силы, но и надежду. «Почему один служит двадцать пять лет, а другой — ни одного дня?» — все чаще и чаще возникал перед юношей вопрос, на который он не находил ответа. Однажды командир полка пригласил его к себе на квартиру, попросил переписать какие-то бумаги. На столе у командира Сухинов увидел книгу Жан-Жака Руссо «Исповедь».

Когда остался один, раскрыл книгу и в предисловии прочитал: «Я хочу показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы и рассказать о себе самом самые отвратительные вещи…»

Уходя от командира, Иван попросил у него книгу на несколько дней.

— Вы знаете французский? — немало удивился полковник. — Берите, берите, но упаси бог потерять ее. Потом я вам дам и другие книги этого автора, мне покойный отец из Парижа их привез.

В воскресный день Сухинов, укрывшись в тени старой липы, не мог оторваться от «Исповеди». Он не заметил, как к нему подошел солдат Остап Ноженко.

— Вань, сделай милость, прочитай, — и протянул ему письмо, полученное из дома. Остап был родом из Полтавской губернии, в армию взят по рекрутскому набору восемь лет назад. Потомственный хлебороб, он сильно скучал по земле. Летом в воскресные дни он приходил к усадьбе какого-либо офицера и, словно подаяния, просил разрешить ему поработать в саду или на огороде. А потом, усталый, радостный, возвращался в казарму и долго рассказывал своим товарищам, как славно пахнут деревья и травы и какую родючую землю он видел. Сухинов любил этого солдата за его скромность и трудолюбие.

— Когда получил? — спросил, раскрывая письмо.

— В пятницу.

— Что же до сих пор не показывал?

— Дак неудобно как-то, в прошлом месяце ты уже писал мне, хотел попросить кого-то другого, да никого не нашел, пришел к тебе, уж шибко хочется знать, что там…

Сухинов по опыту знал — сразу читать вслух письмо нельзя. Иногда в них сообщают такое, что может вызвать сердечный удар. Так было и сей раз. Остапу пришло письмо от матери. Видимо, какой-то сельский писарчук за десяток яиц постарался точно записать то, что продиктовала женщина. «Остапушка наш ненаглядный, низко кланяется тебе матушка твоя Ефросинья Сидоровна, сестричка Дарья и бабушка твоя Варвара Федоровна. Слава богу, мы все живы и здоровы и того тебе желаем. Теперь у нас осталась одна овца, две — испустили зимой дух то ли от мороза, то ли от чего другого. У дядюшки твоего Архипа сгорела хата, а Зоська его утонула в пруду. А еще сообщаю тебе, что женушка твоя, Авдотья Трофимовна, прижила себе мальчонку от приезжего и ноне живет у своего отца. Несчетно раз кланяемся тебе, Остапушка, желаем быть в добром здоровье. Матушка твоя Ефросинья Сидоровна».

Сухинов знал легкоранимое сердце солдата и строки о жене прочитал так: «Женушка твоя, Авдотья Трофимовна, считай, уже позабыла тебя, ушла жить к своей матери. Туда ей и дорога. Даст бог, отслужишь службу, чай лучшую найдешь».

— Отчего же она сбежала? Прочти-ка энто место еще разок, — грустно попросил солдат.

Сухинов прочитал еще раз, потом положил руку на плечо Остапу, сказал:

— Полно тебе кручиниться, Остап. Матушка верно пишет: «туда ей и дорога».

— Да ведь она же моя женушка. Почти три месяца жили с ней в ладу и согласии… Вань, может быть, отпишешь?

— Отписать — отпишу, любезный, но ноне нет бумаги, как добуду, сразу отпишу.

Остап, понурив голову, пошел в сторону казармы, откуда неслась унылая солдатская песня.

Скажи, о чем ты горестно вздыхаешь? По ком, по ком ты плачешь и рыдаешь…

«Словно про Остапа поют», — подумал Сухинов и закрыл книгу. В тот день он уже не мог спокойно читать. В его соображении возникло полтавское село, которое восемь лет назад оставил Остап, куда, быть может, ему уже не суждено вернуться.

…По дорогам с запада на восток, ведущим к русской границе, с небольшими перерывами несколько месяцев подряд стягивались войска. Орудийные упряжки, груженные боеприпасами и провизией повозки, кавалерийские и пехотные полки, подходя к Неману, останавливались и располагались в назначенных для них местах Молва о возможной войне с Наполеоном шла повсеместно.

В начале мая император Александр оставил Петербург и вместе с Аракчеевым, сопровождаемый многочисленной свитой, в которой были и особы женского пола, приехал в небольшой, утопающий в зелени садов, город Вильно Недалеко от города находились главные квартиры трех армий.

Александр начал смотр полков, которые окроме муштры, почти ничему не обучались. Ни в одной из армий не было никакого плана отражения неприятеля, зато существовало много планов устройства балов в честь императора.

Александр и прежде отдавал почти все время военным смотрам, парадам и разводам. Это было его главным занятием. Не зря же будущие декабристы Рылеев и Александр Бестужев совместно сочиняли стихи, в которых едко высмеивался и осуждался император:

Царь наш, немец русский, Носит мундир узкий, Царствует он где же? Всякий день в манеже. Школы все  —  казармы, Судьи все  —  жандармы… Ай да царь! Ай да царь! Православный государь!..

Делами государственными ворочал Аракчеев и его приближенные министры. Однажды Александр решил лично проинспектировать военно-морскую службу в Кронштадте. Прибыв туда, он начал проверять строевую подготовку матросов, которая явно уступала солдатской. Царь выразил недовольство. В заключение смотра он на своем шестнадцативесельном гребном катере промчался вдоль строя стоящих на якорях старых кораблей, которые наспех, специально для показа, были выкрашены с одного борта.

— Слава богу, хоть здесь у вас порядок, — прощаясь с адмиралами, сказал царь.

Двадцатого июля 1812 года был грандиозный бал в загородном доме графа Беннигсена. Во втором часу ночи, в то время, когда Александр в паре с графиней Безугловой, которую он привез с собой, танцевал мазурку, войска Наполеона перешли Неман, пересекли границу.

Началась война.

Несколько дней спустя резиденция императора Александра в Вильно стала резиденцией императора Наполеона.

Лубенский гусарский полк эскадрон за эскадроном двигался к действующим армиям. Сытые лошади легко несли своих всадников, спешивших в бой «за веру, царя и отечество». Под солдатским кивером на правом фланге второго эскадрона скакал самый молодой гусар Сухинов.

Наполеоновские армии рвались в глубь России.

Под натиском превосходящих сил врага русские отступали. Император Александр Павлович, убедившись, что с управлением армией ему не справиться, под благовидным предлогом уехал в Петербург. Начался подбор нового главнокомандующего. Жребий пал на шестидесятишестилетнего генерала Кутузова, которого император недолюбливал и против назначения его возражал Аракчеев. И все же авторитет в армии и добрая слава в народе о Кутузове победили. Но когда Кутузов отдал неприятелю Москву, в его адрес посыпались проклятия, а недруги заговорили об измене…

…Лошади шли резво. Из-под кованых копыт летели комки грязи. На рассвете эскадроны лубенских гусар проскочили русскую границу, устремились в герцогство Варшавское. Десять суток подряд гусары преследовали французов.

В конце ноября начались проливные дожди. Небо было черным от туч. Неприятельские войска, использовав выгодные рубежи, закрепились у Горностаевских высот. Несколько дней с обеих сторон шли непрерывные перестрелки, но продвижения не было никакого. Атаки русских оказались безуспешными. Надо было проникнуть в стан неприятеля и разведать его диспозицию. Командиры опрашивали солдат, подыскивая добровольцев. Сухинов узнал об этом, когда на позицию эскадрона, в котором он служил, прибыл полковой командир. Иван использовал удобный случай, обратился к нему с просьбой отправить его в стан неприятеля.

— Сколько вам годов? — глядя в юношеское лицо гусара, спросил полковник.

— Восемнадцать намедни исполнилось, ваше высокоблагородие.

— Не боитесь? Дело весьма опасное…

— Волков бояться — в лес не ходить. Ну, а ежели погибну, так за отечество…

Полковнику понравился молодой, смелый гусар, о котором он уже не раз слышал похвальные слова от эскадронного.

— Молодец! — сказал полковник.

— Рад стараться, ваше высокоблагородие! — стукнул шпорами Сухинов.

— Ступай! Инструкции получишь вскоре.

В те дни друзья шутили над Иваном, называя его зятем донского атамана, командира казачьего корпуса генерала Платова, который издал приказ, призывающий поймать Наполеона. В приказе обещал выдать свою красавицу дочь Марию с приданым в пятьдесят тысяч червонцев тому, кто доставит ему Наполеона живым или мертвым…

Двое суток спустя Сухинов, переодетый в мундир французского гусара, ночью проник в стан неприятеля, оказался в дивизии генерала Фриану.

Разведав диспозицию и силы неприятеля, Сухинов, находясь в дивизионной квартире, обдумывал план возвращения. В это время на позиции дивизии приехал на вороном коне высокий человек в красной мантии и в шляпе с перьями в сопровождении группы всадников.

— Мюрат… Мюрат… — заговорили вокруг. Генерал Фриану оставил палатку, побежал ему навстречу. Следом выскочили офицеры. Этим и воспользовался Сухинов. В одно мгновение он проник в палатку, схватил лежавшую на столе карту и только успел засунуть ее под мундир, как возвратился один из офицеров. Увидев Сухинова, он удивленно спросил:

— Ты что здесь делаешь?

Сухинов, хватая табуреты, спокойно ответил:

— Господам генералам велено подать…

— Не смей! Я сам, — сказал офицер, отнимая у Сухинова табуреты. Офицер ушел, а Сухинов несколько минут стоял ни живой ни мертвый, пот густо покрыл его лицо. «Был на краю гибели», — подумал он, оставляя палатку.

С табуретами в руках офицер поспешил к генералам и, не доходя несколько метров, зацепился за кочку, упал. Мюрат улыбнулся, потом присел на поданный ему табурет, снял шляпу, протянул платком по влажному лбу, спросил у командира дивизии:

— Диспозиция неприятеля вам ведома?

— Да, ваша светлость. Не угодно ли будет поглядеть? — спросил Фриану и, повернувшись к адъютанту, велел подать карту. Адъютант мигом кинулся в палатку, но так как карты там не обнаружил, суетливо разыскал офицеров, работавших в штабе вместе с генералом, но те только руками развели.

— Где же ваша карта? — спросил Мюрат.

— Позвольте, я сию минуту, — сказал Фриану и позвал своих помощников в палатку.

— Где? Канальи несчастные! — грозно кричал генерал. — Сейчас же найти! — При этих словах он выхватил из рук начальника штаба его карту, побежал к Мюрату, но тот не стал смотреть ее, на ходу что-то бросил обидное командиру, вскочил на поданного ему коня и, сопровождаемый многочисленной свитой, галопом поскакал но невспаханному полю вдоль позиций генерала Фриану.

В дивизионной квартире всполошились. Начались поиски высокого черного гусара, которого офицер видел в палатке, но тот словно в воду канул.

Великая армия Наполеона постыдно бежала на запад. Солдаты бросали оружие, голодные, оборванные, закутанные в разные лохмотья, грабили все, что попадало на пути отступления.

Сухинов с десятью всадниками выдвинулся далеко вперед полка, дабы разведать дальнейший путь. В версте от главной дороги всадники увидели большой пожар. Поскакали туда, женский и детский плач стоял в селе. Возле пылающей избы неприятельские солдаты разделывали какую-то тушу. По команде Сухинова всадники атаковали грабителей. Завязался бой. Охваченные азартом, всадники не пожалели даже тех, кто поднял руки.

В отряде Сухинова недосчитались одного солдата и двух лошадей. Оставшийся без лошади солдат Кожухаров, растерянно глядя на товарищей, подумал: «Неужели меня бросят здесь?» В этот момент услышал голос Сухинова:

— Кожухаров, садись ко мне!

Лубенцы подошли к Эльбе и форсировали ее под Дрезденом. Здесь Сухинов стал подпрапорщиком. Теперь солдаты называли его «ваше благородие». Однажды за Эльбой командир эскадрона поручик Назаров неосмотрительно оторвался на своем коне от эскадрона и не заметил, как несколько неприятельских драгунов окружили его. Сбили с лошади и хотели взять живым. Увидев, что командир попал в беду, Сухинов, держа пику наперевес, не раздумывая, кинулся ка неприятеля. Дерзкая смелость Ивана внесла замешательство, и французы оставили поручика. Под рев летящего ядра помог командиру подняться на своего коня. И тут неприятельская пуля пробила Сухинову правую ногу ниже колена.

Назаров поблагодарил Сухинова, спасшего его от плена, спросил:

— Как же ты, мой милый цыган, решился на такое?

— У меня не было времени на размышление, ваше благородие, поступил, как подсказало сердце.

— Но ведь в этом был огромный риск…

— А разве обыкновенный бой не риск для каждого солдата?

Через три недели, подлечившись, вновь занял свой ранжир в эскадроне. А четвертого октября в четырехдневной «битве народов» под Лейпцигом в одной из атак он вырвался вперед, увлекая за собой гусар. И снова был легко ранен, на сей раз в голову и плечо одновременно. Тогда его наградили серебряной саблей с надписью «За храбрость». Командир дивизии генерал Радковский, представляя его к награждению орденом, писал командующему армией:

«Подпрапорщик Сухинов во главе гусар отличился отвагой и сообразительностью. Он силами тридцати гусар задержал на несколько часов больше трехсот солдат неприятеля у моста. Этот молодой гусар уже не раз отличился на войне и многое обещает…»

Изгнав врага из пределов земли русской, солдаты малость передохнули, а затем вместе со своими союзниками двинули на Париж.

Будучи в Париже, Сухинов внимательно присматривался к жизни французов, к их быту, нравам. Он вспомнил о прочитанных до войны книгах Жан-Жака Руссо, попытался найти их на его родине, но напрасно. Жан-Жак Руссо и здесь был запрещен, хотя не так строго, как в России.

Друзья все чаще и чаще начали задавать Сухинову вопросы, на которые он сам не находил ответа. Больше всего солдат, да и офицеров, волновало то, что во Франции нет крепостных. Это явилось целым открытием. Во французской армии не было телесных наказаний, которые так изощренно применялись в русской.

Время прошло быстро. Русские войска начали возвращаться на Родину. Усталые лубенские гусары — на родную украинскую землю. Ехали через редкие села, где их встречали и провожали шумные ватаги босых, ободранных ребятишек.

Покрытые соломой хатки, казавшиеся прежде такими милыми, теперь наталкивали на грустные размышления.

Борьба против иноземных захватчиков, пытавшихся раздавить Россию, возбудила в русском народе чувство горячего патриотизма; разгром врага поднял национальное самосознание. Все надеялись, что героизм, проявленный народом в войне, наконец-то будет вознагражден отменой ненавистного крепостного права.

Солдаты жили надеждой, что теперь-то царь сократит срок службы. Поговаривали о земельке. И хотя войска Наполеона были разгромлены, а славный русский фельдмаршал Кутузов уже лежал в могиле, — сердце его похоронили в Бунцлау, в том месте, где он скончался, — кто-то из солдат запел полюбившуюся песню про славного полководца:

Хоть Москва в руках французов, Это, братцы, не беда: Наш фельдмаршал, князь Кутузов, Их на смерть впустил туда.

— Прекратить! — прозвучал голос фельдфебеля.

Песня оборвалась.

В походном строю прославленного в битвах Лубенского полка ехал Сухинов с орденами и ранами. Глядя на тяжелое состояние крестьян, он еще раз убеждался, что причиной этому — крепостной строй, рождающий нищету и бесправие.

С болью в сердце глядел Сухинов на пожилых солдат: у одних давно уже выросли и поженились дети, у других жизнь оставалась холостяцкой. Лучшие их годы забрала казарма и муштра. Перебирал в памяти фамилии тех, кто не раз отличился в боях, и думал: хотя бы им уменьшили срок службы лет на пять. В те дни было много разговоров о якобы готовившейся реформе. Не только солдаты — весь народ ждал перемен. Но император Александр I после победы издал манифест, в котором объявлялись награды знати и благодарности разным сословиям. «Народу же нашему, — говорилось в манифесте, — вознаграждение воздастся от бога…»

«Дешево, очень дешево заплатил царь за нашу кровь», — не раз слышал Сухинов, как говорили солдаты.

Однажды на привале к нему подошел Остап Ноженко, который был дважды ранен в боях, считался солдатом отменной храбрости.

— Ваше благородие, скажите, бога ради: почему во Франции нет крепостных, а мы их разбили? Вот я и думаю, может, мы зря воевали?

— Боги праведные… От кого я слышу. Ты ли это, Остап? Мы спасли отечество, а бог даст — и у нас будет облегчение. Сказывают, у императора уже прожект имеется…

— А не слыхали, что в нем? Вот бы земельки малость отрезали от помещиков. Да и срок службы больно большой…

Многие еще долго верили слухам, что царь даровал послабления, но их кто-то «украл».

Вскоре после возвращения из Франции Сухинов встретился с Иваном Якушкиным, который только что возвратился из Петербурга.

— Ты, Ваня, наверно, мешок новостей привез? — спросил у Якушкина.

— То, что я тебе расскажу, дорогой, в мешок не поместишь. Вот послушай. — И взял под руку Сухинова, отвел в сторону, продолжил: — Я попал в Петербург во время, когда туда возвращалась 1-я гвардейская дивизия из Парижа. Людей собралось много. Мы стояли недалеко от золотой кареты, в которой сидела императрица Мария Федоровна… Наконец показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую он уже готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались, но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и с обнаженной шпагой бросился на бегущего. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая, однако ж, не могла видеть мыши, не бросившись на нее…

Якушкин, закончив свой рассказ, протер платком вспотевший лоб и, глядя в сторону, спросил у Сухинова:

— Ты, мне помнится, також обожествлял нашего императора?

— Заблуждался, как и многие. Теперь-то я знаю, что даже твое сравнение его с кошкой — плохое сравнение. Скорее он шакал, как и его подручные.

Многие офицеры, побывавшие за границей, сравнивали жизнь собственного народа с жизнью в Европе и находили много несправедливости, деспотизма и бесправия у себя дома. И хотя сами они были выходцами из дворян, являлись представителями русской аристократии, не могли остаться равнодушными к позорному крепостному строю. Они мечтали о свободе для народа, считая, что добыть эту свободу возможно только путем «военной революции», без участия самого народа.

Вскоре после войны из небольшой группы единомышленников в Петербурге родилась и начала расти революционная организация «Союз спасения», или «Союз истинных и верных сынов отечества». У ее колыбели стояли Никита и Александр Муравьевы, Фонвизин, Якушкин, Пестель, Трубецкой и Лунин. Они вербовали новых членов, думали над новыми формами государственного правления, готовились к свержению самодержавия…

Сухинов, решивший, что он свой солдатский долг выполнил, с болью в сердце оставляет военную службу. Но случилось так, что по пути на родину ему повстречался командир Изюмского гусарского полка граф Тимонин. Завязалась беседа. Графу понравился высокий, стройный офицер с проницательными глазами и весьма здравыми суждениями. Узнав от Сухинова, что его ждет дома, граф удивился:

— Надо же — семь братьев! А позвольте узнать, сколько душ крепостных у отца?

— Четыре…

Граф весело расхохотался.

— Нет, любезный, нечего вам дома делать. Поедем-ка, сударь, ко мне в полк. Вас ждет прекрасное будущее…

Пока ехали, Иван раздумывал. Дома его, конечно, никто не ждал. Отцу было трудно жить. Нищета выглядывала изо всех углов. Семья, как говорил он тогда, «терпела много нужды». Мачехе его приезд не улыбался. А граф тем временем ласково говорил:

— Ах, как вам идет гусарская форма! Да еще с орденами. Нет, нет, я вас не отпущу…

Наконец Сухинов согласился. А год спустя его перевели в Черниговский полк, расквартированный в селах на Киевщине и в уездном городке Василькове, от которого до села Гребенки, где жил друг и кум Сухинова Станислав Шалацкий, бывший эконом графини Браницкой, рукой подать.

Гребенки манили Ивана по другой причине. Там жила его любимая девушка Катя. Стройная, с черными застенчивыми глазами. Познакомились они прошлым летом на квартире Шалацких. До этого жена Шалацкого Вера уже не раз напоминала:

— Иван Иванович, скоро я познакомлю вас с Катей. Она учится в Киеве. На лето приедет сюда. Какая это замечательная девушка, — при этих словах Вера поворачивалась к мужу, спрашивала: — Стасик, верно я говорю?

Станислав Антонович улыбался и каждый раз повторял почти одно и то же:

— Если бы я ее увидел раньше, тебе, Верочка, не быть бы моей женой. — И вполне серьезно добавлял: — Умница превеликая и красавица отменная. Тебе подстать, Ваня, но, как говорят, на вкус и на цвет товарища нет…

— А кто вам, мои милые, сказал, что я намерен жениться? — шутил Сухинов и тут же рассказал анекдот о старом холостяке, который все откладывал и откладывал женитьбу и только в шестьдесят лет решил жениться, но не смог найти невесту: женщины, которые ему нравились, поумирали.

Катя полюбилась Ивану, более того, ему казалось, что на всей земле нет девушки милее. Любовно называл ее Незабудкой, по имени цветка, который впервые подарил ей.

В Черниговском полку служба по-прежнему шла успешно Его не раз ставили в пример другим: «Сумейте сделать так, как подпоручик Сухинов».

Особенным уважением пользовался он у командира батальона, подполковника Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, по настоянию которого Иван был представлен к званию поручика.

Сухинова любили нижние чины, к нему солдаты шли, чтобы излить душевную боль. Сергей Иванович уже не раз слышал о вольнодумных высказываниях своего любимца, но все не находил случая предупредить его быть осторожным.

Однажды вечером на квартиру к Сухинову прибежал вестовой от Муравьева-Апостола.

— Вас просит к себе их высокое благородие Сергей Иванович.

— Не знаешь зачем?

— Никак нет-с. Их высокое благородие только что изволили приехать из Житомира.

Отпустив вестового, вышел на улицу, но не успел сделать и десяти шагов, как увидел шагающего навстречу Муравьева-Апостола.

— Я не стал ждать вас, Иван Иванович. Решил вот сам проведать. Погода-то нынче чудесная. Не так ли?

На лице подполковника скользнула едва заметная улыбка. Не ожидая ответа, он продолжал:

— Должен вас порадовать. Я привез приказ. Отныне, Иван Иванович, вы — поручик. — И обнял Сухинова. — От всей души поздравляю. Пусть бог дарит вам счастье.

— Спасибо, Сергей Иванович, за добрую весть. Я не посрамлю этого звания. Можете быть уверены.

— Теперь вот что… — Муравьев достал из кармана бумажник, извлек оттуда деньги, протянул Сухинову. — Здесь тысяча двести рублей. Завтра же отправляйтесь в Киев и закажите себе комплект нового парадного обмундирования. Берите, берите, разумеется, без возврата… И не возражайте, пожалуйста. — И тут же предложил: — А сейчас пойдемте ко мне, отметим это событие. Я сегодня ездил в корпусную квартиру. Генерал Рот по секрету сказал, что меня представили на полкового командира, но император отклонил. Сказал, что еще рано. Очевидно, дела Семеновского полка, в котором я имел честь служить, не дают ему покоя…

— Сергей Иванович, — начал Сухинов, — скажите, пожалуйста, почему рабство — удел нашего отечества? Я намедни получил письмо от отца, он пишет, что вынужден был продать плотника Акима, одного своего работника, дабы рассчитаться с долгами. Акима куда-то увезли, а жена с детьми осталась. Ее не пожелали купить вместе с мужем. Доколь все это будет продолжаться?

Муравьев несколько минут молчал, а потом вдруг оживился, доверительно сказал:

— Дорогой Иван Иванович, для того, чтобы ликвидировать тиранию и самого тирана, нужна сила, огромная сила. Нужны люди, которые готовы на самопожертвование во имя освобождения народа нашего…

Сергей Иванович, облокотившись на спинку кресла, тихо запел:

Отечество наше страдает Под игом твоим, о злодей! Коль нас деспотизм угнетает, То свергнем трон и царей…

Слова запрещенной песни, автором которой был штабс-капитан Павел Катенин, Иван слышал и раньше, но то, что ее запел Сергей Иванович, сильно взволновало.

Когда Муравьев-Апостол закончил петь, Сухинов приблизился к нему и тихо, но возбужденно сказал:

— Сергей Иванович, я хочу сообщить вам что-то весьма важное, но прежде должен получить от вас заверение, что все останется между нами. Я осмеливаюсь нарушить клятву, данную мной на оружии…

Сергей Иванович насторожился, он понял, что тот собирается сказать что-то чрезвычайное, поэтому поспешил прервать его:

— Милый Иван Иванович, неужто вы сомневаетесь в моей порядочности? Быть может, и я вам сегодня скажу то, что вас взволнует.

Сухинов бросил взгляд на окна и на дверь, как бы убеждаясь, что их никто не подслушивает, продолжил:

— Уже некоторое время я состою в тайном обществе, называемом Обществом соединенных славян. Целью его есть уничтожение крепостного строя и объединение всех славянских народов в одну демократическую республиканскую федерацию…

И рассказал, что общество возникло еще в 1818 году в местечке Решетиловка Полтавской губернии. Создали его офицеры — братья Борисовы.

Когда Сухинов замолчал, Сергей Иванович порывисто поднялся и обнял его:

— Доверие за доверие, — начал Сергей Иванович, — я также состою в тайном обществе, и цель его почти такая же, как и вашего…

— Изволите шутить, Сергей Иванович, — выразил сомнение Сухинов.

— Нисколько. Перед вами один из его руководителей…

— Почему же вы мне, Сергей Иванович, прежде ничего не говорили?

— Присматривался к вам. А вы почему не говорили?

— Присматривался, — улыбнулся Сухинов.

— А вы знаете, у меня родилась прекрасная идея: надобно общества объединить.

Сказав эти слова, Сергей Иванович быстро зашагал по комнате, весело повторяя:

— Ай да царь! Ай да царь! Православный государь…

— Если хотите знать, Сергей Иванович, то мы уже однажды обсуждали вопрос, как освободить Россию от тирана, этого вашего православного государя.

— Ну и что же вы решили?

— Убить тирана вызвалось пятнадцать членов общества…

— Нет, мил человек, Павел Иванович считает, что это должен сделать человек, не состоящий в обществе. Вы, конечно, понимаете почему. И, насколько мне известно, такие люди имеются. А мне, признаться, жестокость, как и несправедливость, — всегда противны. А вообще, все это здорово! Теперь-то ясно, почему наш милый Иван Иванович ходит холостяком, хотя и нежно любит свою Катюшу…

— Полагаю, Сергей Иванович, у вас та же причина. Может, по этому признаку можно определить, кто состоит в тайных обществах?

— Ах, комар бы вас забодал, это вы здорово подметили, Пестель и Мишель Бестужев-Рюмин также холостяки… Да, скажите, Иван Иванович, в вашем обществе только офицеры или солдаты также имеются?

— Только офицеры, но солдат мы понемногу вводим в курс замышляемого переворота.

— Зачем?

— Как же, они ведь должны знать, за что им предстоит сражаться. Я считаю, что только с помощью солдат можем добиться цели. Вот вам пример. Однажды, когда мы находились на своем собрании, кто-то рассказал, что командир 1-й роты Саратовского полка издевается над солдатами, его жестокость по отношению к ним превышает всякую меру. И тогда наш Кузьмин не удержался: «Взбунтовать роту!» — крикнул он. Кузьмина поддержали другие. Тут же приняли решение поручить это дело члену общества юнкеру Шеколе, что он отлично и выполнил. Издевавшийся над солдатами командир увидел, что рота взбунтовалась и все может кончиться плохо для него, побежал к начальству. Командиру полка удалось успокоить солдат, но он заверил их, что немедленно сменит ротного, а их простит. Это он и сделал, опасаясь, что огласка может ему навредить.

— Нет, я, как и все члены нашего общества, полагаю, что посвящать солдат в наши дела нельзя. Солдаты должны быть приготовлены, но не должны знать ничего; они будут орудием и произведут переворот, — спокойно сказал Муравьев-Апостол.

В отличие от Северного и Южного тайных обществ, решивших сделать революцию без участия народа, Общество соединенных славян мыслило по-другому. «Никакой перепорот, — говорил один из членов, Иван Горбачевский, — не может быть успешен без согласия и содействия целой нации… Хотя военные революции быстрее достигают цели, но следствия оных опасны: они бывают не колыбелью, а гробом свободы, именем которой совершаются».

Шел шестой месяц, как ходоки села Червона Каменка отправились в Петербург с петицией. Четыре здоровых мужика с великой верой в царя-батюшку от имени всех поселян отбыли в столицу искать правду-матушку: попросить защиты у монарха от ненавистного военного поселения. Ушли, когда в селе только зацветали сады, унося светлую надежду своих земляков об освобождении. Время шло. Земля уже покрылась снегом, а от ходоков ни слуху ни духу. В селе не раз прикидывали время на длинный путь в оба конца, считали и так и сяк, и получалось, что должны бы уже возвратиться, а их все нет и нет. Жены и старшие дети ушедших вначале часто выходили на Александрийскую дорогу, подолгу глядели вдаль: не покажутся ли их родные. Расспрашивали бродивших нищих, не встречались ли им четыре мужика, но те только руками разводили.

Вскоре по селу поползли страшные слухи. Кто-то слышал, будто какие-то путники утонули, когда переходили реку. Поговаривали, будто в газете писалось, что под Петербургом найдены трупы четырех замерзших.

Жены и дети горько плакали, но все надеялись…

Из письма от брата Сухинов узнал, что их родной дядя — Сухина Семен Трофимович, был среди четырех ходоков, не вернувшихся в село. Горько переживал. «Умный человек, а не понимал, что найти правду у царя можно только на том свете», — грустно подумал и поспешил поделиться новостью с Сергеем Ивановичем. Муравьев-Апостол внимательно выслушал и сказал:

— Мне отец как-то рассказывал, что один из высокопоставленных чиновников в присутствии царя неодобрительно отозвался о военных поселениях, когда их только создавали. Александр I разгневанно ответил: «Военные поселения будут, хотя бы мне пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова». Вот и считай, что твой дядя там, на этой дороге…

Весной 1823 года для работы по совершенствованию крепости в Бобруйск собирались полки девятой пехотной дивизии. Последним пришел туда Черниговский полк.

Работать предстояло здесь не месяц и не два, а целых шесть, поэтому было приказано устраиваться основательно.

Солдаты обрадовались: самый тяжелый труд все же лучше бессмысленной и противной муштры. Но радость была преждевременной. Через несколько дней стало известно, что великий князь Николай Павлович собирается приехать в Бобруйск для смотра дивизии. Офицеры и нижние чины хорошо понимали, что значит приезд Николая. О великом князе в армии давно уже ходила дурная слава, как о человеке с необузданным нравом и свирепым характером. Смотры и парады были его излюбленным занятием. Никто в армии не умел так муштровать солдат, как будущий император Николай Павлович. Ни тусклой пуговички, ни чуть неровной петлички он не пропустит без внимания. Все заметит, на все укажет грубо, оскорбительно. Ко всему прочему надо было также научить солдат петь песни, да не какие-нибудь, а те, которые нравятся великому князю. Сразу же началась работа по строительству специального павильона, в котором предстояло восседать великому князю во время торжественного прохождения полков.

Ничто так не радовало сердце великого князя, как ровные, словно под линейку, ряды солдат, блеск кирас кавалергардов, развевающиеся ментики гусар, султаны, кивера и эполеты.

Вечером усталый Сухинов ввалился в шалаш, в котором уже сидели Кузьмин и Щепилло, приподнято объявил:

— Господа, таки приезжает великий князь…

— Это мы, сударь, уже знаем. Сейчас только об этом говорили. Сегодня генерал в течение трех часов наставлял командиров полков, что надо делать к приезду. — Кузьмин еще что-то хотел сказать, но в шалаш вошел денщик и доложил, что господ офицеров вызывает командир полка.

— Началось, — вырвалось у Сухинова.

При въезде в Бобруйск, да и в самом городе, дороги были скверные. Черниговский полк брошен на их ремонт. После ремонта в местах, где должен проезжать великий князь, укладывали ветки елок, дабы на случай дождей не застрял экипаж их светлости.

В дивизии все тайно молили бога, чтобы приезд этот не состоялся, но, как говорит народная мудрость, чему бывать — того не миновать.

В сопровождении многочисленной свиты Николай пожаловал в один из майских дней. Небо было чистое, нигде ни облачка. Великий князь остался доволен пышной встречей.

После отдыха он был приглашен командиром дивизии на «солдатский» обед, устроенный в его честь.

Полы огромной палатки были приподняты. Легкий ветер гулял вокруг столов, уставленных всякой снедью, поставленных буквой Т. Прибыли избранные офицеры. В парадных мундирах они заблаговременно толпились у палатки.

Великий князь в сопровождении своего адъютанта и командира дивизии подошел к палатке, кивком головы поприветствовал офицеров, на ходу сказал какую-то шутку, что говорило о его прекрасном настроении, зашел в палатку.

— Туда прошу, ваша светлость, — протянул руку генерал, приглашая Николая к предназначенному для него месту. Тот подошел к столу, опустился в единственное там кресло. Офицеры суетливо заняли свои места.

Когда бокалы были наполнены вином, поднялся командир дивизии, повернулся к Николаю:

— Ваша светлость! Позвольте поднять бокалы за их императорское величество, всеми обожаемого государя нашего Александра I, за всю его августейшую семью, за здоровье вашей светлости! Сегодня все мы безмерно благодарны вам, великий князь, за то, что, несмотря на вашу занятость, вы сочли возможным осчастливить своим посещением. В дивизии вас знают и любят. Ваш приезд будет вписан в историю нашей славной дивизии красной страницей. Еще раз спасибо вам. За ваше здоровье!

Под одобрительные аплодисменты присутствующих командир стоя осушил бокал, его примеру последовали другие.

Неожиданно в палатку залетел вездесущий воробей, чирикнул несколько раз, примостился вверху на веревке против Николая.

Великий князь явно был доволен тостом комдива, он отпил несколько глотков из своего бокала, протянул руку к позолоченной тарелке, на которой красовался фаршированный судак, и в этот момент в тарелку упал воробьиный подарок.

Николай на миг растерялся, густо покраснел, но тут же поднялся от стола, направился к выходу, следом за ним спешил генерал. Вскочили остальные офицеры, хотя большинство из них еще не знало, что произошло. Но вскоре кто-то, указывая на воробья, распорядился:

— Ловите его, мерзавца!

— Убить, убить! — звучало требование прислуги. Но виновник словно в насмешку чирикнул и незаметно исчез.

По праву личного знакомства с великим князем на обеде присутствовал подполковник Сергей Муравьев-Апостол. Он и рассказал Сухинову о воробьином подарке Николаю, в конце добавил:

— Не помню, рассказывал ли я вам или нет, что мой отец некоторое время был воспитателем великих князей Александра и Константина; бабушка их, Екатерина II, пригласила отца на это дело.

— Значит, ваш папенька частично виноват, что у его воспитанников дурной нрав, — шутя сказал Сухинов. — А почему же он воспитывал только двоих, а не троих?

— Николай был тогда еще совсем маленьким и имел отдельного воспитателя…

Во второй половине дня начался смотр. На правом фланге стоял гвардейский полк, в котором служил капитан Норов, высокий, красивый и подтянутый офицер с черными задумчивыми глазами. Великий князь уже успел сделать много замечаний, но вот он приблизился к Норову и ему показалось, а может, так и было, что капитан вместо того, чтобы «есть» глазами начальство, смотрит на него с презрительным любопытством. Николай остановился. За его спиной застыли в почтительных позах сопровождающие. Несколько раз сверху вниз и снизу вверх Николай смерил фигуру капитана. От его бдительных глаз не ускользнуло то, что пространство между носками сапог капитана на несколько сантиметров больше, чем предусмотрено наставлением.

Великий князь поднял ногу и с силой ударил сапогом по носкам сапог капитана, злобно проговорив:

— Стоишь, как чучело в огороде!

Норов еле удержался. Гневом загорелось его лицо, но он с достоинством ответил:

— Я не чучело, ваша светлость, а капитан. Вы меня оскорбили, и я требую от вас извинения.

— Ха, ха. Вот тебе мое извинение, — сказал Николай и, плюнув в сторону Норова, шагнул вперед.

— Ваша светлость, вы оскорбили мою честь. Сегодня же извольте приготовить секунданта, — отчетливо сказал Норов, но великий князь оставил его слова без внимания, повернулся к командиру дивизии, приказал:

— Арестовать!

Капитана Норова увели на гауптвахту. Он подал рапорт об отставке. В знак солидарности с ним это сделали и другие офицеры полка, но все потом закончилось тем, что, продержав Норова под арестом шесть месяцев, его отчислили из гвардии.

Сухинов знал капитана Норова еще по войне с Наполеоном, он с болью в сердце воспринял произвол великого князя.

Вечером прибежал к Сергею Муравьеву-Апостолу и в порыве гнева заявил:

— Сергей Иванович, я решил сегодня ночью освободить Норова из-под ареста, а мерзавца Николая убить!

— Иван Иванович, я вас не понимаю. Успокойтесь. Кому нужен ваш безрассудный шаг? Погубите напрасно себя, и только.

— Зато будет наука другим…

— Этой наукой, мил человек, никто не воспользуется. Есть другие пути…

В тот вечер они проговорили допоздна. Сергей Иванович вспомнил и рассказал Сухинову, как и за что его самого отчислили из гвардии. Как смело и организованно действовали солдаты Семеновского полка и как потом поплатились за это.

— В одиночку, мил человек, ничего не сделаешь, — грустно закончил Муравьев-Апостол.

Один из главных сыщиков Аракчеева, сорокалетний мужик Калмыков Афанасий, худой и длинный, с вдавленным подбородком, задолго до рассвета приехав на Литейную улицу и отпустив извозчика, направился к дому Аракчеева. Увидев огни в окнах кабинета графа, постучался. Двери были на засове, и их долго никто не открывал. А когда они распахнулись, перед Калмыковым встал рослый солдат с ружьем в руке.

— Что тебе? — небрежно спросил солдат.

— У меня неотложное дело к их высокопревосходительству генералу Аракчееву.

— Почто такую рань? — недовольно сказал солдат и дернул за шнур, что свисал на стене.

Спустя несколько минут, появился офицер с заспанным лицом — младший адъютант Аракчеева. Выслушав просьбу Калмыкова, сухо ответил:

— Приказано нонче никого не принимать, да еще в такое время, когда они еще опочивают.

— Нет, нет, господин офицер, в окнах их кабинета горят огни. Я прошу доложить, что прибыл Орел.

Калмыков тайно носил эту кличку, она служила ему паролем, который знал только Аракчеев.

Офицер немного подумал, но тут же круто повернулся и, позванивая шпорами, направился на второй этаж. Там через дверную щель увидел лучик света, тихонько постучал, прислушался, ответа не было. Второй раз постучал чуть сильнее и тут же услышал знакомый голос: «Войдите».

Аракчеев в зеленом атласном халате сидел возле письменного стола, просматривал какие-то бумаги. Он поднялся от стола, протянул рукою по своему ежику и в расстегнутом халате предстал перед адъютантом. Офицер только сейчас разглядел своего господина: жилистый, сутуловатый, толстая, продолговатая, словно конская, голова сидела на длинной худой шее.

— К вам просится какой-то гражданин Орел, — доложил.

Услышав знакомую кличку, Аракчеев как-то судорожно и грозно поморщился. Он знал, что Орел мог явиться к нему только с особо важным делом. «Не заговор ли какой обнаружил, а может, деньги еще потребовались», — пронеслось в голове графа.

— Проводи, — буркнул Аракчеев и сам ушел переодеваться.

Адъютант спустился к входным дверям и в присутствии караульного солдата бесцеремонно обшарил посетителя: нет ли при нем какого-либо оружия. Так было заведено с тех пор, как однажды крестьянин, прибывший с прошением к графу, бросился на него с ножом и только случайно не убил его.

Сейчас, кроме бумаг, при посетителе ничего не было обнаружено, и адъютант предложил ему следовать за ним.

Аракчеев, встретив сыщика с ледяной вежливостью, спросил:

— Что там у тебя?

Тот, ничего не говоря, сунул руку в боковой карман серого френча, извлек оттуда бумагу, но Аракчеев бумагу не взял, зло сказал:

— Что суешь. Сказывай, что тама…

— Здеся всего столько, что враз не скажешь, позвольте прочесть. Мои люди ночью перехватили у приезжих из Малороссии.

— Читай…

Сыщик успел только прочитать слова «великий государь», как Аракчеев остановил его:

— Постой, коль письмо написано самому государю, тебе негоже читать, дай-ка сюда…

Взяв бумагу, Аракчеев присел к столу, прочел:

«Великий Государь!

Скоро год, как нас, крестьян села Червона Каменка, записали в эскадрон и село стало военным поселением. На всех мужиков и мальчиков, коим исполнилось семь годков, надели военные мундиры, и с энтих пор нет для нас жизни, а есть сущий ад. Прибавь нам, Государь, подать, требуй из каждого дома по сыну на службу, отбери у нас все, выведи нас в степь, мы охотно согласимся на это, у нас есть руки, мы и там примемся работать, и там будем жить, но не тронь нашей одежды, не тронь обычаев отцов и дедов наших, не мучь нас муштрою, не дай нас в руки Аракчееву…»

Мясистые уши Аракчеева становились пунцовыми, а когда он дочитал письмо и бросил его на стол, огромные глаза злобно заблестели: — Где взял?

— Отобрали у мужиков, прибывших к царю.

— Вот как! Сколько их и где они?

— Четверо, сейчас на Сенной площади, в подвале.

Словно разъяренный зверь, Аракчеев зашагал по кабинету. Из головы не выходили слова «не дай нас в руки Аракчееву».

— Допросить и уничтожить! — грозно распорядился Аракчеев. — Сделайте все тихо…

— Извольте доложить, при отбирании бумаги один чинил супротивление, дак его сразу порешили…

— Ну-с, ступай, — сказал Аракчеев, но Калмыков мялся и не уходил.

— Что еще?

— Надобно деньжат малость на расходы.

— Так бы и сказал.

Аракчеев подошел к сейфу, скрипнул ключом, достал пачку денег, бросил ее на стол.

Усадьба Давыдовых размещалась на окраине села Каменки. Двухэтажный белый дом представлялся взору за несколько верст от села. Высокий дощатый забор окружал дворовое и садовое места. Разные хозяйственные постройки и среди них большая конюшня находились справа от главного дома, а красивый флигель, едва заметный из-за деревьев, располагался с другой стороны двора. Во флигеле вторую неделю жил унтер-офицер Шервуд. Сюда его привез из Миргорода полковой командир, чтобы тот отремонтировал мельницу Давыдова. Шервуда знали как хорошего механика, науку эту он перенял от отца, которого еще царь Павел выписал из Англии много лет назад в качестве механика, тогда его сыну Джеку шел второй год. Джек рос и учился в России. Став Иваном Васильевичем, в возрасте 21 года вступил на военную службу в 3-й Украинский уланский полк рядовым вольноопределяющимся. Спустя некоторое время был произведен в унтер-офицеры, да так и застрял на этом звании, хотя служил уже шестой год. Вторую неделю мая Шервуд жил в Каменке, подымался ранним утром, завтракал и верхом на лошади уезжал на мельницу, там работал до обеда; во второй половине дня снова приезжал на некоторое время на мельницу, чтобы присмотреть за работой своих помощников, двух пожилых мужиков из дворовых Давыдова, которые умением не уступали Шервуду.

Однажды в воскресный день Шервуд собрался на прогулку. В это время к усадьбе подкатила открытая карета, из которой браво выскочил плотный, среднего роста полковник с красивым, белым, сурового вида лицом. В нем Шервуд сразу узнал полковника Пестеля, которого ему приходилось видеть раньше и о котором в армии шла молва, как о человеке необычайно способном, хотя в обращении с солдатами полковник был иногда и несправедлив.

Встретить Пестеля выбежал хозяин, отставной полковник Василий Давыдов, тот самый, который в 1812 году состоял адъютантом при знаменитом полководце Багратионе.

— А, Павел Иванович! Милости просим. Вы, как всегда, первый. Рад, очень рад, пожалуйста, входите, — приветствовал его хозяин.

В то время, когда Давыдов проводил гостя в дом, не доезжая усадьбы шагов пятьсот, остановилась закрытая карета, из которой вышли два офицера и направились не к парадному въезду, как обычно, а к калитке с противоположной стороны. Заметив это, Шервуд заинтересовался: кто же это? Его любопытство было удовлетворено спустя несколько минут, когда офицеры направились к флигелю. Молодой круглолицый подполковник с тонким прямым носом шагал впереди, след в след ему шел совсем юный белокурый подпоручик с голубыми глазами. На подполковнике были погоны и мундир Черниговского пехотного полка, а на подпоручике — Полтавского.

— Кто вы и что здесь делаете? — подойдя к Шервуду, спросил подполковник. Унтер-офицер Шервуд все объяснил. Подпоручик заулыбался и заговорщическим голосом сказал:

— Вот это славно. Сейчас вы, мил человек, отнесете письмо своему хозяину и доложите, что принес его вам посторонний человек. Где здесь можно написать?

Шервуд указал на небольшую беседку, в которую тотчас отправился подпоручик и через минуты три возвратился, протянув письмо подполковнику:

— Погляди, Сергей Иванович.

Подполковник пробежал письмо и, улыбаясь, спросил:

— А может, не стоит, Мишель?

— Нет, нет, посмотрим, как будет реагировать багратионовский ученик. — Подпоручик сунул письмо в руки Шервуду, в котором сообщалось, что их коляска обломалась в пути, предупредил: — Но упаси бог сказать хозяину, что мы здесь…

Шервуд пошел к Давыдову, а офицеры, укрывшись в беседке, наблюдали за главным домом, из которого вскоре выскочил Давыдов и на ходу кого-то торопил, велел немедленно закладывать лошадей, и пока на конюшне возились с упряжкой, Давыдов нервно расхаживал по двору. Офицеры, наблюдавшие за ним из беседки, улыбались, а когда тройка подъехала к воротам, они выбежали из своего укрытия и с хохотом бросились к Давыдову.

— Помилуй бог! Вы как сговорились. Всю неделю меня разыгрывал Александр Сергеевич, а теперь и вы, — радостно смеялся Давыдов.

— И Пушкин здесь? — спохватился Бестужев-Рюмин.

— Нет, Александр Сергеевич вчера-с отбыл в Кишинев…

— А кто уже приехал? — спросил Сергей Иванович.

— Перед вами Павел Иванович, а вчера генерал Волконский пожаловал…

В обед Шервуд спросил у повара:

— У господ, наверно, сегодня какой-то праздник. Вон сколько знатных гостей наехало…

— Нет. Они частенько наведываются сюда. Днем гуляют, а потом всю ночь о чем-то разговаривают, — ответил повар.

Поздно ночью Шервуд увидел, что в окнах дома на втором этаже горят огни, удивился. «Что это они так поздно?» — гадал он. На ум лезли разные мысли. Он сгорал от любопытства, очень хотелось знать, о чем так долго могут беседовать господа. Вспомнил, что и повар говорил об их ночных чаепитиях. Сон пропал. Наскоро одевшись, Шервуд вышел на улицу, подошел поближе к дому. Разговора не было слышно. Соблазн узнать, о чем там говорят, был так велик, что он не удержался, снял сапоги и босой поднялся по ступенькам черного хода на второй этаж, приложился ухом к дверям, услышал: «Только с оружием в руках мы можем купить свободу, кровью утвердить ее. Я полагаю, что раньше лета будущего года мы не будем готовы». С той стороны кто-то подошел к дверям и, видимо облокотившись на них, забарабанил пальцами. Шервуда бросило в жар, с перепугу он опустился на пол, замер. Услышал незнакомый голос: «Безрассудно требовать, чтобы человек, родившийся на престоле и вкусивший сладость властолюбия с самой колыбели, добровольно отказался от того, что привык почитать своим правом».

Оставаться дольше у дверей Шервуд побоялся. Он тихонько спустился вниз и, пригибаясь, побежал к флигелю. Газоны уже блестели от росы. Сердце стучало. Лихорадочно работала мысль, в голове появились самые фантастические планы. «Теперь и я буду богатым. Все у меня будет — и звание, и деньги. Вот зачем они здесь собираются! Хорошо бы пробраться как-то в их среду. Но уже того, что я знаю, предостаточно, чтобы попроситься к царю. Надобно завтра узнать фамилии всех гостей…»

До самого утра Шервуд больше не сомкнул глаз. Он уже видел себя то во главе полка, то в числе царской свиты. Представлял, как удивится и обрадуется император. Ему казалось, что он уже слышит его голос. «Вы, Иван Васильевич, спасли Россию. Не только я, но и потомки будут чтить вас».

Шервуду явно везло. На второй день, когда гости разъехались, к Давыдову из Белой Церкви приехал поручик Федор Вадковский. Он был в родственных связях с Давыдовым. Шервуд решил поставить «капкан» на Вадковского. И не ошибся. Вечером, сам того не подозревая, гость уже сидел в капкане Шервуда.

А дело было так. Во время обеда Шервуд познакомился с Вадковским. Договорились вместе ужинать. Вечером Давыдов, сославшись на недомогание, рано ушел отдыхать. Шервуд и поручик ужинали вдвоем. После выпитого вина разговор оживился. Вадковскому понравился унтер-офицер, который смело высказывался против существующего режима. Потом еще долго гуляли по парку, а в конце Шервуд пригласил к себе во флигель на чашку кофе, там он ему сказал, что знает о существовании тайного общества, куда и сам имеет желание вступить. Вадковский давно уже состоял в обществе, он располагал правом приема новых членов. В тот вечер он и принял Шервуда. Капкан замкнулся. Несколько месяцев спустя слишком доверчивый Вадковский послал через Шервуда донесение Пестелю. В письме были и такие строки: «Я встретился с человеком, которого и вам посылаю… Я его принял и, хотя это принятие немного поспешно, но оно самое лучшее и удачное из всех, когда либо мною сделанных… Он олицетворение чести… вы можете быть с ним так же откровенны, как были бы со мной».

Но Пестель, прочитав записку, почувствовал к Шервуду недоверие, холодно принял его и ни в какие разговоры с ним не вступал. Более того, когда Шервуд пытался спровоцировать его на откровенность, Пестель резко осадил его.

Однажды летом, когда солнце было в зените, к воротам штаба Черниговского полка подошел пожилой босоногий мужик в старом, потускневшем от времени соломенном брыле. В руках у него был неизвестно для чего обрывок кнута.

Стянув с головы брыль, мужик поклонился прохаживающемуся возле ворот дежурному офицеру и, выдавив из глаз слезу, спросил:

— Господин офицер, не скажете ли, как увидеть полкового начальника? У меня надобность до него.

— Какая? Вы можете объявить ее через меня.

— Мне надобно говорить с их превосходительством.

Было доложено Гебелю. Мужика проводили к нему.

Увидев полковника, мужик опустился на колени, но Гебель резко взмахнул рукой, велел подняться.

— Ваше превосходительство, солдаты ограбили меня. Встретили на дороге и начисто ограбили. Вот кнутом защищался, но не сладил. Повалили и ограбили, супостаты, — повторял мужик, время от времени поглядывая на свои босые грязные ноги.

— Ограбили, говоришь? А что они у тебя взяли? — брезгливо спросил Гебель.

— Деньги. Все до копейки, окаянные.

— Сколько было?

— Кого? Солдат?

— Денег, спрашиваю, сколько было, — рассердился Гебель.

Мужик замялся, думая, что сказать. Решил для важности увеличить сумму, авось искать виновных сильнее станут.

— Все забрали, ваше высокоблагородие.

— Да сколько же всех-то было, я тебя спрашиваю, глупец?

— Десять рублей серебром, ваше высокоблагородие.

Гебель звенел шпорами, сердито прохаживался по кабинету. А полчаса спустя на строевом плацу фельдфебель, выполняя приказ командира полка «построить всех до единого», выравнивал роты полка. Гебель, направляясь к строю, велел позвать мужика, одиноко стоявшего у забора.

— Ну, гляди! — сказал он ему.

Мужик, не расставаясь с кнутом, сутулясь, медленно шел вдоль строя, приглядывался к солдатам.

Своих обидчиков он опознал без особого труда. Вначале ткнул пальцем на высокого усатого Никиту Чмыря, стоявшего во второй шеренге, а через несколько минут указал на Ивана Завирюху.

Солдат вывели из строя. Гебель сурово спросил:

— Сколько денег отняли?

— Два рубля, — выпалили солдаты.

Гебель повернулся и вопросительно посмотрел на мужика. Тот под взглядом полковника чуть оробел, спохватился:

— Точно, два, ваше высокоблагородие! Сейчас я уже вспомнил, — нисколько не смущаясь, подтвердил крестьянин.

— А раньше говорил «десять». Так сколько же?. — повысил голос Гебель.

— Точно два, ваше… вы… вы… превосходительство. Это я обмишурился маленько.

— Обмишурился, обмишурился! — зло повторил Гебель и приказал обыскать виновных.

Солдат быстро обыскали. У них был найден только один рубль, который тут же возвратили мужику.

Мужик пересчитал деньги, положил их в карман, спросил, когда прийти за остальными. Ему велели убираться вон. Крестьянин бросил на дорогу обрывок кнута, поплелся к выходу. А виновников препроводили на гауптвахту.

Ивана Завирюху давно знал Муравьев-Апостол, не раз восхищался умелыми руками старого солдата. Никто во всем полку не умел так быстро и хорошо отремонтировать повозку, как Завирюха. На войне отличился храбростью. За шестнадцать лет службы оступился впервые и, видимо, в душе раскаивался за случившееся, но кому поведает о том бывалый солдат? Он знал, что самое страшное и позорное впереди: будет порка. Так и было.

Согласно сентенции командующего Первой армией, полученной месяц спустя, обоим солдатам предписывалась порка кнутом. Об этом решении раньше других узнал подполковник Муравьев-Апостол, и тогда он пригласил к себе Сухинова.

— Иван Иванович, сделайте любезность, найдите палача и договоритесь с ним, чтобы он пощадил солдат. Они уже давно раскаялись… Вот деньги, — сказал Муравьев-Апостол и протянул Сухинову пачку ассигнаций.

— Мне известно, что вы уже поступали подобным образом…

— А что поделаешь? Жалко бедняжек: люди же.

Когда об этом рассказали Пестелю, он улыбнулся:

— Узнаю Сергея Ивановича. Его почерк.

Естественно, о действиях Муравьева-Апостола стало известно всем солдатам полка. Не случайно уже после раскрытия заговора следственные органы задавали многим черниговцам один и тот же вопрос. «Чем взял Муравьев-Апостол целый полк?» И все ответили: «Добротой».

…Маневры войск третьего корпуса закончились в пятницу. Присутствующий на маневрах император Александр I почувствовал недомогание и всю субботу отдыхал в поместье графини Браницкой.

Командир корпуса генерал Рот в тот день все время находился в поле. На окраине Белой Церкви он проверял готовность к предстоящим состязаниям, на которых в воскресенье должен присутствовать сам император. Тренировка прошла успешно, и генерал Рот довольно подкручивал усы.

В воскресенье с утра моросил мелкий дождик, и лейб-медик Вилье, неотлучно находящийся возле императора, то и дело поглядывал в окно, думая, что, если погода не наладится, он порекомендует царю не выезжать из дома. Но вскоре солнце разогнало тучи, и день выдался на славу теплый, хотя шла вторая половина сентября.

За несколько минут до начала состязаний приехал Александр I в подготовленный для него павильон, рядом с которым на высоких скамейках, сделанных из досок, восседала многочисленная знать, а немного в стороне, сверкая медными трубами, разместился духовой оркестр. Чуть подальше толпились любопытные ребятишки, прибежавшие из Белой Церкви.

Ровно в двенадцать часов оркестр исполнил «Гром победы, раздавайся», этот полонез Козловского использовался в качестве государственного гимна.

Как только смолкли трубы, на поле появился первый всадник. Он с ходу красиво «взял» высокую перекладину, но, подскакав ко рву, заполненному водой, круто повернул вправо, в обход препятствия. Лошадь второго наездника перескочила через перекладину, а затем ров, но в последний момент всадник не удержался в седле и угодил в воду, это вызвало всеобщее оживление и тревогу, но когда он невредимый поднялся сильно замазанный грязью, раздался громкий смех.

Александр время от времени прикладывал к глазам подзорную трубу, рассматривал лица наездников, иногда бросал какие-то замечания стоящему рядом Аракчееву.

Уже более десяти наездников сделали попытку взять все пять препятствий, но неудачно. Командир корпуса генерал Рот нервничал: на тренировке все прошло так хорошо…

Но вот вдали показался очередной всадник, вороной конь плавно нес его к исходной линии. Всадник красиво сидел в седле, словно прирос к нему. Александр поднял к глазам подзорную трубу, заметил: «Поручик». Услышав слово царя, Аракчеев почесал пальцем свой огромный, с синими прожилками нос и, когда увидел, как поручик с ходу перемахнул через перекладину, красиво преодолел ров, приоткрыл рот, хотел что-то сказать царю, но царь упредил его:

— Превосходно! Превосходно! — восхищался он.

Поручик преодолел все пять препятствий и на полном скаку под аплодисменты удалился с поля. Царь повернул голову к Аракчееву:

— Алексей Андреевич, вели позвать поручика ко мне.

Царское повеление услышал генерал Рот, и Аракчееву не пришлось повторять его.

Состязание продолжалось, но уже никто не сумел не только превзойти, но хотя бы повторить успех поручика, покорившего всех своей ловкостью и умением. Очередного наездника задержали на старте. В это время поручик, сопровождаемый вестовым, лихо спрыгнул с коня, подбежал к царю, стукнул шпорами, четко отрапортовал:

— Ваше императорское величество, по вашему высочайшему повелению честь имею явиться, Черниговского полка поручик Сухинов!

Царь с минуту молча разглядывал красивого стройного поручика. Аракчеев успел сообщить Александру, что поручик однажды уже был удостоен монаршей чести. Во время битвы с Наполеоном награжден шпагой «За храбрость». Александр кивнул головой и обратился к Сухинову:

— В столице служить желаешь?

Многочисленная свита военных завистливо глядела на Сухинова, шутка ли — сам император предлагает. Сухинов чуть приподнял вверх голову, секунду подумал, ответил:

— Благодарю за честь, ваше императорское величество, я родился здесь и до столицы не дорос. Позвольте продолжать службу в Черниговском полку!

За спиной царя послышался негодующий шепот свиты, расценивший отказ как неслыханную дерзость, а по лицу Александра пробежала тень удивления и гнева, но он сдержался.

— Ну, ступай, — сказал он и кисло улыбнулся, а когда Сухинов удалился, наигранно добавил: — Хохлу север вреден…

Содержание разговора царя с поручиком немедленно стало достоянием всех офицеров полка. Они были удивлены поступком Сухинова. Отказаться от приглашения царя? Слыханное ли дело? Служить в столице, да еще в гвардии, было мечтой любого офицера и генерала, и вдруг такое…

— Иван Иванович, сделай милость, объясни свой поступок, — просил майор Трухин.

— У меня в Гребенках невеста, полагаю, вам это известно, — не стал распространяться Сухинов.

В тот же день вечером к Сухинову подошел подполковник Сергей Муравьев-Апостол, крепко обнял его, тихо сказал:

— Молодец! В столице мы еще послужим, но не императору. — Затем уже громче, весело закончил: — Даю вам, Иван Иванович, трое суток. Езжайте в Гребенки к своей Катюше.

Уходили последние дни августа 1825 года. Дождей в то лето не было, и листья на деревьях преждевременно жухли и осыпались.

В пятнадцати километрах от Житомира, в лесу под местечком Лещин, расположились лагерем полки 3-го пехотного корпуса. С утра и до вечера шла муштра солдат; здесь император Александр I собирался произвести смотр войскам корпуса.

В те дни можно было часто видеть молодого белокурого подпоручика Полтавского полка с портфелем в руках. Он появлялся то в одном, то в другом полку. Это был Михаил Бестужев-Рюмин. Ему нельзя было дать более восемнадцати лет, хотя шел уже двадцать третий. Товарищи и друзья его называли просто Мишель.

Бестужев-Рюмин выполнял тайное поручение Сергея Муравьева-Апостола. Встречался с членами Славянского общества, готовил их к объединению с Южным обществом. Одни члены были рады такому объединению, а некоторые к предложению отнеслись настороженно.

Вчера Бестужев-Рюмин присутствовал на их собрании, на котором решено разделить общество на два округа, таким образом, чтобы артиллеристы составили одну управу, а пехота — другую. Каждая управа избрала посредника для связи с Южным обществом. Договорились также предложение об объединении еще раз обсудить в начале сентября. Улаживая все это, Бестужев-Рюмин под различными предлогами переходил из полка в полк для личной беседы с имеющимися там членами Славянского общества.

Вторично собрались, как и было решено, 2 сентября. Но место сбора, по предложению Бестужева-Рюмина, перенесли, о чем не уведомили членов общества офицеров Черниговского полка, которые явились на собрание, когда оно уже заканчивалось. Сухинов подумал, что все это сделано умышленно, дабы исключить присутствие на нем черниговцев. Это привело его в негодование. В сильном гневе он заявил Бестужеву-Рюмину:

— Если кто когда-нибудь вздумает удалить меня от моих товарищей, с которыми я хочу быть вместе, то клянусь всем для меня священным, что я изрублю его в мелкие куски.

Сухинова поддержал Кузьмин. Назревала перепалка, чего нельзя было допустить. Бестужев-Рюмин тут же спокойно все объяснил. Недоразумение было улажено, и последовало примирение.

13 сентября на заключительное собрание к «славянам»; пришли Сергей Иванович Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин.

Хозяин квартиры, член общества «славян» Андриевич, у которого собрались его товарищи, накрыл стол. Условно он отмечал «день рождения». В квартире было тесно. И только гости уселись, как разразилась сильная гроза. Дождь полил бурными потоками, гром гремел так, что заглушал разговоры.

— Господь бог благословит наши добрые намерения, — заметил Сухинов.

Сергей Иванович поднялся со своего места, глаза его заблестели.

— Господа, цель нашего собрания довольно ясна. Сегодня мы должны объединиться. Расхождения между программами наших обществ совершенно незначительные и не могут служить препятствием к объединению.

Сухинов сидел напротив Сергея Ивановича, поглядывал на него и читал в его глазах природный ум и мужество.

Как только Сергей Иванович закончил, сразу приподнято наговорил Бестужев-Рюмин:

— Век славы военной кончился с Наполеоном. Теперь настало время освобождения народов от угнетающего их рабства. И неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне, не свергнут собственное ярмо? — Задав вопрос, Бестужев-Рюмин на минуту замолчал, как бы убеждаясь, что его хорошо поняли, продолжил: — Взгляните на народ, как он угнетен. Бедность везде, нечем платить не только налоги, но даже недоимки. Мы должны освободить Россию. Нам нужен энтузиазм, который и пигмея делает гигантом…

Большинство слушателей были старше годами и выше чинами, но сейчас они внимательно слушали юного оратора, видели в нем представителя огромного тайного механизма, который вскоре должен прийти в движение.

Бестужев-Рюмин значительно преувеличивал возможности тайных обществ, но говорил он так убедительно, что даже те, кто знал их истинную силу, заражались верой, что это так.

— Я еще раз повторяю, что мы можем освободить не только Россию, но, быть может, целую Европу! — закончил Бестужев-Рюмин свою пламенную речь и тут же снял образ, висевший на его груди, горячо поцеловал и передал «славянам».

Клятва последних смешалась с криками:

— Да здравствует республика! Да здравствует объединение! Да сгинет дворянство вместе с царским саном!

Образ переходил из рук в руки. Его с жаром целовали и обнимались с горящими на глазах слезами.

Последним образ взял в руки Сухинов. Сказал слова клятвы, затем поцеловал его и повернулся к Бестужеву-Рюмину:

— Мишель, позволь мне сей образ оставить у себя.

— Нет, не могу, дорогой, — не задумавшись, ответил Бестужев-Рюмин. — Теперь я буду хранить его до последних дней моих как символ непоколебимой дружбы…

Дождь прекратился, и только там и сям бешено рокотали струившиеся потоки воды, а где-то вдали время от времени вспыхивали молнии. Когда закончил свое выступление один из организаторов общества «славян» Петр Борисов, или, как его называли, Борисов 1-й, поднялся хозяин дома Андриевич:

— Господа, к нам идет майор Трухин, прошу поднять бокалы.

По лицам собравшихся пролетела тень, но хозяин, глядя в окно, поспешил развеять ее:

— Прошел мимо, видимо к Гебелю подался. А я подумал, что он, почуяв винный запах, сюда шагает. Видимо, не разнюхал.

Уже потом, когда император Николай закончил инсценировку суда над декабристами и 13 июля ранним утром Бестужева-Рюмина последний раз выводили из камеры Петропавловской крепости, на пороге он увидел своего сторожа, на минуту остановился: снял с груди образ, протянул его сторожу:

— Савелий Иванович, возьмите, пожалуйста, мы на нем клялись…

Тот обеими руками взял образ, сунул себе под рубаху на грудь, перекрестился, — пожелал узнику царства небесного и не удержался — заплакал: дома у него был такого возраста внук.

На второй или на третий день сторож о своем подарке поведал одному из самых непримиримых врагов самодержавия Михаилу Лунину, которого перевели в камеру на место Бестужева-Рюмина.

Лунин хорошо знал, что на образе, который носил покойный Бестужев-Рюмин, «славяне» дали клятву в день объединения с Южным обществом, и загорелся желанием иметь эту реликвию.

— Лунин попросил продать ему.

— Разве можно святым торговать? — удивился старик.

Когда Лунин объяснил ему, почему он хочет иметь этот, а не другой образ, старик задумался, а два дня спустя принес и отдал Лунину.

— Пусть бог тебя милует, а покойного дюже жалко, совсем мальчонок был, царство ему небесное…

В тот же день Лунин мысленно поклялся до конца дней своих бороться с деспотизмом. Как показало будущее, свою клятву он сдержал, а когда, находясь в самой страшной царской тюрьме в Акатуе, при загадочных обстоятельствах погиб, жандармский офицер нашел среди его личных вещей образ, удивился:

— Почто он здесь? Мне хорошо ведомо, что покойный не был верующий…

Во вторую неделю января на Украине был обильный снегопад. Ветры со свистом подымали и крутили снежными тучами, наметая большие сугробы. Улицы Киева замело. На санях можно было проехать и то с трудом. Да только в центре города — на Крещатике и Липках, где жила знать, дворовые люди, не зная отдыха, чистили улицы от снега.

В доме отставного полковника Давыдова Василия Львовича собрались руководители Южного тайного общества. Невысокий, коренастый полковник Пестель с умным, несколько замкнутым лицом медленно ходил по комнате, внимательно слушал рассказ хозяина дома о его последней встрече с Пушкиным летом в Каменке.

Рядом с хозяином на диване, запрокинув голову на спинку, сидел генерал Волконский. Голубоглазый подпоручик Бестужев-Рюмин пристроился у камина, в котором весело потрескивали березовые дрова. На полу у его ног мирно дремал огромный кот, к которому он то и дело протягивал руку, гладил его по пушистой шерсти. За спиной Бестужева лежал его портфель, как всегда наполненный запретными стихами Пушкина, Рылеева, Дельвига. Высокий, сухощавый пожилой генерал Юшневский с чуть выпуклыми глазами склонился над письменным столом. Из серебряной кадушки со льдом, стоящей на столике в углу комнаты, выглядывали головки шампанского. От того, что на улице шел снег, а шторы на окнах были приспущены, в комнате было сумрачно.

Давыдов уже успел прочесть новую эпиграмму Пушкина на графа Аракчеева, вызвавшую всеобщий смех, потом рассказал, как однажды в споре друзья чуть было не проговорились о существовании тайного общества. Александр Сергеевич насторожился, попросил сказать ему всю правду. Нечаянно оброненную фразу поспешили обратить в шутку.

— Но разве его проведешь, — сказал Давыдов.

В квартиру позвонили, а через минуту в комнату бесшумно вошел камердинер и доложил хозяину:

— Их высокоблагородие подполковник Муравьев-Апостол.

— Проси! — Давыдов поднялся с дивана и поспешил навстречу гостю.

Муравьев-Апостол вошел в комнату. Лицо его было подрумянено морозом, от этого он казался совсем юным.

— Почему в потемках? Совершенно не вижу ваших лиц, господа.

Давыдов подошел к бюро и зажег свечи на канделябре. В комнате запахло горячим воском. Муравьев-Апостол поздоровался, затем опустился в кресло у письменного стола.

Пестель стоял у запорошенного снегом окна, заметил что-то насчет суровой зимы, потом вспомнил неоконченный разговор о Пушкине, сказал:

— Ни в какие наши дела Александра Сергеевича посвящать нельзя, а о приеме его в общество не может быть и речи, господа. Мы уже говорили об этом с нашими северными друзьями. Случись беда, мы — потеря незначительная, а Пушкин — гордость всей России, его надо беречь…

Пока Пестель говорил, Муравьев-Апостол бросил взгляд на рукопись, лежавшую на столе. Глаза его зацепились за знакомые строки: «Народ российский не есть принадлежность какого-либо лица или семейства. Напротив того, правительство есть принадлежность народа и оно учреждено для блага народа…»

Это были строки из «Русской правды» — проекта конституции Пестеля. Пестель подошел к столу, взял рукопись, чуть приподнял вверх, сказал:

— Полагаю, что мой проект вы прочли и, насколько мне известно, он не вызвал возражений. Касательно же проекта конституции Никиты Муравьева, предлагающего нам монархию, мы должны решительно сказать: «Нет!» — Пестель снова положил рукопись на стол и добавил: — Монархия — это вчерашний день истории. Республика и только республика! Так и ответим в Петербург. — Глаза Пестеля загорелись, он начал говорить быстро: — Революцию предлагаю провести в два этапа. В начале при помощи заговора надо ликвидировать царя и всю царскую фамилию, захватить власть и провозгласить конституцию…

Пока Пестель говорил, Юшневский внимательно слушал его и про себя думал, как верно охарактеризовал Пестеля командующий второй армии, сказав как-то: «Пестель на все годится: дай ему командовать армией или сделай министром — везде он будет на своем месте».

Об уничтожении царя вопрос рассматривался ранее. Почти все были согласны с этим и высказывали различные способы исполнения замысла, но предложение об уничтожении всей царской фамилии Пестель выдвинул впервые. Услышав это, сидящие переглянулись, а Муравьев-Апостол наклонился к Бестужеву-Рюмину и тихо что-то сказал ему. Тот одобрительно кивнул в ответ. Пестель говорил четко. Логика его была неопровержима. Голос звучал, как набат. Когда он опустился в кресло, в комнате еще какое-то время, казалось, звучали его слова «ликвидировать царя и всю царскую фамилию…»

Поднялся со своего места Бестужев-Рюмин. На его юное лицо падал отблеск свечи, и оно отдавало желтизной.

— Павел Иванович, полагаю, достаточно уничтожить одного царя. Семья не виновата.

— Ни в коем разе! — чуть повысил голос Пестель. — Истребить всех без исключения!

— Но это же излишняя жестокость, Павел Иванович, нас осудят за это, — сказал Муравьев-Апостол, вытирая платком пот с красивого полного лица.

— Поймите, что не пройдет и часа после уничтожения царя, как вы услышите имя нового наследника трона. Уничтожить всех претендентов до единого, дабы предупредить возможность реставрации абсолютизма…

— Павел Иванович прав, — начал генерал Юшневский. — Способ наших действий должен быть решительным, революционным. У вас, Мишель, и у вас, Сергей Иванович, появилась жалость к кучке возможных претендентов на престол, а почему к тем десяткам невинных, которые ежедневно гибнут от кнута и розг, почему к ним у вас жалости нет?

Предложение об уничтожении всей царской фамилии обсуждалось долго и бурно. Все поддержали Пестеля. При своем мнении остался один Сергей Иванович. Затем Бестужев-Рюмин зачитал написанный им проект воззвания к русскому народу, которое предстояло объявить в первый день восстания.

Давыдов предложил добавить в конце воззвания слова: «Отныне Россия свободная!»

Воззвание приняли единогласно.

Перед тем, как сесть к обеденному столу, Пестель подошел к Муравьеву:

— Вы, Сергей Иванович, возглавите на юге все революционные войска. Можете назвать своих заместителей?

— Один вот здесь, — Муравьев кивком головы указал на Бестужева-Рюмина, который держал в руках кота и о чем-то говорил с Волконским. — А второй, я думаю, поручик Сухинов Иван Иванович…

За обеденным столом разговор возобновился. Сергей Иванович все пытался доказать Пестелю, что не надо ждать, пока начнут в Петербурге, а начинать самим здесь, на юге. Разумеется, надо иметь в виду и то обстоятельство, чтобы кто-либо из властолюбивых людей, имеющих влияние в армии, не присвоил себе исключительную власть.

И хотя Сергей Иванович говорил эти слова не Пестелю, а Бестужеву-Рюмину, но Пестель понял намек, решительно заявил:

— Я не желаю быть ни Вашингтоном, ни Бонапартом. После победы непременно удалюся от дел.

Не только Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин, но и некоторые другие деятели Северного общества побаивались Пестеля, приписывая ему бонапартизм, обвиняя в жестокости. На этой почве между Пестелем и Муравьевым-Апостолом иногда возникали споры. Сергей Иванович всегда был готов жертвовать собой, но приносить в жертву других не желал. Если он с трудом согласился на убийство императора, то категорически был против уничтожения всей царской фамилии. Однако перед логикой Пестеля он был бессилен.

Проницательный ум Пушкина разглядел в Пестеле человека необыкновенного. После первого знакомства с ним в Каменке Пушкин записал в своем дневнике: «Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова… Мы с ним имели разговор метафизический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю».

Уже потом Пестелю, как и другим декабристам, после ареста и устного допроса вручили вопросные пункты для письменного ответа. Он ответил на них один раз, потом второй, а когда его вызвали для этой цели третий раз, он попросил лист бумаги и тут же, в заседании следственного комитета, написал для самого себя вопросные пункты.

— Вот, господа, — сказал он, — каким образом логически следует вести и раскрывать дело, если вы хотите получить удовлетворительные ответы.

Последний день приготовления к отъезду императора Александра и его жены на лечение в Таганрог вся дворцовая челядь не знала покоя: готовили экипажи, загружали провизию, укладывали наряды. Путь предстоял далекий.

С раннего утра граф Аракчеев находился у императора. Только ему он мог доверить государственные дела на время своего отсутствия. Хладнокровный и расчетливый, знавший все тайны императора, Аракчеев запоминал, а иногда записывал его указания. Он то и дело поглаживал ладонью подстриженные ежиком волосы, иногда хмурил мутные злые глаза.

Спросив разрешения, в кабинет вошел флигель-адъютант и доложил, что во дворец доставлен унтер-офицер Шервуд.

Александр повернулся к Аракчееву, спросил:

— Кто такой?

— По вашему высочайшему повелению я посылал за ним фельдъегеря. Он хочет что-то сообщить о неблаговидных делах на юге в армии.

— А, это тот самый… Займись-ка им, Алексей Андреевич. Да присовокупь другие донесения по этому делу. Помнишь, мы их уже получили.

Царь с минуту глядел на Аракчеева, что-то думал, затем изрек:

— Письма письмами, а это ведь живой свидетель. Вели-ка позвать его. Послушаем, что он там узрел.

В сопровождении фельдъегеря в кабинет вошел высокого роста унтер-офицер с тонким, почти красивым лицом. Глаза его бегали, словно у зверька, попавшего в капкан. Царь махнул рукою, и фельдъегерь удалился. Унтер-офицер замер у порога.

Александр приблизился к нему:

— Ну-с, любезный, что скажешь?

Шервуд поглядел по сторонам, как бы убеждаясь, что в кабинете нет никого лишнего, сильно волнуясь, сбивчиво начал рассказывать о том, что он успел выведать о существовании тайного общества, в которое сам вступил, «дабы все разведать хорошо».

Александр отошел к столу и, не садясь, продолжал слушать рассказ Шервуда. Время от времени поглядывал в сторону Аракчеева, который, сидя в кресле, насупился, как сыч, и старался не пропустить ни одного слова.

В конце рассказа Шервуд волновался меньше, он быстро освоился с обстановкой. Понизив голос, собрался сообщить царю самое важное и самое страшное, что вынудило его просить этой тайной аудиенции.

— Не знаю, как вам и сказать, ваше императорское величество. О том, что я услышал, страшно и вымолвить…

— Говори, все говори, — потребовал царь.

— Они собираются поднять свою подлую руку на ваше императорское величество, — не переводя дыхания, выпалил Шервуд.

Царь внутренне задрожал от ярости, он едва справился с приливом гнева, сухо кашлянул, приблизился к Шервуду, спросил:

— Ты сам это слышал аль другие сказывали?

— Сам, ваше императорское величество. Клянусь господом богом, сам.

— Все говори. Ничего не таи. Когда и где слыхал?

— Полковой командир привез меня в имение Давыдова, дабы я отремонтировал там мельницу. Я мастер по энтим делам. Лучше никто не сделает. Мне уже не раз приходилось ремонтировать…

Александр не удержался, гневно прервал Шервуда:

— Ты мне чепуху не неси. Суть говори…

Шервуд вздрогнул, сжался.

— Ваше императорское величество, более двух месяцев там я работал и заметил, что к Давыдову приезжают знатные господа — генералы и офицеры, и тогда почти всю ночь в зале на втором этаже, горят огни. Однажды ночью я снял сапоги и тихонько по лестнице черного хода пробрался к дверям, приложил ухо и услышал дерзновенные разговоры. Пестель говорил об убиении, потом кто-то усомнился, спросил: «Разве найдется человек, который подымет руку на их императорское величество?» Какой-то молодой голос ответил: «О чем печетесь, господа? У меня в руках список пятнадцати человек, готовых исполнить сие». Списка он не зачитывал, но одно лицо назвал: Сухинин или Сухинов. Будучи в сильном страхе, не запамятовал.

На лбу Александра появилась испарина, а Аракчеев не усидел на своем месте, встал и также приблизился к рассказчику, который продолжал:

— Фамилии господ, кои приезжали, я записал, — при этом Шервуд распорол подкладку кителя, извлек оттуда две бумажки, сложенные вчетверо, одну из них он протянул царю: — Здеся они, девять фамилий…

Царь подошел к Шервуду, брезгливо взял из его рук бумажку, положил себе на стол. Затем спросил:

— Токмо военные собирались?

— Нет, был поэт Пушкин…

— И стихоплет там. И что же он?

— Он имел обыкновение часто уединяться. В какой-то день он зашел в бильярдную и что-то там сочинял. Когда его позвали к обеду, я зашел в бильярдную и увидел на столе множество исписанных листов бумаги. Бегло просмотрел некоторые, а на одном написанное мне показалось подозрительным. Я спрятал листок. Он здеся у меня…

Достал из кармана второй листок, сложенный вчетверо, держал в руке, не зная, что ему с ним делать. Аракчеев, видя, что император никакого интереса к этой бумаге не проявляет, распорядился:

— Положи-ка его сюда, — и указал рукою на свой стол.

Шервуд, шагнув, положил листок на уголок стола, возвратился на прежнее место.

Александр задал ему еще несколько вопросов, пожал ему руку, сказал, что будет отблагодарен, велел явиться к графу Аракчееву за инструкцией.

Когда Шервуд вышел, Александр молча глядел на Аракчеева, его глаза как бы спрашивали: ну-с, что будем делать?

На немой вопрос царя Аракчеев ответил:

— Выловим, ваше величество, всех злоумышленников, до единого выловим!

Александр опустился в кресло, устало произнес:

— Надо благодарить бога, что не обошел нас верными людьми. Дай этому молодцу все средства к выявлению злоумышленников. Все новое, что станет тебе об этом деле известно, немедля шли мне нарочным в Таганрог. В остальном поступай по своему разумению. Я решил не давать огласку этому делу. Гласность может нам только повредить. Для главарей найдется место в Шлиссельбурге… Навечно. Помнится, наши предки не раз поступали подобным образом, — сказал император и вспомнил о бумажке, которую оставил Шервуд, спросил:

— Ну-с, погляди, что там этот молодец у Пушкина стянул.

Аракчеев развернул лист бумаги, вслух прочитал:

На днях среди собора Митрополит, седой обжора, Перед обедом невзначай, Велел жить долго всей России…

Александр взмахнул рукою, и Аракчеев прервал чтение.

— По-прежнему, сукин сын, плетет всякую ересь. Почему он шастает по Малороссии? Он ведь сослан в Кишинев?

В Петербурге Аракчеев Шервуда не принял, вручив ему записку к своей домоуправительнице, приказал ждать его в Грузино, куда он сам приедет после проводов императора в Таганрог.

В тот же день Шервуд и выехал, обдумывая в пути план дальнейших действий для выявления злоумышленников. Лето было в разгаре, на дорогах клубилась пыль, было душно, но в экипаже, представленном Шервуду по приказу Аракчеева, он чувствовал себя необыкновенно счастливым. «Может, мне царь пожалует какое-либо село в Малороссии и тогда наступит другая жизнь», — мечтал Шервуд, подъезжая к Грузино.

Подойдя к главному дому графа, он увидел на фронтоне большой лепной герб, внизу слова: «Без лести предан».

Гостя отвели к домоуправительнице Настасье Федоровне Минкиной, моложавой полной женщине с высокой грудью и лицом, слегка поклеванным оспой. Управительница для виду развернула поданную ей цидулку, но так как читать не умела, велела гостю присесть отдохнуть, а сама мотнулась на другую половину дома к письмоводителю графа, который, прочитав цидулку, сказал, что гость, видимо, очень важная особа.

Возвратясь, Минкина бесцеремонно спросила у гостя, зачем он пожаловал.

— Не могу знать, — ответил Шервуд, — мне приказал генерал, вот я и приехал…

— Как тебя кличут?

— Иваном Васильевичем.

— Что же у тебя за дела, Иван Васильевич, к Алексею Андреевичу? — вновь спросила Минкина.

— Не могу ничего сказать…

Настасья Федоровна немного возмутилась, выпалила:

— Знаешь ли, мил человек, что у Алексея Андреевича от меня секретов не бывает. Все, что знает он, и мне знамо.

— Ну, тогда они вам и расскажут, а мне молвить о том запрещено.

— Молодой, да ранний, — наигранно сказала Минкина, потом подняла колокольчик и встряхнула им.

В комнату вошел пожилой слуга с длинными седыми бакенбардами.

— Никита, отведи барина в розовые покои…

— В розовые? — удивленно переспросил слуга.

— Сам Алексей Андреевич о том написал, — пояснила Минкина.

— Это же покои для царя-батюшки…

— Веди, веди, — повторила домоуправительница.

Комнаты, куда слуга привел Шервуда, размещались на втором этаже южной половины дома. Открывая их, слуга важно изрек:

— Здеся единажды царь-батюшка опочивал.

Оставшись один, Шервуд с любопытством разглядывал покои. У дверей прихожей стояли тапочки из зеленого атласа. Сняв сапоги и сунув в тапочки ноги, Шервуд блаженно вздохнул: «Сам царь их носил…» Осторожно начал осматривать апартаменты. Стены большой светлой спальни были обтянуты шелком розового цвета. Шервуд тогда еще не знал, что это любимый цвет императора. Пушистые ковры, позолоченные дверные ручки, расписные потолки, огромные зеркала, богатство обстановки, которую Шервуд прежде не видел, навеяли на него чувство легкого страха.

До вечера еще было далеко, и Шервуд, оставив дом, вышел во двор, везде подметенный, чистый. Из сарая, что стоял в самом углу двора, слышалось хрюканье сытых свиней. Дальше шел сад. От обильных плодов ветки яблонь провисали до земли. Тут же Шервуду попался мужик, на поводу у него была красивая, раскормленная, явно нестроевая лошадь. Мужик низко поклонился ему, спросил, нет ли у него огонька.

— Некурящий, — ответил Шервуд и, указывая на лошадь, спросил: — Куда эту красавицу?

— На прогулку, ваше благородие. Энта кормилица Лексей Андреевича. Велел пуще глаза за ней глядеть.

— Это почему же ей особая честь?

— Весной, когда захворал наш дорогой Лексей Андреевич, дак сам император из Петербурга присылал своего лекаря, дак тот приписал графу пить только кобылье молоко. С энтих пор другого граф не кушают…

— А когда граф в Петербурге?

— Там другая кобылица имеется, а здеся молочко пьет наша благодетельница Настасья Федоровна. — Мужик ехидно улыбнулся и доверительно добавил: — Она хоть ведро вылакает…

Мужик у Аракчеева служил давно и знал, что, когда Настасья впервые спуталась с Аракчеевым, у нее был муж, солдат. Чтобы от него избавиться, Аракчеев велел его утопить. Однажды под покровом ночи солдат, ничего не подозревая, спокойно переезжал на пароме через Волхов; на середине реки его схватили, ткнули тряпку в рот, привязали камень и бросили в воду, а на второй день Настасья переселилась к Аракчееву.

Шервуд долго гулял. Он самоуверенно и почти насмешливо мерял взглядом встречающихся людей. В душе его гремела музыка, он тихо пел песню. За все прожитые годы он никогда не был так счастлив, как в тот час. Шутка ли, он гость самого Аракчеева!

Вечером хозяйка пригласила гостя на ужин. Разодетая во все шелковое, сильно надушенная и подкрашенная, она села за стол против Шервуда. Он только сейчас хорошо разглядел ее. Толстая шея, большая выпуклая грудь. На голове копной торчали толстые черные волосы. Мужские черты лица и грубый голос делали ее непривлекательной.

Подавала на стол молоденькая белокурая горничная. Хозяйка бесцеремонно делала ей какие-то замечания, и лицо девушки покрывалось краской.

Управительнице очень хотелось выведать у гостя причину его приезда. Такого еще никогда не бывало, чтобы граф с почтительным уважением относился к унтер-офицеру! Настасья Федоровна настойчиво угощала Шервуда парижскими винами, к которым гость не проявлял равнодушия. Он обладал завидным аппетитом. Настасья с восхищением смотрела, как он уплетает. «Вот если бы мой Алеша хоть половину энтого ел», — думала она.

— Ты Алексея Андреевича давно знашь? — полюбопытствовала хозяйка.

— А кто их превосходительства не знает на Руси! А говорить с ними довелось впервые… — Хозяйка насторожилась, она ожидала услышать то, что ее интересует, но изрядно подвыпивший гость умел держать язык за зубами, он тут же перевел разговор на другую тему.

Поздно ночью Шервуд поблагодарил хозяйку, приложился губами к ее пухлой руке, ушел отдыхать.

Уморенный дорогой, обильным ужином и выпитым вином, заснул быстро. Вскоре он видел страшный сон: заговорщики, узнав о доносе, поймали его и ведут вешать. Когда Вадковский накинул ему на шею петлю, Шервуд от страха вскрикнул, проснулся в холодном поту, чувствуя, как что-то давит на грудь. В ту же минуту он услышал горячий шепот: «Не пужайся, миленький, энто я. Радостный мой», — шептала управительница, забираясь в постель.

— Уходите, ради бога, сейчас же уходите. Граф меня повесит, — тревожно молил Шервуд, пытаясь оттолкнуть от себя Минкину.

— Глупенький, откель ему будя знамо… Ты мне по нраву, — целуя Шервуда, шептала управительница…

На утро Шервуд уже знал, что граф на двадцать три года старше своей обожаемой управительницы, которая пообещала при нужде замолвить словечко за гостя, дабы повысить его в звании. «Звание мне теперь дадут и без тебя, — думал Шервуд, — а вот деньжонок малость не помешало бы, но как тут скажешь?»

Третьего августа в имение приехал Аракчеев, усталый и раздраженный. Он кричал на кого-то, кому-то угрожал, но к обеду успокоился. К себе за обеденный стол позвал Шервуда и величал его не иначе, как Иваном Васильевичем, иногда даже пытался шутить. А после обеда пригласил к себе в кабинет и там они, закрывшись на ключ, разговаривали до самого ужина. Аракчеев наставлял Шервуда, обучал приемам, необходимым для выявления заговорщиков. Установил способы и сроки доставки донесений.

Аракчеев еще раз напомнил, что император пообещал за это достойную награду, потом спросил:

— А может, лучше тебя, братец, ноне в офицеры произвести?

— Ни в коем случае. Сейчас нельзя, а когда богу угодно мне успеть открыть зло, тогда если соизволите…

В голове Шервуда пронеслась мысль, что, может, уже управительница успела в этом деле.

Аракчеев присел к столу, взял лист гербовой бумаги, написал: «По указу Его Величества Императора Александра Павловича Самодержавца Всероссийского и прочая и прочая. Предъявитель сего, 3-го Украинского уланского полка унтер-офицер Шервуд, уволен в отпуск от нижеписанного числа впредь на один год с тем, что во все время сего отпуска может иметь местопребывания в России, где пожелает.

Дан в селе Грузино августа 3 дня 1825 года.

Генерал-лейтенант от артиллерии

Граф Аракчеев».

Дописав бумагу, Аракчеев подошел к сейфу, достал тысячу рублей и вместе с предписанием вручил Шервуду. Пожимая ему руку, сказал:

— Это тебе, братец, на первое время, потом добавим…

Ужинали долго. Шервуд чувствовал себя свободно, а немного охмелев, он даже попытался петь какую-то песенку. Настасья Федоровна мило улыбалась своему графу и опускала руку под стол, тайно щипала гостя за ногу, а ночью она несколько раз подходила к дверям графа и, увидя через замочную скважину свет, недовольная, возвращалась в свою спальню.

На второй день Аракчеев проводил Шервуда, пожелал ему удачи, сам уединился в кабинете и долго не выходил оттуда, просматривал различные бумаги о хозяйственных делах имения. Затем в сопровождении своей управительницы Настасьи Федоровны обошел двор, сад, придирчиво все осмотрел и, оставшись довольным, возвратился в дом.

Аракчеева все время не покидала мысль о заговорщиках, замахнувшихся на святая святых — императорскую власть, а значит, и на его власть. В разоблачении их Аракчеев возлагал большую надежду на Шервуда, однако какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что одному Шервуду с этим делом не справиться. Он хорошо помнил повеление императора провести все тайно и сейчас мысленно готов был обвинить обожаемого монарха в чрезмерной осторожности. По разумению Аракчеева, для острастки других надобно главных зачинщиков публично повесить или в крайнем случае расстрелять. Что толку тайно убрать главарей? Пройдет какое-то время, на их место появятся другие. Хорошо, что Шервуд проник в общество, но ума у него, видать, маловато, одна только хитрость, а для этого дела требуется тонкий ум, который сумел бы проникнуть во все их гнусные тайны. Надо заслать туда человека с положением, который сумел бы открыть все карты заговорщиков.

Кого и как заслать, Аракчеев еще не знал и, думая над этим вопросом, позвал служанку, велел подать чай.

В кабинет шумно вкатилась Настасья Федоровна.

— Алеша, я не смогу поехать с тобой в Петербург. Нонче приходил человек от купца Конова, сказал, что завтра пришлет подводы за овсом, — сообщила Настасья и заодно спросила: — А энтот унтер-офицер еще сюда приедет?

— Вероятно, — буркнул граф, дав понять, что продолжать разговор не намерен.

Ранним утром, когда еще на траве серебрилась роса, Аракчеев оставил милое сердцу Грузино, укатил в Петербург в свой дом на Литейной. Дорогой он обдумывал содержание письма, которое собирался написать императору в Таганрог. Хотелось сообщить ему что-то новое о злоумышленниках, но нового ничего пока не было.

Аракчееву всегда и во всем везло, особенно в разных сыскных делах. В этом деле он был мастер. После разгрома восстания в военных поселениях на юге император с удовлетворением сказал ему: «Умеешь, мой друг, хорошо распутывать туго затянутые узлы».

Повезло Аракчееву и на этот раз, по крайней мере он так думал. Перед тем, как сесть за письмо к Александру, он просматривал список членов тайного общества, который скопировал Шервуд с бумаг, хранившихся у Вадковского. Прочитав фамилию Лихарев, Аракчеев тут же подумал: Лихарев — адъютант генерала Витта, начальника поселенских войск в Новороссийске. Вот этого генерала через посредство его адъютанта и надо втолкнуть в общество заговорщиков, решил Аракчеев и, довольный своей находкой, потер руки, вслух сказал: «На ловца и зверь бежит». В тот же день фельдъегерь с запиской Аракчеева, в которой повелевалось Витту немедля прибыть в Петербург, выехал в Новороссийск.

Сухинов сидел в квартире Муравьева-Апостола, поглядывал в окно и рассказывал о членах Общества соединенных славян. Вспомнил братьев Борисовых, потом слова клятвы, которую давали вступающие в общество, остановился на словах: «Пройду тысячи смертей, тысячи препятствий и посвящу последний вздох свободе».

— Правда здорово, Сергей Иванович?

— Да неплохо, но более всего мне понравился второй параграф «Правил». Помните? «Не желай иметь раба, когда сам рабом быть не хочешь». Превосходно! А что касается славной смерти, Иван Иванович, то это не главная цель. Наградою нашего самоотвержения будет не мученическая смерть, а слава наша и счастие грядущих…

После этих слов Муравьев-Апостол вынул из ящика исписанный лист бумаги и, подавая его Сухинову, сказал:

— Знаю, что вы, Иван Иванович, увлекаетесь поэзией, прочтите вот это…

Сухинов начал молча читать, но уже через минуту громко расхохотался.

— Извольте спросить, кто автор?

— Мой друг, Иван Котляревский. Человек милый и поэт превосходный. Его «Энеида» — просто шедевр. При случае познакомлю вас с ним.

В это время в комнату постучали. Вошел вестовой и подал Сухинову записку, которую только что нарочный доставил из Гребенок.

Читая письмо, Сухинов заволновался. Это заметил Сергей Иванович.

— Что случилось? — спросил он участливо.

— Шалацкий извещает, что Катюша сильно захворала.

— Сейчас же поезжайте к ней, Иван Иванович, а может, и доктора следует взять? Зенькевич вчера возвратился из отпуска. Разговор продолжим потом. С богом!

Сухинов не стал ждать, пока подготовят сани, тотчас оседлал коня, верхом отправился в Гребенки. Два часа спустя он не вошел, а ворвался в хату, где жила Катя.

— Что с ней? — тревожно спросил у матери Кати.

— Сейчас ничего. Вчера весь день был сильный жар. В бреду она несколько раз звала вас, Иван Иванович.

Сухинов сбросил шинель, осторожно открыл дверь комнаты, в которой лежала Катя. Она его увидела, заулыбалась, поспешила объявить:

— Ваня, мне уже значительно легше. Зря тебя побеспокоили. Станислав Антонович перестарался…

— Отчего же, правильно поступили. Ну, слава богу, что лучше, а от чего ты захворала?

— Не знаю. Простудилась, наверное. Вань, ты намерен долго здесь быть?

— Нет. Сегодня обратно. В полку неотложные дела.

— Жаль. Завтра ведь у Шалацких праздник: твоему крестнику три года.

— Я сегодня их поздравлю.

— Вань, бога ради, береги себя, — устало сказала Катя.

— Почему ты мне это говоришь, Катенька? — недоуменно спросил Сухинов.

— Несколько дней назад у Шалацких обедал майор Трухин с двумя офицерами. После нескольких бокалов вина Трухин доверительно рассказал Станиславу Антоновичу, что ты распространяешь среди солдат какие-то вольнодумные мысли. Вань, я так боюсь за тебя… Ты мне никогда не говорил… Правда это?

— Милая Катенька, и правда, и неправда. Ничего я не распространяю. Иногда только откровенно разговариваю с нижними чинами. Впредь буду предусмотрительней. Но столько вокруг несправедливости и пороков, исходящих от властей, что удержаться иногда бывает весьма трудно. А не говорил с тобой, Катенька, по этому поводу потому, что не было причины, но как только ты поправишься, мы обязательно поговорим обо всем обстоятельно. Повторяю, причин к твоему волнению никаких нет…

После отъезда Александра в Таганрог прошло недели три. За это время Аракчеев получил очередной донос Шервуда и сразу послал фельдъегеря за Вадковским. Вадковского доставили и посадили в Шлиссельбургскую крепость, а два дня спустя Аракчеев держал письмо от Александра из Таганрога, в котором тот повелевал, не подымая шума, арестовать командира Вятского пехотного полка полковника Пестеля и заточить его в Петропавловскую крепость, где учинить надлежащий допрос. Ежели последний не сделает никаких признаний, то произвести ему очную ставку с некоторыми его сообщниками.

В тот же день из Петербурга на юг отправился за Пестелем генерал Чернышев.

До Тульчина Чернышев добрался 12 декабря. Дабы не наделать переполоху, в Линцы за Пестелем не поехал, решив под благовидным предлогом вызвать его в штаб армии в Тульчин.

Членам Южного общества — офицерам Крюкову и Черкасскому, служившим в Тульчине, приезд Чернышева показался подозрительным. В тот же день вечером они отправились к Пестелю в Линцы. Добрались туда поздно ночью, однако в окнах Пестеля горел свет. Гостей встретил денщик полковника Савенко.

— Кто у Павла Ивановича?

— Один, что-то пишет. Велел никого не впускать, — ответил услужливый Савенко.

— Однако ж доложи.

Савенко отправился докладывать своему хозяину, а Крюков и Черкасский устало опустились на табуреты в прихожей.

В это время за окном послышались шаги. Не сговариваясь, друзья выскочили на улицу и увидели, как от дома, сгибаясь, быстро удалялась мужская фигура.

— Ну, что сие значит? — спросил Черкасский.

— Полагаю, что за нами слежка, — высказал предположение Крюков.

Савенко позвал гостей в дом.

— Павел Иванович велел вам заходить, а мне приказал приготовить вам «царский ужин».

Шутку Пестеля офицеры знали. Она пошла от случая, когда крестьянин угощал царя.

Однажды император Александр возвращался с юга в Петербург. День клонился к ночи, пошел сильный дождь. Император решил остановиться в селе в одной из хаток, немного передохнуть. Хозяева хаты увидели, что к ним заехала важная особа, не подозревая, что это сам император, без стеснения говорили о своих делах, а потом хозяйка пригласила гостя к столу.

— Не осуди, барин, окроме картофеля, другой провизии нема. — Хозяйка поставила на стол чугун с картошкой, варенной в шелухе. — Уж который год наши мужики собираются челобитную бить царю-батюшке, дабы освободил от энтих проклятых поселений.

— Пошто поселения плохи? — угрюмо спросил Александр.

Хозяин до сих пор молчал, но когда жена заговорила о военных поселениях, оживился, поспешил ответить на вопрос гостя:

— Мочи нет, барин, какой-то супостат придумал их, а крестьянам продыха нет: кончается работа, начинается муштра. Кончается муштра, начинается работа. Не ведает царь-батюшка о наших страданиях. Вы, барин, ежели в Петербурге будете, дак если случай выпадет, поведайте ему. — Крестьянин понизил голос до шепота: — А может, не дай бог, он сам такое придумал?..

Крюков и Черкасский только шагнули в сторону комнаты Пестеля, как дверь распахнулась и на пороге появился сам хозяин в домашней куртке, комнатных тапочках, с гладко причесанными волосами.

— Милости прошу. Что это вы так поздно? Еще час — и я был бы уже в постели, и тогда мой верный Савенко ни за что не позволил бы меня будить. Разве что в экстренном случае, — Пестель улыбнулся. — Такой строгий у меня денщик…

— Павел Иванович, — начал Крюков, — в Тульчине генерал Чернышев. Когда он проезжал через Гайсин, так имел встречу с капитаном Майбородой, говорили с глазу на глаз. У нас имеются другие косвенные доказательства, что Чернышев пожаловал неспроста. После его разговора с главнокомандующим наш добрый старик ходит с поникшей головой, а несколько минут назад под окнами вашего дома, Павел Иванович, был какой-то тайный надзиратель, мы его спугнули.

Пока Крюков говорил, Пестель стоя внимательно слушал, потом тяжело опустился в кресло, сказал:

— Спасибо вам. Ваши подозрения вполне резонны, и, пока Савенко приготовит чай, мы кое-что ликвидируем, а «Русскую правду» упрячем. Так будет спокойнее. Могу заверить вас, господа, что ежели меня схватят и хоть жилы будут из меня тянуть, я ни в чем не сознаюсь! А Юшневского вы предупредили?

— Да, в Тульчине все наши настороже.

Пестель на минуту оставил гостей, вышел к своему верному денщику, распорядился:

— Зажги-ка, братец, камин…

На второй день Пестеля вызвали в главную квартиру армии в Тульчин.

В кабинете главнокомандующего поднялся ему навстречу пожилой генерал граф Витгенштейн, у которого Пестель в свое время был адъютантом.

— Здравствуй, здравствуй, Павел Иванович! Ну-с, как там у тебя дела?

Он заложил руки за спину, мелкими шагами ступал по кабинету, в углу которого за отдельным столом сидел Чернышев, называемый в армии инквизитором. Был известен своими реакционными взглядами. Аракчеев знал, кого посылать на такое дело.

Чернышев, не поднимая головы, что-то писал.

Главнокомандующий любил Пестеля. Он не верил тому, что рассказал ему Чернышев, и не стал томить его лишними вопросами, прямо спросил:

— Павел Иванович, сказывают, будто ты создал какое-то общество, имеющее намерение упразднить государеву власть?

Сердце Пестеля, казалось, на миг остановилось, но он тут же овладел собою и первый раз в жизни сказал своему начальнику неправду:

— Видимо, кто-то из моих неблагожелателей решил насолить мне, вот и сочинил эту небылицу, — спокойно ответил Пестель.

Оторвав взгляд от стола, на Пестеля уставился Чернышев и с ехидцей в голосе спросил:

— А о конституции, которую вы сочинили, назвав «Русской правдой», тоже ничего не знаете?

— Каждый волен говорить то, что ему заблагорассудится, но вашему превосходительству не позволительно пользоваться слухами.

Чернышев вскочил, словно его кипятком ошпарили, и грозно объявил:

— Именем его императорского величества вы арестованы!

Пестель все понял, он не стал ждать дальнейших распоряжений, спокойно вынул из кобуры пистолет, отцепил от ремня золотую шпагу с надписью «За храбрость», положил все на стол Чернышеву, сказал:

— Я готов!

Чернышев открыл дверь кабинета, позвал дежурного генерала Байкова и приказал:

— Взять под стражу!

Арестовав Пестеля, Чернышев распорядился произвести тщательный обыск в доме генерал-интенданта армии Юшневского, а сам поспешил в Линцы, дабы лично обыскать дом Пестеля. Тайно хранил надежду найти главную улику заговорщиков — «Русскую правду». Он уже отчетливо представлял, как обрадуется государь его изворотливости и, быть может, пожалует новый чин.

Генерал Юшневский, узнав, что Пестеля арестовали, поспешил в штаб и попросил позволения у дежурного генерала Байкова переговорить несколько минут с Пестелем касательно дел служебных. Байков разрешил, но предупредил, что не более десяти минут. При разговоре Пестель написал на бумаге: «Берегитесь капитана Майбороды, он предатель». Пододвинул бумажку Юшневскому, а потом все густо затушевал карандашом.

В кармане Пестеля лежала записка к Муравьеву-Апостолу, в которой он излагал, что необходимо немедленно предпринять. «Как ее передать Юшневскому?» Когда заканчивалось отпущенное для беседы время, Пестель, убедившись, что Байков по-прежнему не сводит с них глаз, сказал:

— Чуть не позабыл Алексей Петрович, я прошу вас, перешлите эти деньги моему денщику. Бог знает, придется ли еще с ним встретиться… — При этом Пестель подал Юшневскому деньги, в которых лежала записка Муравьеву-Апостолу.

Из штаба Юшневский направился к себе домой, но не удержался от соблазна, развернул записку Пестеля, пробежал ее глазами и понял, что это надобно срочно отправить по назначению в Васильков. Но прежде решил дома дописать несколько строк от себя вот о чем: если окажутся под руками верные люди, то надобно сделать так, чтобы на путях к Петербургу перехватить генерала Чернышева и освободить Пестеля. Но что это? В своем дворе Юшневский увидел солдат. Первой мыслью его было уничтожить письмо Пестеля. У дверей дома стоял караульный, который беспрепятственно пропустил генерала, но как только Юшневский переступил порог, офицер остановил его:

— Ваше превосходительство, оставайтесь на месте.

— Что здесь происходит? — спросил Юшневский.

— Нам приказано произвести у вас обыск.

На лицо генерала легла глубокая тень, и он тяжело опустился в кресло, стоящее в прихожей. «Как избавиться от записки Пестеля?» — сверлило в голове, а между тем офицер не спускал с него глаз.

Юшневский сунул руку в карман, нащупал там записку и вначале пальцами измельчил ее на мелкие кусочки, а затем и кусочки тщательно перетер и только тогда обрел некоторое спокойствие.

В переднюю вошли два других офицера, которые закончили обыск в комнатах. Один из них, видимо старший, которого Юшневский видел впервые, очевидно, его с собой прихватил Чернышев, бесцеремонно обыскал генерала и, обнаружив в его кармане потертые кусочки бумаги, положил их ка стол, понимающе сказал: «Успели», — и со злостью сдул их со стола.

— Мария Казимировна, — обратился Юшневский к жене, — сделай милость, угости господ офицеров шампанским. Я вижу, они изрядно потрудились: не только мои бумаги, но и письма родных соизволили прихватить.

Старший понял намек, стукнул шпорами, сказал:

— Честь имею! — направился к выходу, следом за ним со связками бумаг в руках ушли его помощники.

С тех пор, как арестовали генерала Юшневского и осудили на вечную каторгу, прошло более года. Жена Юшневского Мария Казимировна вначале жила в Тульчине, а потом переехала в Киев. Друзей и приятелей у нее поубавилось. Узнав, что муж в Сибири на каторге, Мария Казимировна написала прошение царю, чтобы разрешили ей выехать к мужу. Но царь ей отказал. Она написала еще несколько прошений, которые были также оставлены без последствий. И только два года спустя Николай I дал наконец разрешение, и то случайно.

Царь читал в своем кабинете различные бумаги, принесенные ему на доклад Бенкендорфом. К нему вошла императрица, положила руку ему на плечо, прошептала:

— Ника, ты мне обещал сегодня прогулку по Неве. Смотри, какая чудесная погода. Доколь здесь будешь сидеть?

— Сейчас, сейчас, милая, но прежде ты послушай любопытное письмо, — и, порывшись в бумагах, вслух прочитал: — «Для облегчения участи мужа моего повсюду следовать за ним хочу, для благополучия жизни моей мне больше теперь ничего не нужно, как только иметь счастье видеть его и разделять с ним все, что жестокая судьба предназначила… Я хочу исполнить священный долг мой и разделить с ним его бедственное положение. По чувству и благодарности, какую я к нему имею, не только бы взяла охотно на себя все бедствия в мире и нищету, но охотно отдала бы жизнь мою, чтобы только облегчить участь его…»

— Кто такая и где ее муж? — спросила императрица.

Николай объяснил.

— Как это ужасно… Ты позволил ей поехать к мужу?

— Нет. Муж ее был правой рукой злодея Пестеля.

— Бог милостивый, Ника. Позволь ей исполнить свой долг. Ты ведь Трубецкой и Волконской позволил, а она наверно нисколько не виновна в заблуждении мужа.

Николай поднялся от стола и, подумав минуту, сказал:

— Се que femme veut, Dieu le veut[2]. — Взял прошение, и перечеркнул слово «Отказать», дописал «Быть посему».

Получив разрешение, Юшневская еще долго не могла поехать, так как у нее не было никаких средств. И только весною 1830 года, получив большую помощь от Екатерины Федоровны Муравьевой, собралась в дорогу.

Небо Петербурга плотно затягивали холодные черные тучи. Специальный нарочный с письмом Аракчеева о заговорщиках оставил хмурую столицу и на тройке мчался на юг в Таганрог к Александру I.

Не суждено было Александру читать это письмо. Нарочный был еще на полпути, как в Петербург с поразительной новостью ворвался другой гонец: император Александр I скончался.

Аракчеев повалился на кушетку и сутки не выходил из дома. Он понимал, что смерть Александра I была и его концом…

20 декабря во второй половине дня сильно возбужденный военный министр Татищев возвратился от царя, тотчас позвал начальника канцелярии и, расхаживая по кабинету, продиктовал:

«Секретно.

Господину главнокомандующему 1-й армией.

По воле государя императора прошу ваше сиятельство приказать немедленно взять под арест служащего в Черниговском пехотном полку подполковника Муравьева-Апостола с принадлежащими ему бумагами, так чтоб он не имел время к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого, под строжайшим присмотром в С.-Петербург прямо к его императорскому величеству…»

Затем Татищев подошел к столу, просмотрел написанное, взял перо, подчеркнул слова «немедленно» и «строжайшим», поставил число и, как всегда, заковыристо расписался. Потом сел к столу, задумался. В это время к нему без стука вошел маленький, с прыщеватым невыразительным лицом и оттопыренными ушами генерал барон Дибич — начальник главного штаба. Татищев ненавидел «паршивого немчика» — так называл он его в своем кругу. Дибич первым собрал, обобщил и донес Николаю все, что он знал о заговорщиках. Царю это понравилось, и он сделал его своим приближенным.

— Никак не могу уразуметь, что творится? — пожаловался Татищев, показывая приказ.

— Я помог императору открыть глаза на неблаговидные дела в армии, — самодовольно сказал Дибич. — Давно все знаю. Помнится, я и вам однажды докладывал…

— Не припоминаю, не припоминаю, — отказался старый министр.

Улицы маленького уездного городка Василькова занесло снегом. После морозов наступила оттепель.

Сегодня у офицеров Черниговского полка приподнятое настроение. По случаю праздника командир, полковник Гебель, пригласил многих к себе на бал. Одетые во все парадное, офицеры с раннего утра привлекали внимание местных жителей.

Майор Трухин, как распорядитель предстоящего бала, выслушивал поваров, пробовал кушанье и особенно вино, отдавал разные приказания прислуге. Еще задолго до начала торжества он порядочно хлебнул и ушел передохнуть.

Полковник Гебель вместе с женой еще раз просматривал заблаговременно составленный список приглашенных. Не пропустили ли кого?

Первой в списке стояла фамилия Браницкой. Графиня прислала гонца с уведомлением, что чувствует себя скверно и приехать не сможет. Кроме поздравительного письма, в подарок солдатам прославленного полка передала полсотни жареных уток. Это та самая Браницкая, которая позже, после поражения восставших, подарила царскому правительству двести пудов железа на оковы осужденным черниговцам.

— А знаешь, это хорошо, что она не приедет, — рассуждал Гебель, — все будут чувствовать себя свободнее, как-никак, это знаменитость. Сам император Александр летом гостил у нее.

— А мне очень хотелось познакомиться с ней, — сказала жена.

— Еще будет повод. Весной у нее день рождения, полагаю, она пригласит нас… Если не умрет к тому времени. Лет ей порядочно. Однако на всякий случай ты подумай о подарке.

— Слушай, Гусик, верно говорят, что у нее пятьдесят тысяч крепостных?

— Ты лучше ее спросишь при встрече. Она точно знает, — улыбнулся Гебель. — А вообще, думаю, что не меньше.

Во второй половине дня, еще задолго до вечера, к дому подкатывали на санках знакомые помещики с разодетыми женами. Степенно подъезжала и подходила местная знать. Привозили и приносили подарки.

Гебель во всем парадном каждый раз, услышав звон бубенцов, выскакивал на крыльцо, встречал гостей. Как только стемнело, в просторных залах ярко вспыхнули огни.

Сухинов прибыл позже всех. Кузьмин услышал в прихожей его голос, который нельзя было спутать с чьим-либо другим, сказал рядом стоящим офицерам:

— Нашего полку прибыло, господа! Наконец-то Иван Иванович пожаловал.

Кто-то шутя продолжил, что при Сухинове нет часов, что время он определяет по солнцу и не его в том вина, что сегодня погода скверная.

— Не волнуйтесь, господа, вы пока еще не за столами, — ответил он, уловив иронию в свой адрес.

Гости были в сборе, ожидали известного помещика Калюжного. Но вот и его санки остановились у калитки. Располнелый Калюжный молодцевато остановил санки, поддержав рукой молодую женщину, закутанную в теплый пуховый платок, повел ее к крыльцу. Навстречу им вышел Гебель.

— Милости просим!

Пока хозяин в прихожей раздевал гостей, в комнате уже начались пересуды.

— Такой дедуган, а молодку подхватил, — съязвила жена городничего, стоявшая у окна.

— Что вы! Это его дочь Ольга, жена в отъезде, — внесла поправку хозяйка дома, но та не унималась:

— А если с женой что случится, он, думаете, на старухе женится?

Калюжный прихватил дочь с надеждой, что, быть может, его перезрелое чадо встретит себе здесь пару. Как и положено, он представился гостям. Со многими уже был знаком. Затем представил свою дочь. Она смутилась, и лицо ее покрылось румянцем, впервые ведь оказалась в таком большом обществе женщин, блиставших шелками и золотом. Майор Трухин как церемониймейстер указал гостям их места, соображаясь с чином.

Случайно или по замыслу Трухина, место Сухинова за столом оказалось рядом с Ольгой. Каждый раз, когда Ивану приходилось знакомиться с новой девушкой, он невольно сравнивал ее со своей возлюбленной, и всегда сравнение было в пользу Кати. Конечно, он понимал: это оттого, что по-настоящему любит свою Незабудку, которой всегда будет верен.

В полку друзья звали Сухинова закоренелым холостяком, но он жениться не спешил, хотя уже и пообещал Кате. Он знал, что впереди предстоит испытание, которое неизвестно как обернется. В этом деле он был не одинок. Сергей Иванович Муравьев-Апостол, полковник Пестель, Бестужев-Рюмин, Каховский и многие другие — так и уйдут из жизни, не изведав семейного счастья.

Оркестр, игравший в соседнем зале, замолк. Гости уже были за столами, уставленными винами и закусками. С чаркой в руке поднялся Гебель, в парадной форме и при всех регалиях, худой и длинный, с узким лицом и залысинами на висках, он чем-то напоминал петуха. Офицеры полка давно дали ему эту кличку. В зале притихли.

— Дамы и господа! Позвольте мне…

В это время в передней раздался сильный треск и стук. Все встревожились. Первой вскочила хозяйка, а следом поспешил Гебель, но он тут же возвратился и с кислой улыбкой на лице объявил:

— Трюмо разбилось вдребезги. Служанка случайно задела. Жаль, это подарок моей покойной матери… Извините, пожалуйста, я распоряжусь, — сказал он и вышел.

Помещик Калюжный дважды перекрестился и, чуть наклонясь к дочери, промолвил:

— Скверная примета…

Сухинов слышал слова помещика, после которых лицо Ольги чуть потускнело. Решил развеять грусть Ольги, сказал:

— Не обращайте внимания на приметы, Ольга Тарасовна. Они сущий вздор. Я приметам не верю.

— Почему? — удивилась она.

— Убежден, что, как говорят, чему бывать, того не миновать. Все имеет свои причины. Даже то, что мы сегодня рядом.

— Вот как. Однако на все воля господняя. Все идет благополучно до тех пор, пока судьбу человека не искушает нечистый.

— Так у кого же больше силы, если нечистому иногда удаются искушения? — улыбаясь, спросил Сухинов, но в это время возвратился Гебель, и беседа прервалась.

— Дамы и господа! Благодарю всех вас за то, что вы сочли возможным прибыть на наш полковой праздник. Позвольте мне зачитать полученные приветственные послания…

Гебель зачитал поздравление от командующего 1-й армией, командира 9-й дивизии, а затем от графини Браницкой. Сказал несколько слов об офицерах полка, отличившихся в боях с наполеоновскими войсками.

— Среди нас один из тех, кем должно гордиться наше отечество. — Хозяин посмотрел в сторону Сухинова, продолжил: — Прошу вас подняться, Иван Иванович! — Сухинов встал. Взоры обращены к нему. Его большие черные глаза и красивое смуглое лицо светились радостью. Гебель чуть повысил голос: — Поручик Сухинов получил из собственных рук, ныне в бозе почившего, императора Александра серебряную саблю «За храбрость». К большому сожалению, Иван Иванович завтра убывает в Александрийский гусарский полк…

Шел тост за тостом.

Все чаще раздавались голоса: «Браво!», «Браво!»

Спустя некоторое время от выпитого вина, от множества горящих свечей в зале казалось душно. Уже было произнесено немало тостов. Кое-кто захмелел. Ольга повернула голову к Сухинову, тихо сказала:

— Значит, покидаете нас…

— Что поделаешь. Воля божья и начальства, однако… — Сухинов не договорил, его прервал Гебель:

— Дамы и господа, я нахожу уместным попросить поручика Сухинова Ивана Ивановича сказать пару слов.

За столами раздались хлопки.

От неожиданности Сухинов на миг растерялся, но тут же, овладев собою, начал:

— Дамы и господа! Великий государь российский Петр I для защиты отечества в 1700 году подписал указ о создании пехотного полка. Некоторое время спустя полк приписали к Черниговской губернии и назвали Черниговским. Впервые он отличился в знаменитой битве под Полтавой под водительством самого государя. Принимал активное участие во всех войнах и походах русской армии, в том числе в Италию под началом Суворова. За проявленный героизм в Отечественной войне награжден Георгиевским полковым знаменем. Служить под этим знаменем великая честь, однако завтра мне предстоит убыть из дорогого мне полка, который навсегда останется в моем сердце. Уезжаю с верой, что черниговцы порадуют наше отечество еще не раз. Благодарю вас за внимание, дарованное мне…

Последние слова были встречены аплодисментами, а когда они смолкли, Гебель пригласил гостей в танцевальный зал. Оркестр заиграл полонез. В первой паре танцевать пошел хозяин с женой.

Командир роты поручик Кузьмин, друг Сухинова, уже давно был убежден, что крепостной строй является величайшим пороком, что именно этот строй порождает нищету и бесправие. Кузьмин не раз выражал свои мысли вслух, вот и сейчас, уединившись, распекал директора уездного училища.

— Кого вы, позволительно спросить, учите? Детей помещиков и чиновников, а остальные что, не люди? — горячился Кузьмин.

— Простите, я вас не понимаю, — удивился директор.

— Что здесь непонятного? Разве вам никогда не приходило на ум, что все это несправедливо.

Директора позвали, беседа прервалась, но неуспокоившийся Кузьмин через пару минут подошел к помещику Калюжному и вступил с ним в спор.

Бал был в разгаре, когда в дом вошли два жандармских офицера в запорошенных снегом шинелях. Перепуганный служитель дома пропустил их без задержки. Они бесцеремонно остановились на пороге зала. Музыка оборвалась. Все уставились на непрошеных гостей. Один из жандармов с сознанием собственного величия и дела, по которому он явился, сделал несколько шагов в зал, спросил:

— Кто здесь командир Черниговского полка?

Поправляя развихренные редкие волосы и как-то неестественно улыбаясь, звеня шпорами, подошел Гебель.

— Я командир полка. Чем могу быть полезен?

— Извините за вторжение. У нас к вам имеются весьма важные и срочные бумаги.

— Пойдемте в мой кабинет, — сказал Гебель.

И хотя по-прежнему ярко горели свечи, играла музыка и продолжались танцы, того блаженно-веселого настроения уже не было. «Зачем нелегкая принесла жандармов?» — волновались офицеры. Сухинов на минуту подошел к Кузьмину, они молча обменялись взглядами.

Уже одетый в шинель, Гебель сказал что-то жене, а затем бросил гостям:

— Прошу продолжать бал, господа. Мой отъезд ни к кому касательства не имеет.

Снова заиграл оркестр. Сухинов пригласил Ольгу, но движения его были вялые, нечеткие. Это заметила девушка.

— Вы себя плохо чувствуете? — спросила она.

— Нет, но появление жандармов в столь позднее время как-то обескуражило…

Когда звуки вальса стихли, Сухинов проводил Ольгу к отцу, почтительно раскланялся и, надев шинель, вышел на улицу. Он знал, что в квартире Сергея Ивановича ночует Бестужев-Рюмин, приехавший из Ржищева. Решил с ним поделиться печальной новостью. Он еще не успел подойти к дому Муравьева-Апостола как увидел бежавшего навстречу Бестужева-Рюмина.

— Ваня, беда! — торопливо сообщил он. — Только что на квартире Сергея Ивановича произведен обыск. Забрали все бумаги и уехали в Житомир, дабы арестовать самого.

Сухинов широко раскрыл глаза. И на какой-то миг словно оцепенел, но тут же взял себя в руки, сказал:

— Неужели это конец? Надо немедленно что-то делать, но что? Может, следует догнать Гебеля с жандармами и задержать? Надо спасать Сергея Ивановича…

Разумеется, члены Южного общества знали, что несколькими днями раньше был арестован Пестель, как знали и то, что общество раскрыто, но никаких решительных мер не принимали, окроме того, что сожгли часть компрометирующих бумаг. Посоветовавшись, они решили послать в Петербург своего гонца, дабы договориться об единовременном выступлении. Никто из них не знал, да и пока не мог знать, что в Петербурге восстание 14 декабря потерпело поражение.

— Ты, Ваня, оставайся здесь, а я обгоню Гебеля и предупрежу Сергея Ивановича, а потом пусть он решит, что делать, — объявил решение Бестужев-Рюмин и стремглав помчался на конюшню.

Сухинов еще несколько минут неподвижно стоял на месте, он слышал, как от дома Гебеля долетали звуки музыки, но туда не возвратился. «Неужели все потеряно? Столько готовились и, ничего не сделав, наденем цепи, — думал он, идя домой. — Пестель арестован, а теперь схватят Сергея Ивановича, кто сумеет поднять полк? Никто. Дорогой Сергей Иванович, твоя нерешительность погубит тебя и нас. Нет, главный виновник всему твой брат Матвей. Он умолял тебя не начинать. Со слезами умолял, и ты послушал. А надо было начинать…»

Сухинов находился в необычайном душевном смятении. Сердце и разум требовали каких-то действий. Неопределенность, в которой оказался он и его товарищи, не прибавляла мужества. У самого дома, не заходя в квартиру, Сухинов круто повернулся. «Пойду к Кузьмину, может, вдвоем что-либо придумаем», — решает он, но, как назло, Кузьмина на квартире, где он остановился, не оказалось, видимо, был еще на балу. И Сухинов продолжал ходить по безлюдным улицам. В его памяти оживало последнее свидание с Катей, вспомнил, что обещал ей приехать на Новый год. И опять Пестель. Кто знает, может, не выдержав пыток, все рассказал. Всякое может быть. Надо готовиться к худшему…

Высокий, чуть сутулый командир корпуса генерал Рот, услышав знакомый голос в прихожей, отложил в сторону книгу, поправил седую шевелюру и вышел навстречу братьям Муравьевым-Апостолам.

— Рад, очень рад! Каким ветром? — пожимал руки гостей.

В квартире было тепло и уютно. Пахло хмелем и свежим хлебом. Братья только успели присесть, как в комнату вошла тонкая, высокая жена генерала, казавшаяся совсем молодой, и только седеющие волосы выдавали ее возраст.

— Бог ты мой, кого я вижу! — обрадовалась она. — А мы намедни всех ваших вспоминали. Батюшка ваш уж который год собирается приехать к нам, да никак не соберется. Все дела да дела… Письмо-то из Петербурга давненько получали? Ох, что там творится, что творится…

— Постой, постой, — вмешался генерал, — дай людям отогреться да вели поскорей накрыть стол, тогда и о делах можно будет потолковать.

Братья не поняли загадочных слов хозяйки дома, озадаченно переглянулись и теперь с нетерпением ждали, когда новости соблаговолит рассказать сам генерал.

Гостей пригласили в столовую. Садясь за стол, Сергей Иванович обратил внимание на огромный, ярко блестевший самовар, от которого клубился пар, заметил:

— Прекрасное изобретение века. За границей пока нет.

— Не беспокойся, какой-нибудь предприимчивый тамошний делец скоро начнет изготовлять и патент возьмет, — наливая вино в бокалы, сказал Матвей Иванович. — Такое уже случалось не раз.

Братьям не терпелось услышать петербургские новости, но генерал, как нарочно, тянул, говорил о том, о сем, а потом повернулся к Сергею Муравьеву, спросил:

— Что там у вас за просьба, Сергей Иванович?

— Пустяковая. Заехал просить позволения подпоручику Бестужеву-Рюмину поехать к больному отцу в Москву. Пару недель назад у него умерла матушка, а сейчас сильно хворает отец. Окроме вас, разумеется, ему никто не может подписать подорожную в Москву…

Генерал понимающе кивал головой, потом достал трубку, набил ее табаком и, не прикуривая, сказал:

— Вы ведь знаете, что по высочайшему указу бывшие семеновцы лишены права на всякие отпуска. — Генерал чуть улыбнулся, — и вы в том числе, Сергей Иванович. И сколько мне помнится, Бестужев-Рюмин служит в Полтавском полку, а не в Черниговском.

— Да, но он был по делам в Киеве, заехал ко мне в Васильков и, узнав, что я буду у вас, попросил походатайствовать.

Генерал ничего больше не сказал, но Муравьев понял, что он не намерен подписывать подорожную Бестужеву-Рюмину.

— Скажите, любезнейший Сергей Иванович, поручик Сухинов убыл к новому месту службы?

— Через пару дней уедет, а пока еще в Василькове.

— Вторично получил донос о его вольнодумстве. Супротив его императорского величества сквернословит. Ведет непозволительные разговоры среди нижних чинов. О нем я имел прежде другие характеристики, — нахмурил лицо генерал.

— Мной ничего плохого за ним не замечено. Отменный офицер.

— Отменный, говорите? — оживился генерал. — Вот такие же отменные в Петербурге вывели на Сенатскую площадь несколько полков и отказались присягнуть новому императору. Убили губернатора генерала Милорадовича, но, слава богу, бунт подавлен, зачинщики заточены в крепость…

О событиях на Сенатской площади командир корпуса узнал накануне от знакомого фельдъегеря, мчавшегося с каким-то важным пакетом из Петербурга к главнокомандующему первой армии.

Братья Муравьевы переглянулись, насторожились, а генерал тем временем продолжал:

— Сказывают, известные люди замешаны. Взяты князь Трубецкой и поэт Рылеев…

Сергей Муравьев хотел скрыть волнение, он делал попытку шутить, но ему это плохо удавалось. Бокал в его руке дрогнул, и на белоснежной скатерти расползлось красное пятно. «Немедленно уехать, немедленно уехать…» — стучало в голове.

Генерал поднял маленький колокольчик, тряхнул им. В комнату вошла служанка.

— Подготовьте гостям постели, — распорядился генерал.

— Нет, нет! — запротестовал Сергей Иванович. — Нам пора в путь.

— Что так вдруг? Скоро ночь, метель началась, — вмешалась жена генерала.

Хозяева пытались уговорить братьев остаться ночевать, но они были непреклонны, ссылаясь на то, что обещали завтра быть в Любаре у Артамона Муравьева, командира Ахтырского полка.

Как только сани выехали со двора, Сергей наклонился к Матвею, тревожно сказал:

— Беда, Матвей. Беда! Что делать, милый брат?

— Я о том только и думаю. Не лучше ли нам, Сережа, отправиться в Петербург с повинной? — осторожно спросил Матвей.

— Только не это! Все что угодно, но только не это. Зря тогда я тебя послушал, Матвей. Надо было выступить сразу после ареста Павла Ивановича, тогда было больше шансов на успех, а теперь…

Несколько минут ехали молча. Братья мучительно обдумывали создавшееся положение. Мысли путались. Чувствовалась растерянность.

Между Южным и Северным обществами существовала договоренность о совместном выступлении летом двадцать шестого года, и вдруг…

Когда 13 декабря был арестован Пестель, стало ясно, что общество раскрыто. Сухинов и Кузьмин настаивали начать восстание без промедления. Да и сам Сергей Иванович был склонен к этому, но вмешался брат Матвей, он буквально на коленях упросил его не начинать. Мольба брата и существующее соглашение с Северным обществом о совместном выступлении удержали Муравьева. Теперь он горько раскаивался в том.

— Что же у них произошло? Почему начали преждевременно? Как ты мыслишь, Матвей? — не успокаивался Сергей Иванович.

— Бог их знает. Может, нашли удобным воспользоваться случаем, пока новый император не вступил на престол.

— Да, теперь нам некогда гадать на кофейной гуще. Начнем немедленно действовать. Может быть, успеем еще помочь нашим северным братьям. Я вспомнил, что Артамон всегда торопил, просил дать ему самое ответственное задание и он немедля подымет полк. Сейчас мы окажем ему эту честь. Пусть ведет полк на Житомир и без промедления захватывает корпусную квартиру. Сегодня мы были гостями генерала Рота, а завтра он будет нашим пленником… Вот было бы прекрасно как-то сообщить в Васильков, пока там Сухинов, дабы подымал наш полк. Черниговцы всегда пойдут за мной…

Мела легкая поземка. Между черными тучками иногда выглядывали звезды. Из-под лошадиных копыт летела ледяная колючая пыль. Братья торопились. В голове Сергея Ивановича созревал план. Вначале Артамон двинется с полком на Житомир, захватит корпусную квартиру. Матвей отправится подымать артиллеристов — они рядом. Даст сигнал в Белую Церковь. Белоцерковский полк соединится с Черниговским и совместно пойдут на Киев…

В квартиру к Артамону вошли ночью. Он уже спал. После коротких приветствий, Артамон обрадовался:

— Вот прекрасно. Новый год будем встречать вместе, а сейчас велю самовар поставить. Замерзли, наверно?

— Обожди, Артамон, не до чаю, — сказал Сергей Иванович.

— Ничего не понимаю, что случилось? Почему вы взволнованы?

— В Петербурге восстали. Теперь пришел наш черед. Ты готов поднять свой полк?

Не отвечая на вопрос, Артамон приблизился к Сергею Ивановичу, спросил:

— Да ты толком расскажи, что в Петербурге?

Сергей Иванович торопливо начал рассказывать то, что услышал от генерала Рота, но в это время в квартиру ворвался Бестужев-Рюмин. Сильно запыхавшись, он не мог говорить, но как только пришел в себя, выпалил:

— Сергей Иванович, беда! У тебя на квартире жандармы сделали обыск. Забрали все бумаги, а сейчас вместе с Гебелем мчатся по твоим следам, дабы арестовать тебя. Я обогнал их в пути. Лошадь загнал. Упала перед Любаром. Больше двух верст бежал…

Брат Сергея Ивановича, Матвей, не отличавшийся стойкостью и мужеством, сразу впал в отчаяние.

— Мы погибли! — почти выкрикнул он, хватившись руками за голову. — Не лучше ли нам умереть? Давайте выпьем как следует и застрелимся весело. Артамон, вели подать шампанское…

— Умереть без боя — позор! — охладил горячую голову брата Сергей Иванович. — Артамон, поднимай полк и без промедления двигайся на Житомир!

Весть, принесенная Бестужевым-Рюминым, резко изменила решение Артамона Муравьева. Он хотя и выдавал себя за активного члена тайного общества, но в эту решающую минуту скис, заколебался. Боевой порыв исчез, и мысли его сейчас уже были заняты не тем, как поднять полк на восстание, а как уйти от предстоящей ответственности. Категорическое требование Сергея Ивановича немедленно выступать он отклонил, чем вызвал яростный гнев Сергея Ивановича. Энергично расхаживая по комнате, он вычитывал ему:

— Я жестоко обманулся в тебе, Артамон. Ты клялся сделать то, чего мы тебе и не предлагали, а теперь в критическую минуту, когда дело идет о жизни и смерти всех нас, ты подло предаешь.

— Зря горячишься, Сережа. Раз в Петербурге случилась неудача, нам нельзя идти на риск. Тем более, что среди нас нет Пестеля. Мы можем избавиться от преследования властей, пока не поздно, — спокойно рассуждал Артамон.

— Любопытно, любопытно, что там у тебя за идея, — сказал Сергей Иванович и приблизился к Артамону вплотную, а тот продолжал:

— Я могу немедленно отправиться в Петербург и все рассказать самому императору. Узнав добрые и патриотические намерения нашего общества, он оставит всех при своих местах…

— Ну, что ж, поезжай, но вначале расскажи ему, что ты сам неоднократно просил поручить тебе покончить с их величеством, имея самые добрые намерения…

Сергей Иванович обратился к брату и к Бестужеву-Рюмину, спросил:

— Скажите, правда мило? Мне только не понятно, как в голову почтенного полковника могла прийти такая нелепость. Детская наивность! Ты, Мишель, бери лошадей и мчись к артиллеристам. Подымай их. Я сейчас напишу им несколько слов.

Вмешался Артамон:

— Этого не следует делать. Да и лошадей дать сейчас не могу.

— Вот как! — Муравьевым-Апостолом овладел приступ ярости. — С этой минуты все мои сношения с тобой прерваны. Будь проклят, изменник!

Сергей Иванович поспешно надел шинель. Хлопнув дверью, выскочил на улицу. Следом за ним вышли Матвей и Бестужев-Рюмин.

— Всего я мог ждать, но только не этого. Как он смел? Какой позор! Что будем делать? Наши лошади загнаны, надо немедленно искать новых. Будем возвращаться в Васильков, и я подыму полк.

Сергей Иванович остался на улице, а Матвей и Бестужев-Рюмин кинулись искать лошадей. «Скорей бы в полк. Солдаты пойдут за мной, а если их уже увели куда-либо? Что тогда? Сдаваться на милость Гебеля? Может, действительно уже поздно и Артамон прав?» Эти и другие мысли путались в голове.

К дому на санях подъехали Матвей и Бестужев-Рюмин.

— Вот нашли, но он запросил по три рубля серебром за каждую версту и ни копейки меньше…

— Шкурники всегда умеют воспользоваться чьим-либо несчастьем, но нечего делать. Едем, — сказал Муравьев-Апостол, направляясь к саням.

Свои разного рода сомнения Сергей Иванович затаил в сердце и о них ничего пока не сказал ни брату, ни Бестужеву-Рюмину. Уже в пути, немного успокоившись и не обращая внимания на извозчика, он вслух рассуждал:

— Вы только подумайте, вокруг десятки тысяч солдат, которые пойдут за нами. — И перечислял полки: — Черниговский, Полтавский, Ахтырский, Саратовский, Тамбовский, Алексапольский… В каждом есть наши люди, готовые на все. Они только ждут сигнала к действию…

— Сергей Иванович, меня по-прежнему мучит вопрос: почему все же Павел Иванович не дал никакого сигнала к началу? Почему? Может, не мог найти способа аль по другим причинам?

— Полагаю, он был лишен такой возможности. Если бы сигнал был дан кому положено и вовремя, все было бы сейчас совершенно по-другому. Уверен, что по-другому…

— А не допускаете ли вы, господа, — вмешался в разговор Матвей, — что Павел Иванович сигнал все же отправил, но человек, получивший его для передачи, сжег или разорвал и выбросил? А может, передал властям.

— Это не исключено. Вот такой, скажем, как Артамон, — согласился Сергей Иванович и добавил: — Разумеется, нам будет очень недоставать Павла Ивановича, окроме того, некому поднять Вятский полк.

Разговор прервался. И хотя никто из них не знал подробностей того, что произошло в Петербурге, но в душе они чувствовали и понимали, что уже что-то безвозвратно потеряно, упущено. Что-то сделано не так, но говорить вслух об этом боялись. Единственная надежда была на свой, Черниговский полк. Он начнет первым, а за ним подымутся другие. Услышат, узнают, присоединятся.

Муравьеву-Апостолу показалось, что они едут слишком медленно, он сказал об этом извозчику.

— Быстрей может только птица, ваше благородие. Даже дети знают, что во всей губернии быстрей Шаевича никто не ездит, — ответил извозчик и все же поднял кнут, взмахнул им, лошади побежали быстрей. Легкие сани бросало из стороны в сторону, позади них, взбитый коваными копытами, вихрился снег.

— Я думаю, что нам ехать сразу в Васильков не следует. Поедем вначале в Трилесы, подготовим роту, которая там, а потом уже с ней двинемся на Васильков, — сказал Сергей Иванович. С его предложением все согласились, а Бестужев-Рюмин добавил:

— Черта с два Гебель обнаружит наши следы. А выгадать несколько часов нам сейчас очень важно. Да и устали мы уже изрядно.

В Трилесах была расквартирована рота Кузьмина, а в соседних селах — еще две. Кузьмина здесь не застали, он еще не возвратился из Василькова. В его квартире Сергей Иванович стукнул рукою по столу, сказал:

— Братцы, мы совершили огромную ошибку: от Любара до артиллеристов Борисова и Горбачевского всего двадцать верст, но Артамон закрутил нам головы и мы никого не послали, а сейчас туда, наверно, верст двести! Но делать нечего. Пожалуйста, Мишель, бери лошадей и без промедления отправляйся к артиллеристам… Да предупреди их об измене Артамона, ежели он будет препятствовать делу, немедленно арестовать…

Муравьев-Апостол сделал распоряжение насчет лошадей, присел к столу и написал записки Борисову и Горбачевскому, подав ее Бестужеву-Рюмину:

— Мишель, здесь я написал обоим, дабы без промедления подымали артиллеристов и двигались на Житомир для захвата корпусной квартиры. Это им первая задача. Действовать решительно и беспощадно. Доносить обо всем мне в Васильков. Ты, Мишель, сразу возвращайся в Васильков. Будь осторожен, не попадись в какую-либо ловушку…

Проводив Бестужева-Рюмина в путь, братья сразу снарядили гонца в Васильков.

В ночь с 28 на 29 декабря солдат, проскакавший сорок пять верст верхом, доставил записку Кузьмину в Васильков.

«Анастасий Дмитриевич!

Я приехал в Трилесы и остановился на Вашей квартире. Приезжайте и скажите Соловьеву, Щепилле и Сухинову, чтобы они тоже приехали как можно скорее. Ваш Сергей Муравьев».

Прочитав записку, Кузьмин от радости закричал «ура!» и сразу помчался на квартиры товарищей. Все они были безгранично рады, что мучившая их неизвестность кончилась. Значит, Сергей Иванович на свободе. Он не зря зовет! Значит, начало! Быстрей, быстрей к Сергею Ивановичу.

Окрыленные радостным известием, офицеры через несколько минут вскочили на лошадей, помчались в Трилесы. Впереди Кузьмин, он лучше других знает, где и как можно сократить путь, чтобы побыстрей добраться до села. Начавшаяся метель не помеха. Офицеры ехали молча, охваченные жаждой немедленных действий.

Полковник Гебель с жандармским офицером Лангом тоже спешит. За усердие его ждет награда. За промедление и оплошность… Но он не допускает такой мысли. Добравшись до губернского города Житомира, он сразу направляется в квартиру корпусного командира генерала Рота. Дорогой Гебель обдумывает, как, войдя в дом, он сразу объявит об аресте Муравьева-Апостола. Он уже видел удивленные лица генерала и его жены, но к большому огорчению преследователей, Муравьева-Апостола они не застали.

— Были, были. Прошло не более трех часов, как уехали в Любар, — ответил генерал Рот и полюбопытствовал: — А что случилось?

— Имеется высочайшее повеление арестовать Сергея Муравьева-Апостола и его брата Матвея.

— Помилуй бог! Да неужто Сергей Иванович причастен к петербургским делам? Совершенно непостижимо, непостижимо, — сокрушался генерал, припоминая реакцию Муравьева-Апостола на свой рассказ о событии на Сенатской площади. Был весел… Но разлитое вино, а затем внезапный и такой поспешный отъезд…

Генерал рассказывал Гебелю последние новости из Петербурга, при этом оба охали и ахали, и только Ланг, разморенный теплом и стаканом вина, развалившись в кресле, дремал.

Сменив лошадей, преследователи выехали из Житомира в Любар. Была ночь. Мела поземка, лунный свет серебрил все вокруг.

«А что, если Муравьев скроется? — размышлял Гебель. — А может быть, при задержании будет отстреливаться…»

— Муравьев, наверное, не пожелает добровольно сдаться, что тогда? — не сдержался Гебель.

— Велено взять живьем, но, ежели нельзя будет живьем… — Ланг недосказал, однако Гебель все понял, и теперь его воображение рисовало перестрелку, в которой он легко ранен, а Муравьев-Апостол и жандарм убиты…

В Любаре наскоро перекусили, опять сменили лошадей и, узнав от Артамона, что братья Муравьевы выехали в Васильков, двинулись по их следам.

— Во как петляет, точно заяц, — пробубнил Ланг.

— Если бы заяц. Я полагаю, что это зверь куда покрупнее… — заметил Гебель.

Лошади трусили мелкой рысцой, монотонно скрипели санные полозья, где-то в стороне выли голодные волки. До Василькова еще далеко, и Гебель, завернувшись в тулуп, начал дремать, но он то и дело просыпался от санных толчков. «Хотя бы он не сбежал в Киев. Там у него много друзей. Попробуй тогда найти», — думал, тревожась.

Началась метель. Ехать становилось все труднее. И вот сани остановились.

— Что случилось? — спросил Гебель у кучера.

— Постромка оборвалась… — Кучер долго возился с постромкой, Гебель бегал вокруг санок, досадовал:

— Надо же, это просто наказание какое-то. Хорошо, что до Трилес недалеко. А так что бы нам делать?

— На все воля божья, — стуча мерзлыми сапогами, возразил Ланг.

Наладить постромку не удалось. Пришлось ехать на одной лошади.

Спустя несколько минут преследователи оставили Киевский тракт и у ветряка, жалобно скрипевшего, вынуждены были повернуть в Трилесы…

Был четвертый час ночи, когда сани, тащимые одной лошадью, остановились у дома Кузьмина. И Гебель, и жандарм были в расстроенных чувствах: Муравьев-Апостол может далеко уйти.

— Сейчас здесь отогреемся, попьем чайку, возьмем свежих лошадей и опять в путь, — вслух рассуждал Гебель. Но когда они сошли с саней, их встретил начальник караула фельдфебель Шутов и доложил, что в доме отдыхают братья Муравьевы-Апостолы…

Приехавшие удивленно и радостно переглянулись.

— Правду вы сказали, во всем воля божья, — заметил Гебель и тут же распорядился: — Фельдфебель, поставьте к дому еще двух караульных и без нашего ведома из дома никого не выпускать!

— Слушаюсь, — ответил Шутов, не понимая, что происходит.

— Ну, что ж, пошли, — сказал Гебель жандарму и извлек из кобуры пистолет.

Осторожно шагнули в сени. Здесь зажгли свечу и тихо открыли двери в первую комнату, в которой только что уснул тревожным сном Сергей Иванович. Матвей спал в соседней комнате. Гебель, крадучись словно кошка, приблизился к Муравьеву и дрожащей рукой схватил пистолет, лежавший рядом на столе. В этот момент Сергей Иванович проснулся и, не понимая, что происходит, спросил:

— В чем дело?

— По высочайшему приказу вы арестованы!

Сергей Иванович только сейчас разглядел, что за спиной Гебеля стоит жандармский офицер также с пистолетом в руке.

— Раз приказано, исполняйте…

Матвей Иванович услышал разговор, поспешил в комнату брата, и, как только он открыл двери, Гебель объявил:

— Вы тоже арестованы.

В первую минуту Сергей Иванович хотел броситься на Гебеля, вырвать из его рук пистолет и попытаться убежать, но на лице брата увидел полную растерянность и решил покориться судьбе.

Близилось утро. Поставив караульного в комнате братьев, Гебель с жандармом, счастливые удачей, зашли в столовую, велели приготовить чай.

Поручик Кузьмин издалека заметил свет в окнах своего дома, обрадовался:

— Сергей Иванович, видимо, воззвание сочиняет…

Пришпорив лошадей, всадники поспешили к дому. Во дворе их встретил начальник караула фельдфебель Шутов и взволнованно рассказал о том, что произошло.

— Шутов, исполнять только мой приказ, — грозно предупредил Кузьмин. — Сейчас же уберите караульных от моего дома, оставьте лишь одного…

Вначале в дом тихо вошли Кузьмин и Сухинов. Увидев их, Сергей Иванович обрадованно вскочил.

— Сергей Иванович, что случилось? — встревоженно спросил Сухинов.

— Мы арестованы, — Муравьев-Апостол указал на двери столовой, в которой Гебель с жандармом пили чай. В комнату вошли Щепилло и Соловьев. Щепилло с ружьем встал к двери, за которой чаевали Гебель и Ланг.

— Что же нам делать? — спросил Кузьмин.

— Вначале избавить нас… — тихо ответил Сергей Иванович.

Сухинов выхватил пистолет, решительно заявил:

— Это делается очень просто. Сейчас я с ними разделаюсь, — шагнул к двери. Дорогу ему преградил Матвей, голос его дрожал:

— Не смей, зачем кровопролитие? Вы их лучше арестуйте.

Открылась дверь соседней комнаты, и на пороге появился высокий жандармский офицер Ланг.

— Стой! Ни с места! — приказал ему Щепилло и направил на Ланга ружье, нажал курок, но в последнюю секунду Соловьев ударом руки по ружью Щепилло отвел смертельный выстрел.

Первый выстрел восставших прошел мимо цели. Комната наполнилась пороховым дымом.

Насмерть перепуганный Ланг упал на колени перед Сергеем Муравьевым-Апостолом, заскулил:

— Ради бога, помилуйте! У меня маленькие дети…

К жандарму подошел Сухинов и отнял у него пистолет.

— Арестуйте его! — приказал Муравьев-Апостол.

В соседней комнате Гебель услышал выстрел, быстро сориентировался и через окно выпрыгнул во двор, подошел к караульному и начал его инструктировать. В это время из дома выходили Муравьев-Апостол, Сухинов и Щепилло. Гебель, указывая на Муравьева-Апостола, приказал караульному:

— Коли!

Солдат, не зная, что происходит, боясь ослушаться полкового командира, вскинул ружье, намереваясь выполнить приказ, но оказавшийся рядом фельдфебель Шутов остановил солдата крепкой пощечиной.

— Мерзавец! Вот кого надобно колоть, — Шутов махнул рукой в сторону Гебеля.

— Вот так! — крикнул Щепилло и вонзил штык Гебелю в грудь.

Гебель схватился рукою за рану, упал на снег.

— Надобно прикончить? — спросил Сухинов у Муравьева-Апостола.

— Нет, нам не нужны такие жертвы.

Истекая кровью, Гебель потянулся рукой к пистолету, это заметил Сухинов и тотчас бросился к нему. Но тот успел выстрелить в сторону Муравьева-Апостола.

— Ах ты ж гад! — крикнул Сухинов и нанес ему штыковой удар.

— Расстрелять его! — требовал Щепилло и рукояткой пистолета ударил его несколько раз по голове.

— Оставьте этого мерзавца, — распорядился Муравьев-Апостол.

— Сергей Иванович, он вас арестовал, а потом целился в вас, а вы говорите оставьте, — возмутился Сухинов. Но Муравьев-Апостол повторил свое распоряжение, направился к солдатам роты. За ним последовали другие.

Жандарма закрыли в подвал дома, а окровавленный Гебель так и остался на улице.

Пока офицеры были заняты своим делом, раненый Гебель выполз на дорогу, там его подобрали проходящие сани и отвезли в дом местного священника.

Рассвет наступал нехотя, медленно. Уже когда на улице стало почти светло, Сухинов спохватился:

— Сергей Иванович, а жандарма мы не обыскали, а у него бумаги ваши остались…

— Распорядитесь, Иван Иванович, немедля отобрать.

— Я сам, — ответил Сухинов и быстро направился к подпалу. На дверях замка не было. Рывком распахнул дверь, окликнул, но никто не ответил. Спустился вниз, присмотрелся и крепко выругался: жандарм бежал. «Кто же его выпустил?» — злился Сухинов, направляясь туда, где был оставлен Гебель. Здесь он узнал, что капитан Козлов не только помог бежать жандарму, но и укрыл где-то Гебеля. Хватился за голову: «Ах, мерзавцы!»

Раздосадованный Сухинов какую-то минуту молча стоял, глядя на хаты, все яснее выступавшие из утренней дымки.

Оплошность, допущенная Муравьевым-Апостолом и его товарищами в отношении Гебеля и жандарма, вскоре дала о себе знать. Ланг перехватил на дороге первые попавшиеся сани, умчался в Белую Церковь к командиру дивизии, а из квартиры местного священника, куда был переправлен раненный Гебель, умчался гонец в Васильков.

В Василькове Гебеля замещал майор Трухин. Вел он праздный образ жизни, постоянно пьянствовал. Когда к его дому прибыл гонец с тревожным известием, он еще спал, и жене с трудом удалось его разбудить. Накануне майор был у кого-то на свадьбе. Прочитав записку Гебеля, Трухин протрезвел, вслух сказал:

— Мать родная, Муравьев поднял бунт! Он и сюда может вскоре прийти. Нет, милейшие, я сейчас же выставлю заставы при въезде в город. Арестую, всех до единого арестую! А Сухинов, мерзавец, специально не отбыл к новому месту службы…

Муравьев-Апостол вместе с Кузьминым поговорили с солдатами, возвратились в квартиру Кузьмина, где их ждали товарищи. Из головы Сергея Ивановича не выходили слова Пестеля, сказанные им два года назад: «Весь смысл тайного общества — направить удар на самодержавие, чтобы свалить его как можно скорее». «Скорее, скорее, — повторял Муравьев-Апостол, — мы начнем, другие нас поддержат, а если погибнем, послужим примером для других».

В квартире, ожидая Сергея Ивановича, офицеры взволнованно обсуждали то, что произошло в Петербурге, и, еще не зная причин поражения восстания, делали различные предположения. Муравьев-Апостол снял шинель, с ходу начал:

— Ну-с, братья, пришел наш черед. Мосты сожжены. Отступать некуда. Победа или смерть. Я говорил с солдатами. Они готовы идти за нами. Всевышний указывает нам первым поднять знамя свободы, выбитое из рук наших братьев в Петербурге… Мы начнем…

Не успел он закончить фразу, как на улице прозвучало несколько оружейных выстрелов.

— Иван Иванович, — обратился Муравьев-Апостол к Сухинову, — поглядите, что там…

Сухинов вышел на улицу и не стал идти по утоптанной дорожке, а перемахнул ветхий плетень, побежал в расположение роты, откуда были слышны выстрелы.

— Что здесь происходит? — обратился он к группе весело хохочущих солдат.

— Козла попугали маленько… — ответил пожилой солдат.

— Зачем-то ротный командир капитан Козлов объявился, уговаривал не слушать Муравьева-Апостола, а идти за ним. Дак мы хотели его связать, но убег. Вот и пугнули малость…

Сухинов вернулся, доложил Сергею Ивановичу, потом спросил:

— Сергей Иванович, позвольте я возьму лошадь и задержу Козлова!

— Бог с ним! Пусть убегает, подлец, он нам не нужен. Здесь мы решили, Иван Иванович, что две роты составят авангард, который вы поведете немедля в Васильков. Наш план таков. В Василькове собираем все роты полка, забираем знамена и полковую кассу и после всем полком двинемся на Белую Церковь, где к нам присоединится 17-й егерский полк. Вадковский получил от меня соответствующие инструкции. Наша цель — как можно скорее захватить в Житомире корпусную квартиру…

Передовой отряд, возглавляемый Сухиновым, задолго до рассвета 30 декабря оставил село Трилесы, двинулся по направлению к Василькову. С восходом солнца взору солдат открылись необъятные снежные просторы. До Василькова отряду идти долго. Поднялся попутный ветер.

«И бог за нас», — отметил про себя фельдфебель Шутов. Шли молча. Слова Муравьева-Апостола «мы идем доброе дело делать» глубоко запали в души солдат, и сейчас они думали, как-то обернется это доброе дело.

Впереди, ярко выделяясь на снежной дороге, на вороном коне ехал Сухинов, но вскоре, передав коня вестовому, пошел пешком. Он понимал, что сейчас ему надо быть как можно ближе к своим солдатам. Они — его надежда и опора в возможной схватке там, в Василькове. Он знал, что о начавшемся восстании полка уже знают в Василькове и, конечно, майор Трухин, оставшийся там за Гебеля, постарается не пустить в город восставших солдат. Надо было быть готовому ко всему. Своими мыслями Сухинов решил поделиться с солдатами, идущими рядом с ним:

— Братцы, а ежели нас в Василькове встретят штыками?

— Неужто свои на своих руки подымут? — вопросом на ответил пожилой солдат, вытирая ладонью заиндевевшие усы, и тут же добавил: — Нет, не позволют, а ежели господа вздумают, так мы их враз…

Волнение нарастало и захватывало солдат по мере приближения к Василькову. Фельдфебель Шутов, ротный запевала, начал затягивать песню, которую солдаты пели еще на войне:

Братья, грудью послужите, Гряньте бодро на врага.

Сначала тихо, а потом все громче и громче звучали слова песни:

И вселенной докажите. Сколько Русь нам дорога…

Сухинов вспомнил, что три дня назад он должен был уехать к новому месту службы в Александрийский полк. Достал из кармана подорожную, разорвал на мелкие кусочки и бросил на снег.

Солнце уже клонилось к закату, когда отряд приблизился к Василькову. Высокий фельдфебель Шутов первым заметил впереди толпившихся солдат на дороге.

— Ваше благородие, глядите, никак солдаты стоят на дороге…

— Вижу, вижу. Вышли нас встречать, — ответил Сухинов и тут же повернулся лицом к строю, скомандовал:

— Отряд, сто-ой! Ружья зарядить!

Солдаты поспешно заряжали ружья, тихо переговаривались, а Сухинов думал о том, что подходит решающая минута. «Сейчас нас разоружат и арестуют или мы беспрепятственно войдем в город». Дождавшись, когда все зарядили ружья, Сухинов обнажил саблю, предупредив, чтобы без его команды ничего не предпринимали, пошел впереди строя. Вскоре солдаты разглядели своих сослуживцев, повеселели: свои не подведут. Впереди группы солдат прохаживался офицер. В нем Сухинов сразу узнал майора Трухина. Никто из офицеров полка не был так безобразно толст, как он.

Отряд Сухинова подошел к солдатам, стоящим на дороге, остановился.

— Солдаты! — с ходу начал Сухинов. — Мы выполняем приказ нашего любимого командира подполковника Муравьева-Апостола, которого власти хотели арестовать за то, что он требовал сокращения срока солдатской службы…

— Взять его! — прозвучал хриплый голос Трухина, но в этот момент впереди Сухинова, прикрывая его, встали фельдфебель Шутов и солдат Манин.

— Ну-ка, посмей! — грозно предупредил Шутов.

Силу Шутова знали во всем полку. Это он подымал на перекладине четырех солдат. Перекладину ложил на плечи, затем свободно крутил ею в воздухе.

Трухин свой приказ повторил еще раз и, видя, что его никто не пытается выполнить, побагровел, повернулся к прапорщику Чижову:

— Чижов, приказываю вам арестовать поручика Сухинова!

Чижов неестественно улыбнулся и, не говоря ни слова, сделал несколько шагов, встал в строй восставших. Сухинов ободрился.

— Солдат Манин, отберите у майора пистолет, — приказал он.

Манин, под одобрительные возгласы солдат, подошел, протянул руку, сказал:

— Извольте, ваше благородие…

— Как ты смеешь, мразь! — огрызнулся Трухин, посылая еще какие-то бранные слова.

Солдаты мигом окружили майора, зло выговаривая ему за подлость. Трухин понял, что поддержки ни от кого не получить, растерянно вынул из кобуры пистолет, протянул солдату. Сухинов оказался рядом. Он протянул руки к плечам Трухина и с треском сорвал погоны, бросил в снег со словами:

— Ты недостоин носить их! — Затем повернулся к Шутову, добавил: — Отправьте его на гауптвахту!

Трухина, как и Гебеля, в полку ненавидели за их жестокость и самодурство. Не раз бывало, что Трухин приходил на службу в пьяном виде и издевался над солдатами. Бить их было его излюбленным делом. И теперь, когда все повернулось против него, ему никто не сочувствовал, более того, злоба, накопившаяся в солдатских сердцах за многие годы, искала выход.

Когда Трухина увели, Сухинов продолжал свое обращение к солдатам:

— Подполковник Муравьев-Апостол, которого вы все хорошо знаете, сказал, что, во имя установления справедливости и ликвидации рабства, не пожалеет живота своего. Все мы должны следовать за ним. Не бойтесь никого. Отныне за все содеянное нами мы ответим только перед господом богом…

— Ура! Ура! — прокричали солдаты, а потом кто-то громко спросил:

— А где их высокоблагородие подполковник Муравьев?

Васильковская квартира Муравьева-Апостола стала штабом восставших. Отсюда шли самые различные указания, имевшие силу закона для всего населения Василькова. На дорогах, ведущих к городу, Сухинов поставил караульных. Выйти из города или войти в него можно было, только имея специальное на то разрешение. Сухинов, сопровождаемый несколькими солдатами, не слезает с коня. Его видят у городской управы, а затем у тюрьмы, из которой он выпускает всех заключенных, кроме уголовников. Его имя все чаще и чаще упоминается в Василькове. Вот он скачет к тому дому, где он совсем недавно в паре с Ольгой танцевал вальс, — к дому Гебеля. Насмерть перепуганная жена Гебеля спрашивает у Сухинова, где ее муж. Сухинов вежливо отвечает, что ее мужу ничто не угрожает, и забирает знамена и полковую казну, возвращается в дом Муравьева-Апостола. Здесь он увидел, что караульный не допускает в дом какого-то крестьянина, который настойчиво пытается туда пройти. Сухинов соскочил с коня, спросил:

— В чем дело?

Но ответ не потребовался. Перед Сухиновым стоял Бестужев-Рюмин, переодетый в гражданское платье.

— Мишель, ты ли это? Что случилось?

— Плохо дело, Иван Иванович. К артиллеристам я не попал. По дороге от добрых людей узнал, что жандармы и меня уже разыскивают. Не проехать теперь туда. Везде заставы. Обратно еле пробрался.

— Не унывай! Переодевайся и включайся в дело. Надо распорядиться о сборе провизии на дорогу. А я сейчас подскочу на гауптвахту, сказывают, там более десятка солдат, которых вчера успел посадить Трухин, надобно выпустить…

Сухинов, пришпорив коня, помчался. Настроение его ухудшилось: Бестужев-Рюмин не попал к артиллеристам, и там ничего не знают.

На гауптвахте в одной камере сидели майор Трухин и полковой адъютант. Когда Сухинов зашел к ним, Трухин опустился перед ним на колени и жалобным голосом завопил:

— Батюшка Иван Иванович, сделайте милость, велите разрешить передать мне бутылку рома…

— Мерзавец! — в сердцах сказал Сухинов и, повернувшись к начальнику караула, приказал: — Никаких передач для арестованных не принимать…

Молва о том, что Сухинов забрал полковую казну на квартире Гебеля, придала азарта некоторым озлобленным солдатам, истолковавшим это известие, как сигнал к грабежу. Кое-где появились бесчинства. К вечеру стало известно, что группа солдат ушла грабить квартиру Гебеля, к тому же кто-то похвалился уничтожить его семью. Вскочив на коня, Сухинов через несколько минут подъехал к дому Гебеля. Окна были выбиты. Солдаты считали, что настал их черед сполна рассчитаться за оскорбления и унижения. Заперли жену и детей Гебеля в кладовую, пригрозив им, что, если начнут шуметь, прикончат.

— Остановитесь! Что вы делаете? — крикнул Сухинов двум солдатам, которые выносили чемоданы.

Те вначале не вняли его голосу, тогда Сухинов выхватил из ножен саблю и бросился на них. Озлобленные солдаты сделали попытку возразить ему, но Сухинов грозно предупредил:

— Любого, кто будет действовать без приказа, зарублю на месте!

Потом он открыл кладовую, выпустил насмерть перепуганных пленников, сказал:

— Извините, мадам, произошло недоразумение. Это не повторится. У вашего дома я поставил караульного.

К ночи большинство рот Черниговского полка были в сборе. Последним в Васильков привел свою мушкетерскую роту поручик Быстрицкий, который не состоял в тайном обществе.

Сухинов проверил караулы на всех дорогах к Василькову и возвратился на квартиру Муравьева-Апостола в то время, когда там обсуждался вопрос о воззвании к солдатам и местному населению. Возбужденный Сергей Иванович ходил по комнате и вслух рассуждал:

— А ты, Мишель, пожалуй, прав, — обратился он к Бестужеву-Рюмину. — Солдат наш настолько невежествен, что не поймет предлагаемое ему государственное устройство без царя. Как же без посланника бога на земле? Давайте объявим единым царем на всей земле Иисуса Христа.

— С этим, пожалуй, можно согласиться, — сказал Бестужев-Рюмин, подымаясь от стола.

— А ты как думаешь, Матвей? — спросил Сергей Иванович брата.

— Я мыслю так, что надо написать катехизис[3] и зачитать завтра на площади.

В разговор вмешался Кузьмин:

— И зачитать его должен не кто иной, как полковой священник.

— Вряд ли он согласится, — высказал сомнение Матвей.

Командир 9-й дивизии генерал-майор Тихановский в сопровождении адъютанта и двух офицеров спешил в Васильков. Весть, что восстал подчиненный ему Черниговский полк, сильно встревожила его. Всю дорогу генерал негодовал:

— Я разгоню эту шайку бунтовщиков. Кто бы мог подумать, что Муравьев-Апостол такой мерзавец. А еще сын сенатора…

При въезде в Васильков, преградив дорогу, перед санями генерала встали два солдата с ружьями на изготовку.

— Стой! — громко крикнул один из них. Сани остановились. Соскочил генерал, а следом за ним — адъютант. Генерал приблизился к солдатам, грозно потребовал:

— Прочь с дороги, мерзавцы. Не видите, кто едет? Объявляю вас арестованными.

Солдаты, не меняя позы, продолжали молча стоять. В это время от костра, что дымился в стороне от дороги и возле которого толпилась группа вооруженных солдат, отделился высокий, могучего телосложения фельдфебель. Он в развалочку подошел к генералу, остановился, приложил руку к головному убору и четко представился:

— Начальник караула фельдфебель Шутов!

Генерал подал Шутову руку, чего он по отношению к нижним чинам никогда не делал, спросил:

— Что за маскарад, фельдфебель? Немедленно уведи солдат в казарму, а сам явишься ко мне.

— Ваше превосходительство, для въезда в город надобно иметь пропуск. Покуда у вас оного не имеется, соизвольте поворачивать оглобли назад. Ноне у нас на гауптвахте все места заняты…

Генерал не ожидал такой дерзости, побагровел от злобы, не мог найти слов. Вмешался адъютант:

— Как ты смеешь, фельдфебель! Перед тобой командир дивизии.

— Извините, но без пропуска даже императора не пропущу…

Генерал немного пришел в себя, ехидно спросил:

— Позволительно знать, фельдфебель, у кого мне следует испрашивать сей пропуск?

— У поручика Сухинова, ваше превосходительство.

— Вот оно что, у поручика, говоришь, — протянул он и, видя, что разговор с упрямым фельдфебелем ни к чему не приведет, повернулся к подошедшим офицерам: — Возвратимся домой, господа. Да пришлем сюда роту солдат, пусть образумят этих безумцев.

Генерал и его спутники уселись в сани, повернули обратно. Несколько минут до их слуха доносился громкий солдатский хохот.

Фельдфебель Михей Шутов не знал и никогда не узнает, что 23 декабря приказом его императорского величества ему присвоен чин подпоручика. Но об этом ему не объявят и осудят в прежнем звании.

К трем часам ночи «Православный катехизис» был готов. Без минуты отдыха трудились над его составлением Муравьев-Апостол Сергей Иванович и молодой подпоручик Михаил Бестужев-Рюмин, недавно окончивший Московский университет.

— Иван Иванович, распорядитесь позвать всех писарей, а также священника, — сказал Сергей Иванович Сухинову, успевшему вздремнуть на кушетке в соседней комнате.

— А священник сейчас зачем?

— Уговаривать будем, чтобы прочитал. А потом, может, он найдет что-либо не сходное со святым писанием, исправим.

В то время, когда курьеры из Белой Церкви мчались в полки с приказом командира дивизии «Под видом учений срочно вывести полки из мест постоянной дислокации», пять рот Черниговского полка выстроились на центральной площади Василькова. У импровизированной трибуны полыхали на ветру полковые знамена. Монотонно звонили колокола, зазывая православных на площадь. Внимание Муравьева-Апостола привлекла группа солдат, четким строем подходившая к площади. Он вопросительно посмотрел на Сухинова.

— Это я собрал всех музыкантов и вместо инструментов выдал им ружья, — сказал Сухинов и тут же добавил: — Как-никак шестьдесят штыков…

— Спасибо, Иван Иванович, это вы неплохо придумали.

Когда подошедшие солдаты присоединились к общему строю, Муравьев-Апостол взял под руку священника Кейзера:

— Ваше степенство, пожалуйте, батюшка, на помост, будем начинать.

Полковой священник приподнял полы рясы, чинно поднялся на помост. Он дрожащими руками развернул листы «Катехизиса», срывающимся голосом начал читать:

— «Какое правление сходно с законом божим? Такое, где нет царей…»

— Не слышно! — крикнул кто-то из последних рядов.

Кейзер, передохнув, продолжил:

— «Бог создал нас всех равными и, сошедши на землю, избрал апостолов из простого народа, а не из знатных царей. Стало быть, бог не любит царей? Нет! Они прокляты суть от него, яко притеснители народа…»

До слуха Муравьева-Апостола долетели слова одного старого солдата: «Братцы, как энто без царя?»

Священник закончил чтение, сошел с помоста. Муравьев-Апостол в парадной форме, при орденах, подтянутый и строгий, окинув взором собравшихся, начал свое обращение, его голос звучал спокойно и уверенно:

— На всей земле есть царь, посланный господом богом, — Иисус Христос. Мы признаем его нашим единственным царем и присягаем ему сегодня.

Чем дальше говорил Сергей Иванович, тем сильнее звучал его голос. Закончил выступление словами:

— Наше дело так велико и благородно, что не должно быть запятнано никаким принуждением, и потому, кто чувствует себя неспособным к такому предприятию, тот пускай немедленно оставит ряды, он может без страха остаться в городе, если совесть не будет его упрекать за то, что он оставил своих товарищей…

Громкое троекратное «ура» покрывает слова Муравьева-Апостола, но через минуту он заговорил вновь спокойным и ровным голосом, окрашенным легкой тревогой:

— Мы, братцы, идем доброе дело делать и смело пойдем на смерть во имя освобождения нашего отечества от деспотизма…

Никто не оставил рядов. Те офицеры, которые были не согласны с действиями Муравьева-Апостола, уже давно разбежались, их не было на площади, а может, и были некоторые, но, переодетые в гражданское платье, присматривались, что из всего этого получится.

Муравьев-Апостол видел, как на площадь непрерывно вливался людской поток. До слуха его доносились отдельные одобрительные слова в его адрес, и это придавало ему мужества, уверенности.

Пока Муравьев-Апостол говорил, к группе офицеров, стоявших у трибуны, подошел его младший брат Ипполит, только что приехавший из Петербурга. Ипполит был самый младший в семье Муравьевых-Апостолов. Он только что получил офицерское звание и направлялся на службу в Тульчин. По пути заехал в Васильков с намерением уведомить братьев Сергея и Матвея о том, что произошло на Сенатской площади и предупредить, что гнев нового императора может дойти и сюда.

Старшие братья еще раньше, и не раз, отговаривали Ипполита от вступления в общество. И каждый раз самым убедительным доводом были слова: «Ты должен остаться для папы». Но Ипполит был неумолим и вступил в Северное общество. Вся его юная душа рвалась к чему-то неизведанному, возвышенному. Не только доводы, но и устрашения не имели силы.

О том, что Черниговский полк восстал, Ипполит узнал при въезде в Васильков, и теперь, у трибуны, пока брат говорил, он оживленно беседовал с командиром роты поручиком Кузьминым. Оба патриота, охваченные революционным порывом, молодые и сильные, поклялись бороться до конца.

— Свобода или смерть! — энергично поклялся Кузьмин.

— Свобода или смерть! — повторил Ипполит.

Свою клятву они скрепили тем, что обменялись пистолетами.

…Возбужденный Сергей Иванович сошел с помоста и к своему большому удивлению увидел Ипполита в офицерской форме. Удивился и обрадовался одновременно. Братья обнялись.

— Сергей, ты знаешь, что стряслось в Петербурге? — спросил Ипполит.

— Подробностей не знаю, но о трагическом конце слыхал. Сейчас наш святой долг поднять революционный флаг, вырванный из рук наших братьев. Ты, Ипполит, немедля должен отправиться в Петербург и, пока там еще не всех взяли, сообщить им о нашем выступлении…

— Этого я не смогу сделать, Сергей.

— Отчего же? — озадаченно спросил Сергей Иванович.

— Я должен быть здесь, вместе с вами, с тобой, Сережа, и любой приговор судьбы мне не страшен…

— Ипполит, дорогой, здесь ты ничего не добавишь. Вспомни нашего больного отца. Ты должен остаться для него…

В разговор братьев вмешался Кузьмин:

— Сергей Иванович, пусть Ипполит остается с нами. Я беру его в свою роту. Мы уже клятву дали и пистолетами обменялись.

Видя бесполезность дальнейших уговоров, Сергей Иванович махнул рукой, приблизился к Ипполиту, по-отцовски прижал его к своей груди.

— Ну, с богом, Ипполит! Подбирай себе коня! — сказал Сергей Иванович и сам вскочил на поданную ему лошадь.

Над речкой Стугной клубился туман. Из-под разорванных ветром туч проглядывало солнце. С развернутыми знаменами полк уходил в морозную степь… Сотни жителей Василькова молча провожали черниговцев. Стояли за плетнями, смотрели и крестились им вслед.

Неслыханное дело предпринял Муравьев-Апостол. Такого еще не знала русская история. Нужно было иметь необыкновенное мужество, железную волю, особенно после того, как друзья в Петербурге потерпели поражение.

Еще задолго до выхода полка прапорщик Мозалевский получил из рук подполковника пять экземпляров «Катехизиса». В сопровождении четырех солдат отправился в Киев. Припрятав «Катехизис» на груди, Мозалевский мысленно повторял адреса тех воинских частей, для которых он предназначается. «Главное, вы должны любой ценой попасть к генералу Раевскому и сказать ему, что полк поднят», — напутствовал Мозалевского Муравьев-Апостол.

До Киева добирались по глухим дорогам, но при въезде в город напоролись на заставу.

— Стой! Всех обыскать! — приказал жандармский поручик.

— Ваше превосходительство, у меня срочный приказ, я должен доставить его без малейшего промедления, — попытался избежать обыска Мозалевский, но напрасно. Офицер имел категорический приказ останавливать и обыскивать всех без исключения. Когда же был обнаружен «Катехизис», жандарм иронически переспросил Мозалевского:

— Срочный, говоришь, приказ? Вот в комендатуре и расскажешь, кому ты его вез…

Мозалевского и его солдат обезоружили и под усиленной охраной отправили к коменданту города. По дороге Мозалевский делал попытку бежать, помня приказ Муравьева-Апостола: «Одна нога там, другая здесь». Бессильный что-либо сделать, он переживал самые горестные минуты в своей жизни. В комендатуре их еще раз тщательно обыскали.

На все вопросы коменданта Мозалевский отвечал словами: «Не знаю. Мне ничего не ведомо». Каково же было удивление Мозалевского, когда в комнату, где его допрашивали, зашли майор Трухин и полковой адъютант, бежавшие из Васильковской гауптвахты. И первое, что пронеслось в голове: «Какой же подлец выпустил их? Это же они успели предупредить власти». Трухин подошел к Мозалевскому, выдавил:

— Рассказывай все, как на духу. Лгать теперь тебе бесполезно.

Гонцы, посланные Муравьевым-Апостолом, возвращались один за другим с печальной вестью. Везде заставы со строгим режимом. «Никого не впускать и никого не выпускать», — такой приказ. Ранее бежавшие Гебель и Ланг первыми известили власти о начавшемся возмущении Черниговского полка. Из Белой Церкви командир 9-й дивизии срочно шлет своих гонцов во все полки, предупреждает, настораживает, требует. Маховик предупреждения, пущенный в ход властями, увеличивал обороты. Время работало против восставших.

Весь день двадцать девятого декабря Катя ждала Сухинова. Ждала и тридцатого. Несколько раз перечитывала его письмо, в котором он сообщил, что приедет в канун праздника и Новый год они встретят вместе. Часто выбегала на дорогу, глядела вдаль: не едет ли.

Сама не знала почему, но на душе было тревожно и тоскливо. Уже под вечер зашла к Шалацким. Станислава дома не было, а Вера возилась с сыном. Катя хотела поделиться с ней своей тревогой, но Вера упредила ее:

— Знаешь, Катенька, у нас большое несчастье…

— Что случилось?

— Вчера к нам приходил дядя Трофим и рассказал, что помещик Калюжный намедни проиграл в карты какому-то купцу младшего сына дяди — Петьку, двоюродного брата Станислава. Сейчас Стасик ходит сам не свой. А что поделаешь? Может, ему, бедняжке, у того купца будет и лучше, но несчастная мать Петеньки рвет на себе волосы.

Выслушав печальную новость, Катя уже не хотела говорить о своем деле, но Вера сама спросила:

— Что же твой Ваня не едет? Может, захворал? Стасик его очень ждет, хочет с ним поговорить, посоветоваться.

— Ума не приложу, что стряслось. Хоть самой иди в Васильков… — грустно ответила Катя.

В первый день восставший полк, в колонне которого было около тысячи человек, пришел в село Мотовиловку и остановился на ночлег. Здесь к ним присоединились еще две роты, брошенные их командирами Вульфертом и Козловым. Сухинов и Кузьмин по-прежнему настаивали на изменении маршрута и вместо Белой Церкви предлагали идти на Киев. Они верили, что гарнизон Киева присоединится к восставшим, потому что почти все командиры тамошних частей принадлежали к обществу. Важным их аргументом было и то, что в Киеве много оружейных складов, захват которых даст возможность превратить город в неприступный бастион. Муравьев-Апостол был неумолим. Какая-то роковая сила влекла его в Белую Церковь. Он был совершенно уверен, что расквартированный там 17-й егерский полк незамедлительно присоединится к ним и силы восставших удвоятся. Сейчас он с нетерпением ждал возвращения прапорщика Вадковского, посланного в Белую Церковь. Уже далеко за полночь Сухинов зашел к Муравьеву-Апостолу и застал его в мрачной задумчивости.

— Почему же нет Вадковского? Куда он запропастился? — задал Муравьев-Апостол вопрос, который мучил его.

— Сергей Иванович, позвольте мне взять несколько солдат и разведать путь на Белую. Если спокойно, я сам попытаюсь пробраться в полк.

— С богом, Иван Иванович. Но, пожалуйста, не рискуйте. Вы нам очень нужны.

…Еще не оборвалось эхо, катившееся от Сенатской площади, запятнанной кровью борцов за свободу, как всполохи свободы, поднявшиеся над восставшими черниговцами, волнующими вестями разносились по заснеженным селениям и городам Украины, вызывая у одних радость и сочувствие, у других — страх и гнев.

Власти не дремали. Боясь, что вспыхнувшее пламя может перекинуться на новые воинские части, во все концы послали строгие приказы о предупредительных мерах. Арестовывались неблагонадежные. Устраивались заставы на дорогах, задерживались и допрашивались лица, вызывающие малейшее подозрение.

Командир 3-го корпуса, расквартированного в Житомире, получил из главного штаба первой армии категорический приказ: любой ценой остановить движение Черниговского полка, арестовать зачинщиков возмущения. Но не каждой части можно это поручить. Генерал-лейтенант Рот предупреждает: «Его сиятельство находит однако ж за нужное быть весьма осторожным в назначении войск к сему употреблению и выбрать только те, в коих верности и преданности вы совершенно уверены…»

Выбор пал на командира 2-й гусарской бригады генерал-майора Гейсмара, немца по происхождению. «Он наверняка не состоит в заговоре», — рассуждали в штабе армии.

Прапорщик Вадковский, спешивший передать сигнал 17-му егерскому полку о начале восстания, был задержан при входе в Белую Церковь и после короткого допроса доставлен командиру бригады генералу Гейсмару. По дороге Вадковский попытался бежать, но неудачно. Гейсмар вначале лаской, а затем угрозой ничего не смог от него добиться, приказал отправить на гауптвахту. Однако преданнейший генерал-чужеземец почуял недоброе, срочно, по тревоге, поднял подозреваемый 17-й егерский полк и вывел его из Белой Церкви в Сквиру. Подальше от греха. Гейсмар лихорадочно думал, как выполнить приказ, и решил, что, кроме артиллерии, для усмирения черниговцев надо двинуть несколько эскадронов гусар. Вскоре заснеженную базарную площадь и прилегающие к ней улицы заполнили четыреста кавалеристов. Гейсмар пуще огня боялся, чтобы его гусары не узнали истинной правды о черниговцах. Подозреваемых в неблагонадежности офицеров бригады под различными предлогами отозвал от подразделений и установил за ними слежку. Вскоре его лазутчики донесли, что Муравьев-Апостол движется в сторону Белой Церкви. Гейсмар вскочил на своего коня и в сопровождении трех офицеров предстал перед гусарами:

— Гусары! Уже несколько суток, как вышедшая из повиновения кучка вооруженных солдат под водительством взбунтовавшихся офицеров грабит ни в чем не повинных людей. Сейчас они движутся к Белой Церкви с намерением захватить и разграбить имение графини Браницкой. По высочайшему приказу всем вам выпала честь остановить, разбить и пленить грабителей…

Метель, бушевавшая всю ночь, затихла только к утру. Ночью возвратился из разведки Сухинов и доложил, что 17-й егерский полк выведен из Белой Церкви в неизвестном направлении. Муравьев-Апостол заволновался: он так надеялся на этот полк! «Надо было безостановочно идти к Белой Церкви, наверняка застали бы», — с горечью вслух корил он себя. Но, как говорят, беда не ходит в одиночку. Утром возвратились другие гонцы и доложили, что везде на дорогах заставы. Они не выполнили поручения.

Муравьев-Апостол становился мрачнее тучи. «Неужели мы опоздали?» — думал он и, взвесив новые обстоятельства, решил изменить ранее намеченный маршрут: вместо Белой Церкви идти на Житомир, где — в этом он был уверен — его ждет Горбачевский и другие единомышленники-артиллеристы.

А между тем около тысячи его солдат томились в ожидании. Неопределенность и бездеятельность не придавали им бодрости.

— Почто стоим? Почто медлим? — роптали бывалые солдаты, они словно чуяли неладное.

Утром Муравьев-Апостол вызвал к себе в хату офицеров.

— Я должен сообщить вам прискорбную весть, господа, — сказал он. — Из Белой Церкви 17-й егерский полк выведен в неизвестном направлении. Обстоятельства вынуждают меня идти сейчас на Житомир. В Житомире мы захватим корпусную квартиру, арестуем командира корпуса, его офицеров и присоединим к себе другие части, в которых имеются наши люди… Итак, с богом!

Офицеры поднялись со своих мест.

— Иван Иванович, — обратился Муравьев-Апостол к Сухинову, — берите две роты и следуйте в авангарде…

Весть о том, что черниговцы восстали против существующего режима, быстро разносилась вокруг. Крестьяне, радушно принимавшие солдат, решили предложить свои услуги восставшим. Муравьев-Апостол еще разговаривал с офицерами, когда караульный у его дома остановил двух мужиков:

— Сюда нельзя!

— Нам надобно с главным свидеться, — настаивали мужики.

Ипполит, сидевший у окна, заметил, что караульный безуспешно пытается отогнать от дома двух крестьян, вышел на улицу.

— Ваше благородие, — бросились к нему крестьяне, — сказывают, вы идете супротив господ помещиков, дак сделайте милость взять с собой наших ратников…

Ипполит улыбнулся.

— Покорнейше благодарим. Ваше благородное стремление зачтется вам господом богом, — сказал он и возвратился в квартиру.

— Зачем пожаловали? — спросил у брата Сергей Иванович.

— Просились в полк, — ответил Ипполит.

— А что? — оживился Сухинов. — Разве плохо взять с собой несколько сот озлобленных крестьян? Сомкнемся и сразу сильней…

— Нет, любезный Иван Иванович, может начаться резня. Погибнут невиновные. Кармелюк он сколько времени все сжигает, а что толку? То же самое было на Волге, когда Пугачев замыслил… Одно кровопролитие…

Сухинов хотя и согласился с доводом Муравьева-Апостола, но про себя думал: «А ведь в военных поселениях крестьяне вооружены. Много крестьян. Вот их бы и присовокупить… Почему никогда мы не брали оных в расчет? Помнится, Сергей Иванович ни разу даже не упоминал об этом? А если крестьянам еще земельку посулить, тогда… Наши солдаты Наполеона разбили только с надеждой, что выйдет какое-то послабление и крестьяне получат землю…»

Пройдет немного времени, и Сухинов найдет подтверждение правильности своим мыслям, а пока он верил, что Пестель и Муравьев-Апостол умнейшие люди и они знают, как вести дело.

Члены Южного и Северного обществ состояли в большинстве своем из людей высшего сословия; богатство и чины считались необходимым условием вступления в общество. Они намеревались произвести переворот одной военной силой, без участия народа. И только члены Славянского общества считали необходимым содействие всех сословий; в народе искали они помощи, без которой всякое изменение считали непрочным. Не случайно «славяне» приняли в члены общества сына бедного крестьянина канцеляриста Выгодовского. Судьба Выгодовского была необычной. Он был единственный из декабристов, который провел в тюрьмах и ссылке беспрерывно пятьдесят пять лет!

В правилах «славян» был записан такой пункт: «Никакой переворот не может быть успешным без согласия и содействия целой нации; посему прежде всего должно приготовить народ к новому образу гражданского существования и потом уже дать ему оный».

…Восставший полк выходил из села Ковалевки. Солнце, ранее закрытое облаками, вдруг ослепило землю, покрытую снегом, да так ярко, что солдаты повеселели, видя в этом хорошее предзнаменование. И здесь, как и в Василькове, проводить полк вышли все те, кто сердцем и душой был на стороне восставших.

А тем временем в Киеве, после допроса прапорщика Мозалевского и отправки его в камеру-одиночку, военный комендант, охая и ахая, все еще продолжал читать «Катехизис»: «Вопрос: Каким же образом ополчиться всем чистым сердцем? Ответ: Взять оружие и следовать за глаголящим во имя господне… и, низложив неправду и несчастия тиранства, восстановить правление, сходное с законом божиим».

— Ах, мерзавцы! Призывают к возмущению с оружием в руках! — воскликнул комендант, пряча «Катехизис» подальше в сейф.

Уже потом, вместе со следственными материалами на Мозалевского, Соловьева и Быстрицкого, командующий первой армией отправил в Петербург шесть обнаруженных экземпляров «Катехизиса», распорядился разыскать переписчиков, узнать, сколько экземпляров было написано, и принять меры к розыску остальных.

Писарей разыскали, допросили и установили, что экземпляров было одиннадцать. Писарей высекли и отправили в тюрьму. Позже нашли еще три экземпляра, а два словно в воду канули. Не помогло даже грозное требование самого императора: разыскать любой ценой.

Ветер был северный, пронизывающий. Под его порывами тревожно колыхались знамена. Темнели обжигаемые стужей лица солдат. Полк, сомкнутый в полувзводную колонну, шел вперед. Когда стало известно, что навстречу черниговцам движутся гусары, Сухинов со своим отрядом присоединился к основным силам. Полк сошел с дороги, раздалась команда:

— Ружья зарядить! Без команды не стрелять!

Прошли еще полверсты. Уже хорошо было видно стоящих впереди всадников. Вдруг оттуда громыхнуло, солдаты насторожились.

— Нас хотят запугать. Стреляют, видимо, холостыми, — сказал Сухинов.

Муравьев-Апостол приказал ускорить движение и, если гусары не присоединятся, смять их в рукопашной схватке и захватить орудия.

Вновь прозвучал пушечный выстрел. Картечь вырвала из рядов наступающих несколько солдат. Черниговцы изготовились для стрельбы, но опять поступила команда: «Не стрелять».

Стиснув зубы, Сухинов шел впереди цепи, подбадривая солдат. А когда по рядам пробежала горестная весть — убит ротный Щепилло, решимость солдат начала таять, хотя его место в строю тут же занял Ипполит. Они продолжали идти вперед, не понимая, почему им запрещают стрелять.

При очередном пушечном выстреле Ипполит схватился рукой за левое плечо. Через минуту рука была в крови, а красивое, почти пунцовое лицо его побледнело. Кто-то из раненных солдат вскрикнул, оставил строй, бросился в сторону. За ним сразу устремились другие. Солдат охватывала паника. Ряды черниговцев дрогнули.

Ипполит сделал несколько шагов в сторону, остановился, будто отыскивая кого-то, окинув взором заснеженную даль. Мысленно обнял все, что увидел. «Нет, живым… нет…» — достал пистолет, выстрелил себе в висок, упал к ногам подскочившего к нему гусара.

Ушел из жизни самый юный из декабристов… Он не мог пережить поражение и выполнил клятву.

Правый фланг черниговцев оторвался от колонны, скрылся за косогором. Муравьев-Апостол устремился туда, и там его догнала ужасная весть: погиб Ипполит. Сергей Иванович резко развернул коня: он что-то хотел сказать Кузьмину, но в это время картечь зацепила ему голову. Обливаясь кровью, Муравьев-Апостол упал с коня. С двух сторон к нему мчались гусары, но, опережая их, к нему подскочил на своем коне Бестужев-Рюмин, спрыгнул на снег, закричал:

— Сергей Иванович, вот вам конь, уходите! Уходите!

Муравьев-Апостол чуть приподнялся, горестно выдавил:

— Ипполит убит… Бедный папа, прости. Не уберегли мы его…

Гибель любимого, совсем юного брата для Сергея Ивановича была страшнее собственной смерти. Бестужеву казалось, что он уговорил Муравьева-Апостола взять его лошадь, но было уже поздно. Сопровождаемый гусарами, на полном скаку к ним подлетел генерал Гейсмар и громко приказал:

— Взять их!

Гусары схватили обоих, разоружили.

— Разрешите попрощаться с братом, — попросил Муравьев.

Гусары подвели Муравьева-Апостола к мертвому брату. Упал на колени и не сдержал слез.

Стрельба продолжалась.

Быстро набегали сумерки. Темнело, и в этом мраке, пораженный картечью в левую руку, упал Кузьмин.

— Ваше благородие, ваше благородие! — над Кузьминым склонился солдат.

— Не надо. Мне уже все равно, — проговорил Кузьмин, пряча пистолет в рукав. А через несколько минут и его схватили.

Сухинов увидел, как по полю, напуганная выстрелами и запахом крови, неслась лошадь без всадника.

— Братцы, да это же Воронок Сергея Ивановича! — тревожно произнес он. Сердце подсказало ему, что случилась беда.

Желая подать пример и воодушевить солдат своей храбростью, Сухинов появляется в самых опасных местах. С лихорадочным блеском в глазах, с обнаженным клинком, мчится впереди солдат. От участившихся выстрелов поле затянула серая пелена. Ряды черниговцев расстроились. Сухинов еще раз принимает отчаянную попытку приблизиться и захватить пушку. Опять с призывом: «За мной, братцы!» — вырвался вперед, но его порыва уже никто не поддержал. А тем временем гусары, разделавшись с черниговцами на правом фланге, обрушились на левый. Завидя мчавшихся гусаров, солдаты разбегались в стороны. Понимая, что полк постигла неудача, Сухинов решил не сдаваться на милость победителя, бросился в сторону села. Два гусара, устремившихся за ним, к счастью, угодили в огромный овраг, занесенный снегом, и, пока они выбирались оттуда, потеряли Сухинова из виду, а он тем временем достиг села. Минуя несколько дворов, задыхаясь, он вскочил в маленькую крестьянскую хату, насмерть перепугав ее хозяев.

— Ради бога, помогите укрыться! Меня преследуют…

Не понимая, что случилось, крестьянин хотел что-то сказать, но, услышав топот во дворе, упрятал Сухинова в сенях за дверями.

— Не заметили, куда побежал офицер? — спросили у хозяина гусары.

У Сухинова пересохло все во рту. Его бросало то в холод, то в жар.

— Побег, побег туда, за село кудысь, — ответил крестьянин. И гусары побежали в ту сторону, куда он указал.

Быстро надвигалась ночь.

— Идите, пане, до хаты. Москали побежали дали, — пригласил хозяин Сухинова, которого трепала нервная лихорадка, не давала успокоиться. «Все погибло. Что же делать?» — спрашивал себя Сухинов и не находил ответа, продолжал стоять за дверьми.

Связанных братьев Муравьевых-Апостолов Сергея и Матвея, а также Бестужева-Рюмина на санях привезли к корчме села Трилесы и заперли в холодной комнате, выставив усиленный караул.

Спустя некоторое время, туда привезли Кузьмина и Соловьева. Сергей Иванович потерял много крови, и теперь его лихорадило. Матвей прижался к брату, стараясь своим телом обогреть его. Бестужев-Рюмин снял шинель, прикрыл ею стонущего Сергея Ивановича. В углу на лавке молчаливо сидел Кузьмин. Штабс-капитан Соловьев стоял у окна, из его глаз непрерывно лились слезы. К нему подошел Бестужев-Рюмин, положил руку на плечо, тихо сказал:

— Что уж теперь печалиться? Не вернешь… — после его слов Соловьев еще пуще разрыдался. Бестужев-Рюмин еще что-то хотел сказать ему, но в это время послышался голос Сергея Ивановича: «Остановите его, остановите!» У Муравьева-Апостола был сильный жар, он в горячке продолжал отдавать какие-то команды. В комнате было темно. Матвей оставил брата, приоткрыл дверь, чтобы попросить доктора.

— Стой! — выросла перед ним фигура караульного.

— Позовите доктора, раненому плохо…

— Не велено, — выдавил караульный и с силой захлопнул дверь. Кузьмин, до сих пор молчавший и скрывавший свое ранение, порывисто поднялся, достал из рукава припрятанный там пистолет, направился к двери со словами:

— Сейчас я его, мерзавца, проучу…

— Не смей! — схватил его за руку Бестужев-Рюмин и уже совсем тихо спросил: — Откуда у тебя пистолет?

Кузьмин ничего не ответил, он молча возвратился на старое место.

Бестужев-Рюмин оживился, он лихорадочно обдумывал план побега, используя оружие Кузьмина. Он приблизился к Матвею и что-то шептал ему.

По-иному думал Кузьмин. Он вспомнил клятву, данную в Василькове, и решил, что настало время исполнить ее, но прежде он хотел еще что-то предпринять, чтобы дороже отдать жизнь.

Услышав топот конских копыт, Кузьмин прислонился к окну, увидел несколько всадников — впереди генерал Гейсмар. Решение пришло мгновенно. Когда Гейсмар соскочил с коня, Кузьмин, почти не целясь, послал в его сторону пулю, он не видел как, вздрогнув, упала лошадь, но услышал панический крик караульных, бежавших от дома, кисло улыбнулся. Через выбитое стекло в комнату, клубясь, врывался холодный воздух, рассеивая пороховой дым. Кузьмин отошел от окна, выпрямился, громко сказал:

— Прощайте, братья! — И в ту же секунду, приставив к виску пистолет, нажал курок. Когда к нему подбежали товарищи, он был мертв.

Окружив дом плотным кольцом, несколько гусар ворвались в избу, зажгли свечу, увидели в луже крови Кузьмина, намертво зажавшего в руке еще дымящий пистолет…

Вслед за гусарами в сопровождении свиты переступил порог генерал Гейсмар, он дрожал, как в лихорадке. Подошел к мертвому, брезгливо пнул его ногою, распорядился:

— Отнесите его к тем двоим, остальных тщательно обыскать…

К генералу обратился Матвей с просьбой:

— Ваше превосходительство, брату плохо. Велите прислать доктора.

— На виселице всем вам будет хорошо, — злобно ответил генерал, оставляя комнату.

Генерал Гейсмар, после того как по нему стрелял Кузьмин, несколько часов был в сильном потрясении. Он отдавал и тут же отменял нелепые распоряжения касательно солдат Черниговского полка, которых пленили его гусары. «Как поступить с солдатами? — задавал он себе вопрос. — Возвратить в Васильков нельзя, оставить на ночь в селе тоже нельзя: могут разбежаться. Куда же мне их девать?»

Обезоруженные черниговцы, плотно окруженные гусарами, уже второй час стояли на окраине села, на снегу, и тихо между собою переговаривались. Многие из них до конца еще не поняли, что произошло. «Мы ведь не стреляли. Стреляли-то по нас…» — недоумевали они.

От командира дивизии прискакал гонец с приказом: всех солдат доставить к дивизионной квартире. Многочисленный конвой тотчас вывел черниговцев на белоцерковскую дорогу, но как только колонна двинулась, прозвучала команда: «Стой!» Офицер, ехавший впереди колонны, осадил коня, повторил команду.

— Видимо, перекличку забыли сделать, — предположил фельдфебель Шутов, стоящий впереди колонны.

В сопровождении свиты, к солдатам подъехал генерал Гейсмар. Он прикинул, что, пока их доведут до Белой Церкви, наступит ночь, а ночью попробуй удержать почти тысячу человек, если они вздумают бежать…

Сидя на коне, стремясь, чтобы его услышали все солдаты, генерал громко приказал конвою:

— Всех бандитов, которые попытаются бежать, расстреливать на месте! Продолжайте движение, — и ускакал в село, а солдат, убитых его словами, повели дальше.

— Теперь, братцы, мы бандиты, а с бандитами разговор короткий: пуля или виселица, — сказал Шутов.

— А о шпицрутенах и плетях ты забыл? — спросил Шутова сосед.

Ни тюрьмы, ни каторга так не страшили солдат, как шпицрутены и плети, которыми уже не раз убивали за малейшую провинность их товарищей. Мучительная и позорная казнь.

Гейсмар подъехал к дому, в котором содержались арестованные офицеры. Там уже стояла санная упряжка, а конвой выводил арестованных. Сергея Ивановича с окровавленной повязкой на голове под руку вел брат Матвей. Следом за ними вывели Соловьева и Бестужева-Рюмина. Совсем юное лицо Бестужева-Рюмина сильно осунулось, побледнело.

Сергей Иванович увидел Гейсмара, который его хорошо знал, слабым голосом попросил:

— Ваше превосходительство, ради бога, не откажите нам проститься с телом погибшего брата.

Генерал нахмурил брови, молча что-то обдумывал. Он пуще огня боялся сейчас что-либо опрометчиво предпринять, что могло уронить его перед старшим начальством. Он разбил, пленил мятежников и в душе вынашивал мысль, что сам император отметит его подвиг. Гейсмар повернул голову к рядом стоящему офицеру, но тот с чувством сострадания глядел на Сергея Ивановича, молчал.

— По закону, ваше превосходительство, с усопшим позволительно проститься любому, а мы ведь братья, — наседал Матвей.

— Начальник караула! — Гейсмар повернулся к тучному майору с оттопыренными седыми усами. — Отведите Муравьевых к погибшему брату.

— Слушаюсь, — прохрипел майор и, назначив двух караульных, сам шагнул впереди Муравьевых.

Сергею Ивановичу стоило многих усилий пройти несколько шагов: болела и кружилась голова, к горлу подступала тошнота. Ему хотелось пить. Он уже несколько раз просил Матвея, и тот нагибался, брал горсть снега, комкал его в руке и подавал ему. Сергей Иванович пересохшими губами с жадностью захватывал комочки снега, проглатывал его.

Братья вскоре увидели пустую, заброшенную хату с ободранной крышей. Вместо окон торчали ничем не прикрытые дыры. У дверей хаты стоял караульный, а два других — прохаживались немного в стороне.

Гейсмар боялся, что украинские крестьяне могут выкрасть погибших страдальцев, чтобы похоронить по издавна заведенному православному обряду, на кладбище. Этого допустить он не мог. На кладбище для них не будет места. Об этом позаботится сам император.

— Пропусти, — приказал майор караульному, а сам отошел в сторону, начал закуривать.

Матвей, одной рукой придерживая брата, другою толкнул наполовину прогнившую дверь, и они оказались в хате. На полу лицами вверх лежали совершенно голые тела. Братья перекрестились. Тело Ипполита было крайним слева. Лицо его казалось гордым, спокойным.

Матвей помог раненому Сергею встать на колени, сам опустился рядом.

— Милый братец, — сказал Сергей Иванович, дальше разобрать его слов было невозможно…

В открытую дверь просунул голову майор:

— Время закончилось, господа.

Братья, не сговариваясь, подошли к телам Щепилло и Кузьмина, перекрестили их и только тогда направились к выходу.

Николай I еще не знал, что на юге все уже было кончено, с тревогой ждал оттуда известия. «А если пламя от Черниговского полка перекинется на другие части, что тогда?» — думал император. Предусматривая такую возможность, он сел писать письмо брату Константину в Варшаву.

«Только что получено мною известие о возмущении Черниговского полка Муравьевым-Апостолом в момент, когда его должны были арестовать, заставляет меня, не откладывая, сообщить Вам, дорогой Константин, что я отдал 3-й корпус под Ваше командование, о чем я уже написал Сакену. Я уполномачиваю Вас принимать все меры, чтобы помешать развитию этого зародыша мятежа, Вы можете, следовательно, двинуть все войска Ваших двух корпусов, которые сочтете необходимым употребить в дело, уведомив главнокомандующего, дабы он со своей стороны мог урегулировать движение своей армии. Я, принимая во внимание направление, взятое Муравьевым, не могу не опасаться, как бы Полтавский полк, командуемый Тизенгаузеном, который еще не арестован, а также Ахтырский гусарский и конная батарея, командиры которых тоже должны были быть арестованы, не присоединились к восставшим. Князь Волконский, который поблизости, если он еще не арестован, вероятно присоединится к ним. Таким образом, наберется от 6000 до 7000 человек, если не окажется честных людей, которые сумеют удержать порядок».

Николай ошибался в своих расчетах. Только в дивизии генерала Волконского, которой он временно командовал, было свыше десяти тысяч человек. Но Волконского, как и других заговорщиков, ждет арест. Он так и не получит сигнала от Муравьева-Апостола.

Сколько прошло времени, как Сухинов простоял за дверью, он не знал и, только когда уменьшилась нервная горячка, почувствовал запах гнилой картошки и чего-то кислого. На душе было невыносимо тяжело. Перед ним неотступно стоял вопрос: если дальше бороться невозможно, так зачем жить? Все равно расстреляют или, того хуже, повесят, но перед тем закуют в железо, посадят в тюрьму, проведут через все унижения и оскорбления. «А что добавлю я к нашему неудавшемуся делу? Ничего. Как „государственный преступник“ принесу невыносимую боль родной Катюше. Да не лучше ли сразу покончить со всем, самому? Избавить императорских палачей от лишнего труда». Рука потянулась к пистолету, но тут же опустилась. «Нет, еще рано».

Порывисто застегнул шинель. Зашел в комнату. Здесь было тепло, пахло восковой свечкой и копотью от лампады, мигающей в углу перед иконой. На кучке соломы, недалеко от печки, свернувшись калачиком, лежал маленький черный ягненок.

Хозяйка, пожилая и очень худая, подложила солому в печку и вышла из хаты, но вскоре возвратилась с ведром, полным воды, поставила его на деревянную подкладку, опять подошла к печке, извлекла оттуда горшок с картошкой и поставила на стол. Хозяин возвратился с улицы, объявил:

— Пошарили, пошарили служивые по домам и пишлы соби. Главный какой-то подъехал на санях, дак велел всем отправляться в соседние села искать…

Хозяйка поставила миску с солеными огурцами. Пригласила Сухинова к столу:

— Не панський це харч, не осудите…

Хозяин подошел к иконе, перекрестился, сел за стол. Сухинов только сейчас заметил, что у хозяина нет левой руки. Отказавшись от ужина, осторожно спросил:

— Ежели бы стакан чаю, поставьте, пожалуйста, самовар.

Хозяева переглянулись.

— Да у нас, мил человек, самовара сроду не было, сахара и чая також, — сказал хозяин и предложил испить водицы.

В хате наступила тишина. Хозяева, сидя за столом, тихо ели, время от времени кося глазами на красивое и задумчивое лицо Сухинова, уныло глядевшего в одну точку.

Хозяйка не удержалась:

— Це ж такого ще не було, щоб свои в своих стреляли. Кажуть, москали шли грабить Браницкую…

— Замолчи ты! — цыкнул на жену хозяин.

Сухинов поднялся, тяжело вздохнул, лицо его вмиг посуровело, большие черные глаза загорелись гневом:

— Нет, — возбужденно начал Сухинов, — вас обманывают. Не Браницкую грабить шли, нет. Мы хотели покончить с властью всех браницких над вами. Свободу хотели вам дать.

Хозяйка, услышав слова, показавшиеся ей страшными, мало понимая их смысл, несколько раз испуганно перекрестилась.

— Хранцузов коль разбили, так сказывали, царь петицию подписал, значит, свободу всем даровать чтобы, но почему-то не вышла, — сожалея, вставил хозяин.

— Это ложь. После изгнания Наполеона царь объявил манифест, в котором сказал, что народу нашему вознаграждение воздастся от бога. Вот и ждите теперь. Вы сами-то воевали? — спросил Сухинов у хозяина.

— А как же. Под Лейпцигом левая рука отчего оставлена?

Хозяин поднялся из-за стола, повернулся к иконе, вновь перекрестился. Затем добавил:

— В тамошних государствах тоже господа имеются, но продавать крестьянина не смей…

Сухинов подошел к замерзшему окну, подул на него, отогрел маленький глазок, взглянул на улицу.

— Никак метель поднялась.

— Ночью воронье сильно кричало, считай к буре, — сказал хозяин, доставая кисет с табаком.

— Не желаете? — протянул его Сухинову.

— Благодарю. Будьте любезны, у вас не найдется чего-либо для меня переодеться? Я заплачу.

Хозяин подошел к печке и где-то там из-за угла достал старую свитку, развернул ее.

— Оце все, що маемо…

— Спасибо. Она мне мала. Премного кланяюсь вам за то, что спасли мне жизнь, и хотя все равно меня ее лишат, но быть может, я еще успею сделать что-либо полезное отечеству…

При этих словах Сухинов сунул руку в карман, достал деньги, протянул их хозяину:

— Здесь десять рублей серебром…

— Господь с вами! — хозяин отстранил руку Сухинова. — За что же нам такое благодеяние…

Сухинов положил деньги на стол, порывисто обнял хозяина, поклонился его жене, вышел на улицу. Вскоре он затерялся в снежной мгле.

Командир корпуса генерал Рот примчался в Белую Церковь в то время, когда с черниговцами было покончено. Он сильно разгневался на командира бригады генерала Гейсмара за то, что тот не обождал его, и теперь боялся, что его обойдут славой.

Узнав, что один из зачинщиков бежал, он долго распекал Гейсмара.

— Как же вы могли упустить Сухинова? Вам ведомо, генерал, что с оружием в руках Сухинов чрезвычайно опасен? — грозно спрашивал Рот.

— Полагаю, что он далеко не уйдет. Сейчас зима, — оправдывался Гейсмар.

В тот же день генерал Рот отправил донесение в штаб 1-й армии. В донесении указывалось, что войска вверенного ему, Роту, корпуса усмирили бунтовщиков, а главных зачинщиков, кроме одного, поручика Сухинова, пленили. Донесение повез капитан Стих. В армии прочитали донесение и тут же отправили его прямо в Петербург. Повез донесение тот же капитан Стих.

В Петербурге военный министр Татищев так обрадовался донесению, что не стал надевать шинель, в одном мундире выбежал на улицу и, вскочив в свой экипаж, помчался в Зимний дворец. Через несколько минут он предстал перед самым императором.

— Превосходно, превосходно, — радовался Николай, — Велите незамедлительно разыскать сбежавшего Сухинова…

Татищев вышел из кабинета императора с его указом в руке, согласно которому генерал Рот награждался лентой Александра Невского, а капитану Стиху присваивалось воинское звание подполковника.

Снег косыми сугробами перемел дорогу. Идти становилось все труднее. От нервного перенапряжения давали о себе знать старые раны. Сухинов шел долго, и только глубокой ночью, словно копны сена, покрытые снегом, показались хатки села Гребенки. Село это было дорого сердцу Сухинова. Здесь жила его любовь — Катенька — и кумовья Шалацкие. Здесь он собирался встречать Новый год. Здесь его ждали.

«К Кате не зайду. Зачем тревожить ее доброе сердце? Только к Шалацким, дабы переодеться». Дом бывшего эконома Браницкого стоял на противоположном конце села. Сухинов вспомнил, как три года назад он крестил младшего сына Шалацких — Владислава. Тогда и познакомился с Катюшей. Вскоре знакомство переросло в любовь. С тех пор он нигде не чувствовал себя так хорошо, как здесь.

В доме Шалацких, несмотря на поздний час, Сухинов заметил свет, пробивающийся через щели ставень. «Может, у них гости?»

Подошел поближе к окну, прислушался. Тихо. Осторожно постучался в дверь:

— Кто там? — послышался знакомый голос хозяйки.

— Я, Верочка.

— Ой, Иван Иванович…

Вера узнала голос своего кума, поспешно открыла дверь.

— Входите, пожалуйста. Что так поздно? Сбегать за Катенькой? Она уже вас заждалась… — В квартире, не раздеваясь, Сухинов тяжело опустился на стул.

— Да что с вами? На вас лица нет, Иван Иванович, да раздевайтесь, пожалуйста. Сейчас Станислава позову, он в детской, что-то наш Владик нездоров.

В комнату вошел Станислав Антонович, поздоровался с Сухиновым, спросил:

— Вы никак заболели? У вас жар?

— Пустое. Пройдет. Вы слышали, наверно, стрельбу пушек? Это стреляли по нас…

Сухинов попросил воды. Залпом выпил целую кружку и вкратце рассказал о том, что произошло.

— Милейший Иван Иванович, что же вы наделали… — почти шепотом произнес Станислав.

Сухинов долго молчал, а потом сдавленным голосом ответил:

— Теперь не вернешь. Пошли мы на верную гибель. Предполагали, что может быть неудача, но только не то, что случилось…

— И что же теперь? — осторожно поинтересовался Шалацкий. Сухинова занимало сейчас другое, и он сказал об этом.

— Я понимаю, что подвергаю вас опасности, но другого выхода у меня не было. Дайте, пожалуйста, мне гражданское платье, и я немедля оставлю вас, пока ночь. Ну, а ежели хотите, я открою вам свой план. Знаю, что теперь мне все равно погибать, но, чтобы не зря, проберусь я в Петербург и ухлопаю новоиспеченного императора. Это должны были сделать другие, но что-то не получилось…

— Верочка! — вскрикнул Станислав, обращаясь к жене. — В своем ли уме наш кум? — Потом повернулся к Сухинову: — Иван Иванович, после всего, что случилось, как вы можете? Мы упадем на колени и будем молить вас, ради бога, не идите на этот безумный шаг. Ради нас. Ради вашей милой Катеньки. Мы не выпустим вас из квартиры, пока не дадите слово, что отказываетесь от этой страшной затеи.

Мольба Станислава и Веры подействовала на Сухинова.

— Что же прикажете мне делать? — примирительно спросил он. — Мне ведь все равно погибать, и надобно подороже отдать жизнь…

— Пробирайтесь на юг, а оттуда за границу, и вы будете спасены. Мы дадим вам сани и лошадь. Доберетесь быстро, пока розыск еще не дан.

Несколько раз Вера порывалась пойти позвать Катеньку, но Сухинов решительно возражал:

— Не надо. Не хочу и не могу видеть ее рыдающей… Пусть в памяти моей она останется такой, как есть… Дайте мне, пожалуйста, перо и бумагу, оставлю ей письмо, но чтобы она никому об этом не проговорилась, а то и ей беда будет… Государь начнет рубить лес, и щепок много будет…

— Плохо знаете вы свою Катю. Она не из тех, которые могут сделать такую глупость, — сказала Вера.

Пока Сухинов писал письмо, хозяева оставили его одного, а потом подали ему одежду, чтобы переоделся.

Уже далеко за полночь Шалацкий, накинув на плечи пальто, одел шапку.

— Вы куда? — удивленно поднял брови Сухинов.

— Пойду приготовлю вам сани и лошадь.

— Нет, этого я принять не могу. Вы и без того много сделали для меня.

— Ах, дорогой Иван Иванович, мы не обеднеем. Это такая малость, но она может вам помочь, — сказал Станислав, выходя из дома, и пока его не было, Сухинов попросил разрешения зайти в детскую, попрощаться с Владиком. Ему хотелось в последний раз взглянуть на своего крестника, который был очень привязан к нему.

Вера зажгла свечу, приоткрыла дверь в детскую, попросила зайти. Широко раскинув руки, Владислав спал. Минуту постояв у его кроватки, Сухинов повернулся к Вере, взял ее руку, опустился на колени, прошептал:

— Прощайте, милая и незабвенная. Больше не свидимся, — горячо целовал ей руку. Вера не выдержала и, рыдая, быстро вышла из детской, чтобы не разбудить сына. Сухинову хотелось сказать ей какие-то слова утешения, и он сказал, сам не веря им:

— Ничего, все будет хорошо…

Знал, что навсегда покидает этих милых людей. Покидает здесь свою любовь и надежду, и все же находил в себе силы держаться.

Возвратился Станислав. Смахнув снежинки с шапки, сказал:

— Все готово, Иван Иванович!

Сухинов обнял Веру, а затем друга, вышел во двор. У крыльца стояла запряженная в небольшие двухместные сани гнедая лошадь, нетерпеливо стучала копытами.

Накинув платок на плечи, следом за мужчинами на порог вышла Вера.

— Иван Иванович, а это? — Она показала на сверток его военной одежды и саблю.

— Одежду бросайте в сани, а саблю, пожалуйста, оставьте себе на память. Она серебряная, досталась мне за пролитую кровь. Спрячьте.

Вера с грустью сказала:

— Пуговицы от мундира я срезала, отдам на память бедняжке Катеньке. Милый наш Иван Иванович, неужто это все? — спросила она и, не дождавшись ответа, перекрестила его, закрыла ладонью лицо и ушла в дом.

Сытая лошадь легко вынесла сани из распахнутых ворот, и перед Сухиновым вновь встал вопрос: «Что делать? Куда ехать?» Но вскоре бурное волнение уступило место апатии.

…Колючий ветер бил в глаза, поземка заметала дорогу. Не знал Сухинов, что дорогой, которой он сейчас ехал, тремя часами раньше провезли, охраняемых ротой гусар, Сергея Ивановича и его друзей, а Кузьмин, Щепилло и Ипполит остались навечно у села Трилесы…

На второй день, когда Сухинов, преодолевая снежные заносы, продвигался на юг и был уже далеко от Гребенок, к Шалацким пришла Катя. Она слышала о восстании Черниговского полка, но ничего не знала о судьбе любимого, храня надежду, что, быть может, он никакого участия в нем не принимал. Три дня тому назад она получила от него письмо. Сухинов обещал приехать на Новый год. Трепетно ждала его.

Войдя к Шалацким, увидела Владика, подхватила его на руки, расцеловала. Хозяйка дома стирала в соседней комнате. Услышав голос Кати, поспешила ей навстречу. Хотела сказать слова привета и не смогла, спрятав лицо на груди девушки. Предчувствуя недоброе, Катя тревожно спросила:

— Что случилось, Верочка?

Та закрыла лицо руками.

— Да говори же, говори!

— С Ваней беда…

— Убит?! Говори же ты, говори! Я уже слышала, что у них что-то стряслось.

— Успокойся, он живой. Сегодня ночью был здесь, но…

— Миленькая, ну не мучь, что с ним?

— Он уехал, Катенька. Сейчас его разыскивают, но ты не беспокойся. Он уже далеко…

Катя побледнела, прижала руку к сердцу, опустилась на скамейку.

— Почему же мне не сказали?

— Он боялся тебя тревожить. Говорит: «Хочу запомнить ее улыбающейся». Оставил тебе письмо. — Вера ушла в другую комнату и через минуту подала письмо.

Девушка быстро развернула листок, стала читать. Строки вдруг расплылись у нее перед глазами, буквы запрыгали.

«Милая, незабвенная Катюша. Мне нелегко, ангел мой, сказать тебе „прощай“. Судьбе угодно было распорядиться по-своему. И вот мы расстаемся навсегда. Пропасть, оказавшуюся между нами, нельзя перешагнуть. Прости меня, дорогая, столько мучительных минут доставил я тебе в этот час. Молю бога, чтобы ты была счастливой. И не суди меня строго. Дело, которому я и теперь остаюсь верен, не пропадет даром. Ты должна гордиться своим Иваном и его друзьями, нашедшими в себе мужество поднять меч против опостылевшего самодержавия. Нежно целую мою милую и незабвенную. Светлый образ твой сохраню в моем сердце до последнего его удара. Прощай. Твой Иван».

К рыдающей Кате подошла Вера и протянула узелок с пуговицами:

— Возьми на память. Я срезала с его мундира…

Катя прижала узелок к груди и еще сильнее расплакалась.

— Перестань, перестань… Этим не поможешь. Возможно, ему удастся бежать за границу. Я даже уверена, что удастся, твой Ваня все сумеет, — спокойным голосом говорила Вера.

Катя, мало-помалу успокоившись, начала расспрашивать, как он выглядел, что ел, что говорил. А когда узнала, что Шалацкие дали ему лошадь и сани, лицо ее чуть просветлело.

…Поздним вечером, когда сумерки сгустились над землей и в небе холодно поблескивали равнодушные ко всему звезды, после трудных, утомительных суток Сухинов подъехал к селу Каменка, принадлежавшему отставному полковнику Василию Давыдову, которого он знал как одного из руководителей так называемой Каменской управы тайного общества. Здесь, в усадьбе Давыдова, не раз бывал и встречался со многими декабристами Александр Пушкин.

В имении Давыдова Сухинов надеялся найти временное убежище. У ворот усадьбы, нарушая вечернюю тишину, залаяли собаки, а минуту спустя вышел Зенкевич, бывший лекарь Черниговского полка, хорошо знавший Сухинова. Сейчас он служил у Давыдова.

— О, Иван Иванович, милости просим. Каким ветром?

Зенкевич еще ничего толком не знал о восстании Черниговского полка. Гость кратко рассказал о случившемся, а в конце спросил:

— Надеюсь, вы будете великодушны и поможете мне на время укрыться от поисков?

— Сделаем все необходимое, Иван Иванович, — заверил Зенкевич.

Сухинов надеялся, что несколько суток он пересидит здесь, а потом двинется дальше. Определенного плана еще не было. Его по-прежнему преследовало, не давало покоя желание все же попасть в Петербург и убить царя. Хотя от этой затеи отговаривали Шалацкие, однако он окончательно не отрешился и все время думал только об этом.

Проводив Сухинова в дом, Зенкевич вышел, чтобы поставить лошадь в конюшню. В этот момент во двор верхом въехал сам Давыдов. Узнав, кто в его доме, задрожал. Спустя несколько минут Зенкевич зашел в комнату к Сухинову мрачнее тучи.

— Что стряслось? — спросил тот.

— Любезный Иван Иванович, хозяин сказал, что уже везде имеются афиши о розыске вас как государственного преступника. Он просит извинения, но дальше утра вы не можете оставаться здесь…

Сухинов на секунду спрятал лицо в ладони, а когда на улице опять залаяли собаки, невольно вздрогнул.

— Не беспокойтесь, это нищие пришли за подаянием, — при этом Зенкевич протянул деньги, — здесь двадцать рублей серебром, на дорогу вам.

Сухинов денег не взял и начал быстро одеваться.

— Куда вы? Оставайтесь до утра.

— Здесь я не останусь более ни минуты. Бог с вами, — сказал Сухинов, выходя во двор. Когда он сел в сани, Зенкевич на минуту задержал его:

— Иван Иванович, хозяин просил, чтобы вы, ради бога, не сказали нигде, что были здесь.

— Не извольте беспокоиться. Я никому не скажу. Как только ваш хозяин мог в этом усомниться?

Уставший, измученный, Сухинов выехал на дорогу. Колючие крупинки снега, словно маленькие иголки, впивались ему в осунувшееся лицо. Его всецело захватил вопрос: «Почему так поступил Давыдов? Может быть, он по-своему прав? Разумеется, не хотел взваливать на себя ответственность за укрытие государственного преступника. Но почему же тот крестьянин не побоялся укрыть меня? Почему Шалацкие так благородно поступили?»

Сухинов хорошо разбирался в людях, и все же он верил: есть что-то в их взаимоотношениях остающееся вечной загадкой, недоступное для самого проницательного ума и понять это можно лишь сердцем.

«Подлость и благородство, дружба и предательство существуют спокон веков. Где же причина тому, что один человек совершает красивый, возвышающий душу поступок, а другой — поступает низко и подло?»

Долго и мучительно пытался разобраться в этом Сухинов, ставил себя на место Давыдова и каждый раз приходил к выводу, что сам не смог бы так поступить…

Здесь уместно заметить, что осторожность, проявленная Давыдовым, не спасла его. Сосланный на вечную каторгу в Сибирь, он там и погибнет, и только тридцать лет спустя в Каменку вернется его жена Александра Ивановна с кольцом на руке, сделанным из кандалов, которые носил ее муж…

Лошадь сильно устала. Сухинов решил остановиться в первом же селе, которое встретится на пути.

На дверях корчмы, к которой он подъехал голодный и расстроенный, висела бумага, чуть запорошенная снегом. Сухинов, смахнув с нее перчаткой снег, прочитал: «Разыскивается государственный преступник Сухинов Иван Иванович. Приметы: росту 2 аршина около 8 вершков, лица смуглого, худощавого, чистого, волосы на голове и усах черные, глаза черные, говорит сиплым голосом, лет около 35. На левой руке между кистью и локтем знак от раны пулей навылет. Каждого, кто укажет место пребывания преступника, ждет крупная награда».

Потом такие объявления Сухинову встретятся еще не раз, но сейчас его бросило в холодный пот. Приметы описаны верно, кроме черных усов, сбритых еще в Гребенках.

Открыл дверь корчмы и чуть не задохнулся от табачного дыма, сквозь который из-за прилавка едва проглядывалась высокая, толстая шинкарка. Сухинов узнал, что ее зовут Дуняшей. Она опытным глазом заметила незнакомого человека, подошла к столу, за который тот присел, и рукой смахнула хлебные крошки, огрызки соленых огурцов, спросила, что желает гость.

Не успел Сухинов сделать заказ, как к его столу подсел жандарм. В нервном порыве Сухинов достал из кармана табак, протянул его жандарму.

— Закуривайте, пожалуйста…

Жандарм отодвинул в сторону саблю, висевшую у него почти на животе, закурил, возвратил табак Сухинову, осведомился:

— Далече путь держим?

— Отец у меня помер. Хоронить ездил, а сейчас возвращаюсь к себе, в имение. Небось слыхали мою фамилию: Давыдов, — спокойно сказал. — И, не дождавшись ответа, в свою очередь спросил: — Скажите, где можно остановиться на ночь? У меня ведь еще лошадь…

— У меня можно, ежели хорошо заплатишь…

Такой быстрый ответ жандарма насторожил Сухинова, но отступать было некуда.

— Как вас звать, почтенный?

— Дмитрием меня дразнят.

— А по отцу?

— По отцу у нас не кличут…

— Далече к вам?

— Полверсты.

— Что ж, я согласен. Вот только возьму кое-что на ужин.

Сухинов подошел к Дуняше, купил кварту водки, два фунта колбасы и вышел на улицу, где его уже ожидал жандарм. И пока ехали, Сухинова сверлила мысль: «Неужели провокация?»

Дом жандарма стоял на отшибе. Когда подъехали, хозяин сказал:

— Ты маленько обожди здесь или же иди в хату, а я отведу лошадь в хлев кума, у нас своего не имеется. Я враз. Здесь недалече…

Сухинова опять захватило подозрение: «Не ловушку ли устроил мне жандарм?» В хату не пошел, решил ждать хозяина.

Минут через десять жандарм возвратился, зашли в хату.

— Располагайтесь, у нас тепло. Соломы припас на всю зиму. — Антося, — обратился хозяин к жене, стоявшей у печи, — путник будет ночевать у нас.

Антося ничего не ответила, бегло взглянула на Сухинова, пригрозила за что-то ребятам, выглядывавшим с печи, потом достала печеную картошку, протерла ее тряпкой и положила на стол, куда Сухинов ранее поставил водку и колбасу. Жандарм перекрестился, снял саблю, поставил в угол, присел к столу, затем пригласил Сухинова, но тут же поднялся, извлек из запечья огромные луковицы.

— Урожай ноне отменный, на лук також.

Антося разделить трапезу отказалась. Сухинов с жандармом выпили, закусили. Разговорились.

— Давно служите? — полюбопытствовал Сухинов.

— Да, почитай, пятый годок пошел…

— Тяжелая, видать, работа у вас, Дмитрий.

— Почто тяжелая?.. Вот ежели праздники, дак буйств много, а подати всякие, дак несут исправно. Случаясь, шаромыжник какой забредет, дак тюрьма недалече, три версты…

Жандарм налил в стаканы водки, расстегнул воротник казенной рубахи, достал кисет с табаком, затем пошарил по карманам, поднялся из-за стола, зашел в соседнюю комнату и возвратился оттуда с бумагою в руке.

— Энто вчерась нарочный доставил три афиши о розыске государственного преступника, а куда их столько? Одну повесил у корчмы, другую — возле управы. Читать немногие умеют…

Жандарм развернул бумагу, положил на стол, огромным ногтем большого пальца очертил на углу прямоугольник, оторвал на закрутку, остальную подвинул Сухинову.

— Полюбопытствуй…

Сухинов, с трудом сдерживая волнение, стараясь быть равнодушным, начал читать, но тут жандарм протянул руку и ладонью прикрыл.

— Обожди маленько, давай еще выпьем малость, а то картофа остудится.

— На ночь многовато будет, — попытался возразить Сухинов.

— Отчего же, господа всегда пьют на ночь.

Опрокинув стакан, жандарм крякнул, отломил корочку хлеба, посолил и начал жевать, а Сухинов немного отпил, не закусывая, стал глядеть на знакомый текст, с горечью думая: доколь люди будут служить предметом для насилия и самоуправства господ?

Жандарму, видимо, не давали покоя деньги, обещанные за поимку государственного преступника. Свою мечту он выразил вслух:

— Эх, поймать бы тово Сухинцова! Сколько денег привалило бы. Поди, года за три не заработаешь. Ты, браток, будешь ехать, так держи глаз востро. Чуть что, гони обратно сюда. В долгу не останемся, и тебе перепадет, — посулил, разглаживая щетинистые усы.

— Полагаю, что в этих краях он не объявится. Скорей всего к Петербургу подался, — ответил Сухинов.

— А что ему в Петербурге? — полюбопытствовал хозяин.

— Как что? Известное дело — императора убить…

Жандарм почесал затылок, как бы сожалея, что преступник обойдет его владения и ускользнут манившие его деньги, поспешил осведомиться:

— Неужто он вооружен? Здесь об этом не упоминается.

— Нарочно не указано, дабы не отпугнуть вашего брата… Знающие люди говорят, что при нем два пистолета, сотня патрон да еще сабля в придачу. Стреляет наверняка.

Жандарм перекрестился, глаза его округлились:

— Хорошо, что в Петербург подался. Без энтих денег обойдемся. У меня он их трое… — протянул руку в сторону детей.

— А не слыхали, что этот беглец натворил? — спросил Сухинов.

— Сказывают, супротив самого государя оружие поднял, убил многих министров.

— Любопытно. Он что, в Петербурге жил?

— Кто его знает. Сообщников он також имел, дак их схватили, а он бежал, — затягиваясь табачным дымом, говорил жандарм. — Крупные деньги за поимку посулили…

— Может, напраслина какая? — осторожно спросил Сухинов.

— Разве так бывает?

— Сколько угодно. Я знаю, как один помещик засек розгами крепостного человека только за то, что тот ему не поклонился… А под Новгородом, слыхали, поди, наложнице графа Аракчеева кто-то из дворовых топором голову отсек. Пробрался ночью в спальню и прикончил.

Жена жандарма перекрестилась, сказала вслух:

— Царица небесная, за что же он ее так?

— Вот об этом я хочу вам рассказать, — оживился Сухинов. — За самые малые провинности она многих жизни лишила, по ее приказу насмерть розгами секли, а последний раз засекла свою горничную, молодую красивую девушку, за то, что та уронила подсвечник. Брат девушки не выдержал и отомстил, а потом его також разыскивали как государственного преступника.

— Нашли? — спросил хозяин.

— Не знаю. Наверно. Далече ли уйдет крепостной человек без бумаг и без денег…

Антося начала укладывать ребят спать, а хозяин снял сапоги, положил на них онучи, пропахшие потом, поставил возле печки сушить. Вышел в сени, закрыл наружную дверь на деревянный засов, позвал Сухинова:

— Погляди, любезный, как запирается дверь, ежели ночью по нужде потребуется отпереть…

Из сеней в открытую дверь забежал огромный черный кот, прыгнул на лежанку, а затем на печку, улегся рядом с ребятами.

— Господский, — указывая на кота, начал хозяин, — стар стал, дак они его прогнали, от и прибился к нам. Жалко беззащитной животинки…

Потом хозяин опять сел у стола, показывая на водку, спросил:

— Ну, что, еще малость?

Сухинов отказался.

— Одному негоже, оставим на утро, — решил хозяин.

В поселке тревожно залаяли собаки.

— Это они учуяли волка, — пояснил жандарм.

— Волки-то здесь водятся?

— Как же. И летом и зимой спасу от них нету.

Сухинов поднялся от стола, медленно прошелся по хате, потом подошел к хозяину, покрасневшему от выпитой водки, тихо спросил:

— Скажите, любезный Дмитрий, вот вы находитесь при большой власти, но сердце, видать, у вас доброе, а почему вы хотите лишить жизни человека только за то, что вам дадут хорошие деньги?

Жандарм непонимающе развел руками, переспросил:

— Как энто, лишить жизни? Я никак такое не могу. Курицу — и то жалко, а то человек…

— Вы сами сказали, что не плохо было бы поймать Сухинова. Вы поймаете, а другие его убьют.

— Дак то ж государев преступник…

— Кто его знает. Я же вам рассказывал об одном преступнике…

Сухинов на минуту замолчал, поглядел в сторону ребят, решил перевести разговор на другую, более доступную для жандарма тему, спросил:

— Сколько лет вашему старшему?

— Степке одиннадцатый намедни пошел, а что?

— Вот, скажем, подрастет ваш Степка, а его возьмут и продадут куда-либо на сторону или того хуже — на двадцать пять лет в солдаты забреют. Уйдет Степка и уже никогда не увидит своего отца и мать родную. Возвратится стариком, никому не нужным. Разве это справедливо? А если Степка будет возражать, его государственным преступником объявят…

— Неужто так могит быть? — сокрушался жандарм.

— Сколько угодно. Я сам встречал таких людей… Да и вы наверняка знаете. Небось, кто-либо из ваших родственников или знакомых служит в армии…

Говорили долго. Дети уже спали, а Антося, скрестив на груди руки, молча слушала.

Уже далеко за полночь жандарм зажег свечу, проводил Сухинова в отдельную комнатку, указал на кушетку.

— Отпочивай, любезный, у нас тихо, разве что клоп другой раз заползет…

Ночью хозяин спал плохо. На уме вертелись приметы разыскиваемого, он мысленно перечислял их, загибая пальцы на руке «…лица смуглого, волосы на голове и усах черные, глаза черные, на левой руке…» Потом вспомнил разговор о солдатах. «Я ведь своего родного дядька совершенно не помню. Мать рассказывала, что в солдаты постригли, когда ему было 20 лет. Прошло уже более двадцати, а он все служит…» — думал жандарм, все более проникаясь уважением к постояльцу.

Рано утром, когда еще все спали, хозяин уже был на ногах. Он тихонько приоткрывал занавеску на дверном проеме, заглядывая в комнатку, где спал Сухинов. Он тоже всю ночь ворочался, тревожные думы не давали покоя. Задремал под утро.

Поднялась Антося и затопила печь. Жандарм опять заглянул в комнатку, увидел оголенную руку квартиранта, оторопел: на ней между кистью и локтем виднелось синеватое пятно…

Суетливо поманил жену в сени, а когда она молчаливо за ним последовала, сказал сдавленным голосом, испуганно тараща глаза.

— Он! Все приметы… и рука… Все схоже. Вот те крест, он! — И перекрестился.

Жена тоже перекрестилась:

— Господи! Царица небесная… Да неужто? Не вздумай, Митя… Упаси тебя бог грех на душу брать. У нас дети… Пускай идет себе с богом, что он нам плохого сделал, Митя?

— Ничего не сделал, но ведь столько денег! Враз корову можно купить.

— Как тебе не стыдно, Митя! Господь с тобой. Нам не нужны такие деньги. Такой славный человек. Даже деткам он люб.

Антося приблизилась к мужу, взяла его за руку, тревожно прошептала:

— Митя, не смей! Не бери сей грех. Господь бог накажет, — она не удержалась, заплакала.

Жандарм любил жену, он не мог спокойно переносить ее слез. Нахмурив мохнатые брови — это делал всегда, когда ему надо было что-то решить, — через минуту выдавил:

— Почто ревешь, дура. Будя по-твоему. Пущай себе уезжает…

Лицо Антоси просветлело, она хотела что-то сказать, но в хате заплакал младший сын и она кинулась туда.

Сухинов поднялся, вышел на улицу, наскоро освежился снегом, а когда возвратился, то увидел, что жандарма нет.

— А где Дмитрий?

— За лошадью ушедши.

Сухинов заволновался: «А может, за подмогой ушел?» — тревожила мысль. Окинув взором хату, заметил, что старшего сына тоже нет. На лежанке тихо сидели только младшие дети.

— А где же Степка?

— На работе. У барина дрова переносит сегодня…

— И много зарабатывает?

— Когда пятак, когда гривенник…

Сухинов подошел к ребятам, шутя спросил:

— Ну, а вы что же не работаете? — Ребята смутились, забились в угол лежанки, молчали, — Вот вам на конфеты, — и протянул рубль серебром.

Возвратился хозяин и с порога объявил:

— Лошадь накормлена, и немного сена про запас кум дал. Хорошая лошадка у вас. Ну, как опочивали?

— Спасибо, хорошо, но только клоп, о котором вы вчера упоминали, наведывался.

— А много ли ему надо?..

— Ну, мне пора в путь, — сказал Сухинов, одеваясь.

Уплатив за постой, поблагодарил, а потом подошел к ребятам, растрепал их чубики, сказал: «Растите счастливыми», — и направился к дверям.

— Я с вами к управе подъеду, — сказал жандарм, выходя следом.

Утром Сухинов, услышав несколько раз, как хозяин говорил ему «вас» с «вами», сильно удивился: «С чего бы это? Вчера все время говорил „ты“ и вдруг…»

Не доезжая до волостной управы, жандарм велел остановиться, подал руку Сухинову, тихо сказал:

— Ваше благородие, у вас много примет, схожих с разыскиваемым. Поберегитесь…

От неожиданности у Сухинова перехватило дыхание, он не знал, что говорить, и только глаза его выражали тревогу и радость одновременно.

Главнокомандующий 1-й армией генерал от инфантерии граф Сакен 18 января 1826 года издал приказ, в котором указывал: «Злодеяние, неслыханное в российском войске, совершилось. Черниговского пехотного полка подполковник Муравьев-Апостол, преступник, прежде в тайне на гнуснейшие злодеяния посягнувший, отважился укрываться от преследований законов явным возмущением полка. Несколько офицеров, все люди в сердце и душе совершенно испорченные, сделались ему достойные товарищи. Таким образом и некоторые другие офицеры и часть нижних чинов совращены с истинного пути и вовлечены в измену и клятвопреступление…»

Подписав приказ об отдаче военному суду находящихся под арестом Черниговского пехотного полка штабс-капитана Соловьева, подпоручика Быстрицкого и прапорщика Мозалевского, отошел от письменного стола, заложил руки за спину, прошелся по кабинету. Потом приблизился к начальнику штаба, стоявшему здесь, в кабинете, приказал:

— Всех заковать в кандалы!

— Закованы, ваше превосходительство.

— А что нового о Сухинове?

— Пока никаких следов. Словно в воду канул. Наши люди везде посланы, но пока ничего…

— Не могу понять, — бормотал генерал, — с девятого года в гусарах, не раз в боях отличился, ранен многократно… Настоящий герой — и на тебе! Непонятно, совершенно непонятно…

Наверное, старый генерал лукавил, говоря, что ему не понятно. Все он прекрасно понимал, ибо что-то чуть сходное пережил сам. Много лет назад он был обвинен в неподчинении приказу, отстранен от должности, отдан под суд. Следствие тянулось долгих пять лет, и это время он жил в нужде, всеми забытый. Тогда ему было пятьдесят лет, и он имел большие боевые заслуги. И только в двенадцатом году, когда появилась нужда в генералах, умеющих воевать, его, по решению самого государя, освободили от следствия, послали в действующую армию…

Начальник штаба раскрыл рот, хотел что-то сказать, но командующий опередил его:

— Да будет вам известно, что о ходе поимки поручика Сухинова ежедневно интересуется сам император! Сухинов смел, лиходей, как бы еще чего не наделал. От него всего можно ждать. Вели караулы усилить…

Одновременно с военными властями розыск Сухинова вели многие южные губернаторства, особенно усердствовали Херсонское и Бессарабское. Как же, всем хотелось выслужиться, заработать благодарность самого императора! Повсеместно рыскали царские агенты, арестовывали подозрительных, но, установив, что задержанный действительно имеет сходство с Сухиновым только ростом или голосом, выпускали.

В Черкассы Сухинов приехал утром. Здесь в местном казначействе работал его старший брат Степан, который достал ему гербовую бумагу, на ней Сухинов выписал себе паспорт на другую фамилию.

Под фамилией коллежского регистратора Ивана Емельянова Сухинов прибыл в город Кишинев, там за пятнадцать рублей в месяц нанял квартиру у местного жителя Семена Чернова.

Жена Чернова, Фрося, похвалялась своим соседям:

— Вы бы посмотрели, какой красавец у нас остановился. Образованный, видать. Все что-то думает, пишет…

Квартирант больше сидел дома, на улице показывался редко и только два раза уезжал на реку Днестр в Дубоссары. За рекой — чужая земля. Сухинов вскоре узнал, что уйти за границу было проще простого. Были бы деньги. Он прикинул, что денег, вырученных за продажу лошади и саней, будет достаточно для этого.

В воскресенье Сухинов уехал на базар и там продал лошадь и сани. В тот же день пошел на встречу с агентом. Старый еврей, назвавший себя Ициком, долго торговался, требовал таких денег, которых у Сухинова не было.

Наконец сговорились.

На вторые сутки агент принес необходимые документы. Пересчитав деньги и положив их в карман, Ицик назначил встречу через сутки.

«Неужели последние сутки я на родине? — мучительно думал Сухинов. — А как же Сергей Иванович? Что сталось с ним? Что будет с друзьями? Что подумают они обо мне, узнав, что я бежал?»

Через сутки в назначенное время Ицик явился:

— Надо еще десять рублей, пан. Сейчас ищут какого-то важного преступника, на кордоне стало дюже строго. Надо пан, надо.

Сухинов сунул руку в карман, достал мелочь, протянул ее агенту со словами:

— Это все. Больше ни копейки. Сегодня еще не обедал.

— Как же пан будет жить там? — недоумевал Ицик, теребя черную бородку.

— У меня в Констанце жена, имение… — слукавил Сухинов.

— О! — обрадовался агент, — в Констанце живет мой брат Янкель Шолем, его там все знают. Деньги отдадите, пане, ему. Я вижу, пан порядочный и не обманет бедного еврея…

— Отдам, отдам, — пообещал Сухинов.

Во второй половине ночи миновали различные посты, подошли к границе.

Сухинов взял агента за руку, остановился. Он дальше идти не мог.

— Пан, наверно, что-то забыл? — озабоченно спросил агент.

Сухинов молчал.

— Пошли, пошли, утром будет поздно…

Еще минуту Сухинов молчал, а потом решительно заявил:

— Нет, дальше я не пойду. Ведите обратно. Я передумал.

— Как пан знает, обратно, так обратно, но только денег у меня нет…

Уже потом, по пути в Сибирь, Сухинов расскажет товарищам: «Горестно было мне расставаться с родиной. Мысленно попрощался с Россией, как с родной матерью, плакал и беспрерывно бросал взоры назад, чтобы взглянуть еще раз на родную землю. Когда я подошел к границе, мне было очень легко переправиться… Но какой-то внутренний голос говорил: „Ты будешь свободен, а их жизнь пройдет среди бедствий и позора“. Лицо мое горело. Мне стало стыдно намерения спасти себя…»

Сухинов возвратился на квартиру и сутки никуда не выходил. Он обдумывал план дальнейших действий. Вынашивал решение сдаться властям. Его по-прежнему волновала судьба товарищей и особенно Сергея Ивановича, которого в это время допросил сам царь и записал в свою тетрадь: «Сергей Муравьев-Апостол — образец закостенелого злодея. Одаренный необыкновенным умом, получивший отличное образование, он в своих мыслях дерзок и самонадеян до сумасшествия. Но вместе с тем скрытен и необыкновенно тверд…»

Хозяева начали подозревать, что с их жильцом происходит что-то неладное.

А между тем, у Сухинова на пропитание ничего не осталось, и он ничего другого придумать не мог, как просить денег у отца. «Будь что будет! Авось проскочит. Тогда еще немного проживу на свободе», — думал он. Сел за письмо к брату.

«Дорогой брат Степа, спешу тебя уведомить, что, слава богу, жив и здоров и докудова счастлив, но без приюта и места… Пиши ко мне Кишиневской области в город Кишинев, ибо в случае твоего замедления письмо, может быть, и не застанет в том месте… Пожалуйста, любезный друг, не можно ли будет выпросить у батюшки денег хотя бы рублей 50 или сколько можно будет, ибо ты и сам знаешь мое теперешнее положение. Крайне нуждаюсь во всем, что даже остаюсь без дневного пропитания. Адрес же ко мне Кишиневской области г. Кишинев. Его благородию И. И. Емельянову».

Сухинов отнес письмо на почту. Он, конечно, предполагал, что письмо могут перехватить. Но оставалась еще надежда на неповоротливость государственного аппарата, на бюрократизм и косность в стиле его работы.

Нет, ошибался Сухинов, рассчитывая, что письмо его проскочит незамеченным. Сыскной аппарат работал четко, возглавлял его сам император. В город Александрию в конце января прибыл чиновник херсонского губернского правления Савонин для тайного наблюдения за родными Сухинова — не обнаружится ли их связь с беглецом. 10 февраля он и перехватил в почтовой экспедиции письмо Сухинова, а 11 февраля на имя бессарабского гражданского губернатора было отправлено секретное сообщение.

«Ваше превосходительство, конечно, уведомлен о мятеже, случившемся… в Черниговском пехотном полку. В числе главных возмутителей состоит поручик Сухинов… Прошу покорнейше вас, милостивый государь, предпринять зависящие от вас меры к отысканию Сухинова в Бессарабской области… Прикажите стеречь его в почтовой конторе, куда он должен явиться для получения письма от брата. А для сего велите составить подложную карту из Александрии с написанием письма на имя Ивана Емельянова, поскольку настоящая его фамилия Сухинов…»

Не решившись бежать за границу, Сухинов долго думал, что же делать дальше, как быть? «Рано или поздно ареста все равно не избежать. Разделю я горькую участь моих друзей», — окончательно решает он. И тогда первый раз спокойно вышел на улицу, осмотрелся вокруг, направился к центру города. Прошел мимо городской управы. «Здесь завтра оборвется моя свобода», — подумал он, глядя на дом, возле которого прохаживался караульный.

Сухинов ходил долго, понимая, что это последняя прогулка без стражи. Уже начало темнеть, когда он подошел к своему дому, открыл калитку и увидел мужчину в высокой белой шапке из овчины. «Мужик» этот дважды встречался ему в городе. Сейчас тот остановился, начал закуривать. «Шпик, — пронеслось в голове. — Не дадут, наверно, переночевать последнюю ночь свободным».

В квартире хозяйка встретила Сухинова словами:

— Пока вы гуляли, какой-то мужик приходил, спрашивал вас, интересовался, что вы делаете…

Сухинов ничего не ответил, прошел в свою комнату, разделся, попросил согреть чаю. Потом достал из кармана паспорт и документ, которым снабдил его брат, разорвал на куски и бросил в печку. «Все это мне больше не нужно». У стола долго сидел в раздумьи, не слышал, как скрипнула дверь и в комнату вошел генерал с жандармским офицером.

Стоя у порога, генерал грозно спросил:

— Кто вы такой?

Сухинов поднялся из-за стола, выпрямился и по-военному четко ответил:

— Черниговского полка поручик Сухинов!

— Однако долго вы скрывались, — сказал генерал и тут же приказал увести арестованного на гауптвахту и заковать ему руки и ноги.

— Покорнейше благодарю вас, ваше превосходительство. Не извольте беспокоиться, я бежать больше не собираюсь.

Той же ночью, закованного в кандалы, в почтовой телеге Сухинова повезли в Одессу. Бессарабский губернатор сопровождающему арестованного предписал: «В дороге строжайшим образом и неустанно должны смотреть, чтобы оный Сухинов не изыскал способа учинить побега и не посягнул на свое здоровье и самую жизнь, не позволять ему говорить ни с кем дорогой. Везти его в закрытой повозке… За исправное доставление… ожидает вас награда, о которой я долгом поставлю ходатайствовать у начальства».

Цепи были тесны и впивались в тело. Открылась одна из ран, полученных в войну. Особенно ныла правая рука. Сухинов мужественно переносил боль физическую и душевную. Но больше всего его тревожила неизвестность о судьбе товарищей. Что с Сергеем Ивановичем, жив ли он? Несколько раз он намеревался задать вопрос жандарму, но, глядя на его тупое лицо, не решался, верно, полагая, что тот ничего не знает. И все же как-то раз не выдержал:

— Вы случайно не слышали что-либо о Сергее Муравьеве-Апостоле?

Разумеется, жандарм понятия не имел, кто это такой. Переспросил:

— Какой апостол? Их ведь, кажется, двенадцать было. — Тут же спохватился: — Вам разговаривать строжайше запрещено…

До самой Одессы Сухинов не проронил больше ни слова. Через щель в фургоне жадно глядел на поля, слегка прикрытые снегом, мысленно прощался с ними. И удивительное дело, никакой тревоги за будущее не испытывал.

В Одессе приставили другого жандармского чиновника, знакомство с которым началось весьма оригинально:

— Вот ты какой, бандит, — злорадствовал новенький. — Из-за тебя всем нам покоя не было ни днем, ни ночью. Попался наконец…

Сухинов с презрением посмотрел на заплывшее жиром лицо чиновника, промолчал. На этот раз, как и часто прежде, он воспользовался советом покойной матушки: «Никогда не вступай в спор с дураком, ибо немыслимо что-либо доказать». В тот же день кибитка, куда посадили закованного арестанта, оставила Одессу, помчалась далее, в Могилев, в штаб 1-й армии.

Лицо Сухинова горело, во рту пересохло. У него был жар. Проезжая мимо корчмы, он попросил остановиться, дабы дать ему возможность испить глоток воды, но жандарм сказал «обойдешься» и не остановился.

Свою просьбу Сухинов повторил вторично, когда чиновник возвратился из лавки с огромным куском колбасы в руке.

— Не подохнешь, — издевательски ответил.

Сухинов вскипел:

— Подлец! Как такого земля держит…

Жандарм сунул колбасу в карман шинели, выхватил из ножен саблю, угрожающе занес над головой:

— Я тебя, паразит, как резану, дак ты у меня враз замолчишь!

— Уберите шашку. Я ведь в цепях…

В Житомире чиновник решил пообедать. Остановился у трактира. Усевшись за стол, заказал себе обед. Сухинов стоял рядом, ему было запрещено сидеть, хотя он, измученный длительной поездкой, еле стоял на ногах. У него ныли старые раны, не было сил не только стоять, но и смотреть на пиршество чиновника. И тогда он вновь попросил дать возможность ему отдохнуть.

— Скотина может обойтись и без отдыха, — не отрываясь от еды, ответил жандарм.

Выведенный из терпения и до крайности раздраженный, Сухинов двумя руками схватил лежавший на столе нож и в бешенстве бросился на своего сопровождающего:

— Я тебя, каналья, убью одним ударом! Мне один раз отвечать, а твоя смерть будет примером для таких, как ты!

Перепуганный жандарм отскочил, узкий злой рот его перекосило:

— Ты того… Не валяй дурака… — более спокойным голосом старался прикрыть свой испуг.

— Ладно. — Сухинов бросил нож на стол. — Но если будешь вести себя по-прежнему, я найду способ тебя прикончить, со мной же ты ничего не сделаешь, за меня тебя расстреляют. А милости мне от тебя не нужны. Я прошу то, на что имею право…

Урок этот не прошел даром. Жандарма словно подменили. До самого Могилева он был предупредителен, сам не раз приносил арестованному воды, даже помогал перевязать ему раны.

В Могилеве для Сухинова была приготовлена камера-одиночка, в той же тюрьме дожидались суда Соловьев и Мозалевский. Арестованного повели на допрос к начальнику штаба 1-й армии генералу Горчакову. Два солдата с обнаженными саблями ввели Сухинова в кабинет, застыли у дверей. Он же остановился чуть впереди их.

Генерал с любопытством посмотрел на своего бывшего подчиненного, указал ему на стул возле стола, махнул солдатам рукой — и они оказались за дверью.

Сухинов безразлично глянул на Горчакова, которого знал, потом его взгляд на миг остановился на портрете Николая I в золоченой рамке. «Однако быстро нарисовали нового императора», — промелькнуло в голове.

Генерал решил сразу вызвать расположение к себе, доверительным голосом начал:

— Чистосердечное признание облегчит вашу участь, поручик. Расскажите мне все. Я не буду покамест записывать. Поговорим так, по душам. Я хорошо понимаю, что вы сожалеете о содеянном.

Сухинов чуть приподнялся, сверкнул глазами:

— Сожалею, что наше дело не удалось.

Разумеется, такой дерзкий ответ был неожиданным, и лицо хозяина кабинета вмиг посуровело.

— Вот как, — удивленно произнес он. — Расскажите, что вы знаете о заговоре, но предупреждаю: нам уже все известно. Запирательство может только повредить вам. А потом вы понимаете, у нас есть средства заставить вас говорить правду.

— Ежели вам все известно, я не вижу надобности повторять, а ваши средства, которыми вы пытаетесь запугать меня, не достойные просвещенных людей.

Генерал побагровел, стукнул кулаком по столу, крикнул:

— Встать!

Сухинов медленно поднялся.

— Назовите фамилии лиц, кои состояли в заговоре! — грозно приказал и, взяв ручку, приготовился записать.

— Я могу говорить только о себе…

— Нет, я вижу, ты закостенелый негодяй, — Горчаков в ярости поднялся из-за стола, торопливо прошелся по кабинету, приблизился к арестованному: — Ну, мерзавец! Ты знаешь, где находишься?..

— Ваше превосходительство, вам позволительно сейчас говорить все, что заблагорассудится, мои руки в оковах…

Не добившись ничего, генерал открыл дверь, приказал:

— Уведите!

Вернувшись в камеру, Сухинов устало опустился на деревянный топчан. Только что ему на допросе напомнили, что здесь сидят Соловьев и Мозалевский, которые уже признались, и, если понадобится, ему устроят очную ставку с ними.

«Значит, и они здесь. На суде увидимся». Но увидеться довелось значительно раньше. Однажды, когда его вели на очередной допрос, в коридоре он встретил Мозалевского. Бросились навстречу друг другу, но резкий окрик конвойных помешал им приблизиться. С трудом узнал Мозалевского: осунулся, зарос, и только глаза его, по-детски добрые, на миг загорелись радостью.

В ночь на 30 марта из Могилевской городской тюрьмы в подвал одного из помещений штаба 1-й армии были доставлены Сухинов, Соловьев и Мозалевский. Впервые за долгие месяцы друзья оказались вместе. От них Сухинов узнал о судьбе братьев Муравьевых-Апостолов. Утром, в сопровождении усиленной охраны, их привели на суд. Зал, где предстояла судебная процедура, был пуст. Все проходило тайно. Для проформы вначале подсудимым зачитали обвинительное заключение. Начался допрос.

— Подсудимый Сухинов, вы признаете себя виновным? — спросил судья.

— Перед императором да, виновен, но перед отечеством нет, — спокойно ответил Сухинов.

Судья поднял брови, повернулся к члену суда, о чем-то пошептался с ним, достал из кармана платок, вытер испарину на лбу и продолжал:

— Что вы, подсудимый Сухинов, можете сказать в свое оправдание?

— К тому, что я изложил на следствии, могу лишь добавить: моим единственным побуждением было не заблуждение, как мне пытались доказать, а любовь к отечеству…

Спустя час судья прочитал приговор. Всех троих присудили к расстрелу, приговор подлежал еще утверждению.

10 апреля приговор направили в аудиторский департамент военного министерства. Там его рассмотрели и изменили. Решение гласило: «Соображая все сии обстоятельства с прописанными в сентенции военного суда законами, Аудиторский департамент признает подсудимых Соловьева, Сухинова и Мозалевского по злым действиям их, как главных сообщников возмутителя Муравьева-Апостола, подлежащих смертной казни — четвертованием».

Решение объявили осужденным. Но оговорили его: последнее слово за императором. Все, что касается декабристов, как стали впоследствии называть членов тайного общества, царь держит в своих руках.

Дело отправлено в Петербург.

Решение аудиторского департамента о Сухинове и его товарищах еще было в пути, как 10 июля Николай I, рассмотрев приговор верховного уголовного суда по делу ста двадцати одного декабриста, из которых пять человек присуждались к смертной казни четвертованием, а тридцать один человек — отсечением головы, решил проявить монаршую милость и заменил последним смертную казнь вечной каторгой, предварительно лишив всех чинов и званий. А в отношении осужденных к четвертованию, «кои по тяжести их злодеяний поставлены вне сравнения с другими, предаю решению верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится», — собственноручно написал царь. Он уже сам все давно решил и определил. Комедия повторного суда нужна была ему только для видимости. На второй день решение было вынесено: «Вместо мучительной смертной казни четвертованием Павла Пестеля, Кондратия Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина и Петра Каховского приговором суда определенного — сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить».

Николай, как истинный палач, собственноручно написал сценарий казни, он по минутам все рассчитал, предусмотрел. Вот это зловещее распоряжение генерал-губернатору Петербурга, как главному распорядителю казни:

«В кронверке занять караул. Войскам быть в 3 часа. Сначала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамени. Конвойным оставаться за ними, считая по два на одного. Когда все будут на месте, то командовать на караул и пробить одно колено похода. Потом г. генералу, командующему эскадроном и артиллерией, прочесть приговор, после чего пробить второе колено и командовать „на плечо“. Тогда профосам[4] сорвать мундиры, кресты и переломить шпаги, что потом и бросить в приготовленный костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в кронверк. Тогда возвесть присужденных на смерть на вал, при коих быть священнику с крестом. Тогда ударит тот же бой, как для гонения сквозь строй, докуда все не окончится, после чего зайти по отделениям направо и пройти мимо и распустить по домам. Николай».

Этот страшный документ царь надеялся скрыть от людей, но история распорядилась по-другому.

Много лет спустя, когда Лев Толстой прочитал копию этого распоряжения, он с возмущением сказал: «Это какое-то утонченное убийство».

В те дни в Петербурге не только в знатных домах, но и в трактирах и кабаках не было других разговоров, кроме как о восставших. Одни вслух выражали им сочувствие, другие нелестно отзывались о новом императоре, ознаменовавшем свое вступление на трон чрезвычайной жестокостью, хотя он своим указом пытался прослыть милосердным и добрым. И только царская семья да придворные молили бога за послание спасения.

На второй день после разгрома восставших в Петербурге Николай писал в манифесте: «Вчерашний день будет без сомнения эпохою в истории России». Конечно, он не подозревал, что декабрьские события будут эпохою в истории России в смысле, совершенно противоположном тому, который придавал событиям его фарисейский документ.

Тайные агенты шефа жандармов исправно доносили в Петербург о повсеместном негодовании в народе, вызванном смертной казнью пяти декабристов. Напуганный декабристами, Николай, не будучи уверен в своей безопасности, при каждом отъезде из Петербурга оставлял завещание. Преследуемый манией нового заговора, он, а с ним и шеф жандармов Бенкендорф, попали на крючок известного авантюриста и мошенника Романа Медокса, который несколько лет подряд водил их за нос, «раскрывал» новый несуществующий заговор декабристов. Дневник Медокса, носящий сентиментальное название «Златой век моей жизни», — прекрасное доказательство невежества царя и его приспешников, ослепленных страхом.

Июльские ночи коротки. Генералу Татищеву показалось, что он еще не спал, а уже надо вставать. Сегодня он поднялся раньше обычного.

— Ты что так рано? — спросила жена.

— Поеду просить аудиенцию у императора. Что-то он враз охладел ко мне. Вчера не принял, а у меня неотложное дело. Не наговорил ли чего-нибудь этот паршивый немчик? — выразил сомнение Татищев, выходя на улицу.

На улице у подъезда дома его ждала карета.

— В Царское Село! — сказал Татищев, усаживаясь в карету.

В Царское Село приехал, когда император еще прогуливался по парку. Он видел, как Николай подошел к пруду, несколько минут любовался плавающими рыбками, потом повернулся к адъютанту, сказал ему что-то, сам направился к дому.

Пока Татищев возглавлял следственный комитет по делам заговорщиков, он пользовался правом входа к императору в любое время суток, вне всякой очереди. Сейчас, дожидаясь приема, Татищев сидел в мягком кресле, то и дело вытирал платком вспотевшее лицо, нетерпеливо поглядывая на дверь царского кабинета: «Неужели и сегодня не примет?»

Но вот открылась дверь и флигель-адъютант тихо позвал:

— Ваше превосходительство, извольте!

Татищев суетливо поправил редкие белые волосы на голове, шагнул в кабинет и не успел открыть рот, как Николай холодно спросил:

— Ну-с, что там у вас, граф?

Николай сидел за столом в парадном мундире, шитый золотом его воротник был раскрыт. Накануне он, видимо, отмечал свою победу над заговорщиками, и его чуть навыкате глаза выражали усталость и какое-то безразличие. Прежде Николай называл Татищева по имени и отчеству, чего он не сделал сейчас, дав почувствовать министру, что дистанция между ними огромная.

Чуть дрожащею рукою Татищев открыл папку, достал бумаги и, не подавая их царю, доложил:

— Ваше императорское величество, аудиторский департамент военного министерства рассмотрел приговор по делу трех офицеров Черниговского полка, участвующих в заговоре, определил им смертную казнь — четвертованием. Не соизволите ли вы, ваше величество, утвердить оное решение?

Николай поднялся из-за стола, приблизился к Татищеву и, глядя прямо ему в глаза, сказал:

— Нет, не соизволю, генерал. Сейчас это выше моих возможностей. Два дня назад еще мог подписать, а сейчас не могу, дабы не увеличить числа смутьян…

Николай прошелся по кабинету, на секунду задержался у портрета покойного брата, затем опять подошел к Татищеву, взял у него бумагу, присев к столу, написал:

«Мы находим приговор, поднесенный нам докладом Аудиторского департамента, существу дела и силе закона сообразный, но признали мы за благо определенные сим преступникам казни и наказания смягчить. Сухинова, Соловьева и Мозалевского, по лишении чинов и дворянства и переломления шпаг над их головами перед полком, поставить в городе Василькове, при собрании команд из полков 9-й пехотной дивизии, под виселицу и потом отправить в каторжные работы вечно. К той же виселице прибить имена убитых Кузьмина, Щепиллы и Муравьева-Апостола как изменников.

В Царском Селе. Июля 12 дня, 1826 года».

Император расписался, еще раз полистав бумаги, сделал какие-то заметки в толстой тетради, что лежала на столе, протянул приговор Татищеву, ехидно улыбаясь, сказал:

— Одному господу богу ведомо, что хуже — смерть или вечная каторга, однако ж неудовольствующих будет все-таки меньше.

Татищев положил приговор в папку, испросил разрешение, повернулся через левое плечо, шагнул к дверям.

— Обождите, генерал, — остановил его Николай. — Полагаю, настало время отблагодарить унтер-офицера Шервуда, помогшего нам открыть преступный замысел злодеев. Вчера граф Аракчеев о сем напомнил нам, а посему велите произвести Шервуда в офицеры и зачислить в гвардию. Наградить брильянтовым перстнем и впредь пожаловать ему фамилию Шервуд-Верный…

Некоторое время спустя Шервуд был уже кавалерийским подполковником.

На этом его карьера позорно оборвалась. За различные обманы и бесконечные ложные доносы он был посажен на семь лет в Шлиссельбургскую крепость.

Почти четыре месяца Сухинов и его товарищи Соловьев и Мозалевский жили в ожидании ужасной смерти четвертованием. Каждый стук в дверь камеры казался им последним. Неимоверно долго тянулся ужас ожидания. Видимо, нет страшнее пытки, чем в сознании неоднократно переживать собственную смерть.

Их никто ничем не беспокоил, о них, казалось, забыли. Писать письма, как и получать их, было строжайше запрещено. В день, когда доставили указ царя о смягчении приговора, начальник штаба 1-й армии генерал Горчаков приказал привести осужденных для оглашения им императорского повеления.

Стражник открыл камеру и впустил туда двух солдат с ружьями. Офицер, стоя в дверях, распорядился: «Одевайтесь!» Узники поняли, что наступили их последние минуты, предстоит приведение приговора в исполнение. И хотя долго готовили себя к этим минутам, сильно заволновались, начали прощаться друг с другом.

У Соловьева слезы затуманили глаза. Мозалевский пытался держаться, но руки его дрожали, как в лихорадке. Сухинов хоть и выглядел спокойным, но говорил какие-то бессвязные фразы. Перед уходом из камеры он потрогал рукою заросшее лицо, запротестовал:

— Нет, господа, негоже уходить на плаху небритым. Я прошу позвать цирюльника… Это мое последнее желание, а перед смертью оное всегда подлежит удовлетворению.

Офицер и стражник переглянулись, но поскольку Сухинов продолжал настаивать, цирюльник был вызван. Он побрил также Соловьева и Мозалевского.

Осужденных под усиленной охраной вели по мокрым от дождя улицам Могилева. Встречавшиеся жители одни с опаской поглядывали на узников, ускоряя шаг, другие, крестясь, останавливались.

Некоторое время спустя офицер конвоя, идущий впереди, повернул во двор штаба армии. Узники удивленно переглянулись: «Не может плаха быть во дворе штаба». Появилась искорка надежды на жизнь. Идти стало легче. В комнате, куда ввели заключенных, никого не было. Над огромным столом, покрытым зеленым сукном, висел портрет Николая I, вдоль стен стояли стулья с высокими спинками. В углу блестело зеркало в золоченой раме. Двое караульных замерли у порога, другие остались в коридоре.

Начальник конвоя, приоткрыв двери, ожидающе посматривал вдоль коридора. Узники слышали, как он сделал попытку кому-то доложить, но доклад не был принят и в комнату в сопровождении нескольких офицеров вошел генерал Горчаков. Остановился впереди стола, лицом к заключенным, его офицеры стали по бокам. Горчаков развернул бумагу, сказал:

— Объявляется «Высочайше утвержденный приговор об офицерах Черниговского пехотного полка, судимых в Могилеве…»

Он читал медленно, четко выговаривая каждое слово. Прочитав слова «отправить в каторжные работы вечно», он остановился и со злорадством посмотрел на осужденных. Намеревался спросить их, понятен ли им высочайше утвержденный приговор, но Сухинов опередил его.

— И в Сибири есть солнце! — неожиданно прозвучал его голос.

Генерал покраснел, в бешенстве закричал:

— Замолчать! Или я предам вас суду вторично.

Сухинов приоткрыл рот, хотел еще что-то сказать, но в это время раздался громкий голос генерала:

— Уведите!

Узников вытолкнули в коридор.

По высочайшему указу Черниговский полк был расформирован. Расформировывать-то, собственно, было нечего. Почти девятьсот нижних чинов и офицеров, причастных к восстанию, угнаны в ссылку, на каторгу. Триста семьдесят шесть человек лишены орденов и медалей. Чтобы замести следы и показать, что вроде ничего особого не произошло, в городе Остроге, что на Волыни, был вновь сформирован полк, получивший название: Черниговский пехотный полк. Командиром его опять назначили полковника Гебеля.

Однажды ночью в Острог, к новому месту расквартирования Черниговского полка, привезли Сухинова, Соловьева и Мозалевского. С них на время сняли оковы, одели в военную форму, согласно их воинским званиям. Для того, чтобы выполнить волю императора: с позором сорвать с их плеч погоны перед строем полка и переломить шпагу над головой каждого. На Соловьеве мундир с погонами штабс-капитана был очень плохой. Сухинов оглядел Соловьева со всех сторон, попытался шутить:

— На вас, господин штабс-капитан, мундир совершенно износился…

— Нам всем уготовлены мундиры, которым износа нет, Николаевского покроя.

— Неправда, — возразил Сухинов, — все изнашивается, даже дом Романовых. В нем сейчас столько дыр, что Николашке их никак не заплатать…

Когда полк был выведен на городскую площадь и там выстроен, туда на глумление повели троих. Высокий, стройный Сухинов был на голову выше своих друзей, он шел впереди, следом за ним — Мозалевский и Соловьев. Вскоре они увидели, как перед строем важно прохаживался полковник Гебель. Сорвать погоны с плеч осужденных мог кто-то другой, но сегодня этой чести Гебель никому не уступит, нет!

Осужденных остановили. Отрывисто и приглушенно зазвучала дробь барабанов. Пронзительным голосом зачитывается приговор: «осуждаемые к политической смерти по силе указа…» Взоры всех прикованы к троим. Сухинов, несмотря на пережитое, в военном мундире по-прежнему выглядит браво. Красивое задумчивое лицо излучает презрение и ненависть. Он смотрит на стоящих в строю офицеров, потом на солдат. Знакомых мало. На несколько секунд взгляд остановился на Козлове и Вульферте, оба уже майоры. Повышение за предательство… Сердце Сухинова радостно застучало, когда на правом фланге первого батальона он увидел старого солдата Ивана Завирюху Накануне восстания полка Завирюха заболел и был отправлен в лазарет, естественно, участия в восстании не принимал. Сухинов уверен, что будь Завирюха тогда здоров, он несомненно был бы в числе первых, кто пошел за Муравьевым-Апостолом.

Что думал в эти минуты старый, бывалый солдат? Может, он вспомнил, как на его глазах под Лейпцигом Сухинов лихо врезался в атакующий строй противника и был тяжело ранен… Но вот глаза их встретились. На лице солдата Сухинов прочитал сочувствие и призыв к мужеству.

Хотя Гебель был только исполнителем чужой воли, не обольщался сознанием собственной значимости. Его пьянила иллюзия, что ему принадлежит окончательное решение. Он смотрел на осужденных взглядом охотничьей собаки, которая видит дичь и ждет команды, чтобы броситься на нее.

Чтение приговора закончено. Наступила тишина, но вскоре вновь задробили барабаны. По направлению к осужденным с выражением мстительной радости спешит Гебель. Сначала остановился перед Сухиновым. Сжав зубы, он схватил погон и с силой рванул его с плеча. С другого плеча не удалось сразу сорвать погон: он держался крепко. Гебель схватил его обеими руками и с треском оторвал.

— Благодарю вас, ваше превосходительство, вы оказали мне большую честь, — сказал Сухинов, и глаза его густо позеленели.

Гебель злобно посмотрел на Сухинова, но промолчал, его холодные руки потянулись к плечам Соловьева, а затем — Мозалевского. Собрав погоны, Гебель подошел к горевшему костру и брезгливо бросил их туда. Возвратился к осужденным, прокричал:

— На колени!

Сухинов не шевельнулся. Тысячи глаз были прикованы сейчас к нему. Гебель в замешательстве. Этого он не мог предвидеть. Растерянный, подал какой-то знак жандарму, стоящему позади Сухинова в готовности переломить над его головой шпагу. Жандарм понял, что от него требуется, быстро подскочил к Сухинову, толкнув его шпагой в спину, вполголоса потребовал:

— Не смей сопротивляться, каналья, быстрей на колени!

Сухинов молча продолжал стоять, только еще крепче сжал зубы. Поняв, что принудить Сухинова стать на колени невозможно, а дальше тянуть было нельзя, так как среди многочисленной толпы, глядевшей на происходящее, начался шум негодования, Гебель подошел к жандарму, в сердцах сказал:

— Хрен с ним, ломай так!

Низенький толстый жандармский офицер не смог дотянуться до головы Сухинова, переломал шпагу у его спины, благо его шпага, как и другие, была предварительно надпилена.

«Шпагу вы сломаете, но душу никогда!» — мысленно поклялся Сухинов.

Осужденных здесь же заковали. Из мрачной задумчивости Сухинова вывел перезвон церковных колоколов.

Не шелохнувшись, стоял строй солдат. Сухинов еще раз окинул их взором. Для него страшнее кандалов было другое. Он знал, что абсолютное большинство солдат и офицеров, стоящих здесь, на плацу, слепо верят в то, что перед ними государственные преступники. «Кто скажет им, что мы не преступники? — мучила мысль. — Сумеет ли разобраться во всем этом милая Катенька?»

Заканчивалась только первая часть гражданской казни. Впереди еще одно глумление: подведение под виселицу, но теперь уже по месту прежней службы «преступников», в Василькове.

В Василькове, на Соборной площади, у подножья холма с древними валами, на том самом месте, где восемь месяцев назад призывно звучали слова Муравьева-Апостола, к удивлению местных жителей были поставлены на небольшом расстоянии друг от друга три виселицы, и, пока на них не были закреплены веревки, по городу носились разные слухи.

— Никак ребятишкам качели строят, — говорили одни.

— Может, представление какое-то будет, — предполагали другие. Молве, что ставят виселицы, верили немногие, но когда на каждой перекладине появилась веревка с петлей на конце, все стало ясно. Жители притихли, насторожились. Теперь их волновал один вопрос — кого?

Чтобы вешали, да еще в центре города, такого даже старожилы не помнили. С наступлением темноты город словно вымирал, а редкие пешеходы, проходя мимо виселиц, на которых зловеще болтались толстые веревки, торопливо крестились, ускоряя шаг.

26 августа 1826 года поздно ночью у васильковской городской тюрьмы остановилась закрытая запыленная кибитка, сопровождаемая усиленной жандармской охраной. Из кибитки вывели троих закованных в кандалы и отвели в приготовленные для них камеры-одиночки. Все трое совсем недавно служили здесь, а потом восстали за свободу. Свободы не завоевали. «И лишь оковы обрели».

Как ни пытались местные власти скрыть то, что в тюрьму привезли бывших офицеров Черниговского полка, это им не удалось. На утро об этом говорили все в городе. Больше всего говорили о Сухинове, которого здесь помнили и хорошо знали как самого красивого офицера. В свое время многие невесты из местной знати тайно надеялись быть удостоенными его внимания. О нем ходили разные слухи. Говорили, что он женоненавистник и тому подобное.

Слухи доходили до Сухинова, но он только улыбался. Он преданно и нежно любил свою Катю.

Еще узники были в пути, как в Васильков прибыли многочисленные агенты шефа жандармов Бенкендорфа. Переодетые в гражданское платье, они, навострив уши, прислушивались к разговорам. Изучали, так сказать, общественное мнение, при этом сами были не прочь подбросить несколько слов, клеймивших «государственных преступников».

В воскресенье 28 августа с утра прошел мелкий дождик, осадил пыль. Заблестели зеленью деревья. В десятом часу утра на площади Василькова выстроился Тамбовский пехотный полк. На левом фланге выравнивались представители от всех полков 9-й дивизии: по сто человек рядовых с офицерами от каждого. Места у виселиц заняли отряды внутренней стражи.

Толпы местных жителей заполнили все свободные места на площади и прилегающей к ней улице, но люди все прибывали и прибывали. Конная жандармерия, покрикивая, наводила порядок, освобождая дорогу для прохода на площадь. Любопытные ребятишки сидели на крышах домов, на деревьях. Крестьяне из соседних сел, приехавшие на базар, тоже оказались здесь. Естественно, что такое событие сильно взволновало людей, привыкших к однообразному течению жизни.

Несмотря на категорическое возражение отца, посмотреть на приглянувшегося восемь месяцев назад поручика приехала дочь помещика Калюжного Ольга, и не одна, а с маманей. Пользуясь снисхождением местной власти, им позволили занять места непосредственно на площади, поближе к выстроившимся войскам. В руках у Ольги был узел с провизией. Она собрала его втайне от отца, в надежде сделать передачу Сухинову.

— Посторонись, посторонись! — прокричал чей-то бас. И толпа сразу загудела:

— Ведут, ведут!

Взоры всех обращены в сторону, откуда долетал окрик «посторонись». На какое-то мгновение площадь затихла, только были слышны цокание копыт и скорбный лязг кандалов.

Как ни напрягала Ольга глаза, она вначале ничего, кроме нескольких жандармов на лошадях, не видела.

Через несколько минут в окружении конных и пеших жандармов на площадь вышли трое. На них были куртки и брюки из грубого серого сукна.

— Который? — толкнув в бок дочь, спросила мать.

— Обожди!

Ольга никак не могла узнать Сухинова. Стриженая голова, сильно заросшее и осунувшееся его лицо было каким-то другим, и только черные проницательные глаза, казалось, блестели по-прежнему. Наконец, чуть наклонившись к матери, сказала:

— Последний…

Ольга чувствовала, как сжимается горло от смутного страха. Впереди шел Соловьев, потом — Мозалевский за ними — Сухинов. Она видела, как он безразличным взглядом обвел строй, а потом толпу, ей даже показалось, что он взглянул на нее. Вот их провели совсем рядом. Как ей хотелось крикнуть ему какое-то ободряющее слово, но она только сильнее сжала губы.

Закованных в кандалы поставили перед войсками на большом расстоянии друг от друга. Перед мысленным взором Сухинова прошла Катя, милая и недоступная. Сердце холодело от того, что она может быть здесь, может увидеть его таким. «Прости меня, дорогая, за страдания, которые я принес тебе!» Потом в сознании его всплыло и беспорядочно громоздилось недавнее прошлое. Он словно видел Муравьева на помосте. Перед ним — ряды взволнованных и посуровевших солдат, а вокруг — толпы обездоленных, они, как и солдаты, жадно ловили слова Сергея Ивановича: «Мы идем доброе дело делать…» Мысли прервала барабанная дробь, звучавшая сейчас особенно зловеще, но дробь, хватившая за душу, тут же оборвалась. Командир Тамбовского полка зачитал перед войсками приговор. После чего палач подошел к Сухинову, взял его за руку, повел через площадь к виселице.

Под петлей Сухинов невольно содрогнулся, ему стало трудно дышать… «Сесть на престол Николаю помогли виселицы», — подумал.

Тысячи глаз впились в бывших офицеров, обесчещенных, закованных в кандалы.

Сухинов, конечно, знал, что среди многочисленной толпы есть знакомые. Столько лет прослужил здесь! Но он больше всего боялся, чтобы на площади не оказалась Катя. Он не хотел, чтобы любимая видела его таким…

До боли Ольге было жалко Сухинова. Она не разумом, а скорей сердцем понимала, что он порядочный человек.

Рядом с ней кто-то вполголоса негодующе сказал:

— Николашке мало тех, что повесил. Вот что еще придумал.

Палач трижды обвел Сухинова вокруг «его» виселицы, затем повел к внутренней страже. В это время через головы стоящих к ногам Сухинова полетел букет чернобривцев. Толпа ахнула. Букет разлетелся и словно желтыми огоньками осветил площадь. На какой-то миг лицо Сухинова озарила улыбка, он несколько раз кивнул головой в ту сторону, откуда прилетели цветы, в знак благодарности тому, кто их бросил. После этого, казалось, он ступал тверже и увереннее…

Августовское солнце то выглядывало, то опять скрывалось за перегонявшими друг друга серыми тучками. Площадь опустела. Только брошенные Сухинову цветы, запорошенные пылью, еще долго лежали никем не тронутые.

Ольге очень хотелось вручить передачу Сухинову и тем самым хоть на миг принести ему облегчение. Она с трудом уговорила мать пойти к тюрьме.

— Нас многие знают, Оленька, и что подумают, что будут говорить, узнав о передаче государственному преступнику? — отговаривала мать.

Напрасно Ольга беспокоилась. На подходе к тюрьме их остановил жандарм и, выслушав просьбу, зло ответил:

— Не велено!

Мать взяла Олю за руку, и они молча повернули обратно.

Недалеко от тюрьмы на запыленной дороге сидел нищий без одной ноги с протянутой рукой.

— Ради бога, подайте несчастному.

Ольга подошла к нему, наклонилась и положила узелок.

Шалацкий возвратился из Василькова в воскресенье поздно вечером, так и не купив лошади.

Только он успел зайти в квартиру и устало опуститься на стул, как жена, заметив на его лице расстройство, спросила:

— Что случилось, Стасик?

— Не спрашивай. Не знаю, как тебе сказать. Такое пережил, что до сих пор не могу успокоиться. Просто боюсь тебе сказать.

— Деньги потерял? — озабоченно спросила Вера.

— Ах, если бы это было так…

— Ну говори же, говори, что стряслось?

— Кума видел, нашего Ивана Ивановича. Попался все-таки, бедняжка.

— Матерь божия! — вскрикнула Вера. — Где видел? Что с ним?

Вера, потрясенная услышанным, стояла в оцепенении, а Шалацкий продолжал:

— Его и еще двоих офицеров привозили, чтобы совершить комедию гражданской казни. Так император велел. Я опоздал и протолкался на площадь, когда их уводили обратно, видел только спину Ивана Ивановича. Никогда не прощу себе этого опоздания. Да откуда было знать…

Из кухни в комнату повалил горький дым. Вера спохватилась, суетливо выбежала и вскоре возвратилась.

— Сгорел чайник… Так рассказывай, рассказывай, как все было, — торопила Вера. — И куда увели потом?

— В тюрьму, куда же еще, а потом в Киев, наверно. А может, прямо из Василькова этапом в Сибирь… Мне рассказывал один знакомый, — продолжал Шалацкий, — который стоял напротив, недалеко от Ивана Ивановича, он раньше его знавал. Сказывает, что держался Иван Иванович отменно, иногда глядел по сторонам, вроде как знакомых искал. И что самое главное, говорит, на лице его не было ни тени раскаяния, а когда вели из-под виселицы, кто-то бросил к его ногам букет цветов. Надо же! К виселице палач поочередно водил всех троих, и только один из них, бывший штабс-капитан Соловьев, — ты должна его помнить, года два назад летом он вместе с Иваном Ивановичем заезжал к нам, тогда они возвращались из Белой Церкви, такой белобрысый, угрюмый, помнишь? Тот, говорят, не выдержал и заплакал…

— Наш Иван Иванович не из тех, — с гордостью за кума сказала Вера с задумчивым видом. — А нельзя ему что-либо передать?

Станислав и сам об этом думал.

— Завтра я поеду в Киев, постараюсь узнать, когда его будут в Сибирь отправлять. Надо что-то из теплой одежды Иван Ивановичу передать, он совершенно раздет, а впереди зима…

— А это не опасно? — с тревогой спросила Вера.

— Сделаем так, что никто не будет знать…

— Стасик, надо позвать Катеньку и ей все рассказать.

— И не подумай, — возразил Станислав. — Зачем расстраивать бедняжку. Все равно ничем не поможешь…

— Как же, как же, обязательно надо рассказать…

— Позже расскажу, а сейчас, ежели она узнает, в Киев побежит, а что это даст?

— Не будь жестоким, Стасик, надо немедленно все рассказать. Ты ж знаешь, как они любят друг друга…

Вера не заметила, как к ним подошел сынишка и радостно залепетал:

— Дядя Ваня приедет, дядя Ваня приедет…

Вера подняла его на руки, поцеловала.

— Кто тебе это сказал?

— Папа сказал, что он в Киеве…

Молва о том, что в тюрьме без копейки денег находятся осужденные бывшие офицеры Черниговского полка, охватила весь Киев. Сочувствующие, которых было немало, тайно начали сбор средств в пользу черниговцев. Потом послали ходатаев к полицмейстеру города Дурову.

— Ваше превосходительство, — обратился один из них, — мы принесли немного денег для передачи бедствующим в тюрьме бывшим офицерам Черниговского полка. Не откажите в любезности разрешить передать эту малость.

Дуров долго мялся, что-то бубнил себе под нос, но в конце концов согласился. Взял деньги, положил на стол, а небольшое письмо, переданное для заключенных, развернул, прочитал вслух: «Примите эти деньги не как подаяние, а как пособие из человеколюбия и участия соотечественников».

— Хм, сердобольный наш люд. Даже государственных злодеев жалко, а по-моему, получают они пособие от государства по шесть копеек в сутки и предостаточно, — сказал полицмейстер.

В тот же день чиновник с поручением Дурова и деньгами прибыл в тюрьму, в которой содержались декабристы перед отправкой на каторгу, но вскоре он возвратился и доложил:

— Не приняли денег…

— Как?! — удивился Дуров, имеющий весьма туманное представление о порядочности и чести.

— Отказались, — развел руками чиновник. — Вначале вроде намеривались принять, но вмешался такой высокий, черный…

— Сухинов, — вставил Дуров.

— Они его называли Иван Ивановичем, дак он прочитал записку, решительно заявил:

— Извините, милостивый государь, в подаянии мы не нуждаемся…

— Странно, странно, — выдавил полицмейстер, опуская деньги в ящик стола.

Был сентябрь. Дни стояли теплые, небо сине-голубое, высокое. В один из таких дней в канцелярию киевского губернатора под усиленным конвоем ввели осужденных на вечную каторгу Сухинова, Соловьева, Мозалевского и Быстрицкого. Там же во дворе толпились закованные в железо уголовники. Вместе с ними этапом в Сибирь должны отправить и декабристов. Не создавать же специальный караул для четверых, решило начальство. А пока все четверо сидели в приемной на длинной деревянной скамейке и тихо переговаривались. Соловьев посмотрел на свои кандалы, затем на кандалы товарищей, повернул голову к Сухинову.

— У тебя, Ваня, никак, самые новые…

Сухинов шутки не принял. Он читал кем-то оставленный обрывок газеты и не удержался:

— Вы только послушайте, — сказал Сухинов и тихо прочитал: — «На улице Слободской в доме 16 продается мужчина 42 лет, доброго поведения». А вот еще похлеще. «Срочно продается дамский портной и породистый пес, обращайтесь…» Ах, какое свинство, какая дикость!

— Нашел чему удивляться, — сказал Мозалевский. — Всегда так было на Руси. Было, есть и, наверное, еще долго будет. До тех пор, пока порабощенные не восстанут…

— А что может сделать невооруженный мужик? — спросил Соловьев. — Кармелюк разве сумел что-либо сделать? После того, как наше движение потерпело поражение, я не вижу никакого выхода. Такова, видать, судьба наша.

Сухинов отложил газету, повернул голову к Соловьеву, глаза его загорелись:

— Судьба, говоришь? Нет, мил человек…

Он не закончил своей мысли. В это время в приемную ввели двенадцать осужденных солдат Черниговского полка. Перед ссылкой на Кавказ, здесь, в губернаторстве, они проходили какие-то формальности.

Увидя солдат, офицеры словно по команде поднялись со своих мест, звеня кандалами, бросились обнимать их.

— Здравия желаем, ваши благородия! — дружно сказали солдаты, — мы каждодневно молимся за вас, чтобы вы благополучно доехали до Сибири…

Взволнованный этими простыми, сердечными словами Сухинов ответил:

— Благодарствуем. Вам також желаем счастья, здоровья. Приносим вам тысячу извинений, что оказались причиной вашей горькой судьбы… В Сибирь нас не повезут, а поведут этапом, совместно с уголовниками.

Выше своих товарищей ростом был пожилой солдат из роты Сухинова — Иван Чернега. Он увидел на своем любимом командире кандалы, не удержался — заплакал.

— Не надо слез, — успокаивал его Сухинов. — Промахнулись мы. Здорово промахнулись… Вас только жалко… Простите…

Узнав, что солдаты без копейки денег, Сухинов переговорил с офицерами и собрал несколько рублей серебром, сунул их в карман Чернеги. Когда солдат увели, Сухинов тяжело вздохнул:

— Эх, братцы, я готов отдать жизнь только за то, чтобы их освободили. Получилось, вроде мы их обманули. Они нам поверили и пошли за нами…

Из ворот киевской тюрьмы Сухинова и его товарищей вывели пятого сентября 1826 года. Скованные по рукам и ногам, декабристы шли вместе с уголовниками, приговоренными также на вечную каторгу. На Соловьеве была рубашка и старый костюм. Не лучше одеты и остальные. Только Сухинову, когда они выходили из ворот тюрьмы, кто-то бросил ватник, и теперь он спасал его от ночных холодов. Перед самой Москвой почувствовал себя плохо бывший подпоручик Быстрицкий. Высокий и плечистый, он как-то вдруг скис, осунулся. Сухинову стоило большого труда, чтобы уговорить его взять ватник. Это тот самый Быстрицкий, который командовал ротой мушкетеров. Товарищи любили его за добропорядочность и прямоту. Когда он узнал, что Муравьев-Апостол поднял полк на восстание, незамедлительно привел в Васильков свою роту, хотя сам не принадлежал к обществу. Уже потом, когда его, контуженного, схватили и доставили в штаб армии в Могилев, допрашивавший генерал Толь сказал ему:

— Вы могли удержать роту и тем заслужить награду.

— Ваше превосходительство, я, может быть, сделал глупость, но подлости никогда, — спокойно ответил подпоручик.

Генерал удивленно поднял глаза на Быстрицкого, промолчал.

Все это рассказал своим друзьям сам Быстрицкий. «Славно. Очень славно!» — не раз восхищался Сухинов.

Двадцатую партию арестантов вели дальше по раскисшим дорогам. Под вечер, когда вдали показался город, ударил сильный дождь и не переставал до самого города. Арестанты промокли до последней ниточки, и мечтой каждого было скорей попасть в тюрьму, укрыться от дождя, немного согреться и подсушиться.

Рядом с Сухиновым шел Соловьев. Уже давно никто из них не обронил ни слова, как и остальные, шли молча, бряцая цепями, и только изредка слышался чей-то протяжный стон.

— Ваня, ты знаешь, о чем я думаю? — нарушил молчание Соловьев.

— Наверно, о теплом, сухом уголке.

— Нет. Я думаю, где взять яду. У меня, Ваня, нету более ни физических, ни духовных сил. Я счел бы за благо, кабы меня сейчас повесили…

— Всего, Вениамин, я от тебя ожидал, но не этого. Сил физических нет, это верно. Но духовные должны быть, если они имеются у уголовников, то у нас и подавно. Мне тяжело, но я думаю не о яде, а о том времени, когда по этим дорогам в оковах проведут Николая и его свиту. Я воображаю, как все это будет, и словно наяву вижу. Мне легче.

— Фантазер ты, Ваня. Как тебе такое в голову могло прийти? Такого и во сне увидеть невозможно.

— А ты попробуй. Уверяю тебя, что на душе враз станет легче. Судьба — что женщина, изменчива. Помнишь, как Гебель арестовал Сергея Ивановича и уже торжествовал победу, а несколько часов спустя сам оказался арестованным. В жизни, браток, всякое бывает. Откуда ты взял, что наш удел вечная каторга? Я верю, что мы еще обретем свободу.

— Поражаюсь твоему оптимизму и странной фантазии, Ваня, — уныло сказал Соловьев, однако зашагал веселее.

Камера тюрьмы, куда поместили декабристов, была битком набита арестантами. Воздух тяжелый, спертый. У маленького окошечка стоял огромный верзила с клеймом каторжника на лице. Он уступал это место на несколько минут любому, кто за это ему платил.

Некоторое время спустя Соловьеву сделалось дурно, и он лихорадочно пошарил по карманам, извлек оттуда серебряные монеты, дабы «купить» место у заветного окошечка, начал протискиваться туда. Сухинов взял за рукав Соловьева:

— Постой, Вениамин, ты куда?

— Не могу больше, задыхаюсь…

Сухинов протолкался к окошечку и, ни слова не говоря, хватил за шиворот сидящего там верзилу и с силой отбросил прочь.

Это было настолько неожиданно, что тот на минуту опешил, но тут же грозно оскалился на Сухинова:

— Ты кто такой?

— Брат императора Николая, — спокойно ответил Сухинов и громко объявил: — Проходите все, поочередно…

Уголовник пришел в себя, разразился дикой бранью, засучив рукава, поплевал на ладони, но как только он занес кулак над головой Сухинова, его за руку схватили Соловьев и Мозалевский. А когда услышал, что арестанты поддерживают благородный поступок Сухинова, скис и полез на свои нары.

В камере было ужасно тесно. Одно свободное место отыскалось под сырыми нарами, на грязном полу. Первым туда залез Мозалевский, а часа через два его сменил Соловьев. Чередовались всю ночь. Ужас той страшной ночи не прошел даром: Соловьев, Мозалевский и Быстрицкий заболели. У них началась сильная горячка. На второй день, для того чтобы продолжать этапный путь, их, совершенно обессиленных, под руки вывели из камеры и уложили на повозки, на которых везли арестантские вещи. Но так как были они в полном бесчувствии, на всякий случай их привязали веревками к повозкам, дабы не вывалились.

Сухинов болезни избежал, хотя еле держался на ногах. И все же он находил силы идти пешком, а на привалах, чем мог, помогал своим товарищам.

Кошмары этапного пути сопутствовали до места каторги, но то, что они пережили в Кромах, осталось самым тяжким воспоминанием.

В начале ноября каторжников привели в Москву. Декабристов отделили от уголовников и поместили в камеры-одиночки.

У Сухинова открылись старые раны, кроме того, сильно болела голова. Он уже дважды просил прислать к нему врача, наконец надзиратель издевательски ответил:

— Для преступников врачей еще не напаслись, обойдешься.

— Какая ты мразь! — вспылил Сухинов.

— Что? Что ты сказал? — побагровел тот.

— У меня сил нет повторять…

Все же, к большому удивлению Сухинова, к нему через несколько часов пришел фельдшер и внимательно осмотрел его. Спустя сутки фельдшер явился вновь уже без вызова и после осмотра Сухинова сказал ему:

— Ваш коллега Быстрицкий тоже заболел. Он дальше не пойдет. Может, желаете что-либо передать ему?

Отношение фельдшера и его вежливый тон вызвали у Сухинова доверие.

— Милостивый государь, я ничем не располагаю, и он это знает. Ежели будет вам угодно, передайте мое глубочайшее сочувствие и пожелание ему скорейшего выздоровления…

В московской тюрьме декабристов продержали до первого января 1827 года. Затем их опять присоединили к уголовникам и этапом погнали дальше в Сибирь. Быстрицкий остался в тюремном госпитале.

В первый день сильные снежные бури встретили путников. Каждая верста пути стоила неимоверных сил.

Случалось иногда, что по дороге шли пустые обозные сани, и, воспользовавшись этим, Мозалевский и Соловьев были рады короткому облегчению — проехать две-три версты. Однако Сухинов ни разу не сел на сани. Он не хотел принимать даже такого снисхождения от кого бы то ни было…

Однажды друзья горько шутили над ним:

— Иван Иванович, садись, император не увидит.

— Мне наплевать на императора! Никакой милостыни ни от кого я не прошу. Буду идти, пока не упаду…

И многие падали, а он шел. Характер Сухинова только теперь раскрылся его друзьям в полной мере. Их удивляло то, что горе не только не сломило, но, кажется, закалило его. Он не раскаялся. Кто-то из товарищей спросил:

— Ваня, вот, зная теперь, что тебя ожидает, пошел бы на это еще раз?

Он ответил:

— Еще раз и сотню раз!

По Сибирскому тракту уже значительно раньше проследовали группы декабристов, первыми среди них были Якубович, Трубецкой, братья Борисовы, Волконский… Тракт, по которому вели узников в Сибирь, никогда не пустовал. Летом и зимой, в любую погоду по нему вели неугодных царскому режиму. Уголовных и политических. Но чтобы сразу такое большое количество «государственных преступников» угоняли, такого еще не бывало. На каждых три политических полагался один фельдъегерь, а охрана само собой. Политическим категорически запрещался любой контакт с населением.

Пуще всего власти боялись, чтобы кто-либо из декабристов не совершил побег. Во все города, через которые должны их вести, заранее были даны нужные инструкции. Император лично ежедневно интересовался, как идет это дело, постоянно дополняя и уточняя ранее данные распоряжения. «Никаких послаблений в пути», — постоянно требовал он.

Восьмой месяц вели Сухинова и его товарищей по безбрежным сибирским просторам, обычно глухим и безрадостным. Каторжники, чтобы скрасить свою горькую долю и хоть немного облегчить тяжкий путь, иногда пели. Это были надрывные и печальные песни. От самого Киева в двадцатой команде шел высокий, худой и угрюмый мужчина с огромными руками и страшными черными глазами. На его лице было выжжено каленым железом клеймо каторжника. Солдаты конвойной команды особенно бдительно следили за ним. Каторжника звали Гуляйветер, была ли это настоящая фамилия или кличка, никто не знал. Гуляйветра вели на каторгу четвертый раз. Дважды он бежал с дороги и один раз из каторги. Когда его вели первый раз, ему шел только двадцатый год, а сейчас уже за сорок. Тело его было покрыто шрамами от штыков и пуль.

Однажды на привале к Сухинову подошел Гуляйветер и без всякого вступления начал:

— Вижу, ты, паря, смел. У меня есть дело к тебе. Я беру тебя в компанию.

Сухинов насторожился. Прежде говорить с Гуляйветром ему не приходилось, и он удивленно спросил:

— Разве мы сейчас не в одной компании?

— Почто спрашиваешь, я тебе дело говорю. Давай ночью махнем на волю. Двоих охранников я возьму, а ты одного сумей. Уйдем в тайгу.

— Далече уйдем в оковах?

— Враз снимем.

— Вы уже, сказывают, уходили, но, как видите, обратно здесь.

— Мне нужно десять ден, паря, ну, а ежели десять часов, тож не плохо.

— За десять часов призрачной свободы мы должны лишить жизни троих солдат. Нет, милейший, для меня это не подходит. Вот когда приведут нас на место, тогда что-нибудь…

Сухинов не стал раскрывать своих планов, но был убежден, что Гуляйветра они совершенно не интересуют. Ему нужна была свобода немедленно, сейчас, и не важно, на какой срок.

Сутки спустя Гуляйветер нашел себе сообщников, но побег не удался. Сообщники были убиты, а он получил пулевое ранение в плечо.

Иркутск остался позади.

По небу ползли тучи, омрачая и без того унылое настроение идущих. Сухинов с сильно осунувшимся лицом, запавшими щеками, густо заросшей черной щетиной, был страшен. Его красивое лицо сильно потускло, только глаза по-прежнему блестели.

За время долгого пути узники хорошо узнали друг друга. К Сухинову питали особое уважение: он был не таким, как остальные.

Еще в московской тюрьме Соловьева посетил брат, принес ему теплую одежду и дал на дорогу двести рублей. Радость декабристов была несказанной. Одиннадцати копеек в сутки, отпускаемых на питание каждого арестанта, хватало только на хлеб и воду. Друзья уже подсчитали, что денег, которые получил от брата Соловьев, им хватит до места назначения, но случилось так, что один из уголовников сумел выкрасть деньги у Соловьева. Тогда вмешался Сухинов. Он безошибочно определил вора, и после короткого разговора с ним тот возвратил деньги.

— Иван Иванович, ты, наверное, гипнозом владеешь? — шутили товарищи.

О чем только не говорили в дороге. Десятки раз вспоминали дни поражения. Сухинов утверждал:

— Сами виноваты в неудаче. Много, слишком много ошибок мы сделали. А главное, что ни в Петербурге, ни у нас не было решительности. Многие надеялись: то, что должны сделать они, сделает кто-то другой…

По дороге в Сибирь Сухинов задумывался, как продолжить борьбу. Соловьев и Мозалевский давно смирились со своей судьбой, покорились ей. Но не Сухинов. Однажды, когда зашел разговор о царе, он вслух сказал:

— Царь не наказывает, а мстит нам. Цель всех его гонений не есть наше исправление, а личное мщение трусливой души…

Товарищи не раз уговаривали его забыть все прошлое, но он постоянно возражал:

— Я считаю не только своим правом, но и долгом — собственными силами искать свободу.

— Мы ее уже нашли. Куда же более? — выдавил Соловьев.

В пути Сухинов часто был задумчив и угрюм. Разговаривал редко. Единственно, к чему он проявлял необычный интерес, это к рассказам тех, кто уже побывал в Сибири. Он часами мог слушать о сибирской природе, а главное о людях, населяющих тот край.

Расспросы его, очевидно, надоели Мозалевскому, и он как-то не удержался:

— Ты, Иван Иванович, вроде историю Сибири собираешься писать…

— Это сделают другие. Наша задача сложнее: оторвать Сибирь от императорской России.

— Далеко шагнул. Не ты ли будешь отрывать? — с ехидцей в голосе спросил Соловьев, но Сухинов промолчал.

Однажды во время отдыха в небольшом перелеске возле дороги лицо Сухинова чуть просветлело. Это заметил Соловьев и толкнул рукою в бок Мозалевского:

— Погляди, Ивана Ивановича словно подменили. С чего бы это?

Сухинов тепло смотрел на товарищей, молчал, а потом оживился, начал рассказывать:

— Задремал малость и увидел сон: с самим императором только что разговаривал…

— Любопытно, любопытно, — сказал Мозалевский, и они вместе с Соловьевым приблизились к Сухинову, сидевшему в тени кудрявой лиственницы. Подошли и другие каторжане. Всем им хотелось услышать что-либо. Все равно что. Быль, или сказку, или какую-то новость. Нудные и беспросветные дни и ночи, похожие друг на друга, измотали каторжан. Каждый из них был рад хоть на миг уйти от жестокой действительности.

Сухинов, подчеркивая слова ему одному присущей мимикой, продолжал:

— Император встретил меня улыбкой, пожал руку, усадил в кресло, сам сел за стол напротив. «Поручик, ты знаешь, что я спас тебе жизнь? — спросил он. — Теперь, смею надеяться, ты окажешь малую услугу мне, а потом можешь рассчитывать и на другие мои милости. А дело-то пустяковое: мне надобно знать все, о чем будут говорить государственные преступники в Сибири. Будешь мне исправно доносить о том…» Царь говорил с полной уверенностью, что за «пустяковое» дело я возьмусь с радостью, и, не дождавшись моего ответа, продолжал: «Сообщай не только то, что сам услышишь, но и то, что другие будут пересказывать». Тут же Николай начал поучать, как все это надо делать. Я не смог его более слушать, прервал: «Государь, — сказал я, — на земле бог наделил людей множеством разных занятий, но самое низкое и самое отвратительное и подлое то, что вы предлагаете мне. Оно недостойное человека и есть искушение дьявола…» Николай вскочил, побагровел, его выпуклые глаза загорелись страшным гневом. При этом он выхватил из ящика стола пистолет и, приблизившись ко мне, сказал: «Дак ты не только мерзавец, но и дурак! Я прикажу тебя сгноить…» Когда он поднес к моему лицу пистолет и злобно что-то шипел, я вырвал из его рук пистолет, но… тут Вениамин сильно закашлял, разбудил меня…

— Интересно, что могло быть дальше? — вздохнул кто-то из каторжан.

— Подымайсь! Подымайсь! — прозвучала команда конвойных.

Звеня кандалами, каторжники медленно выходили на дорогу. Сон, рассказанный Сухиновым, долго не выходил из головы Мозалевского. Уже позже, в пути, он доверительно спросил Сухинова:

— Скажи на милость, Ваня, только честно: почему ты все-таки Николашку не прикончил, а? Такой удобный случай был…

— А черт его знает. Сам не пойму, хотя бы во сне ухлопал, и то легше было бы, — с досадой ответил Сухинов.

Через несколько дней после того, как были повешены пять декабристов, «кои по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов», в Москву для коронования приехал Николай I.

Накануне московская знать присягала Николаю в Успенском соборе. Митрополит Филарет вынес из алтаря небольшой золотой ящик и сказал: «В этом ковчеге заключается залог будущего счастья России». Потом открыл ящик и прочитал духовное завещание покойного императора, в котором он назначил наследником престола великого князя Николая Павловича. Здесь было и отречение цесаревича Константина, которое также зачитали. После этого все присутствующие присягнули Николаю.

К назначенному времени в Кремле собрался разный люд. Тут были и дворяне в роскошных мундирах, и купцы с медалями в синих кафтанах, и множество различных чиновников. Здесь же полукругом стояли гвардейские части в парадных мундирах. Коронованию предшествовало «очистительное молебствие» по случаю, как гласил царский манифест, что «преступники восприняли достойную казнь… Отечество очищено от следствий заразы, столько лет среди его таившейся».

Сверкая позлащенным одеянием, на амвон поднялся митрополит Филарет с крестом в руке. Он благословил собравшихся и благодарил бога за наказание извергов. Ближе к алтарю молилась вся царская фамилия, окруженная сенаторами и министрами. Преклонив колени, молилась вся многочисленная толпа. Гремели пушки. Николаю казалось, что империя навечно очистилась от скверны. Он не подозревал, что посев, сделанный декабристами, начал давать всходы.

Среди толпы затерялся четырнадцатилетний белокурый мальчик с большими темно-серыми глазами. Суета и давка, как всегда в таких случаях, отодвинули его подальше от алтаря, и он очутился возле толстого купца в бархатном, зеленого цвета кафтане. Купец с почтением откладывал поклоны. Заметив, что мальчик не молится, он сердито спросил:

— Ты что, барчук, бога гневишь, почему не молишься?

Мальчик вытер рукой пот, покрывший его лицо, молча отошел в сторону, душа его была заполнена гневом. Позже об этом он рассказал так: «…и тут перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить за казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этими пушками…» Мальчика звали Александр Герцен. Подняв знамя декабристов, он пронес его через всю жизнь.

Генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский, находясь в Петербурге, узнал в конце августа, что государственные преступники, осужденные по делу 14 декабря, будут сосланы в подведомственные ему области, и схватился за голову: «Бог мой! Да их же более сотни! Тут они посягнули на власть государя, то что же будет там, где вокруг одни каторжники, способные на любое преступление? А если к ним добавить тысячи солдат, сосланных ранее за непокорность, то чего же можно ожидать? Всему этому сброду не хватает только атамана, — рассуждал Лавинский. — Напишу-ка я письмо барону Дибичу, чтобы доложил императору. Уж больно много неясного, а тут еще слухи прошли о следовании жен вслед за преступниками…»

Отправил письмо и в тот же день, к вечеру, получил ответ Дибича.

«Государь император высочайше повелеть соизволил для совещания об образе присмотра в местах ссылки за осужденными по решению Верховного Уголовного Суда и других обстоятельствах, до них относящихся, составить особый комитет, в котором присутствовать тайному советнику Сперанскому, Вашему Превосходительству, генерал-адъютанту Бенкендорфу, генерал-майору Лепарскому и мне.

Сообщая Вашему Превосходительству сию высочайшую волю, я прошу Вас пожаловать ко мне для открытия сего комитета во вторник в 7 часов вечера 31 августа 1826 г.

С совершеннейшим почтением имею быть и проч.

Барон Дибич».

Прочитав ответ Дибича, Лавинский еще более убедился, что он в своем губернаторстве сидит словно на пороховой бочке. Того и гляди взорвется. Шутка ли, сам император в ответ на его сомнения, выраженные в письме Дибичу, повелел создать особый комитет по присмотру за ссыльными.

Беспокойство было не напрасное. И раньше за его бытность генерал-губернатором все время то здесь, то там возникали разные бунты, побеги. В основе своей они были стихийными, неорганизованными и легко подавлялись. Не было кому организовать, направить непрерывно клокочущую огромную силу. Но теперь в этих краях появились бывшие генералы, полковники, поручики, объединенные общим замыслом, общим несчастьем.

Хотя и был создан особый комитет по присмотру за декабристами, но царь не мог успокоиться. Его преследовал кошмар восстания. Разгромив декабристов, Николай все время опасался нового взрыва. Лейб-лекарь каждый раз на ночь приносил ему успокоительные порошки.

В начале сентября, когда Лавинский находился в своем имении под Петербургом, к нему прибыл курьер с уведомлением, что его вызывает Николай.

Царь редко вызывал Лавинского, и вдруг!..

«Может, император хочет открыть новые рудники? — предполагал Лавинский. — А может, прикажет строить новые остроги?»

Не угадал. Когда он предстал перед царем, тот без всякого вступления спросил:

— Ты ручаешься за безопасность края?

Лавинский с минуту собирался с духом, подумал, что, наверное, уже что-то произошло, о чем известно императору, осторожно ответил:

— Нет, ваше величество, не ручаюсь. Для охраны преступников, которых надо соединить всех вместе, в Нерчинске или Чите следует отобрать сто пятьдесят надежных солдат, ответственность за охрану возложить на генерал-майора Лепарского. И ему будет способнее охранять их в одном каземате…

Не только царь, все его сатрапы сильно боялись всеобщего бунта. И эти опасения были не напрасны.

Еще на пути в ссылку закованный в кандалы Сухинов думал о будущем восстании: «По всей Сибири — громадная, разобщенная сила, готовая заплатить любую цену за свободу. Силу эту надо организовать, позвать, направить».

Солнце безжалостно палило. Пот жег натертые кандалами раны. Сухинов, понурив голову, шел следом за Мозалевским, придумывая самые фантастические планы будущего восстания. Впереди показался какой-то город. Вскоре узников обогнала крытая кибитка. Немного отъехав, остановилась. Из нее вышла молодая, красивая женщина. Стоя у дороги, она дожидала бредущих по ней каторжников, а когда они приблизились, решительно шагнула к сопровождавшему группу фельдъегерю, достала из сумочки какую-то бумагу, протянула ему. Фельдъегерь посмотрел бумагу, долго что-то возражал, наконец небрежно бросил:

— Но не более двадцати минут…

То была Елизавета Петровна Нарышкина, следовавшая в Сибирь вслед за сосланным туда мужем. Ей разрешено было поговорить с черниговцами.

Елизавета Петровна заметила, что Соловьев упал в тихое отчаяние, Мозалевский был тоже страшно подавлен и только Сухинов, охваченный ненавистью, держался сравнительно бодро. Когда Нарышкина, пытаясь успокоить их, сказала, что ничего не поделаешь, что надо смириться, такова, мол, судьба, Сухинов яростно возразил ей:

— С чем смириться? Нет, милейшая Елизавета Петровна, смириться, а тем более покориться я никогда не смогу!

Узнав, что у черниговцев нет ни копейки денег, Нарышкина страдальчески покачала головой, тут же отсчитала триста рублей, протянула их Сухинову:

— Возьмите, пожалуйста, и пусть бог бережет вас!..

Нарышкина вспомнила и рассказала об «очистительном молебствии» в Москве, на котором ей случайно довелось быть. Выслушав, Сухинов загорелся гневом:

— О боже! Слыханное ли дело: палач проводит очистительное молебствие, а потом идет под венец короноваться. Эка, мастер! Скажите, Елизавета Петровна, а батюшка Муравьевых-Апостолов все еще сенатор?

— Что вы. Николай такого допустить не мог. Когда Сергея и Матвея заточили в Петропавловскую крепость, отец обратился к императору с просьбой разрешить ему встречу с сыновьями. Николай ответил, что может разрешить, но только в обмен на то, что сенатор оставит пределы России. Разумеется, отцу ничего другого не осталось. Он согласился. За месяц до казни эта встреча состоялась. Сказывают, что при встрече с любимым сыном отцу стало дурно. Обливаясь слезами, он сказал: «Сережа, вид у тебя ужасный. Завтра я пришлю тебе новое платье». Сергей Иванович со свойственной ему твердостью духа ответил: «Мой дорогой и добрый батюшка, для жизни моей этого вполне достаточно…»

— Ах мерзавец, какого человека жизни лишил! — негодующе произнес Сухинов, и на его лбу появилась испарина.

Нарышкина заметила, что к ним приближается фельдъегерь, начала говорить по-французски, но закончить не успела.

— Время истекло, мадам, прошу удалиться, — потребовал фельдъегерь.

— Кланяйтесь мужу вашему, Елизавета Петровна, и всем остальным. Скажите им, что, быть может, еще не все потеряно, — пожимая руку Нарышкиной, сказал Сухинов.

Она перекрестила его, направляясь к своей кибитке.

Уже в пути фельдъегерь вспомнил слова «скажите им, что, быть может, еще не все потеряно», задумался. Личность Сухинова уже давно стала для него загадкой, он был не такой, как все, к нему даже уголовники относились с каким-то почтительным уважением, однако фельдъегерь был уверен, что у всех, кого ведут закованными на каторгу, будущего не осталось. «На что же надеется этот государственный злодей?» — долго думал он и не находил ответа.

После того, как Нарышкина оставила декабристов, двадцатую партию арестантов привели в Тобольскую тюрьму. Многие арестанты дальше идти не могли. Нужна была передышка. Сухинова и его товарищей втолкнули в сырую, грязную камеру, в которой уже сидели двое. Но этапники были рады и такому отдыху.

В то время в Тобольске находился известный сенатор князь Куракин, сухощавый, высокий, с густой седеющей шевелюрой. По поручению императора он проводил ревизию губерний, через которые проходил Сибирский тракт, а неофициально — для ознакомления с тем, как местные власти относятся к государственным преступникам. Нет ли среди них сочувствующих. Со времени раскрытия заговора декабристов Куракина очень интересовало: что могло вовлечь в ужасный заговор людей, не испытывающих нужду, пользующихся богатством и определенной властью? Наконец, раскаиваются ли преступники в содеянном?

Узнав, что в тюрьму доставлены три декабриста, Куракин решил, что представился удобный случай доподлинно узнать их сокровенные чувства.

Сенатор двое суток не брился, приобретая нужный внешний вид. На третий день тайно прибыл в тюрьму. В кабинете начальника переоделся в арестантскую одежду. Ноги заковали ему в кандалы, позвали стражника и приказали отвести «узника» в двенадцатую камеру, к черниговцам.

Солнце уже опускалось к закату, когда надзиратель подвел «заключенного» к дверям двенадцатой камеры, и, пока открывал замки, тот не переставал браниться.

— Вешать вас, подлецов, надо! — громко крикнул «заключенный», но надзиратель хорошо знал инструкцию по обузданию буйных. Открыв двери, схватил его за грудь и, вталкивая в камеру, кулаком ударил в лицо, отчего у арестанта брызнула кровь. Теперь Куракин ругался уже по-настоящему, посылая злой мат в адрес стражника, стараясь запомнить его лицо. «Дорого тебе обойдется этот удар», — мысленно обещал Куракин, зажимая нос ладонью.

Пока глаза Куракина привыкали к мраку, он стоял у порога камеры, потом глухо произнес:

— Здравствуйте, земляки!

На его приветствие никто не ответил, и только Сухинов, сидевший на полу, недалеко от дверей, молча кивнул головой. Куракин опустился на пол рядом с ним, подал ему левую руку, представился:

— Зацепин Василий…

Сухинов своей фамилии не назвал, спросил:

— За что же тебя, мил человек, зацепили?

Куракин, успевший уже разглядеть грязные нары, сбитые из грубых досок, на которых лежали другие заключенные, продолжая держать платок у носа, ответил:

— Помещика Завялова хотел прикончить, но не удалось. Тепереча он меня прикончит… Давно здесь сидите?

— Мы этапные. Девять месяцев назад из Киева вышли.

— Матушка родная! Неужто из самого Киева? — наигранно удивился Куракин. — В прошлом году здесь на почтовых провозили государственных преступников. Сам однажды видел. Такие веселые, даже поверить трудно, что они цареубийство замышляли… Сказывают, все дворяне да бароны…

С верхних нар, звеня кандалами, спускался Соловьев. Сухинов кивнул головою в его сторону.

— Можете быть знакомы. Это один из тех, о ком вы говорите. Барон Соловьев, бывший штабс-капитан…

— Неужто? — сделал удивленное лицо Куракин. — А его за что забрали?

— Все за то же… Правда, царя он не собирался убивать, но вместе с Пестелем царскую власть намеревался упразднить…

Соловьев приблизился к Сухинову, усталым голосом сказал:

— Охота тебе, Иван Иванович, праздные разговоры вести? Пойди-ка ты на мое место да отдохни малость.

Сухинов полез на нары, а Соловьев остался возле новичка, которому не терпелось выведать его сокровенные чувства.

— Вы хотели упразднить царскую власть, а здесь собирались избавиться от власти помещиков: слыхали, наверно, что в Туринской волости крестьяне трое суток буйствовали? Сказывают, супротив них военную силу применили… Да разве плетью обух перебьешь? — сокрушался Куракин, вглядываясь в лицо Соловьева.

— Мы тоже замахнулись плетью. Вот и получили, глупцы. Испортили себе и другим жизнь, — с досадой и сожалением добавил Соловьев, и глаза его затуманились.

Позже Куракин услышал от Соловьева слова раскаяния, хотел еще что-то спросить, но в дверях загремели ключи и через минуту стражник распорядился:

— Арестованный Зацепин, на допрос.

Куракина привели в кабинет начальника тюрьмы. Отпустив надзирателя, закрыв на ключ двери, начальник поставил перед «арестантом» на стол тарелку с жареной телятиной и бутылку вина. От вина Куракин отказался, «дабы не обнаружить себя винным запахом», поужинал, приказал немедленно посадить надзирателя «за недостойное поведение» и через час был препровожден обратно в двенадцатую камеру. Ночью он долго разговаривал с Сухиновым и Мозалевским. Соловьев его уже не интересовал. Куракин считал, что свою миссию он выполнил успешно, напоследок еще раз решил пооткровенничать с Сухиновым.

— Иван Иванович, скажите, пожалуйста, допустим, что вы оказались бы на свободе, что бы вы делали?

— Вступил бы в новый заговор, князь Куракин…

Услышав свою фамилию, тот сдержался и, как бы между прочим, заметил:

— Видать, здорово вам насолил князь Куракин, коль на ум его фамилия пришла.

— Нет, нет, ваше сиятельство, я не оговорился. Я сразу опознал вас, хотя видел только дважды. Последний раз в царском павильоне возле Белой Церкви. Однако, ваше сиятельство, можете мне поверить, что рассказал вам все искренне.

Через некоторое время заключенного Зацепина увели «на допрос», и в камере он больше не появлялся.

— Эка сволочь! — холодно и возмущенно сказал Сухинов. — Сенатор, князь и провокатор. Слыханное ли дело? Никак на ум не возьму, зачем все это ему понадобилось? Вот сукин сын…

— Может, ты все же обознался, — выразил сомнение Соловьев.

— Ошибки быть не может. Разве вы не обратили внимание на его шею? Длинный синеющий рубец на ней. Еще в юности он заработал от своего служивого человека за то, что изнасиловал его девушку. Вот тот серпом его и стеганул…

— Может, хотел выведать, не остался еще кто-либо из нашего брата на свободе? — предположил Мозалевский. — Но об этом он что-то не говорил; большей частью интересовался о побудительных причинах…

Несколько дней спустя Куракин писал в Петербург своему другу шефу жандармов генералу Бенкендорфу: «Генерал! Получив донесение о прибытии в Тобольск партии арестантов, в числе которых находились трое государственных преступников — бывшие офицеры Черниговского пехотного полка, — я отправился секретно в тюрьму… Не входя в подробности тех приемов, которые я употребил для того, чтоб раскрыть их сокровенные чувства, — ограничусь сообщением вам результатов… Самый старший из них, по имени Соловьев, бывший барон и штабс-капитан, испытывает искреннее и истинное угрызение совести: он не позволил себе ни одного слова, ни одного оправдания, чтобы уменьшить свое преступление… Второй, по имени Сухинов, бывший поручик (участник последней войны, получивший семь ран), сознавая, что заслужил свою участь, выставлял на вид тиранство высших чинов, которое приводит в отчаяние каждого честного человека. На мой вопрос о цели, которую он себе ставил, присоединяясь к заговорщикам, он брал бога в свидетели, что другого умысла, окроме приобретения свободы, не имел. „Свободы! — возразил я ему. — Мне это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют; но со стороны русского дворянина?“ На это он сказал, что свобода нужна не отдельным личностям, а всему народу».

Сенатор князь Куракин, очевидно, после «доверительной» беседы с государственными преступниками по-прежнему не в силах был понять, как может рисковать человек всем не ради личной своей свободы, а свободы других?

Этого не понимал не только Куракин, но и сам царь Николай, спросивший Трубецкого: «Что было в этой голове, — тыкал он пальцем в лоб арестованного, — когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Гвардии полковник князь Трубецкой!.. Как вам не стыдно…»

Второй год вели черниговцев в Сибирь. Опять наступили холодные зимние дни. Мороз крепчал. В Читу пришли, когда стемнело. Остановились в пересыльной тюрьме. Кто-то сказал, что рядом острог, где содержатся ранее сосланные декабристы.

Сухинову очень хотелось, чтобы и их оставили здесь, в Чите, присоединили к остальным, и он спросил у Соловьева:

— Вениамин, как полагаешь, почему нас не присоединяют к ним?

— Откуда известно, может, и присоединят…

— Но что-то не похоже. Я слышал, погонят дальше.

И каково же было удивление Сухинова и его товарищей, когда на второй день утром к тюремной ограде подошли жены узников — Трубецкая, Волконская и Муравьева. Они попросили встречи с черниговцами. Им разрешили. Вместе провели несколько часов во дворе тюрьмы. Встреча сильно обрадовала черниговцев, придала им бодрости.

Жены декабристов видели, что на долю этих троих выпала особая тяжесть, они вынесли значительно больше остальных: полтора года шли закованные в кандалы. Женщинам хотелось им как-то помочь, смягчить хотя бы своим сочувствием их положение, и они называли черниговцев родными братьями, искренне жалели их. Лица у черниговцев были обмороженные, опухшие, но Сухинов по-прежнему не унимался:

— Будь он проклят… его величество… У него злобная и трусливая душа… Я подыму Сибирь, и тогда он ответит мне.

Трубецкая слушала его, и ей казалось, что перед ней Сергей Муравьев-Апостол. Та же решимость, та же твердость духа. Почти все время говорил только он, Соловьев и Мозалевский устало молчали.

Через двое суток Трубецкая при встрече с мужем рассказала ему о свидании с черниговцами, о намерении Сухинова поднять Сибирь. В тот вечер в камерах читинского острога до поздней ночи только и разговоров было, что о намерении Сухинова…

Те, кто мало знал его, скептически отнеслись к этому, но в разговор вмешался Матвей Муравьев-Апостол:

— Поверьте мне, я превосходно знаю Ивана Ивановича. Это революционер до мозга костей. Исключительно преданный, смелый и решительный. Вот какого командующего недоставало вам, господа, четырнадцатого декабря на Сенатской площади. Он не стал бы прятаться за углами домов, как некоторые, — закончил Муравьев-Апостол и посмотрел в сторону Трубецкого, вертевшего в руках какую-то безделушку.

В середине марта Сухинов, Соловьев и Мозалевский прибыли в поселок Зерентуй, что в 270 верстах от Нерчинска. Здесь их сдали коменданту рудника. Казаки, сопровождавшие узников, потребовали, чтобы кандалы были сняты и отданы им. У них на руках имелось категорическое предписание: без кандалов не возвращаться. Оковы учитывались строго, потому что спрос на них при императоре Николае I все возрастал.

Зерентуй. Единственная коротенькая улица вросших в землю бревенчатых домов, между которыми гулял пронизывающий ветер. Поселок вокруг опоясывали голые сопки — лес вырублен, дабы не служил укрытием для тех, кому удалось бы бежать. Суровая, унылая местность! Для вечной каторги трудно придумать что-либо хуже.

На Зерентуйском руднике добывали серебряную руду. Среди каторжан было много солдат Семеновского полка, сосланных сюда за участие в бунте. Узнав об этом, Сухинов обрадовался и вечером сказал своим друзьям:

— Это просто счастье. Здесь полно семеновцев, и с ними я сумею договориться…

Очень быстро умел сходиться с людьми Сухинов. Его способности поражались товарищи.

Много лет спустя после смерти Сухинова его друг Соловьев в своих воспоминаниях так напишет о нем: «Как теперь смотрю на него: высокий, стройный рост, смуглое выразительное лицо, глаза быстрые, проницательные: эта задумчивость, даже некоторая суровость в выражении лица приковывали внимание при первом на него взгляде. Но кто знаком был с Сухиновым, кто знал душу его, тот неохотно с ним расставался. Он отличался особенной простотой в обращении, неуклонным постоянством в делах, кротостью, приветливостью, редкой исполнительностью и сметливостью по службе. Справедливо отличенный большой доверенностью, Сухинов вместе с тем пользовался любовью и уважением товарищей, даже привязанностью солдат, несмотря на то, что был строг с последними».

С первых дней Сухинова пленила строгая, суровая сибирская природа: «Может, подобно Антею, прикосновение к этой земле принесет мне новые силы для борьбы?»

Познакомившись поближе с окружающими людьми, он, радостно потирая руки, сказал однажды своим друзьям:

— Братцы, да представляете ли вы, куда мы попали? Здесь, окроме семеновцев, множество бывших военнослужащих, сосланных сюда за неповиновение. Мы их должны организовать, затем вооружить и… — Но недосказал, его перебил Соловьев:

— Нет и еще раз нет, Иван Иванович, с нас уже достаточно того, что мы получили. Избави нас бог от новых затей…

Соловьева поддержал Мозалевский, более того, он рекомендовал Сухинову спокойно нести тяжкий крест судьбы и ни о чем более не помышлять.

Тот огорчился, но тут же, с прежней решимостью, заявил:

— Здесь я заимею надежных помощников. И, несмотря ни на что, буду продолжать борьбу…

— Сущий вздор говоришь, Иван Иванович, твоя затея обречена, — сказал Соловьев.

— Ну что ж, помните слова Рылеева из исповеди Наливайко? — спросил Сухинов и проникновенно, с особым подъемом продекламировал строки, которые не раз повторил вслух наедине с собою:

…Погибну я за край родной  — Я это чувствую, я знаю… И радостно, отец святой, Свой жребий я благословляю…

А потом, положив руку на плечо Соловьеву, продолжил:

Но где, скажи, когда была Без жертв искуплена свобода?

И задумчиво добавил:

— Мы уже пережили свою смерть однажды, может быть, и теперь еще повременит маленько…

Вскоре Сухинов вошел в контакт с отчаянными вожаками каторжной тюрьмы Павлом Голиковым и Василием Бочаровым, которые уже не один год здесь верховодили, и постепенно подчинил их своей воле. Долго, с большой осторожностью изучал каждого, кого решал привлечь к делу, и только глубоко убедившись в его верности, посвящал в суть дела. Но каждый вовлеченный в заговор знал только свое конкретное задание, не больше.

Бывший фельдфебель учебного полка Голиков угодил на каторгу за то, что заступился за невиновного солдата, которого подвергли телесному наказанию. При этом Голиков на виду у солдат полка ударил офицера.

Голиков поражал всех своим диким независимым нравом. Бледное, изрезанное морщинами лицо, огромные руки и туманные, жесткие глаза выделяли его из каторжной толпы. Полной противоположностью ему был его ближайший друг Василий Бочаров, сын астраханского купца. Невысокого роста, быстрый в движении; его голубые глаза, казалось, всегда улыбались. Исключительно общительный и приветливый, он готов был поделиться последним куском хлеба.

Пользовались известностью также бывший гусарский юнкер Прицын и бывший фельдфебель гвардеец Василий Михайлов. Это были люди, ни в чем не испытывающие страха. Их побаивались и уважали. Они заметно отличались от многочисленной толпы уголовников. Последних Сухинов решил также использовать, но только на первых порах, при захвате складов и разгроме местной администрации.

Вокруг были люди без будущего, потерявшие всякую веру в освобождение. Отработав смену, они, голодные и полунагие, понуро брели к своим нарам. И так день за днем, год за годом — всегда. Большинство здесь отбывало бессрочную каторгу, а те, у кого был срок, по окончании уходили на поселения больными, измученными, раздавленными физически и морально. Эти люди были готовы на все. Им нечего было терять.

Мелкие бунты-вспышки возникали то тут, то там. Их было много, но они легко подавлялись властями, потому что возникали стихийно и не имели руководителя. Сухинов решил взять на себя эту роль.

Первым, кому он изложил свой план, был Голиков. Этот бесстрашный человек почувствовал в Сухинове родственную, но более решительную натуру, сразу ему покорился и стал старательно выполнять поручения, а их было немало. Вначале занялись вербовкой верных людей.

— Смотри, чтобы провокатор или слюнтяй не попался, — предупреждал Голикова, требуя строжайшей осторожности.

Потом, когда Сухинов хорошо изучил боеспособность местного гарнизона, слабую выучку солдат многих караульных подразделений, находящихся в Сибири, он был уверен в успехе своего дела.

— Скажи, Павел, — спросил однажды у Голикова, — если тебе дать десяток хороших помощников, ты сумеешь разоружить местный гарнизон?

— Что ты, Иван Иванович, дай мне пистолет, два человека — и через три часа перед тобой я выстрою весь батальон во главе с управляющим, — улыбаясь, заверил Голиков. И это не было хвастовством. Здесь несли службу в основном нестроевые солдаты, кроме караульной службы, ничему не обученные. Даже стрелять как следует не умели, да и ружья у них были в большинстве неисправные. Несколько человек надежных солдат Сухинов завербовал лично. На них была возложена обязанность захватить командиров. Завербованные солдаты друг о друге не знали.

Со времени, как Сухинова отправили по этапу, прошло без малого два года. Катя хорошо помнила тот хмурый сентябрьский день, когда она вместе с Шалацким уехала в Киев, чтобы хоть взглядом проводить любимого, но увидеть его не довелось. Только через верных людей она передала немного денег и ватник.

Все последующие дни ждала письма от него. Он неотступно стоял перед ее глазами, и какое это было счастье, когда наконец она получила от него письмо. И хотя было оно в пути почти три месяца, Катя сияла от радости. Быстро прочитала, побежала к Шалацким поделиться своей радостью.

Станислава дома не было, а Вера, услышав новость, обняла девушку.

— Ты только послушай, что он, глупенький пишет. — Катя вслух прочитала: «Хотя мы и поклялись друг другу в вечной любви, но я оказался недостойным тебя, а посему считай себя свободной от данных мне слов. Поступай, как найдешь нужным…» Ну скажи, Верочка, почему он так пишет? Лучше я навек останусь старой девой, чем изменю ему.

— А что ему осталось? Он человек порядочный, любит тебя, но понимает, что значит вечная каторга.

— Верочка, а где этот Зерентуй?

— Какой Зерентуй?

— Вот он пишет: «нахожусь на рудниках Нерчинского завода в Зерентуе».

— Ей-богу, я первый раз слышу такое название. Скоро Стасик возвратится, может, он знает.

— Ты знаешь, что я решила? — шепотом сказала Катя подруге. — Нет, нет, не угадаешь. — И добавила, понизив голос: — Я поеду к нему…

В это время пришел Шалацкий. Увидев возбужденные лица женщин, спросил:

— Вижу, что-то приятное произошло…

— Станислав Антонович, — бросилась к нему Катя, — скажите, где рудники Зерентуя?

— Точно не знаю, но, разумеется, где-то в Сибири, а что?

Вместо ответа Катя протянула ему письмо. Увидев знакомый почерк, Шалацкий оживился: «Наконец-то».

Он подошел к окну, развернул письмо и, еще не читая, сказал:

— Я же говорил, если живой, напишет…

Слух о том, что многие жены декабристов вскоре за своими мужьями последовали в Сибирь, прокатился по всей Руси, дошел и до Гребенок.

Как-то Шалацкий ездил в Белую Церковь к графине Браницкой, в имении которой несколько лет работал экономом, привез оттуда переписанное от руки послание Пушкина декабристам «Во глубине сибирских руд» и подарил Кате. Все это воодушевило ее, придало сил и бодрости. Она твердо решила поехать к своему любимому и по возможности облегчить его участь. «Жены поехали, а чем хуже я?» — не раз думала она.

Никакие уговоры родных успеха не имели. Ее решимости способствовало и то, что в Иркутске жила престарелая тетушка Шалацкого, жена покойного помощника военного коменданта Назаревского. На первых порах было где остановиться.

Вскоре в селе заговорили о том, что дочь покойного священника Катя едет в Сибирь.

Последние дни декабря, в пятиэтажном доме 25, что на Фонтанке, по вечерам дольше обычного в окнах второго этажа горели огни. Неутомимая хозяйка, известная во всем Петербурге Екатерина Федоровна Муравьева, собирала в дальний путь жену сына Никиты, сосланного вместе с братом Александром на каторгу в Читу. Преждевременно поседевшая, давно выплакавшая слезы, с болью сердца вспоминала своих мальчиков.

Невестка Муравьевой, Александра Григорьевна, последние сутки совершенно потеряла сон: мысленно прощалась со своими маленькими детьми, которые оставались на попечении бабушки. Александра Григорьевна уже давно рассудила, что без нее ее любимый Никитушка погибнет на каторге. Во имя спасения обожаемого мужа жертвовала всем. «Один раз на мой вопрос в шутку, — вспоминал Якушкин, — кого она более любит — мужа или бога, она мне ответила, улыбаясь, что сам бог не взыщет за то, что она Никитушку любит более». Далекая от политики, Александра Григорьевна всем сердцем поняла бескорыстие революционного подвига мужа и в мыслях возводила его на героический пьедестал.

— Сашенька, — нежно наставляла невестку Екатерина Федоровна, — в дороге пуще глаз храни письма Александра Сергеевича, ты ведь знаешь, как Никитушка его любит, да и его друзьям по изгнанию они принесут минуты радостного облегчения.

— Не беспокойтесь, матушка, надеюсь, не будут обыскивать мой чепчик.

— Кто его знает, милая. В Иркутске, сказывают, свирепый губернатор.

Екатерина Федоровна любила свою добрую и умную невестку. Восхищалась ее красотой.

Пушкин накануне забежал проститься с Сашенькой и попросил ее взять два письма. Одно — «Послание в Сибирь», другое — предназначалось лицейскому другу Пущину. Разумеется, Александр Сергеевич не знал, что его друг не в Сибири, а совсем недалеко: в одном из казематов Шлиссельбургской крепости.

Екатерина Федоровна боялась, что в Иркутске, при обыске, могут обнаружить и отобрать стихи поэта, и, дабы они бесследно не исчезли, предложила невестке оставить дома их копии.

— Упаси вас бог, маменька, у нас в любое время может быть обыск, а если они обнаружатся, тогда ни вам, ни Александру Сергеевичу не будет покоя…

Собираясь к мужу на каторгу, Александра Григорьевна хранила возвышенное настроение, хотя ей предстояло тяжкое расставание с маленькими детьми и всем, что ей дорого. Решение следовать за мужем в Сибирь она приняла сразу, как только он был туда отправлен. Ее ничто не пугало.

— Сашенька, не взять ли тебе для Никитушки историю Карамзина, помнится, он ею зачитывался? — спросила Екатерина Федоровна.

Александра Григорьевна подошла к книжной полке, взяла том истории, полистала, нашла нужную страницу, подала книгу Екатерине Федоровне и спросила:

— Помните, как из-за этого у них спор чуть до драки не дошел?

Екатерина Федоровна увидела вымаранные карандашом слова «История народа принадлежит царю», сверху которых рукой Никиты было написано: «История народа принадлежит народу».

— Мне это ведомо, Сашенька, все равно возьми…

Наступили тяжелые минуты прощания. Александре Григорьевне словно подсказало сердце: все, чем она до сих пор жила, что было ей мило и дорого, покидает навсегда…

Предчувствие не обмануло ее.

Пройдет немного времени — и ее хрупкое тело не выдержит тяжести лишений.

…В Иркутске, главном городе Восточной Сибири, губернатор Цейдлер, выполняя инструкцию императора Николая I, вначале старался удержать Муравьеву от дальнейшей поездки, но, убедившись, что это ему не удастся, взял подписку-обязательство о том, что она будет строго выполнять правила, определенные для жен государственных преступников. Затем приказал обыскать вещи Муравьевой. Ценности, имевшиеся при ней, отобрали. Александра Григорьевна везла много писем, которые также забрали для цензурного досмотра. Пуще всего она боялась, как бы не были обнаружены послания Пушкина.

Однажды ей показалось, что губернатор подозрительно взглянул на ее головной убор, и замерла от страха. Все обошлось.

Несколько суток спустя Муравьева с большим волнением приближалась к Чите. До нее там еще никого из жен декабристов не было. Всю дорогу поддерживала себя надеждой, что хотя и в условиях каторги, но будет жить вместе с мужем.

Комендант каторги генерал Лепарский был заранее осведомлен шефом жандармов Бенкендорфом о «милостивом согласии» государя на выезд некоторых жен декабристов к местам заключения мужей.

Был февраль. Чита, окутанная морозной дымкой, пряталась в небольшой низменности. Кибитка Муравьевой, покрытая снежной пылью, прозвенев колокольчиками, остановилась у дома коменданта.

Лепарский заканчивал обед. Его адъютант услышал лай пса, посмотрел в окно, наспех набросил на плечи шинель, вышел на крыльцо и увидел у калитки молодую, красивую женщину, закутанную в пуховый платок. Успокоив пса, приблизился к ней и услышал ее просьбу:

— Мне к их превосходительству генералу Лепарскому.

— Что прикажете доложить?

— Я из Петербурга… Муравьева.

— Проходите, пожалуйста. Я сейчас доложу о вас.

Лепарский принял Муравьеву незамедлительно. С холодной вежливостью спросил, как доехала, выразил сочувствие и даже предложил чаю. Муравьева поблагодарила, от чаю отказалась, хотя ей очень хотелось согреться после изнурительного пути. Лепарский поспешил осведомить Муравьеву о ее дальнейших взаимоотношениях с мужем:

— Вам будет разрешено видеться два раза в неделю по одному часу. При встрече каждый раз будет присутствовать мой офицер…

Сердце Муравьевой замерло. Она была поражена такой жестокостью.

— Вы изволите шутить, ваше превосходительство?

— К сожалению, нет. Это воля самого императора… Я бессилен что-либо изменить…

При первом свидании с мужем Александра Григорьевна передала привезенное ею пушкинское послание. Никита не удержался и тут же при жене прочитал его и от радости заплакал, чем удивил дежурного офицера. В тот же день вечером послание было переписано во многих экземплярах. Всех оно глубоко тронуло.

Поселилась Александра Григорьевна в домике казака против острога, в котором содержались декабристы. Острог был окружен высоким частоколом. Ежедневно она поднималась на чердак дома и через слуховое окно по много часов наблюдала за тем, что творится на тюремном дворе.

Неделю спустя при очередной встрече с женой Никита обошел бдительность дежурного офицера, тайно положил в карман пальто жены «Наш ответ», написанный декабристом поэтом Одоевским.

Наш скорбный труд не пропадет: Из искры возгорится пламя…

Вскоре все узники Читинского острога знали пушкинское послание наизусть.

Волконский с очередной оказией вместе с деньгами отправил его в Зерентуй томившимся там трем декабристам. Случилось так, что в Зерентуй оно пришло, когда Сухинова уже не было в живых.

В Зерентуйском цейхгаузе[5] хранились три пушки. Об этом знали заговорщики, и для их захвата было все подготовлено. Но среди заговорщиков был только один, умевший обращаться с пушкой. Надо было найти еще несколько человек. Бочаров предложил бывшего артиллерийского прапорщика Казакова, отбывающего двадцатилетний срок каторги, но Сухинов давно присматривался к Казакову и возражал против него.

— Казакова слишком часто вижу возле кабака. Не могу сказать почему, но у меня он не вызывает доверия.

— Я его хорошо знаю. Второй год спим рядом, а у кабака все бывают.

— Поймите, — убеждал Сухинов друзей, — стоит только одному провокатору или слюнтяю пробраться в наши ряды, как мы погибнем прежде первого нашего выстрела…

— Я думаю, он не подведет, — заверил Бочаров.

— Хорошо, — согласился наконец Сухинов, — раз Бочаров уверен, поручим ему завербовать Казакова, но пусть организует за ним самый тщательный надзор, особенно на первых порах…

И Голиков, и Бочаров имели просто нищенский вид, ходили в грязных лохмотьях. И хотя у черниговцев денег оставалось мало (у них была общая касса), Сухинов купил Голикову и Бочарову кое-что из одежды и сейчас, глядя на них, шутил:

— Господа, в таком виде и в губернаторстве сидеть можно…

Голикову не терпелось скорей начать дело, и он высказался за то, чтобы далее не откладывать.

— Нет, — возразил Сухинов, — обождем до мая, когда потеплеет, а то наше нагое и босое воинство околеет в поле от холода.

Тем временем из Сибири в Петербург шли донесения о нарастающем недовольстве народа. Генерал-губернатор Западной Сибири в личном послании к царю предупреждал, что «неудовольствие может распространиться с неимоверной быстротой… Что касается средств к тушению пожара, то они ничтожны, удалены и даже не совсем надежны».

В конце ноября Катя приехала в Иркутск, наивно полагая, что самое трудное позади. Вперемешку со снегом шел дождь, холодный и нудный. Черные деревянные домики города, казалось, прижимались к земле. Перед глазами Кати все еще стояли дороги, которые она проехала и на которых не раз видела бредущих этапом каторжан в кандалах, под конвоем, иногда такую группу соединял один канат: чтоб не разбрелись. Не только перенести это, но и видеть было мучительно больно. «Так вели моего бедного Ваню», — не раз думала она.

Родственница Шалацкого Ванда Казимировна, пожилая вдова полковника Назаревского, несколько лет работавшего в губернаторстве, встретила Катю радушно, а когда прочитала письмо Станислава и узнала цель приезда девушки, горестно покачала головой:

— Милая моя, без разрешения туда не попасть. Не пропустят. Стража при выезде из города очень строгая… Кабы жил мой покойный Сережа, он бы смог устроить твою поездку, а нонче генерал-губернатор старый немец. Он русских слез не разумеет. Попытайся…

Услышав все это, Катя сразу погрустнела.

На другой день утром с прошением в руках она пошла к дому губернатора. Улицы были еще малолюдны, только тянулись по ним одинокие работные люди да еще, громыхая, проехала мимо повозка, обрызгав Катю грязью.

Большой добротный особняк, к которому вела булыжная мостовая, был виден издалека. Арочные кирпичные ворота и высокий деревянный забор говорили о том, что за ними живет важная особа.

Катя не заметила, как к ней приблизился караульный, преградив ей дорогу: «Стой!» Он подошел к калитке, дернул за шнур. Через минуту вышел офицер и спросил девушку, что ей надо. Прочитав прошение, он сказал, что губернатор болен и никого не принимает.

В тот же день вечером Катя написала письмо Сухинову.

…«Вот уже вторые сутки, ненаглядный, дорогой мой, как нахожусь недалеко от тебя. Я уже в Иркутске и, как только получу разрешение губернатора, тотчас уеду к тебе. Завтра схожу в церковь. Ах, как я буду молиться за тебя! Да пошлет тебе господь силу и здоровье. О, когда же, наконец, настанет час нашего свидания? Когда увижу и обниму тебя, мой родной? Я останусь вместе с тобой навсегда и, ежели надобно, одену твои оковы…»

Ванда Казимировна, желая помочь Кате, успела сходить к своим влиятельным знакомым. От них она узнала, что разрешение выехать к заключенным преступникам может дать только начальник тайной полиции граф Бенкендорф, а если это касается декабристов, то и он в каждом отдельном случае должен испросить позволения императора. Решила пока ничего об этом Кате не говорить, чтобы окончательно не расстроить ее. У Назаревских своих детей не было, и Ванда Казимировна, приглядываясь к девушке, лелеяла надежду оставить ее жить у себя.

Катя ежедневно приходила к дому губернатора, и каждый раз ей отвечали, что губернатор болен и никого не принимает. Она собственными глазами дважды видела сухого поджарого старика генерала, когда он выходил из дому, садился в ожидавшую его карету и уезжал. Вторично написала прошение и передала его через адъютанта. Через три дня пришла за ответом. «Не смотрели еще», — ответил адъютант. Так продолжалось более двух недель. Наконец ей возвратили прошение с резолюцией: «Не полагается».

Измученная Катя не допускала и мысли, чтобы возвращаться обратно в свое село, не увидев любимого. Решила последний раз попытать счастье, отправилась к дому губернатора Цейдлера. У ворот стояла карета, а возле нее медленно прохаживался молодой офицер, время от времени поглядывая на окна губернаторского дома. Офицер заметил девушку, хотел бросить ей игривую реплику, но девушка подошла к карете и обратилась к кучеру:

— Скажите, это карета господина губернатора?

— Нет, а что вам угодно? — ответил вместо кучера офицер. И тогда Катя, сбиваясь, изложила суть прошения.

— Это невозможно. Кроме всего, ехать туда опасно. Вы будете одна среди дикого населения. Никто вас там не защитит от оскорблений, которые могут быть даже насильственные, а вы так молоды…

— Что же мне делать? — с отчаянием спросила Катя. — У меня даже денег на обратную дорогу не хватит.

— Приходите завтра к нашему генералу. Может, он что поможет. Человек он добрый. Запомните адрес.

Офицер только успел назвать адрес, как из дома губернатора вышел невысокий тучный генерал. Офицер оставил Катю, поспешил ему навстречу…

Сухинов понимал, что осуществление его замысла — это последняя возможность избавиться от неволи. По ночам спал мало. Глядя в темноту, продумывал детали предстоящего восстания. Он уже знал, какие силы охраняют заводы, склады, где и какое хранится оружие. Раздобыли немало пороху и свинца. Вечерами тайно отливали пули. Достали уже несколько пистолетов.

«Все это необходимо для первого случая, потом у нас оружие будет», — думал он.

Постоянно встречался со своими помощниками Голиковым и Бочаровым, с каждым в отдельности, а по воскресным дням собирались втроем. В теплые дни — на кладбище, а в ненастные — у кабака, куда стекалось много каторжан и поселенцев. А здесь не проходило недели, чтобы не возникала драка, часто со смертным исходом. Сухинов написал клятву для лиц, привлекаемых к делу, кое-что позаимствовав из той, которую в свое время давали «славяне». Одним из главных пунктов было сохранение тайны, за нарушение которой полагалась смертная казнь. Правом привлекать новых лиц располагали только трое. Остальные, свыше сорока человек, не знали друг друга. Даже помощники Сухинова не были осведомлены о том, что он параллельно готовит восстание также на соседнем, Ключевском, руднике.

Примерно за месяц до намечаемого дня Голиков привлек оружейных дел мастера Игната Вакуту и, как полагается, взял у него клятву. Вакута, подвыпив, два дня спустя «весьма доверительно» рассказал все Бочарову, не подозревая, что последний состоит в организации. На третий день, при странных обстоятельствах, Вакута погиб.

На предпоследнем совещании тройка обсуждала некоторые детали плана восстания. Было решено: за час до выступления, ночью, должны быть арестованы главные зерентуйские чиновники. Эта миссия возлагалась на группу Голикова, который с готовностью взял это на себя и, перечисляя на пальцах фамилии подлежащих аресту, заявил:

— Всех заточу в подвал лазарета. Оттуда не уйдешь…

— Заточу?.. — задумался Сухинов. — Держать под стражей — для этого тоже нужны силы… Да и потом найдутся предатели, которые поспешат освободить арестованных… — Он рассказал об ошибке, которую в свое время допустили восставшие черниговцы, и закончил: — Разумеется, в Нерчинске и в Иркутске скоро станет начальству известно о нашем деле, но к этому времени мы уже обретем силу и сами двинемся на Нерчинск, а путь из Иркутска перекроем. Вот только надобно нам еще пару пушкарей заиметь.

Очень нужны были деньги. Голиков предложил ограбить начальника рудника Черниговцева, но Сухинов запретил и думать об этом.

— Мы преждевременно откроем себя и погубим все дело! К тому же мы ведь не грабители.

К счастью, в начале апреля в Зерентуй под каким-то предлогом приехал человек от Волконского из Читы и привез немного денег. Большую часть из них Сухинов взял для своего дела.

Однажды ему удалось съездить в Нерчинск. Там он познакомился с некоторыми каторжанами, бывшими солдатами. Ему особенно понравился Пятин. Рискнул поговорить с ним откровенно. Тот с радостью принял предложение.

— Вы только начните, а за нами дело не станет. Я здесь знаю многих, которые пойдут на все.

— Когда услышите, что мы поднялись, захватите цейхгауз и удерживайте его, пока не прибудут от нас люди…

Возвращаясь в Зерентуй, Сухинов думал о Сергее Ивановиче Муравьеве-Апостоле. «Скоро, скоро, незабвенный Сергей Иванович, мы сполна отомстим за вашу смерть».

Сухинов везде видел слабые и необученные команды, которые собрать воедино и быстро бросить против восставших было практически невозможно. Для этого потребуются недели. А тем временем он, Сухинов, уже освободит своих читинских друзей, получит многочисленное пополнение… Отряд в полторы-две сотни вооруженных решительных людей, состоящих преимущественно из бывших солдат, конечно станет хозяином положения. Он будет увеличиваться от рудника к руднику, а властям нечего будет ему противопоставить.

Разбросанные по всему краю караульные команды невозможно собрать в один кулак хотя бы потому, что в оставленных ими пунктах немедленно начались бы восстания каторжан. Сухиновский отряд в таких условиях мог стать костяком повстанческой армии.

Приезжал иногда человек из Кличкинского рудника, некий Чеботарев. Разговаривали они уединенно, Сухинов называл Чеботарева своим старым знакомым, хотя узнал его здесь, на каторге.

Через Чеботарева Сухинов готовил восстание на Кличкинском руднике, но об этом он никогда ни словом не обмолвился даже среди своих ближайших помощников. Сигналом к началу выступления должен был послужить пожар зерентуйской тюрьмы.

Читинцы тоже не дремали. Они готовили побег, в успехе которого не сомневались. В отличие от плана Сухинова поднять восстание, они намеревались разоружить караул, спуститься по реке Ингаде, протекающей через Читу, попасть на Шилку, а затем по Амуру до океана, где была надежда встретить иностранное судно.

К осуществлению плана побега читинцев стало два препятствия. Нужны были крупные деньги и предварительная разведка Амура — нет ли на нем порогов. Вторую задачу успешно решил бывший морской офицер Завалишин. Он сумел нанять двух раскольников и послал их разведать Амур. Через полгода они возвратились и доложили, что порогов на Амуре нет. Путь открыт!

План побега декабристов из читинского острога был продуман до мелочей. В его исполнении организаторы нисколько не сомневались. Остановка была за деньгами. Крупные суммы денег, тайно переправляемые из Петербурга и Москвы, находились уже в пути. Где-то совсем недалеко радужными огнями светилась свобода. Читинцы не подозревали, что судьба их замысла решается в Зерентуе.

…Напротив небольшого покосившегося деревянного дома, в котором снимали комнату декабристы, размещался зерентуйский лазарет. Жил там лекарь Влодзимирский. Худой, маленького роста, с веснушками на лице. И хотя ему шел тридцатый год, похож он был на подростка. В поселке ходила о нем добрая молва.

Сухинов не раз встречал его на улице, но познакомиться поближе не было случая. Однажды воскресным днем декабристы убирали свою комнату. Из-за сильного дождя на улицу нельзя было выйти. В это время к ним забежал встревоженный лекарь:

— Господа, не смогли бы вы помочь мне перенести некоторые вещи из подвала, затапливаемого водой?

— Отчего же не помочь, — первым отозвался Сухинов. Его поддержали товарищи. После работы Иван Иванович обронил несколько слов о том, что у него иногда ноют старые раны. Болеслав Владимирович — так звали лекаря, — внимательно осмотрев его, сказал:

— К перемене погоды всегда будут ныть. Но не беда, с этим можно жить… Заходите, пожалуйста, у меня есть хорошие шахматы, да и картишки найдутся…

Сухинов воспользовался приглашением. Этот человек ему сразу понравился.

Заходил несколько раз просто так, поговорить. Болеслав Владимирович оказался приятным собеседником и, как старожил Зерентуя, знал многое, чего не знали другие. Как-то он разоткровенничался и нелестно отозвался о николаевском режиме. Сухинов насторожился: «Не провокатор ли?»

Лекарю очень нравилось слушать рассказы Сухинова о декабристах; чувствовалось, что их трагедию он принял к сердцу. А Сухинову минуты воспоминаний приносили горечь и боль.

Однажды, когда тот попросил вторично рассказать о братьях Муравьевых, не удержался:

— Милый Болеслав Владимирович, тебе более других ведомо, что ворошить старую рану всегда больно. Что было, того не вернешь. В одном лишь я сейчас убежден, что Пестель, несмотря на его колоссальный ум, допустил ошибку, отказавшись от помощи крестьян. Позвал бы их, гляди, Николашка по-другому бы заплясал…

Влодзимирский внимательно слушал, одобрительно качал головой, а потом:

— Здесь также нету спокойствия. Намедни мне начальник рудника рассказывал, что в Куликовской волости было большое волнение крестьян. Три дня войска усмиряли. Имеются убитые.

— Сегодня в Куликовской, завтра в другой волости, а что толку? Кабы вместе…

Спустя некоторое время Сухинов уже был убежден, что лекарь не провокатор, однако посвятить его в свои дела пока не решался.

В Зерентуе, равно как и в других каторжных местах, за побег секли розгами. И часто насмерть. Вот и сегодня Сухинову сказали, что такая участь постигла молодого парня, бывшего солдата Семеновского полка Краснощекова, которого он хорошо знал. Вечером зашел в лазарет поделиться печальной новостью.

— Что случилось, Иван Иванович, на тебе лица нет? — вопросом встретил его Влодзимирский.

— Опять засекли одного… А посему, дорогой, хочу просить тебя об одном: если со мной случится что-либо, обещай помочь мне достойно умереть.

— Ничего не понимаю, — нахмурил брови лекарь.

— Все понятно. Дашь мне какого-либо яда.

— Иван Иванович, — развел тот руками, — ты ли это? Твое жизнелюбие и твоя стойкость всегда восхищали меня. У тебя я часто находил поддержку моим душевным силам… Что это ты? Может, захворал?

Сухинов увидел встревоженное лицо друга, поспешил перевести все в шутку:

— Это я на всякий случай, Болеслав. Судьбу человека частенько искушает дьявол… Всякое может быть. В связи с сегодняшней казнью мне вспомнилась одна вещь, которую я читал, будучи еще на свободе. Ты, разумеется, знаешь, что у немцев казнят мечом.

— А у нас топором, — вставил Влодзимирский.

— У нас, окроме топора, в ход идут веревка, плеть, розги, палка, а иногда убивают просто кулаком, но я не о том. У немцев меч, которым отсечено девяносто девять голов, считается уставшим и подлежит захоронению.

— Любопытно. Может, сказка?

— Нет, не сказка. Так делают на самом деле. На похороны «уставшего» меча съезжаются палачи со всей страны. Хоронят ночью, тайно и в глухом месте. Целый обряд соблюдается при этом…

— А зачем все это?

— Думаешь, я знаю. Надо при случае спросить нашего священника, может, он скажет.

Пожилая статс-дама Волконская, одетая в темно-зеленое атласное платье, с осыпанным алмазами медальоном на груди, сидела в роскошном кресле и диктовала письмо сыну Сергею, находящемуся в читинском остроге. По соображениям этикета, существовавшим при царском дворе, никогда лично не писала сыну, восставшему против режима, которому она ревностно служила.

Вот и сейчас Волконская закончила диктовать весьма краткое письмо, которое записала своим бисерным почерком ее компаньонка Жезефина Тюрненже. Собиралась в Зимний дворец. Перед тем, как уйти, велела позвать Назара Ракуту, расторопного и изворотливого мужика, служившего Волконским не один год.

Назар тут же явился, стал у порога, склонив голову, готовый выслушать очередное повеление всесильной хозяйки.

Волконская оставила кресло, подошла к окну и, увидев на улице ожидавшую ее карету, заторопилась:

— Назар, мы решили отправить тебя в Сибирь к нашему несчастному сыну, повезешь ему все необходимое. Потому что посылки расхищаются или просто пропадают в пути. Если все хорошо исполнишь, получишь вольную.

Получить вольную было золотой мечтой всякого крепостного человека, но такое счастье выпадало очень немногим. Глаза Назара загорелись радостным светом. За это он не только в Сибирь, но и на край света готов отправиться.

Волконская прочитала на лице Назара согласие и, не дождавшись его ответа, продолжала:

— Разумеется, возьмешь себе помощника, кого-либо из дворовых, одному в дальнем пути несподручно. Что надобно туда везти, мы еще будем держать совет.

Через неделю Назар Ракута вместе с дворовым парнем Ефремом в закрытой кибитке, загруженной различным провиантом, одеждой и посудой, выехал из Петербурга в дальний путь. Хозяйка пожелала им счастливого пути и на прощанье перекрестила путников. Никто не знал, что Ракута тайно повез крупную сумму денег для сына Волконских, которые нужны были для нужд готовящегося побега из читинской тюрьмы.

Открыто провезти большие деньги было невозможно: всех проезжающих в Сибирь на почтовой станции в Иркутске тщательно обыскивали и деньги отбирали. Ракуту не надо было учить, где и как их запрятать, чтобы никто не обнаружил.

Но не все родственники откликнулись на просьбу декабристов. Мать декабриста Анненкова — Анна Ивановна, владевшая несколькими имениями и жившая в исключительной роскоши (только ее домашняя свита составляла около ста пятидесяти человек и среди них двенадцать лакеев и четырнадцать поваров), получив письмо сына, в котором он объяснял, для чего нужны деньги, резко ответила:

— Мой сын — беглец? О нет! Я никогда не соглашусь на это, он честно покорится своей судьбе. Нет, нет. Упаси его бог…

Вечером 22 мая Сухинов, Голиков и Бочаров собрались, чтобы последний раз уточнить некоторые детали плана восстания. В их распоряжении уже было несколько ружьев и пистолетов, много патронов. Для начала вполне достаточно. Первым предполагалось обезоружить местный гарнизон и уничтожить тюремную стражу, дабы освободить большую группу «колодников». Пожар в тюрьме, в котором должны найти свою смерть большинство тюремных чиновников, станет сигналом к восстанию и в других местах.

— Итак, друзья мои, — потирая руки, сказал Сухинов, — через трое суток решится наша судьба, как говорят, пан или пропал. Я верю в успех. К зиме вся Сибирь будет в наших руках! Вокруг нет реальной военной силы, способной разбить нас вначале, а потом будет поздно. Мы освободим читинцев и, очевидно, многие из них станут в наши ряды. И тогда задрожит петербургский палач…

Бочаров, задумчиво склонив голову, молчал. Голиков стукнул его рукой по спине:

— Боишься погибнуть, Вася?

За Бочарова ответил Сухинов:

— Умереть с оружием в руках счастье. Кончатся наши мучения. Разве это жизнь? — Сухинов на минуту замолчал, а потом улыбнулся, продолжал: — А если верить учению Будды и нам предстоит снова родиться, то мы пожнем плоды своего доблестного поведения в этой жизни…

Высказывание об учении Будды никакого впечатления не произвело, так как друзья не имели никакого представления о нем. Разошлись в разные стороны, не подозревая, что над ними уже нависла угроза.

В дом Сухинов возвратился вечером. Соловьев и Мозалевский готовились ко сну. Несколько месяцев назад они поселились на квартире. Втроем наняли небольшую комнатку в деревянном доме одного ссыльного. Дом кишел клопами и тараканами. «Они приносят счастье», — утверждал хозяин дома. Это «счастье» не устраивало квартирантов. На ночь они натирали себя скипидаром… Но это помогало мало.

Накануне Мозалевский раздобыл какое-то зелье от клопов, обрызгал им всю комнату, и сейчас в ней стояла невыносимая вонь.

Сухинов разделся, устало прилег на свой топчан, и только закрыл глаза, как его легонько толкнул в бок Соловьев, прошептал:

— Ваня, ты видел своих дружков, приходили, когда тебя не было? Смелые, видать, парни. После того, как ты их малость приодел, на людей стали похожи, а то ужасно было смотреть.

Соловьев и Мозалевский знали, что Сухинов готовит заговор, что втянул в него много ссыльно-каторжных из числа бывших солдат. Собрал уже много оружия, но о начале восстания он им ничего не говорил. Считал не только своим правом, но и долгом искать собственными силами свободу и счастье, и всякие уговоры раздражали его. Вот и сейчас на какое-то замечание Соловьева в сердцах ответил:

— Пусть истлевают от безделья ваши робкие души! А я буду бороться. — При этих словах Сухинов сунул руку под подушку, достал пистолет, протянул Соловьеву. — Можешь посмотреть. Это уже двадцатый. — А потом, понизив голос, шепотом добавил: — Имеем уже больше тысячи патронов. Сегодня еще достали немного свинца и пороха. Ежели провалимся, я ни при каких обстоятельствах не скажу, что вы знали о моих планах, можете не беспокоиться.

Майские ночи были еще прохладными, а дни стояли ветреные, но теплые. Никто так не ждал тепла, как Сухинов. Тепло нужно было для полунагой каторжной братии, дерзнувшей не только освободиться, но и установить новое правление в Сибири.

Как-то в воскресенье, незадолго до намечаемого восстания, Сухинов вслух мечтал о будущем устройстве Сибири:

— Мудрейший Павел Иванович думал о республике для всей России. Много лет трудился над конституцией для нее. Мы создадим республику в Сибири. Впервые на Руси здесь навсегда будут уничтожены крепостной режим и несправедливость. Я думаю, что одним из первых указов будущего правительства будет указ об отмене всех без исключения телесных наказаний. Самого позорного и унизительного, что придумал человек. Пройдет немного времени, и в столице новой республики Иркутске, на самом видном месте, народ соорудит величественный памятник. Там во весь рост подымется Пестель с толстой книгой в руке, на которой будут сверкать золотом слова: «Русская правда». Справа от Пестеля — Сергей Иванович Муравьев-Апостол с обнаженным клинком, слева — юный Бестужев-Рюмин с поднятой вверх рукою, символизирующей Победу.

— Кого же ты, Иван Иванович, мечтаешь видеть на главных министерских постах? — спросил Мозалевский.

— В читинском остроге полно готовых министров и похлеще нынешних, николаевских.

— Мечты… Мечты… — вздохнул Соловьев.

— Да, пока мечты, но без них, мои добрые друзья, нельзя жить. А если говорить правду, то, вам ведомо, я не только мечтаю…

Когда стемнело, в окно три раза постучали. Стук повторился. Это был условный знак. Сухинов наскоро оделся и только переступил порог, как навстречу ему кинулся запыхавшийся и растерянный Бочаров, с ходу выпалил:

— Иван Иванович, беда! Казаков донес Черниговцеву. Полчаса назад он пьяный вышел из квартиры Черниговцева. Я выследил его…

— Ах, гад! Где он сейчас?!

— В бараке.

Сухинов вспомнил ошибку, допущенную в Трилесах в отношении Гебеля и жандарма.

— Безотлагательно, под любым предлогом вызвать! Сейчас же убить! — Голосом, который звенел, как металл, приказал он и тут же добавил: — Казакова убить, а тебе немедленно скрыться…

Бочаров побежал исполнять вынесенный приговор предателю, совершенно не понимая, почему он должен скрыться.

Сухинов, еще несколько минут не двигаясь, стоял на улице, напряженно глядя в просветленное луной небо. В окне дома управляющего рудником Черниговцева мерцал свет. Немного в стороне виднелся мрачный частокол острога.

В глубине души катилась волна тревоги.

Бочаров быстро нашел Голикова, и они вдвоем направились к бараку, где думали найти Казакова.

Из головы Бочарова не выходили слова Сухинова: «Убить! Убить!» Потом вспомнил, что ему велено скрыться, заволновался.

— Скажи на милость, почему он мне приказал скрыться? — недоуменно спросил у Голикова.

— Куриная твоя голова, — постучал тот пальцем по лбу. — Надо же придать видимость бегства Казакова. Вот вы вроде вдвоем и бежали…

Навстречу им вышел из барака изрядно выпивший Казаков. Он бормотал что-то себе под нос. Голиков остановился, а Бочаров подошел к нему и спросил:

— Алеша, куда путь держишь?

— Сам знаешь куда, — прохрипел и схватил Бочарова за руку. — Вася, одолжи на полкварты…

— Пойдем, у Паши в кармане есть, да и дело неотложное имеется. — И, обняв Казакова за плечо, повел в березовую рощу.

Казаков, качаясь, что-то бубнил. Голиков, прислонив его к березе, сам стал напротив и, еле сдерживая гнев, притворно сказал:

— Знаешь что, Алеша, мы с Васей решили посоветоваться с тобой по очень важному делу, но раз ты пьян, какой уж тут совет.

— Я не пьян, понимаешь, я не пьян, — заплетающимся языком твердил Казаков.

Где-то в стороне несколько раз почти детским голосом тревожно прокричала сова. Бочаров вздрогнул, бросил в сторону окурок.

— Раз ты не пьян, Алеша, так внимательно слушай, — включился в игру Бочаров. — Мы хотим убить Сухинова. Он, подлец, втянул нас в грязное дело.

Услышав это, Казаков удивленно поднял глаза, невнятно буркнул, видимо, сначала не совсем понял сказанное, а потом вдруг неестественно хихикнул, пошатнулся и не удержался на ногах, опустился у березы.

— Ничего у вас не выйдет…

Голиков и Бочаров переглянулись.

— Алеша, а может, лучше пойти и рассказать всю матушку-правду Черниговцеву? Но нам он может не поверить, зная, что мы были дружны с Сухиновым. Вот если бы ты сходил, — рассуждал Голиков, помогая пьяному встать.

Казаков, не отвечая на вопрос, протянул руку:

— Дай закурить, Вася.

Бочаров подал ему кусочек бумаги, насыпал табаку. Казаков молча свернул закрутку, прикурил от папиросы и, сделав несколько затяжек, выпалил…

— Опоздали…

— Что значит опоздали? Кто опоздал? — допытывался Голиков.

— Ну, сказал, опоздали, значит, опоздали… Где у тебя водка, Вася?

— Водка, водка, — передразнил Бочаров. — Прежде дело, а потом водка. Но с тобой сегодня, видимо, бесполезно говорить.

Голиков и Бочаров сделали вид, что оставляют Казакова, пошли в сторону бараков.

— Мальцы! — прохрипел он. — Воротитесь!

— Ну, что еще? — обернувшись, спросил Голиков.

— Я вам кое-что расскажу. Но ни гу-гу… Сухинову и без нас будет крышка…

— Да брось трепаться. Ты его плохо знаешь, скорее он с нами разделается, — озабоченно произнес Бочаров.

— Сказал крышка, значит, крышка. А если Черниговцев не обманет, нас досрочно освободят. Сегодня я ему все рассказал…

— Ах ты подлец! — не удержался Голиков и со всей силы влепил ему кулаком в нос.

Казаков схватился руками за лицо, наклонил голову вниз. По пальцам сочилась кровь.

Бочаров схватил толстую сухую корягу и, размахнувшись, тяжело опустил ее на голову изменника…

— Иван Иванович как в воду глядел. Помнишь, он не хотел вовлекать его в дело? — сказал Голиков.

— Да, это моя вина. Настоял тогда я, — словно оправдывался Бочаров. — А теперь куда его?

— К старой горной выработке… Там никто не найдет.

На обратном пути друзья спустились к реке, отмыли руки.

— Фу, как мерзко на душе, — сказал Бочаров. — Первый раз такое пришлось…

— У меня тоже не лучше, но сейчас нам некогда рассуждениями заниматься. Я побегу доложу Ивану Ивановичу, успокою его маленько, а ты, братец, топай, куда глаза глядят. Помнишь приказ Ивана Ивановича? Хорошо, что он дал тебе денег. Только не вздумай переходить границу. Китайцы враз ухлопают. Ну, прощай, брат, — сказал Голиков и обнял Бочарова.

Подходя к дому Сухинова, Голиков услышал какой-то шум, остановился, а через минуту увидел, как из калитки вышел офицер, следом за ним со связанными назад руками солдаты вели Сухинова…

Голиков долго ходил по улице, но только он вошел в барак, на него накинулись солдаты, связали и отвели в острог.

Начали лихорадочный поиск бежавших Бочарова и Казакова. На их поимку подняли всех, кого только можно было.

На пятые сутки Бочарова схватили. На вопрос, где Казаков, он твердил, что бежали вместе, но на второй день разругались и пошли в разные стороны.

Для уличения злоумышленников нужен был доносчик, но Казаков как в воду канул.

Черниговцев ходил сам не свой: «Неужели Казаков все наврал?» — мучило сомнение.

Надо было что-то делать, и тогда к Бочарову применили пытку. Он не выдержал, заявил:

— Да, Сухинов побуждал каторжников на возмущение. Говорил, что надо перебить стражу…

Так как Сухинов по-прежнему все отрицал, следователь берг-гауптман Киргизов решил учинить ему очную ставку с Бочаровым.

Бочарова привели к следователю. Там уже стоял посреди комнаты Сухинов. Открытым, полным презрения и ненависти взглядом впился он в вошедшего. В те минуты он был страшен.

— Ну-с, Бочаров, расскажите, о чем вам говорил Сухинов? — потребовал следователь.

Тот посмотрел на Сухинова, и глаза их встретились. Взгляд Сухинова, горящий лютой ненавистью, парализовал Бочарова.

Несколько минут он подумал, а потом, запинаясь, выдавил:

— Все, что я прежде говорил, — напраслина. Сухинов ничего такого не сказал. Это я придумал.

Следователь вскочил из-за стола, подбежал к нему и, по-змеиному шипя, потребовал:

— А ну-ка, повтори свои слова!

Бочаров молчал.

— Повтори, паразит!

— Я все наврал…

— Ах, так, — и следователь изо всей силы ударил Бочарова в лицо.

Сухинов шагнул к чиновнику:

— Почто бьешь закованного, подлец?

От неожиданности и под суровым взглядом Сухинова тот стушевался, отошел к дверям и позвал караульного:

— Уведите обоих!

В середине декабря 1828 года фельдъегерь из Петербурга доставил в Иркутск гражданскому губернатору Цейдлеру распоряжение шефа жандармов Бенкендорфа: вскоре через Иркутск в Читу будет проезжать человек от князя Волконского, надобно тщательно обыскать, дабы не допустить увоза ничего сверх предписываемого инструкцией.

— Ох, эти князья, — тяжко вздохнул Цейдлер.

Он хорошо помнил, как летом сестра государственного преступника Волконского прислала на постоянное жительство в Иркутск своего человека Павлова, дав ему вольную. Оборотистый Павлов сразу начал заводить подозрительные знакомства. Через его посредство государственные преступники намеревались установить прочную связь с Петербургом и Москвой. Было доложено генерал-губернатору Лавинскому, последний распорядился немедленно выслать Павлова обратно…

Сутки спустя Сухинова опять привели на допрос. Следователь решил изменить тактику. Он вежливо усадил его, протянул папиросу, с ноткой искренности в голосе сказал:

— Вы, конечно, понимаете, нелегкая наша служба. Случается, вспылишь. Чего уж тут…

Такое необычное признание настораживало, нельзя было понять, для чего вся эта комедия, но развязка наступила тут же. Следователь покопался в папке, извлек оттуда конверт, показал допрашиваемому.

— Вам, полагаю, знаком этот почерк?

Сухинов взглянул на конверт — и сердце дрогнуло: это было письмо от Кати.

— Ваша любимая, аль невеста, приехала в Иркутск. Вчера здесь был генерал Лепарский, он велел передать вам, что ежели вы во всем учините искреннее признание, он оставит ваше дело без последствий и, окроме того, разрешит вашей невесте здесь поселение…

— Благодарю вас, гражданин следователь, но милости мне никакие не нужны, а ежели вы порядочный человек, то письмо, адресованное мне, отдайте.

— К великому сожалению, у меня только конверт, не осудите… Ну, так вы утверждаете, что Казаков оклеветал вас. Возможно, возможно… Придется малость повременить, пока поймаем Казакова. А над предложением их превосходительства генерала Лепарского подумайте. Пару суток я не буду беспокоить вас.

В камере Сухинов упал на топчан, застонал от душевной боли. «Вот сволочи, придумали нравственную пытку. Перехватили письмо от Кати, сказывают, что и сама в Иркутске. Может ли такое быть?»

…Лето… Жаркое, пахнущее созревающими хлебами и мятой. Она шла очень быстро, он едва поспевал за ней. А когда подошли к речке, остановились, и тогда Катя сказала:

— Я буду купаться здесь, а ты, Ваня, уходи немного подальше.

Он взял осторожно ее руку, маленькую, загорелую, и поднес к губам.

— Нет, — еще раз повторила она, — ты сам понимаешь, что купаться девушке с парнем непозволительно.

— Может, и сидеть вместе непозволительно?

— Можно, милый, можно, — впервые назвала его милым. А вокруг все, казалось, радовалось пришедшему дню: высокие подсолнухи подставляли солнцу опущенные головы, чуть-чуть качались. В саду высвистывала свои мелодии иволга. Стараясь заглушить ее, кукушка кому-то громко подсчитывала годы. На белое платье Кати прыгнул кузнечик и на секунду замер…

— Через год, Катенька, в это время мы обвенчаемся… — сказал он и тут же добавил: — Разумеется, если все будет благополучно…

Что должно быть благополучно, она не спрашивала, а он не мог, не имел права ей объяснить…

«Теперь ты знаешь, моя милая, все, что скрывал от тебя, теперь это уже известно всем», — думал Сухинов, непрерывно ворочаясь на топчане.

Окошко в дверях камеры Сухинова открылось. Караульный взглянул на лежавшего узника, простуженным голосом пробасил:

— Почто стонешь, аль захворал? — И, не дождавшись ответа, захлопнул окошко.

Бочаров от своих показаний отказался. Никаких других улик против Сухинова следствию установить не удалось. Управляющий рудниками Черниговцев все больше склонился к тому, что Казаков по злобе действительно оклеветал Сухинова и его приятелей. Видя, что в деле никакого продвижения нет, он донес в Иркутск: «Ссыльно-каторжный Иван Сухинов в показываемом на него заговоре к побегу и другим злоумышлениям признания ни в чем не учинил и прямыми доказательствами ни от кого не обличен…»

Генерал-майор Лепарский, получив это донесение, задумался: «Шутка ли, самому императору доложил, и вдруг — мыльный пузырь. Обождем еще немного, может, что-либо прояснится…»

Только после очередного рапорта Черниговцева о том, что никаких изменений по этому делу нет, Лепарский распорядился расковать Сухинова, выпустить из тюрьмы, но установить за ним строжайший надзор.

Впервые за долгие дни землю Сибири обласкало солнце. Этим решил воспользоваться Черниговцев.

— Поеду на охоту, — сказал он утром жене, отправляя слугу предупредить егерей. Пока жена готовила завтрак, достал ружье, осмотрел патроны. Почуяв возню хозяина, в соседней комнате заскулил Ангар, помесь овчарки с волком. Черниговцев приоткрыл дверь, и огромная собака радостно бросилась ему на грудь.

— Миша, — позвал он старшего сына. — Выведи на улицу Ангара на несколько минут.

В комнату вошла служанка и доложила, что прибыл фельдъегерь из Иркутска, привез пакет от Лепарского.

Черниговцев вышел навстречу фельдъегерю, взял у него пакет.

— Что там нового сообщает Лепарский? — полюбопытствовала жена.

— За неимением улик Сухинова и его дружков велит расковать и освободить из-под стражи… Приеду с охоты, тогда и распоряжусь. Пусть посидят еще немного… А знаешь, тот доносчик, который тогда приходил, оказывается, все наврал, подлец…

— Наверное, захотел выпить, а денег не было, вот и сочинил. Верно, что этот Сухинов намеревался убить императора?

— Бог знает его намерения. Человек он не от мира сего, — сказал Черниговцев, садясь за стол.

Пока жена была на кухне, он вспомнил разговор с Сухиновым, когда его доставили на рудник. «Император всегда щедро награждает верных сынов отечества, оказывает им всякие почести, и вас они, сказывают, не миновали, а вы хотели его убить». — «Народу не почести нужны, а свобода. Свободу же завоевать и утвердить можно только кровью…» — «Среди вас были очень влиятельные люди, могли поговорить с императором о некоторых послаблениях. Сказывают, он и сам мечтал…» — «Безрассудно, что человек, родившийся на престоле и вкусивший сладость самовластия с самой колыбели, добровольно откажется от того, что он привык почитать своим правом…» — «И все же вы поняли вредность и ошибочность своих шагов?» Сухинов промолчал…

Возвратилась жена, поставила на стол кофе.

— Интересно посмотреть, каков он из себя.

— Ты его видела. Их трое здесь, декабристов. На шахту ходят мимо нашего дома. Высокий, стройный такой.

— Что-то не припоминаю… Слушай, а не сбежал ли тот доносчик в Китай?

— Нет, это исключено. Он уже здесь давно и хорошо знает, что перебежчиков китайцы тут же возвращают, а чаще всего сами сразу убивают.

Сильно хлопнув дверью, в комнату вбежал взволнованный Миша.

— Отец! Ангар убежал. Я его звал, звал, а он не отзывается! Может, к волкам подался, как тогда…

Черниговцев поднялся из-за стола.

— Куда ты! — остановила его жена. — Завтракай, а я пойду погляжу его. Никуда он не убежит, это же не первый раз.

Черниговцев закончил завтрак, взглянул в окно. Лошади уже были поданы. Сопровождавшие его на охоту егеря в сборе.

Утро стояло ласковое, предвещая удачную охоту. Черниговцев радостно потирал руки.

— Ну, так что тебе привезти, Антоша? — спросил он младшего сына.

— Поймай мне маленького медвежонка.

— Хорошо. Постараюсь.

— А если не привезешь, мы с мамой тебя пороть будем, — ничуть не смущаясь, сказал сын. Черниговцев смутился.

— Где ты этих словечек наслушался?

— Сам ведь всегда говоришь…

Отец улыбнулся, не зная, что ответить малышу. В это время в квартиру вбежала жена. Перепуганная, она не могла говорить.

— Что случилось? — бросился к ней муж.

— Ой, какой ужас! Какой ужас!

— Что такое?

— Наш Ангар принес руку…

Черниговцев выскочил на улицу. Там, возле окруженного охотниками Ангара, лежала посиневшая человеческая рука.

— Отведите лошадей на место и срочно пошлите за комендантом. Руку отправьте в лазарет, — распорядился управляющий.

Собака заметила, как из соседнего дома вышла кошка, стремглав погналась за ней.

— Ангар, ко мне! — потребовал хозяин.

Возвратился, сел у его ног.

— Молодец, песик, молодец, — сказал Черниговцев, поглаживая его густую шерсть.

…Ангар, прижимая морду к земле, взял след к старой шахте. Вскоре привел к тому месту, где прежде нашел руку.

Застучали лопаты. Труп, присыпанный небольшим слоем песка и щебня, откопали быстро. Лицо было сильно обезображено, и по нему нельзя было определить личность. Черниговцев взглянул на сапоги убитого. Да, те, которые он подарил доносчику. Сомнения не оставалось: он. Позвали несколько каторжников для опознания. По одежде и другим признакам они подтвердили, что так и есть, это Казаков.

Черниговцев вместе с комендантом вскоре пришли в камеру к Бочарову.

— Так ты говоришь, вместе с Казаковым бежали? — злобно спросил Черниговцев.

Арестованный по тону заданного вопроса понял: что-то случилось, хотя он не мог предположить, что найден труп.

— Вышли вместе, а куда он потом девался — бог ведает.

— Вы его прикончили, но плохо спрятали…

— Меня это не интересует, где он, — спокойно ответил Бочаров.

Следователь начал распутывать клубок. Вначале предполагал, что в убийстве участвовал Сухинов. Допросил его. Но тот по-прежнему все категорически отрицал, а когда ему сказали, что найден труп Казакова, спокойно ответил:

— Ничего особенного. Одним подлецом меньше и только, А может, вы сами убили, чтобы обвинить нас?

Такой дерзости от Сухинова следователь не ожидал и был сильно раздражен.

Вскоре, припертый уликами, Бочаров сознался, что он уничтожил Казакова. Голиков еще не знал об этом. И когда его на очередном допросе спросили, что он знает о смерти Казакова, сказал:

— Это я его стукнул… за долги. Он долго не возвращал, тогда я его заманил в рощу и там… тяжелой корягой…

Следствие опять зашло было в тупик, но Сухинов, пытаясь выручить товарищей, решил взять вину на себя:

— Казакова убил я за ложный донос управляющему рудниками.

И только после того, как был обнаружен тайник с патронами, найдено припрятанное оружие, следствие пошло по правильному пути.

Русско-турецкая война. Император Николай уже несколько дней находился невдалеке от сражений. Восьмого августа 1828 года он прибыл в Одессу. Сидел в фешенебельной вилле, раскладывая пасьянс. В это время принесли донесение генерала Лепарского о сухиновском деле. Царь, прочитав, взглянул на дату, прикинул, что с тех пор прошло два месяца. За это время многое могло произойти. Он выпрямился, руки сжались в кулаки, на висках угрожающе вздулись жилы. Император силился вспомнить, кто такой Сухинов, и не вспомнил. Позвал флигель-адъютанта, велел принести «Алфавит».

«Алфавитом» называлась небольшая, в красном сафьяновом переплете книжица, изготовленная по указанию царя в одном экземпляре. В ней был перечень 570 фамилий бывших членов злоумышленных обществ и лиц, причастных к ним, с подробными сведениями о каждом. «Алфавит» хранился в особом ларчике под ключом. Уезжая, Николай всегда брал эту книжицу с собой, и сейчас он был доволен собственной дальновидностью.

Да, он нашел здесь нужную запись: «Поручик Сухинов. Допрошен и судим в Могилеве за бунт и измену. Приговорен к ссылке на каторжную работу вечно».

Николай I велел убрать «Алфавит» на место, удивленно пробормотал: «Странное дело, поручик… Чего же можно ожидать от полковников и генералов? Прикажу немедленно усилить стражу. Мало их повесил, мало…»

После недолгих размышлений император присел к столу и в адрес коменданта при Нерчинских рудниках генерала Лепарского написал грозное письмо. Заканчивалось оно словами: «…Я повелеваю Вам немедля всех предать военному суду, по окончании коего над теми, кои окажутся виновными, привести в исполнение приговор военного суда по силе § 7…

Николай.

В Одессе 13 августа 1828 года».

Заранее определил меру наказания — расстрел. Это предписывал седьмой параграф, на который он сослался.

Царское повеление еще было в пути, когда комиссия военного суда, учрежденная при Нерчинском заводе, в срочном порядке рассмотрев дело Сухинова, приговорила его к повешению, а его ближайших помощников — к расстрелу, предварительно подвергнув каждого тремстам ударам кнута. А Сухинову, окроме того, предписывалось выжечь на лице каленым железом клеймо каторжника.

Решение суда было отправлено коменданту при Нерчинских рудниках генерал-майору Лепарскому, который в отношении осужденных декабристов был единственным здесь царским уполномоченным.

Утром 30 ноября 1828 года Лепарский засел за официальный ответ начальнику Нерчинских заводов, в котором изложил следующее:

«Учрежденная в Нерчинском заводе комиссия военного суда для осуждения намеревавших к побегу из Зерентуйского рудника ссыльных с злоумышлением, чтобы под предводительством ссыльного же Сухинова сделать возмущение, взять насильственно в Зерентуйском руднике и Нерчинском заводе солдатские ружья, порох, пушки и денежную казну, идти по прочим рудникам и заводам, разбивать всюду тюрьмы для присоединения к себе колодников, приглашать и принуждать проживающих отдельно в казармах рабочих-ссыльных из жителей к общему бунту, истребляя все, что ему противиться будет. Пробраться в Читинский острог, где освободить государственных преступников, принять тогда с ними решительные меры к дальнейшим злодеяниям; и хотя он, Сухинов, ни в чем приписанном собственного сознания не учинил, а, напротив, опровергнул — учинить ему, Сухинову, смертную казнь, повесить».

Далее генерал предписывал: «Рассмотрев дело сие, нахожу, что комиссия военного суда заключила виновным приговор сходно с законом. Но согласно повеления государя императора за собственноручным подписанием от 13 числа прошлого августа, определяю: Ивана Сухинова расстрелять…»

Лепарский подписал письмо, задумался. «Вот тебе и поручик. А ведь только случайность помешала ему осуществить этот дерзкий план. Не зря, не зря генерал-губернатор Лавинский был все время так обеспокоен. Не знаю, что было бы дальше, но вся Сибирь могла оказаться в руках заговорщиков. Слава тебе, господи, что не свершилось…»

Лепарский подошел к темно-коричневому лику Николая-угодника, висевшему на стене, опустился на колени, трижды перекрестился. Затем возвратился к столу, поднял звонок. В комнату вошел слуга.

— Зови адъютанта! — распорядился, делая на конверте пометку: «Секретно».

Звезда графа Аракчеева закатилась вместе со смертью Александра I. И хотя он еще оставался членом государственного совета, но от политической жизни отошел. Из Грузино он почти никуда не выезжал, никого не принимал, еще при жизни Александра I после того, как дворовые убили его любовницу и управительницу имением Минкину, окончательно замкнулся, скис. Иногда на несколько дней приезжал в Петербург, жил в своем доме, что на Литейном.

Аракчееву предстояла поездка к царю Николаю. В тот день ему нездоровилось, он лежал на диване, время от времени поглядывая на большой портрет обожаемого им в бозе почившего Александра. Ровно в одиннадцать бронзовые часы с бюстом Александра, сработанные по заказу Аракчеева лучшими берлинскими мастеровыми, пробили одиннадцать монотонных ударов, зазвучала молитва «Со святыми упокой». Аракчеев встал на колени и трижды перекрестился, глядя на портрет. Часы раз в сутки, в то время, когда скончался Александр I, исполняли эту мелодию. Аракчеев не спеша оделся, вышел на улицу, где его уже ждал экипаж, и поехал на аудиенцию к императору.

Николай не особенно жаловал когда-то самого близкого человека его брата, но, по настоянию матушки своей, иногда пользовался советами Аракчеева по военным вопросам. Как-никак Аракчеев — генерал-лейтенант, хорошо разбирающийся в артиллерийских премудростях: не зря же по его предложению была учреждена артиллерийская академия.

Аракчеев приехал с опозданием, и сразу его не приняли — царь был занят какими-то другими делами. Услышав от царского адъютанта холодное: «Их величество велели обождать», Аракчеев побагровел. Ему, кто еще так недавно был некоронованным правителем России, «велено обождать»!

…Николай, удрученный неудачами в турецкой войне, нехотя рассказывал Аракчееву и о других событиях. Потом, между прочим, сообщил о донесении, полученном в Одессе, о раскрытой подготовке к возмущению в Зерентуе.

— Поди же ты, не генерал и не полковник, а всего лишь бывший поручик… — возмущался монарх. — Он осужденный по декабристскому делу к смертной казни четвертованием, но помилован мной и сослан на вечную каторгу в Сибирь. Какой разбойник! Вот вам и поручик. Зря помиловал, зря!

— С незабвенным вашим братом, императором Александром, нам не раз приходилось иметь дело с разными возмущениями, особенно в военных поселениях. Но все они при хорошем ударе лопались, как мыльный пузырь. Везде нужен строжайший надзор. Весьма пагубны послабления… — Аракчеев немного покашлял и продолжил: — А этого мерзавца Сухинова я знавал. Вот только не могу вспомнить, где это было: то ли под Вильной, то ли под Риссой. Сам император Александр вручил ему серебряную саблю «За храбрость». Такое счастье не многим случалось.

Уже перед уходом Аракчеев, словно что-то вспомнив, доверительным голосом сообщил Николаю:

— Я, ваше императорское высочество, положил в банк пятьдесят тысяч рублей, которые завещаю выдать вместе с процентами через девяносто три года лицу, сумевшему лучшим образом написать историю царствования незабвенного и всеми любимого Александра!

Николай был приятно удивлен услышанным, закивал головой:

— Похвально! Очень похвально! Однако написать историю царствования Александра невозможно без жизнеописания графа Аракчеева, его верного и преданного помощника и друга. Я всегда мечтаю иметь подобного помощника в делах государственных…

Уже на пути в Грузино Аракчеев думал о разговоре с Николаем и, напрягая память, старался вспомнить, где император Александр вручил саблю Сухинову, но не вспомнив, тихо сказал:

— Стар, стар я стал…

Сидевший на козлах слуга подумал, что Аракчеев обратился к нему.

— Что угодно, ваше сиятельство?

Аракчеев молча приподнял и тут же опустил правую руку, дал понять, что к нему это касательства не имеет. Его жесткий взгляд уже был устремлен в сторону от дороги, где, понурив головы, шла толпа босых, оборванных крестьян, подгоняемых плетями жандармов. Его мысль была всецело поглощена прошлым. Он даже обрадовался, когда вспомнил свою поездку с покойным императором на маневры в окрестностях Белой Церкви. Единственный, кто был удостоен тогда монаршей похвалы, это поручик Сухинов. «Неужели тот самый?» Перед мысленным взором Аракчеева стоял высокий гусарский офицер в мундире с золотыми эполетами. Сабля, каска с султаном… «Какой молодец был, а поди ж ты!»

Когда Сухинову зачитали приговор, по которому он присуждался к смертной казни через повешение, но прежде будет подвергнут наказанию плетью и на лицо ему поставят клеймо каторжника, у него спросили:

— Вам приговор понятен?

— Как же! Большая честь… Очень большая. Скажите, пожалуйста, кому я сим обязан? — Глаза его загорелись.

Судьи переглянулись, не удостоив его ответом. Сухинов после минутной паузы поднялся со своего места и громко сказал:

— Не бывать этому. Не бывать!

Начальство тут же приказало утроить охрану тюрьмы. «Может, сообщники еще на свободе», — волновались царские сатрапы.

О том, что Николай изменил решение суда и приказал расстрелять Сухинова, генерал Лепарский уже написал начальнику Нерчинских заводов. Но Сухинов, естественно, об этом не знал.

За день до казни к нему в мрачную и сырую камеру-одиночку вошел лекарь Влодзимирский. Солдат остался за дверью. Когда глаза лекаря привыкли к мраку, он увидел Сухинова, сидящего на деревянном топчане, молча приблизился к нему и пожал руку. Тот поднял голову, и густые черные брови, высоко поднятые над большими глазами, чуть нахмурились. Осунувшееся лицо, густо заросшее щетиной, излучало какую-то невиданную раньше строгость.

— Боже мой, как ты изменился, Ваня, — не удержался Влодзимирский.

— Не надо жалости, Болеслав. Я знаю, зачем тебя прислали, лучше скажи: сегодня или завтра? — с хрипотцой в голосе спросил Сухинов.

— Завтра, дорогой… Я захватил бумагу и карандаш, может, пожелаешь написать пару слов Кате.

— Писать не могу. Да и что писать? Вторично принесу ей, бедняжке, страшный удар. Сможет ли устоять ее хрупкое сердце?..

Сухинов стремился казаться спокойным, но в его голосе слышался затаенный стон, крик боли, сдерживаемый усилием воли. Пытаясь встать, он загремел кандалами и только чуть приподнялся, тут же опустился на прежнее место.

— Устал я, Болеслав, страшно устал от дум… Ты принес?

— Легко сказать — принес. Меня будет преследовать мысль, что я невольно стал соучастником твоего убийства…

— Эка глупость! Своих убийц я знаю, а ты только облегчишь мою участь, поможешь мне избежать позорной смерти, недостойной человека. Смилуйся, Болеслав, посуди сам… Не бойся, я все обдумал, тебя не подведу. Почуяв приближение смерти, я сниму этот ремень и повяжу себе на шею, вот там возле печки, у того выступа… — Сухинов вначале указал рукой на ремень, которым поддерживались кандалы, а потом на деревянный выступ.

Минуту длилось грустное молчание, потом Влодзимирский, что-то бормоча себе под нос, сунул руку в карман, достал завернутый в бумажку мышьяк, положил в руку Сухинову:

— Здесь многовато. Довольно половины, но на всякий случай…

— Спасибо тебе за все, — выдавил Сухинов и, положив мышьяк в свой карман, добавил: — Ночью… Сегодня ночью… Пусть знают, подлецы, что им убить меня не удалось. В последний раз дай мне твою руку, Болеслав…

Сильно растроганный Влодзимирский хотел что-то сказать, но жгучая тяжесть подступила к горлу и слов не было. Он молча смотрел Сухинову в большие, окаймленные черными тенями глаза и, глотая слезы, слушал.

— Жестокая моя судьба, Болеслав. — Прощай, прощай… За минуту до твоего прихода мне вспомнилось старое. После того, как Николай повесил пятерых, тогда я сказал Мозалевскому: нечетное число пять долго не продержится. Не подозревал, что перст смерти пал на меня, что сам стану шестым. Как можно это объяснить?

— Божья воля, — ответил лекарь.

По лицу Сухинова пробежала тень улыбки, и он перевел разговор на другую тему:

— Скажи, а как держатся они? Ты у них был?

— Голиков держится отменно, даже шутить пытался, а Бочаров все время плачет…

— Мне их искренне жаль. Себя нет, а их жаль…

В дверь постучали.

— Прощай! — сказал Влодзимирский и, еле удерживаясь на ногах, направился к двери.

У входа в тюрьму врачу повстречался священник…

Свою последнюю ночь Сухинов долго и неподвижно лежал на нарах, смотрел в темноту, прислушивался к ветру, что неустанно ревел за стеной. Ветер злился, свирепо хватал охапки снега, подымал их вверх, дробил, бросал на землю и мчался дальше в горы, в тайгу. То с новой силой врывался в поселок.

Перед мысленным взором Сухинова вставали дни и годы минувшие. Внезапно, до острой боли, припомнилась мать. Молодая, красивая, с тонким взлетом бровей. И впервые за все время, как она умерла, подумал, что, может, это к лучшему. «Она не смогла бы перенести моей страшной смерти». Мать словно приблизилась к нему, ласково сказала: «Ваня, ты у нас самый красивый. Пусть бог пошлет тебе счастье…» А вот и милая сердцу Червоная Каменка! Село прячется за крутыми ярами, зелеными лугами, кленовыми и березовыми рощами, в которых с раннего утра и до поздней ночи поют птицы, а чуть выше, на горе, поблескивая медным крестом, стоит церковь, от нее вправо и влево уходят садочки и белые хатки. А там, у колодца, под старыми дуплистыми вербами, часто сидел слепой, косматый кобзарь с бандурой и в ожидании мальчика-поводыря рассказывал детям дивные сказки, вкладывая в них вековую мечту людей о далеком царстве-государстве, в котором все люди равны и где нет ни рабов, ни господ…

Внезапно все это оборвал спокойный голос Сергея Муравьева-Апостола: «Мы должны уничтожить постыдный крепостной строй! Каждый человек рожден для счастья!» — «Да, да, Сергей Иванович, вы правы. Для счастья и для любви… Катенька… Милая, ты слышишь, что сказал Сергей Иванович?»

Катя глядела скорбными голубыми глазами, молчала. «Прости, родная, я принес тебе столько горестей. Ведь мы хотели, чтобы у нас было так, как в том царстве-государстве, о котором поведал слепой кобзарь.

Обнажив свои клинки против монарха, позабыли взять с собой тех, кто не видел счастья даже во сне. А без них не повалить супостата… Не горюй, милая. Все равно придет желанная свобода для всех. Разум и добро победят. Должны победить».

Сердце у Сухинова билось так учащенно и сильно, что кандалы на ногах, казалось, чуть-чуть позванивали. Он временами впадал в забытье, затем воспоминания нескончаемой лавиной захватывали его. Он силился избавиться от них и не мог.

«Пугачева казнили четвертованием, но даже палачу было жалко героя и он вмиг отхватил ему буйную голову, избавив его от длительного мучения. Палач пожалел, а император Николай никого не пожалел… Завтра будут казнить позорной смертью моих новых друзей… О ужас!..»

Уже за полночь в последний раз услышал шаги караульного, а потом враз все отсеклось. Он ощутил дыхание смерти, что-то терпкое заливало все тело. Сознание того, что идут его последние часы, а может быть, и минуты, не помутило рассудка. Холодной, словно чужой рукой достал остатки мышьяка и, напрягая каждый мускул, проглотил его. Отрава, которую он принял часом раньше, вызвала адскую боль в желудке и сильное головокружение, но к смерти не привела. Жизнь не отпускала его… Потом терпение изменило ему. Солдат, стоящий у двери камеры, дрожал и крестился, слушая его стоны. «Прощайте, друзья. Прощай, милая Катюша! Здравствуйте, Сергей Иванович! Вот мы и встретимся…» Напрягая последние силы, Сухинов подполз к печке, снял с кандалов ремень, повязал его себе на шею…

Словно чуя беду, в ту ночь плохо спали друзья Сухинова Соловьев и Мозалевский. На улице стоял мороз, дул сильный ветер. Они молча прислушивались к шуму, слышали, как стонали деревья, а из тайги доносился протяжный волчий вой.

Мозалевский встал, подложил дров в печку и опять опустился на стул. Заметил, что и Соловьев не спит, тяжело вздохнул:

— Сколько раз говорили мы ему, не послушал. Умный ведь человек, а не мог понять безнадежности затеянного.

— Нет, я с тобой не могу согласиться, — возразил Соловьев. — Душа у него такая. Мы могли смириться с судьбой, а он нет, он не мог жить по-другому. Его удел — борьба. Какой силой и верой в свое дело обладает наш Иван Иванович… А в отношении безнадежности, как ты говоришь, может быть, не совсем верно. Он мог получить большую поддержку…

Первого декабря, задолго до рассвета, караульный унтер-офицер Сизых, охранявший тюрьму, прислал солдата за лекарем.

Влодзимирский догадался зачем. Немедленно прибежал в тюрьму. В камере увидел распластавшегося Сухинова с ремнем на шее, сказал:

— Повесился! Велите подать телегу…

Затем внимательно осмотрел тело, заметил признаки жизни, заволновался. «Неужто мало принял?» — подумал и тут же проверил карманы покойного. Но убедившись, что мышьяка не осталось, подумал: «Много сил имел Ванюша».

Когда тело Сухинова было положено на телегу, лекарь понимал, что малейшее сотрясение может возбудить кровообращение, распорядился:

— Вези в лазарет и как можно тише…

— Галопом или шагом, теперь что ему… — не видя смысла в распоряжении, пробормотал солдат.

В лазарете тело спустили в подвал и положили на лед. На рассвете унтер-офицер Сизых донес командиру батальона о том, что в шесть часов утра ссыльно-каторжный Иван Сухинов повесился.

В связи со случившемся казнь остальных участников заговора была перенесена на сутки.

О случившемся через несколько часов узнали Соловьев и Мозалевский. Убитые горем, они побежали к Черниговцеву просить разрешения выдать тело для захоронения. Черниговцев отругал просителей, разрешения не дал.

— Слушай, Вениамин, — заговорил Мозалевский, — сейчас меня осенила мысль. Давай сходим в лазарет к Влодзимирскому… Насколько мне известно, лекарь был дружен с ним.

— Правильно! — обрадовался Соловьев. — Как это мы сразу не сообразили? Можно, конечно, попытать счастья, но это дело тоже не простое.

Чтобы не привлекать внимания посторонних, Мозалевский пошел в лазарет вечером. При входе в домик встретился с лекарем.

— Чем могу быть полезен? — спросил Влодзимирский.

Мозалевский осмотрелся вокруг:

— Не лучше ли пройти в ваш кабинет?

В кабинете, не снимая пальто, сел, как обычно, за стол. Он уже догадывался, о чем пойдет речь:

— Итак, что вы имеете сообщить мне?

Мозалевский кратко изложил просьбу. Влодзимирский поднялся, сочувственно покачал головой.

— Да, я хорошо знал покойного. Прекрасной души человек был, царство ему небесное, но вот… А что касается вашей просьбы, так я не могу ее исполнить, хотя она отвечает и моему желанию…

Лекарь пристально глядел на собеседника. Прочитав на его лице разочарование, подумал немного, сказал:

— Завтра на рассвете будут расстреляны его сообщники, но перед тем солдаты приедут за телом Сухинова. Всех в одну могилу. Гроб запретили делать… — Тут он перешел на шепот: — Найдите другой труп, дабы положить на его место. Полагаю, что на кладбище они имеются. Сейчас земля мерзлая… Подвал я оставлю открытым…

…Поздно ночью Влодзимирский слышал, как скрипнула дверь в подвале, а через несколько минут скрип повторился. Той же ночью тело Сухинова, зашитое в холщевое полотно, Соловьев и Мозалевский на санках доставили на кладбище и опустили в могилу, а через неделю принесли туда небольшой деревянный крест.

Гибель друга сильно потрясла друзей. Соловьев ходил мрачный и несколько дней ни с кем не разговаривал, а Мозалевский уединялся и плакал.

Было второе декабря. Сильный мороз. На окраине Зерентуя с раннего утра солдаты, расчистив снег, долбили ломами мерзлую землю, рыли могилу, а когда она была готова, офицер приказал закопать рядом с ней огромный столб. Кто-то из солдат поинтересовался:

— Господин офицер, скажите, бога ради, зачем здесь столб? Яма — это дело ясное, ну, а столб-то?

— Вас это не касается!

Задолго до рассвета 3 декабря солдаты подвезли на санках тело, зашитое в холщевой мешок, и опустили в яму. Немногим позже привезли восемнадцать осужденных к расстрелу. Каждого веревками привязывали к столбу. Затем начали натягивать на головы холщевые колпаки.

— Не закрывайте мне глаза. Я хочу видеть своих убийц, — попросил Голиков.

— Они не убийцы, убийцы в Петербурге, — поправил Голикова Бочаров.

Двадцать солдат, готовых привести приговор в исполнение, ждали команды. Офицер, руководивший расстрелом, торопился, отошел в сторону, отдавал команду.

Прозвучало подряд два залпа, а когда развеялся дым, то несколько приговоренных еще стояли. У одних сочилась кровь из рук и ног, другие вовсе не были ранены. Прозвучал третий залп, но так как ружья были неисправные или солдаты стреляли мимо, разъяренный офицер закричал:

— Коли!

Осужденных добивали штыками. Кто-то из солдат не выдержал этой страшной казни, лишился чувств и со стоном упал на землю.

Очевидец впоследствии рассказал, что когда одних расстреливали, тут же рядом три палача секли приговоренных к наказанию двумястами ударами плетью. «Вопли жертв, терзаемых палачами, — все это было похоже на какое-то адское представление, которое не в силах передать и которое приводило в содрогание самого бесчувственного человека».

Катя запомнила адрес, который ей назвал офицер, и на второй день по его совету направилась к «доброму» генералу со своей просьбой. «Неужели так ничего и не добьюсь?» — мучила мысль.

У калитки, куда она подошла, узнала, что в нем живет комендант Нерчинских рудников генерал Лепарский, о котором уже слышала от Ванды Казимировны.

Прислуга хозяина проводила Катю в приемную, велела обождать, пока господа пообедают. Она не подозревала, что пришла не та девушка, которую ждали хозяева, намереваясь взять себе горничную.

Генерал Лепарский в тот день получил донесение от Черниговцева из Зерентуя о том, что Сухинов покончил с собой, а его сподвижники, согласно императорской сентенции, казнены. За обедом рассказал об этом жене, которая уже не раз слышала о зерентуйском деле.

— Все же наш император милостив, — заметила она, пододвигая мужу тарелку с телячьими почками в соусе.

— Что ты имеешь в виду?

— Как же, не разрешил Сухинова повесить. Ты сам говорил, что заменил повешение расстрелом.

— Что касается Сухинова, то император уже однажды спас его от четвертования, даровал ему жизнь. Но, как говорят, сколько волка не корми… Не дай бог, если бы его затея удалась. Я даже боюсь подумать, что могло бы произойти. Слава богу, не свершилось… Видал его только раз, но, скажу тебе, посмотришь на него — и с первого взгляда угадываешь буйственную натуру. За короткое время он сумел подчинить себе даже головорезов… Никто прежде такое не сумел…

В столовую зашла служанка и сказала, что девушка, которую звали, ожидает в гостиной. Хозяйка не удержалась. На минуту вышла в гостиную, предупредила девушку, что будет принята сразу после обеда. Возвратясь в столовую, с лукавинкой в голосе сказала:

— Красавица расписная, только немного хмурая. Теперь я не знаю, как и быть.

— А что такое?

— Как что? Ты же знаешь, что я ревнивая и могу подумать бог знает что. Перед такой ваш брат не устоит…

— Вот еще глупости, — вытирая салфеткой руки, сказал генерал.

— Далеко не глупости. Будто за тобой не было греха…

— Довольно тебе напраслину расточать. Заканчивай обедать да зови эту девицу, поговорим, потом надобно отдохнуть малость; нонче тяжелый день был…

— У тебя каждый день тяжелый, о легких что-то не слыхала…

— И то верно. С тех пор, как понагнали сюда государственных преступников, считай, не было покоя…

Позвали Катю. Она остановилась у порога. Генерал сидел в кресле, в левой руке держал неприкуренную папиросу, а на правую склонил голову. Хозяйка стояла у стола. Стройная и красивая, в хорошо отутюженном ярко-синем капоте.

— Проходи, проходи, милая, садись, — вежливо пригласила она.

Катя сделала несколько шагов вперед, осторожно опустилась на край стула, недоумевая, почему ее так гостеприимно встречают.

— Я к господину генералу, — смущенно сказала Катя.

— К генералу или к генеральше — все едино, — улыбнулась хозяйка. — Но твое дело имеет больше касательства ко мне…

— У меня просьба к их превосходительству, — комкая в руках носовой платок, продолжала Катя.

— А мы полагали, что просьба у нас к тебе. По нынешним временам иметь хорошую горничную — дело непростое. Почитай, во всей Сибири нас двое, генерал-губернатор да я. Нам-то пускать в дом кого попало нельзя. Чего уж тут…

Катя поняла, что ее приняли за другую, еще пуще смутилась. Решила быстрей внести ясность:

— Ваше превосходительство, я пришла просить разрешение поехать в Зерентуй…

Хозяева удивленно переглянулись. Теперь и они поняли, что перед ними не та, за которую ее приняли.

Генерал сразу оживился. Пристально посмотрел на Катю, а она продолжала:

— Прошу вас, как милости, разрешить поехать туда.

— Вот оно что. Ты, значит, пришла проситься добровольно на каторгу? Да кто же ты такая есть? И по какой нужде тебе надобно в Зерентуй?

— Там живет мой… Я его… — Катя запнулась, не зная, как сказать.

— Государственный преступник аль прочий уголовник?

— Он осужден по декабрьскому делу. Ему вечная каторга определена. Я хочу поехать туда на постоянное жительство. Соблаговолите, в виде особой милости, разрешить мне разделить его изгнание…

Генерал чуть посуровел, бросил в пепельницу неприкуренную папиросу, встал.

— Как его фамилия?

— Сухинов, ваше превосходительство.

— Сухинов?! — удивленно переспросил.

Катя кивнула головой, впилась взглядом в лицо генерала и почувствовала что-то недоброе.

— Ты живешь здесь, в городе?

— Нет, я приехала из Малороссии.

— Вот оно что. Приехала, значит, — про себя сказал и прошелся по комнате, взглянув на жену, которая дважды перекрестилась и поспешила к выходу.

Генерал подошел к столу, рука его потянулась к колокольчику.

В столовую тотчас вошла служанка.

— Зови адъютанта, — и снова медленно зашагал по комнате. Потом остановился возле Кати: — Нет никакого смысла тебе туда ехать, красавица. Да и разрешение я дать не могу. Оное предписывает губернатор. Скажу еще раз, теперь уже нет надобности в твоем прошении. Насколько мне известно, названного тобой лица там более нет.

— Его перевели в другое место? — тревожно спросила Катя.

Лепарский молчал. Он обдумывал ответ. В это время вошел адъютант, в котором Катя узнала офицера, давшего ей адрес генерала.

— Петя, проводи девушку, — распорядился Лепарский.

Катя почувствовала приближение чего-то страшного, опустилась на колени и со слезами на глазах начала молить:

— Ваше превосходительство, ради бога, скажите, что с ним?

Генералу хорошо были знакомы отчаяния людей, попавших в исключительное положение, и он, казалось, к этому уже привык. Но сейчас к этой девушке у него возникло чувство сожаления. Лепарский подошел к Кате, помог ей подняться, сочувственно сказал:

— Зачем ты, милая, так печалишься? Он государственный преступник. Не стоит того.

— Так его уже нет?! — вскрикнула Катя.

— Ну, проводи девушку, — сказал генерал адъютанту и оставил комнату.

Двое суток Катя не выходила из дома. Вначале плакала, потом, понурив голову, молча сидела, глядя в одну точку.

Ванда Казимировна старалась успокоить ее, но это ей не удавалось. Душевную рану Кати могло залечить только время.

Воображение Кати рисовало Сухинова таким, каким она его видела в Гребенках и Василькове, — другим не могла представить. Вспоминала все черточки красивого лица, слышала отрывистый приглушенный смех… Разум отказывался верить, что его больше нет.

— За что же они его убили? — спрашивала себя Катя. — За его вольнодумство, о котором когда-то говорил Шалацкому Трухин? Нет, за это его угнали на каторгу… Тогда за что же?

Силилась вспомнить последний разговор с Сухиновым в Гребенках. Может, потому, что тогда хворала, а может, трагедия любимого унесла частицу памяти? На третьи сутки Катя пришла в себя и, казалось, стала иной, неузнаваемой. Она больше не плакала, в ее движениях и разговорах чувствовалась какая-то решительность.

— Ванда Казимировна, я окончательно решила ехать в Зерентуй, поклониться его могиле, а заодно узнать, за что же его убили.

— Милая, ему теперь ты не поможешь, а добраться туда весьма трудно: вон какие морозы и метели начались…

Намерение Кати напугало старую женщину, и она, видя, что отговорить девушку невозможно, решила пойти на хитрость:

— Почто тебе страдать, милая, из-за того, что там случилось. Сегодня вечером пойду к этому немецкому черту Цейдлеру и через его жену Маргариту постараюсь все выведать. Скажу, что Сухинов сын моих давних приятелей, которых я знала в молодости.

Катя ничего не ответила, целиком была погружена в свой план: ежедневно она будет ходить на почтовую станцию города, через которую проезжают в Сибирь, и попытается там с кем-либо договориться. Есть же ведь добрые люди.

Когда Катя первый раз пришла на почтовую станцию, лицом к лицу столкнулась с молодым подпоручиком — адъютантом генерала.

— А вы что здесь делаете? — удивленно спросил он.

Девушка на миг растерялась, не зная, что ответить, но делать было нечего, и она решила рассказать ему всю правду, будучи убеждена, что подпоручик порядочный человек.

— Хочу поехать в Зерентуй.

— Вы уже получили разрешение на выезд?

— Нет…

Подпоручик вздохнул, понимающе покачал головой:

— Вижу, мой прежний совет оставить опасную затею с этой поездкой вы отвергаете. А раз так, позвольте дать вам другой — но об этом никто не должен знать, это может повредить моей службе.

— Ради бога… Что вы? — пролепетала Катя.

— Так вот, через два дня здесь проследует кибитка из Петербурга. Она держит путь в Читу. Два мужика графа Волконского везут провизию его сыну — государственному преступнику. Рискните за заставой города остановить их и попросите взять с собой. После Иркутска никакой проверки не будет до самого места, а за город я вывезу вас в экипаже генерала. Так и быть.

Глаза Кати загорелись радостным блеском:

— Я буду вечно молить бога за вас… Мне нечем отблагодарить вас, извините.

— В этом нет никакой необходимости, помочь ближнему сам бог велел, — не то в шутку, не то всерьез сказал подпоручик и добавил: — Послезавтра в двенадцать часов дня ждите меня у дома губернатора, одевайтесь потеплее…

Шеф жандармов Бенкендорф возвратился от императора в хорошем настроении. Только он успел присесть к столу, как в кабинет вошел его помощник. Долго говорили о зерентуйском заговоре, о Сухинове. В папке Бенкендорфа лежала справка на Сухинова, которую царь возвратил после ознакомления.

— Ты только послушай, — сказал Бенкендорф помощнику и прочитал заключительные строки: «Таким образом, Сухинов, принадлежавший к тайному обществу, стремившемуся на ниспровержение установленного законного порядка и бывший самым ревностным участником в исполнении преступных замыслов и всех злодейских действий возмутителя Черниговского пехотного полка подполковника Сергея Муравьева-Апостола…» — Бенкендорф потянулся рукой к графину с водой, налил в стакан, отпил. — Ну-с, что скажешь?

— Дворяне… они иногда бывают непонятные…

— Он такой же дворянин, как ты архиерей, — захохотал Бенкендорф и добавил: — Настоящие дворяне осознали пагубность своих вольнодумных дел и успокоились, а этот голодранец, он какое дело замышлял! Надобно доложить императору, что в Сибири ничтожные военные силы. Помнится, генерал-губернатор Лавинский однажды говорил ему об этом. Кто знает, не объявится там еще такой разбойник, как этот Сухинов…

Утро было тихое, морозное. Катя ходила по заснеженной дороге и глядела в ту сторону, откуда должна ехать кибитка с посланником Волконских. Мороз крепчал. С каждой минутой становилось все холоднее. Совсем рядом у дороги стояло два деревянных дома, из труб которых столбом валил черный дым. Катя могла зайти в один из них, попроситься обогреться. Наверное впустили бы, но как всегда в таких случаях последуют вопросы: кто ты, откуда и куда едешь? А что она могла ответить? Но пуще всего боялась пропустить кибитку. Иногда у нее закрадывалась мысль, что, может, подпоручик обманул, но тут же отгоняла ее прочь: «Нет, он на такое не способен». Вспомнила, как, прощаясь, сказал: «Я был бы счастлив, если бы мне судьба даровала столь преданную супругу, как вы». — «У вас доброе сердце, и господь не обидит вас», — ответила ему Катя и тут же подумала, что у Вани было тоже доброе сердце.

От грустных дум Катю оторвала появившаяся вдали кибитка, она, словно челн в море, то отчетливо виднелась, то опять укрывалась на неровной местности. Катя забыла и про холод, засуетилась: «А вдруг не остановятся?» Напрягала всю волю, чтобы успокоиться, но это было сверх ее сил. С приближением кибитки сердце то замирало, то тревожно билось. Вот она отчетливо слышит звон колокольчиков, хорошо видит упряжку и человека, сидящего на облучке… Когда кибитка оказалась в нескольких метрах, Катя как обезумевшая преградила ей дорогу, подняв вверх руки. Лошади вначале шарахнулись в сторону, но глубокий снежный покров не позволил им уйти с дороги и они остановились.

— Куда тебя черт несет? — выругался Назар и соскочил с облучка на снег, подошел к девушке с намерением строго отчитать незнакомку:

— Что вам угодно, мадам?!

Катя опустилась на колени, с глаз ее текли слезы:

— Ради бога, возьмите меня с собой.

Назар сам всю жизнь стоял на коленях, и он сочувственно взял ее за руку:

— Подымись, барышня, мы сами господские. Вы лучше скажите, кто вы и что вам надобно?

— Я все расскажу. Мне с вами по пути, я знаю.

— А подорожная у тебя имеется?

— Нету ее у меня.

— Как же без подорожной, — почесал за ухом Назар, а потом повернув голову к своему напарнику, молодому парню, удивленными глазами глядевшему на все происходящее, спросил: — Дак что, Ефрем, подвезем барышню?

— Отчего же не подвезти, — не раздумывая, ответил Ефрем. Назар, зажмурив глаза, что-то прикинул в уме, сказал:

— Садитесь. Вещичек у тебя немного.

Катя приподняла вверх сверток, как бы утверждая, что он совсем не тяжел.

Назар помог Кате подняться в кибитку, затем занял свое место на облучке и, словно оправдываясь, процедил:

— Места здеся маловато, но не беда. Далече вам?

— Мне до Зерентуя. Слыхали, там каторжные серебряную руду добывают?

Те замолчали. Они не имели понятия о Зерентуе, однако Назар продолжал:

— Муж тама аль отец?

— Никого там у меня нету…

По лицу Назара пробежала удивленная улыбка:

— Никак на заработок, дак вроде дело тама не женское…

Катя подробно начала рассказывать, кто она и зачем добирается до Зерентуя. Оба спутника, не перебивая ее, внимательно слушали, и только Назар качал головою и время от времени вставлял слова: «Бог ты мой». В конце рассказа Назар смахнул слезу. Он знал много различных историй, но то, что поведала Катя, потрясло его.

— Как же родные позволили тебе пуститься в такой опасный путь? — немного успокоившись, спросил он.

— Я без позволения. Дома у меня одна матушка.

Поднялся сильный ветер, снегом заносило дорогу. Небо хмурилось, темнело. Лошади пошли медленно. Назар под впечатлением услышанного никак не мог успокоиться, продолжил начатый разговор:

— Жена Сергея Григорьевича Мария Николаевна последовала за мужем на каторгу, дак ее везли в собственном экипаже в сопровождении слуги, а подорожную ей подписал сам Бенкендорф, а здеся…

До очередной почтовой станции было еще верст десять. Дорога шла лесом. Высокие вековые деревья, раскачиваемые порывами ветра, казалось, тянули унылую песню. Иногда эта песня переходила в стон. Снег не утихал. Вдруг лошади сильным рывком в сторону вырвали из рук Назара вожжи, неудержимо понеслись по глубокому снегу. Вначале спутники не могли понять, что произошло. Назар схватил вожжи, стараясь удержать бешенство лошадей, глянул в сторону и увидел, как параллельно с кибиткой мчались волки. Большим усилием Назар остановил дрожащих от страха лошадей, посмотрел по сторонам: справа и слева от кибитки замерли на снегу несколько волков. Глаза их излучали огоньки.

Как только Назар тронул лошадей, волки тотчас поднялись, продолжая сопровождать кибитку…

В Зерентуе и вокруг на много верст вторую неделю стояла сильная метель — света не видно: ни пройти, ни проехать. Даже колодников не выводили на работу.

В один из таких дней, в субботу, в теплой и уютной квартире Черниговцева собрались многочисленные гости. Управляющий решил широко отметить день рождения жены.

Столы, покрытые белыми накрахмаленными скатертями, ломились от хмельных напитков и вкусной снеди: пусть гости знают, начальник рудника ничего не жалеет для своей сорокалетней Риты. Сколько исполнилось лет имениннице, никто, разумеется, не упоминал, да и она сама выглядела значительно моложе своих лет.

Уже несколько раз провозглашались тосты за здоровье именинницы, потом поднимали бокалы за ее детей и мужа, разумеется, не был забыт и его императорское величество Николай I. Поговорили о разных делах, обменялись сплетнями, но главный разговор велся вокруг недавно нашумевшего дела Сухинова. О Сухинове ходили различные слухи, в том числе и самые нелепые, вроде того, что на свободе осталось много его сообщников, которые вот-вот начнут действовать. Дабы развеять ложные слухи, поднялся хозяин.

— Дамы и господа! Может, и не гоже омрачать этот радостный вечер посторонними разговорами, но позвольте мне внести некоторую ясность в дело Сухинова, а главное — я хочу заверить вас, что никаких его сообщников на свободе не осталось, нам удалось всех разоблачить своевременно. Разумеется, мы должны благодарить бога, уберегшего нас от страшного мятежа, который замышлялся Сухановым. Не доведи господи! — Черниговцев перекрестился и отпил со стакана глоток малиновой настойки. — На днях я получил уведомление от генерала Лепарского, что за раскрытие заговора на меня, еще на нескольких лиц он представил императору ходатайство о награждении. Поди, государь не обидит. Все это, разумеется, приятно, но мне до сих пор жалко Ангара. Забрал его генерал, вроде как живого «свидетеля» раскрытия заговора. Ах, какой пес… Такого больше не будет, — сожалеючи, сказал Черниговцев и повернулся к жене: — Риточка, что же нет нашего любезного лекаря? Не послать ли за ним?

Влодзимирский часто посещал дом Черниговцева. То дети болели, то сама хозяйка. Профессиональный долг не мог заглушить в нем ненависти к управляющему, как одному из самых главных разоблачителей дела Сухинова. Боль за любимого друга не покидала сердце, поэтому он не спешил на это семейное торжество.

Посланный за лекарем слуга вскоре возвратился и доложил, что тот занят каким-то неотложным делом.

— Ну, бог с ним. Было бы сказано, — улыбнулся хозяин и поднял бокал: — Дамы и господа, прошу поднять бокалы за здоровье нашего лекаря, услугами которого все мы пользуемся.

О Влодзимирском больше никто не вспоминал. О нем совершенно забыли, но в самый разгар гулянья, когда кто-то уже тянул веселую и залихватскую «При долинушке калинушка стоит», а другие кружились в танце, в комнату незаметно вошел маленький, худенький мужчина с веснушками на лице. На него обратили внимание, и он смущенно стоял у порога, мысленно сожалея, что пришел в эту компанию.

Хозяйка закончила танец, устало опустилась в мягкое кресло у окна. Гость подошел к ней, почтенно склонив голову, поздравил с днем ангела, пожелал счастья, подал какую-то вещицу, завернутую в белую бумагу. Хозяйка поблагодарила гостя, слукавила:

— А мы, Болеслав Владимирович, без вас долго за стол не садились. Что у вас там стряслось?

— Ничего особенного. Когда я собрался к вам, в лазарет доставили мертвую молодую девушку. Нашел ее случайно в нескольких шагах от дома Поветкин. За дровами ходил.

— Какой ужас! Ее убили?

— Нет. Признаков насилия нет. Она замерзла.

Рассказ лекаря привлек внимание всех гостей, они жадно ловили его слова, пытались вставить свои замечания по поводу случившегося.

— Она местная? Кто такая? — вмешался в разговор Черниговцев.

— Ничего пока неизвестно. Документов при ней никаких не обнаружено.

— Значит, местная, — заметил кто-то.

— Возможно, — согласился лекарь и добавил: — В кармане у нее нашли завернутые в носовой платок несколько пуговиц, которые офицеры носят на мундирах…

И въявь я вижу пред собою.

Дней прошлых гордые следы.

А. Пушкин

ЭПИЛОГ

Звеня бубенцами, пара гнедых лошадей, запряженных в сани, привлекая внимание редких прохожих, быстро промчалась по заснеженной улице Читы.

Вторую неделю свирепствовал мороз. В воздухе густо плавала снежная пыль, заслоняя солнце. Во дворе острога сани остановились. Генерал Лепарский молодцевато соскочил, снял с плеч беличью шубу, бросил на руки адъютанту, поправил ремень на шинели, направился к длинному деревянному бараку с маленькими зарешеченными окошками. В те дни из-за сильных морозов узников на работу не выводили.

Около барака с охапкой дров шел Трубецкой. Увидев коменданта, он остановился, уступая дорогу. Из соседнего домика выскочил начальник караула и, на ходу поправляя шинель, поспешил навстречу генералу, намереваясь отдать рапорт. Генерал рапорта не принял, спросил:

— Никто не сбежал?

— Нонче, ваше превосходительство, можно караул снимать. Никто не уйдет, — ответил офицер.

— Это почему же?

— Одежонка не позволит. В такие морозы даже звери из нор не выглядывают…

— Заблуждаетесь, мил человек. Зверь, быть может, и не выглядывает, а у тех, кого вы караулите, враз может появиться не только одежда, но и оружие. Завтра вам на подмогу пришлю еще полсотни казаков.

— Неужто наша рота не справляется? — удивился офицер.

Генерал вопрос этот пропустил мимо ушей, продолжил:

— Надобно караулы удвоить и днем и ночью…

Лепарский еще что-то сказал, но Трубецкой не расслышал.

Генерал быстро обошел переполненные декабристами камеры, в последней увидел согнувшегося на табуретке Бестужева за ремонтом сапог, заулыбался:

— О, да вы не только художник…

Пользуясь хорошим настроением коменданта, к нему подошел Давыдов и, преклонив голову, спросил:

— Ваше превосходительство, сделайте милость, позвольте мне завтра свидание с женой.

Генерал понимающе покачал головой, ответил:

— Должен вас предупредить, что с сегодняшнего дня впредь до особого распоряжения я запретил свидания…

Давыдов недоуменно глядел ему в глаза.

— Да, да, — продолжал Лепарский, — виной тому вы сами. Ну, разумеется, не совсем вы, а ваш покойный Сухинов, дерзнувший поднять бунт в Зерентуе, но, слава богу, удалось ликвидировать все в зародыше…

Лепарский хотя и заметил, как сказанное им сильно удивило Давыдова и других декабристов, стоящих рядом, но он не стал более распространяться, круто повернулся, вышел из камеры. Все, что сейчас узнали декабристы от коменданта, и то, что раньше услышал на улице Трубецкой, мгновенно стало известно всем находящимся в остроге. Начались разные предположения.

В ту ночь узники говорили долго и оживленно. Вспомнили слова, которые сказал Сухинов женам декабристов в Чите: «Я подыму Сибирь». Особенно сильно переживал известие Матвей Муравьев-Апостол, хорошо знавший его. В тот вечер он участия в разговоре не принимал и почти всю ночь пролежал на нарах с открытыми глазами. И как только смеживал глаза, перед ним тотчас появлялся высокий, рыцарски красивый, с благородной осанкой и черными глазами Сухинов.

Дождавшись воскресенья, декабристы потянулись к церкви. В тот день священник правил панихиду по Ивану.

…Миновало два года с тех пор, как погиб Сухинов. Время медленно затягивало рану, но не приносило успокоения и радости его товарищам — Соловьеву и Мозалевскому.

По глухим узким улицам Зерентуя по-прежнему вели закованных в железо все новых и новых каторжников. В свое время декабристы надеялись на царскую милость, ждали облегчений, но после того, как раскрылась подготовка к восстанию, император приказал ожесточить режим для всех заключенных, дабы исключить поползновение не только к бунту, но и к побегу.

Было воскресенье. Мозалевский наколол дров, охапку принес в дом, положил у печки, повернулся к Соловьеву, который сидел у стола и писал кому-то прошение.

— Господин штабс-капитан, не соизволите ли, ваша светлость, помочь мне распилить полено? Аль вы боитесь испачкать ваши нежные ручки?

— Тешиться тебе, Саша, вольно, коли имеешь досуг. А я пишу очень серьезное прошение. Упекли на вечную каторгу совершенно невинного человека, вот я и пытаюсь помочь ему, хотя хорошо знаю, что у нас считается самым тяжким преступлением — жалоба на своего начальника.

Соловьев положил перо на стол, начал одеваться, повернулся к Мозалевскому:

— Ты, Саша, случайно не позабыл, что сегодня мы должны сходить на могилу нашего Ивана Ивановича?

— Разве такое забывается. Ночью проснулся, вспомнил, что в этот день он погиб, и уже до самого утра не сомкнул глаз.

Мозалевский вышел и вскоре возвратился с большим венком, сплетенным из еловых веток, показал его Соловьеву:

— Вот какой смастерил, пока ты над жалобой коптел, А ты говоришь, позабыл. Мы-то не забудем… Скажи, Вениамин, неужто все, что было в Петербурге, на Украине, а потом здесь, пропадет бесследно, забудется потомками?

Разумеется, ни Мозалевский, ни Соловьев тогда не знали, что еще до восстания Сергей Муравьев-Апостол и Иван Горбачевский поклялись друг другу: в случае поражения тот, кто останется в живых, напишет правду для потомства. Горбачевский в последующем, как и некоторые другие декабристы, написал воспоминания о тех днях…

Поскольку Соловьев не ответил, Мозалевский опять спросил:

— Так как ты полагаешь?

— Спасибо, что напомнил, — спохватился Соловьев, — а то я чуть не позабыл. Вчера приезжал человек из Читы от наших и привез вот это. — Соловьев открыл книгу, взял оттуда листок, протянул Мозалевскому.

— Здесь ответ на твой вопрос. Лучше никто не сможет ответить.

Мозалевский взял листок, начал читать:

Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье…

Чем дальше он читал, тем вдохновеннее ставало его лицо.

— Бог ты мой, да ты только послушай! — Мозалевский прочитал последние строки вслух:

Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут  —  и свобода Вас примет радостно у входа И братья меч вам отдадут.

— Кто же отважился и сумел такое написать?

Соловьев молчал.

— Так все же кто автор? — не успокаивался Мозалевский.

— Неужто не догадался? Александр Сергеевич. Наш Пушкин! — гордо ответил Соловьев.

Мозалевский, не выпуская из рук, как ему казалось, волшебного листочка, взволнованный ходил по комнате.

— Да, надобно переписать, непременно, а то, гляди, затеряется, — подыскивал он чистый лист бумаги, постоял немного, потом подошел к Соловьеву и, прищурившись, спросил: — Так все же, Вениамин, темницы рухнут? — И, не дождавшись ответа, решительно произнес: — Непременно рухнут!

Примечания

1

В 1818 году произошло крупное волнение в военных поселениях Чугуева, которое поддержали местные крестьяне. На подавление бунтовщиков были брошены войска с пушками. Операцией руководил сам Аракчеев. Свыше тысячи человек были арестованы, 366 человек подвергнуты зверской расправе на месте. 20 человек не выдержали пыток. Около 400 человек сосланы в Сибирь.

(обратно)

2

Чего хочет женщина, того хочет бог (французская шутка).

(обратно)

3

Краткое изложение христианского вероучения в форме вопросов и ответов.

(обратно)

4

Исполнители приговора.

(обратно)

5

Склад оружия.

(обратно)

Оглавление

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg