«Огненные палаты»

Огненные палаты (fb2) - Огненные палаты [litres] (пер. Ирина Александровна Тетерина) 1970K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кейт Мосс

Кейт Мосс Огненные палаты

© И. А. Тетерина, перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2019

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается, как всегда, моим любимым Грегу, Марте и Феликсу, а также моей замечательной свекрови, бабушке Рози

Всему свое время, и время всякой вещи под небом:

время рождаться, и время умирать;

время насаждать, и время вырывать посаженное;

время убивать, и время врачевать;

время разрушать, и время строить;

время плакать, и время смеяться;

время сетовать, и время плясать;

время разбрасывать камни, и время собирать камни;

время обнимать, и время уклоняться от объятий;

время искать, и время терять;

время сберегать, и время бросать;

время раздирать, и время сшивать;

время молчать, и время говорить;

время любить, и время ненавидеть;

время войне, и время миру.

Книга Екклесиаста, 3: 1–8, Библия короля Якова

Религиозные войны Историческая справка

Религиозные войны – серия затяжных гражданских войн, которые после многолетнего конфликта начались с массового убийства 1 марта 1562 года безоружных гугенотов в городке Васси в Шампани католиками под командованием Франциска, 2-го герцога де Гиза. Закончились они (после того, как несколько миллионов человек погибли или были изгнаны из родных мест) подписанием Нантского эдикта 13 апреля 1598 года Генрихом IV Наваррским, королем-гугенотом. Самым печально известным эпизодом Религиозных войн стала Варфоломеевская ночь – резня гугенотов, устроенная католиками в Париже, в ночь на 24 августа 1572 года, в канун Дня святого Варфоломея. Однако множество подобных случаев имело место в городах и деревнях по всей Франции как до, так и после этого, в том числе в Тулузе между 13 и 16 мая 1562 года, когда были убиты более четырех тысяч человек.

Нантский эдикт стал не столько отражением подлинного стремления к веротерпимости, сколько признанием бессилия и попыткой разрубить гордиев узел зашедшего в тупик военного противостояния. Он принес хрупкий мир в страну, истерзанную конфликтами на почве религиозных догматов и борьбы за престолонаследие и практически разоренную в процессе. 22 октября 1685 года внук Генриха IV, Людовик XIV, отменил Нантский эдикт в Фонтенбло, дав тем самым толчок массовому исходу из Франции гугенотов, которые на тот момент еще там оставались.

Численность гугенотов никогда не превышала одной десятой доли всего населения Франции, однако они обладали значительным влиянием. История французского протестантизма является неотъемлемой частью более широкой истории Реформации в Европе: от 95 тезисов Мартина Лютера, 31 октября 1517 года прибитых им к двери Замковой церкви в Виттенберге, и упразднения Генрихом VIII Английским монастырей, начавшегося в 1536 году, до организации евангелистом Жаном Кальвином в 1541 году в Женеве прибежища для изгнанников из Франции и возможности для беженцев протестантского вероисповедания получить приют, который стали предоставлять Амстердам и Роттердам с конца 1560-х годов. Во Франции камнем преткновения стали право проводить церковные службы на родном языке, отрицание почитания мощей святых и необходимости духовенства как посредника между человеком и Богом, более строгое следование словам Библии и стремление к простоте в отправлении религиозных обрядов, основанной на правилах жизни, изложенных в Писании; отказ от излишеств и злоупотреблений, присущих католической церкви и вызывающих у многих возмущение; природа таинства евхаристии: пресуществление (транссубстанциация) Святых Даров (вина и хлеба) в Кровь и Тело Христово или их соприсутствие (консубстанциация). Однако же большинство простых людей от всех этих богословских вопросов были весьма далеки.

До нас дошло множество необыкновенных историй о гугенотах, а влияние этой небольшой горстки людей, вынужденной искать спасения от гонений в Голландии, Германии, Англии, Канаде и Южной Африке и привезшей туда с собой свои знания и умения, просто поразительно.

«Огненные палаты» – это серия романов, действие которых разворачивается на фоне исторических событий протяженностью в триста лет – начиная с Франции XVI века и заканчивая Южной Африкой XIX века. Все персонажи этого повествования, если не оговорено обратное, являются вымышленными, хотя и списанными с людей того сорта, которые вполне могли существовать в действительности. С самых обычных мужчин и женщин, борющихся за возможность жить и любить наперекор всему во время Религиозных войн и исторических пертурбаций.

Есть вещи, которые не меняются.

Главные действующие лица

Каркасон: Ситэ

Маргарита (Мину) Жубер

Бернар Жубер, ее отец

Эмерик, ее брат

Алис, ее сестра

Риксенда, их служанка

Беранже, сержант королевского гарнизона

Мари Гали, местная девушка

Каркасон: Бастида

Сесиль Нубель (в девичестве Кордье), хозяйка пансиона

Месье Санчес, сосед, крещеный еврей

Шарль Санчес, его старший сын

Оливер Кромптон, предводитель гугенотов

Филипп Деверо, его кузен

Альфонс Бонне, работник

Мишель Казе, солдат-гугенот

Тулуза

Пит Рейдон, гугенот

Видаль (монсеньор Валентин), дворянин и священнослужитель

Мадам Буссе, тетя Мину

Месье Буссе, дядя Мину

Мадам Монфор, вдова, его сестра и экономка

Мартино, дворецкий в доме Буссе

Жак Бональ, слуга Видаля, убийца

Джаспер Маккон, английский ремесленник, протестант

Феликс Прувер, студент, гугенот

Замок Пивер

Бланш де Брюйер, хозяйка замка Пивер

Ашиль Лизье, деревенский сплетник

Гильом Лизье, его внучатый племянник и солдат в замке Пивер

Поль Кордье, деревенский аптекарь, кузен Сесиль Нубель

Анна Габиньо, деревенская повитуха

Маргарита де Брюйер, покойная хозяйка замка Пивер

Исторические личности

Пьер Дельпеш, торговец оружием из Тулузы, католик

Пьер Юно, дворянин, предводитель гугенотов Тулузы

Капитан Со, предводитель гугенотов Тулузы

Жан Баррель, пастор гугенотской церкви в Тулузе

Жан де Мансенкаль, президент парламента Тулузы

Франсуа (Франциск I) Лотарингский, герцог де Гиз, глава Католической лиги

Анри (Генрих I), его старший сын и наследник

Шарль (Карл), его брат, кардинал Лотарингский

Пролог

Франсхук

28 февраля 1862 года

Женщина одиноко стоит под пронзительно-синим небом. Вечнозеленые кипарисы и буйные заросли травы обрамляют кладбище. Выгоревшие на беспощадном солнце Капского полуострова серые камни надгробий цветом напоминают человеческие кости.

Hier Rust. Здесь покоится.

Она высокая, с необыкновенными глазами, которые все представительницы слабого пола ее семьи наследуют из поколения в поколение, хотя ей об этом неизвестно. Женщина наклоняется, чтобы прочесть имена и даты, высеченные на замшелом надгробии. Полоска белой кожи сзади на шее между высоким белым воротничком и припорошенными пылью полями кожаной шляпы уже начинает наливаться краснотой. Здешнее солнце слишком жгучее для нежной кожи европеянки, а она много дней подряд скакала верхом через вельд.

Она стягивает перчатки и вкладывает одну в другую. Слишком много их уже потеряно, чтобы позволить себе быть невнимательной, и потом – откуда она возьмет новую пару? В этом гостеприимном захолустье есть два универсальных магазина, но ничего такого, на что можно было бы ее обменять, у нее уже практически не осталось, а наследство потрачено, все разошлось за время долгого путешествия из Тулузы в Амстердам, а оттуда до мыса Доброй Надежды. Все до последнего франка ушло на провизию и рекомендательные письма, лошадей и надежного проводника, без которого путешествие по этой чужой стране было бы невозможно.

Перчатки выскальзывают из пальцев и падают на землю у ее ног. Мелкая медно-рыжая пыль африканского юга облаком взвивается в воздух, потом медленно оседает обратно. Черный глянцевитый жук решительно спешит поскорее скрыться.

С губ женщины срывается протяжный вздох. Наконец-то она здесь.

Она шла по следу, который привел ее с берегов рек Од, Гаронны и Амстела, через бурные моря, туда, где Атлантика встречается с Индийским океаном, – на мыс Доброй Надежды. Cap de Bonne Espérance.

Иногда след этот был ослепительно-ярким. История двух семей и секрет, передаваемый из поколения в поколение. К ее матери от бабки, а к той от прабабки, а та в свою очередь узнала его от своей матери. Имена их давным-давно канули в Лету, погребенные под наслоениями имен их мужей, братьев и любовников, но дух их живет в ней. Она знает это. Наконец-то ее поиски завершатся здесь. Во Франсхуке.

Ci gît. Здесь покоится.

Женщина стаскивает с себя кожаную шляпу наездницы и принимается обмахиваться ею. Широкие поля колышут обжигающий воздух. Спасения от зноя нет. Жарко, как в раскаленной печи, и ее льняные волосы потемнели от пота. Ее не слишком заботит собственная внешность. Она пережила бури, попытки уничтожить ее репутацию и ее саму, похищенное имущество и растоптанную дружбу, которые, как ей казалось, должны были остаться в ее распоряжении навсегда. И все ради того, чтобы очутиться здесь.

На этом запущенном кладбище в этом захолустном городке на краю света.

Она расстегивает седельную сумку и запускает руку внутрь. Ее пальцы мимолетно касаются маленькой старинной Библии – талисмана, который у нее всегда с собой на удачу, – но из сумки извлекает дневник в обложке из мягкой рыжей кожи, в два оборота перевязанный шнурком, чтобы не развалился. Под обложкой хранятся письма и нарисованные от руки карты – а еще завещание. Некоторые страницы выбились, их уголки торчат наружу, точно острия граней алмаза. Это хроника поисков их семьи, анатомия многовековой вражды. Если ее догадка верна, эта тетрадь XVI века – основание предъявить свои права на то, что по закону принадлежит ей. Более чем три сотни лет спустя состояние и доброе имя семьи Жубер наконец будут восстановлены. Справедливость восторжествует.

Если ее догадка верна.

И тем не менее она не может заставить себя взглянуть на имя на могильном камне. Желая продлить этот последний миг надежды как можно дольше, она вместо этого открывает дневник. Порыжевшие от времени чернила, архаичный язык, взывающий к ней сквозь столетия. Она знает наизусть каждый слог, точно катехизис, вбитый в голову в воскресной школе. Первая запись.

Сегодня день моей смерти.

Она слышит посвист пролетающего мимо краснокрылого скворца и крик ибиса в зарослях кустарника на краю кладбища. Невозможно даже представить, что еще месяц назад эти звуки были для ее слуха экзотическими, а теперь стали обыденными. Костяшки ее стиснутых рук побелели от напряжения. А вдруг она все-таки ошибается? А вдруг это конец, а никакое не начало?

Перед лицом Господа нашего здесь своею собственной рукой пишу я эти строки. Мою последнюю волю и завещание.

Женщина не молится. Она не может. История несправедливостей, причиненных во имя религии ее предкам, неоспоримо доказывает, что Бога не существует. Ибо что это за Бог, если он допускает, чтобы столько людей погибло ужасной мученической смертью во имя Него?

И все же вскидывает глаза вверх, словно ждет какого-то знака. Февральское небо здесь, на мысе Доброй Надежды, такое же ярко-синее, как в Лангедоке. Одинаково яростные ветры гонят пыль по равнинам мыса Доброй Надежды и по гариге французского Юга. Жаркое дыхание земли, которое взметает в воздух вихри мельчайшего рыжего песка и запорашивает глаза. Эти ветры свистят на серо-зеленых горных перевалах, проносясь над тропами, протоптанными ногами людей и животных. Сюда, в эту глушь, которая когда-то именовалось Слоновьим Углом, пока не пришли французы.

В неподвижном воздухе разлит зной, ни одна травинка не колыхнется. Собаки и полевые работники укрылись в тени. Черные оградки отмечают границы каждого участка: семьи Вильерс, семьи Ру, семьи Журден – все они представители реформированной религии, бежавшие из Франции в поисках пристанища. В году 1688-м от Рождества Христова.

Были ли среди них и ее предки?

Вдалеке, за мраморными ангелами и надгробными камнями, вздымаются к небу Франсхукские горы, и женщину внезапно пронзает воспоминание о Пиренеях: острая и отчаянная тоска по дому железным обручем сдавливает ей грудь. Зимой они белые, а весной и ранним летом – зеленые. Осенью же серые скалы одеваются в багрянец, прежде чем весь цикл начнется заново. Чего бы она не отдала, лишь бы снова увидеть их!

Путешественница вздыхает, ведь ее родина далеко-далеко.

Из-под потертой кожаной обложки дневника она достает карту. Ей прекрасно знакомы каждая отметинка, каждая складочка и клякса, и все равно женщина вновь принимается разглядывать ее. В который раз читает названия ферм, имена первых гугенотских поселенцев, которые после многих лет скитаний и жизни на чужбине обосновались в этих краях.

Наконец она опускается на корточки и, протянув руку, кончиками пальцев повторяет очертания букв, высеченных на надгробном камне. Поглощенная своим занятием, она – которую жизнь научила никогда не ослаблять бдительности! – не слышит шагов у себя за спиной. Не замечает тени, которая заслоняет солнце. Не чувствует запаха пота, голландского кирпича и кожи, долгой скачки через вельд, до тех пор пока в затылок ей не упирается твердое дуло пистолета.

– Вставай.

Она пытается обернуться, взглянуть в его лицо, но холодный металл впивается ей в кожу. Она медленно распрямляется.

– Отдай мне дневник, – произносит он. – Если сделаешь все, как я скажу, я тебя не трону.

Ей известно, что он лжет, ибо этот человек преследовал ее слишком долго, а ставка слишком высока. Три сотни лет его семья пыталась уничтожить ее семью. Как может он отпустить ее с миром?

– Давай его сюда. Без резких движений.

Лед в голосе врага страшит сильнее, чем ярость, и она инстинктивно крепче сжимает книжечку и ее драгоценное содержимое. После всего, что ей пришлось вынести, она не намерена преподнести это сокровище ему на блюдечке. Но его железные пальцы впиваются в плечо сквозь белый хлопок рубашки, причиняя боль. Женщина невольно ослабляет хватку. Дневник падает на землю и распахивается. Завещание и купчие веером разлетаются по кладбищенской пыли.

– Вы следовали за мной из Кейптауна?

Ответа она не получает.

У нее нет пистолета, зато есть нож. Когда он наклоняется подобрать листки, она выхватывает свой кинжал из-за голенища сапога и всаживает ему в предплечье. Если ей удастся обезвредить его, пусть хотя бы на миг, – она сможет попытаться схватить бумаги и убежать. Но он предвидел нападение и успевает увернуться. Ее клинок оставляет у него на руке лишь небольшую царапину.

Жертва успевает заметить его замах лишь за мгновение до того, как его кулак впечатывается ей в висок. Перед глазами мелькают черные волосы со змеящейся в них белой прядью. Потом она слепнет от боли: удар пистолета рассекает кожу на виске. Чувствует, как по щеке бежит струйка крови, густой и теплой. А потом падает.

В последние секунды перед тем, как меркнет ее сознание, она с болью думает о том, что вот, оказывается, как суждено завершиться ее истории: в глухом углу забытого кладбища на другом краю света. Истории об украденном дневнике и наследстве. Истории, которая началась три сотни лет назад, накануне гражданских войн, которые поставили Францию на колени.

Сегодня день моей смерти.

Часть I. Каркасон Зима 1562 года

Глава 1

Тюрьма инквизиции, Тулуза

Воскресенье, 24 января

– Ты предатель?

– Нет, мой господин.

Узник не был уверен, произнес он эти слова вслух или они прозвучали только лишь в его собственном помраченном мозгу.

Выбитые зубы и переломанные кости, металлический вкус запекшейся крови во рту. Сколько он уже здесь? Несколько часов, несколько дней?

Всю жизнь?

Инквизитор щелкнул пальцами. Арестант услышал визг затачиваемого лезвия, увидел кандалы и клещи, лежащие на деревянном столе перед очагом. Вздохнули меха, раздувая тлеющие уголья. На краткий миг он даже получил передышку от боли в исполосованной до мяса спине: боль отступила, заглушенная кромешным ужасом при мысли о новой пытке. Нахлынувший страх перед тем, что ему было уготовано, затмил, пусть и на мгновение, стыд. Увы, он оказался слишком слаб, чтобы вытерпеть все то, чему его подвергали. Он был солдатом. На поле боя он сражался храбро и отважно. Как же так вышло, что ему оказалось не под силу выдержать это, что он сломался?

– Ты предатель. – Голос был тусклым и ровным. – Ты изменил королю и Франции. У нас имеются показания многочисленных свидетелей, подтверждающие это. Они изобличают тебя! – Инквизитор швырнул на стол ворох бумаг. – Протестанты – ты и тебе подобные – споспешествуют врагу. Это государственная измена!

– Нет! – прошептал узник, ощутив на своей шее теплое дыхание тюремщика. Правый глаз у него заплыл от побоев, но несчастный чувствовал приближение своего мучителя. – Нет, я…

Он запнулся, ибо что ему было сказать в свое оправдание? Здесь, в тюрьме инквизиции в Тулузе, он был врагом.

Все гугеноты были врагами.

– Я верен короне. Моя протестантская вера не означает…

– Твоя вера – не что иное, как ересь. Ты отступился от истинного Бога.

– Это не так. Пожалуйста. Это все какая-то ошибка.

Он слышал в собственном голосе умоляющие нотки и стыдился этого. Знал, что, когда снова придет боль, ему придется сказать все, что они захотят услышать. Хоть правду, хоть неправду – у него просто не было больше сил сопротивляться.

На миг его охватила какая-то странная нежность, ну или ему так почудилось в его отчаянном положении. Он еле уловимо шевельнул пальцами, точно рыцарь, приветствующий свою даму. На краткое мгновение в памяти его воскресли все чудесные вещи, которые существовали в мире. Любовь и музыка, красота первых весенних цветов. Женщины, дети и мужчины, рука об руку прогуливающиеся по нарядным улицам Тулузы. Места, где люди могли спорить и не соглашаться друг с другом, отстаивать свои убеждения горячо и со знанием дела и в то же самое время уважительно и с достоинством. Там вино лилось рекой и всегда было вдоволь еды: инжира, вяленого окорока и меда. В том мире, где он когда-то жил, сияло солнце, а бескрайнее синее небо простиралось над городом, точно гигантский шатер.

– Мед, – пробормотал он.

Здесь, в этом подземном аду, больше не существовало времени. Попав в этот каменный мешок, человек исчезал, и больше его не видели никогда.

Занятый этими мыслями, он на миг отключился от происходящего. Тем оглушительнее оказалась обрушившаяся на него без предупреждения боль. Железные клещи стиснули его, впились в кожу, раздирая мышцы и дробя кости.

У него не осталось больше никаких чувств, лишь боль, заслоняющая собой все на свете, и все же на миг ему почудился голос товарища по несчастью, доносящийся из соседнего застенка. Тот был человек образованный, книгочей и книготорговец. Несколько дней их держали в одной камере. Человек в высшей степени достойный, он очень любил троих своих детей и с неподдельным горем рассказывал о своей жене, которую унесла болезнь.

За сырой стеной камеры послышался негромкий голос другого инквизитора: товарища тоже допрашивали. Затем узник различил свист chatte de griffe – кошки-девятихвостки – и глухой удар в тот миг, когда ее железные крючья впились в кожу. Вопль, последовавший за этим, стал для него потрясением: до сих пор его товарищ стоически переносил пытки без единого стона.

До него донесся лязг железной двери: она открылась и закрылась вновь. В камеру вошел кто-то еще. Но была то его камера или соседняя? Последовало негромкое бормотание, потом шелест бумаги. На один благословенный миг он решил, что его мучениям, возможно, наступил конец. Потом инквизитор откашлялся и допрос возобновился.

– Что тебе известно об Антиохийской плащанице?

– Я ничего не знаю ни о каких реликвиях.

Это была правда, хотя узник понимал, что его слово не стоит здесь ровным счетом ничего.

– Святая реликвия была похищена из церкви Сен-Тор лет этак пять тому назад. Есть люди, которые утверждают, что ты был в числе тех, кто приложил к этому руку.

– Как это возможно? – закричал арестант, внезапно найдя в себе силы сопротивляться. – Ноги моей не было в Тулузе до… до сих пор.

– Если ты скажешь, где спрятана плащаница, этот разговор между нами прекратится, – настаивал инквизитор. – Святая Церковь в своей несказанной милости раскроет тебе свои объятия и примет тебя обратно в свое лоно.

– Мой господин, даю вам слово, я…

Запах собственной горелой плоти ударил ему в нос еще прежде, чем до сознания докатилась боль. Как же быстро человек способен превратиться в скулящее животное, в жалкий кусок мяса.

– Подумай хорошенько, прежде чем отвечать. Я ведь спрошу тебя еще раз.

Теперь эта боль, хуже которой еще не было, принесла ему временную передышку. Он провалился в милосердную тьму, туда, где у него были силы выдержать этот допрос и где правдивый ответ даровал ему спасение.

Глава 2

Ситэ

Суббота, 28 февраля

– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti[1].

Ком глины с глухим стуком упал на крышку гроба. Сквозь белые пальцы посыпалась бурая земля. Потом к разверстой могиле протянулась еще одна рука, за ней еще и еще, и песок и камни забарабанили по дереву, точно дождь. Детские плечики, закутанные в черный отцовский плащ, содрогались от приглушенных рыданий.

– Отец наш всемогущий, Тебе вверяем мы ныне душу усопшей рабы Твоей Флоранс Жубер, возлюбленной жены и матери. Упокой душу ее в Небесном Царствии Твоем. Аминь.

Свет вдруг на глазах начал меняться. Промозглая кладбищенская серость превратилась в чернильную тьму. Глина стала багряной кровью. Теплой и свежей на ощупь, скользкой на ладонях. Затекающей в складочки и трещинки на ее пальцах. Мину опустила глаза и посмотрела на свои окровавленные руки.

– Нет! – закричала она, выныривая из вязкой пелены сна.

В первое мгновение Мину не могла сообразить, где находится. Потом комната перед глазами начала мало-помалу обретать четкость, и девушка поняла, что снова заснула в своем кресле. Неудивительно, что ничего хорошего ей не приснилось. Мину перевернула руки ладонями вверх. Они были совершенно чистыми. Ни земли под ногтями, ни крови на коже.

Это был просто кошмар, и ничего более. Воспоминание о том ужасном дне, когда, пять лет тому назад, они предали земле их любимую мамочку. Воспоминание, переплавившееся в нечто иное. В мрачные видения, материализовавшиеся из воздуха.

Мину взглянула на раскрытую книгу, лежащую у нее на коленях, – размышления английской мученицы Энн Аскью – и задалась вопросом, не в ней ли кроются причины ее беспокойного сна.

Она потянулась, разминая затекшее тело, и оправила помятую рубаху. Свеча успела догореть до основания, и воск белесой лужицей растекся по темному полу. Который же теперь час? Мину бросила взгляд в окно. Сквозь щели в ставнях пробивался свет, крестообразным узором ложась на истертые половицы. С улицы доносился обычный предутренний шум пробуждающегося с рассветом Ситэ. Бряцали оружием стражники, обходящие дозором крепостной вал и медленно прохаживающиеся вверх-вниз по крутой лестнице, ведущей на башню Маркье.

Мину отдавала себе отчет в том, что надо бы поспать еще. Суббота всегда была в книжной лавке ее отца самым горячим днем, даже во время Великого поста. Теперь, когда ответственность за заведение лежит на ее плечах, возможностей передохнуть до конца дня будет не слишком много. Но в голове у нее, подобно скворцам, которые носились, то взмывая в небо, то камнем падая вниз, над башнями замка Комталь осенью, крутилось слишком много мыслей.

Мину приложила руку к груди и почувствовала, как сильно бьется сердце. Сон, такой яркий, выбил ее из колеи. Никаких оснований полагать, что их лавка вновь окажется под прицелом, не было: ее отец не совершил ничего дурного, он был добрым католиком, – и все же она не могла отделаться от мысли, что за эту ночь что-то произошло.

В другом конце комнаты спала крепким сном ее семилетняя сестренка, черные кудри малышки облаком разметались по подушке. Мину потрогала лоб Алис и обрадовалась, обнаружив, что кожа прохладная на ощупь. Понравился ей и тот факт, что выдвижная кровать, где иногда ночевал их тринадцатилетний брат, когда не мог уснуть, пуста. Слишком уж часто в последнее время Эмерик прокрадывался к ним в комнату, утверждая, что ему страшно одному в темноте. «Знать, совесть у него нечиста», – заявил им священник. Интересно, про ее ночные кошмары он сказал бы то же самое?

Мину наскоро ополоснула лицо холодной водой, протерла влажной ладонью подмышки. Потом надела юбку, застегнула кертл, после чего тихонько, чтобы не потревожить Алис, взяла позаимствованную из лавки книгу и на цыпочках вышла из их комнатки на чердаке. Спустившись по лестнице, она миновала дверь в комнату отца и крохотную клетушку, где спал Эмерик, потом спустилась еще на этаж ниже и очутилась на нижнем, вровень с улицей, этаже.

Дверь, отделявшая коридор от их просторной общей комнаты, была закрыта, но через плохо пригнанный косяк проходили все звуки; до Мину донеслись звяканье кастрюль и лязг цепи над очагом: их служанка вешала на крюк железную бадью с водой, намереваясь ее вскипятить.

Она приоткрыла дверь и прошмыгнула внутрь в надежде взять с полки ключи от лавки, не привлекая внимания Риксенды. Служанка была добродушной, но очень любила почесать язычком, а Мину сегодня утром не хотелось задерживаться.

– Доброе утречко, мадемуазель, – затараторила Риксенда. – Вот уж не ожидала, что вы подскочите ни свет ни заря. Никто еще даже не поднимался. Принести вам что-нибудь заморить червячка?

Мину вскинула вверх ключи:

– Мне нужно поторапливаться. Когда отец проснется, скажешь ему, что я решила пораньше пойти в Бастиду, подготовить все в лавке? Раз уж сегодня базарный день, надо этим воспользоваться. Он может не спешить, если вдруг соберется…

– Ох, радость-то какая, хозяин собрался пойти…

Риксенда осеклась, натолкнувшись на взгляд Мину.

Хотя ни для кого не было секретом, что ее отец вот уже много недель подряд не выходил из дома, об этом никогда не говорили вслух. С тех пор как Бернар Жубер вернулся в Каркасон из своих зимних странствий, его словно подменили. Из когда-то улыбчивого человека, у которого для каждого находилось ласковое слово, доброго соседа и верного друга он превратился в собственную бледную тень. Угрюмый и замкнутый, упавший духом, он больше не заикался ни об идеях, ни о мечтах. Мину больно было видеть отца таким подавленным, и она часто пыталась выманить его из пучины черной меланхолии. Но едва ей стоило спросить, что его тревожит, как глаза ее отца стекленели. Он принимался бормотать что-то о ненастной погоде и ветре, о своих стариковских хворях и недомоганиях, а потом вновь погружался в угрюмое молчание.

Риксенда залилась краской:

– Pardon, мадемуазель. Я передам ваши слова хозяину. Но вы точно не хотите ничего выпить? На улице холодно. А может, поедите? Там есть кусочек pan de blat[2], а еще с вечера пудинга чуток осталось…

– До свидания, – твердо произнесла Мину. – Увидимся в понедельник.

Каменные плиты пола сквозь чулки холодили ступни, в воздухе от дыхания перед лицом стыл белесый пар. Мину сунула ноги в кожаные башмаки, взяла со стойки чепец и плотный плащ из зеленой шерсти, положила ключи и книгу в сумку, привязанную к поясу. Потом, держа в руке перчатки, отодвинула тяжелый железный засов и вышла на тихую улицу.

Свободолюбивая девушка под рассветным февральским небом.

Глава 3

Первые лучи солнца уже начинали прогревать воздух, и клубы тумана, завихряясь, поднимались над булыжной мостовой. В розовом свете площадь Гран-Пюи выглядела безмятежной. Мину вдохнула полной грудью и едва не ахнула от обжигающего ощущения холода в легких, потом зашагала к главным воротам, сквозь которые пролегала дорога в Ситэ и из него.

Поначалу вокруг не было видно ни души. Продажные женщины, прогуливавшиеся по улицам ночью, с рассветом скрылись. Картежники и игроки в кости, заседавшие в таверне «Сен-Жан», давным-давно отправились спать. Мину подобрала юбки, чтобы ненароком не задеть следы вчерашнего разгула: разбитые пивные кружки, попрошайку, прикорнувшего в обнимку с блохастым псом. Епископ потребовал на время Великого поста закрыть все постоялые дворы и таверны в пределах Ситэ. Сенешаль, памятуя об оскудевшей королевской казне, отказался. Ни для кого – если верить Риксенде, которая была в курсе всех слухов, – не было секретом, что нынешние обитатели епископского дворца и замка Комталь не питали друг к другу горячей любви.

Высокие островерхие дома по обеим сторонам узкой улочки, которая вела к Нарбоннским воротам, казалось, клонились друг к другу, точно пьяные; их покрытые черепицей крыши едва не соприкасались между собой. Мину пробиралась сквозь гущу телег и людей, движущихся ей навстречу через ворота, поэтому продвижение ее было небыстрым.

«Эта сцена, – подумалось Мину, – вполне могла бы разворачиваться и сто, и двести лет назад, и во времена трубадуров». В Ситэ жизнь текла однообразно, день за днем, день за днем.

Ничего не менялось.

Двое вооруженных солдат регулировали поток проходящих через Нарбоннские ворота, равнодушно пропуская одних и не взглянув даже в их сторону, в то время как других останавливали и рылись в их пожитках до тех пор, пока от них не откупались. Бледное солнце поблескивало на шлемах и лезвиях алебард. Королевские гербы на голубых плащах-сюрко выделялись своей яркостью на фоне унылых серо-коричневых великопостных одеяний.

Подойдя ближе, Мину узнала Беранже, одного из тех многих, у кого имелись причины быть благодарным ее отцу. Большинство местных солдат – в отличие от расквартированных в гарнизоне уроженцев Лиона и Парижа – не умели читать на королевском французском. Многие и говорить между собой предпочитали на древнем языке их края, Окситании, когда считали, что за ними никто не наблюдает. И тем не менее им присылали бумаги и отдавали письменные приказы, а затем наказывали, если они в точности не исполняли свои обязанности. Все подозревали, что это попросту еще один способ пополнить казну, а сенешаль закрывал на это глаза. Отец Мину помогал всем, кому мог, избежать неприятностей с законом, растолковывая, что означает официальный язык.

Во всяком случае, так было когда-то.

Девушка одернула себя. Что толку без конца терзать душу размышлениями о перемене, произошедшей с ее любимым папочкой. Или снова и снова воспроизводить в памяти его осунувшееся, измученное лицо.

– Доброе утро, Беранже, – поприветствовала она солдата. – Да у вас тут уже прямо настоящая толпа!

Его старое, честное лицо расплылось в улыбке.

– Доброе утречко, мадомазела[3] Жубер! Да уж, народу целая уйма, в такой-то ненастный день! Они все ждали у ворот еще задолго до того, как начало светать.

– Наверное, – сказала Мину, – в нынешний Великий пост сенешаль вспомнил о своем христианском долге и раздает беднякам милостыню. Как думаешь? Возможно такое?

– Как же, держите карман шире, – хохотнул Беранже. – Наш благородный господин и повелитель не слишком-то славится добрыми делами!

Мину понизила голос:

– Ах, как бы нам повезло, если бы нами правил благочестивый и набожный господин!

Старый служака вновь разразился хохотом, но вовремя заметил, что его товарищ неодобрительно хмурится.

– Эх, если бы да кабы, – произнес он уже более официальным тоном. – Что вы делаете на улице в такое время, да еще и в одиночестве?

– Я по поручению отца, – солгала Мину. – Он попросил меня открыть вместо него лавку. Сегодня же базарный день, он надеется, что в Бастиде будет много покупателей. И все, бог даст, с полными кошельками и страждущие знаний.

– Чтение? Вот уж чего не одобряю, – скривился Беранже. – Впрочем, каждому свое. Хотя разве не правильнее было бы поручить эту работу вашему братцу? Очень странно, что месье Жубер попросил об этом девушку, когда Бог наградил его сыном.

Мину благоразумно промолчала, хотя, по правде говоря, это замечание не вызвало у нее возмущения. Беранже был истым уроженцем французского Юга, воспитанным в старых традициях. К тому же Эмерику в его тринадцать лет уже и в самом деле пора было бы взять на себя часть отцовских обязанностей. Беда была в том, что ее брат не изъявлял к этому ни склонности, ни желания. Ему куда больше нравилось палить из рогатки по воробьям и лазать по деревьям вместе с цыганятами, когда те приходили в город, нежели просиживать штаны в стенах книжной лавки.

– Эмерик сегодня утром нужен дома, – улыбнулась она, – поэтому пришлось пойти мне. Для меня честь помочь отцу, чем могу.

– Ну конечно, конечно. – Старый солдат кашлянул. – А как поживает сеньер[4] Жубер? Я что-то уже давненько его не видел. И к мессе не ходит. Уж не захворал ли?

Со времен последней вспышки чумы любой вопрос о чьем-то здоровье содержал в себе мрачный смысл. Не было практически ни одной семьи, которой бы она не коснулась. Беранже потерял жену и обоих детей в той же самой эпидемии, которая унесла жизнь матери Мину. Ее не было в живых уже пять лет, но девушка до сих пор каждый день скучала по ней и, как прошлой ночью, нередко видела во сне.

Однако по тону, которым был задан этот вопрос, и по тому, как Беранже избегал смотреть ей в глаза, Мину с упавшим сердцем поняла, что слухи о затворничестве ее отца расползлись шире, чем она надеялась.

– Странствия, из которых он вернулся в январе, сильно утомили его, – с ноткой вызова в голосе произнесла она, – но в остальном он пребывает в превосходном здравии. У него очень много дел.

Беранже кивнул.

– Что ж, рад это слышать, а то я уж боялся… – Он смущенно покраснел и осекся. – Не важно. Передавайте сеньеру Жуберу мое почтение.

– Он рад будет получить от тебя весточку, – улыбнулась Мину.

Беранже выставил руку, преграждая дорогу здоровой щекастой молодухе с плачущим младенцем на руках, чтобы пропустить Мину вперед.

– Ну, ступайте. Только ходите по Бастиде в одиночку осторожней, а? Вокруг полно негодяев, которые только и смотрят, как бы пырнуть тебя ножом под ребра.

Мину улыбнулась:

– Спасибо тебе, добрый Беранже. Непременно.

Трава под откидным мостом поблескивала от утренней росы, жемчужно искрившейся на зеленых побегах. Обычно первый взгляд на мир за стенами Ситэ поднимал Мину настроение: бескрайнее белое небо, по мере наступления дня постепенно становящееся голубым, серые с прозеленью скалы Черной горы на горизонте, первые робкие цветки на яблонях в садах на склонах холма под цитаделью. Но сегодня утром, после разговора с Беранже, помноженного на ее ночной кошмар, она не могла отделаться от тревожного чувства.

Мину заставила себя взбодриться. Она не какая-нибудь зеленая девчонка, которая боится собственной тени! Да и стража недалеко. Если кто-нибудь попытается ей угрожать, ее крики услышат в Ситэ, и Беранже в мгновение ока придет к ней на помощь.

Самый обычный день. Ей нечего бояться.

И тем не менее она вздохнула с облегчением, когда впереди показались окраины Триваля. Это было небогатое, но респектабельное предместье, где селились главным образом те, кто работал на ткацких мануфактурах. Шерсть и полотно, экспортируемые в Левант, способствовали процветанию Каркасона, и уважаемые семьи мало-помалу начали вновь селиться на левом берегу.

– О, кто идет!

Чьи-то пальцы сомкнулись вокруг ее лодыжки, и Мину вздрогнула от неожиданности:

– Месье!

Она опустила глаза и увидела, что бояться нечего. Назойливый кавалер был слишком пьян, чтобы удержать ее. Мину выдернула ногу и торопливо пошла дальше. Юнец, лет, наверное, двадцати с небольшим, сидел, привалившись к стене одного из домов, мимо которых вела дорога к мосту. Короткий плащ выдавал в нем человека благородного происхождения, хотя его горчично-желтый дублет съехал набок, а шоссы были все в темных пятнах эля (если не чего-нибудь похуже).

Он сощурился на Мину сквозь сломанное голубое перо, украшавшее ее шляпу:

– Мадемуазель, не подарите ли вы мне поцелуй? Всего один поцелуй Филиппу. Вам ведь это ничего не будет стоить. Ни единого су, ни единого денье… и очень хорошо, потому что у меня нет ни гроша.

Парень разыграл перед ней сложную пантомиму, изображая, что выворачивает свой кошелек. Мину поймала себя на том, что против воли улыбается.

– Скажите, сударыня, мы с вами знакомы? Хотя, думаю, едва ли, ибо я непременно запомнил бы, если бы увидел столь прекрасное лицо. Ваши синие глаза… Или карие, кто их разберет.

– Мы с вами не знакомы, месье.

– Какая жалость, – пробормотал он. – Какая страшная жалость. Будь мы с вами знакомы…

Мину знала, что не стоит поощрять его – у нее даже отчетливо звучал в ушах голос матери, заклинающий ее идти дальше, – но он был совсем молоденький, а голос его звучал так мечтательно.

– Вам надо в постель, – произнесла она.

– Филипп, – пробормотал он заплетающимся языком.

– Уже утро. Вы простудитесь, если будете сидеть тут, на улице.

– Девушка, которая столь же мудра, сколь и красива. Эх, отчего я не мастак складывать слова. Я посвятил бы вам поэму. Мудрые слова. Прекрасная и мудрая…

– Всего доброго, – отрезала Мину.

– Милая мадемуазель, – закричал он ей вслед, – да прольется на вас вся благодать мира! Да…

Оконная створка распахнулась, и оттуда высунулась женщина.

– Все, с меня довольно! – завопила она. – Почти с четырех часов утра я была вынуждена слушать твои пьяные излияния! Ни минуты покоя! Может, хоть теперь ты закроешь рот!

С этими словами она перекинула через подоконник тяжелое ведро. Грязная серая вода полилась парню прямо на голову. Он с воплем подскочил и принялся трясти руками и ногами, как будто его внезапно поразила пляска святого Витта. У обоих был такой возмущенный и в то же самое время такой комичный вид, что Мину, не удержавшись, расхохоталась в голос.

– Я же замерзну насмерть! – закричал он, швырнув промокшую до нитки шляпу на землю. – Если я простужусь и умру, моя смерть – моя смерть! – будет на вашей совести! Тогда вы пожалеете! Знали бы вы, кто я такой! Я гость епископа, я…

– Да я только рада буду, если ты отправишься к праотцам! – заорала женщина. – Ох уж эти студенты! Все вы бездельники никчемные! Пошли бы да поработали хотя бы денек, как все честные люди, так и замерзать насмерть стало бы некогда!

Она захлопнула окно. Женщины, проходившие мимо, зааплодировали. Мужчины заворчали.

– Вы не должны позволять ей так с вами разговаривать, – заметил один из них, с изрытым оспой лицом. – Она не имеет права так разговаривать с человеком вашего происхождения. Не по чину ей это!

– Вы должны донести на нее сенешалю, – добавил другой. – Такое обращение с вами – это, считай, нападение.

Самая старшая из женщин рассмеялась:

– Ха! За то, что выплеснула на него ведро воды? Пускай скажет спасибо, что это был не ночной горшок!

Посмеиваясь про себя, Мину двинулась дальше, оставив зевак препираться дальше. Вскоре их голоса уже были почти не слышны. Девушка миновала конюшни, где отец держал их старую кобылу Канигу, и вскоре уже подходила к мосту. Вода в реке Од поднялась высоко, но ветра не было, и крылья ветряков Mulin de Roi – Королевской мукомольни – и соляных мельниц были неподвижны. На той стороне в утреннем свете безмятежно раскинулась Бастида. На берегах прачки уже раскладывали сохнуть на солнышке первые корзины отбеленной материи. Мину остановилась, чтобы вытащить из кошелька монетку в одно су, затем двинулась через мост. Длина его была ровно сто шагов.

Она протянула деньги сторожу, который собирал плату. Тот попробовал металл на зуб, чтобы убедиться, что монета не фальшивая. Затем девушка, которую в Каркасоне знали как Мину Жубер, пересекла границу, отделяющую старый Каркасон от нового.

Я не позволю отобрать у меня мое наследство.

Долгие годы я терпела в своей постели его мерзкую потную тушу. Долгие годы сносила тычки и оскорбления, принимала побои, когда каждый месяц приходили мои крови. Позволяла его заскорузлым пальцам терзать мои груди, забираться мне меж ног. Молчала, когда его руки с корнями выдергивали мои волосы, пока на голове у меня не выступала кровь. Терпела его зловонное дыхание. Годы унижений во власти этой свиньи, и ради чего? Ради завещания, написанного, по его утверждению, лет девятнадцать тому назад. Это его признание на смертном одре – что это? Блуждания угасающего разума? Или в том, что он говорит, есть крупица правды?

Если завещание существует, где оно может находиться? Голоса молчат.

В книге Екклесиаста говорится, что всему свое время и время всякой вещи под небом.

Сегодня, возложив мою левую руку на святую католическую Библию, а в правую по собственной воле взяв перо, пишу я эти строки. Это моя торжественная клятва, которая отныне не может быть нарушена. Клянусь всемогущим Богом, что не позволю отродью гугенотской шлюхи лишить меня того, что принадлежит мне по праву.

Скорее, я убью эту тварь.

Глава 4

Ситэ

– Простите меня, святой отец, ибо я согрешил. Я не был на исповеди уже… – Пит наобум назвал первую же пришедшую в голову цифру: – Двенадцать месяцев.

В другом конце исповедальни собора Сен-Назер кашлянули. Приблизив лицо почти вплотную к зарешеченному оконцу, которое отделяло священника от кающегося грешника, Пит вдруг почувствовал характерный запах масла для волос, которым пользовался его друг, и у него перехватило дыхание. Как странно, что столько лет спустя от запаха у него по-прежнему могло защемить сердце.

Они познакомились с Видалем десять лет назад, когда оба были студентами в Коллеже-де-Фуа в Тулузе. Сын французского купца и голландской проститутки, которая занялась этим ремеслом от безысходности (потому что в противном случае им с сыном было бы попросту нечего есть), Пит был способным, хотя и без гроша в кармане, студентом. Обладая острым умом и несколькими рекомендательными письмами, он употребил их на то, чтобы получить образование в области церковного права, гражданского права и теологии.

Видаль же происходил из знатного, хотя в последнее время и впавшего в опалу, тулузского рода. Его отца казнили за измену, а принадлежащие семье земли отошли в казну. В коллеж его приняли исключительно благодаря дяде, богатому и влиятельному стороннику семьи Гиз.

Будучи изгоями, оба выделялись на фоне своих однокашников, в большинстве своем не горевших желанием учиться, любознательностью и прилежанием. Они очень быстро сдружились и почти все свое время проводили в обществе друг друга. Бражничая, смеясь и дискутируя далеко за полночь, они изучили характеры друг друга лучше, чем свои собственные, со всеми их недостатками и достоинствами. Могли договорить друг за друга начатую фразу и знали, что подумал другой, еще прежде, чем тот успевал облечь свою мысль в слова.

Они были близки, как братья.

Поэтому для Пита не стало неожиданностью, когда по завершении образования Видаль принял духовный сан. Разве был лучший способ вернуть их семье утраченное состояние, нежели стать частью организации, которая лишила их древних прав? Его продвижение по служебной лестнице было стремительным: от викария приходской церкви в городке Сен-Антонен-Нобль-Валь до духовника знатного семейства в От-Валле, откуда он вернулся в собор Сен-Этьен каноником. О нем уже поговаривали как о будущем епископе Тулузском.

Пит избрал другую стезю.

– И что же все это время мешало вам приникнуть к благодати Божией, сын мой? – спросил Видаль.

Прижав ко рту платок, Пит склонился к разделявшей их деревянной решетке.

– Святой отец, я читал запрещенные книги и почерпнул в них много ценного. Я писал памфлеты, подвергающие сомнению авторитет Священного Писания и Отцов Церкви, я клятвопреступничал и поминал имя Господне всуе. Я впал в грех гордыни. Я прелюбодействовал. Я… лжесвидетельствовал.

Это последнее признание было, по крайней мере, правдой.

По ту сторону негромко ахнули. Был ли Видаль потрясен этим перечнем грехов или узнал его голос?

– Вы искренне раскаиваетесь в прегрешениях против Господа? – осторожно спросил Видаль. – Вас страшат лишение Царства Небесного и адские муки?

Пит против воли почувствовал себя вовлеченным в знакомый ритуал. Его утешала мысль о том, сколько человек до него преклоняли колени на этом же месте, смиренно опустив головы и ища прощения своих грехов. На мгновение он ощутил какую-то связь со всеми теми, кто, очистив свою душу исповедью, выходил из этих стен в мир возрожденным заново.

Все это, разумеется, было иллюзией. Неправдой от начала и до конца. И тем не менее именно это давало старой религии такое влияние, такую власть над людскими душами и умами. Пит с изумлением обнаружил, что даже теперь, после всего того, что он перевидал и выстрадал во имя Бога, он все равно готов повестись на сладкие обещания слепых догм.

– Сын мой? – снова подал голос Видаль. – Почему вы закрыли свое сердце от Божией благодати?

Решающий миг настал. На небе нет замков, как нет и необходимости в посредничестве чужих людей, которые говорили бы от его имени на давным-давно мертвом древнем языке. Его судьба принадлежит ему. Пит должен открыться. Когда-то они, появившиеся на свет с разницей всего в один день, в третьем месяце одного и того же года, были близки, как братья, но после яростной ссоры, произошедшей между ними пять лет назад, они так и не помирились, а с тех пор мир изменился к худшему.

Если Пит откроется, а Видаль выдаст его властям, пощады ему не будет. Он знавал людей, оказавшихся на дыбе за гораздо менее серьезные вещи. Но с другой стороны, если его друг остался человеком столь же принципиальным, каким был в дни их юности, еще есть шанс, что все между ними можно исправить.

Пит собрался с духом и впервые с тех пор, как вступил под своды собора, заговорил своим голосом, перестав скрывать выговор человека, чье детство прошло на дне Амстердама, приправленный, однако, сочными оборотами, усвоенными за время жизни на Юге.

– Я не смог выполнить своих обязательств. Перед моими учителями и благодетелями. И перед моими друзьями…

– Что вы сказали?

– Перед моими друзьями. – Он сглотнул. – Перед теми, кто был мне дорог.

– Пит, это ты? Неужели?

– Я рад тебя слышать, Видаль, – отозвался тот срывающимся от волнения голосом.

По ту сторону оконца снова негромко ахнули.

– Это больше не мое имя.

– А когда-то было твоим.

– Очень давно.

– Пять лет назад. Не так уж и давно.

Воцарилась мертвая тишина. Потом с противоположной стороны послышалось слабое шевеление. Пит едва отваживался дышать.

– Друг мой, я… – начал он.

– Ты не имеешь права называть меня другом после того, что ты сделал, что ты сказал. Я не могу…

Голос Видаля пресекся. Пропасть между ними казалась неодолимой. Потом до Пита донесся знакомый звук: Видаль принялся барабанить пальцами по деревянной стенке исповедальни. В юности он всегда так делал, когда размышлял над каким-нибудь особенно сложным вопросом права или вероучения. Выбивал ритм на своем столе, на скамье или прямо на земле под вязом посреди двора Коллежа-де-Фуа. Видаль утверждал, что так ему легче думается. Их преподавателей и однокашников это отвлекало.

Пит ждал, но Видаль продолжал молчать. В конце концов гость вынужден был заставить себя произнести намертво вбитую в память ритуальную формулировку, зная, что Видаль, как исповедник, волей-неволей обязан будет ему ответить.

– За все это и за все мои прошлые прегрешения, – сказал Пит, – я прошу у Господа простить меня. Вы отпустите мне мои грехи, святой отец?

– Как ты смеешь! Насмехаться над святым таинством исповеди – это серьезное преступление!

– Это не входило в мои намерения.

– И тем не менее ты произносишь слова, которые, по твоему же собственному признанию, полагаешь не имеющими никакой ценности. Если, конечно, ты не одумался и не вернулся в лоно истинной церкви.

– Прости меня. – Пит на мгновение уткнулся лбом в решетку. – Я не хотел тебя обидеть. – Он помолчал. – Тебя не так-то просто найти, Видаль. Я писал тебе несколько раз. Всю зиму в Тулузе я надеялся увидеть тебя. – Он снова помолчал. – Ты получал мои письма?

Видаль ничего не ответил.

– Вопрос в том, с чего ты вообще вдруг стал меня искать. Что тебе нужно, Пит?

– Ничего. – Пит вздохнул. – По крайней мере… я хотел бы объясниться.

– Извиниться?

– Объясниться, – повторил Пит. – То недоразумение между нами…

– Недоразумение?! Ты так это называешь? Так вот как ты успокаивал свою совесть все эти годы?

Пит положил ладонь на перегородку.

– Ты до сих пор злишься.

– Тебя это удивляет? Я любил тебя как брата, я доверял тебе, а ты отплатил мне за любовь, похитив…

– Нет! Все было не так! – воскликнул Пит. – Я знаю, ты считаешь, что я предал нашу дружбу, Видаль, и да, все улики указывают на это. Но, клянусь честью, я не вор. Я много раз пытался найти тебя и положить конец разладу между нами.

До Пита донесся вздох Видаля. Внезапно его охватила надежда, что его слова пробили броню его друга.

– Как ты узнал, что я в Каркасоне? – неожиданно спросил Видаль.

– От служки из Сен-Этьена. Я заплатил ему за эти сведения кругленькую сумму. С другой стороны, я щедро платил ему и за то, чтобы он передавал тебе мои письма, а он, похоже, этого не делал.

Рука Пита скользнула к кожаной суме, переброшенной через плечо. В Каркасон он прибыл по другому делу. Лишь по странному стечению обстоятельств, уже окончательно утратив всякую надежду когда-нибудь снова увидеть Видаля, он случайно заметил его. Чем еще это могло быть, как не стечением обстоятельств? Тех, кто знал, что Пит находится в Каркасоне, можно было пересчитать по пальцам одной руки. В подробности своего путешествия он никого не посвящал. Ни одна живая душа не знала, где он остановился.

– Все, чего я прошу, Видаль, – произнес он твердо, – это час твоего времени – или полчаса, если ты не можешь уделить мне больше. Наша ссора лежит у меня на сердце тяжким бременем.

Пит умолк. Он знал, что, если на его друга слишком сильно давить, результат будет ровно противоположным ожидаемому. Он чувствовал, как сильно бьется у него сердце в ожидании ответа. Все слова, высказанные и невысказанные за время, прошедшее с той ссоры, которая положила конец их дружбе, казалось, висели в воздухе между ними.

– Это ты украл плащаницу? – спросил Видаль.

В его голосе не было ни намека на теплоту, и все же в душе у Пита вспыхнула крошечная искорка надежды. То, что Видаль вообще задал этот вопрос, означало, что у него были сомнения в виновности Пита в том деянии, которое ему инкриминировали.

– Нет, я ее не крал, – отозвался он ровным голосом.

– Но ты знал, что ее собираются украсть?

– Видаль, давай встретимся где-нибудь в другом месте, и я попробую ответить на все твои вопросы, даю тебе слово.

– Даешь слово? Слово человека, который уже признался в том, что клятвопреступничал? Твое слово ничего не стоит! Спрашиваю тебя еще раз. Даже если это не твоя рука забрала плащаницу, ты знал, что это преступление готовится? Да или нет?

– Тут все не так просто, – сказал Пит.

– Тут все именно что просто. Ты или вор – пусть только в мыслях, а не на деле, – или твоя совесть чиста.

– В мире вообще нет ничего простого, Видаль. Уж кто-кто, а ты, как священник, должен это понимать. Прошу тебя, друг мой. – Он помолчал, потом произнес эти слова еще раз, только по-голландски: – Alsjeblieft, mijn vriend.

Видаль по ту сторону решетки отшатнулся, и Пит понял, что его слова достигли цели. В студенческие годы он научил Видаля нескольким фразам своего родного языка.

– Это был нечестный прием.

– Позволь мне высказаться в свое оправдание, – ответил Пит. – Если мне не удастся убедить тебя переменить свое мнение обо мне к лучшему, тогда даю слово, что я…

– Что? Сдашься властям?

Пит вздохнул:

– Больше тебя не потревожу.

Он мысленно прикинул, чем планировал заниматься в ближайшие часы. На полдень у него была назначена встреча, но после нее он волен был располагать своим временем по собственному усмотрению. Изначально в его намерения входило немедленное возвращение в Тулузу, но, если Видаль согласится с ним поговорить, отъезд можно отложить до завтрашнего утра.

– Если ты считаешь, что разговаривать здесь, в Ситэ, не слишком благоразумно, приходи в Бастиду. Я остановился в пансионе на улице Марше. Хозяйка, мадам Нубель, вдова и умеет держать язык за зубами. Нам никто не помешает. За исключением часа после полудня, я буду там весь день до самого вечера.

Видаль рассмеялся:

– Ну уж нет. В Бастиде куда с большим сочувствием относятся к людям твоих убеждений, нежели моих. В своей сутане я буду бросаться в глаза. Я не рискну туда соваться.

– В таком случае, – не желая сдаваться, сказал Пит, – я приду к тебе домой. Ну или куда тебе будет удобно. Назови время и место, и я приду.

Пальцы Видаля вновь начали ударять по видавшей виды перегородке. Пит от души понадеялся, что его старый друг не утратил былого любопытства. «Это опасное качество для священника», – предостерегали их наставники из Коллежа-де-Фуа, где столь высоко ценились подчинение и послушание.

– Я умею сливаться с окружением, – заверил его Пит. – Меня никто не увидит.

Глава 5

Стук костяшек стал громче, настойчивей. Потом так же внезапно Видаль остановился.

– Ладно, – произнес он.

– Dank je wel, – практически беззвучно выдохнул Пит. – Спасибо. Где мне тебя искать?

– Мои покои располагаются на улице Нотр-Дам, в самой старой части Ситэ, – ответил Видаль. Теперь, приняв решение, он больше не тянул с ответами. – Изящное каменное здание, в три этажа высотой, так что не ошибешься. За домом есть небольшой садик. Ворота будут не заперты. Приходи после вечерни, в этот час на улице не бывает почти ни души, но предприми все возможные меры, чтобы не попасться никому на глаза. Все возможные меры. Никто не должен связать нас друг с другом.

– Спасибо, – снова повторил Пит.

– Не благодари меня, – резко оборвал его Видаль. – Я не обещаю тебе ничего более, кроме как выслушать.

Внезапно под сводами нефа разнесся какой-то звук. Сначала что-то скрипнуло, потом массивные северные двери проскрежетали по плитам пола.

Еще один кающийся грешник решил ни свет ни заря облегчить душу исповедью?

Пит выругал себя за то, что поддался порыву и утратил осмотрительность, но, когда он увидел, как Видаль в одиночестве вошел в собор, это показалось ему слишком большим везением, чтобы упускать такую возможность. Часть его души, взращенная на чудесах и священных реликвиях, воспринимала это как знак свыше. Но просвещенный разум отвергал эти средневековые мысли. Ведь Человек, а не Бог заставлял вращаться мир.

Пит услышал шаги, и его рука скользнула к кинжалу. Сколько дверей вело в собор и из него? Их, без сомнения, было несколько, но он не дал себе труда обратить на них внимание заранее. Он прислушался. Две пары ног или одна? Шаги негромкие, словно крадущиеся.

– Пит?

– У нас гости, – прошептал тот.

Острием кинжала Пит слегка приподнял занавеску и выглянул наружу. Поначалу он ничего не мог разглядеть. Потом в слабом утреннем свете, просачивающемся сквозь окошки позади алтаря, Пит заметил двух человек, приближающихся к исповедальне со шпагами наголо.

– У вас тут принято членам гарнизона входить в святое место с оружием? – поинтересовался он. – И без дозволения епископа?

В Тулузе стычки между гугенотами и католиками были делом совершенно обыденным, в результате чего городские улицы наводнили солдаты – как представители частных дружин, так и новобранцы из городской стражи. Но Пит не подозревал, что беспорядки докатились уже и до Каркасона.

– А они точно из гарнизона? – с беспокойством спросил Видаль. – Ты видишь королевский герб?

Пит вгляделся в полутьму:

– Я и их самих-то с трудом различаю.

– Гвардейцы сенешаля носят голубые ливреи.

– Эти люди одеты в зеленое. – Он еще больше понизил голос. – Видаль, если они станут тебя спрашивать, отрицай, что тебе что-либо обо мне известно. Ты никого не видел. Никто сегодня утром не приходил к исповеди. Даже солдат не станет рисковать обречь свою душу на вечную погибель, причинив зло священнику, который находится под покровительством Господа.

Собственные слова застряли у него в горле. Времена нынче были смутные и кровавые. За время своего путешествия с юга в Лангедок он повидал достаточно, чтобы отдавать себе отчет в том, что церковь перестала быть надежным убежищем, если вообще когда-либо им была. Он вновь выглянул из кабинки. Незваные гости уже прошли через трансепт и обыскивали придел за алтарем. Вскоре их внимание переместится к этой части собора. Нельзя допускать, чтобы его здесь обнаружили.

– Я вошел через северные двери, – прошептал он лихорадочно. – Кроме них, сколько здесь еще других выходов?

– Есть одна дверь в западной стене, которая ведет в епископские покои, и еще одна под круглым окном, хотя, боюсь, в такой час обе они будут закрыты. – Он немного помолчал. – Есть еще две двери в юго-западном углу собора. Одна ведет в усыпальницу епископа Радульфа, там тупик. Вторая в ризницу. Вход туда воспрещен всем, кроме епископа и его алтарников. Она ведет прямо во двор монастыря.

– А дверь в ризницу не окажется тоже заперта?

– Ее не запирают, чтобы каноники могли попасть в собор в любое время дня и ночи. Как только окажешься там, держись по левую руку от трапезной и лазарета и выйдешь к калитке, а оттуда попадешь на площадь Сен-Назер.

Зазвонили колокола, отбивая очередной час, и их громкий перезвон заполнил собой безлюдный собор, дав Питу так необходимое ему прикрытие.

– До вечера, – сказал он.

– Я буду молиться за тебя, – отозвался Видаль. – Dominus vobiscum.

Пит поднырнул под тяжелую красную занавесь и метнулся к ближайшей из величественных каменных колонн. У нее он на миг остановился, потом перебежал к соседней. Пока солдаты продвигались по противоположному нефу, он прокрался в противоположном направлении, к двери в ризницу, и дернул за ручку. Вопреки уверениям Видаля, дверь оказалась заперта.

Пит безмолвно выругался. Потом принялся озираться по сторонам, пока не увидел ключ, висящий на цепи на крюке, ввинченном в каменную стену. Пит сдернул его и сунул в замочную скважину. Ключ вошел с трудом, и поначалу язычок никак не желал поворачиваться, но в самый последний миг, когда уже отзвучал колокол, замок с громким щелчком поддался.

Звук оказался слишком громким. Солдаты немедленно обернулись на шум. Тот, что был повыше ростом, со свежим шрамом на левой щеке, опустил забрало своего шлема.

– Стоять! Эй ты, ни с места!

Но Пит был уже в ризнице. Он захлопнул за собой дверь и припер ручку скамьей. Долго эта баррикада не продержится, но хотя бы немного его преследователей все же замедлит.

Петляя, Пит бросился бежать через сад и, одним прыжком перемахнув через невысокую живую изгородь из кустов самшита, очутился в аптекарском огороде. Оставив позади монастырские здания, он заметил в дальнем конце двора калитку и устремился к ней. Вдруг наперерез ему откуда-то выскочил молоденький послушник. Он появился слишком поздно, чтобы можно было успеть избежать столкновения, и Пит с разбегу налетел на мальчишку на полной скорости, отчего тот плашмя полетел наземь. Пит вскинул руку, извиняясь, но останавливаться было некогда. Мышцы у него горели, в горле пересохло, но он продолжал бежать, пока не очутился у калитки. Еще миг – и он распахнул ее и оказался на узеньких улочках Ситэ.

Глава 6

Бастида

Когда Мину, пройдя через Кордельерские ворота, очутилась в Бастиде, колокола только что закончили отбивать восемь утра. В числе ее самых ранних детских воспоминаний было и такое: она сидит на коленях у матери и слушает рассказы о том, как возникли два Каркасона. Римское поселение Каркассо на холме, нашествие вестготов в V веке и семьсот пятьдесят лет спустя сарацинское завоевание и легенда о Даме Каркас. Затем последующее возвышение и трагическое падение рода Тренкавелей, а также резня катаров, которых юный виконт Тренкавель тщетно пытался защитить.

– Не зная ошибок прошлого, – говорила Флоранс, – как можно научиться не повторять их? История – наш учитель.

Мину знала каждый уголок, каждый камешек и каждый бугорок в Ситэ как свои пять пальцев. Как карильон собора Сен-Назер запинался между одиннадцатой и двенадцатой нотой мелодии. Как с наступлением осени виноградники на равнинах ниже Одских ворот меняли цвет с серебристого на зеленый, а с зеленого на малиновый. Как лучи зимнего солнца в полдень падали на кладбищенский двор, чтобы согреть тех, кто, как ее мать, спал вечным сном в мерзлой земле.

Мину знала, что ей очень повезло родиться в этом краю и иметь право называть его своим домом. Но как ни любила она их маленький домик в Ситэ, кипучую суету Бастиды Сен-Луи она любила больше. Крепость застряла в глубоком прошлом, пленница своей собственной многовековой истории. Нижний город, новый Каркасон, был устремлен в будущее.

Под ноги Мину, кружась, упал деревянный обруч. Она подняла его и вернула владелице, чумазой девчушке с голубой косынкой на шее.

– Merci, – поблагодарила та и, захихикав, вновь спряталась за материнскими юбками.

Мину улыбнулась. И она тоже когда-то играла в подобные игры на этих улицах: гладкие мостовые Бастиды куда лучше подходили для забав с обручем и прутиком, нежели вымощенные булыжником переулочки Ситэ.

Она двинулась дальше по улице Карье-Маж, лавируя между телегами и подводами, запряженными волами, собачьими ловушками и гусями и по-прежнему думая о матери. Мину вспомнилась она сама, восьмилетняя, делающая уроки за кухонным столом. Солнце, льющееся в открытую заднюю дверь и освещающее ее грифельную доску и мелки. Голос матери, четкий и терпеливый, превращающий учение в захватывающую историю.

– Бастида была основана в середине тринадцатого столетия, пятьдесят лет спустя после кровопролитного Крестового похода, в результате которого виконт Тренкавель был умерщвлен в его же собственном замке, а Ситэ лишился своей независимости. Чтобы наказать его жителей за мятеж против короны, Людовик Святой изгнал всех жителей из средневекового города и приказал построить новое селение на осушенных топях и болотистом левом берегу реки Од. Это у нас две главные дороги, с севера на юг и с востока на запад – вот так и вот так. – Флоранс нарисовала очертания города на листке бумаги. – Видишь? Так, теперь более мелкие улицы между ними. Теперь два кафедральных собора, Сен-Мишель и Сен-Венсан, которые получили свои названия в честь средневековых предместий Ситэ, разрушенных крестоносцами Симона де Монфора.

– По форме похоже на крест!

Флоранс кивнула:

– Да, на катарский крест. Первые люди начали жить в Бастиде в тысяча двести шестьдесят втором году. Это был город беженцев, честных людей, насильственно выселенных из родных домов. Сначала Бастида существовала в тени укрепленной цитадели. Но мало-помалу новый Каркасон начал процветать. Время шло. Проходили столетия. Многие годы подряд королевская казна истощалась войнами с Англией, с Италией, с Испанскими Нидерландами, но Бастида, пережив многолетний голод и чуму, разрослась, стала богатой и влиятельной. Шерсть, лен и шелка. Каркасон на равнине затмил Каркасон на холме.

– Что значит «затмил»? – спросила Мину и была вознаграждена улыбкой матери.

– Это значит «превзошел», «опередил», – ответила Флоранс. – В Бастиде ремесленники разных гильдий открывали свои лавки на разных улицах. Аптекари и нотариусы – на одной, торговцы пенькой и шерстью – на другой. Печатники и книготорговцы облюбовали улицу Марше.

– Как папа?

– Как папа.

Воспоминание начало меркнуть, как это обычно и происходило, и Мину вновь очутилась в одиночестве посреди ясного февральского утра со знакомым ощущением утраты. Тот мамин рисунок она сохранила до сих пор, хотя меловые линии на бумаге уже выцвели и поблекли, и теперь использовала его, чтобы учить Эмерика и Алис.

Мину вернулась мыслями к предстоящему дню и зашагала к базарной площади. Самые престижные торговые места располагались в здании крытого рынка в центре и внутри деревянной колоннады, которая опоясывала площадь. Даже во время Великого поста площадь радовала глаз буйством красок и бойкой торговлей. Девушка старалась насладиться этим зрелищем. Владельцы клеток с птицами и расшитых колпачков для ловчих птиц наперебой расхваливали свой товар перед богато одетыми женщинами и мужчинами, проходившими мимо.

Но, по правде говоря, несмотря на кипучую и оживленную атмосферу, на душе у Мину было неспокойно. Черные тучи собирались над Лангедоком. Хотя от Каркасона до могущественных городов севера было две недели верхом, а у них на Юге обычаи были иные, Мину опасалась, что репутация, которую заслужила их лавка за то, что у них продавались книги на все религиозные вкусы, по нынешним временам с их постоянно растущей нетерпимостью может сослужить им плохую службу.

Бернар Жубер был добрым католиком, державшимся за древние обычаи во многом в силу привычки, а не только из одного лишь благочестия. Это его жена обладала как недюжинной деловой хваткой, так и пытливым умом ей под стать. Терпимость у нее, истинной уроженки Лангедока, была в крови. Это она предложила продавать людям то, что они хотят читать: сочинения Фомы Аквинского и святого Павла, Цвингли и Кальвина, духовные труды на английском и романы на голландском.

– Мы все воссоединимся в Царствии Божием, – говорила она мужу, когда того одолевали сомнения, – и не важно, каким путем мы туда придем. Величие Господне неизмеримо больше, чем в состоянии постичь любой человек. Он видит все. Он прощает все наши грехи. Он не ждет от нас ничего большего, нежели служения Ему в меру отпущенных каждому из нас сил.

Чутье не подвело Флоранс, и дела их быстро пошли в гору, а Жубер обзавелся солидной репутацией. Его знали как человека, способного раздобыть религиозные труды из Женевы, Амстердама, Парижа, Антверпена и Лондона, и в его лавку вереницей потянулись как коллекционеры, так и самые обычные граждане. Манускрипты из английских монастырей и конвентов, разграбленных во времена правления короля Генриха, теперь свободно ходили по Югу, и за них можно было выручить кругленькую сумму. А самый большой успех имели переводы на французский язык псалмов авторства Клемана Маро, а также различных вариантов Евангелия, которые Бернар печатал в своей собственной типографии. Именно книжная лавка удерживала его на плаву, когда он был почти сломлен горем после смерти Флоранс.

По крайней мере, до недавнего времени.

Несколько недель назад на ставнях их лавки кто-то намалевал оскорбительные обвинения в богохульстве. Бернар попытался не брать это происшествие в голову, приписав его делу рук недалеких бездельников, устроивших озорство ради озорства. Мину очень надеялась, что он прав. И тем не менее после этой выходки покупателей у них заметно поубавилось. Даже самые верные завсегдатаи опасались теперь водить знакомство с книготорговцем, чье имя вполне могло значиться в каком-нибудь списке еретиков, составленном в Париже или Риме. Ее мать стойко выдержала бы это испытание, но отцу оно оказалось не по силам. Торговля захирела, и прибыли пошли вниз.

Мину остановилась, как обычно, у лотка, чтобы купить пирог с фенхелем и немного печенья на розовой воде для Алис и Эмерика. Она прошла мимо жилища художника, который писал портреты на заказ, помахала мадам Нубель, подметавшей крыльцо своего пансиона. Затем оставила позади лавку, в которой торговали чернилами, перьями, кистями и мольбертами. Ее хозяин, месье Санчес, был испанцем, выкрестом-конверсо, который бежал от костров инквизиции в Барселоне и вынужден был отречься от своей иудейской веры. У него было доброе сердце, и у его жены-голландки, за юбки которой вечно цеплялся целый выводок их хорошеньких смуглых отпрысков, всегда была наготове горсточка печенья или цукатов – угощать ребятишек, которых из окрестных деревень посылали в Бастиду побираться.

По соседству с ними располагалась лавка их конкурента, вздорного уроженца Черной Горы, который специализировался на дешевых базарных книжонках, скабрезных стишках и дерзких памфлетах. Ее ставни, рассохшиеся и требующие смазки, уже который день были закрыты. Хозяина Мину не видела уже очень давно.

Она остановилась перед выкрашенной синей краской дверью их лавки и сделала глубокий вдох. «Ну разумеется, знакомый фасад будет выглядеть в точности так же, как и всегда», – сказала она себе. С чего вдруг что-то должно быть по-другому? Дверь будет заперта. Ставни в целости и сохранности. Вывеска «B. JOUBERT – LIVRES ACHAT ET VENTE» будет висеть на металлических крюках на каменной стене. То нападение больше не повторится.

Мину заставила себя посмотреть.

Все было в порядке. Холодная рука, сжимавшая ее желудок, разжалась. Ничего не пропало. Не видно было никаких признаков беспорядка, ничьего вмешательства. Все выглядело в точности так, как вчера вечером, когда она уходила.

– Доброе утречко! – закричал Шарль. – Опять будет холодно, это уж как пить дать.

Мину обернулась.

Старший сын месье Санчеса стоял на углу улицы Гран-Семинер и махал ей рукой. Он был дюжий и крепкий, но глуповатый. Ребенок в теле мужчины.

– Доброе утро, Шарль, – крикнула она в ответ.

Его широкое лицо до ушей расплылось в улыбке, а вдавленные глаза озарились радостью.

– В феврале дует сильный ветер, – сказал он. – Холод, холод и снова холод.

– Так оно и есть.

– Денек будет погожий, так обещают облака. – Шарль вскинул к небу обе руки странным хлопающим движением, как будто пытался прогнать гусей.

Мину подняла глаза. Тонкие пряди серовато-белых облаков, точно ленты, тянулись поперек восходящего розового солнца. Шарль приложил к губам палец.

– Ш-ш-ш, у облаков есть секреты, жаль, что у нас не хватает соображения их послушать.

Мину кивнула.

Собеседник уставился на нее с таким видом, как будто только что ее увидел, и немедленно начал тот же самый разговор сначала:

– Доброе утречко. Опять будет холодно. Денек будет погожий!

Не желая быть втянутой в тот же самый бессмысленный обмен словами, Мину вскинула ключи и изобразила, как будто открывает дверь.

– За работу, – сказала она и вошла внутрь.

Там было темно, но едва стоило Мину вдохнуть знакомый запах свечного сала, кожи и бумаги, как она уже могла с уверенностью сказать, что все здесь в точности в том же состоянии, в каком она оставила лавку накануне: лужица желтоватого застывшего воска на прилавке, отцовская чернильница и перо, стопка новых приобретений, дожидающихся, когда у нее дойдут руки занести их в каталог и расставить по полкам, конторская книга на столе.

Мину прошла в крохотную подсобную комнатку в дальнем конце лавки, чтобы взять трутницу. Взгляд ее упал на печатный станок и подносы с железными литерами, простаивавшие без дела вот уже несколько недель. В квадратике солнечного света, просачивавшегося снаружи сквозь крохотное оконце, стала видна пыль, уже успевшая посеребрить деревянную полку, на которой хранились бумажные свитки. Мину стерла пыль пальцем.

Услышит ли она когда-нибудь снова грохот станка? Ее отец утратил интерес даже к чтению, не говоря уж о книгопечатании. Хотя он по-прежнему любил посидеть у камина с томиком в руках, нередко он не переворачивал в нем ни единой страницы.

Мину принесла трутницу и высекла огонь, потом вернулась обратно. Зажгла от лучины свежую свечу на прилавке, потом лампы. Лишь теперь, когда комнату залил свет, Мину заметила уголок листка белой бумаги, торчащий из-под коврика перед дверью.

Она подняла его. Бумага плотная, хорошего качества; черные чернила, но буквы печатные, выведенные корявым почерком. Адресовано послание было ей, а не ее отцу – причем указано ее полное имя: «МАДЕМУАЗЕЛЬ МАРГАРИТЕ ЖУБЕР». Мину нахмурилась. Ей никто и никогда не писал личных писем. Все, кого она знала, за исключением дяди и тетки из Тулузы, которых она едва помнила, жили в Каркасоне. В любом случае все и всегда звали ее прозвищем Мину и никогда – Маргаритой.

Мину перевернула листок. Очень интересно! Письмо было скреплено фамильной печатью, но она была надломлена. Может, Мину повредила ее, когда поднимала? Более того, судя по всему, письмо запечатывали второпях, потому что бумага вокруг была в застывших потеках красного воска. Два инициала, «Б» и «П», располагались по сторонам от какого-то мифического существа – возможно, льва, – с когтями и раздвоенным хвостом. Под ним красовалась какая-то надпись, слишком мелкая, чтобы ее можно было разобрать без лупы.

В памяти Мину на краткий миг вдруг что-то забрезжило. Смутное воспоминание о похожем изображении над дверью, чей-то голос, поющий колыбельную на древнем языке:

Bona nuèit, bona nuèit… Braves amics, pica mièja-nuèit Cal finir velhada.

Она снова нахмурилась. На сознательном уровне эти слова были ей непонятны, однако при этом было ощущение, что их глубинный смысл совершенно ясен.

Мину взяла с прилавка нож для бумаг, подсунула кончик под сгиб и сломала печать. Внутри оказался один-единственный лист бумаги, который выглядел так, как будто его уже использовали раньше. Наверху букв было не разобрать, потому что бумагу покрывало нечто вроде копоти. Зато снизу, написанные черными чернилами тем же самым корявым почерком, что и снаружи, отчетливо виднелись пять слов:

ОНА ЗНАЕТ, ЧТО ВЫ ЖИВЫ.

Мину похолодела. Что это значит? Это угроза или предостережение? И тут латунный колокольчик над входной дверью звякнул, нарушив тишину книжной лавки.

Не желая, чтобы кто бы то ни было увидел письмо, Мину торопливо сунула его за подкладку плаща и обернулась к двери с заученной улыбкой на лице. Рабочий день начался.

Скрип пера по бумаге. Вязкие чернила, оставляющие на белых листках черный след. Чем больше я пишу, тем больше хочется сказать. Каждая история порождает еще одну, а та еще и еще.

В деревне невозможно сохранить что-то в секрете. Хотя время изглаживает воспоминания, в конечном итоге все равно кто-нибудь да проговаривается. Что горсть монет в руке, что батоги поперек спины, что соблазнительная грудь под тонким батистом отлично развязывают язык. С течением времени меркнут и те истории, которые должны были остаться тайной, и те, что разворачивались у всех на глазах.

Купить можно кого угодно и что угодно. Сведения, душу, обещание продвижения по службе или взятку за то, чтобы тебя оставили в покое. Письмо, доставленное за мелкую монетку. Репутация, погубленная за цену ковриги хлеба. А там, где не справляются золото и серебро, всегда остается место острию ножа.

Храбрость – ненадежный друг.

Слово за словом ложится на бумагу. Мужчины – существа слабые и примитивные. Это я усвоила, сидя на отцовских коленях. Первые уроки в искусстве обольщения мне преподал именно он, хотя я тогда не знала, что это грех. Я не знала, что это противоестественно. Он сказал мне, что сделать меня женщиной – его законное право, хотя мне тогда было не больше десяти лет от роду и я ничего не понимала. Я была послушной девочкой. Побои страшили меня больше, нежели то, что он проделывал со мной по ночам в своей спальне. Я быстро усвоила, что, если плакать, он разозлится и наказание будет еще более суровым. Проявление слабости вызывает презрение, а не жалость.

Он стал у меня первым. Я убила его, когда он утратил бдительность и выпустил из рук шпагу, разомлев после того, как утолил свою похоть. Я раздобыла у проезжего аптекаря яд, прибегнув к обычному способу, к какому вынуждены прибегать девушки, когда им нужно что-то получить от мужчины.

До чего же просто заставить сердце перестать биться.

Второй была повитуха. С ней пришлось повозиться подольше. Низенький белый домик на краю деревни. Эль и потрескивающий огонь развязали ей язык. Польщенная моим визитом, она была очень рада заполучить внимательную слушательницу, готовую внимать ее пространным рассказам о слабоумных сыновьях и дочерях, которым она помогла появиться на свет.

Ее белесые глаза подернулись туманной поволокой, когда она пустилась в воспоминания. Да, были одни роды много лет назад, но она дала клятву никогда об этом не рассказывать. Сколько, спрашиваете, лет назад это было? Десять, двадцать? Теперь уж и не упомнишь. Она дала честное слово. Девочка или мальчик? Нет, она не может этого сказать. Все эти годы она держала слово. Она не из болтливых.

Гнилозубая дура. Так уж она хвасталась, так уж собой гордилась. А гордыня, как учит нас Святое Писание, смертный грех. В ее затуманенных глазах мелькнул какой-то проблеск, когда до нее дошло, что я ей не друг. Но к тому времени было уже слишком поздно.

На ее дряблой коже синяки расплывались с неожиданной легкостью, каждое нажатие моих пальцев оставляло новый багрово-лиловый след. Белесые глаза, наливающиеся кровью. Подушка с пожелтевшей за многие годы от дыма и пота хозяйки наволочкой. Я и не думала, что она будет так яростно сопротивляться. Когда я накрыла подушкой ее рот и нос, ее переломанные руки и ноги еще долго дергались. Она должна быть благодарна мне за то, что я сняла с ее души столь тяжкий грех, прежде чем отправить ее к Создателю.

От нее я прямиком направилась в часовню и исповедалась там во всяких простительных грешках. Расправа с повитухой осталась секретом между мной и Господом. Священнику знать об этом было необязательно. В голове у меня звучит голос одного лишь Бога. Я прочитала покаянную молитву. Он наложил на меня епитимью и отпустил грехи, уверенный в том, что я раскаялась.

После я подарила моему исповеднику блаженство, которого желают все мужчины, даже те из них, кто стоит ближе всех к Богу.

Глава 7

Ситэ

Укрывшись в нише в стене перед дверью аптечной лавки, Пит наблюдал за улицей. Над булыжной мостовой поднимался пар. Все вокруг ярко поблескивало, суля хороший день. Его преследователей нигде не было видно.

Пит вышел из ниши, в который уже раз задавшись одним и тем же вопросом. Неужели он неверно истолковал ситуацию? Возможно ли, что эти солдаты знали, кто он такой? Нет. Скорее, они увидели, как какой-то человек – пришлый, не из Каркасона – украдкой пробрался в собор, и решили пойти посмотреть, что происходит. Слухи о нападениях на священников ходили во множестве. Тот, чья совесть чиста, не стал бы при виде их спасаться бегством, поэтому они, разумеется, бросились за ним в погоню.

А с другой стороны, вдруг все это действительно было неспроста? Пит был совершенно уверен, что по дороге из Тулузы в Каркасон слежки за ним не было. Он специально поехал кружным путем через Лораге и заметил бы хвост. Прибыв в город, он вел себя крайне осторожно. Лошадь свою оставил в конюшне в Тривале, а о том, что остановился в Бастиде, не сообщил ни одной живой душе, не считая Видаля сегодня утром.

Орел или решка, пан или пропал. Остаться или уехать из Каркасона, пока он еще на свободе? Может, его описание уже передано страже? И в эту самую минуту уже весь гарнизон поднят по тревоге? Неужели он представляет опасность для своих товарищей? А может, несмотря на все предосторожности, среди них затесался шпион? Или в Тулузе, или среди тех, с кем он должен был встретиться в полдень? Все каркасонцы были проверенными людьми, давшими клятву, за их верность ручались, и все же Пит провел достаточно времени в плавильном котле Лондона, чтобы понимать, что любой из них может оказаться предателем. Но ему очень не хотелось отказываться от встречи без веской причины.

Единственный вопрос заключался в том, стоит ли ему задержаться до вечера и встретиться с Видалем или лучше уехать? Он не хотел навлекать на друга неприятности, и все же их разлад лежал на его душе тяжким бременем. Видаль был первым – и единственным – человеком, который тронул его сердце после любимой матери, та уже давным-давно лежала в земле. Если Пит сейчас уедет из Каркасона, не увидевшись с ним, то лишится шанса исправить отношения. Возможно, навсегда.

Пит отправился туда, где, по словам Видаля, находились его покои. Это была самая старая часть Ситэ. Между серыми камнями башен были проложены красные римские черепицы, и нужный дом он нашел без труда. Он осмотрел засов на калитке, ведущей в сад, отметил, что напротив есть таверна, где можно будет скоротать долгое время между часом, когда зажгут фонари, и их встречей, и двинулся дальше.

Вокруг большого колодца собиралась толпа женщин и ребятишек, дожидавшихся своей очереди с ведрами в руках. Выглядели они здоровыми и крепкими, разительно отличаясь от многих из тех детей, которые на краткое время оказывались на попечении Пита в Тулузе. Девчушка с копной черных кудрей стояла, сердито глядя на красивого мальчика лет тринадцати. Не обращая на сестру внимания, тот заигрывал с двумя девочками постарше. У одной был здоровый, как у молочницы, цвет лица. Щеки очаровательно раскраснелись на свежем воздухе, карие глаза сверкали. Держалась она очень бойко. Ее подруге повезло куда меньше: лицо было изрыто оспинами, а сама она сутулилась, как будто старалась стать как можно более незаметной.

Парнишка вытащил из колодца полное ведро воды, потом крепко поцеловал ту из них, что была красивее, прямо в губы.

– Эмерик, как ты смеешь! – возмутилась она. – Ну ты и нахал!

– Ха! Если не хочешь, чтобы тебя целовали, Мари, так нечего быть такой красавицей!

– Я все расскажу матери!

Тот сделал вид, что падает в обморок.

– Так-то ты обходишься с поклонником, который чахнет от любви к тебе!

Он отправил ей еще один жаркий воздушный поцелуй. На этот раз она вскинула руку, чтобы поймать этот воображаемый знак любви в воздухе. А Пит поймал себя на том, что улыбается. Эх, вот бы вернуться вновь во времена беззаботной юности!

– Адье, Эмерик, – воскликнула Мари.

Мальчик взял сестричку за руку.

– Идем, Алис, – сказал он, и оба скрылись в соседнем доме, увитом шиповником. Пит перехватил взгляд, который невзрачная подружка бросила на закрывшуюся дверь, и в этом взгляде читалась такая явственная смесь ревности и тоски, что ему стало ее жалко.

Он двинулся дальше по улице Сен-Жан и вскоре очутился в огороженном внутренними стенами дворике цитадели. Впереди виднелись узкие ворота, прямо за которыми, казалось, начиналась сельская местность.

– Ангард!

На наклонной площадке двора два богато одетых юнца – без сомнения, принадлежавшие к семье сенешаля – упражнялись в фехтовании под бдительным оком наставника.

– Аппель, защита. Аппель, защита. Нет!

Послышался звон рапир, последовал один выпад, за ним другой. Ни один из дерущихся не отличался проворством и не производил впечатления хоть какой-нибудь заинтересованности в уроке, но их учитель был непреклонен. Пит выучился этому искусству самостоятельно и, когда обстоятельства того требовали, не брезговал пустить в ход ни кулаки, ни палку, ни кинжал, ни шпагу. Его методы были действенны, пусть и не слишком изысканны.

– Еще раз. Попробуйте еще раз.

Ворота никто не охранял. Дымок, поднимающийся в морозном воздухе, выдавал место, куда стражник отошел облегчиться. Пит вдоль стены спустился к реке, затем вернулся в конюшню, где накануне вечером оставил свою кобылу.

– Возможно, моя лошадь понадобится мне сегодня вечером или завтра спозаранку, – сказал он конюху, подкрепив свои слова звонкой монетой. – Можешь взнуздать ее, чтобы ждала наготове?

– Как пожелаете, месье.

– А если будешь держать язык за зубами, получишь еще одно су. Незачем кому-то знать про мои дела.

Парень широко улыбнулся щербатым ртом:

– Я вас не видел.

Глава 8

Бастида

Торговля в лавке шла бойко. За все утро у Мину не выдалось практически ни одной свободной минутки.

Лишь в двенадцатом часу она смогла вытащить на порог высокий отцовский табурет и присесть, дав отдых усталым ногам. Мину съела жирный пирог с фенхелем, запивая его элем, потом играла в ладушки с младшими Санчесами, пока не отбила себе все ладони. Однако происхождение письма не давало ей покоя, и она как бы невзначай поинтересовалась у соседей, не заметил ли кто-нибудь у лавки спозаранку неурочного посетителя. Они никого не видели.

Колокола били без четверти полдень, когда Мину услышала какую-то перебранку. Узнав голос мадам Нубель, Мину выглянула на улицу, чтобы поприветствовать ее.

Сесиль Нубель была на улице Марше личностью популярной. Она похоронила двоих мужей, последний из которых и завещал ей пансион. На склоне лет мадам наконец-то получила свободу жить как ей заблагорассудится.

– Это приказ сенешаля, – настаивал молоденький солдатик. Совсем еще мальчишка, с юношеским пушком на щеках, он, казалось, не дорос до того, чтобы держать в руках оружие.

– Сенешаля?! У сенешаля нет власти над Бастидой и уж определенно нет власти над моим пансионом! Я плачу налоги и знаю свои права! – Она сложила руки на груди. – В любом случае с чего вы взяли, что злодей остановился у меня?

– Мы получили эти сведения из самых надежных источников, – отвечал тот.

– Так, довольно, – вмешался в их разговор капитан. Он был широкоплечий и коренастый, с окладистой каштановой бородой и вертикальным шрамом, пересекающим щеку от глаза до подбородка. – Вы подозреваетесь в укрытии известного преступника. По нашим сведениям, он поселился в Бастиде. У нас есть полномочия обыскать любое помещение, в котором он может скрываться. Включая и ваш пансион.

Все соседи высыпали на улицу, чтобы посмотреть, что за шум, или выглядывали из окон верхних этажей. Мадам Нубель распрямилась. Щеки ее пылали, но вид был внушительный и непреклонный.

– Скрываться? Я правильно понимаю, что вы обвиняете меня в том, что я сознательно укрываю преступника?

– Конечно же нет, мадам Нубель, – с несчастным видом произнес молоденький солдат, – но мы уполномочены – иными словами, нам недвусмысленно приказано – обыскать здание вашего пансиона. На основании полученных нами сведений. Это серьезное обвинение.

Женщина покачала головой:

– Если у вас есть приказ президаля[5] – именно он, насколько мне известно, до сих пор управляет Бастидой, а вовсе не сенешаль из Ситэ, – тогда покажите мне его, и я позволю вам войти. Ну а если такого предписания у вас нет, так проваливайте восвояси!

– Cinc minuta, madama, – взмолился солдатик, переходя на местный диалект в попытке завоевать ее расположение. – Пять минут, мадам.

– Так у вас есть приказ или нет?

Капитан отпихнул его в сторону:

– Ты отказываешься подчиняться нашим приказам, женщина?

– Сир, – пробормотал парнишка, – мадам Нубель пользуется в Каркасоне большим уважением. За нее будут готовы вступиться многие.

Хотя толпа явно наслаждалась разыгравшейся сценой, от внимания Мину не укрылось, что юнец то и дело поглядывает на старшего, и по спине у нее пробежал холодок. Может, эти двое только выдают себя за солдат? На обоих были военные плащи, но никаких знаков отличия видно не было.

Капитан ткнул младшего в грудь.

– Если ты еще раз подвергнешь сомнению мой авторитет, болван, – прорычал он негромко, – я прикажу так тебя отделать, что неделю ходить не сможешь.

Парнишка опустил глаза:

– Oui, mon Capitaine[6].

– Oui, mon Capitaine, – передразнил его тот. – Ты – слизняк, крыса собачья. Вы, южане, все одинаковы. Давай вперед. Обыщи комнаты. Все до последнего закутка! Если преступник там, любыми средствами обезвредь его, но не убивай. Живо! – рявкнул он, брызжа слюной. – Или, может, ты так сочувствуешь этим деревенщинам, что предпочтешь составить им компанию за решеткой?

В это мгновение полуденное солнце затянула туча, погрузив улицу в серую тень, и все случилось как-то сразу. Мину подошла поближе. Парнишка неуклюже двинулся к двери, а капитан отпихнул мадам Нубель в сторону, чтобы пройти. Толчок был не сильным, но она потеряла равновесие и, налетев на дверной косяк всем своим грузным телом, разбила себе голову.

Из раны хлынула кровь, на белоснежном чепце начало стремительно расплываться алое пятно, и она издала пронзительный крик. Месье Санчес шагнул вперед, и ровно в ту же секунду Мину тоже сорвалась с места.

– Стоять, – гаркнул капитан, – это вас всех касается, а не то будете арестованы и пойдете под суд за то, что чинили препоны людям сенешаля. Вы меня поняли? Мы разыскиваем убийцу. Закон есть закон, и в Каркасоне это ничуть не менее верно, чем в других, более цивилизованных областях Франции.

Мину слышала это предупреждение, но все равно пробилась сквозь толпу вперед. Солдат ткнул в нее пальцем:

– Ты. Позаботься о старой ведьме. Быть может, постояв у позорного столба, она научится держать в узде свой поганый язык.

Кипя от ярости, Мину присела рядом со своей старой приятельницей. Глаза мадам Нубель были закрыты, по шее сочилась тонкая струйка крови.

– Мадам, – прошептала она, – это я, Мину. Ничего не говорите, только кивните, если слышите меня.

Еле заметный намек на движение дал понять девушке, что пострадавшая в сознании. Мину вытащила из рукава носовой платок и принялась промокать кровь.

– Любое лицо, которое будет обнаружено здесь ко времени завершения нашего обыска, – рявкнул капитан, – рискует быть взятым под стражу именем сенешаля. – Он схватил Мину за локоть и рывком вздернул на ноги. – Эта женщина должна быть в состоянии сидеть без посторонней помощи и отзываться на свое имя. В противном случае ты у меня за это ответишь. Ты меня поняла?

Мину кивнула. Он снова тряхнул ее:

– Ты что, язык проглотила? Ты. Меня. Поняла?

Девушка подняла на него глаза.

– Я поняла, – ответила она.

Он еще какое-то время сжимал ее локоть в железных тисках своих пальцев, потом отшвырнул в сторону и ворвался в пансион.

Едва он скрылся за дверью, как глаза мадам Нубель распахнулись.

– Он сбил меня с ног. Я ничего ему не сделала, а он сбил меня с ног.

– Думаю, это была случайность, – осторожно произнесла Мину.

– Случайность или нет, результат один и тот же! Он хоть извинился? Я что, теперь в моем собственном доме не хозяйка? Я пожалуюсь на него…

– Тише, мадам Нубель, у вас все еще идет кровь.

– «Это приказ сенешаля»! Сенешаль не имеет власти над Бастидой! Я десять лет держу этот пансион, и никто ни разу не пожаловался!

Из открытых окон здания доносились звуки, недвусмысленно свидетельствовавшие о том, что в комнатах все переворачивают вверх дном. Она была совершенно уверена, что мадам Нубель не стоит бросать вызов этому человеку. Было ли все произошедшее случайностью или нет, но возникало ощущение, что он презирает закон. И тот молоденький солдат, из местных, тоже это чувствовал.

– Мадам, пойдемте, я перевяжу вашу рану.

– Как он смеет обращаться со мной как… как с какой-нибудь негодяйкой. Я – почтенная вдова… у нас, в Каркасоне, такие вещи не делаются.

– Нам нужно уходить.

– Уходить?

Несмотря на потрясение, мадам Нубель была в ярости.

– Думаю, вам не стоит быть здесь, когда они будут выходить из дома. Хотя они утверждают, что действуют по приказу сенешаля, я в это не верю. Неужели капитан королевского гарнизона стал бы вести себя с вами так, как повел себя этот? К тому же люди сенешаля носят голубое. А эти мерзавцы одеты в зеленое безо всяких опознавательных знаков.

– Но я же потребовала у них показать приказ…

– Который они вам так и не показали, – напомнила ей Мину, вновь бросая взгляд на пансион. – Я уверена, что они вольные солдаты. Или – того хуже – наемники.

– Я не сделала ничего дурного. Я не позволю выгнать меня из моего же собственного дома.

– Пожалуйста, мадам. Это только пока не остынет гнев этого так называемого капитана. Если они не найдут человека, которого ищут…

– Они его не найдут, потому что он ушел на рассвете и не возвращался.

– Тогда его недовольство только увеличится и он будет искать кого-нибудь, на ком можно сорвать зло.

Мадам Нубель нахмурилась:

– Мой постоялец показался мне довольно приятным малым. Он, конечно, не из здешних мест, но человек вежливый. И волосы у него цвета лисьего хвоста.

– Капитан грозился поставить вас к позорному столбу, – сказала Мину настойчиво.

– Он не посмеет. На каком основании?

– Боюсь, ему не понадобятся никакие основания.

Мадам разом утратила весь свой боевой дух, и каждый из шести десятков прожитых ею лет теперь был явственно написан у нее на лице.

– Но как же мой дом? – сказала она. – Это все, что у меня есть. Если они разорят его…

Все это время Шарль топтался на пороге отцовского дома. Громкие звуки пугали его, но Мину решила, что, пока солдаты не появились, он поможет им.

– Я попрошу месье Санчеса приглядеть за домом вместо вас, – сказала она, помогая пожилой женщине подняться на ноги. – Идемте.

– Еще один холодный день, – забормотал Шарль, устремляясь к ним навстречу своей странной, вприскочку, походкой. – Холодный, холодный, холодный, холодный. Будет ясно, ясно весь день, весь день. Так говорят облака.

– Шарль, послушай меня. Отведи мадам Нубель в лавку моего отца. В лавку, хорошо? В закуток в дальнем углу комнаты, где хранятся бумага и чернила.

Его глуповатое лицо озарилось радостью.

– Можно только смотреть, но ничего не трогать. Месье Жубер сказал: ничего не трогать.

– Совершенно верно. – Мину приложила палец к губам. – Только это секрет. Никто не должен об этом знать, ты меня понял?

Пит наблюдал за этим происшествием с начала и до конца, стоя на углу улицы Гран-Семинер.

Он видел, как его квартирная хозяйка пререкалась с солдатами и как ее толкнули. И как высокая молодая женщина с молочно-белой кожей и длинными прямыми каштановыми волосами выкрала ее прямо у капитана из-под носа. А странный парнишка, дурачок, им помогал. Не вмешиваться было не в характере Пита, но пойти туда сейчас он просто не мог.

Пит прижал к боку свою кожаную суму, чтобы убедиться, что ее содержимое в целости и сохранности. Разыгравшаяся перед пансионом сцена доказывала, что сегодня утром в соборе он поступил правильно. Два вольных солдата в зеленых плащах в Ситэ и эти двое, обыскивавшие сейчас его квартиру в Бастиде. Одни и те же это люди или разные?

Значительную часть своей жизни Пит провел в ожидании того, что ее у него отнимут. Ощущал прикосновение холодной стали к горлу и фантомную боль от заряда дроби в кишках.

Он появился на свет не в Лангедоке, но этот гостеприимный край дал ему приют. Бездомный скиталец, он был предан этому уголку Франции всей душой, как если бы был рожден на этой земле. Терпимость, достоинство и свобода – ради защиты этих принципов Пит готов был отдать жизнь.

Мину подождала, пока Шарль с мадам Нубель благополучно скрылись в лавке, потом опустилась на ступеньку, сжимая в руках окровавленный платок. Успела она точно вовремя. С грохотом распахнулась дверь, по которой наподдали кованым сапогом, и на пороге показался младший из двоих солдат с деревянным дорожным сундучком и конторской книгой в кожаном переплете. За ним по пятам следовал злющий, мрачнее тучи, капитан.

– Где старуха? – набросился он на Мину. – Я же велел тебе привести ее в чувство!

– Честное слово, я не знаю. – Она протянула главарю окровавленный платок. – От запаха крови я лишилась чувств, а когда очнулась – ее уже не было.

Его глаза потемнели от ярости, но на этот раз он обуздал свой гнев.

– Капитан Бональ…

– Что ты сказал?!

– Прошу прощения, mon Capitaine, – поправился его подчиненный, – но я не верю, что мадам Нубель замешана в чем-то предосудительном, а этой девушке что-то известно. Злодей записался в книге под чужим именем. У нас есть вот это. – Он дрожащими руками поднял сундучок. – Можно устроить засаду. Должен же он вернуться.

Капитан заколебался, потом кивнул.

– Считай, что тебе повезло, – прорычал он, ткнув в Мину грязным пальцем, – что я не поставил тебя к позорному столбу вместо старой ведьмы! Прочь с глаз моих!

Девушка поднялась на ноги и, изо всех сил стараясь не перейти на бег, поспешно удалилась, спиной чувствуя на себе враждебный взгляд. Нет уж, она не доставит ему удовольствия видеть ее страх! Лишь когда она завернула за угол, мужество покинуло ее; руки тряслись, но Мину переполняли ликование и хмельное безрассудство. Она чувствовала себя очень смелой и благородной и была горда собой. Девушка привалилась к стене, дивясь собственной отваге.

А потом начала смеяться.

Глава 9

Ровно в полдень Пит постучался в условленный дом на улице Эгле-д’Ор и стал ждать, когда его впустят. На лестнице послышались шаги, и дверь еле заметно приоткрылась.

Увидеть за ней знакомое лицо было настолько неожиданно, что он даже глазами захлопал:

– Мишель Казе, с ума сойти! Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть!

Дверь приоткрылась пошире, Пит вошел внутрь, и двое мужчин пожали друг другу руки. Пять лет назад, будучи новообращенными гугенотами, они плечом к плечу сражались в армии принца Конде: Мишель, профессиональный солдат, и Пит, человек сугубо мирный, вынужденный взять в руки оружие, чтобы защищать то, во что он верил. С тех пор Пит ничего о нем не слышал.

Время обошлось с его старым товарищем безжалостно. Одетый во все черное, если не считать белого воротничка и манжет, Мишель теперь пугал своей худобой, а лицо его было изборождено глубокими морщинами. Кожа стала землистой, волосы побелели. Когда товарищи обнялись, Пит почувствовал под одеждой кости.

– Ну, как поживаешь? – спросил он, пораженный произошедшей с его другом переменой.

Тот вскинул руки:

– Как видишь, я все еще жив.

На верхней ступеньке лестницы показался взлохмаченный молодой человек и подозрительно осведомился:

– Он назвал пароль?

– Это излишне, – отозвался Мишель. – Я могу поручиться за него.

– Все равно, – протянул юнец с аристократическим выговором.

Пит переглянулся с Мишелем, но все же подчинился.

– За Юг.

Они двинулись по лестнице на второй этаж, и Пит заметил, что Мишель тяжело дышит. Дважды тот вынужден был останавливаться и подносить ко рту платок, смоченный ароматическим бальзамом. Кроме того, когда Мишель взялся за перила, Пит заметил, что на его правой руке недостает двух пальцев.

– Друг мой, может, нам стоит…

– Я в полном порядке, – отрезал тот.

Они поднялись на верхний этаж, где Пит распахнул плащ перед молодым человеком, демонстрируя, что вооружен.

– Per lo Miègjorn, – произнес он, повторяя пароль.

Юнец пристально посмотрел на кинжал, но разоружиться Пита не попросил. Глаза его были налиты кровью, разило перегаром.

– Входите, сударь.

Пит очутился в душной комнате. В спертом воздухе стоял запах древесного дыма и застарелой еды. На столе на деревянном блюде лежал обглоданный дочиста куриный остов, в кружках кисли недопитые остатки эля и медовухи.

– Позвольте мне всех познакомить, – произнес Мишель. – Товарищи, рад представить вам одного из самых верных солдат, с которыми мне когда-либо выпадала честь служить. Пит Рейдон, уроженец Амстердама…

– …Чье сердце навеки предано Югу, – перебил его Пит. – Рад с вами познакомиться, господа.

Он обвел взглядом комнату. Собравшихся оказалось меньше, чем он ожидал, – впрочем, это, наверное, было и к лучшему.

– Наш Цербер, Филипп Деверо. С ним ты уже имел дело.

Тот отвесил полупоклон. Его желтый дублет и шоссы были в пятнах.

Мишель указал на подоконник.

– Это наш командир, Оливер Кромптон, – произнес он, запнувшись на английской фамилии, затем перешел к мужчине, сидевшему за деревянным квадратным столом. – А это Альфонс Бонне, его слуга.

Пит кивнул чернявому крепкому малому, который сидел обхватив пивную кружку грязными руками, и лишь потом перевел взгляд на его хозяина. Он был хорошо сложен, с близко посаженными глазами и подстриженной на английский манер черной бородкой.

– Месье Пит Рейдон.

Кромптон протянул ему руку. Пит пожал ее и почувствовал на себе холодный оценивающий взгляд англичанина. Левая рука Пита сжалась на лямке сумы.

– Мы весьма наслышаны о благотворительной деятельности, которую вы ведете на благо нашей общины в Тулузе. Ваша слава бежит впереди вас.

– О, она наверняка сильно преувеличена, – улыбнулся Пит. – Кромптон?

– Сын отца-англичанина и матери-француженки и дальний родственник этого молодого джентльмена, которому соблазны таверн Триваля показались вчера вечером более привлекательными, нежели его собственная постель. Он еще не вполне протрезвел.

Деверо вспыхнул:

– Клянусь честью, я выпил не больше кружки эля, от силы двух. Сам не знаю, почему меня вдруг так развезло.

Командир покачал головой:

– Вы застали нас в самый разгар дискуссии, сударь.

– У Пита нет времени на разговоры, – вмешался Мишель. – Давайте сразу перейдем к нашему делу.

– Уверен, он найдет для себя в нашем обсуждении много интересного.

Пит взмахнул рукой:

– Прошу вас.

– Перед тем как вы явились, Мишель говорил, что, по его мнению, Эдикт о веротерпимости, даровавший гугенотам вероисповедные права, был издан с благими намерениями, в то время как мой достойный родственник в этом сомневается.

– Да этот эдикт не стоит даже бумаги, на которой он написан, – бросил Деверо.

– Он спас немало жизней, – негромко заметил Мишель.

Кромптон рассмеялся:

– Наш Мишель верит, что королева-регент желает положить конец распрям между католиками и протестантами. А я в это не верю.

– Я не отрицаю, что есть люди, которые придерживаются иного мнения по этому вопросу. Я лишь говорю, что мы не должны еще больше раздувать конфликт. Нас будут судить еще строже, если окажется, что мы отказались принять предложенную нам оливковую ветвь.

– Этот эдикт, – возразил Кромптон, – как и все те, что были изданы до него, – всего лишь пустые слова. Его цель – создать иллюзию компромисса между требованиями католиков – под которыми я имею в виду герцога Гиза и его сторонников – и умеренных католиков при дворе. Фракция Гиза не намерена соблюдать его, ни в малейшей степени.

– Вы не можете этого знать, – сказал Мишель. Лоб его поблескивал от испарины. – Гиз сослан в свое имение в Жуанвиле. Его влияние ослабевает.

– Если вы в это верите, вы просто глупец! – взорвался Деверо.

– Филипп, что за поведение? – осадил его Кромптон.

– Папистские собаки! – взревел Бонне, грохнув кружкой о стол так, что расплескался эль.

– Гиз и его брат не были при дворе уже года полтора, – продолжал Мишель, пытаясь не задыхаться. – Опасно мазать всех католиков одним цветом. Это же именно то, что говорит о нас Гиз, как вы не понимаете? Он утверждает, что все протестанты – предатели Франции, мятежники, намеренные погубить страну. Он понимает, что это неправда, и все равно без конца это твердит.

Пит неоднократно участвовал в подобных дискуссиях, и предмет их был неизменно один и тот же: почему после многолетних гонений со стороны Генриха II они должны поверить, что его мать Екатерина, королева-регент, намерена теперь обращаться с ними справедливо?

– Бросьте, – протянул Деверо, – вы же отлично понимаете, что, если ложь повторять достаточно часто, вопреки вопиющим фактам, свидетельствующим о ровно противоположном, даже самые здравомыслящие люди рано или поздно начинают в нее верить. Вранье с легкостью становится общепринятой истиной.

Мишель покачал головой:

– Мир не делится только на черное и белое. Среди них есть множество умеренных католиков, которые хотят прийти к компромиссу, как и среди нас немало таких, кто стремится к миру и справедливости.

Кромптон наклонился вперед:

– Не те ли это самые «умеренные католики», которые сидели сложа руки и смотрели, как наших собратьев жестоко угнетают после Амбуазского заговора?

– Это был неуклюжий и опрометчивый план, который восстановил против нас очень многих, – отозвался Мишель.

Пит положил руку другу на плечо:

– Мишель прав. Заговор настроил общество против нас. Не забывайте, что в глазах многих герцог Гиз – спаситель Франции. Ведь это он задал англичанам трепку и вернул Кале Франции. – Он обернулся к Кромптону. – Прошу прощения, если я задел вас своими словами.

Кромптон покачал головой:

– Вы меня не задели. Моя шпага принадлежит Франции. Моя мать не имела выбора в вопросе моего зачатия, так что хотя я и благодарен моему отцу за то, что он подарил мне жизнь и свое английское имя, за все остальное я его проклинаю. – Он взглянул Питу прямо в глаза. – Мы ведь с вами в этом схожи? Смешанная кровь. Вы, судя по всему, голландец?

Пит улыбнулся, однако в обсуждение своих личных обстоятельств в присутствии целой комнаты чужих людей вдаваться не стал.

– Для многих из нас вопрос принадлежности не так прост. Каждый из нас должен сделать свой выбор так, как подсказывает ему его совесть.

– Превышает королева-регент границы своей ответственности или нет, – негромко произнес Мишель, – она решила, что компромисс – это путь в нужном направлении. К благоденствию Франции. Я не призываю сидеть сложа руки. Я лишь говорю, что не следует действовать сгоряча.

– Если мы позволим им нанести удар первыми, то лишимся преимущества, – настаивал Кромптон. – Уж кто-кто, а вы, как солдат, должны бы это понимать.

– Но у нас нет никакого преимущества! – взорвался Мишель. – На их стороне вся государственная мощь. Мы не хотим войны.

– Мы-то ее не хотим, но, боюсь, это именно то, чего хочет Гиз. Он не успокоится, пока не изгонит из Франции всех гугенотов до последнего. Говорят, наш принц Конде написал письмо с призывом к оружию, чтобы защитить Тулузу. Если это так, разве не должен Каркасон последовать примеру Тулузы? – Он помолчал. – Это правда, Рейдон?

Распространяться о положении дел в Тулузе Питу хотелось ничуть не более, чем откровенничать о самом себе. Он приехал сюда по делу и ни за чем больше.

– Это всего лишь слух.

Альфонс Бонне грохнул кулаком по столу:

– Папистские твари! Крысы собачьи!

Кромптон и бровью не повел.

– Говорите, Рейдон, – произнес он, и Пит ощутил, как атмосфера в комнате стала напряженной. – Вы тут среди своих.

Пит выругался про себя, досадуя на положение, в котором оказался. Узы дружбы требовали от него поддержать Мишеля, которого он знал как человека честного и отважного. А вот доводилось ли всем остальным в этой комнате бывать на поле боя? И в то же самое время он знал, как часто хорошие люди – а Мишель был хорошим человеком – приписывали другим благородные мотивы, упорно не замечая вокруг себя вероломства.

Он улыбнулся:

– Меня, Кромптон, удерживает от высказывания моих взглядов не столько скромность, сколько соображение, что я неоднократно становился свидетелем тому, какой вред могут причинить люди, выступающие со своим мнением, когда они располагают фактами лишь частично. Лучше уж держать язык за зубами, чем разбрасываться словами, не заботясь о том, на какую почву они могут упасть.

Деверо рассмеялся.

– Но вы наверняка знаете об убийстве Жана Розе, – заметил Кромптон, – невинного человека, которого застрелил во время богослужения член тулузской городской стражи, учрежденной якобы ради защиты гугенотов? И о нападении на протестантов на площади Сен-Жорж?

Пит твердо выдержал его взгляд.

– Я прекрасно осведомлен о положении дел в Тулузе. Я был там и могу вам сказать, что гибель Розе, хотя и трагическая, была случайностью. И, несмотря на это, солдата, который был к этому причастен, арестовали.

– Но такое было не только в Тулузе, – не сдавался Деверо. – Одну ревностную гугенотку, повитуху, насколько я слышал, нашли убитой в собственной постели в деревушке Пивер. Всё ее преступление заключалось только лишь в том, какую веру она исповедовала.

– Пивер… – задумчиво пробормотал Мишель. Он попытался подняться, но ноги отказались держать его. Пит бросился ему на помощь, тот замахал на него руками. – Это пройдет, это пройдет.

– Что вы на это скажете, Рейдон? – осведомился Кромптон.

– Я не знаю ничего про Пивер, – ответил Пит, гадая, почему Мишель неожиданно пришел в такое смятение. – Что я знаю, так это что положение наших братьев и сестер по протестантской вере разнится от края к краю, отсюда и мое нежелание давать какие-либо советы. То, что верно для Тулузы, может быть совершенно не верно для Каркасона.

– Значит, вы согласны, – заключил Деверо, – что мы должны сидеть сложа руки и ничего не предпринимать?

Пит изумился самоуверенности этого юнца, которая не вязалась ни с его молодостью, ни с разгульным видом.

– Если вы спрашиваете, согласен ли я с тем, что восприятие нас как нападающей стороны несет в себе опасность, – ответил он, тщательно подбирая слова, – то да, я с этим согласен. Это лишь подкрепит существующее против нас предубеждение и породит волну новых гонений. И среди католиков при дворе есть такие, кто поддерживал январскую амнистию для заключенных гугенотов, в результате которой многие наши товарищи были выпущены из тюрем на свободу.

– Я… – Мишель задохнулся; Пит терпеливо ждал, когда его друг отдышится. – Численное преимущество не на нашей стороне, – наконец выговорил он. – Не стоит замахиваться на большее, чем мы можем добиться.

– И что же тогда нам делать? – осведомился Кромптон. – Упасть на колени, как монашки, и молиться, чтобы все было хорошо? Вы так считаете? Рейдон, что вы на это скажете?

– Я считаю, что мы все должны ждать и надеяться, что эдикт будет полностью приведен в исполнение и ситуация уляжется.

Глаза Кромптона сузились.

– А если не уляжется?

Пит вновь покосился на Мишеля, но ответил честно:

– А если не уляжется, тогда мы будем вынуждены действовать. Если перемирие долго не продержится, если нас лишат даже наших ограниченных прав и свобод, мы будем бороться за них.

Деверо улыбнулся, на мгновение продемонстрировав кончик языка.

– Выходит, месье Рейдон, мы с вами заодно.

– Это призрачная иллюзия, – прошептал Мишель, – считать, что мы можем пойти войной против Католической церкви и надеяться победить. Единственный наш шанс на выживание – в том, чтобы принять то, что нам предлагают. Если дело дойдет до войны, мы потерпим поражение и потеряем все.

– Ни до какой войны дело не дойдет. – Пит положил ладонь на локоть друга. – Война не в интересах ни одной из сторон.

– Мне нужно на воздух, – неожиданно произнес Мишель. – Кромптон, Деверо, прошу меня простить. Пит, был очень рад снова тебя увидеть.

Он взял свою шляпу и на нетвердых ногах вышел из комнаты.

Пит двинулся за ним:

– Друг мой, подожди!

Мишель остановился, держась за перила:

– Тебе нужно сделать дело. Возвращайся обратно.

– На это уйдет пять минут, а потом мы с тобой сможем поговорить. Скажи мне, где тебя искать.

Мишель заколебался, потом покачал головой.

– Слишком поздно, – проговорил он негромко и тяжело зашагал по лестнице.

Питу отчаянно хотелось броситься за ним, выяснить, что гложет его друга, но он удержался. Он приехал в Каркасон с определенной целью, ради нее одной. Он отыщет Мишеля потом. У него еще будет для этого достаточно времени.

Глава 10

Мишель зашагал прочь от улицы Эгле-д’Ор так быстро, как только позволяло его слабеющее тело. С пересохших губ сорвался шепот отчаяния. Он даже не помнил, когда в последний раз что-нибудь ел или пил. В последнее время у него совсем не было аппетита.

Все эти красноречивые доводы – про площадь Сен-Жорж, Амбуаз, принца Конде, Жана Розе – крутились у него в голове, во весь голос крича о предательстве. Ведь лишь изменник в полной мере мог понимать значимость столь мелкого происшествия, случившегося к тому же так далеко. Последняя оговорка, когда она прозвучала, была такой крохотной, что никто, кроме Мишеля, не услышал бы того, что за ней крылось, и не распознал бы подвоха. По правде говоря, это было единственным подтверждением того, что он уже очень давно подозревал. Нестыковки, противоречия. Теперь никаких сомнений не оставалось. Теперь злодей сам себя изобличил. Мишель мог лишь вытащить свой нож и прикончить их там на месте, но отдавал себе отчет в том, что у него не хватило бы сил проделать это чисто.

А остальные? Они тоже предатели?

А Пит? И он тоже двурушник? Утверждает, что сражается за одно дело, а сам поддерживает другое? Мишель прижал руку к груди, чтобы успокоить беспорядочно колотящееся о ребра сердце. Нет, только не Пит. Он готов поклясться жизнью своей покойной матери, что Пит честный человек.

Или, несмотря на всю свою убежденность, он все-таки в Пите ошибается? А ведь когда-то Мишель не сомневался в своих суждениях. То, что произошло с ним в тюрьме, начисто лишило его всякой уверенности.

Мишель оглянулся в сторону базарной площади, на которую уже медленно начинал наползать послеполуденный туман. Он смотрел на людей, казавшихся простыми и честными, но была ли их жизнь в самом деле такой? Одинокий трубадур что-то пел, несмотря на пронизывающий холод. Печальная мелодия брала за сердце. Отрадно было думать, что в этом мире оставалось еще хоть что-то красивое.

От сырого тумана запершило в горле. Мишель прижал ко рту платок, а когда отнял его, на нем алела кровь. Ее каждый раз было немного больше, чем в предыдущий. Аптекарь сказал – он вряд ли увидит следующее лето.

Мишель обхватил свои костлявые плечи руками и не разжимал их, пока дрожь не отпустила. Ему было страшно. Он узнал, что такое настоящий страх, не на полях сражений во Франции, а в застенках инквизиции в Тулузе. Какая же немыслимая жестокость творилась там во имя Господа!

Мишель до сих пор не знал, кто и за что донес на него, но только вскоре после праздника Богоявления его арестовали и обвинили в измене. В эти черные январские дни Мишель понял, с какой легкостью человек плюет на правду, когда в дело вступают дыба и щипцы. Он узнал, как боль способна заставить кого угодно клясться, что белое – это черное, а черное – это белое. Ему оказалось достаточно расстаться всего-то с двумя пальцами, чтобы сознаться в участии в заговоре, который существовал лишь в воображении инквизиторов.

Его соседом по камере был книготорговец, Бернар Жубер. Обвиненный в торговле крамольной и еретической литературой, на допросах он упрямо утверждал, что можно одновременно быть добрым католиком и при этом хранить у себя литературные и богословские труды, отражающие альтернативные точки зрения. В свою защиту он приводил такой довод: без понимания того, о чем говорят в своих проповедях реформаты, невозможно аргументированно возражать им и, следовательно, опровергать их убеждения. В знании – сила.

Жубера на дыбу не поднимали, зато ему довелось испробовать на своей шкуре убийственные когти кошки-девятихвостки. Плетки, которой охаживали рабов на невольничьих судах, с острыми гвоздями на концах кожаных ремешков, сдиравшими кожу со спины.

В отличие от него, Мишеля, Жубер выстоял. Не сломался.

Бок о бок сидя в кандалах в своей смрадной камере, они делились друг с другом самыми потаенными секретами, чтобы удержать одолевающий их ужас в узде. Посреди зловония крови и смерти, посреди душераздирающих криков тех, кому ломали и дробили кости, Бернар говорил о своей любимой жене Флоранс, умершей пять лет тому назад, и их трех детях, о своей книжной лавке на улице Марше и их увитом диким шиповником домике в Ситэ. И о секрете, который он хранил все эти годы.

А Мишель чем ему отплатил? Он закрыл лицо руками, не в силах снести жгучего стыда.

Когда их с Жубером неожиданно выпустили, без каких бы то ни было условий и так и не предъявив никакого обвинения, они расстались у тюремных ворот. Тогда это казалось чудом. Теперь Мишель знал, что это произошло благодаря эдикту, который провозглашал амнистию заключенных.

Не всем повезло так, как им. Плаха собрала свою дань.

Но, несмотря на то что Мишель получил свободу, настоящий кошмар начался после того, как он вышел из тюрьмы. Странная доброта, с которой отнеслась к нему незнакомая знатная дама, что взяла его к себе в дом в сени Тулузского собора и выхаживала за свой счет. Вино, теплая постель и целебные снадобья для его ран. В этом и крылась причина нестерпимого стыда, терзавшего Мишеля, – в том, что он продал секрет Жубера ради собственного комфорта.

Мишель не стал потом разыскивать своего товарища по несчастью. Ни один из них не испытывал желания лишний раз вспоминать о том, через что им пришлось пройти. Теперь же мысль о том, что он должен найти книготорговца, не давала ему покоя. Он предал Жубера и никогда себе этого не простит. Нестерпимые угрызения совести заставили его отправиться на рассвете на улицу Марше, но лавка оказалась заперта, а окна ее наглухо закрыты ставнями. Теперь, после того, что он услышал в душной комнате над таверной, он просто обязан был довести свою попытку до конца. Песок его жизни неумолимо утекал. Времени на то, чтобы что-то исправить, оставалось совсем мало.

Глава 11

– Вы его догнали? – спросил Деверо, переглянувшись с Кромптоном. – Он что-нибудь сказал?

– Нет, – ответил Пит. – А должен был?

– Мишель вечно позволяет своим чувствам главенствовать над разумом, – пренебрежительно сказал Кромптон. – Он одумается.

Пит внезапно почувствовал, что его с души воротит от всей этой братии. Школяры, решившие поиграть в заговор. Мечтают о войне и славе, хотя сами небось в жизни своей ни одного настоящего боя не видели. Они еще не понимают, что в смерти нет ничего почетного.

– Когда придет час – если он придет, – Мишель будет самым стойким из нас всех.

Пит отдавал себе отчет в том, что его слова звучат как отповедь, но ему было все равно.

Однако же теперь, когда пришло время, Пит вдруг поймал себя на том, что ему до странности не хочется совершать сделку. У всего этого предприятия был какой-то дурной привкус. Но им в Тулузе нужны были средства, а в Каркасоне готовы были купить то, что у них было на продажу. Солдаты, оружие, материалы для строительства и взятки, расходы на содержание сотен беженцев, которым требовались пища и кров. За все это приходилось платить. Поздно было терзаться угрызениями совести.

– Перейдем к нашему делу? Время поджимает.

– Разумеется, – сказал Кромптон и повернулся к Альфонсу Бонне, который нетвердой походкой направился в угол комнаты и нашарил там сдвигающуюся половицу. Из тайника в углублении он вытащил холщовый мешочек и передал его хозяину.

– Вот, – сказал Кромптон. – Там вся сумма. Как уговаривались.

Пит посмотрел ему в глаза:

– С вашего позволения, я пересчитаю деньги. Мы же не хотим никаких недоразумений.

Лицо Кромптона застыло, но он не стал возражать. Пит высыпал золотые денье на стол и принялся пересчитывать вслух, по одному складывая обратно в мешочек.

– Все в порядке, благодарю вас.

Кромптон коротко кивнул:

– А теперь ваша сторона сделки.

Пит снял суму с плеча и осторожно разложил ее на столе. Его рука, точно чужая, медленно расстегнула пряжку и скользнула внутрь. Воздух в комнате буквально потрескивал от ощущения напряженного ожидания.

Пальцы Пита нащупали тонкую материю и извлекли ее на свет. Полупрозрачная ткань, казалось, замерцала, преобразив серую мглу убогой комнатки и наполнив ее светом. Переплетаясь, шелк основы и льняная нить утка образовывали невесомое, нежнейшее на ощупь полотнище. Пит словно впервые увидел затейливые стежки изящной вышивки, украшавшей плащаницу по всей длине. Изысканная куфическая вязь не говорила Питу ровным счетом ничего – и в то же время взывала к нему без всяких слов. На мгновение он почти физически ощутил леденящий холод гробницы и экзотические запахи Святой земли, напоенных солнцем оливковых кущ и горьких погребальных трав.

Вот только всего этого быть никак не могло… Время вновь ускорило свой бег.

– Антиохийская плащаница, – пробормотал Деверо, и его глаза алчно блеснули. – Я так долго ждал, чтобы ее увидеть!

Эта реликвия была привезена в церковь Сен-Тор в Тулузе в 1392 году крестоносцами, возвратившимися из Антиохии. Представлявшая собой небольшой фрагмент полотна, в которое завернули тело Христа для погребения, прежде чем он воскрес, плащаница, по слухам, творила неисчислимые чудеса. Это была самая святая из всех реликвий, и тот, кто ею владел, обретал силу.

– Вот, – произнес Пит хрипло. – Возьмите ее. И используйте на благо нашего дела.

Глава 12

– Ну вот, – сказала Мину, опуская последнюю полоску муслина в миску с уксусной водой. Вода немедленно порозовела от крови. – Не думаю, что будет заражение, рана неглубокая.

Мадам Нубель сидела в невысоком кресле в помещении лавки, ноги ее были укрыты одеялом из конского волоса. Мину заперла дверь и закрыла ставни. До сих пор их никто не потревожил.

– Чтобы такое да посреди бела дня случилось в Бастиде! Нет, у меня это просто в голове не укладывается!

– Думаю, это была случайность, – отозвалась Мину, тщательно подбирая слова. – Хотя то, как вел себя этот капитан, достойно всяческого осуждения.

– Мир сошел с ума, – вздохнула мадам Нубель, передернув своими пухлыми плечами. – Но как гордилась бы тобой твоя матушка! Ты проявила недюжинное мужество. У Флоранс всегда был твердый характер. Она всегда поступала правильно.

– Любой на моем месте поступил бы точно так же.

– Вот только, кроме тебя, на помощь мне не пришел никто. Люди в наше время думают только о своей шкуре. Впрочем, я их не виню. – Она покачала головой. – Так ты говоришь, месье Санчес приглядывает за моим домом?

– Приглядывает. И Шарль с ним вместе.

Мадам Нубель вскинула брови:

– За Шарлем самим пригляд нужен, какая уж от него помощь.

– Постарайтесь не волноваться, – сказала Мину, складывая окровавленный муслин, чтобы отнести его домой, где Риксенда отбелила бы его и выстирала.

– Как поживает твой отец? – спросила мадам Нубель. – Я уже несколько недель его не видела.

Мину совсем уже было собралась уклониться от ответа на этот вопрос, сменив тему, как делала по обыкновению, но потом передумала. Ей не хотелось быть непочтительной дочерью, но и поговорить с кем-нибудь по-дружески было совершенно необходимо.

– По правде говоря, хотя я никому об этом не рассказывала, я очень беспокоюсь. Из своего январского путешествия отец вернулся совершенно другим человеком. Я никогда не видела его таким подавленным – во всяком случае, с тех пор, как скончалась моя матушка.

– Он всегда черпал силы во Флоранс, – кивнула мадам Нубель. – А что он отвечает, когда ты спрашиваешь, что его гнетет?

– Иногда он отрицает, что с ним что-то неладно. А иногда говорит, что дело всего лишь в зимних холодах. Его определенно мучают какие-то болячки на коже, но до этой зимы темнота и холод никогда так на него не действовали. С тех пор как он вернулся, он ни разу не выходил за порог.

– Ни разу за четыре недели?! Даже к мессе?

– Нет, и священника к нему позвать тоже не разрешает.

– Возможно, Бернар тревожится из-за лавки, в особенности после ваших затруднений? Расходы растут, времена нынче трудные. Мы все едва концы с концами сводим.

Мину нахмурилась:

– Это верно, он беспокоится из-за наших финансов и из-за будущего Эмерика тоже. У нас нет денег ни на то, чтобы дать ему приличное образование, ни на то, чтобы купить ему армейский патент. – Она помолчала. – Отец даже стал заговаривать о том, чтобы отослать его к нашей тетке и ее мужу в Тулузу.

– Ну и ну! – Брови мадам Нубель взлетели вверх. – Я и не знала, что разлад в вашей семье позади.

– Я не вполне в этом уверена, – осторожно сказала Мину, – и тем не менее мой отец твердо решил, что Эмерику лучше уехать. – Она принялась теребить торчащую из юбки нитку. – Но думаю, дело не только в этом.

Свеча в медном подсвечнике на столе уже почти оплыла, и слабый огонек затрепетал, так что по измученному лицу мадам Нубель промелькнула дрожащая тень.

– В жизни мужчины бывают такие вещи, о которых он ни за что не станет говорить со своими детьми, даже с такими близкими его сердцу, как ты.

– Мне уже девятнадцать! Я не ребенок.

– Ах, Мину, – улыбнулась мадам Нубель, – сколько бы лет тебе ни было, для отца ты навсегда останешься его дочерью, его малышкой. Он все равно будет пытаться уберечь тебя. Так уж устроен мир.

– Я не могу видеть его таким подавленным.

Мадам Нубель вздохнула:

– Видеть страдания того, кого мы любим, тяжелее, чем переносить их самому.

– Я боюсь, что он разлюбил меня, – призналась Мину тихо.

– Это невозможно. Только не тебя. Он любит тебя всем сердцем. Но если это тебя успокоит, я могу поговорить с ним. Возможно, он мне доверится.

В душе Мину забрезжила надежда.

– Правда? Мне кажется, я смогла бы вынести любой удар судьбы и найти в себе силы противостоять ему, если бы только знала, что случилось. Это неведение терзает мою душу.

Пожилая женщина похлопала ее по руке:

– Значит, договорились. Не зря же говорят: долг платежом красен. Скажи Бернару, чтобы меня ожидал. Я загляну к нему завтра после мессы. – Она положила свои пухлые ладони на колени и поднялась. – Пожалуй, пора мне к дому, если солдаты оттуда убрались. Хоть посмотреть, что эти собаки с ним сотворили. Ты не глянешь?

Мину отодвинула засов и открыла дверь – и тут же отскочила назад:

– Месье, вы меня напугали!

На пороге стоял мужчина. Он был весь в черном, если не считать белого воротничка и манжет, и Мину с первого взгляда решила, что он, наверное, ученый. На это указывали и его сутулость, и бледное лицо, и то, как он щурился на свет, как будто мир был для него слишком ярким.

– К сожалению, лавка закрыта, – произнесла она, взяв себя в руки. – Но если вы вернетесь через час, я рада буду вам помочь.

– Я не покупатель. Я ищу Бернара Жубера. – Посетитель вскинул глаза на вывеску. – Здесь по-прежнему находится его лавка?

Мину прикрыла за собой дверь, чтобы он не видел мадам Нубель.

– А почему она не должна здесь находиться?

Тот вскинул руку в примирительном жесте:

– Нет-нет, я не имел в виду ничего такого. Просто в нынешние времена все так быстро меняется… Я рад это слышать. – Он кашлянул. – Бернар здесь? Мне крайне необходимо с ним переговорить.

– Моего отца сейчас нет. В его отсутствие дела в лавке веду я.

Его щеки внезапно запылали, и он так сильно задрожал, что Мину испугалась, как бы он не рухнул прямо на пороге.

– Месье, вам нездоровится?

– Вашего отца… значит, вы, должно быть, Маргарита. А точнее, Мину. Бернар часто о вас рассказывал.

Она выдавила из себя улыбку.

– Значит, из нас двоих вы в более выгодном положении, месье. Вам известно мое имя, тогда как я не имею чести знать, как вас зовут.

– Мое имя не имеет никакого значения, но мне нужно поговорить с Бернаром. Я думал найти его здесь. В котором часу он вернется?

– Зимой он не придерживается строгого расписания, – сказала Мину, обеспокоенная настойчивостью странного посетителя. – Сегодня я его не ожидаю. Если вы соблаговолите вернуться в понедельник и изложите мне суть вашего дела, я, возможно, смогу вам помочь.

Странный гость, казалось, стал меньше ростом.

– Мне необходимо его увидеть.

– Прошу прощения. Отец не говорил, что кого-то ждет.

Его темные глаза гневно сверкнули, и Мину впервые подумала, что он, должно быть, когда-то был грозным человеком.

– А он обо всем вам докладывает? Уверяю вас, что это не так, ибо какой отец стал бы посвящать свою дочь во все свои личные дела?

Мину залилась краской.

– Я не хотела вас обидеть, месье.

Однако, дав выход своему гневу, посетитель вновь словно бы съежился. Поначалу Мину решила, что ему лет пятьдесят, но сейчас она видела, что этому впечатлению он обязан лишь своим белоснежным волосам и морщинам на лбу.

– Это мне следует просить у вас прощения, мадемуазель Мину. Это я повел себя неучтиво, хотя в мои намерения не входило вас обидеть.

– Вы меня нисколько не обидели, так что вам не за что передо мной извиняться. Мой отец не собирался сегодня в Бастиду, но, если вы соблаговолите написать письмо, я передам его ему.

Он вскинул правую руку и продемонстрировал воспаленный рубец на месте двух отсутствующих пальцев:

– Увы, я более не нахожу этот способ сношения легким.

Мину вспыхнула, кляня себя за бестактность.

– Я могу написать под вашу диктовку.

– Спасибо, но это небезопасно.

– Небезопасно? – Она ждала, глядя на борьбу чувств на его лице, но он ничего не ответил. – Быть может, вы хотя бы назовете мне ваше имя, месье, чтобы я могла передать его отцу?

Он улыбнулся:

– Мое имя никому не интересно.

– Ну хорошо. Тогда, возможно, вы согласитесь назвать мне какое-то имя, по которому мой отец мог бы понять, что вы друг?

– Друг. – Он помолчал, потом на его бледных губах вновь промелькнула слабая улыбка. – Бернар говорил мне, что вы умнее десятка мужчин. Передайте ему, что с ним хочет поговорить Мишель. Из Тулузы.

С этими словами гость коснулся пальцами края своей шляпы и скрылся так же неожиданно, как и появился.

Совершенно озадаченная, Мину вернулась в лавку.

– Кто это был? – спросила мадам Нубель.

– Он назвался Мишелем, но сделал это очень неохотно, так что кто знает, правдива ли даже эта малость.

– Что ему было нужно?

– Я точно не знаю, – отозвалась Мину. – Он утверждал, что у него какое-то срочное дело к моему отцу, но вел себя очень странно.

– Выбрось это из головы, Мину, – взмахнула рукой мадам Нубель. – Для одного дня нам и так хватило переживаний. Если дело важное, этот загадочный Мишель вернется. А если нет…

– Наверное.

– Ну, ты не заметила, убрались солдаты от моего дома или нет? Мы тут с тобой весь день проговорили, мне уже хочется домой.

Все еще думая о таинственном посетителе, Мину вновь выглянула на улицу:

– Да, они ушли, хотя Шарль по-прежнему на своем посту.

– Добрая он душа, хотя и простая, – сказала мадам Нубель. – Спасибо тебе еще раз. И не забудь передать Бернару, что я загляну завтра после мессы.

Мину дождалась, пока соседка удалилась по улице Марше, потом наклонилась поправить придверный коврик. Рассчитывать на покупателей в такой час приходилось едва ли, так что она решила закрыть лавку. Денек выдался не из легких. С гор спустился туман, и Бастиду окутала ледяная белесая дымка. Грохот телег и стук конских копыт – все звуки казались неузнаваемыми, приглушенными. Мину спрятала дневную выручку в тайник под половицей, потом задула свечи и отправилась домой.

Письмо с печатью в виде красного льва, позабытое за всеми треволнениями дня, так и осталось лежать за подкладкой ее плаща.

Скрип-скрип-скрип, царапает бумагу мое перо, скрип-скрип-скрип, одно за другим ложатся на нее слова.

Мой экипаж поджидал у ворот тюрьмы. Лекарь готовился прижечь и перевязать его раны. Его отрубленные пальцы и отравленную кожу. Наготове были целительные снадобья, предназначенные для того, чтобы унять боль – и затуманить разум.

Целый день он метался в бреду. Его бессвязные речи говорили о вине – и о стыде. Страх и боль способны развязать человеку язык, но и ласка способна на то же самое. Поцелуй, мимолетное прикосновение пальцев к изувеченной щеке, обещание заботы.

Как же мало мужчинам нужно.

Я своими руками давала ему вино и опий. Будто бы невзначай мелькала перед ним в ночной сорочке и простоволосая. Дала ему свой носовой платок с вышитыми на нем моими инициалами, чтобы постоянно напоминал ему обо мне. Его все это не трогало. В свите малолетнего короля есть такие, кто предпочитает общество особ одного с собой пола. Возможно, он один из них.

Не страшно. В кровопролитии есть своя красота. Очищение.

Доброта справилась там, где оказалось бессильно обольщение. В конце концов на третий день моих бдений у его ложа он назвал мне фамилию семейства, которое я разыскивала.

По милости Божией я оставила ему жизнь. И жалость тут ни при чем. Голоса нашептывали мне, что здесь, в Тулузе, куда сложнее будет скрыть факт смерти и избавиться от тела. Это не горы, где все глухи и слепы.

Жубер. Это все, что мне известно, но это уже кое-что.

Кровь взывает к крови. Как учил нас Господь, лишь через страдание мы обретаем спасение.

Глава 13

Ситэ

Мину шла по круто уходящей вверх улице по направлению к Нарбоннским воротам. Фонари за стенами Ситэ в тумане казались смазанными желтыми кляксами. Где-то в вышине заухала сова, уже вылетевшая на ночную охоту. В кустах мелькнул и исчез рыжий лисий хвост. Мину усилием воли заставила себя выбросить из головы события дня и думать только о предстоящем вечере. Она ступила на подъемный мост, приветственно кивнув стражникам, потом нырнула в узкую каменную арку и очутилась за воротами.

До дома было уже рукой подать.

Перед глазами у нее внезапно мелькнуло что-то синее, и Мину полетела на землю, ахнув от неожиданности. К счастью, она успела выставить вперед руки, чтобы не ушибиться, потом чьи-то пальцы сжали ее локоть и потянули вверх, помогая подняться на ноги.

– Мадемуазель, простите меня. Я не…

Мужской голос осекся так внезапно, что Мину удивленно вскинула голову. Рыжеватые волосы и бородка, глаза цвета весенней зелени. Их обладатель тоже смотрел на нее с выражением такого неожиданного удивления на лице, что она почувствовала, как краснеет.

– Jij weer[7], – пробормотал он. – Это вы… Прошу прощения, вы не ушиблись? Я не сделал вам больно?

– Нет.

– Но это вы, – произнес он, глядя на нее с таким видом, как будто увидел призрака.

Мину обрела равновесие и отступила на шаг назад:

– Думаю, вы с кем-то меня спутали, месье.

К ее изумлению, он протянул руку и провел пальцами по ее щеке.

Мину знала, что ей следовало бы сделать незнакомцу строгое внушение за такую дерзость, и тем не менее не могла выдавить из себя ни слова. Потом внезапно, словно придя в себя, он отступил назад.

– Прошу прощения, что напугал вас, моя Владычица Туманов, – произнес он. – Ваш смиренный слуга. – Он поклонился и, ни слова больше не говоря, зашагал прочь в сторону замка Комталь.

Удар сердца, второй. Ошарашенная, Мину смотрела ему вслед, пока синий плащ не скрылся в белой дымке тумана. Третий удар, четвертый, пятый. Она подняла руку и коснулась пальцами щеки в том месте, где ее касался незнакомец, и уловила запах выдубленной кожи. Почему он смотрел на нее с таким выражением, как будто хотел запечатлеть в памяти каждую ее черточку? Почему он решил, что знает ее? Шестой удар, седьмой, восьмой. Колокола зазвонили к вечерне, было уже поздно, но Мину не могла пойти домой. Пока не могла. Необходимо было сперва унять полнейший сумбур, творившийся у нее в мыслях, и подождать, пока уляжется в груди ураган чувств.

Она медленно двинулась сквозь серебристый туман. Дома выступали из дымки и вновь исчезали из виду. Внезапно из тумана прямо перед ней возник собор, точно корабль-призрак, вынырнувший из морских глубин на поверхность. Несколько священнослужителей, в своих черных сутанах похожих на стаю ворон с красными от холода носами, торопливо пересекли площадь Сен-Назер и скрылись в соборе, спеша на молитву. Мину продолжала идти, пока впереди не показались многочисленные башни и укрепления замка Комталь. «Интересно, как сенешаль и его семейство проводят эти вечерние часы во время Великого поста», – подумалось вдруг ей. Веселятся, наполняя залы и коридоры смехом и радостью? Или заняты благочестивыми размышлениями в тишине?

Мину остановилась. Повсюду вокруг стражники возвещали седьмой час. Ворота Ситэ уже закрывались на ночь. В окнах каждого дома и каждой таверны, пробиваясь сквозь щели в ставнях, горел свет. Все было в точности как всегда.

Кроме запаха сандалового дерева и миндаля. Кроме воспоминаний о прикосновении странного незнакомца к ее щеке.

Пит стоял перед навесной башней замка Комталь. Сердце у него колотилось, как у влюбленного юнца.

Это была та самая девушка с улицы Марше, незнакомка с необыкновенными глазами: один был синим, другой – цвета осенней листвы. Потрясающая сила характера. Простая скромная одежда, ладно сидящая на ее высокой фигуре. Что он там ей сказал? Заикался и лепетал что-то, как слабоумный. При виде ее он разом растерял все слова.

Пит собрал мысли в кучку и направился к таверне, которую приметил днем. Толкнул дверь, и на него немедленно обрушилась лавина звуков. Он заказал кружку эля и устроился за столом в темном углу, поближе к огню, откуда был хорошо виден вход. Его рука по привычке то и дело норовила скользнуть к кожаной суме, где уже больше не лежал драгоценный груз. Пояс его оттягивал увесистый кошелек с золотом.

Пит прихлебывал свой эль и наблюдал за соседями. Они казались обычными честными людьми, смуглокожими и черноволосыми, как и все уроженцы Юга. Какой-то парнишка пришел за своим отцом, который явно сегодня перебрал. Миловидная хозяйка стояла рядом с бочонками, ее пухлые губы были изогнуты в улыбке. В воздухе стоял гул разговоров.

Пит поднял свою кружку:

– Мадам, s’il vous plaît… Пожалуйста, еще эля!

После второй кружки он почувствовал, что озноб, проникший до самых костей, начинает понемногу отпускать. Интересно, где живет эта девушка, в Ситэ или в Бастиде? Наверняка в Ситэ, иначе куда она могла направляться одна в такой поздний час? Ну почему он не спросил, как ее зовут?

В жизни Пита было немало женщин; к одним он питал какие-то чувства, другие остались лишь воспоминанием о мимолетном удовольствии, однако же всё и всегда – во всяком случае, он на это надеялся – происходило ко взаимному удовлетворению. Но никто раньше не западал так ему в душу.

Он покачал головой, поражаясь тому, как быстро потерял голову. Еще мальчишкой он запер свои самые сокровенные чувства под замок. Стоя на коленях у постели умирающей матери, не имея денег, чтобы купить лекарство, которое могло бы спасти ее, Пит поклялся, что никогда больше не позволит себе испытать такую боль.

А вот поди ж ты.

Как он ни старался, и его настигла coup de foudre[8], о которой пели в старинных балладах трубадуры. Как будто земля ушла у него из-под ног. Пит вскинул свою кружку:

– За вас, прекрасная мадемуазель, кто бы вы ни были! Я пью за вас.

Глава 14

Туман, казалось, успел пропитать насквозь всю ее одежду, и, хотя Мину не чувствовала холода, тянуть с возвращением домой больше было нельзя. Она на цыпочках вошла в дом, надеясь остаться незамеченной, но едва успела повесить свой плащ на крючок, как в коридор, точно ураган, выскочила ее младшая сестренка. Воспоминания об этом в высшей степени странном дне тут же вылетели у Мину из головы.

– Осторожнее, petite[9], – засмеялась Мину, подхватывая Алис на руки, – ты меня сейчас с ног сшибешь.

– Ты так припозднилась! – Эмерик высунул голову из кухни.

– А, это ты! – Мину взъерошила брату волосы и рассмеялась, когда он сердито отстранился. – Интересно, кто, кроме меня, это мог быть?

Отец дремал перед камином. Мину отметила, какой он бледный, и у нее защемило сердце. Совсем тонкая, словно пергаментная, кожа туго обтягивала скулы.

– Папа сегодня не выходил из дома? – спросила она негромко. – Днем на солнышке было тепло.

– Не знаю, – пожал плечами Эмерик. – Я так проголодался, что съел бы целого быка!

– Алис? Папа сегодня никуда не выходил?

– Нет, он сидел дома.

– А ты, petite?

Девочка просияла:

– Я выходила. И за весь день почти ни разу не кашлянула!

– Это хорошая новость.

Мину легонько поцеловала спящего отца в макушку и принялась собирать на стол к ужину. Риксенда оставила томиться на огне горшок с бобами и репой, приправленными тимьяном. Хлеб и козий сыр лежали на столе.

– Так, держите-ка, – сказала она, передавая Алис ножи и ложки, а Эмерику стопку тарелок. – Как прошел ваш день?

– Эмерику влетело за то, что говорил с Мари! Мы ходили к колодцу, и он к ней приставал. Ее мать приходила жаловаться.

Алис спряталась за спину старшей сестры, где до нее не мог дотянуться братец, и оттуда показала ему язык. Мину вздохнула. Несмотря на шесть лет разницы, эти двое были слишком похожи друг на друга и постоянно ссорились. Сегодня у нее не было никаких сил это выносить. Мину выложила в миску сладкое печенье и оттолкнула прочь жадную руку Эмерика.

– После ужина. А не то аппетит перебьешь.

– Не перебью! Я же сказал тебе, я мог бы съесть целого быка!

Мину произнесла молитву, которую всегда читала перед едой их мать, и их горячее «Аминь!» разбудило отца, который присоединился к ним за столом. Ей очень хотелось рассказать ему про Мишеля и про злоключения мадам Нубель, но она решила, что сделает это позже, когда Алис с Эмериком лягут спать.

– У нас сегодня был насыщенный день! – сказала она. – Шарль опять твердил про облака. Я играла с младшими Санчесами в ладушки, пока не отбила себе все ладони. И даже продала томик стихов Анны Бейнс![10]

– Ну, должен признаться, ты меня удивила. Не думал, что удастся сбыть его с рук, но не купить не мог. Такая прекрасная бумага, такой изящный переплет для такой тонкой книги. Я приобрел его у одного голландского печатника, человека из знатной семьи, которого намного больше интересуют книги, нежели корабли. У него мастерская на Кальверстрат[11].

– А в свою январскую поездку ты тоже заезжал в Амстердам? – спросила Мину.

Этот вопрос был задан мимоходом, просто для того, чтобы поддержать веселую застольную беседу, но лицо ее отца мгновенно помрачнело.

– Нет, не заезжал.

Мину принялась лихорадочно придумывать, что бы такое сказать, чтобы вернуть их разговору былой легкий настрой, но отец уже вновь замкнулся в себе. Выругав себя за невольный промах, она даже обрадовалась, когда Эмерик с Алис затеяли играть в шашки, хотя игра неминуемо должна была закончиться ссорой.

Под стук шашек по деревянной доске Мину убрала со стола и, усевшись перед огнем, погрузилась в свои мысли. Время от времени она бросала взгляд на отца. Что же так сильно его угнетало? Что лишило всегдашней жизнерадостности? Потом ей вспомнилось прикосновение незнакомца к ее щеке, и она против воли улыбнулась.

– О чем ты думаешь? – спросила ее Алис, которая подошла приласкаться к сестре, хотя глаза у нее уже слипались.

– Ни о чем.

– Наверное, это твое «ни о чем» очень приятное, потому что у тебя счастливый вид.

Мину рассмеялась.

– Мы должны быть благодарны за очень многое. Но тебе давным-давно пора спать. И тебе тоже, Эмерик.

– Почему я должен идти в кровать в то же самое время, что и Алис? Мне уже тринадцать! Она еще маленькая, а я…

– Au lit[12], – строго велела Мину. – Пожелайте папе доброй ночи, вы оба.

– Bonne nuit, папа, – послушно сказала Алис, немного покашливая.

Бернар положил руку ей на макушку, потом похлопал сына по плечу.

– Скоро все станет получше, – сказал он Мину. – Придет весна, и я снова стану самим собой.

Подчиняясь безотчетному побуждению, она положила отцу на плечо ладонь, но он вздрогнул и отстранился.

– Когда Эмерик с Алис улягутся, – сказала она, – я хотела бы поговорить с тобой, отец. По серьезному вопросу.

Он вздохнул:

– Я устал, Мину. Это не может подождать до утра?

– С твоего позволения, я предпочла бы сегодня. Это важно.

– Ну ладно, я буду тут. Погрею свои старые косточки у огня. Мне и самому нужно обсудить с тобой кое-какие дела. Твоя тетка просит дать ей ответ.

– Кромптон? – удивился Мишель. – Я не ожидал увидеть тебя здесь. – Потом, приглядевшись сквозь клочья тумана, понял, что обознался. – Простите меня, месье. В этом тумане я принял вас за другого.

– Ничего страшного, – отозвался человек, проходя мимо. – Доброй вам ночи.

Мишель медленно шагал по улице в сторону Одских ворот. Каждая жилка в его теле болела. Он знал, что ему осталось уже совсем немного. Каждый вдох давался ему с неимоверным трудом, словно железный кулак недуга выдавливал весь воздух из его легких. Сколько еще недель он протянет? Когда придет его час, обретет ли он покой? Простятся ли ему его грехи, войдет ли он в Царство Божие?

По правде говоря, он не был в этом уверен.

Было уже поздновато идти в Ситэ, хотя, наверное, он, скорее, застанет Жубера дома в такой час – если, конечно, отыщет его жилище в темноте. Дневная прогулка утомила Мишеля, и он проспал дольше, чем намеревался.

Может, напрасно он не решился поговорить непосредственно с Мину? Нет, наверное, все же он не ошибся – откуда ему знать, насколько отец посвятил (или не посвятил) ее в ситуацию, а пугать девушку Мишелю не хотелось.

Над ним высились башни замка Комталь, полускрытые и бесплотные в тумане. Мишель остановился, дожидаясь, когда перестанут дрожать ноги. Потом двинулся дальше, но не успел пройти и нескольких шагов, как почувствовал чье-то присутствие у себя за спиной. В ночном воздухе до него донеслось чье-то шумное дыхание, и он оглянулся.

Два дюжих малых в кожаных жилетах и грубых длинных штанах показались из-за угла улицы Сен-Назер. Лица были прикрыты носовыми платками, повязанными поверх рта, неприметные шерстяные шапки низко надвинуты на лоб. Один из них держал в руках дубинку.

Оскальзываясь на влажных булыжниках мостовой, Мишель попытался прибавить ходу и услышал, что те двое тоже ускорили шаг. Преследователи были все ближе и ближе. Впереди уже виднелись огни. Если бы только ему удалось продвинуться еще немного вглубь Ситэ!

Первый удар, пришедшийся в левый висок, плашмя повалил его на мостовую. Он ткнулся носом в каменную ступеньку и почувствовал, как треснула кость. Последовал второй удар, на этот раз по затылку. Мишель вскинул руки, пытаясь защититься, но он был бессилен против града пинков, разом обрушившихся на его ребра, спину, руки. Потом каблук размозжил ему лодыжку, и Мишель взвыл от невыносимой боли. Его вздернули с земли и поволокли, зажав между нападавшими, обратно по вымощенному булыжником переулку в направлении Одских ворот.

– Стой! Кто идет?

Оклик стражника дал Мишелю надежду. Он попытался подать голос, но подавился кровью, заполняющей рот.

– Просим прощения за шум, – услышал Мишель чей-то ответ. Выговор выдавал человека образованного. Уж не тот ли это господин, который проходил мимо него не так давно? Неужели он с ними заодно? – Наш друг немного перебрал. Мы ведем его домой, в постель.

– Смилуйся, Господь, над его женой, – сказал стражник, и оба засмеялись.

Мишель чувствовал, как носки его ног беспомощно волочатся по камням. Потом освещенные улицы Ситэ остались позади, и вокруг него сомкнулась бархатная чернота сельской ночи за пределами городских стен.

– Доложите мне, когда дело будет сделано, – произнес все тот же голос. – И чтобы без свидетелей!

– Ты что творишь, а?

– Не твое собачье дело, – заплетающимся языком ответил мужчина, едва держась на ногах. От него исходил кислый запах эля, глаза были налиты кровью от дыма и злости. Проститутка воспользовалась этой возможностью, чтобы натянуть разорванный лиф платья на грудь, и проворно отступила подальше.

– Так, любезный, с тебя на сегодня хватит, – сказал Пит, становясь между ними. – Иди-ка ты внутрь. Она не для тебя.

Дверь таверны приоткрылась и вновь захлопнулась, и женщина на мгновение оказалась на свету. Этого Питу хватило, чтобы разглядеть след от пятерни на ее щеке и царапины на бледных плечах.

– Уходите, месье. Уже все в порядке.

– Я сказал, какое твое собачье дело? – Пьянчуга пошатнулся и вскинул кулаки, как задира, призывающий противника помериться силами. – Ты что, собрался за нее со мной драться? За эту… за эту потаскуху, эту путану? Да она не стоит даже ковриги заплесневелого хлеба, даже…

Пит метнул взгляд на пояс пьяного. Тот был безоружен.

– Ступай внутрь. Второй раз я тебя предупреждать не стану.

– Предупреждать меня? – еле ворочая языком, выговорил он. – Предупреждать меня? Да кто ты такой, чтобы указывать мне, что делать? Мы с дамой обо всем уговорились, а потом она попыталась меня надуть! Я собирался преподать ей урок. Шлюха рябая, надуть меня пыталась!

Пьянчуга бросился вперед и, одной рукой обхватив женщину за шею, второй нанес ей удар в висок. Она принялась отбиваться, но хмель раззадорил его, и он лишь крепче стиснул ее.

Пит сгреб его за шиворот жилетки и, оттащив назад, с размаху всадил кулак в его мягкий живот, потом для верности добавил еще и в челюсть. Тот крутанулся и как подкошенный рухнул на колени на мостовую. В следующее же мгновение он уже храпел.

– Идите домой, мадемуазель, – сказал Пит. – Не стану ничего говорить относительно вашего уговора, скажу лишь, что мужчины, когда они пьяны, не всегда выполняют свою часть сделки.

Женщина вновь выступила из темноты:

– Вы благородный человек, сударь. Я квартирую на площади Сен-Назер. Если вам когда-нибудь понадобится скоротать вечерок, лучше того квартала не найти. Денег с вас не возьму.

– Идите домой, мадемуазель, – повторил Пит и зашагал прочь.

Ее смех несся ему вслед всю дорогу до дома Видаля на улице Нотр-Дам. Он пробрался в темный сад, где обнаружил помятое ведро, полное воды. Сломал тонкую корочку льда, смыл с рук следы драки и лишь тогда, обтерев их о подкладку плаща, двинулся ко входу.

Когда Мину вернулась в кухню, уложив Алис и постояв над душой у Эмерика, пока тот отбарабанивал положенные молитвы, она обнаружила отцовское кресло пустым.

Девушка была раздосадована, но в то же самое время испытала облегчение. Ей не хотелось рассказывать ему про того странного посетителя в книжной лавке. Мишель – так он назвался. С другой стороны, у нее не было желания обсуждать, что выйдет из Эмерика и следует ли им принять приглашение тетки и отправить его в Тулузу жить к ним с дядей.

Мину вооружилась кочергой и переворошила угли, так что последнее полено рассыпалось облаком пепла. Она хорошенько залила золу водой и поставила на место заслонку. Потом лениво взяла с каминной полки нарисованную маминой рукой карту и взглянула на вычерченные мелом границы, в рамках которых протекала ее жизнь: красный Ситэ, зеленую Бастиду, голубую ленту реки между ними, книжную лавку и их дом, закрашенные темно-желтым.

Прежде чем отправиться спать, она напоследок обвела взглядом кухню: стол, подготовленный к утру, фартук Риксенды, висящий на обратной стороне двери, книги на комоде. Все те вещи, которые придавали их маленькому домику его характер. Все было в точности таким же, как в начале дня, вот только сама она была другой. Мину чувствовала это, чувствовала всем сердцем и каждой косточкой.

Мой муж теперь беспомощен, как новорожденный младенец. Я могу делать с ним все, что пожелаю. Водить пальцем по его щеке или ввинчивать в кожу шпильки, пока не выступит кровь. Вырезать у него на груди мои инициалы, как он некогда украшал мою кожу синяками.

Его руки превратились в мертвые плети. Я поднимаю их, а потом отпускаю, и они падают. Марионетка, лишенная своих ниток, он не способен воспрепятствовать мне. Его тело бессильно лежит под одеялом, варясь в своих собственных зловонных соках. Он, державший всех в страхе и наводивший порядок кулаками, теперь целиком и полностью зависим от других.

В этом я вижу милость Господа. Это Его суд. Его воля. Его кара. Жестокая и ужасная расплата.

Он больше не может говорить, об этом я тоже позаботилась. То же самое зелье капля по капле высосало силы из каждого его мускула: из пальцев рук и ног, из его мужского достоинства, а теперь и из его языка. Оно сделало жидкой его кровь. Сладкие вина Востока и пряности Индии замаскировали горький вкус. А вот взгляд у него по-прежнему острый и ясный. Он не утратил рассудка, и в этом тоже я вижу милость Господа. Это восхитительное чистилище. Он заперт, все понимающий и лишенный дара речи, в оболочке своего тела, которое больше ему не подчиняется. Он знает, что я зодчий его недуга. Он знает, что пробил час расплаты. Что после многих лет, на протяжении которых я сносила его издевательства, теперь мы с ним поменялись ролями.

Мой муж хочет, чтобы я проявила милосердие, но я не стану. Он молится, чтобы я сжалилась над ним, хотя стал бы презирать меня, если бы я это сделала. Когда я отправляюсь в часовню, чтобы помолиться об облегчении его страданий, я оставляю дверь приоткрытой, чтобы он мог слышать, как Господь насмехается над ним. Как я насмехаюсь над ним.

И я позволю ему прожить еще ровно столько, чтобы он успел узнать, каково это – страшиться шагов в ночи. Каково это – лежать, как лежала я, ночь за ночью, молясь, чтобы сегодня он не пришел в мою постель. Умоляя Святую Деву защитить меня.

Если челядь и удивлена заботой, которой я его окружаю, у них хватает ума не выражать своего удивления вслух. Ведь когда он умрет, я стану здесь полновластной хозяйкой и им придется держать ответ передо мной. Если до кого-то и доходили слухи о наследнике Пивера, у них хватает ума не обсуждать их в моем присутствии.

Да простит меня Бог, но я намерена сполна насладиться этой игрой. «Мне отмщение», – глаголет Господь. Кто мы такие, если не твари Божьи, чтобы идти Ему наперекор?

Глава 15

Ситэ

Пит и Видаль сидели по разные стороны от камина. Комната была изысканно и богато обставленная, с широкими подоконниками и фигурными стрельчатыми окнами, выходящими на улицу. Одну стену занимал большой каменный камин с дымоходом и блестящей стойкой для каминных приборов; сбоку от него лежали меха и корзина с наколотыми поленьями. Все в этой комнате было проникнуто набожностью: деревянное распятие над притолокой высокой двери; гобелены тонкой работы, на которых святой Михаил вел архангелов на битву; живописное полотно, изображающее святую Анну, между окнами. Мебель была простая, но добротной выделки: два кресла полированного дерева с гнутыми подлокотниками и вышитыми подушками, между ними – стол. Книжный шкаф с глубокими полками со всех четырех сторон был заполнен религиозными текстами на латыни, французском и немецком. Принадлежало ли все это Видалю или было в доме изначально? На взгляд Пита, вся обстановка имела первозданный вид, как будто почти не была в использовании.

Свечи успели уже догореть больше чем до половины, а атмосфера в комнате – раскалиться от слов. Все это живо напомнило Питу их студенческие дни в Тулузе. Как же он по ним скучал! Тогда то, что их с Видалем объединяло, было сильнее, чем то, что их разделяло. Вера и время еще больше отдалили их друг от друга, и все же Пит не терял надежды. А если два человека столь противоположных взглядов готовы были попытаться достичь согласия, то и у других наверняка тоже был такой шанс?

– Я пытаюсь донести до тебя, что эдикт предлагает нам…

– «Нам»? То есть ты признаешься в том, что ты гугенот?

– «Признаюсь»? – с мягким укором в голосе переспросил Пит. – Я не думал, что приватный разговор между двумя друзьями можно расценивать как признание.

Видаль взмахнул рукой:

– Ты утверждаешь, что эдикт – это слишком мало, а я говорю, что это слишком много. И мы оба сходимся во мнении, что он не удовлетворяет ни одну из сторон. С января стычек на религиозной почве стало больше, а не меньше.

– Едва ли в этом стоит обвинять гугенотов.

– Разграбленные монастыри на юге, нападения на священников прямо во время молитвы – эти злодеяния, совершенные гугенотами, прекрасно задокументированы. Это все не вопрос веры, это варварство. Ты же не можешь не признать, что принц Конде и этот его приспешник, Колиньи, руководствуются более земными устремлениями? Они хотят посадить на престол короля-гугенота!

– Я в это не верю. В любом случае я говорил не о наших предводителях, а о простых людях. Нам не нужны беспорядки.

– Да? Расскажи об этом монахам из Руана, которые явились на службу и обнаружили, что алтарь их часовни осквернен самым отвратительным образом. Ты отрицаешь зверства, творимые гугенотами…

– А ты – творимые католиками! Ты не желаешь видеть ни пьяных священнослужителей, ни прелюбодеяний, ни балагана, который творится с раздачей епископских постов малолетним детям в силу семейных традиций! Жан Лотарингский был назначен епископом-коадъютором Меца, когда ему исполнилось всего три года, и ему были подведомственны ни много ни мало тринадцать епархий! И ты еще удивляешься, почему люди отворачиваются от твоей Церкви?

– Брось, Пит, неужели ты не смог придумать ничего получше? – расхохотался Видаль. – Каждый раз, когда реформаты принимаются обличать упадок Церкви, в ход идут одни и те же избитые примеры. Если, кроме одного-единственного случая злоупотребления более чем тридцатилетней давности, тебе нечем больше подкрепить свои доводы, плохо твое дело.

– Он всего лишь один из множества тех, чьи злоупотребления гонят верующих в наш стан.

Видаль сложил руки домиком.

– Есть сведения, что реформаты – люди, принадлежность к которым ты декларируешь, – начали вооружаться.

– Мы имеем право защищаться, – ответил Пит. – По-твоему, мы должны покорно идти на заклание, как овцы?

– Оборона – да, согласен. Но финансирование частных армий и незаконная торговля оружием – и все это за счет средств сочувствующих из Англии и Голландии, – это совсем другое дело. Это государственная измена.

– Всем известно, что Гиза и его католических союзников финансируют испанские Габсбурги.

– Это беспочвенные спекуляции, – отмахнулся Видаль.

На мгновение оба умолкли.

– Скажи мне, Видаль, – произнес наконец Пит, – ты никогда не задаешься вопросом, почему ваша Церковь видит для себя угрозу в том, что мы проводим богослужения не так, как вы?

– Это вопрос безопасности. Сплоченное государство – сильное государство. Те, кто противопоставляет себя всем остальным, ослабляют общество.

– Возможно, – ответил Пит, тщательно подбирая слова. – И все же есть люди, которые утверждают, что истинная причина, по которой Католическая церковь пытается не дать нашим голосам быть услышанными, – это ваши опасения, что мы правы. Вы страшно боитесь, что, когда люди услышат евангельскую истину, подлинное слово Божие в том виде, в каком оно было задумано – а не как его на протяжении многих поколений толковали священнослужители, – они присоединятся к нам.

– Оправдание одной верой? Отсутствие необходимости в священнослужителях, право совершать службы на обиходном языке, никаких больше монастырей, никакой благотворительности, никаких добрых дел?

– Никакой больше покупки места в раю вне зависимости от того, много или мало ты нагрешил.

Видаль покачал головой:

– Людям нужны чудеса, Пит. Им нужны реликвии, нужно ощущение Божьего величия, не постижимого разумом.

– Полусгнившие ногти, обломок кости из тела мученика?

– Или кусок ткани?

Пит вспыхнул: выпад достиг цели.

– По-твоему, Бог действительно присутствует в этой шелухе?

Видаль вздохнул:

– Если забрать у них таинство Бога и свести все к жизненной прозе, ты тем самым вычеркнешь из их жизни бо́льшую часть красоты.

– Какая красота в том, что люди забиты и невежественны, что их запугивают, чтобы добиться покорности? Какая красота в том, чтобы терзать тело ради спасения души? Но я отвлекся. Нет никакой причины, по которой католики и протестанты не могут жить мирно бок о бок, уважая чужие взгляды. Мы все французы. Это то, что нас объединяет. Нечестно выставлять всех реформатов изменниками.

Видаль сложил ладони вместе.

– Ты отлично знаешь, что среди твоих товарищей по вере немало таких, кто оспаривает власть короля и подвергает сомнению его право помазанника Божьего властвовать. Как я уже сказал, друг мой, это государственная измена.

– Я признаю, что существуют такие, кто подвергает сомнению право его матери властвовать, но это не одно и то же. Всем известно, что Карла куда больше интересуют его собаки и охота, нежели государственные дела. Он ребенок. Каждое решение, которое принимается от имени короля, на самом деле принимается Екатериной, королевой-регентом.

– Ты осведомлен о реалиях придворной жизни ничуть не больше, чем я.

– Да это ни для кого не секрет, – возразил Пит. – То, что предлагается гугенотам, – это не более чем шанс стать гражданами второго сорта. Ты сам знаешь, что это правда. Так даже в этих крохах им пытаются отказать. Гиз и его сторонники считают, что мы вообще не должны быть гражданами. Для них любая уступка – это уже слишком много, даже право вести службы на нашем родном языке.

– Ты так говоришь, как будто право вести службы на французском – это сущий пустяк.

– Сам старый король – истый и ревностный католик – поручил Маро задачу перевести псалмы с латыни на французский. Как то, что тридцать лет назад делало человека добрым католиком, теперь позволяет записывать его в еретики?

– Времена изменились. Мир стал более жестоким.

– Говорю тебе, если мы не будем осторожны, – с жаром произнес Пит, – мы увидим на нашей земле повторение костров Англии или зверств инквизиции, как в Испании.

– Подобная дикость никогда не случится во Франции.

– Это может случиться, Видаль. Еще как может. Мир, который мы знаем, рушится быстрее, чем мы думаем. В Тулузе есть такие, кто вслух заявляет о том, что убивать гугенотов – долг каждого истинного католика. Убивать во имя Господа. Вести священную войну. Они используют язык крестоносцев, хотя говорят о своих же братьях-христианах.

– Которые в их глазах являются еретиками, – негромко заметил Видаль. – Похоже, ты убежден, что никто из тех, кто выступает против реформистских идей – скажем, относительно того, что не нужно отказываться от мяса во время поста, или высмеивания наших самых священных реликвий, – не может делать это из соображений глубокой и искренней веры.

– Это неправда, – возразил Пит. – Я признаю, что есть такие, кого наши принципы искренне оскорбляют, но герцог Гиз и его брат стоят на пути к миру. Они подстрекают своих последователей не принимать эдикт. Они доведут Францию до гражданской войны.

Видаль нахмурился:

– Ты используешь те же самые слова, которые говорились в этой самой крепости, чтобы оправдать катарскую ересь.

– И что? Инквизиция, основанная в первую очередь ради того, чтобы искоренить катаров, все еще прочно сохраняет свои позиции здесь, в Ситэ, разве нет?

– Триста пятьдесят лет прошло с тех пор, как святой Доминик проповедовал в соборе и…

– И никого не переубедил, – перебил его Пит. – И из-за того, что он потерпел неудачу, появились огненные палаты[13]. Вера, насаждаемая огнем.

– Люди сейчас не такие дремучие, как в те времена. А Франция – не Англия и не Испания. Святая Мать Церковь ведет людей за собой своим примером.

Пит покачал головой:

– Калеча людей морально, а заодно и физически, чтобы спасти их души? Мне не нравится твое богословие, Видаль, если от него разит кровью, серой и отчаянием.

Глава 16

– Мерзавец! А ну, убери руки!

С улицы послышались громкие крики и треск ломающегося дерева. Пит поднялся и подошел прямо к окну.

– Не обращай внимания. Там наверняка ничего серьезного, – сказал Видаль. – Это минус жизни напротив самой шумной таверны в Ситэ.

Пит выглянул в темноту. Группа мужчин, обхватив друг друга за шеи, нетвердым шагом направлялась к колодцу. Один из них упал на колени, извергая на мостовую содержимое своего желудка. Пит узнал в нем того самого пьянчугу, который напал на проститутку, и вернулся на место.

– Отвратительно.

– Для солдата ты слишком брезглив, – сухо заметил Видаль. – Твои товарищи такие же впечатлительные натуры, как и ты?

– Это вопрос воспитания, – возразил Пит, решив не развеивать заблуждение Видаля относительно рода его занятий. – Кто не умеет пить, тот и язык за зубами тоже удержать не сможет.

Видаль сделал глоток вина.

– Доля истины в этом есть.

Пит взял свою кружку и опустился в кресло.

– Ты не можешь не знать о методах, которые используют инквизиторы.

Глаза Видаля сверкнули фанатичным огнем.

– Если человека признают виновным в богохульстве или ереси, его передают для вынесения приговора светскому суду. Тебе прекрасно об этом известно.

Пит рассмеялся:

– Попытка твоей Церкви остаться чистенькой, предоставляя светскому суду вершить правосудие после кошмара пыток, никого не обманывает.

– Мы занимаемся исключительно вопросами вероучения. Инквизиция не играет роли в светском обществе.

Пит помолчал.

– Ты сказал «мы»?

– Мы, они – какая разница? – отмахнулся Видаль с таким видом, как будто прихлопывал муху. – Мы все слуги одной Святой апостольской церкви.

Пит, которому стало не по себе, снова поднялся.

– Ты так говоришь, как будто человечество извлекло уроки из своего прошлого. Как будто мы стали лучше. Боюсь, что дело обстоит ровно наоборот. Люди научились повторять ошибки прошлого, причем с бо́льшим размахом. Кажется, мы, сами того не сознавая, полным ходом движемся к новому конфликту. Поэтому столько французов, которые разделяют мои взгляды, бежали в Амстердам.

Губы Видаля сжались в узкую щелку.

– Так что же ты не последовал их примеру, если жизнь во Франции кажется тебе столь невыносимой?

– И этот вопрос задаешь мне ты, Видаль? – спросил Пит, огорченный. – Зная, чем я обязан Югу? И вообще, с какой стати я должен уезжать из своей собственной страны лишь потому, что придерживаюсь других взглядов, чем те, кто нынче правит бал при дворе? Я француз!

– Лишь отчасти.

– За исключением непродолжительного пребывания в Англии и раннего детства в Амстердаме, я всю свою жизнь прожил во Франции, и тебе это прекрасно известно. Я француз до мозга костей!

Пит говорил не всю правду. Любовь к матери-голландке, которая так много страдала за свою недолгую жизнь, неразрывно переплелась в его душе с любовью к детским годам в Амстердаме. Жизнь в пансионах и благотворительных миссиях между водами Рокин и великого канала Сингел. Вылазки в порт, чтобы посмотреть, как снаряжают в походы к обеим Индиям парусные флейты[14]. Зазывный шепот снастей в ожидании, когда переменится ветер.

– В моих жилах течет кровь моего отца, – сказал Пит. – С какой стати ты отказываешь мне в том, что принадлежит мне по праву рождения?

– Кажется, я задел тебя за живое, – вскинул брови Видаль.

Пит посмотрел на старого друга, на приметную белую прядь, змеящуюся в его волосах. Подбородок Видаля, казалось, стал тверже, взгляд – жестче. Обоим друзьям шел двадцать седьмой год, но Видаль выглядел старше.

– Ты по-прежнему руководствуешься голосом сердца, а не разума, – покачал головой Видаль. – Ты не изменился.

Пит сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться. Он винил Церковь в том, что та отвернулась от его дорогой матери в час нужды, но Видаль был в этом не виноват. Это была давняя битва.

Он вскинул руки, признавая поражение:

– Я разыскал тебя не затем, чтобы с тобой ругаться, Видаль.

– Хотя я посвятил свою жизнь служению Богу, Пит, неужели ты думаешь, что я не понимаю, что творится в мире? Один лишь Господь может судить людские грехи. Он воздаст за все. Он вершит справедливый суд.

– Я и не предполагал противоположного, – негромко произнес Пит. – Я прекрасно знаю, что ты человек чести. Я понимаю, что для тебя это не вопрос абстрактной доктрины.

– Даже сейчас ты пытаешься польстить мне, продолжая при этом критиковать институт, которому я посвятил свою жизнь.

Внезапный стук в дверь прервал их разговор.

– Войдите, – сказал Видаль.

В комнату вошел слуга с подносом, на котором стояла фляга с вином и два кубка, тарелка с сыром, хлебом, фигами и сладким сахарным печеньем. Питу это показалось несколько странным, как будто было сделано напоказ. Он почувствовал на себе взгляд слуги. Тот был смуглый и крепко сбитый, с рваным шрамом, тянущимся вдоль всей правой щеки. Питу он был смутно знаком, но откуда – Пит вспомнить никак не мог.

– Поставь поднос сюда, Бональ. – Видаль указал на буфет. – Мы перекусим чуть позже.

– Хорошо, монсеньор, – кивнул слуга и передал своему хозяину какую-то записку.

Видаль прочитал ее, потом смял и бросил в огонь.

– Ответа не будет, – сказал он.

– «Монсеньор»? Так ты теперь монсеньор? – небрежным тоном произнес Пит, как только слуга удалился. – Мои поздравления.

– Это всего лишь вежливое обращение, и ничего более.

– Это твой человек из Тулузы?

– У капитула масса служителей, которых они используют в помещениях собора и за его пределами. Я почти никого из них не знаю по имени. – Он сделал жест в сторону подноса. – Приступим?

Пит взял немного сыра с хлебом, чтобы дать себе время собраться с мыслями. Он понимал, что тянуть больше некуда, но даже сейчас ему отчаянно не хотелось приступать к вопросу, который привел его сюда.

Пита вдруг охватила свинцовая усталость. Он прикрыл глаза. До него донесся звук откупориваемой пробки и разливаемого по кубкам вина, потом под ногами Видаля заскрипели половицы.

– Вот, держи, – произнес он.

– Я уже и так выпил лишнего.

– Это другое, – сказал Видаль, придвигая к нему кубок. – Местное вино, гиньоле. Оно тебя успокоит.

Густая рубиновая жидкость оказалась кисло-сладкой на вкус. Пит утер губы тыльной стороной ладони. Тишину комнаты нарушали время от времени доносившиеся с улицы звуки.

– Ну вот, мы с тобой опять сидим, как сидели когда-то прежде, – в конце концов произнес Видаль.

– Спорили, вели разговоры глубоко за полночь, – кивнул Пит. – Эх, хорошие были времена.

– Хорошие. – Видаль поставил свой кубок на стол. – Но мы больше не студенты. Мы больше не можем позволить себе роскошь беспечных разговоров.

Пит почувствовал, как учащенно забилось его сердце.

– Пожалуй, да.

– Сегодня утром ты сказал, что хочешь поведать мне о том, что произошло в Тулузе в ту ночь, когда была похищена плащаница. В то счастливое время, когда мы с тобой были закадычными друзьями – ближе не бывает.

– Да уж.

– Будет не слишком хорошо, если нас застанут за этим разговором. Что мой епископ, что, полагаю, твои товарищи по оружию – едва ли поверят в то, что это невинная встреча.

– Dat is waar. Это правда.

– Если ты что-то хочешь мне сказать – говори сейчас. Уже поздно.

– Хорошо. – Пит собрался с духом. – Ты простишь мне мое нежелание. Сегодня утром в соборе ты спросил меня, причастен ли я к краже Антиохийской плащаницы. Я даю тебе слово, что я этого не делал.

– Но ты знал, что кража готовится?

– Я узнал обо всем уже после.

– Ясно. – Видаль откинулся на спинку своего кресла. – Ты знаешь, что меня обвинили в соучастии? Что преступление твоих товарищей-гугенотов поставило меня под подозрение?

– Я понятия об этом не имел, – сказал Пит. – Мне очень жаль, что так вышло.

– В отношении меня было начато расследование. Меня допрашивали о моей вере, о моей верности Церкви. Я был вынужден защищать себя и мою дружбу с тобой.

– Мне очень жаль, Видаль. Правда.

Видаль впился в него взглядом:

– Кто это сделал?

Пит развел руками:

– Я не могу тебе этого сказать.

– Тогда зачем ты здесь? – обрушился на него Видаль. – Чем этот вор заслужил такую твою верность и преданность, что ты продолжаешь скрывать его имя? Неужели это нечто более важное, чем долг нашей дружбы?

– Нет! – вырвалось у Пита. – Но я дал слово.

Глаза Видаля гневно сверкнули.

– В таком случае я еще раз спрашиваю тебя: зачем ты разыскал меня, если ты не можешь – не хочешь – ничего мне рассказать?

Пит запустил руку в свои волосы.

– Потому что… потому что я хотел, чтобы ты знал, что, несмотря на все мои грехи, я не вор.

– И ты думаешь, что мне от этого полегчало?

Пит упорно отказывался слышать горечь в голосе Видаля.

– С той ночи никто ее не видел, только один человек. Я принял надежные меры, чтобы плащаница осталась в целости и сохранности.

На Пита внезапно нахлынули воспоминания этого дня, увлекая его в свой стремительный водоворот, пока у него голова не пошла кругом: комната над таверной на улице Эгле-д’Ор, алчное выражение на лице Деверо и благоговение в глазах Кромптона, загоревшихся фанатичным огнем, не хуже, чем у любого рьяного католика, потом мастер из Тулузы, который долгие часы при свете свечей трудился над созданием безукоризненной копии плащаницы, время, потраченное на выбор тончайшей материи, которая дышала бы древностью, кропотливое воссоздание вышивки, чтобы даже самый наметанный глаз не отличил бы ее от оригинала, все процессы, призванные состарить подделку, придать ей ощущение древности. Его мысли потекли еще дальше, к самому первому мгновению, когда он взял в руки подлинную плащаницу и вообразил ткань, пропитанную запахами Иерусалима и Голгофы. Тогда, как и сейчас, Пита охватила дрожь, столь велика была сила потрясения от столкновения между его рассудком и непостижимым и загадочным.

Он сделал еще глоток гиньоле и немедленно почувствовал, как его бросило в жар. Пит заколебался. Он не мог нарушить свой обет хранить тайну, но мог попытаться дать старому другу – когда-то самому дорогому его другу – хотя бы искорку надежды.

– Все, что я могу тебе сказать, Видаль, – плащаница в целости и сохранности. Я никогда не допустил бы гибели чего-то настолько прекрасного.

– Несмотря на то что ты, по твоему же собственному утверждению, презираешь «культ реликвий», – бросил Видаль ему в лицо его же собственные слова. – Это слабое утешение.

– Антиохийская плащаница, хотя и является всего лишь частью целого, изумительна сама по себе, – ответил Пит. – Одного этого достаточно, чтобы возникло желание сохранить ее.

Видаль внезапно поднялся, захватив Пита врасплох.

– Но поскольку она не в моих руках, что в этом толку?

Половицы затрещали, точно поленья в камине, и красные одеяния Видаля вихрем взметнулись вокруг него, словно языки пламени. Белая прядь в черных волосах сверкнула серебром, будто молния вспыхнула в темном небе.

– Где сейчас плащаница? – отрывисто спросил он. – Она все еще в Тулузе?

Пит открыл рот, но обнаружил, что не может говорить. Его бросило в жар, стало нечем дышать. Он ослабил гофрированный воротник и расстегнул крючки дублета, утирая лоб платком. Потом сделал еще глоток гиньоле, чтобы смочить внезапно пересохшее горло.

– Она у тебя? – не отступал Видаль. Его голос, казалось, долетал откуда-то из немыслимой дали. – Ты носишь ее при себе?

– Нет.

Пит не мог сфокусировать взгляд. Отяжелевший язык с трудом ворочался во рту. Он больше не мог выдавить из себя ни единого слова. Челюсть намертво заклинило. Пит закрыл глаза, надеясь, что мир вокруг него перестанет вращаться.

– Я… вино…

Он взглянул в рубиновую жидкость в кубке, потом перевел взгляд на лицо друга. Видаль выглядел самим собой и в то же самое время совершенно преображенным. Неужели и он испытывал такое же головокружение, такую же тошноту?

На глазах у Пита кубок выскользнул из его парализованных пальцев и с глухим стуком упал на ковер, разбрызгивая по деревянному полу остатки густого красного вина. Он попытался встать, но ноги не слушались. Перед глазами все поплыло, и он сначала увидел две человеческие фигуры, потом их стало три. Они пересекли комнату и распахнули дверь. Потом позвали кого-то на помощь, и ответом им был топот ног по лестнице.

А потом все померкло.

Протестантская зараза безудержно распространяется по стране. Они, точно крысы, наводняют наши города и деревни, дыша католическим воздухом, отравляя принадлежащие Богу земли. Гугенотские пасторы, предатели Франции, подстрекают мирян к неповиновению, за что их следовало бы вздернуть: в Памьере, Белесте, Шалабре – эта чума распространяется по всей От-Валле. Волнения были в Тарасконе и Орнолаке. И даже здесь, в деревне.

Я не сомневаюсь в том, что эта напасть будет побеждена. И должна признаться, что эти беспорядки мне на руку. Ибо что такое одна смерть, когда виселицы не простаивают без дела? Что такое одно убийство, когда вокруг льются реки крови? Наши мелкие ненависти и страстишки никуда не деваются, когда приходит война. Междоусобицы, тяжбы и ничтожные дрязги беспрепятственно продолжаются на фоне крупных событий. Неизмеримо важные вещи и всякие мелочи сосуществуют бок о бок.

Я уехала бы из замка, но пока не могу рисковать. Хотя здоровье моего мужа расстроено, подорвано слишком сильно, чтобы даже самому искусному аптекарю под силу было его восстановить, в отсутствие тех ухищрений, которые мне приходится прикладывать, чтобы его уста оставались сомкнуты печатью молчания, он все еще может заговорить. Если он изобличит меня – я пропала. Его тело мало-помалу привыкает к яду, и он иногда вскрикивает по ночам.

Поэтому пока я вынуждена остаться и заняться приготовлениями к вдовству. Когда он умрет, я отправлюсь к моему любовнику. Мы с ним идеально дополняем друг друга, я и он, хотя он делает вид, что не знает этого. Все, что есть в наших душах благородного и праведного, совпадает до мелочей.

Было время, когда закоулки замка давали нам необходимое уединение, но есть ведь и другие места. Когда я связываю его запястья шнурами из красного бархата, – это союз равных. Наслаждение и боль. Как учит нас Господь, каждый из нас должен страдать, чтобы возродиться заново.

Я расскажу ему о существе, которое растет внутри меня. Об этом даре Господа. Он будет доволен.

Глава 17

Ситэ

Воскресенье, 1 марта

Мину поднялась с ощущением, что все еще не до конца проснулась, и настежь распахнула ставни. Она и не помнила, когда в последний раз спала так долго и так крепко.

Бледная дымка, висящая над Ситэ, заволакивала светлый лик солнца, но небо вдали было ясным, а воздух свежим. Мину вдруг почувствовала, что ее переполняет надежда. Был первый день марта. Ее время целиком и полностью принадлежало ей самой. После мессы они с Алис пойдут в Триваль, на конюшню, и выведут Канигу, верную буланую кобылку их отца, прогуляться.

Девушка очень удивилась, обнаружив Алис с Эмериком в кухне одних. Они пили подогретое молоко из широких глиняных чашек. На столе лежала коврига свежего хлеба и горка только что сбитого масла на деревянной дощечке, влажно поблескивал квадратный кусок медовых сот.

– Доброе утречко, цыплятки, что-то вы сегодня вскочили ни свет ни заря.

Алис покачала головой:

– Это ты заспалась. Уже двенадцатый час. Ты проспала мессу.

Мину обвела взглядом кухню, внезапно сообразив, что еще зацепило ее взгляд. Кресло у очага пустовало.

– А где папа? – спросила она.

– Он ушел на улицу, – пожал плечами Эмерик.

– Чудесная новость. А куда он пошел?

Мальчик снова пожал плечами и натянул сапоги.

– Я не знаю.

– Он ушел с какой-то пожилой дамой, – сообщила Алис, переворачивая свою чашку вверх дном, чтобы допить последние капли молока. – Это она принесла нам мед.

– А эта дама не сказала, как ее зовут?

– Я забыла. – Малышка нахмурилась. – У нее на голове сбоку была шишка величиной с яйцо. Дама сказала: ты знаешь, что она должна зайти.

– А, мадам Нубель! Да, я ждала ее, только не так рано.

– Я же сказала тебе, глупенькая. Уже почти полдень. Ты проспала все утро, поэтому мадам Кордье… – Алис просияла. – Кордье, вот как, она сказала, ее зовут, а вовсе не Нубель!

Мину перевела взгляд с сестры на брата:

– Так Нубель или Кордье?

Эмерик, уже стоявший на пороге, остановился.

– Отец назвал ее Кордье. «Мадам Кордье» – так он сказал, и голос у него был озадаченный. Тогда она возразила: «Разве ты забыл, Бернар, теперь меня зовут Нубель», – и это меня не удивило, потому что она была старая-престарая. У нее, наверное, было несколько мужей. – С этими словами он улизнул в коридор.

– Эмерик! – окликнула Мину брата. – Эмерик! Вернись сейчас же! Мне нужно, чтобы ты…

Ответом ей был стук закрывшейся двери.

– Эта дама показалась мне очень доброй, – сказала Алис. – Я зря пригласила ее войти?

– Вовсе нет, petite. Она добрая женщина и наша хорошая соседка из Бастиды. – Мину улыбнулась. – Но папа точно не сказал, куда они идут?

– Точно. Он сказал только, чтобы мы никуда не уходили, пока ты не встанешь. И чтобы Эмерик следил за очагом, а то огонь потухнет.

Сестры как по команде посмотрели на уже подернувшиеся пеплом угли, свидетельствующие о том, что Эмерик с поручением не справился.

– Он такой своенравный, – серьезно сказала Алис.

– «Своенравный»! И где только ты услышала такое слово?

– Мама Мари вчера сказала его папе.

Мину покачала головой:

– Напомни-ка мне, кто такая Мари?

– Девушка, в которую Эмерик влюблен. Он говорит, что женится на ней, как только станет достаточно взрослым и сможет содержать жену.

– А, помню, хотя он еще слишком молод, чтобы помышлять о женитьбе. В любом случае разве ты не говорила мне, что мать Мари не одобряет этот союз?

– А она и не одобряет, – сказала Алис, воспринимавшая этот разговор с совершенной серьезностью. – Мари очень хорошенькая. У нее куча поклонников, и она говорит, что намерена выйти за богатого. Не вижу, с чего бы ей выбирать Эмерика.

Мину рассмеялась:

– Это потому, что он твой брат. Ты не видишь в нем достоинств, которые могут разглядеть другие. Я хотела тебя спросить, не хочешь сходить покататься на лошади? Канигу уже застоялась в конюшне. Как думаешь, по силам тебе это?

Алис захлопала в ладоши:

– Да! Давай пойдем прямо сейчас? Мари говорит, там под мостом выводок – выдра с детенышами! Мне очень хочется тоже на них посмотреть!

– Хорошо, только тебе нужно будет потеплее закутаться. Ты принимала сегодня свое лекарство?

Алис кивнула:

– А еще та дама принесла мне лакрицы от кашля.

– Это очень мило с ее стороны. Давай захватим с собой чего-нибудь перекусить, хлеба и сыра, тогда можно гулять, сколько захотим.

– Пока холод не заморозит нас!

Мину взъерошила ей волосы:

– Пока холод не заморозит нас.

Крепко держась за руки, Мину и Алис двигались вниз к реке вдоль стены, идущей от Одских ворот к навесной башне.

Спуск был сложный, и колючие кусты ежевики цеплялись за их юбки. К тому времени, когда они добрались до королевской мельницы, подол плаща Мину насквозь промок.

– Тебе тепло, petite? – спросила она сестричку, когда та остановилась перевести дух.

– Даже слишком, – захихикала Алис и немедленно запищала, услышав какой-то плеск.

Мину засмеялась.

– Это всего лишь речной угорь, – сказала она, указывая на тугой черный хвост, скрывшийся в илистой отмели. – Видишь? Они ничего нам не сделают, если мы не будем их обижать.

В этом месте река Од была широкой и мелководной, но стремительной, потому что с гор в нее стекали талые воды.

– Смотри не переутомись! – крикнула девушка вслед сестричке, которая бросилась бежать вперед по болотистой тропке, так что Мину с трудом за ней поспевала.

Она полной грудью вдыхала густой, терпкий запах листвы и мха, радуясь тому, что мир возвращается обратно к жизни после зимней спячки. Весна была уже на пороге.

– Мари видела выдр на том берегу, пониже здания больницы, вот где.

– Очень хорошо. Когда мы выведем Канигу из конюшни, можно будет прокатиться верхом через мост в Бастиду, а оттуда спуститься к воде. Согласна?

– Согласна.

Вода отбрасывала яркие отблески на арку старого каменного моста снизу. Еще на подходе к Тривалю Мину в нос ударил запах конюшен – характерная вонь смеси навоза и прелой соломы, приправленная жаром кузницы и амбре закисших зимних попон.

– Ты же не ходишь одна к речке, да? – спросила Мину неожиданно. Риксенда старалась как могла, но нянька из нее была не слишком бдительная, и Мину тревожилась о том, что делается дома, пока она в лавке.

Алис помотала головой:

– Эмерик сказал, что я не должна туда ходить. Он говорит: плохие люди, которые воруют маленьких девочек, могут украсть меня и продать в рабство.

– Зачем он рассказывает тебе всякие страшилки? – нахмурилась Мину.

– Я ничего не боюсь! – дерзко вздернула подбородок Алис.

– Я уверена, что ты самая храбрая девочка на свете, но ты можешь наткнуться на бродячую собаку, или на змею, или даже, – она пощекотала сестричку, – на скверных мальчишек, которые швыряются камнями.

Захихикав, Алис вывернулась из рук сестры и забралась на поваленное дерево.

– Осторожнее, не упади в воду, – забеспокоилась Мину.

– Ты видишь? – спросила Алис, указывая куда-то на противоположный берег. – Там нора!

Мину сощурилась:

– Я не уверена…

– Надо дать твоим глазам привыкнуть. Тогда, если ты будешь вести себя тихо, детеныши вылезут наружу.

Мину устремила взгляд на противоположный берег. В бликах яркого весеннего света, играющих на поверхности воды, точно огоньки свечей, она различила у основания моста что-то непонятное. Она осторожно подошла ближе, осознав, что смотрит на кусок материи. Черной ткани.

Мину прикрыла глаза ладонью от солнца. Это определенно был не пень, не бревно и не топляк. Сомнений быть не могло. На каменном выступе под самой ближайшей аркой, наполовину в воде, наполовину на суше, лежало человеческое тело. Внезапно плащ соскользнул с его лица, и Мину увидела прядь белых волос и плоеный воротник, испачканный чем-то красным на шее. Плеснула волна, и из-под воды показались руки. На правой недоставало двух пальцев.

Мину сняла Алис с дерева:

– Нам надо идти.

– Но я совсем не устала! – заныла Алис. – Мы же только что пришли. Мы даже не успели еще увидеть выдрят и…

– Petite, не спорь. Идем.

В этот миг над равниной вдруг разнесся гул набата. Громкий и тревожный, он вмиг развеял всю безмятежность весеннего дня. Мину почувствовала, как сестричка вцепилась в ее руку.

– Что случилось? – тоненьким голоском спросила Алис. – Почему звонят колокола?

Мину уже практически бежала, волоча за собой сестренку, чтобы успеть добраться до спасительного квартала Триваль.

– Они зовут нас обратно в Ситэ, пока не закрыли ворота. А теперь поторопись. Беги как можно быстрее.

Глава 18

Васси

Северо-восток Франции

Более неудачного времени года для путешествия и придумать было нельзя. Холод сменился бесконечными дождями, раскисшая грязь комьями липла к копытам коня, затрудняя передвижение по скользкой дороге. Франциск, герцог Гиз, прижал руку в отсыревшей кожаной перчатке к воспаленному шраму на щеке, пытаясь унять боль.

Погода словно с самого начала задалась целью помешать им. Пронзительный ветер, грозы, невозможность нигде укрыться. Чем дальше они ехали на запад, тем сильнее его одолевала злость на собственное невезение. Его домочадцы и брат, кардинал Лотарингский, в мрачном молчании ехали за ним. Их лошади были по самое брюхо перемазаны в заскорузлой грязи, которая летела из-под копыт; они трусили, понурив головы. Стук дождя удручал своей монотонностью, капли со звоном отскакивали от шлемов и лат герцогской вооруженной свиты. Поникшие знамена, осененные древним гербом Гизов, уныло мокли на древках.

На самом герцоге не оставалось ни единой сухой нитки. Промокший и отяжелевший плащ облеплял плечи, белый плоеный воротник обвис. Распятие, похожее на кусок белой кости, болталось на его шее на черной бархатной ленте. Он покосился на брата. Выражение лица кардинала не оставляло сомнения в том, что он думал: было ошибкой оставить уют и безопасность их поместий в Жуанвиле и пуститься в поход на запад, где их едва ли ждал теплый прием.

Празднества по случаю дня его рождения, проводимые в собственных поместьях в Лотарингии, милостью Господней сорок третьем его герцогстве, сопровождались пышностью и размахом, подобающими его положению. Но ничто из этого – ни пиршество, ни маскарад, ни музыканты, прославлявшие его жизнь и деяния, – не могло развеять его тревогу из-за потери влияния. Его – героя Меца, Ранти, Кале, бывшего великого камергера Франции, правую руку старого короля – больше не рады были видеть при дворе. Королева-регент не доверяла ему и окружила себя людьми, споспешествующими делу гугенотов, тем самым позволив их тлетворному влиянию распространяться по стране.

Гиз удалился от двора два года тому назад, после восшествия на престол Карла IX, которому в ту пору было всего девять лет и который проплакал большую часть коронации и до сих пор спал в одной постели со своей матерью. Герцог был уверен: его отсутствие окажется для королевы настолько заметной потерей, что она немедленно призовет его обратно, однако расчет совершенно не оправдался, и он очень скоро пожалел о своем решении. То же самое недовольство Гиз чувствовал и среди своих приближенных. Все они были верными гражданами и добрыми католиками и ссылку в северо-восточное захолустье воспринимали болезненно.

Он пошел ва-банк и проиграл. Они с Екатериной давно были на ножах. Регентша обвиняла его в разжигании вражды между реформатами и ее союзниками из числа католиков. Он считал, что «медичевская свиноматка» сеет пагубу, и даже особо не скрывал свое мнение. То, что сам малолетний король – до безумия любящий охоту, но при этом слабый и болезненный и вдобавок склонный к истерическим припадкам, когда что-то выходило не так, как он хотел, – никуда не годится, не отрицал никто, за исключением самой королевы. Он недостоин был исполнять роль наместника Бога.

Они выехали из леса в поля, окружавшие Васси, и Гиз, резко вонзив шпоры в бока своего коня, перешел в галоп. Сзади эхом донесся топот многочисленных копыт: весь отряд последовал примеру своего предводителя, и он ощутил прилив решимости. Вне всякого сомнения, он отсутствовал при дворе слишком долго. Предатель Конде, организатор попытки их с братом похищения в Амбуазе, по-прежнему находился на свободе, а Колиньи, вновь вернувший себе расположение королевы, был занят укреплением гугенотского влияния при дворе. Эти двое были внутренними врагами. Слабость Екатерины грозила расколом в королевстве.

Их необходимо было остановить.

– Мальчик! – закричал он.

Перед ним тотчас же возник его конюх.

– Что это за городишко? – осведомился Гиз, указывая на шпили и серые черепичные крыши небольшого городка, видневшегося в некотором отдалении.

Это могло быть что угодно. Они трусили мимо унылых пейзажей Шампани уже много часов подряд.

– Это Васси, мой господин, – быстро ответил мальчик.

Гиз был удивлен.

– Васси, говоришь?

Васси находился в его владениях. В голову ему пришла одна идея. Хотя герцог никогда не пропускал воскресную мессу, даже в те славные дни, когда он сражался на поле боя во главе огромной армии, он не питал никаких иллюзий относительно того, что все его последователи столь же набожны. Солдаты в массе своей куда больше пеклись о желудке, нежели о душе. К тому же в Великий пост они ощущали нехватку мяса и прочего провианта. Быть может, стоит сделать остановку и на несколько часов дать своему отряду передышку от дождя и ветра?

После того как они вознесут хвалы Господу, он позаботится о том, чтобы люди были накормлены и получили по кружке согревающего эля, прежде чем продолжать путь. Франциск не намерен был вступать в Париж промокшим и изнуренным с дороги, в сопровождении свиты, потрепанной и жалкой, как какая-то шайка наемников. Он ведь бывший великий камергер! Он должен позаботиться о том, чтобы все при дворе стали свидетелями его триумфального возвращения.

– Мальчик! Поезжай вперед нас в Васси и скажи им, что едет Франциск, герцог де Гиз, в сопровождении своего брата, кардинала Лотарингского, и они намерены почтить их городок своим присутствием. Мы будем стоять мессу. Скажи им, что с нами сорок человек, которым понадобится пища и кров, прежде чем мы продолжим наше путешествие.

– Да, мой господин, – сказал конюх.

Гиз вздохнул. У него раскалывалась голова и болели ноги. Неужели он уже слишком стар для этой игры молодых? Он крякнул. Нет, он не собирается покоряться возрасту. Может, его звезда и потускнела, но у него еще есть время вернуть свою удачу. Он вскинул глаза и посмотрел на небо.

Если бы еще дождь прекратился.

Еще через полчаса скачки Гиз перестал чувствовать руки. Он грубо дернул поводья, и его жеребец снова взвился на дыбы. Задние копыта мгновенно увязли в грязи, и скакун затоптался на месте, меся бурую жижу, но удержал равновесие.

Герцог вскинул руку, и его отряд начал потихоньку замедлять ход под аккомпанемент звона сбруи, грохота тележных колес и фырканья вьючных животных. Наконец колонна людей и животных остановилась.

– Что там такое? – спросил кардинал.

– Тихо. – Гиз устремил взгляд на деревянное строение, возвышавшееся впереди на равнине. – В этом-то и вопрос.

Брат проследил за направлением его взгляда. Внушительного вида деревянный амбар, примерно одинакового размера в высоту и ширину, стоял в чистом поле за пределами городских стен. Он был построен в романском стиле, с черепичной двускатной крышей, крепкими стенами и рядом окон на верхнем ярусе. Шпиль церкви в Васси, в самом сердце городка, по сравнению с ним казался крошечным.

– Вы имеете в виду этот амбар, брат? – спросил кардинал.

– Да, – отрывисто бросил тот. – Этот очень большой, очень новый, очень вызывающий амбар. Более чем амбар, здание. За стенами моего вассального города.

До кардинала внезапно дошло, к чему он клонит.

– Думаете, это протестантский молельный дом?

– А у вас есть лучшее объяснение?

– Возможно, это амбар для хранения… – Он не договорил. – Нет, вы, скорее всего, правы.

На лице Гиза застыло суровое выражение.

– Вот что бывает, если им попустительствовать! Едва ли можно было бы найти более вопиющий символ того, как реформаты противопоставляют себя добропорядочным гражданам и подрывают наши устои.

– По условиям эдикта реформатам теперь разрешается строить места поклонения вне городских стен, мой господин, – мягко заметил кардинал.

– Я прекрасно это знаю. Это огромная ошибка. Неужели вы не видите, как эта их молельня, – Гиз практически выплюнул это слово, – практически уничтожает шпиль нашей церкви? Сегодня воскресенье. Идет Великий пост. Время, когда все христиане демонстрируют послушание и раскаяние, практикуют смирение и вспоминают мучения Господа нашего Иисуса Христа. А эти… Какая наглость, какое вызывающее выставление напоказ, какой… плевок в лицо!

Кардинал взглянул на брата и увидел, каким фанатичным огнем и – хотя он никогда не признался бы в этом ни одной живой душе – какой ненавистью горят его глаза. Для герцога гугеноты олицетворяли собой все беды Франции.

– Вперед, – скомандовал Гиз, пришпоривая своего коня.

Остановился он, когда было уже рукой подать до городских стен, где его поджидал юный конюх с известием, что священник из Васси почтет за честь приветствовать герцога в числе своих прихожан на мессе.

– А что они говорят об этом непотребстве?

Он махнул рукой в направлении молельного дома.

Мальчик покраснел.

– Я не спрашивал, мой господин.

Глаза Гиза сузились. Он обернулся к кардиналу:

– Значит, брат, мы даже не знаем, сколько их там. Они плодятся, как крысы в сточной канаве; каждый день на свет появляется еще один еретик. Еще один будущий предатель. – Он вновь повернулся к конюху. – А что их пастор? Что он за человек, они не сказали?

Мальчик повесил голову:

– Я и помыслить не мог, что вы удостоите реформатский сход своим благородным присутствием, мой господин, поэтому мне не пришло в голову об этом справиться.

В это мгновение порыв пронизывающего мартовского ветра донес до того места, где стояли их лошади, голоса, возвышенные в песнопении:

– «Que Dieu Se lève, et que Ses ennemis soient dispersés; et que fuient devant Sa face ceux qui le haïssent».

Лицо Гиза побагровело от гнева.

– Видите? У них нет ничего святого! Они поют, к тому же на обиходном языке, во время Великого поста! Что они поют, брат?

Кардинал напряг слух:

– Я не могу разобрать слов.

– «Да восстанет Бог, и расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его».

– Это шестьдесят восьмой псалом, мой господин, – подсказал конюх. – Реформаты очень чтят этот стих.

Гиз впился в него взглядом:

– В самом деле?

– Это оскорбление Господа, – пробормотал кардинал.

– Это оскорбление Господа и Франции, – резким тоном отозвался герцог, возвышая голос. – Это христианская страна, католическая страна, и тем не менее мы видим тут рассадник кальвинистов!

Его воинственный настрой передался его людям, потому что их лошади принялись встревоженно бить копытами, чутко уловив гневную интонацию в голосе хозяина.

– Сир, так каковы будут ваши приказания? – спросил конюх. – Мне вернуться в город и спросить, сколько гугенотов насчитывается в Васси?

– Скажи им, что эти земли лежат на границе моих владений. Это вассальный город. Я не потерплю тех, кто сеет раскол. Кто противопоставляет себя остальным. Я не позволю ереси цвести пышным цветом!

Глава 19

Ситэ

Пит лежал на спине. Он осторожно похлопал ладонями по траве вокруг себя, пытаясь определить, где находится, и вдруг понял, что руки у него голые. Что случилось с его перчатками? В памяти всплыло лицо какой-то девушки. Колдовские разноцветные глаза – один синий и один карий, – искрящиеся юмором и умом. В белом тумане у Нарбоннских ворот он едва не сбил ее с ног. Когда это было? Он попытался вспомнить, но она лишь ускользала от него все дальше и дальше.

Он хотел приподняться на локте, но едва стоило ему пошевелиться, как у него закружилась голова. В ушах оглушительно зашумело, как будто в голове зазвонили все колокола Ситэ разом.

Потом где-то рядом звонко запел черный дрозд, и это дало Питу надежду. Он осторожно оперся ладонями о землю по обе стороны от ног и кое-как принял сидячее положение. На него немедленно накатила волна тошноты такой силы, что от нее потемнело в глазах, а в голове и желудке поднялась настоящая буря. Он подождал, пока буря уляжется и его перестанет шатать, и осторожно открыл глаза.

В мозг хлынул свет. Пит сморгнул, потом еще и еще, пытаясь избавиться от полупрозрачной пленки между ним и миром. Мало-помалу все вокруг снова обрело четкость. Серые каменные стены, зеленая трава, в тени посеребренная инеем, отчетливые очертания старых римских башен в стенах средневекового Каркасона. Теперь он ощущал боль в затылке, а когда провел по нему рукой, нащупал шишку размером с куриное яйцо. На него что, напали грабители, когда он выходил от Видаля?

Что вообще с ним случилось?

От лежания на земле его одежда отсырела, роса просачивалась сквозь дублет. Плаща и шляпы след простыл, хотя его кожаная сума лежала в нескольких шагах, на бортике низенькой каменной стены. Пит похолодел от ужаса. Неужели, несмотря на всю его тщательную подготовку, поддельную реликвию похитили? Потом он вспомнил. Душная комната над таверной, деньги, перекочевавшие к нему в обмен на плащаницу.

Пит схватил суму, страшась обнаружить, что монет там не окажется, но быстро вспомнил, что переложил их в кошелек, перед тем как выйти на улицу вчера вечером. Его рука скользнула к кошельку. Он оказался на месте, и кинжал тоже. Странно. Какой вор оставил бы своей жертве такие ценности?

Мало-помалу и другие осколки воспоминаний о вчерашнем вечере все-таки вернулись к нему: как он потягивал эль в таверне, чтобы убить время, как пробирался к великолепному дому с застекленными готическими окнами. Как юркнул в кованую калитку, ведущую в небольшой садик. Как снял перчатки, чтобы справиться с хитроумной щеколдой. Как встретился с Видалем, уже поджидавшим его с фонарем. Как отдал свой плащ и шляпу слуге в темном коридоре, а потом…

Пит нахмурился. Дальше зияла пустота. Каким образом он очутился здесь, на земле, всего в нескольких шагах от дома? И что случилось с Видалем? Он тоже стал жертвой нападения?

Пит повел плечами. Руки и ноги были точно налиты свинцом. Малейшее движение требовало колоссального напряжения сил, которых он в себе не чувствовал. И все же, если не считать разбитого затылка, больше никаких повреждений на нем не было. Он пошевелил челюстью из стороны в сторону. Кажется, ничего не сломано.

В конце концов оно все-таки всплыло. Воспоминание о сладости густого вина на языке, о сковавшем его параличе, о падении. О слуге с бандитской рожей со шрамом во всю щеку, топоте бегущих ног, когда он без сознания рухнул на пол.

Пит поднялся, стряхнул с одежды травинки и прутики и зашагал обратно по улице Нотр-Дам. Очутившись перед задней дверью, он постучал.

– Есть тут кто? – В доме было тихо, закрытые ставнями окна были слепы и немы. – Эй? – вновь подал голос он, на этот раз постучав уже громче. – Я хотел бы увидеть священнослужителя, известного под именем… – Разумеется, Видаль при рукоположении должен был взять новое имя, но Пит на радостях, что снова видит любимого друга, – вот же недотепа! – не сообразил спросить его, какое именно. – Я хочу видеть священника из Тулузы, который здесь квартирует.

Тишина.

Он посмотрел на окна первого этажа.

– Здесь уже давно никто не живет, месье.

Пит обернулся и увидел мальчика лет тринадцати, который стоял неподалеку. Ему смутно вспомнилась увиденная им мимолетная сценка у колодца, когда бойкий парнишка заигрывал с хорошенькой девушкой.

– Ты ведь Эмерик, да? – спросил он.

Мальчик мгновенно насторожился:

– Откуда вы знаете мое имя?

Пит улыбнулся.

– Угадал случайно, – сказал он. – То есть ты имеешь в виду, что дом нежилой?

– Так я же вам говорю, месье. Тут с Михайлова дня никто не живет.

– А что бы ты сказал, если бы узнал, что я вчера вечером ужинал в этом самом доме?

Эмерик склонил голову набок:

– Я бы сказал, что вы или перепутали дом, или перебрали эля.

Уверенность мальчика заставила Пита задуматься.

– Разве это не дом капитула при соборе, где квартируют приезжие священники и духовенство?

– Нет! – засмеялся Эмерик. – Это дом месье Фурнье и его жены. Они уехали после праздника святого Мартина, да так и не вернулись. Дом стоит пустой последние три месяца. Над вами кто-то подшутил.

– Ты точно в этом уверен?

Эмерик развернулся и указал на хорошенький домик ровно напротив, увитый голыми ветками шиповника:

– Я живу вон там. Даю вам слово, что в доме Фурнье всю зиму никто не жил.

Пит нахмурился. Он не сомневался, что Эмерик говорит правду: зачем ему было лгать? И тем не менее он готов был прозакладывать все имеющиеся у него деньги до последнего экю, что именно здесь он провел вчерашний вечер.

Пит воссоздал в памяти комнату: гобелены на стене и массивный буфет, на который слуга поставил поднос. Богатая библиотека и пышные алые одеяния Видаля, колыхавшие воздух, когда он расхаживал туда-сюда по комнате. Он заколебался. Еще одно воспоминание. Ведь был же миг, когда у него закралось ощущение, что в комнате никто не живет, разве нет? Но зачем Видалю было убеждать Пита, что это его квартира?

– Держу пари, Эмерик, что ты знаешь, как пробраться в дом.

Черные глаза парнишки блеснули озорством.

– Представления не имею, месье.

– Я ни за что не поверю, чтобы отсутствие ключа стало непреодолимым препятствием для такого смышленого малого, как ты. Гляди. – Пит улыбнулся мальчику, потом без предупреждения выхватил из-за пояса кинжал и метнул его. Клинок просвистел по воздуху и рассек ровно пополам крупный клубень фенхеля, который рос в дальнем краю небольшого огородика.

Глаза Эмерика расширились.

– Вот. – Пит подошел к грядке, подобрал свой кинжал и вернул его обратно за пояс. – Если ты покажешь мне, как попасть в дом, я научу тебя так делать. Договорились?

– Договорились, – ухмыльнулся Эмерик.

Пит отметил, что загудел набат, но внимание его было сосредоточено на Эмерике, который принялся ковыряться в замке металлической шпилькой.

– Тебе не кажется, что замок недавно смазали? – спросил он.

Эмерик кивнул:

– Он не ржавый.

Механизм с глухим щелчком поддался, и этот звук всколыхнул новые воспоминания. Его дыхание, стынущее в холодном ночном воздухе. Дверь, распахнувшаяся перед ним, и Видаль, ожидающий его на пороге с фонарем.

Они вошли внутрь. Держа руку на рукояти кинжала, Пит двинулся по лестнице на второй этаж. Парнишка последовал за ним. Сквозь застекленное окно на площадке лестницы на пол падал квадрат тусклого дневного света. Все двери были закрыты, и каждый скрип половицы казался неестественно громким.

– Сюда, – сказал он. – Вот в этой комнате я провел вечер.

Пит нажал на ручку и вошел внутрь. Она была совершенно пуста. Ни намека на мебель, никаких признаков уюта и чьего бы то ни было проживания. Гобелены, украшавшие стены, исчезли. Он подошел к очагу и присел перед ним на корточки. Камень был холодным, а решетка тщательно вытерта.

– Вы точно уверены, что это та самая комната, месье?

Пит заколебался.

Раньше он был в этом уверен, а вот теперь? Комната выглядела так, как будто в нее уже довольно давно не ступала ничья нога.

– Ты говоришь, месье и мадам Фурнье уехали перед Михайловым днем?

– Да, месье.

– Ты знаешь, куда они отправились?

– Я слышал, как моя сестра говорила, что они поехали в Нерак.

Нерак, расположенный в нескольких лье к северу от города По, был местом, где королева Наваррская разместила свой гугенотский двор. Вопреки желаниям своего мужа, она изгнала всех католических священников, и ее двор стал прибежищем для протестантов и тех, кто бежал из Парижа, спасаясь от притеснений по политическим мотивам. Забавно было думать, что Видаля угораздило расположиться в доме, принадлежащем знаменитой гугенотской семье.

– Эти ваши Фурнье, они последователи реформатской веры?

Эмерик потупился:

– Я не могу этого сказать.

– Я не пытаюсь подловить тебя, – заверил его Пит. – Я считаю, что религия – личное дело человека.

Пит мысленно представил себе комнату в том виде, в каком она была вчера вечером. Вот здесь стояло его кресло. Он присел на корточки и принялся рассматривать красное пятно на половицах. Перед его мысленным взором возник кубок, выскальзывающий из его руки, и рубиновое гиньоле, разливающееся по полу.

– Это что, кровь? – спросил Эмерик.

– Нет, это всего лишь вино.

Может, его опоили? Тяжесть в членах, начисто выпавшие из памяти несколько часов – все свидетельствовало в пользу этой версии. Но зачем сначала опаивать его, а потом оставлять на свободе? И что случилось с Видалем? Постигла ли его та же участь?

– А это? – Эмерик ткнул в яркий след на прямоугольном участке стены между двумя окнами. – Это тоже вино?

Пит внимательно изучил его. Смазанная полоса цвета ржавчины тянулась по побелке, как будто кто-то стал падать, ударился головой о стену и сполз по ней на пол. Пит потер ее пальцем.

– Нет, – хмуро сказал он. – Это кровь.

Глава 20

Васси

Северо-восток Франции

– Мой господин! – указал кардинал на главные городские ворота. – Они выслали приветственную делегацию, чтобы устроить вам торжественный прием.

Дворяне Васси, облаченные в бархатные одежды и шляпы с перьями, в плащах, подбитых горностаем, и золотых ливрейных цепях, с опаской глядя на них, выстроились в ряд перед воротами.

Если герцог де Гиз и был доволен, он ничем этого не выказал.

– Брат? – подал голос кардинал. – Поедем в город? Они ждут, чтобы почтить вас.

С городских стен зазвучала труба, полыхнули в сером утреннем свете яркие стяги. Гиз заколебался. И тут из-за стен молельного дома донеслось приглушенное:

– «J’espère en l’Eternel, mon âme espère, et j’attends Sa promesse»[15].

Лицо герцога сделалось чернее тучи. Он развернулся и погнал своего коня обратно к двери молельни.

– Брат, – настойчиво прошипел кардинал. – Смотрите, они несут вам гирлянды. Они несут вам дары.

Но все внимание Гиза было теперь приковано к амбару и голосам, доносившимся изнутри. Он пристально разглядывал деревянные стены, черепичную крышу, окна, пробитые в верхних ярусах. Эта постройка выглядела слишком основательной, чтобы говорить о смирении и благодарности. Это был плевок в лицо.

Герцог натянул поводья, останавливая коня. Потом поднял руку, подзывая к себе лейтенанта своей стражи.

– Прикажи им открыть двери, – велел он.

– Мой господин.

Солдат поклонился и, не спешиваясь, забарабанил кулаком в дверь.

– Именем Франциска Лотарингского, принца де Жуанвиля, герцога д’Омаля и де Гиза, – закричал он, – требую вас немедленно открыть двери.

Конюх рядом с герцогом кожей почувствовал волну исходящего изнутри потрясения и в повисшем молчании услышал, как за дверью наступила тишина. «Сколько же там внутри человек?» – задался вопросом он. И взмолился про себя, чтобы их оказалось не слишком много.

– Открывайте дверь, именем герцога де Гиза! – повторил лейтенант.

Конюх оглянулся через плечо и увидел на лицах выстроившихся перед городскими воротами дворян отражение своей собственной тревоги. Боялись ли они тоже того, что могло произойти, или переживали исключительно за собственную шкуру? Опасались, как бы их терпимость к отправлению протестантами богослужений не вышла им боком?

– В третий и в последний раз прошу вас, – возвысив голос, произнес лейтенант. – Именем принца де Жуанвиля, откройте дверь и позвольте вашему повелителю войти.

Наконец послышался звук поднимаемого деревянного бруса, тяжелая дверь со скрипом отворилась, и на пороге показался пастор.

В скромном черном одеянии, предписываемом реформатской верой, он стоял, простирая руки, в которых не было оружия.

– Мой господин, – с низким поклоном произнес он. – Это огромная честь.

На мгновение все повисло на волоске. Потом Генрих, двенадцатилетний сын герцога, пришпорил своего коня и попытался прорваться в молельню мимо отца. Пастора отнесло в сторону, и он с силой врезался в дверной косяк. Люди внутри запаниковали.

– Attention! Mes amis, attention![16] Мы не хотим неприятностей, – закричал пастор, пытаясь успокоить одновременно свою паству и юного Гиза. – Мы безоружны, мы собрались здесь для богослужения, мы…

– Смотрите, они отказываются повиноваться приказу герцога, – закричал лейтенант, обнажая шпагу. – Они отказываются дать нашему господину войти!

– Это неправда, – возразил пастор, – а вот вносить оружие в храм Божий…

– Он осмелился прекословить нашему благородному господину!

– Мы здесь для того, чтобы почтить воскресенье, – прокричал пастор.

Его слова утонули в шуме: пехотинцы Гиза вломились внутрь. Закричала какая-то женщина. В суматохе кто-то запустил камень и попал в герцога. На белой коже Гиза ярко заалел и заструился вниз по щеке ручеек крови. На мгновение время остановилось, потом раздался крик:

– Герцог ранен! На нашего господина Гиза напали!

Взревев, лейтенант погнал своего коня в амбар, топча пастора копытами. Внутри метались женщины и дети, отчаянно пытаясь спрятаться, но укрыться было негде.

Глава 21

Ситэ

Подхватив сестру на закорки, Мину побежала через мост, ведущий в Ситэ, и с облегчением вздохнула, когда увидела, что на часах у Нарбоннских ворот по-прежнему стоит Беранже.

– Поторопитесь! – закричал он. – Быстрее, мадомазела! Ворота закрываются!

Все мышцы у Мину горели огнем, но она заставляла себя бежать дальше. Уже у самых ворот она спустила Алис на землю и попыталась перевести дух.

– Что случилось? – выдохнула она, когда Беранже втащил их внутрь. – Почему бьет набат?

– Произошло убийство, – сказал он, закрывая за ними ворота. – Злодея вчера уже почти совсем было схватили, но он улизнул. Теперь они считают, что он укрылся в Ситэ. – Он опустил тяжелый брус засова. – Того беднягу, что убили, зовут Мишель Казе. Его тело нашли на рассвете под мостом. Горло у него перерезано от уха до уха, – так они сказали.

– На рассвете, но этого же не может бы…

Мину осеклась. Мог это быть тот самый человек? Она не знала его фамилии, но не могло же убитых быть сразу двое? Но тут была одна нестыковка. Разве она не заметила тело Мишеля, которое преспокойно лежало под мостом, чуть позже полудня, как раз когда загудел набат? В котором часу это было? В час? Позднее? Она не знала точно.

– Ты уверен, что именно так его звали? Мишель?

– Так же уверен, как в том, что я сейчас стою перед вами.

Мину нахмурилась:

– И ты говоришь, убийцу начали разыскивать еще вчера?

Ей вспомнился их с Мишелем разговор на пороге книжной лавки, когда начал опускаться туман.

Беранже заложил ворота еще одним тяжелым брусом.

– Так говорят. Вообще-то, пропал еще один священник, видимо, из-за этого и весь сыр-бор. Из влиятельной тулузской семьи, гость епископа Каркасонского. Того же самого злодея видели вчера утром входящим в собор, перед тем как он встретился с этим Казе в Бастиде.

Мину покачала головой:

– А как зовут человека, которого обвиняют в этом преступлении? Не знаешь?

– У него рыжие волосы, – это все, что нам сказали. Он пришлый, не из тутошних.

Мину сглотнула, вспомнив, как мадам Нубель описывала своего постояльца. И мимолетное прикосновение незнакомца к ее щеке в февральском тумане.

– Он гугенот, – сообщил Беранже и поскреб свою седую бороду. – Хотя людям нынче кругом измена мерещится. Скорее уж, за кем-то из них должок был, вот один другого и прикончил. Или из-за женщины. А священник застукал его с поличным. – Беранже заложил последний брус. – Ну вот. Ступайте-ка лучше с Алис домой от греха подальше, мадомазела. Говорят, этот злодей страсть какой опасный.

– Нет, Сесиль! Я не стану ей рассказывать, – отозвался Бернар. – Я не могу.

Мадам Нубель сидела за длинным кухонным столом, водя пальцем по нарисованной мелом картинке.

– Ну и очень глупо с твоей стороны. Будь жива Флоранс…

Его голос дрогнул.

– Но ее нет в живых, Сесиль. В этом-то и беда.

– Будь Флоранс жива, – не сдалась та, – она сказала бы, что пришло время открыть Мину правду.

– Все, кто там был, либо уже мертвы, либо не знают ничего о том, что произошло на самом деле.

– Так-таки и все? А мадам Габиньо? Ты не можешь быть полностью уверен, Бернар. Слуги чешут языками, деревенские жители шепчутся у колодца. Люди поначалу держат рот на замке, а потом забывают, что нужно хранить секрет.

– Это все было так давно.

– А как же завещание?

– Я не знаю, что с ним стало. Флоранс… она обо всем позаботилась. Мы это не обсуждали.

– Ну хорошо, – теряя терпение, сказала мадам Нубель. – А вдруг оно до сих пор существует? И в один прекрасный момент всплывет? Что тогда?

– Почему оно вдруг должно обнаружиться именно сейчас, когда прошло столько лет?

– Бернар, сам знаешь, времена нынче неспокойные. Грядет война, и кто знает, какие секреты начнут вскрываться?

Он отмахнулся:

– Все постоянно твердят, что грядет война, а ее все нет и нет. Ничто не изменяется. В один месяц на коне герцог де Гиз, а в следующий – удача улыбается Колиньи и Конде. Какое отношение наша жизнь имеет к ним всем?

– Не будь наивным, – бросила мадам Нубель. Потом ее голос смягчился. – Ты превратился в свою бледную тень, Бернар. Неужели ты не видишь, как это сказывается на всей семье? Мину чувствует: что-то не так. Она искренне тебя любит и очень за тебя беспокоится. Расскажи ей правду.

– Я не могу.

Она вздохнула:

– Ну, расскажи ей хотя бы, что стряслось с тобой в январе. Она связывает перемены в тебе с той поездкой. Мину – умная девушка, и силы духа ей не занимать. – Сесиль поколебалась. – Она считает, что ты разлюбил ее, Бернар, и это очень ее печалит.

– Разлюбил ее?! – воскликнул он. – Нет! Но она совсем еще девочка, Сесиль. Я хочу уберечь ее от этого.

– Ей девятнадцать. И она достаточно взрослая, чтобы вести вместо тебя дела в лавке. И чтобы заботиться об Эмерике с Алис. По правде говоря, ей пора бы уже невеститься, а то и свою собственную семью завести. Мину должна идти своей дорогой, Бернар. Ты не можешь вечно защищать ее от мира.

– Пожалуйста, Сесиль, не сейчас. Я этого не вынесу.

– Но так ты рискуешь возвести между вами с Мину стену, и все из-за своего упорного нежелания разговаривать. Это путь к тому, чтобы лишиться ее любви. Ты заточил себя в собственном доме, Бернар, а страдает от этого вся семья. Заклинаю тебя, расскажи ей правду.

Услышав доносящиеся из кухни громкие голоса, Мину остановилась в коридоре. Ее пальцы лежали на холодной металлической щеколде, но она не могла заставить себя войти. Она знала, что следовало бы обозначить свое присутствие, а не стоять под дверью и подслушивать, но явная непринужденность, сквозившая в разговоре ее отца и мадам Нубель, заставила ее призадуматься. Она-то всегда считала их не более чем добрыми соседями, но они называли друг друга по имени и на «ты». А время от времени переходили на старый язык.

– Почему мы не заходим? – прошептала Алис. – Разве мы не должны рассказать папе, что мы видели под мостом?

Мину отступила от двери и наклонилась к сестренке:

– Petite, ты была умницей и храбро себя вела. Сделаешь еще кое-что, ладно? Оставайся на пороге, но постарайся высмотреть Эмерика и вели ему идти домой. Ты же слышала, что сказал Беранже? На улице сейчас небезопасно. – Она положила руки сестренке на плечи и развернула ее лицом в сторону двери. – А я подожду здесь, а потом мы войдем и вместе поговорим с папой, хорошо?

Алис кивнула, потом побежала по коридору обратно и принялась звать Эмерика. Едва она исчезла из виду, как Мину прижалась ухом к замочной скважине.

– Я принял меры предосторожности, Сесиль. Я договорился, чтобы Мину сопровождала Эмерика в Тулузу. Сестра Флоранс предложила взять его к себе и дать ему достойное воспитание. Я принял приглашение. Мину будет там в безопасности.

– Жить с месье Буссе и его пустоголовой женой! Думаешь, это то, чего хотела бы Флоранс?

– А что я еще могу сделать, Сесиль, – произнес он устало. – У меня нет другого выбора. У нас почти не осталось денег. Если я отошлю Эмерика, у него будет шанс выбиться в люди. Здесь же ему рассчитывать не на что.

– А вдруг Мину не захочет ехать в Тулузу? – Голос мадам Нубель зазвенел от гнева. – И кстати, что будет с Алис, лишенной сестринской заботы?

– Думаешь, это все не приходило мне в голову, Сесиль? Это решение далось мне нелегко, но это все, что я могу сделать. Самое лучшее, что я могу сделать.

– Что ж, значит, говорить тут больше не о чем.

Мадам Нубель распахнула кухонную дверь. Пойманная с поличным, Мину отскочила. Все заговорили разом.

– Мину!

– Мадам Нубель, я как раз…

– Мы с твоим отцом… Мы с Бернаром разговаривали.

– И давно ты там стоишь? Ты что, подслушивала?

– Бернар, в самом деле!

Мину перевела взгляд с одного на другую, замерших, точно заговорщики с картины: ее отец – в кресле у потухшего очага, с печатью забот на изможденном лице, и мадам Нубель – с красными пятнами на щеках и застывшей на щеколде двери рукой.

– Я стою тут достаточно долго, чтобы услышать, что ты решил отослать Эмерика в Тулузу и меня вместе с ним. Что же до подслушивания, вы говорили так громко, что не расслышать, что вы говорите, было нельзя.

Бернар вспыхнул:

– Прости меня, я поторопился.

– Но ты действительно намерен отправить нас обоих в Тулузу?

Ее отец тяжело вздохнул:

– Так будет лучше для всех.

– Бернар полагает – по моему мнению, ошибочно, – что…

– Сесиль! Позволь мне самому решать, что хорошо для моей семьи.

Мадам Нубель вскинула руки:

– Поступай как знаешь.

Мину опустилась на скамью, внезапно обессилев.

– Что с тобой, дочка? – забеспокоился отец. – У тебя что-то случилось?

– Нет. – Мину принялась пальцем чертить на столешнице какой-то узор, не видя и не слыша ничего вокруг, пока ее не привело в себя легкое прикосновение руки мадам Нубель к ее плечу.

– Мину, – произнесла она негромко, – тебе нехорошо?

Девушка собралась с духом. Предаваться жалости к себе не имело смысла, к тому же ей нужно было поговорить с отцом, пока не вернулись Алис с Эмериком.

– Мадам Нубель, вы не рассказали моему отцу о том, что случилось вчера в Бастиде?

– Рассказала, и о том, как отважно ты встала на мою защиту, не в последнюю очередь тоже.

– А о том нашем посетителе?

– Я упомянула о том, что заходил какой-то мужчина – Мишель, – и все.

– Теперь я знаю, кто он такой. Его полное имя – Мишель Казе.

Бернар сделал глубокий вдох:

– Я его помню.

Мину посмотрела на отца:

– Значит, ты был с ним знаком, отец. А я так надеялась, что нет.

– Почему? Что еще стряслось? – спросила мадам Нубель.

– Мишель мертв. Убит, – сказала Мину. – Я своими глазами видела его тело в реке под мостом всего лишь полчаса тому назад.

– Мишель Казе… – прошептал Бернар. – Как это жестоко.

– Ты уверена, что это тот самый человек? – спросила мадам Нубель. – Ты видела его всего один раз, да и то мельком. Ты не могла ошибиться?

– Я запомнила его одежду, и потом, у него, к несчастью, не хватало двух пальцев…

– На правой руке, – договорил за нее Бернар.

– Да. Прости, что принесла дурную весть. Но это еще не все, – торопливо продолжала Мину. – Говорят, его нашли на рассвете, но такого не может быть… Набат зазвонил, когда мы с Алис были на берегу у моста, где лежало в воде его тело, судя по всему, никем до того не замеченное. И тем не менее, когда мы побежали обратно в Ситэ, Беранже сказал мне, что поиски его убийцы начались в Бастиде еще вчера. – Она повернулась к мадам Нубель. – Если верить описанию, убийца – мужчина с рыжими волосами.

– Думаешь, это мой постоялец?

– Твой постоялец? – переспросил Бернар, переводя взгляд с одной на другую. – Ничего не понимаю.

Его слова заглушил донесшийся из коридора крик Алис.

– Мину! Папа! Солдаты арестовали Эмерика у дома Фурнье! – заплакала она, вбегая на кухню. – Они говорят, что он свидетель убийства!

Глава 22

Пит отступил обратно в тень, дожидаясь, когда над ним стихнет топот на крепостной стене. Повсюду вокруг, точно пистолетные выстрелы, гремели засовы больших и маленьких ворот, отрезая ему пути к бегству.

Если бы не бдительность Эмерика, который выглянул в окно в тот самый момент, когда из-за угла показалась четверка солдат, направившихся ровно к тому месту, где его, опоив, бросили, он был бы уже арестован. Пит отправил мальчишку в конюшню в Триваль за своей лошадью. Он очень надеялся, что на Эмерика можно положиться: другого выхода не было, оставалось только довериться юному знакомцу. А колокола все продолжали трезвонить.

Неужели это все из-за него?

Держась в тени выступа стены, Пит принялся пробираться к ближайшей боковой калитке по грязи и соломе, покрывавшим широкие ступени. Он споткнулся о спящего бродягу, который распространял вокруг себя пары эля. Цепной пес бросился на него, а гуси, когда он вломился в их загон, перебравшись через трухлявые подпорки, встретили его дружным шипением.

Он нажал на ручку калитки, и маленькая деревянная дверца задрожала, но не поддалась. Может, удастся взломать замок? Пит наклонился и провел пальцами вдоль косяка, ища слабое место, но его не было.

Пит уже собирался перейти к соседней башне, когда почувствовал на себе чей-то взгляд, колючий, словно острие ножа, прижатое к его коже.

Резкий гром колоколов эхом отражался от каждого камня и каждой башни, его отголоски докатывались до каждого закоулка. Мину бросила взгляд в сторону улицы Трезо, потом повернулась к Сен-Жан. Эмерик как сквозь землю провалился.

Если он в самом деле арестован, то куда его поведут?

Все кругом обезлюдело. Даже на площадке у колодца, которая в эту пору дня обыкновенно была сердцем их квартала, не было ни души. Лишь деревянная бадья слегка покачивалась на цепи под воротом, точно тронутая чьей-то призрачной рукой.

Девушка бросилась к дому Фурнье, молясь, чтобы ее брат не сделал ничего дурного. Чтобы его не поймали. Ей доводилось видеть, как ребятишкам младше его даже за пустяковые провинности всыпали таких горячих, что те потом несколько недель с трудом могли ходить. Мину замолотила кулаками во входную дверь и закричала: «Эмерик!» – но ответом был лишь лязг дверных петель. Она вернулась в садик за домом. На земле на боку валялось ведро да лежал рядом с приступком аккуратно разрезанный пополам клубень фенхеля, но задняя дверь тоже была заперта.

Мину выбежала на улицу Нотр-Дам, не зная, что делать дальше. И тут краешком глаза она заметила какое-то движение в тени крепостной стены.

– Эмерик? – прошептала девушка.

Но это оказался какой-то мужчина, пытавшийся открыть дверцу во внутренней стене. Мину ахнула.

Это был он.

Мину шагнула вперед, и его рука мгновенно метнулась к кинжалу за поясом.

– Попробуйте лучше следующую дверь слева, – сказала она, чуть повысив голос, чтобы он расслышал ее с расстояния, – там сломан засов, а солдаты часто об этом забывают.

Тот медленно обернулся:

– Что?

– Я не желаю вам зла. Я ищу моего брата.

Он вернул кинжал в ножны:

– Я испугался, что это солдаты вернулись.

– Они вернутся. Там, подальше в стене, есть дверца. Если вы сможете преодолеть турнирную площадку незамеченным, оттуда ведет тропинка.

Новый знакомец сделал шаг по направлению к ней.

– Почему вы мне помогаете? Меня обвиняют в убийстве. Я слышал, так кричали солдаты.

– Дорожка ведет через сады возле навесной башни в Триваль.

Пит сделал еще один шаг:

– Вы что, не расслышали меня, мадемуазель? Меня обвиняют в убийстве.

– Я вас слышала, но вы невиновны.

– Тогда идемте со мной, – сказал он, неожиданно улыбнувшись. – Покажите мне дорогу, моя Владычица Туманов.

Мину покачала головой:

– Уходите. А не то по вашей милости нас обоих повесят. Если солдаты поймают нас вместе, нас обоих арестуют.

– Тогда, может, вы хотя бы назовете мне свое имя, мадемуазель? Я буду бережно хранить его. Как амулет, если угодно.

Она заколебалась, потом протянула ему руку:

– Ну ладно, коль уж назвать вам свое имя мне ничего не будет стоить, я Мину, старшая дочь Бернара Жубера, книготорговца с улицы Марше.

Он поднес ее руку к губам:

– Мадемуазель Жубер. Я видел вас вчера в Бастиде. Незадолго до полудня. Вы помогли моей квартирной хозяйке скрыться от греха подальше, пока эти мерзавцы обшаривали в доме мои комнаты.

– А! Так вот почему вы вели себя так, как будто меня знаете.

– Я вас знаю, – сказал он. – По крайней мере, я знаю людей вашего склада. Чтобы бросить вызов солдатам, нужно немалое мужество.

– Мадам Нубель – наша добрая соседка, – сказала Мину, медленно отнимая у него руку. – Судярь, не будете ли вы так добры в ответ назвать мне свое имя? Это справедливый обмен.

– И в самом деле справедливый. – Пит коснулся ее щеки. – Меня зовут Пит Рейдон. Если Господь будет на моей стороне и я благополучно вернусь обратно в Тулузу – la ville rose[17], – мои двери будут навечно открыты для вас за вашу доброту. Я квартирую там в университетском квартале, неподалеку от церкви Сен-Тор.

Совершенно сбитая с толку этим разговором, Мину посмотрела ему в глаза:

– Счастливого пути, месье Рейдон.

Он кивнул, словно скрепляя какой-то невысказанный уговор. А потом исчез, так же неожиданно, как появился. Мину дождалась, когда лязгнет задвижка калитки, чтобы убедиться, что он благополучно выбрался за пределы городских стен, и с облегчением выдохнула.

– La ville rose, – прошептала она.

Послышавшиеся у нее за спиной крики стражи мгновенно заставили ее выбросить из головы все мысли о Пите и о Тулузе, и на смену им пришло чувство вины. Она совсем позабыла про Эмерика! Как она могла так отвлечься?

Мину поспешила по улице Нотр-Дам обратно, но немедленно столкнулась с Беранже и его товарищами, спешившими ей навстречу.

– Что вы делаете на улице, мадомазела? – спросил Беранже, опуская шпагу. – Объявили комендантский час. Разве вы не слышали набат?

Мину вспыхнула:

– Я знаю, но я ищу моего брата. Алис сказала, что его арестовали, и, хотя я не могу в это поверить, у Эмерика такой талант ввязываться в неприятности, что я хотела привести его домой. Ты не видел его, друг мой?

Лицо Беранже просветлело.

– Я видел его с полчаса назад, ошивался вокруг дома Фурнье. Стал плести нам какие-то небылицы про то, что он-де выследил убийцу и забрался за ним в дом. – Солдат махнул рукой через плечо. – Да только дом-то еще с начала зимы стоит заколоченный. Ну я уж сказал ему пару ласковых да отправил домой.

– Спасибо тебе, милый Беранже, – сказала Мину, хотя ледяной ком у нее в желудке по-прежнему никуда не делся. Было огромным облегчением узнать, что солдаты не наказали Эмерика, однако домой он пока так и не явился. Где же он тогда?

– Это все не важно, – сказал другой солдат, оттесняя Беранже в сторону. – Тут никто не проходил?

– Нет, никто, – спокойно отозвалась Мину.

– А мужчина с рыжими волосами? Вы точно уверены?

– А. Один мужчина, подходящий под это описание, действительно проходил мимо меня, но это было некоторое время назад.

– В какую сторону он пошел?

– Туда, – солгала она. – В сторону замка Комталь.

Они развернулись и бросились бежать.

– Возвращайтесь домой, мадомазела Мину, – обернувшись, на бегу крикнул ей Беранже. – Этот злодей убил по крайней мере одного человека, а может, и больше. Ступайте домой от греха подальше.

Девушка проводила их взглядом. Лишь когда они исчезли из виду, она поняла, что все это время стояла затаив дыхание.

Что она натворила?

Мину не только помогла предполагаемому убийце сбежать, но еще и пустила людей сенешаля по ложному следу. Какое наказание за это полагалось? А впрочем, какая разница? Мину знала, что поступила бы точно так же еще раз.

«Моя Владычица Туманов».

Стоя посреди пустынной улицы в разгар хмурого зимнего дня, Мину вдруг почувствовала, что на мгновение все перестало существовать: нескончаемая угроза войны, которая все не начиналась и не начиналась, каждодневная борьба за то, чтобы свести концы с концами, секреты, которые хранил отец, и ее тревога за брата с сестрой. На мгновение мир вдруг заиграл ослепительными красками, обещая восхитительное будущее.

Она зашагала домой, и в голове у нее мало-помалу начала обретать очертания одна идея. Мину охватила дрожь. Она без промедления скажет отцу, что передумала и готова сопровождать Эмерика в Тулузу, как только будут сделаны все приготовления. Она понятия не имела, где болтается ее братец, но, коль скоро его не арестовали, она была совершенно уверена, что он объявится, как только уйдут солдаты.

Мину родилась и выросла в Каркасоне. Она повзрослела здесь, среди серо-рыжих пейзажей французского Юга, среди виноградников и садов Ситэ. Девочка, которая научилась читать за кухонным столом в доме на улице Трезо. Здесь повсюду были ее следы – девятнадцать лет она прожила на этой земле.

Теперь эта девочка безмолвной тенью стояла рядом с ней.

Мину почувствовала, как ее былое «я» отступило назад, а другое, новое, выступило вперед. Каркасон и Тулуза. Ее прошлое и будущее.

Часть II. Тулуза Весна 1562 года

Глава 23

Окрестности Тулузы

Воскресенье, 8 марта

– Эй, любезный, будьте так добры! – крикнула Мину вознице, когда карета, подскочив, перевалила через вершину очередного холма. На ухабистой дороге их трясло и подбрасывало. Мину громко забарабанила по крыше. – Любезный, стойте!

Возница дернул поводья, и лошади встали так резко, что Мину ударилась о спинку сиденья. Разъяренная, потому что знала, что тот сделал это намеренно, девушка отдернула шторку и высунула в окно голову:

– Моему брату нехорошо.

Эмерик практически выпал из кареты и через несколько мгновений уже сгибался пополам, извергая на землю содержимое желудка.

– Он плохо переносит тряску, – сказала Мину, хотя отлично знала, что истинной причиной недомогания ее брата были потроха с пивом, которые он взял прошлым вечером в придорожной таверне, где они остановились, чтобы дать отдых лошадям и самим восстановить силы.

Они выехали из Каркасона накануне с первыми лучами солнца, и новизна впечатлений от путешествия в крытом экипаже, поначалу вызывавшего у них восторг, быстро притупилась. В окно, занавешенное плотной шторкой, почти не проникал воздух, и внутри было душно. После короткой ночевки в придорожной таверне, в которой стоял густой дух мужского пота и прелой соломы, все ее тело зудело от блошиных укусов. Мину решила, что ей необходимо проветриться.

– Долго нам еще? Разве мы не должны были приехать в Тулузу в девятом часу?

– Мы бы и приехали, – кислым тоном отвечал кучер, – если бы молодой человек не оказался таким неженкой.

– Уверена, лошади будут благодарны за отдых.

Мину отошла в сторонку от кареты. Воздух был прозрачным, над влажной травой поднимался пар. Впереди виднелась небольшая рощица, серебристая кора деревьев поблескивала в лучах рассветного солнца. Мину оглянулась. Возница сидел на облучке, положив хлыст на колени. Эмерика нигде не было видно.

Мину отошла еще на несколько шагов в сторону от дороги, потом нырнула в сень деревьев. Лиственницы и ясени, падубы, на которых краснели последние зимние ягоды, – все возрождалось к жизни. Мину полной грудью вдохнула сладковатый запах влажной земли и молодой листвы и залюбовалась лиловым ковром крохотных лесных фиалок, простиравшимся вокруг нее во все стороны, насколько хватало глаз. Она двинулась дальше, чувствуя под ногами все подъемы и уклоны неровной почвы, туда, где за границей деревьев виднелся горизонт.

Внезапно девушка вынырнула из леса и очутилась на вершине холма, откуда открывался вид на белевшие вдалеке заснеженные вершины Пиренеев.

На равнине внизу раскинулась Тулуза. Блистательная, величественная, переливающаяся в рассветной дымке, точно драгоценный камень. Мину увидела широкую-преширокую реку, несущую свои воды мимо южной стены города, точно струящийся, затканный серебром платок. А за ней высились мириады башенок, шпилей и куполов, вызолоченных восходящим солнцем, так что казалось, весь город был объят пламенем. La ville rose, розовый город, как назвал его Пит.

Мину читала о том, что Тулуза, с ее виадуками и амфитеатром, мраморными колоннами и огромными, высеченными из камня головами языческих богов древности, считалась одновременно чудом современности и жемчужиной Римской империи. Однако ни ее воображение, ни самые восторженные описания не подготовили Мину к великолепию города, который лежал теперь у ее ног.

Потом из-за деревьев донесся голос Эмерика, который звал сестру.

– Уже иду! – отозвалась она, однако же не сдвинулась с места. Восторг, только что переполнявший ее при виде изумительного пейзажа, внезапно слегка померк при мысли об Алис и отце, оставшихся дома. А вдруг Алис не сможет обходиться без нее или заболеет? А вдруг отец после их отъезда совсем захандрит? А вдруг, несмотря на все старания мадам Нубель, душевное равновесие к нему так и не вернется?

А вдруг?..

– Мину, где ты?

Различив в голосе брата тревожные нотки, Мину развернулась и зашагала через лес обратно. Она не позволит воспоминаниям о Каркасоне выбить ее из колеи. Вместо этого она станет думать о новой жизни, которая ждет их в Тулузе.

Солнце всходило над равниной за Вильневскими воротами. Пит вскинул на плечи очередную доску, широко расставив ноги для равновесия, потом передал товарищу, который вытащил ее из пильной ямы и пометил римской цифрой, чтобы понятно было, в какую часть каркаса она пойдет. Остальные прилаживали плетенку из прутьев к деревянным лесам, готовясь при помощи воротов водрузить всю конструкцию на полагающееся ей место.

Пит повел плечами, его тело радовалось тяжелой физической работе. Он испытывал гордость от того, что является частью этого стихийного братства, объединенного их протестантской верой и общей целью – расширением храма Реформатской церкви, который не вмещал уже растущую гугенотскую паству. Когда Пит бывал не занят в доме призрения на улице Перигор, он приходил сюда, присоединяясь к студентам, сыновьям богатых торговцев, приказчикам и мелким землевладельцам, которые трудились здесь бок о бок с членами различных гильдий: пильщиками, столярами, плотниками, каменщиками и токарями. Мало-помалу Пит осваивал язык дерева, все эти соединения на ласточкин хвост, стропила, обрешетины, шипы и гнезда – тайное наречие искусных мастеров.

Бо́льшая часть работы была оплачена золотом от продажи поддельной плащаницы в Каркасоне, хотя свою роль в этом деле Пит держал в секрете. В моменты досуга Пит тревожился, что Оливер Кромптон поймет, что плащаница подложная. Но почему каркасонцы должны усомниться в ее подлинности? И потом, там наверняка не найдется никого, кто способен был бы отличить ее от оригинала.

И тем не менее его терзали сомнения. У него не было внятного объяснения тому, зачем он заплатил за изготовление копии. За исключением того, что, хотя, как гугенот, Пит должен был бы всей душой презирать культ реликвий, он просто не смог заставить себя отдать в чужие руки вещь такой древности и красоты. Пит мучился угрызениями совести за то, что он обманул своих союзников и не смог рассказать Видалю всей правды. Перед глазами до сих пор стояло разочарованное выражение на лице его бывшего друга, когда он признался, что знал о похищении, пусть и постфактум.

– На-ка, – сказал плотник, передавая ему в руки грубо обтесанную деревянную балку. – Держишь?

Пит расставил ноги и принял груз:

– Держу.

В воздухе стоял запах древесного дыма и носились тучи опилок. Фронтоны, поднимаемые вверх при помощи мулов и веревок, один за другим занимали свои места: мало-помалу здание начинало обретать законченный вид. Внешне простой и строгий, в стиле крытых рынков в городках верхнего Лангедока, внутри храм должен был представлять собой единое просторное помещение, способное вместить сотни верующих. Закончить работы надеялись к Вербному воскресенью, до которого оставалось еще две с небольшим недели.

Волосы Пит остриг не по моде коротко, а их бросающийся в глаза огненный цвет приглушил угольной пылью, отчего они приобрели странный тускло-серый оттенок. То же самое он проделал и с бородкой, а вдобавок еще и перестал ее подстригать, так что густая поросль теперь полностью маскировала форму челюсти. За несколько недель работы на свежем воздухе под весенним солнцем его бледная кожа загорела и обветрилась, хотя он по-прежнему был светлее, чем большинство людей вокруг. И костюм тоже претерпел изменения: он не носил больше ни дублета, ни гофрированного воротника, сменив их на рубашку без застежки, короткую кожаную куртку и простые штаны крестьянского сына. Издалека теперь его не узнали бы даже самые близкие друзья.

Даже Видаль.

Со времени возвращения в Тулузу беспокойство за старого друга так сильно терзало его, что Пит пытался того разыскать. И в дневные часы в maison de charité[18], и в тавернах в окрестностях собора по вечерам он прислушивался к болтовне и покупал эль кружку за кружкой, но так ничего толком и не разузнал. Пит пожимал руки слугам и любезничал с хихикающими служанками из богатых домов. На прошлой неделе один студент из их старого коллежа признался, что слышал рассказ о молодом канонике с белой прядью в черных волосах, – поговаривали, что он уже успел стать монсеньором, – однако же он понятия не имел, где найти священника. Поскольку Пит не знал, какое имя Видаль принял при рукоположении, его поиски были практически безнадежны.

Пит твердил себе, что Видаль жив и здоров, хотя и понимал, что это всего лишь слова, что-то вроде заклинания. Он упрямо не желал верить в то, что Видаль мог быть каким-то образом причастен к предательству. В дневные часы Пит предавался самобичеванию. Если бы он не бросился искать встречи со своим другом в Каркасоне, быть может, тот сейчас благополучно спал бы в своей постели? Был он совершенно уверен и в том, что Видаль останавливался вовсе не в доме Фурнье, но нигде в другом месте их встреча состояться попросту не могла. Ведь это Пит отыскал Видаля, а не наоборот.

В суровые часы между полуночью и рассветом, без сна лежа в темноте, Пит терзался страхом, что Видаля убили в Каркасоне и что в этом убийстве обвинили его самого.

Потом, когда разлетелась весть о резне в Васси, тревог стало неизмеримо больше. Сведения доходили через третьи, через пятые руки, с каждым пересказом все больше и больше искажаясь и утрачивая подробности. Сотня гугенотов мертва, злодейски убита во время молитвенного собрания. Некоторые рассказывали больше подробностей. Безоружные мужчины, женщины и дети умерщвлены людьми герцога де Гиза. Чем это обернется для Франции? Для Тулузы? Никто не знал, понятно было лишь, что в нынешние времена правды искать не у кого. Дом призрения, в котором он трудился, был переполнен протестантскими женщинами и детьми, изгнанными из своих домов и отчаянно нуждавшимися в пище и крове.

– А ну, поберегись!

Крики работников вернули Пита к действительности. Он крепко взялся за балку и зашагал вперед, увязая во влажной земле.

Внезапно он почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. Такое с ним случалось уже не впервые. Пит обернулся: у мусорной кучи с независимым видом ошивался какой-то мальчишка; неподалеку от него стоял смуглокожий мужчина с испанской бородкой, который неизменно делал вид, что не смотрит на Пита всякий раз, когда их пути пересекались. Тот покачал головой, дивясь собственной тревоге. Впрочем, он устал. Заботы, которые не давали ему спать по ночам, теперь заставляли его видеть подвох там, где его не было.

Пит вновь вернулся к работе.

– Merci, – поблагодарил его старший со своим смешным акцентом, когда он опустил балку на землю, откуда ее уже должны были поднимать наверх. Тот отвечал за все строительство и был родом из Англии. Говорили, что он учился в Женеве у самого Кальвина. Он держался особняком, но человек был честный и справедливый, да и работа продвигалась по расписанию.

– My pleasure[19], – ответил Пит по-английски.

Тот с изумлением вскинул на него глаза:

– Вы говорите на моем языке!

– Самую малость.

– Джаспер Маккон, – представился тот, протягивая руку.

– Пит… Жубер, – назвал он первое пришедшее в голову имя на тот случай, если эхо его каркасонских неприятностей докатилось и сюда.

– Большинство ваших соотечественников не горят желанием учить другие языки.

Пит улыбнулся:

– Я некоторое время жил в Лондоне, в первые дни царствования вашей новой королевы. А еще в Амстердаме, где многие моряки тоже с пятого на десятое говорят по-английски.

– Но теперь вы живете здесь?

– Я живу здесь.

Маккон обтер платком горлышко небольшой фляги с элем и протянул ее Питу.

– Благодарю вас. – Пит сделал глоток и кивнул в сторону будущего здания. – Стройка продвигается быстро.

– Мы используем часть фундамента старого здания, но главное – это качество древесины. Французский дуб лучше английского. Более длинный и прямой. Не так сильно трескается и гнется под нагрузкой.

– К сроку успеваем уложиться?

– Если погода не испортится, – кивнул Маккон.

На мгновение Пита охватило ощущение полного довольства: вкус хмеля на языке, ласковое солнышко, пригревающее спину, гудящие от честного труда руки и ноги. Он забыл о своих тревогах. Но едва эль выветрился, как тучи сгустились снова: он подумал про Мишеля, гадая, в Каркасоне ли тот до сих пор, и про Видаля. Потом про солдат, которые кричали, что они разыскивают убийцу, по описанию как две капли воды похожего на него, и железный обруч вновь сжал его грудь.

– Мне это было нужно, – сказал он, возвращая флягу Маккону. – А теперь снова за работу. Нельзя терять времени, если мы хотим поспеть к Страстной неделе.

И с этими словами Пит вернулся к пильной яме.

Мину обняла брата за плечи.

– Мне стыдно, – сказал Эмерик снова.

– Тебе полегчало?

Он кивнул.

– Мне правда очень стыдно, Мину.

– Ничего страшного, – сказала она, поправляя на нем дублет. – Тут не из-за чего переживать. Ты достаточно пришел в себя, чтобы продолжить путь?

– Думаю, да.

– Вот и хорошо. Осталось уже не больше пяти лье.

– А на вид кажется меньше.

– Мы высоко на горе. Через несколько часов мы будем на месте. – Она улыбнулась и взяла брата под руку. – Чтобы время тянулось не так медленно, можешь рассказать мне о том дне, когда ты лицом к лицу столкнулся с убийцей.

– Опять?! – простонал Эмерик, покоряясь Мину, которая помогла ему забраться обратно в карету. – Я же уже десять раз рассказывал тебе обо всем в мельчайших подробностях. И вообще, ты же сама говоришь, что его обвинили ошибочно, так что он вовсе никакой не убийца.

– Ну тогда еще от одного раза от тебя не убудет, – не сдавалась Мину, – и потом, рассказ отвлечет тебя от мыслей о состоянии твоего желудка. – Она постучала по потолку кареты. – Трогай!

Карета, качнувшись, двинулась вперед, и вскоре они уже с грохотом мчались по склону холма вниз по направлению к крытому мосту через реку Гаронну, по которому им предстояло въехать в город.

Мину слушала Эмерика, и его слова ручейком журчали в ее ушах. За время, что прошло с того дня, когда она помогла Питу бежать из Ситэ, она часто о нем вспоминала. У нее не было никаких сомнений в том, что он благополучно вернулся в Тулузу, хотя, разумеется, достоверно знать об этом она никак не могла. От Беранже ей было известно, что чужак, которого разыскивали за убийство Мишеля, так и не был арестован.

Она прокручивала в своей голове мириады воображаемых диалогов между ней и Питом. Иногда они представляли собой милый обмен любезностями, нежный и обоюдно приятный. В другой же раз она строго пеняла ему за то, что он так легкомысленно подверг Эмерика опасности.

Теперь до него было рукой подать. Где-то в этой блестящей столице, раскинувшейся перед ней, она отыщет Пита.

Глава 24

Бастида

Воскресенье, 15 марта

– Отпусти мою руку, Алис, – прикрикнул Бернар, пытаясь отцепить пальцы дочери от своего рукава. – Тебе придется остаться с мадам Нубель.

– Возьми меня с собой, папа! – заплакала Алис. – Я не хочу, чтобы ты уезжал.

– Ну-ну, petite, – вмешалась мадам Нубель. – Ты выбьешься из сил, если будешь так плакать. Вот, возьми кусочек лакрицы. Она успокоит твое горло.

Алис словно ее и не слышала.

– Почему мне нельзя поехать с тобой? Я буду вести себя тихо, как мышка! Я буду хорошей девочкой.

– Это слишком далеко. Там не место детям.

– Тогда можно я лучше поеду в Тулузу? Я могу жить с Мину и Эмериком. Нечестно, что меня оставляют в Каркасоне одну!

– Ш-ш-ш, Алис, ты будешь не одна, ты будешь со мной. – Мадам Нубель всунула девочке в руку лакричный корень. – У твоего отца нет выбора. Ему нужно уладить кое-какие дела.

– Но это нечестно!

– Ça suffit![20] – рявкнул Бернар, чувствуя себя виноватым и от этого сердясь еще больше. – Не так уж и долго меня не будет.

Мадам Нубель обняла малышку.

– Мы с тобой отлично поладим, ты и я, – сказала она. – Бернар, тебе нужно собраться. Алис успокоится, как только ты уйдешь.

Расстроенный тем, что стал причиной такого горя, Бернар засуетился вокруг дочери, пытаясь ее утешить.

– Меня не будет совсем недолго.

– Куда ты поедешь?

– В горы.

– Куда в горы?

– Какая разница, – сказал он, чувствуя на себе взгляд Сесиль Нубель.

– Если ты поедешь в горы, ты перестанешь грустить?

Слова дочери поразили Бернара в самое сердце. Она была милой малышкой, но у него было такое чувство, что он ее совсем не знает. Ей было всего два года, когда умерла его любимая жена. Замкнувшись в своем горе, он предоставил Мину заботиться о младшей сестричке. Теперь же ее невинный вопрос стал доказательством того, о чем предупреждала Сесиль: его меланхолия наложила отпечаток на всю семью.

Сморгнув слезы осознания собственной никчемности, Бернар внимательно вгляделся в личико дочки. До чего же она с ее темными глазами и буйными кудрями похожа на мать!

– Ты вернешься обратно веселый?

– Да, – пообещал он с уверенностью в голосе, которой не чувствовал. – В горах чистый воздух, он мигом вернет мне душевное равновесие.

– Ясно, – сказала Алис, и ее сочувствие тронуло его куда сильнее, чем ее горе.

– Будь тут без меня хорошей девочкой, – попросил он. – Учи буквы.

– Хорошо, папа.

Мадам Нубель погладила ее по голове:

– Алис, думаю, котенок уже проснулся. Пойди налей ему в блюдечко молока.

Девочка просияла. Она приподнялась на цыпочки, чмокнула отца в щеку и вприпрыжку побежала по лестнице, ведущей в пансион.

– Спасибо тебе, Сесиль, – сказал Бернар.

– Ты ведь едешь в Пивер.

Это было скорее утверждение, нежели вопрос.

Бернар, поколебавшись, кивнул. Какой смысл был отпираться?

– Ты уверен, что это разумно?

Он развел руками:

– Я должен убедиться, что там не осталось ничего, что представляло бы угрозу для Мину.

– Когда мы с тобой говорили об этом две недели тому назад, ты твердил, что никакой опасности нет. Что заставило тебя переменить мнение?

Он едва ли мог дать в этом отчет себе самому, и все же с тех пор, как убили Мишеля, беспокойство его все росло и росло, точно вьюн, карабкающийся по стене.

– Я же рассказывал тебе о тюрьме инквизиции в Тулузе.

– Рассказывал.

– Ужас этого места невозможно понять, Сесиль, если сам там не побывал. Это… это ад. Вопли и зверства, искалеченные люди, которых бросают умирать мучительной смертью в одной камере с теми, кто находится в ожидании допроса. – Он выдохнул, как будто пытался таким образом избавиться от воспоминаний. – Но вот чего я тебе не рассказывал, так это того, что меня тоже держали в комнате с тем самым человеком, которого убили, с Мишелем Казе.

– В чем его обвиняли?

– В государственной измене.

– А у этого обвинения были основания?

– Возможно, – признался Бернар. – Он был гугенот и вращался в соответствующих кругах. Хотя тому, что они с ним делали, никакого оправдания быть не может. Отрезать живому человеку один палец за другим, чтобы заставить его говорить…

Он умолк и потер глаза, покрасневшие и воспаленные от еженощного сидения над бухгалтерскими книгами при свете одной лишь свечи. В этом месяце доходы от лавки обещали едва покрыть месячную ренту. Как же он устал.

Бернар вышел навьючить на кобылу скромную поклажу, оставив Сесиль терпеливо ждать. Он был благодарен ей за то, что не стала давить на него. Жубер был совершенно убежден, что, не раскрывая Мину правды, поступает как лучше. Он отослал ее в Тулузу ради ее же собственной безопасности, ради всех них. Что еще он мог сделать? Но все это была целиком и полностью его вина. Ну почему он не смог удержать язык за зубами? Он сам навлек это несчастье на себя, на всю свою семью, и угрызения совести не давали ему покоя. Ему бы и в голову не пришло выдавать свои самые сокровенные тайны, но, прикованный к сырым зловонным стенам тюремной камеры в ожидании неминуемой пытки, он заговорил, чтобы заставить хоть на миг отступить темноту и боль. Выдал секреты, которые хранил как зеницу ока почти двадцать лет.

– Я боялся, что умру там, и никто не узнает, – сказал он. – Это было то, что страшило меня больше самой смерти, больше всего. Мишель был совершенно уверен, что его повесят, и, разумеется, страдал сильнее. Мы говорили и говорили. Но мы оба были уверены тогда, что у нас нет будущего. Я рассказал ему о том, о чем рассказывать не следовало. – Бернар поколебался. – О Мину.

– Ох, Бернар, – пробормотала мадам Нубель. В ее голосе было столько жалости и понимания, что на глазах у него вновь выступили слезы. – А поскольку Мишель пришел тебя искать и был убит, ты вбил себе в голову, что это все из-за того, что ты ему поведал.

– А из-за чего же еще? – воскликнул тот. – Мы с Мишелем не разговаривали со дня нашего освобождения, и тут он вдруг ни с того ни с сего объявляется в Каркасоне. Все солдаты в Ситэ и Бастиде подняты по тревоге, бьет набат, – хотя, если верить Мину, момент для этого выбран против всякой логики. А потом что? – Он щелкнул пальцами. – А ничего. Так же быстро, как оно было раздуто, это дело предается забвению. Беранже сказал мне, что солдатам гарнизона было приказано никогда не обсуждать это убийство даже между собой.

– Согласна, все это странно, но разве не случаются каждый день и более странные вещи? – заметила мадам Нубель. – Неужели ты сам не отдаешь себе отчета в том, что твои переживания заставляют тебя видеть в случайных совпадениях нечто большее, чем они, возможно, являются? Стыд за то, что ты признался Мишелю, вынуждает тебя предполагать, что это все связано одно с другим, но никаких доказательств этому нет! Он, возможно, был причастен к какому-то гугенотскому заговору, ты сам это признал. Ну так вот тебе ничуть не менее, если не более, вероятная причина его гибели!

– Я знаю лишь, – произнес Бернар негромко, – что я потерял покой и сон. Я думаю об этом день и ночь – о последствиях того, что я наговорил. Меня переполняют сожаление и чувство вины. Я должен убедиться, что Мину не грозит ничто из прошлого. Для этого я должен вернуться обратно в Пивер.

– Да нет же, дело обстоит ровно наоборот, – возразила Сесиль. – Вернувшись в Пивер, ты рискуешь привлечь внимание к той давней истории. – Она положила руку ему на локоть. – Умоляю тебя, останься в Каркасоне.

Бернар понимал, что, если дела примут скверный оборот и он не вернется, его дети останутся сиротами. Мину будет горевать по нему. За Эмерика с Алис он беспокоился меньше. Мину продолжит быть им вместо матери, как была каждый день на протяжении последних пяти лет.

– Я должен ехать, Сесиль. Несмотря на то что прошло столько времени, что-то тянет меня в Пивер. Эта история с Мишелем. Я должен ехать.

Мадам Нубель посмотрела ему в глаза и кивнула, по всей видимости поняв, что отступать он не намерен.

– Что ж, хорошо. Я позабочусь об Алис. Мину с Эмериком в безопасности в Тулузе. У меня все еще есть родня в Пивере. Я могу написать им и предупредить, что ты едешь.

– Спасибо, не нужно. Лучше, чтобы никто ничего не знал.

Она подняла руки:

– Только прошу тебя, Бернар, будь осторожен. Возвращайся поскорее. Времена нынче смутные.

Париж

Герцог де Гиз ехал верхом по улицам католического Парижа по направлению к величественному собору Нотр-Дам. Его звезда засияла вновь. Он вернулся наконец на свое место. Он – сила, с которой обязаны считаться!

Его старший сын, Генрих, ехал с одной стороны от него, а брат, кардинал Лотарингский, – с другой. Черные гривы лошадей сияли, седла были вычищены от грязи и натерты до блеска. Позади в ярких ливреях и сверкающих доспехах скакала герцогская свита, демонстрируя всей Франции грозную мощь армии, которую ей сейчас, как никогда раньше, необходимо было лицезреть.

Колокола всех церквей и соборов созывали правоверных к мессе. На лице Франциска застыло подобающее случаю торжественное и благочестивое выражение, но у него было такое чувство, что все эти колокола звонят в его честь – в честь героя Васси, непримиримого борца с ересью, человека, который вновь сделает Францию сильной державой.

– Триумфальное возвращение удалось на славу, – сказал он брату. – Аплодирую вашей внимательности и преданности.

– Это всего лишь то, чего вы по справедливости заслуживаете в силу своего ранга и положения, брат мой.

Франциск обернулся и вскинул руку, приветствуя толпу, затем спешился перед западным входом в величественный готический собор. К кардиналу подбежал гонец, низко поклонился и вложил в его руку послание.

– Мой господин. Брат, – произнес тот. – Превосходная новость. Королева-мать передает вам свои наилучшие пожелания и приветствует вас в Париже. Она была бы признательна вам за совет. От имени его величества короля она рада будет принять вас при дворе. Она говорит, что вам необходимо многое обсудить в ваших взаимных интересах.

На узком лице Гиза медленно заиграла удовлетворенная улыбка.

– Это и впрямь превосходная новость, – сказал герцог.

Ситэ

Видаль осторожно расправил материю на резном деревянном столе. Он находился в приватных покоях епископского дворца в Каркасоне, где жил последние две недели как личный гость епископа. Они побеседовали и обговорили все условия. Видаль был совершенно уверен, что, когда придет пора подавать прошение о назначении его следующим епископом Тулузским, он получит поддержку собора и капитула Каркасона.

Вооружившись лупой, Видаль внимательнейшим образом осмотрел каждый стежок на полупрозрачном полотнище: шелковая основа и льняной уток, замысловатая вышивка по краю и затейливая вязь куфических письмен. Еще несколько французских церквей и монастырей утверждали, что тоже владеют фрагментами плащаницы, в которой тело Иисуса было положено в гробницу. Разумеется, происхождение большинства из них было весьма сомнительным. Видаль неоднократно изучал Антиохийскую плащаницу, когда она хранилась в церкви Сен-Тор в Тулузе. Теперь он приподнял уголок полотна, ища крохотную прореху, которая должна была там быть, но ничего не нашел. Это была очень хорошая копия, точного размера и выполненная искусным мастером подделок, и тем не менее копия Антиохийской плащаницы, а никак не подлинник.

Видаль бросил взгляд на слугу, стоявшего в дальнем конце комнаты:

– Подделка, Бональ. Одна из лучших, что мне доводилось видеть, но все же подделка.

– Мне очень печально это слышать, мой господин.

– И мне тоже.

Видаль скатал тонкую ткань и вернул в кожаный футляр.

– Меня интересуют две вещи, Бональ. Во-первых, почему после того, как о ней пять лет не было ни слуху ни духу, плащаница – предполагаемая плащаница – внезапно всплыла именно сейчас? А во-вторых, мне очень хотелось бы знать, был ли осведомлен тот достойный господин, у которого мы ее приобрели, о том, что это подделка. То есть участвовал ли он в обмане, или его самого обвели вокруг пальца.

– Передать ему, чтобы нанес вам визит, мой господин?

Видаль покачал головой:

– Нет, Бональ, он неделю тому назад отправился в Тулузу в обществе своего кузена. Я найду возможность переговорить с ним там.

– Значит, мы возвращаемся в Тулузу, мой господин?

– Как только я распрощаюсь с моим гостеприимным хозяином.

– С вашего позволения, монсеньор…

– Да?

– Мне думается, что отцы города высоко оценили бы человека дела. При рассмотрении кандидатуры на пост следующего епископа Тулузского слава человека, вернувшего Антиохийскую плащаницу, бесспорно, стала бы веским доводом в вашу пользу.

– Я отдаю себе в этом отчет, Бональ. Зачем, по-твоему, я прилагаю такие усилия?

– Разумеется, монсеньор, прошу прощения, если я недостаточно точно выразился. Моя мысль заключалась, скорее, в том, что, возможно, стоило бы сделать достоянием гласности то обстоятельство, что вы за свой собственный счет ведете розыски плащаницы. Это продемонстрировало бы, что вы не только располагаете необходимыми деньгами для финансирования подобного предприятия, но еще и являетесь человеком дела. В отличие от нынешнего епископа Тулузского, который много говорит, но мало делает.

– В том, что ты говоришь, есть рациональное зерно, Бональ. Я подумаю.

– Вы можете даже провозгласить, что ваши поиски увенчались успехом.

Видаль обдумал его слова.

– Ты предлагаешь мне, зная, что это фальшивка, выдать ее за найденную подлинную реликвию?

Бональ поклонился, и Видаль понял, что слуга заронил в его разум идею, которая, как заноза, теперь крепко там засядет и от которой весьма сложно будет избавиться.

Он подумал, не пойти ли ему в Сен-Назер и не помолиться ли о наставлении его на путь истинный. Сейчас Великий пост, и зрелище его, коленопреклоненного перед алтарем, даст утешение многочисленным послушникам и молодым священнослужителям собора. Подобный жест не может остаться незамеченным.

В конце концов Видаль все-таки решил не ходить. Он не сможет привести в порядок мысли, к тому же теперь ему не терпелось скорее уехать. Слишком много времени было потрачено на приобретение фальшивки. Теперь намеки, которые обронил Пит – про то, что он-де не позволит, чтобы плащанице был причинен вред, – обрели смысл. Он подозревал, что Пит тоже приложил руку к этой подделке.

Видаль был недоволен собой. Две недели тому назад, убаюканный убеждением, что подлинная реликвия вот-вот будет в его руках, он позволил ностальгии по их общему прошлому повлиять на его решение. Вместо того чтобы передать Пита властям с требованием задержать по обвинению в убийстве Мишеля Казе, он приказал Боналю отпустить старого товарища. Не в последнюю очередь из опасения перед тем, какие показания Пит может дать, если к нему применят допрос с пристрастием.

– Так ты говоришь, Рейдон подвизается в гугенотском доме призрения в Тулузе?

– Да, монсеньор. Рассадник ереси, хотя они утверждают, что занимаются исключительно благотворительными делами.

– Когда я стану епископом, я прикрою эту лавочку… – Он взмахнул рукой. – Но пока что мы не станем утруждать себя его поимкой.

Бастида

– Но это же половина от того, что стоят эти книги, – возмутился Бернар. – Даже меньше, чем половина. За один только часослов на английском языке можно выручить больше, чем вы предлагаете мне за все сразу!

Его конкурент принялся ковырять прыщ на лице, пока из него не начала сочиться кровь. Мину предупреждала отца, что их сосед редко бывал в лавке, отчего та пришла в упадок. Мысль о том, что его сокровища, его прекрасные книги, попадут в руки столь неотесанного чурбана, приводила его в отчаяние.

Торговец пожал плечами:

– Это же вы, Жубер, пришли ко мне на поклон, а не я. Я сказал, что, возможно, я и возьму у вас пару-тройку книжонок. Только не всю эту иноземную чепуху. Мне нужны рассказы, понимаете меня? – Глазки его маслено заблестели. – Да чтобы с перчинкой!

– Я думал выручить справедливую цену, – слабо возразил Бернар.

– Месье Жубер, мы с вами деловые люди, вы и я. Вам нужны деньжата, и я готов вас выручить. Оказать вам услугу, если угодно. Так что решение за вами. Не хотите продавать – и не надо.

Торговец развернулся было, чтобы зайти обратно в лавку. Сердце у Бернара рвалось в клочья. Отдать в чужие руки бо́льшую часть того, ради чего они с Флоранс так упорно трудились – и что Мину всю эту долгую зиму так отчаянно пыталась удержать на плаву, – было предательством. Но у него не было выбора. Ему нужны были деньги, чтобы оставить Сесиль достаточную сумму на содержание Алис в его отсутствие, а также на обратную дорогу из Пивера и жизнь в горах.

– Нет, подождите, – сказал он. – Я согласен на вашу цену.

В ту же минуту появился Шарль Санчес: он трусил по улице Марше, что-то, по обыкновению, бормоча себе под нос.

– Проклятый идиот! – заорал торговец. – А ну, проваливай отсюда сейчас же! Убирайся, а не то я спущу на тебя собак!

– Он же никому ничего плохого не делает, – пробормотал Бернар.

– У облаков есть секреты, секреты, у облаков есть секреты, – затянул Шарль. Речь его становилась все быстрее и быстрее. – Ш-ш-ш, не говорите никому, это секрет! Не говорите никому!

Он добежал до конца улицы и лишь чудом не угодил под колеса кареты, на полной скорости мчавшейся вверх по улице Карье-Маж. Вздрогнув, Бернар узнал черные дверцы и золотой герб епископа Тулузского. С этой каретой у него были связаны мрачные воспоминания. В последний раз он видел ее, когда стоял перед дверью суда, в тот день, когда их с Мишелем выпустили из тюрьмы. Но что она делает в Каркасоне?

– Так что?

– Идемте в дом, месье, – сказал Бернар, презирая себя за то, что вынужден разговаривать с этим человеком. – Там мы сможем заключить нашу сделку без посторонних глаз.

Он мертв, и я торжествую.

Мой муж, самый гнусный злодей из всех, кого когда-либо носила земля, мертв. Да сгниет его тело в сырой земле. Да примет его душа вечные муки.

Похороны состоятся ровно через неделю. Я буду стоять у могилы под черной вуалью и в черном траурном платье и безутешно рыдать. Я достойно сыграю свою роль. Роль незаслуженно обиженной жены, которая тем не менее до конца оставалась послушной, верной и добродетельной. Как только я стану полновластной хозяйкой этих земель, кто подвергнет сомнению мою версию произошедшего? Кто осмелится возвысить голос, чтобы рассказать иную историю?

Несмотря на все мои старания удержать его рот на замке, в свои последние дни он стонал и вскрикивал. Ходят слухи о завещании, которое изменяет порядок наследования и владения его землями. Правда это или бред? Если правда, кто и когда сказал ему об этом? Слуги перешептываются и сплетничают об этом, несмотря на угрозу наказания. История о наследнице замка Пивер, точно дым сквозь щели в стенах, просачивается из замка в деревню.

Я обыскала все. Личные покои моего мужа, все хозяйственные постройки, каждый уголок цитадели и хоры. И ничего не нашла. Мне следовало бы на этом успокоиться, ибо, если я не могу найти завещание, какова вероятность, что его отыщет кто-то другой?

Мне необходимо обезопасить себя от возможных посягательств на мои права.

Когда гроб с телом моего мужа опустят в землю, я объявлю о том, что в моем чреве зародилась новая жизнь. Расскажу, как покорная жена сочла своим долгом облегчить предсмертные муки своего мужа и подарить ему последнее утешение, которого он так жаждал, и как плодом этого акта, продиктованного велением долга, стало это долгожданное дитя. Живот у меня уже набух, и, Бог свидетель, он слишком велик, чтобы сойти за первые месяцы беременности. Но к счастью, ребенок лежит низко, а мои зимние одежды очень плотные и тяжелые.

В сущности, это мне даже на руку. Мое состояние объяснит упомянутого моим мужем в предсмертном бреду ребенка. Пусть все считают, что он говорил не о делах дней давно минувших, но об этом нерожденном ребенке.

Усомнится в этом мало кто, ибо, как хорошо известно всем особам женского пола из нашей деревни, мой досточтимый супруг всегда руководствовался велениями того, что висело у него меж ног. То, что он уже давным-давно был ни на что не способен, – это наш с ним маленький секрет. О том, что существо, растущее в моем чреве, не от него, известно одной лишь мне и Богу.

Затем я объявлю, что намерена отправиться в паломничество по святым местам, дабы просить у Господа благополучного разрешения от бремени. Мою отлучку из поместья столь скоро после смерти мужа необходимо будет чем-то объяснить. Когда-то я питала надежды, что смогу убедить моего любовника действовать от моего имени. Но Господь показал мне, что это мой долг. Все в точности так, как сказано в Библии.

Есть время рождаться. И есть время умирать.

Глава 25

Тулуза

Четверг, 2 апреля

Мину распахнула окошко в частом переплете и выглянула на улицу Тор.

Зима окончательно уступила свои права весне. На равнинах за пределами Тулузы уже виднелись первые проростки ячменя и пшеницы. В живых изгородях там и сям начинал робко зеленеть боярышник и ракитник. Внутри городских стен и по берегам реки Гаронны деревья вновь одевались в листву. Тулуза была городом изумрудной зелени, над la ville rose плыла васильковая синь небес, клубились белые облака, а в ящиках на окнах пышным лиловым цветом радовали глаз фиалки. Когда солнце поднималось на рассвете и садилось обратно за горизонт на закате, оно озаряло кирпичные здания, начинавшие рдеть, точно трут в трутовнице, пока весь город не вспыхивал огненной медью и золотом.

Тут теперь был ее дом.

С тех пор как Мину, обняв за плечи Эмерика, стояла и смотрела на Тулузу с вершины холма, миновало едва ли три недели. Меньше месяца, и тем не менее у нее было такое чувство, как будто она жила здесь всю свою жизнь. Конечно, она скучала по отцу и маленькой сестренке и беспокоилась за них. Время от времени ей вспоминались и соседи с улицы Марше, но с каждым днем Каркасон отступал все дальше и дальше. Теперь он был местом, о котором она думала с теплотой и ностальгией, но, словно любимая игрушка детских лет, пылящаяся на полке, стал частью жизни, которая ушла навсегда.

Бо́льшую часть времени Мину проводила в стенах теткиного дома: в Тулузе молодой девушке из хорошей семьи считалось неприличным ходить по улицам без сопровождения, – поэтому хваталась за любую возможность, чтобы составить компанию хозяйке, когда та куда-нибудь отправлялась. Мину притягивали величественные церкви и базилика, широкие арки и рвущиеся к небу колокольни. Она побывала в скромных средневековых обителях, стоящих бок о бок с внушительными монастырями, где жили нищенствующие братья, любовалась скрюченными горгульями на здании августинского монастыря и восьмиконечным шпилем якобинской церкви, похожей на богато украшенную голубятню, сложенную из того самого красного кирпича, благодаря которому Тулуза получила свое прозвище. Мину наслаждалась широкими современными улицами, такими просторными, что на них спокойно могли разъехаться две кареты. Она даже видела издалека новый грандиозный гугенотский храм с высокой деревянной башенкой и островерхой крышей, возвышавшийся в полях за Вильневскими воротами.

Даже река в Тулузе была больше. Такой широкой водной глади Мину не видела никогда в жизни. Вчетверо превосходившая Од, Гаронна кишела лодками и грузовыми судами, ждущими попутного ветра, чтобы плыть в Бордо, а оттуда в море. Роскошные барки везли знатные тулузские семьи на маскарады и званые вечера в богатые дома ниже по реке. На том берегу реки раскинулся утопающий в зелени садов пригород Сен-Сиприен, связанный с Тулузой крытым мостом и битком набитый лавками, предлагающими тончайшие ткани с Востока, пряности из Индии, драгоценные камни и изумительный синий краситель – пастель[21], – на котором зиждилось нынешнее процветание Тулузы.

И где-то здесь, в этом изобильном городе, находился Пит.

Мину высматривала его повсюду, куда бы ни пошла: по утрам – на площади Сен-Жорж; из своего окна – днем, когда студенты окрестных коллежей высыпали на улицы, чтобы раздать памфлеты и до хрипоты спорить и дебатировать друг с другом; на закате – в самом университетском квартале, где, по его собственным словам, он квартировал. От резиденции семейства Буссе до него было рукой подать.

Дом ее тетки, нарядный и роскошно обставленный, был трех этажей в высоту и сложен из традиционного красного тулузского кирпича. Тетка сообщила ей, что построен он был в итальянском стиле, прямо как дома венецианских и флорентийских купцов. Ее дядя за большие деньги выписал из Ломбардии архитектора, который создал классические колонны, украшенные резными виноградными гроздьями и колосьями, подсолнухами и винными лозами, акантами и плющом. Вдоль периметра маленького внутреннего дворика с западной стороны тянулись внешние балкончики с полом из полированного дерева и изящными лесенками. Имелась даже небольшая укромная часовенка с расписным потолком. На взгляд Мину, все это было самую капельку слишком новым, слишком кричащим, как будто дом не успел еще вжиться в свою собственную шкуру.

– Paysanne![22] Бестолковая растяпа!

Мину от души пожалела бедную служанку, которую угораздило навлечь на себя гнев мадам Монфор. День не успел еще начаться, а та уже пребывала в скверном расположении духа. Это не сулило ничего хорошего. Мгновение спустя дверь распахнулась, и в ее комнату влетела мадам с болтающейся на поясе связкой ключей, а по пятам за ней спешила служанка, сгибающаяся под тяжестью роскошного платья. Вдовая сестра ее дяди, мадам Монфор, вела в доме хозяйство вместо тетки и, казалось, всегда рада была к чему-нибудь придраться.

– Ты еще не окончила свой туалет, Маргарита? По твоей милости мы все опоздаем!

У Мину привычно упало сердце. Она изо всех сил старалась вести себя так, чтобы ее не в чем было упрекнуть, но все было напрасно. Домоправительница отпускала шпильки относительно высокого роста Мину – неестественного и мужеподобного, не уставала напоминать, что ее разные глаза – это признак некоего «душевного изъяна», а также постановила, что именоваться детским прозвищем в ее возрасте «несолидно». Мину вынуждена была постоянно быть начеку. Если бы тетушка Буссе не была такой чувствительной натурой, Мину попыталась бы поговорить с ней относительно власти, которую забрала себе мадам Монфор.

– Я буду готова в два счета. Последнее, чего бы мне хотелось, – это оскорбить мою тетушку, заставив ее ждать.

– Это Господа тебе следовало бы бояться оскорбить.

Мину прикусила язык. Отец советовал ей держать свое мнение при себе. «Не спорь и не перечь, – предостерегал он, – потому что люди они набожные и строгих правил. И хорошенько приглядывай за братом. Эмерик – непоседа и быстро начинает скучать. От него жди беды».

Мину пообещала, что будет следить за ним, как ястреб. Судя по всему, хотя об этом никогда не говорилось вслух, отец надеялся, что бездетная тетка может упомянуть своих бедных каркасонских родственников в завещании, а возможно, даже назначит Эмерика своим единственным наследником. Мину вспомнилось, как, стоя на пронизывающем мартовском ветру, от которого перехватывало дыхание, у Нарбоннских ворот в Ситэ, она поддразнивала отца, что тот слишком уж переживает. Теперь, пожалуй, она готова была признать, что это она недооценивала своих родственников.

Мадам Монфор закончила пересчитывать простыни в сундуке в изножье кровати и выпрямилась. Тяжелая связка ключей у нее на поясе звякнула, малиновый шелк в прорезях расшитых рукавов полыхнул огнем. На Мину вдруг накатил внезапный приступ головокружения.

– Что случилось? Ты больна?

– Нет-нет. Я просто не выспалась, и ничего больше, – отозвалась она поспешно.

Накануне вечером все домочадцы в полном составе отстояли вигилию[23], готовясь к местному религиозному празднику, Дню святого Сальвадора, в жаркой и душной домовой часовне. Мину едва осмеливалась вздохнуть. Густой чад восковых свечей, едкий запах нюхательных солей, пощелкивание теткиных четок, кислое вино с пряностями, которое пригубил каждый, когда служба подошла к концу.

– В самом деле? Просто поразительно. А вот мы с твоей теткой чувствуем после служб прилив сил, а не утомление!

Мину улыбнулась:

– Не сомневаюсь в этом, сударыня. Что касается меня, после вигилии я удалилась к себе в комнату и молилась там в одиночестве. Боюсь, это лишило меня остатка ночи.

Глаза мадам Монфор сузились.

– Не знаю, как там у вас в деревне, а у нас в Тулузе не молитвы в одиночестве имеют значение.

– Мне не известно, что и как принято во всей стране, но мы в Каркасоне не считаем, что участие в общей молитве отменяет необходимость личной молитвы. Важно и то и другое, разве нет?

Она, не дрогнув, выдержала взгляд пожилой женщины. Мину видела, как у мадам Монфор чешутся руки залепить ей за такую дерзость пощечину. Она так сжала кулаки, что даже костяшки побелели.

– Твоя тетушка желает, чтобы ты сопровождала ее на крестный ход.

– Я польщена приглашением и с удовольствием к ней присоединюсь. – Потом, не подумав, Мину спросила: – А Эмерик тоже пойдет?

Глаза мадам Монфор сверкнули злобой.

– О нет. Оказывается, твой братец уговорил одного из поварят принести ему после вигилии с кухни какую-то снедь. Поваренок получил трепку. А твой брат отправлен к себе в комнату.

У Мину упало сердце. Поскольку целью вигилии была подготовка к сегодняшнему крестному ходу, после нее, кроме воды, ничего брать в рот не полагалось. Она несколько раз объяснила это Эмерику.

– Я извинюсь за брата перед дядей и тетей, – перебила Мину мадам Монфор, не в силах выслушивать это дальше. – Я не оправдываю поведение Эмерика, но он еще маленький.

– Ему уже тринадцать! Он достаточно взрослый, чтобы соображать. Уверена, будь у меня сыновья, никому из них не пришло бы в голову злоупотреблять гостеприимством хозяина!

Мину закусила губу. Не стоило еще больше настраивать против себя мадам Монфор, и потом, Эмерик действительно проштрафился.

– Уже поздно, – рявкнула мадам Монфор, как будто это Мину ее задерживала. – Твоя тетя попросила меня предложить тебе надеть это.

Мину приуныла еще больше. Хотя ее тетка некогда слыла хорошенькой женщиной, она была ниже Мину ростом и довольно полной, так что надеяться на то, что ее наряд придется племяннице впору, приходилось едва ли. Мадам Буссе любила наряжаться, но хорошим вкусом от природы не обладала. Как сорока, она по крупицам собирала сведения о том, что носят в Париже: цвета модные и не очень, ширина юбок, воротников, парлетов[24], вертюгалей[25], чепцов. Скучающая в одиночестве в своем огромном доме, ее тетка бесконечно рассуждала о мельчайших тонкостях фасонов и украшений.

– Это очень великодушно со стороны моей тетушки, – произнесла Мину.

– Ее поступок продиктован вовсе не великодушием, – отрезала мадам Монфор, – а опасением, что вид, который считается приемлемым у вас, в Каркасоне, в таком городе, как Тулуза, никуда не годится.

– И вновь боюсь, что Каркасон представляется вам в неверном свете, сударыня. До нас тоже доходят новости о последних модах при дворе.

– И при каком же из дворов? – едко осведомилась мадам Монфор. – В Нераке? Я слышала, гугеноты в большой чести кое-где на Юге. Говорят, женщины там, даже из хороших семей, прилюдно разгуливают без корсетов и с непокрытыми волосами. И если бы у твоего отца не было затруднений…

– Я говорила о королевском дворе в Париже. О протестантском дворе в Наварре мне ничего не известно.

– Как ты смеешь меня перебивать? – прошипела мадам Монфор, но вовремя спохватилась, что перед ней племянница ее брата, а не прислуга, и тут же напустилась на горничную: – Эй, ты! Что встала столбом? Пошевеливайся!

Служанка бросилась доставать из гардероба котт[26] Мину, и комнату немедленно наполнил аромат пудры и отдушки для муслина. Мину послушно позволила натянуть на себя нижние юбки и корсет, невольно ахнув, когда девушка резким движением затянула завязки, потом подняла руки, чтобы та надела на нее корсаж с рукавами.

Мадам Монфор тем временем принялась шнырять по комнате, разглядывая пожитки Мину и трогая ее черепаховый гребень, кружевной плоеный воротник, который она сшила себе сама, а потом и четки ее матери. Нанизанные на нитку простые круглые бусины из самшита со скромным распятием разительно отличались от тех, что висели на поясе самой мадам Монфор: два десятка искусно выточенных бусин из слоновой кости с серебряным крестом.

– Ты не могла бы сверху заколоть парлет немного потуже? – обратилась Мину к служанке. – Самую капельку.

– Некогда тут прихорашиваться, – оборвала ее мадам Монфор, – и так сойдет. Ты должна думать исключительно о Боге, Маргарита, а не о том, как ты выглядишь. Не опаздывай!

Пожилая женщина потерла четки матери Мину между пальцами, потом швырнула их обратно на ночной столик с таким пренебрежительным видом, что в этот момент Мину ее возненавидела.

Она вышла. Мину пинком захлопнула за ней дверь.

– «Не опаздывай! – передразнила она. – У нас, в Тулузе, главное – это общая молитва».

Она провела гребнем по волосам, потом наскоро заплела их в две небрежные косы, прежде чем поглядеться на себя в оконное стекло. Ее дурное настроение как рукой сняло. Каковы бы ни были намерения мадам Монфор, одолженное платье ей шло. Хотя лиф, как она и думала, оказался слишком широк, а подол юбки был в заломах там, где его пришлось отпустить, бархат был изумительным на ощупь и благородно блестел. Мину была не тщеславна, однако, покружившись перед оконным стеклом, она залюбовалась собственным отражением.

Когда она только приехала, тетка в знак приветствия подарила ей расшитый красный плащ, и Мину носила его почти каждый день. Однако к коричневому платью подарок не подходил, и она решила надеть вместо него свой собственный зеленый дорожный плащ. Сняв его с крючка на двери, Мину с досадой обнаружила, что он забрызган грязью, которую до сих пор не отчистили.

Она разложила плащ на столе и, вооружившись жесткой сапожной щеткой, принялась энергично орудовать ею, пока щетинки не застряли в чем-то, а плотная шерсть не собралась складками. Она сунула нетерпеливые пальцы за подкладку, чтобы избавиться от препятствия, и достала письмо с красной печатью: инициалами «Б» и «П» и кошмарным чудовищем с когтями и раздвоенным хвостом. На нем большими печатными буквами было написано ее полное имя: «МАДЕМУАЗЕЛЬ МАРГАРИТЕ ЖУБЕР».

В одно мгновение Мину перенеслась в тот день, когда вытащила это письмо из-под коврика перед входом в отцовскую лавку. С гулко бьющимся сердцем она вспомнила, как собиралась поговорить с отцом. Но водоворот событий, сначала остатка того же дня, а потом последующего за ним, так закрутил ее, что письмо начисто вылетело у нее из головы. Просто поразительно, что оно все это время пролежало за подкладкой ее плаща!

ОНА ЗНАЕТ, ЧТО ВЫ ЖИВЫ.

Мину сжала листок в руке, вновь задавшись вопросом, кто и зачем это написал, потом сунула его под матрас.

Со времени своего приезда в Тулузу Мину дважды писала отцу и платила бродячему торговцу, чтобы отвез ее письмо. Он был каркасонец, так что она очень надеялась, что письма дошли до адресата, хотя никакого ответа пока так и не получила. И все равно она решила, что сегодня же вечером напишет отцу снова и спросит, что он думает об этом непонятном загадочном послании.

Впервые за все время с тех пор, как она приехала в Тулузу, Мину охватила острая тоска по дому.

Глава 26

Пит выглянул в свое окно в частом переплете, выходившее на улицу Пенитан-Гри, и увидел одни лишь тени. Согбенная женщина медленно расхаживала туда-сюда, прижимая к груди плетеную корзину, полную лиловых фиалок. Двое студентов, оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что за ними никто не наблюдает, постучались в дверь протестантской книжной лавки. Ничего необычного, все как всегда.

И тем не менее…

Последние несколько недель Пита не оставляло ощущение, что за ним следят. По дороге от своей квартиры в дом призрения на улице Перигор и обратно и по пути в храм и из храма он то и дело чувствовал на себе чей-то взгляд и тревожный холодок под ложечкой.

– Что-то не так? – спросил Маккон. – Вы кого-то ждете?

– Нет. Я надеялся по меньшей мере получить весточку. Это не важно. – Пит доставил письмо несколько дней тому назад и рассчитывал уже получить ответ. Он обернулся. – Прошу прощения, Маккон. Хозяин из меня никудышный. – Он взял со стола кувшин с вином. – Позвольте наполнить ваш бокал?

– Спасибо, не надо. – Маккон принялся теребить торчащую из его черного плаща нитку. – Скорей бы уж этот день кончился.

– В котором часу похороны?

– В полдень.

Женщина, которую предстояло хоронить, была женой самого щедрого покровителя храма, протестантского купца, с которым Маккон успел сдружиться.

– Похоронная процессия пройдет через предместье Сен-Мишель на наше кладбище у Вильневских ворот.

– Жан Баррель будет присутствовать?

– Да. Хотя он не одобряет католических ритуалов, муж покойницы хочет, чтобы ее уход каким-то образом почтили. Он попросил пастора Барреля произнести молитву в храме, когда ее будут предавать земле.

– Рад это слышать, – сказал Пит. Маккон ему нравился – настолько, что он даже пригласил его сегодня к себе в гости. В дом призрения он его пока не водил, хотя был бы не против. И все равно Пит осторожничал. Любому голландцу или французу ему достаточно было лишь посмотреть в глаза, чтобы понять, что перед ним за человек. Но англичанин? Слишком уж много оставалось недосказанным за тем, что они говорили вслух.

– Вы не разделяете позиции Барреля?

Пит пожал плечами:

– Я знаю, что Кальвин порицает подобные пережитки прошлого, но считаю, что эти ритуалы нужны нам, тем, кто остается здесь, ничуть не меньше, чем тому, кто ушел от нас в лучший мир. Что в них плохого?

Маккон покачал головой:

– Да что в них может быть плохого?

Некоторое время оба молчали, хмурясь и глядя помрачневшими взглядами прямо перед собой.

– Вы провели студенческие годы здесь, в Тулузе? – спросил Маккон.

– Да. – Пит прислонился к подоконнику. – А почему вы спрашиваете?

Англичанин пожал плечами:

– Да так. Из любопытства. Ваши познания в вероучении и в праве глубже, чем у большинства обычных солдат. И рабочих. – Он кивнул на одежду Пита. – Вы знаете город как свои пять пальцев и говорите о событиях прошлого, как будто сами были их свидетелем. – Маккон помолчал. – Люди вас слушают. Они пойдут за вами, если вы решите повести их за собой, Жубер.

Чужое имя все еще резало Питу слух. Несколько раз он порывался сказать Маккону правду, но все никак не подворачивался подходящий момент.

– В Тулузе есть такие лидеры, как Со и Юно, – сказал он. – Меня вполне устраивает идти за ними и нести служение в другой области.

– Как идут дела в доме призрения?

– Мы страшно переполнены, – ответил Пит. – Столько женщин и детей осталось без средств к существованию. Это все по большей части беженцы, спасающиеся от столкновений на севере, но мы даем приют и прочим страждущим из нашего города. – Он пожал плечами. – Делаем что можем.

– Это достойный труд.

Пит отхлебнул из своего кубка.

– В порядке удовлетворения вашего любопытства скажу, что я действительно учился в Тулузе, но в Коллеже-де-Фуа, а не в университете. – Он рассмеялся при виде изумленного выражения на лице англичанина. – Да, годы моего становления я провел в обществе монахов, священнослужителей и самых благочестивых – чтобы не сказать отъявленных – сыновей из привилегированных тулузских семей. Многие из них прямо со студенческой скамьи приняли сан, даже толком не попробовав жизни, другие впряглись в семейное дело или стали управлять отцовскими поместьями. – Он развел руками. – Но это было хорошее образование. Мне грех жаловаться. Я надеялся стать адвокатом или нотариусом, но моим надеждам не суждено было сбыться.

– И что же вам помешало?

– Все, чему меня учили монахи, делало меня менее, а не более ревностным католиком. Заставляло сомневаться в их словах и их методах. Самая организация Церкви казалась устроенной так, чтобы приносить выгоду немногочисленной верхушке, епископам и духовенству, за счет многих. К тому времени, как мое учение было завершено, я уже искал других ответов. Однажды я случайно услышал на площади Сен-Жорж проповедь одного гугенотского пастора, и то, что он сказал, произвело на меня впечатление.

– Почему вы не вернулись в Амстердам?

– У меня там ничего не осталось, – сказал он, не желая делиться воспоминаниями о матери. – Окончив коллеж, я на какое-то время отправился в Англию, а затем примкнул к армии принца Конде, которая в то время сражалась на Луаре. Солдатская жизнь тоже пришлась мне не по душе, поэтому я вернулся в Тулузу, чтобы в меру своих скромных сил быть полезным тут.

Маккон кивнул.

– В Англии все было немного по-другому. Я был подмастерьем у плотника, но то были года правления королевы Марии, и костры пылали день и ночь. Я бежал в Женеву, думал учиться у Кальвина. Но, едва очутившись там, понял, что путного проповедника из меня не выйдет. – Маккон сокрушенно улыбнулся. – Да и, откровенно говоря, я отдавал себе отчет в том, что мне и надо-то всего лишь, чтобы у меня был кусок хлеба, с кем словом перекинуться, крыша над головой да возможность спокойно жить своей жизнью. Я не горел желанием обращать людей или склонять их к своей точке зрения.

– Именно так, – сказал Пит. – Справедливое обращение, возможность каждому человеку жить так, как он считает нужным, в рамках закона. И чтобы тебя не рассматривали каждую минуту каждого дня через призму твоей веры. – Он кивнул. – Полагаю, мы с тобой друг друга понимаем, англичанин.

Маккон улыбнулся:

– Я тоже так думаю.

Видаль устремил взгляд из окошка своей кельи в аптекарский огород. Грядки покрывала буйная зелень, там и сям уже лиловели первые метелочки лаванды. В дальнем конце монастырского двора сквозь открытые двери собора в полумраке мерцали желтые огоньки свечей, рассыпая вокруг переливчатые размытые отблески, похожие на рой светлячков. До него донеслось негромкое бормотание братьев-священнослужителей, готовящихся к полуденной молитве. Интересно, они заметят его отсутствие?

В дверь постучали. Видаль перекрестился и, коснувшись пальцами губ, поднялся с колен. Он простоял в таком положении столь долго, что на богато расшитой подушечке молитвенной скамьи остался след. Видаль молился, прося Господа направить его. Но Господь молчал.

– Войдите, – сказал он.

Появился Бональ.

– Ну? Он заговорил?

– Нет, не заговорил.

Видаль обернулся, уловив в голосе слуги нерешительные нотки.

– Он ничего не сказал? Совсем ничего?

– Нет, монсеньор.

– А на дыбу его поднимали?

– Поднимали.

Видаль нахмурился:

– И ты говоришь, он даже тогда не открыл имя человека, который поручил ему изготовить копию плащаницы?

Бональ смущенно переступил с ноги на ногу:

– Инквизитор покорнейше просит вас простить его, но он вынужден с прискорбием сообщить, что тюремщик в своем рвении добыть для вас необходимые вам сведения позабыл об осторожности и самую малость переусердствовал. У злодея, судя по всему, было слабое сердце. Он оказался не способен выдержать даже самые мягкие методы убеждения.

Видаль шагнул вперед:

– Ты хочешь сказать, что они убили его?

Бональ кивнул.

– Как они могли быть так неосмотрительны? – Видаль грохнул кулаком по деревянному боку молельной скамьи. – Где сейчас тело?

– Они ожидают ваших распоряжений. – Бональ помолчал. – Простите мне мою дерзость, могу я высказать одно предложение, монсеньор?

Видаль взмахнул рукой:

– Говори.

– Поскольку сердце его остановилось от страха, мы можем вернуть труп обратно в его мастерскую в квартале Дорада, чтобы его нашли там. Никто не узнает, что инквизиция сыграла в этом деле какую-то роль.

Видаль немного поразмыслил, потом кивнул:

– Идея здравая, Бональ. И установите наблюдение за домом – мало ли, кто заглянет. Кажется, с ним живет дочь?

– Живет.

– Она не должна вас видеть.

Видаль вытащил из-за пазухи монету. Бональ был грубоват и время от времени перегибал палку, как в случае с хозяйкой того пансиона в Каркасоне. Зато он был изворотлив, начисто лишен совести и умел держать язык за зубами.

– Еще вам пришло вот это, монсеньор.

Видаль взял письмо, просунул палец под сгиб бумаги и взломал восковую печать.

– Когда оно было доставлено?

– Какой-то малолетний оборванец принес его утром в дом капитула.

Видаль прочитал содержимое, потом его кулак сжался, сминая лист бумаги вместе с буквами в бесформенный ком. Его пальцы забарабанили по деревянной спинке кресла, все быстрее и быстрее.

– Найди этого мальчишку, – велел он. – Я хочу знать, где он это взял.

Пит вновь прислонился к подоконнику.

– Если вы хотите поспеть в Сен-Мишель к отходу похоронной процессии, вам пора идти. Уже много времени.

Маккон поднялся:

– Ох, лишь бы обошлось без происшествий.

– Думаете, могут быть?

– Угрозы были. Семья покойной – закоренелые католики – поставила несколько ультиматумов. Во-первых, когда им стало известно, что она умирает, они послали в дом священника, чтобы соборовал ее. Его даже на порог не пустили. Когда она скончалась, они пытались уговорить мужа отдать им ее тело, чтобы они могли, по их выражению, похоронить ее по-христиански!

– Я что-то об этом слышал. Это не они подали в парламент прошение по этому поводу?

– Они, они. Прошение отклонили. Судьи – все до единого, разумеется, католики – выразили сочувствие, но признали, что не имеют права запретить мужу похоронить свою жену так, как он считает необходимым, если не нарушены городские законы.

– А он позаботился о том, чтобы они не были нарушены?

– Да, – сказал Маккон. – Он обратился за советом к адвокатам и членам городской управы из числа своих знакомых.

– Что ж, тогда не знаю, что еще они могут придумать. К тому же вдовец – человек богатый и влиятельный. Не думаю, что родные рискнут еще больше оскорбить его, тем более что суд уже отклонил их прошение.

– Надеюсь, что вы правы. Хуже всего то, что ей вся эта шумиха была бы не по нраву. Она была женщина скромная и благочестивая, поистине благородная душа. – Маккон взял свою шляпу. – Вы идете?

Поскольку Пит не был лично знаком ни с усопшей, ни с ее мужем, обязанности присутствовать на похоронах он за собой не чувствовал. К тому же ему нужно было заняться бухгалтерскими книгами в доме призрения, а потом он намеревался отыскать мастера, которому заплатил за то, чтобы тот сделал ему копию плащаницы.

– Я присоединюсь к вам в храме позднее, после похорон, – пообещал он.

– Хорошо. Буду вас ждать. – Маккон подошел к двери. – Только, Пит, если вы все-таки отважитесь выйти на улицу, возможно, вам имеет смысл что-то сделать с этим. – Он постучал пальцем по своей голове. – С такими волосами вы вполне могли бы быть кузеном нашей королевы Бесс.

Пит взглянул на свои руки и увидел, что пальцы у него все в угольной пыли. Природный рыжий цвет пробивался сквозь маскировку, и на бороде тоже.

– В какие же странные времена мы живем, Маккон, если человек не может ходить в том виде, каким создал его Господь? – рассмеялся он.

Глава 27

Ситэ

– Когда вернется Мину? – в десятый уже раз за день спросила Алис, прежде чем ее вновь скрутил очередной приступ кашля.

– Ш-ш-ш, дитя.

Мадам Нубель держала перед лицом девочки миску с горячей водой с тимьяном. Мадам была обеспокоена. Кожа Алис приобрела меловую бледность, а под глазами залегли темные тени.

– Я скучаю по ней. И по папе тоже.

– И я.

– Они вернутся обратно до праздника Вознесения?

– Мину приедет, как только сможет.

– Но она пообещала, что я смогу вместе с ней пойти на всенощное бдение в собор. И что я смогу не ложиться спать всю ночь, потому что я уже большая.

– Если она не успеет вернуться, я тебя отведу.

– Я хочу пойти с Мину, – прошептала Алис и нахохлилась.

– Апрель скоро закончится, за ним будет май. Время пройдет быстрее, чем тебе кажется. Представь, сколько всего тебе нужно будет рассказать Мину, когда она вернется домой. И папе тоже. А как они обрадуются, когда увидят, как ты подросла, по крайней мере вот на столько? – Она рукой показала уровень в воздухе и была вознаграждена улыбкой. – Наверняка в самом скором времени мы получим от нее еще одно письмо. Она напишет нам о своей роскошной жизни в Тулузе.

– А она возьмет меня к себе?

– Посмотрим, – улыбнулась мадам Нубель. – Разве ты не самая любимая ее сестра?

– Я ее единственная сестра, – ответила Алис, по обыкновению, но мадам Нубель видела, что мысли ее заняты чем-то другим.

Глаза у малышки начали слипаться. Пестрый котенок, взятый из Бастиды, чтобы Алис было веселее, запрыгнул на кресло. В кои-то веки мадам Нубель не стала его сгонять.

Всю прошлую ночь Алис практически не сомкнула глаз и так сильно кашляла, что мадам Нубель начала подумывать, не послать ли весточку Мину. Она не хотела тревожить ее без веской причины, и потом, Эмерику в Тулузе ее присутствие необходимо было ничуть не меньше, чем Алис – здесь, в Каркасоне. И тем не менее она не простит себе, если малышка…

Пожилая женщина отогнала эту мысль. Алис не умрет. Это все тоска по родным, это она подтачивает ее силы. С каждым днем погода становилась все лучше и лучше. Скоро и Алис пойдет на поправку.

Мадам Нубель обвела взглядом кухню: пустое кресло Бернара, рогатка Эмерика и книга Мину, аккуратно убранные в уголок. Может, лучше все-таки им с Алис перебраться к ней в дом? Там девочка не будет так остро чувствовать отсутствие родных, как здесь, где ей о них напоминает каждая мелочь. Возможно, там она немного воспрянет духом.

В кухню, на ходу развязывая свой фартук, вошла Риксенда:

– Еще какие-нибудь распоряжения будут, сударыня, пока я не ушла? Может, малышке что-нибудь нужно?

Мадам Нубель покачала головой:

– Теперь, когда кашель прекратился, ей уже лучше. Она скучает по сестре.

– Мадемуазель Мину ей вместо матери, – сказала Риксенда, вешая фартук за дверь. – Что нового слышно о хозяине? Когда он вернется?

– Это не твое де… – прикрикнула было мадам Нубель, но потом взяла себя в руки. – Если месье Жубер не вернется к десятому числу, Риксенда, я сама выплачу тебе, сколько причитается. На этот счет можешь не волноваться.

Риксенда вздохнула:

– Благодарю вас, сударыня. Я не стала бы спрашивать, но мне нужно кормить семью, и…

– Ты получишь то, что тебе причитается.

Мадам Нубель вышла посидеть на солнышке на заднем дворе и решила, что повременит пока писать Мину, – во всяком случае, пока не получит вестей от Бернара. Он отсутствовал уже третью неделю. Добрался он уже до Пивера или нет? Слабое здоровье и суровая погода в горах могли задержать его в пути. Интересно, остался в деревне кто-то, кто еще их помнил?

Алис уснула. Мадам Нубель погладила ее по голове, с облегчением отметив, что на ее щечки возвращается краска, и негромко затянула старинную колыбельную:

Bona nuèit, bona nuèit… Braves amics, pica mièja-nuèit Cal finir velhada.

Пивер

– Hie, hie. – Бернар Жубер прищелкнул языком, и его старая буланая кобыла Канигу грузно перескочила через канаву и потрусила дальше.

Одежда Бернара и притороченные к седлу сумки были все в грязи, белые «чулочки» над копытами его лошади давным-давно перестали быть белыми. Болезненные язвы на его ногах – последствие январского пребывания в тюрьме – вновь открылись, натертые движением седла из-за скачки по неровной земле.

Они выехали из Шалабра с первыми лучами солнца. Оставалось проделать последний отрезок пути. Впервые за все время погода им благоприятствовала. На многих перекрестках появились импровизированные алтари; перед ними, перевязанные яркими ленточками, лежали скромные букетики розовых колокольчиков и голубых незабудок. Там и сям виднелись связанные из пучков соломы кресты, знаменующие Вербное воскресенье, и записочки с молитвами на старом языке их края. Покрытые редколесьем древние холмы являли собой смесь зелени и серебра, и повсюду вокруг слышалось ликующее птичье пение.

Покинув Каркасон, они с верной кобылкой проделали примерно пятнадцать лье, держа путь на юг, туда, где белели вдалеке заснеженные вершины Пиренеев. Они преодолевали дождь и мокрый снег, переправлялись вброд через разлившуюся Од и Бло, дрогли на лютом ветру трамонтане. Нередко дороги оказывались местами практически непроходимы, а на других участках были разбиты зимними колесами подвод и телег. На подходе к Лиму Канигу захромала, и Бернар потерял неделю, дожидаясь, когда у нее заживет надкопытье.

Повсюду, где бы он ни останавливался на ночлег, царила атмосфера настороженности. Суженные глаза, подозрительные взгляды. Чужакам нигде не были рады. Зима была долгой и суровой, одной из худших на памяти живущих. Скудость еды не способствовала благодушию. Не раз Бернар ловил на себе завистливые взгляды, когда вытаскивал из кошелька монетку.

Но было и нечто большее. Запах страха. Слухи о резне гугенотов в Васси достигли даже этих удаленных деревушек в глуши От-Валле. Возможность стать жертвой доноса пугала каждого; человека могли вздернуть за не ту молитву, за то, что преклонил колени не перед тем алтарем. Оставалось лишь держать свое мнение при себе и надеяться, что пронесет.

Когда в прошлый раз Бернар ехал этой дорогой почти двадцать лет тому назад, земля была укрыта пухлым покрывалом декабрьского снега. Он тогда гнал свою молодую кобылу во весь опор, подхлестываемый ужасом, который заставлял его днем таиться, а передвигаться со своим драгоценным грузом темными зимними ночами.

Жубер натянул поводья, и Канигу послушно остановилась. Он с удивлением обнаружил, что его глаза наливаются слезами тоски по любимой и навсегда потерянной жене. Если бы судьба не отобрала ее у него до срока! Флоранс всегда знала, как лучше поступить.

– Pas a pas, – прошептал он по-окситански старой кобыле, сжимая ноющими ногами мягкие бока Канигу. – Осталось уже немного, девочка.

Глава 28

Тулуза

Мину смотрела с балкона на море шляп и белых накрахмаленных воротников, колышущееся внизу.

Она узнала пожилого господина, который держал книжную лавку на улице Пенитан-Гри, – его аккуратно подстриженная длинная седая борода цеплялась за дублет, когда он говорил, – но по большей части эта толпа состояла из женщин. Разодетые в пух и прах, в розовое и красное, в желтое и вишневое, со своими жесткими воротниками, расшитыми лифами и подбитыми бархатом чепцами они походили на яркий цветник. У некоторых к поясам были привешены богато изукрашенные молитвенники или роскошные агатовые, коралловые или серебряные четки. Рука Мину скользнула к поясу, где она прикрепила простой розарий ее матери, и она почувствовала себя в своем скромном наряде гораздо уверенней.

Мину принялась вглядываться в лица на тот случай, если мадам Монфор вдруг смягчилась, но Эмерика нигде не было видно. В глубине души она даже испытала некоторое облегчение. В Тулузе ему не нравилось, как не нравились и мелочные, нередко не имеющие под собой совершенно никакой логики ограничения, накладываемые на него. Ему частенько доставалось за тот или иной проступок, и вчерашнее прегрешение стало всего лишь еще одним в длинной череде его провинностей.

– На карту поставлено очень многое, Эмерик, – внушала Мину брату, когда они с ним несколько дней тому назад сидели во внутреннем дворике. – У нас с тобой положение весьма шаткое. Очень тебя прошу, постарайся вести себя прилично.

– Я и стараюсь, – сказал он, ковыряя землю палкой. – Лучше бы это ты родилась мальчишкой. Тебя-то все любят, кроме мадам Монфор, но она ненавидит всех вокруг, кроме дядюшкиного дворецкого. Она питает к нему слабость. Они все время крутятся поблизости друг от друга.

– В самом деле? – на миг отвлеклась Мину.

– Все время. Только позавчера ночью я видел, как они куда-то выходили из дома вместе. Мартино нес большую тяжелую сумку. Когда он вернулся обратно, она была пустая.

– Ну же, Эмерик. У тебя слишком разгулялось воображение. Куда они могли ходить вместе, к тому же в столь поздний час?

– Что я видел, то и говорю. – Он пожал плечами. – Мне здесь ужасно не нравится. Я скучаю по отцу. Скучаю по возможности подразнить Мари. Я даже скучаю по Алис, хотя она и страшная надоеда. – Он вздохнул. – Я хочу домой.

Сердце у Мину защемило от жалости к брату: его место было на улице, в полях или под открытым небом на берегу реки, а не взаперти в четырех стенах в городе, но поделать тут ничего было нельзя. Ради их общего будущего он вынужден был стараться изо всех сил.

Наконец Мину заметила тетку – та стояла неподалеку от широких ворот, которые выходили на улицу Тор. В руках она держала раскрытым большой веер из перьев, хотя было вовсе не жарко, и была облачена в платье с высоким стоячим воротником, самую чуточку слишком высоким для ее шеи, и малиновыми рукавами-буфами, сквозь прорези в которых проглядывал голубой, в тон юбкам, бархат. Молитвенник и четки, слишком тяжелые для пояса, делали ее силуэт бесформенным.

Мину почувствовала прилив теплых чувств к этой женщине. Оторванная от всех своих друзей и родных в скромном квартале Сен-Мишель и в одночасье вознесенная в высшие эшелоны тулузского светского общества, своей открытостью и непосредственностью ее тетка разительно отличалась от большинства бюргерш. Те смотрели на нее свысока, и Мину видела, как остро она это ощущает.

Мину поспешила вниз по ступеням и принялась лавировать в людском море, пробираясь к ней.

– Доброе утро, тетушка. Да у вас тут целая толпа!

– Доброе утро, племянница, – отозвалась та. – О, в нашей маленькой процессии будут участвовать не все. У моего мужа важная встреча с коллегами, но он изъявил желание пройти со мной хотя бы небольшой отрезок пути. Он знает, как дорог мне День святого Сальвадора. Да и денек какой выдался погожий, прямо благодать!

– А вы выглядите под стать утру, тетушка. Какой роскошный наряд, никогда в жизни не видела такого изумительного цвета. И благодарю вас за то, что великодушно одолжили мне это платье. Вы несказанно добры ко мне.

– Ну, должна признать, что идея принадлежала моей золовке, но оно и впрямь отлично на тебе смотрится. Эх, хотела бы я иметь такую же фигуру, как у тебя, но, увы, ростом меня Господь не наградил.

Колокола церкви Сен-Тор отбили четверть часа, и тетка с беспокойством бросила взгляд в сторону двери:

– Без сомнения, месье Буссе в самое ближайшее время к нам присоединится. На рассвете к нам заявились два господина из парламента. Крайняя бесцеремонность, я считаю, но они коллеги моего мужа, и, если он считает нужным принимать их в такую несусветную рань, кто я такая, чтобы ему перечить? Он трудится не покладая рук. На его плечах лежит столько всего.

– Я знаю, на него многие уповают.

– Воистину так, Мину, ты совершенно права. Один из его посетителей – месье Дельпеш, выдающийся коммерсант, самый богатый человек в Тулузе, по утверждению некоторых. Со дня на день ожидают его избрания капитулом, и, хотя я не должна этого говорить, мой муж рассчитывает по этому случаю на некоторое повышение. И еще один молодой священник из собора. Как же его зовут? Память стала совсем никуда. Такой подающий надежды молодой человек, покровительство моего мужа ему очень на пользу. Ему не больше двадцати семи лет, но месье Буссе возлагает на него большие надежды. Может, в будущем он даже станет епископом Тулузским, хотя его отец впал в большую немилость после того заговора, когда… – Она не договорила. – Валентин, вот как его зовут. Странное имя для священника, хотя, наверное, их всех называют в честь того или иного святого… ты так не думаешь? О чем бишь я говорила?

– О том, что его отец впал в немилость, – подсказала Мину.

– О да, в немилость – это еще очень мягко сказано. Его казнили, хотя я не помню точно за что. Ладно, все это дела давно прошедшие…

Она вновь покосилась на дверь.

– Уверена, дядюшка будет здесь с минуты на минуту, – улыбнулась Мину. – Вышивка на вашем плаще такая изящная. Никогда ничего подобного не видела. Это тулузская работа?

– О да. – Мадам Буссе немедленно пустилась рассказывать длинную и запутанную историю о том, как узор был скопирован с одеяния, которое, по слухам, очень любила сама принцесса Маргарита, сестра короля. – Ну и вот, когда я обмолвилась, как бы мне хотелось…

Хотя Мину делала вид, что слушает, на самом деле мысли ее были заняты совершенно иными вещами. Две горлицы сначала перекликались друг с другом на балконе верхнего этажа, потом взмыли в воздух. Глядя, как они кувыркаются в голубом небе, Мину, отлично помнившая прелесть своих ежедневных прогулок в Бастиду и обратно и вольную жизнь в Каркасоне, почувствовала приступ острой жалости к Эмерику.

– Очень удобно, когда под рукой есть такой человек. У ее отца своя мастерская в квартале Дорада, и, хотя они гугеноты, она управляется с иглой куда искуснее, чем все швеи-католички, которых я нашла.

– Несомненно, – пробормотала Мину.

Поток теткиных излияний все не кончался. Мину очень надеялась, что Эмерик сможет придумать, чем заняться в своей комнате. Мадам Монфор наверняка посадила его под замок, а поскольку связку ключей она постоянно носила при себе на поясе, ее брата, похоже, ожидало долгое заточение. Ее мысли перескочили на сестричку, оставшуюся в Каркасоне. Она надеялась, что отец дает ей корень солодки от кашля и что он не забыл обрезать сухие ветки на вьющейся дикой розе над дверью их дома, чтобы на их месте могла появиться новая поросль.

Голос тетки вернул Мину обратно к действительности.

– Хотя у нас тут тоже масса искусных швей и портных. Это одна из причин, по которым мой муж решил построить наш дом именно в этой части города. Он всегда ставит мои интересы на первое место. – Тетка понизила голос. – Вообще-то, знай мы, что протестанты устроят в двух шагах от нас, на улице Перигор, свой maison de charité, он бы еще подумал. Это просто позор. Эти люди слоняются по улицам, грязные, оборванные, и попрошайничают. Их всех следует отправить туда, откуда они пришли.

– Может, им некуда больше идти, – пробормотала Мину, задаваясь вопросом, в самом ли деле ее тетушка так считает или просто повторяет то, что слышала от мужа.

– А уж чего стоит этот гуманистический коллеж по соседству, который привлекает самых непотребных типов! Атеистов, мавров с кожей черной как уголь. – Она понизила голос до шепота. – Я не удивлюсь, если окажется, что у них там и евреи есть, хотя, конечно, хуже всего гугеноты. Они заполонили всю улицу и весь квартал Дорада. Уверена, это они приложили руку к похищению из церкви Сен-Тор нашей бесценной реликвии.

Этот неожиданный поворот темы, к тому же уже не первый по счету, привел Мину в некоторое замешательство.

– Реликвии, тетушка?

– Ты разве не помнишь? Был большой скандал. Антиохийскую плащаницу похитили из ковчега посреди бела дня, лет этак пять тому назад. Разумеется, это был не целый саван, а его часть, но все равно. Странно, что ты этого не помнишь, скандал был очень громкий.

– Я всего три надели как живу в Тулузе, тетушка, – тепло улыбнулась Мину.

– Ах, ну да! Ты так быстро успела стать нам родной, что я совсем позабыла. – Она жеманно взмахнула веером и вновь понизила голос: – Я – женщина снисходительная, племянница. Мой девиз: сам живи и другим жить не мешай. Но говорю тебе, я просто не узнаю мой родной город с тех пор, как его заполонили все эти чужаки. И ладно бы еще вели себя тихо, так нет же, вечно кричат о своих обидах во все горло. Будем надеяться, что теперь, когда они построили себе молельный дом, они будут сидеть там и перестанут оскорблять своим видом порядочных людей. – Она вздохнула. – Но я отвлеклась. Я хотела сказать, что месье Буссе всегда ставит мои нужды превыше своих собственных.

– Я заметила, – сдержанно отозвалась Мину, хотя, по правде говоря, ее дядя не ставил жену ни в грош и никогда не упускал возможности проехаться по ней и указать на ее промахи.

Мадам Буссе, похоже, совсем уже было собралась углубиться в очередное извилистое повествование, но тут дворецкий, Мартино, хлопнул в ладоши:

– Mesdames, messieurs, s’il vous plaît… Мадам, месье, пожалуйста… Прошу тишины! Месье Буссе появится с минуты на минуту.

Мину подавила улыбку, представив, как бы отреагировал на столь напыщенный выход ее отец. Дядя был даже не капитулом, а всего лишь его секретарем, но вел себя так, как будто важнее его во всей городской управе никого не было.

Дворецкий вновь хлопнул в ладоши:

– Дамы и господа, представляю вам месье Буссе!

Во двор важной походкой вышел дядя Мину, облаченный в пышное церемониальное одеяние, жесткий гофрированный воротник которого врезался в толстую шею. Его сопровождали еще трое мужчин. При виде настоятеля ордена доминиканцев, неприятного, похожего на хорька человечка с беспокойными руками, Мину поморщилась. Когда в прошлый раз он зачем-то приходил к ним в дом, он прижал ее к стене в коридоре и попытался поцеловать. Ладони у него были потные, а губы слюнявые, и дышал он при этом как выброшенная на берег рыба.

На втором было облачение, сходное с дядиным, – видимо, это был еще один секретарь капитула из городской управы, заключила Мину. Третий, помоложе, был одет в желтый дублет и короткие панталоны с шелковыми чулками и испанский плащ. Мину нахмурилась. Он показался ей знакомым, хотя она не могла вспомнить откуда. Почувствовав на себе ее пристальный взгляд, он обернулся и приветственно ей кивнул, хотя ничто в его взгляде не наводило на мысль о том, что он тоже ее узнал. Все четверо мужчин, казалось, находились в скверном расположении духа.

Извиниться перед женой за то, что заставил ее ждать, месье Буссе даже не подумал.

– Жена, – произнес он отрывисто.

На глазах у Мину довольное выражение слиняло с лица тетки, и она, поморщившись, осторожно положила ладонь племяннице на пояс и подтолкнула ее вперед, к мужу.

– Что-то не так, тетушка? – спросила она.

– Нет-нет, все в порядке, – заверила ее та, бросив взгляд на месье Буссе. – Что-то кости у меня с утра ноют немножко, вот и все.

Мадам Буссе положила ладонь на руку мужа. Служители распахнули перед ними ворота, ведшие со двора, и месье Буссе с женой повели своих гостей на улицу. Мину не удержалась от того, чтобы не оглянуться на университетские здания, и в сотый раз выругала себя за застенчивость, которая не дала ей спросить у Пита точный адрес его квартиры.

Глава 29

Письмо было написано тем же самым почерком и скреплено той же печатью. Видаль снова и снова молился, прося Господа направить его. Господь хранил молчание.

Он вовсе не собирался позволять этой истории зайти так далеко. Всего одна зимняя ночь шесть месяцев тому назад. Обнаженная кожа, утопающая в мехах, его кровь, подогретая вином и возбуждением недозволенного преследования, какое-то помешательство, нашедшее на него.

На следующее утро он проснулся, терзаемый стыдом и раскаянием, и поклялся, что этого больше никогда не случится. Несколько дней он держал слово. А потом была еще одна ночь, за ней третья и четвертая. Он думал, что их связь закончится, когда Церковь призвала его обратно, хотя и знал, что будет скучать по тому блаженству, которое она ему дарила. Их разделяли горы, холмы и дороги. И все же она приехала. Она была здесь, в Тулузе, в двух шагах от дома капитула. Она ждала его.

Он едва ли мог позволить себе какие-то толки и скандалы. То, что можно было сохранить в тайне в стенах замка, высившегося над деревушкой в горной глуши, никогда не удалось бы утаить здесь, в Тулузе. Здесь на него были устремлены все взоры. Его действия, слова, то, как он держал себя на публике, – все это было предметом пристального внимания. Видаль полагал, что у него есть все шансы быть провозглашенным следующим епископом Тулузским, и был совершенно уверен, что, несмотря на свою молодость, сможет заручиться достаточной поддержкой в Риме, чтобы вскоре после этого его назначили кардиналом.

Нет, этой связи необходимо было положить конец, но действовать следовало осмотрительно и в рамках благопристойности. Они должны остаться друзьями, поскольку, хотя она была всего лишь женщиной, нажить себе в ее лице врага он совершенно не хотел бы. Ведь это сила ее характера привлекла его. Он решил, что сегодня же отправится к ней, но лишь для того, чтобы сказать, что их связь не может больше продолжаться.

Мысли Видаля, как это часто бывало, перескочили на плащаницу. Предложение Боналя предъявить фальшивую реликвию (и пусть кто-нибудь попробует отличить ее от подлинной) продолжало соблазнительно звучать у него в ушах.

Он покачал головой. Это отпечаток тела Сына Божьего наделял святыню могуществом, это он был источником исходящей от нее благодати. Фрагмент, который находился в его распоряжении, пусть даже подделка и была исключительно искусной, представлял собой всего лишь кусок полотна, и ничего более. Копия не могла творить чудеса.

И все же эта идея не до конца его покинула.

Видаль призвал к себе слугу, переоделся в темную сутану и черный плащ, в котором он мог остаться неузнанным, и двинулся в путь в сопровождении Боналя, все еще потрясенный тем, что она поселилась в такой близости от епископского дворца. К счастью, в это время большинству его братьев-священнослужителей надлежало быть на молитве.

Тот самый дом в тупике Сен-Анн был хорошо знаком ему по рассказам. Нижний его этаж был сложен из обычного для Тулузы красного кирпича, тогда как верхние, глинобитные, крест-накрест пересеченные деревянными балками, были облицованы розовой штукатуркой. С обратной стороны к дому примыкал небольшой внутренний дворик, где она обещала его ждать.

У калитки он остановился.

– Будь начеку, я скоро вернусь, – приказал он Боналю.

– У вас назначена встреча с месье Дельпешем через…

– Я прекрасно об этом помню.

Бональ скрылся, а Видаль застыл, не решаясь войти. А потом у яблони, уже окутанной тончайшей дымкой первых весенних цветов, распустившихся на кончиках ветвей, он увидел ее, и сердце едва не выскочило у него из груди. Подсвеченная сзади солнцем, она показалась ему темным ангелом в ореоле своих черных и блестящих, точно гагат, непокорных волос. Видаль понимал, что ему следовало бы бежать отсюда без оглядки.

Но в этот миг она вскинула глаза, и ее лицо озарилось радостью. Противиться этому зову он был бессилен.

Видаль толкнул калитку и вошел в сад.

– Я боялась, что ты не придешь, – произнесла она, когда он поравнялся с ней.

– Мне нельзя задерживаться.

Он ощутил, как кончики ее теплых пальцев скользнули по его пальцам, потом нежно сомкнулись вокруг запястья.

– Тогда я прошу у тебя прощения за то, что писала тебе, хотя обещала не делать этого, но я должна была тебя увидеть.

– Нас кто-нибудь увидит, – пробормотал он, глядя на окна, выходящие во двор.

– Тут нет никого, кроме нас, – отозвалась она, усиливая хватку. Вторая ее рука пробралась под складки его сутаны. – Я об этом позаботилась.

– Бланш, нет, – выдохнул он, пытаясь отстранить ее.

Она склонила голову набок, и он почувствовал запах ее духов. Внутри его немедленно всколыхнулось желание, но он попытался не поддаваться ему.

– Почему ты так неласков со мной? – спросила она. – Неужели ты не скучал по мне? Неужели тебе не хотелось моего общества, мой повелитель?

– Это слишком опасно. Люди здесь, в Тулузе, не настолько поглощены собственными делами, чтобы ничего не видеть. Ситуация щекотливая, – упрекнул он ее. – Я не могу оказаться замешанным ни в чем предосудительном.

– Как это может быть предосудительным? – промурлыкала она, практически касаясь губами его уха.

– Ты знаешь почему. Я дал обет целомудрия…

– Противоестественный обет, – прошептала она, – который древние Отцы Церкви не обязаны были соблюдать.

Как всегда, глубина ее теологических познаний поразила его. Он считал, что женщине не подобает рассуждать о подобных вещах, и тем не менее это произвело на него впечатление.

– Теперь все иначе.

– Не настолько.

Видаль взял ее за локти и попытался отстранить от себя. Но каким-то образом она умудрилась все равно прижаться к нему, так близко, что он чувствовал биение ее сердца. Жаркая волна вновь поднялась откуда-то из глубины и накрыла его с головой.

– Я чем-то обидела тебя? – пробормотала она. – Когда ты в прошлый раз покинул меня, твои слова были теплыми. Полными любви.

– Я дал клятву любить одного лишь Господа.

Она рассмеялась звонким серебристым смехом. Видаль попытался представить себе древних святых, их стойкость перед лицом искушения.

– Это грех, – попытался выговорить он. – Мы преступаем мои обеты и твои брачные обеты перед мужем.

– Я и приехала затем, чтобы сообщить тебе, – сказала она, теребя ленту на шее. – Мой муж умер и погребен, да упокоит Господь его душу. – Она перекрестилась. – Я больше не принадлежу никакому мужчине.

Видаль обнаружил, что держит ее прекрасное лицо в ладонях.

– Умер? Вот так неожиданность.

– Это не было неожиданностью. Он давно уже был слаб здоровьем.

– Прости, что меня не было рядом в момент столь тяжкой утраты.

Она опустила глаза.

– По крайней мере, мой муж теперь избавлен от страданий, – произнесла она. – Он в лучшем мире. Я скорблю по нему, но его кончина дает мне свободу дарить любовь, кому я пожелаю.

– Бланш, ты упорно продолжаешь неверно истолковывать мои слова. – Он собрался с духом. – Ты, возможно, и освободилась от своих брачных уз, но я не освободился от своих. Мои душа и сердце принадлежат Богу, и ты это знаешь. Мы больше не можем встречаться.

Он почувствовал, как она застыла в его объятиях.

– Я тебе больше не нужна?

– Нет, дело не в этом, – сказал он, чувствуя острую жалость, которая подтачивала его решимость. – Совершенно не в этом. Но я дал…

– Что мне сделать, чтобы доказать мою любовь к тебе? – спросила она очень тихим, очень молящим голосом. – Чтобы доказать мою преданность Господу? Ибо, служа тебе, я тем самым служу Ему. Если я не угодила тебе, наложи на меня епитимью. Скажи мне, что мне сделать, чтобы исправить все между нами.

Видаль сплел пальцы с ее пальцами:

– Ты не сделала ничего плохого. Ты прекрасна и великодушна, ты…

Шелковая лента, скреплявшая на шее ее плащ, развязалась, и он соскользнул с ее плеч, каскадом голубой струящейся материи упав под ноги. Под ним не оказалось ничего, кроме тончайшей сорочки. Угадывавшиеся под полупрозрачной тканью очертания тела, пышная грудь и крутые бедра, набухший живот – все это было еще прекраснее, чем он помнил.

– Мы не должны… – выдавил он, но голос его пресекся.

В своем воображении Видаль упал на колени перед величественным алтарем в соборе. Снова и снова пытался он вызвать в своем воображении сводчатые каменные потолки и розетку окна, окровавленные лодыжки и запястья распятого Христа. Он силился заменить оглушительный грохот крови в ушах пением хора, ангельскими голосами певчих, взмывавшими ввысь, под самые своды, и разносившимися по дальним приделам собора. Обещание воскрешения и вечной жизни, уготованных тем, кто следовал за Ним и подчинялся Его законам.

Ее рука скользнула меж его ног:

– Я хочу лишь подарить тебе утешение. Ты так тяжко трудишься на благо других.

Видаль закрыл глаза, бессильный сопротивляться ее вкрадчивому шепоту.

– В те дни после твоего отъезда, – шептала она, – я не могла ни спать, ни есть, ни пить. Мне смертельно тебя не хватало.

Он хотел воспротивиться, заговорить, но у него перехватило горло. Он подхватил ее на руки и понес в полумрак укромной галереи.

– В Тулузе о тебе говорят как о будущем епископе, – промурлыкала она. – А к Михайлову дню даже как о будущем архиепископе, самом молодом в Лангедоке за много лет. Я могу помочь тебе стать тем, кем тебе предназначено было стать. Величайшим человеком своей эпохи.

Забыв обо всем на свете – и об окнах, выходящих во двор, и о шуме пробуждающейся к жизни Тулузы повсюду вокруг них, – он потянул наверх ее сорочку, обнажая гладкую белую кожу. Он не слышал ни грохота ведра на улице, ни звона колоколов собора, ни шагов Боналя, беспокойно расхаживавшего туда-сюда перед калиткой. Сейчас для него не существовало ничего, кроме движения его плоти внутри ее, в голове не было ни единой мысли – все затмевало желание.

– Ты раздобыл сведения, которые я просила тебя раздобыть? – выдохнула она ему в ухо.

Видаль ничего не ответил. Он не мог. Он больше не понимал, на каком свете находится. Потом он почувствовал, как она резким движением ухватила его за волосы и рванула его голову назад. Ее острые зубы впились в его губу, и его пронзила острая боль.

– Где можно найти семейство Жубер? – спросила она, зажимая ему рот ладонью. – Ты обещал разузнать это для меня.

Видаль не ответил, но Бланш продолжала прижимать ладонь, пока ему не показалось, что его легкие вот-вот лопнут.

– В Каркасоне, – прохрипел он.

Когда на него обрушилась ослепительная волна блаженства, Видаль закричал, не заботясь больше о том, кто может его услышать, и крик этот был ее именем. Он не видел ни удовлетворенного выражения, промелькнувшего в ее черных глазах, ни крови – его крови – на ее губах.

Глава 30

Делегация ждала на углу улицы Тор. Мину наблюдала за тем, как ее дядя и торговец оружием, Дельпеш, о чем-то совещаются, склонив друг к другу головы. Затем, ни слова не говоря, они развернулись и зашагали в направлении здания ратуши. Молодой человек в желтом плаще и монах последовали за ними. Мадам Буссе нерешительно помахала мужу рукой, но тот словно ничего и не видел.

«Вот невежа», – подумала Мину, обидевшись за тетку. Процессия между тем возобновила свое движение вглубь старейшего квартала Тулузы. Здесь, среди этих расчерченных перекрестьями темных балок домов и узеньких переулочков, самые названия улиц были живым напоминанием о средневековых ремеслах, некогда приведших город к процветанию: ростовщиках, котельниках, мясниках, свечниках, торговцах сукном и адвокатах.

Когда процессия медленно вышла на площадь Сален, где когда-то находился старый соляной рынок, солнце поднялось довольно высоко. Деревья здесь уже начинали зеленеть, а стволы их серебрились в лучах солнца. Мину против воли залюбовалась зданиями казначейства и королевского монетного двора, величественными окнами и затейливой архитектурой самого парламента. Все это дышало незыблемостью и могуществом. В углу площади размещались суд и тюрьма инквизиции, соседствовавшие с современными зданиями, предназначенными для проживания членов магистрата и клерков, адвокатов и присяжных поверенных.

Наконец они прошли сквозь ворота внутри высокой красной стены и, миновав поросший травой ров, очутились в предместье Сен-Мишель.

– Хотя мы сейчас находимся за пределами города, – не преминула заметить тетушка Буссе, – это замечательный район. Очень славное местечко.

– Очень похоже на то, – вежливо отозвалась Мину.

Процессия Буссе влилась в толпу, ожидающую перед входом в приходскую церковь Святого Сальвадора. Ветер трепал полы белого стихаря священника, закручивал их вокруг его ног. Луч солнца упал на серебряный крест, начищенный до блеска, и солнечным зайчиком запрыгал по кирпичной облицовке западной стены приходской церкви. В воздухе стоял нестройный гул пробующих голоса инструментов: музыканты готовились играть. Бубны и кифары, пузатые кожаные волынки и самшитовые лютни, звон и блеск тамбуринов.

– Говорила ли я тебе, племянница, что меня назвали в честь святого Сальвадора? – прошептала Мину тетка, хотя понижать голос было совершенно не обязательно. – Таков был выбор моей матери, и, хотя это и нескромно, я всегда гордилась тем, что ношу столь выдающееся имя.

– И по праву, тетушка. Это замечательное имя.

Тетка улыбнулась, и на щеках у нее заиграли ямочки.

– В этой церкви я венчалась. Свадьба была изумительная, все это отметили. Таких пышных празднеств в этом предместье никто не помнил, ни один человек.

– Расскажите, тетушка, – сказала Мину, хотя особого приглашения ее тетке вовсе не требовалось.

– Был ясный день, ничуть не холодный, хотя я почти заледенела от страха. Я тогда была младше, чем ты сейчас. Все взгляды были устремлены на меня, а я к такому не привыкла. Я едва смогла произнести свои брачные обеты. Но это была такая хорошая партия, и моя матушка плакала от радости, что меня выбрал себе в жены такой благородный человек. – Она сжала руку Мину, едва не выронив веер. Одно белое перышко выбилось из него. На миг затрепыхавшись в воздухе, оно приземлилось на булыжную мостовую. – Но должна признаться, племянница, мне невыносимо думать о том, что твоей несчастной матушке не доведется увидеть, как ты выходишь замуж. Бедная моя сестра, как безвременно она нас покинула! Мое сердце разрывается от жалости.

Мину улыбнулась:

– Прошу вас, не переживайте. Мне и впрямь недостает ее общества и материнского наставления, но, по правде говоря, не думаю, чтобы день моей свадьбы с этой точки зрения чем-то отличался от любого другого дня. – Она сжала пухлую руку тетки. – И потом, дорогая тетушка, если я выйду замуж, вы будете рядом и замените мне мою матушку.

Мадам Буссе зарделась:

– О, о, как это мило, что ты хочешь, чтобы я присутствовала на твоей свадьбе… и говоришь так. О… – От удовольствия она даже на какое-то время лишилась дара речи. – И разумеется, я почту это за честь. Как я была бы рада иметь дочь, но Господь не послал нам детей. – Она похлопала Мину по руке. – Но что значит «если»? Разумеется, ты выйдешь замуж. Это твой долг, долг каждой девушки. В твоем возрасте я уже несколько лет как была замужем. Неужели у тебя нет поклонника? – Она понизила голос. – Если дело стало только за приданым, то, что бы там ни говорил месье Буссе, уж я-то свою родную кровь не обижу.

– Это весьма великодушно с вашей стороны, тетушка, но я вовсе не спешу под венец. Я так наслаждаюсь моим пребыванием здесь, в Тулузе, что мне совершенно не хочется, чтобы оно закончилось.

– О, дорогая, не надо, не благодари меня, – взмахнула рукой мадам Буссе. – Мне доставляет удовольствие присутствие в доме молодежи, хотя должна сказать, что Эмерик мог бы, э-э… до чего же у него все-таки громкий голос. И топает он тоже очень громко.

– Согласна, ему еще многому предстоит научиться, – и, боюсь, мадам Монфор слишком строга к нему, – но мудрое дядино руководство идет моему брату на пользу.

Это была еще одна ложь. Если месье Буссе время от времени и обращал внимание на Эмерика, то лишь для того, чтобы за что-нибудь его отчитать.

– Ему хотелось бы иметь сына. Какой мужчина этого не хочет?

Мину улыбнулась:

– Расскажите мне, тетушка, какой была моя мама?

Мадам Буссе этот вопрос явно озадачил.

– Какой она была? Ну, повыше меня ростом. С копной черных кудрей, сквозь которые не мог продраться ни один гребень, и…

– Я имела в виду характер, тетушка, – засмеялась Мину. – Каким человеком она была? Я была бы рада услышать ваши воспоминания о том, как вы с ней были детьми.

– Ах да, я понимаю. Флоранс была… по правде говоря, сложно сказать. Между нами была разница в целых десять лет, и Господь наделил ее острым язычком и острым умом, а меня красотой, так что… уверена, я была для нее тяжким испытанием. И разумеется, хотя нас произвела на свет одна и та же милая-милая матушка, когда отец Флоранс скончался, мой дорогой батюшка, как это ни прискорбно, был не слишком рад присутствию в доме дочери другого мужчины, и, в общем… в скором времени Флоранс вышла замуж и перебралась жить в глушь, в Пивер, так что мы с ней практически не виделись.

– Вы сказали, в Пивер? Но разве мои родители не все время их брака прожили в Каркасоне?

Мадам Буссе смутилась:

– Ох, племянница, надеюсь, я не выболтала ненароком ничего лишнего, хотя не знаю даже, какое теперь, столько времени спустя, все это может иметь значение. Но венчались они в Пивере, в этом я совершенно уверена. Твой отец в то время состоял на службе у господина Брюйера, сеньора тамошнего замка. Во всяком случае, вроде бы такой у него был титул. Я вечно все путаю, и мой муж ругает меня за это. Поместье, как мне говорили, было огромное, и охота отличная. Венчание было в самом замке, потому что, насколько я помню, приглашение пришло с фамильной печатью – на нем было кошмарное страшилище, лев с огромными когтями. Я даже расплакалась от страха.

Эти слова поразили Мину. Судя по описанию, эта печать очень походила на ту, что была на письме, которое теперь хранилось под матрасом в ее спальне.

– Мне ужасно хотелось присутствовать, – продолжала между тем тетушка, – но мне в ту пору было всего десять лет, и отец сказал, что я слишком мала для такой дальней дороги. Я очень плакала, потому что мне хотелось быть подружкой невесты. – Она нахмурилась. – Так что пришлось какой-то из местных женщин исполнить эту роль вместо меня. Сесиль, ее звали Сесиль. Фамилию ее я запамятовала, а вот имя помню до сих пор, потому что оно показалось мне очень красивым, и я даже решила, что, может быть, когда-нибудь назову так свою дочь. – Она вновь погрустнела. – Ну, что тут говорить, все это дела давно минувшие.

Мину внезапно вспомнила, как стала невольной свидетельницей разговора ее отца с мадам Нубель, когда они обращались друг к другу по именам, и у нее вдруг тревожно засосало под ложечкой.

– А не Сесиль ли Кордье ее звали, тетушка? – спросила Мину ровным голосом, хотя внутренне была очень далека от спокойствия.

– Хм, а знаешь, кажется, именно так. Не забавно ли, что тебе об этом известно? Как бы там ни было, по правде говоря, я не помню, сколько времени твои родители прожили в Пивере после венчания. Но ты совершенно точно появилась на свет именно там.

У Мину пересохло в горле.

– Прошу простить меня, тетушка, но вы в этом точно уверены? Я всегда полагала, что я родилась в Каркасоне, как и мои брат с сестрой.

Мадам Буссе нахмурилась:

– Опять-таки, я могу ошибаться, но к тому времени мы с месье Буссе были женаты уже несколько лет, а Господь так и не послал нам ребятишек. Так что, когда я услышала новость о твоем появлении на свет, она задела меня за живое. Я, разумеется, была очень рада за Флоранс, но огорчена за себя.

– Я родилась в тысяча пятьсот сорок втором. В последний день октября.

– Ну да, все верно. Я так и помню. Наша матушка так переживала. Рассказывали такие страсти про наводнение в горных долинах и про оползни. И все это случилось как раз тогда, когда Флоранс родила, – наша матушка очень волновалась. – Она всплеснула руками и на этот раз все-таки выронила веер. – Впрочем, все это было уже так давно, и потом, жизнь с месье Буссе… Женой быть так нелегко. – Она помолчала. – К тому же, как это ни печально, мой муж с твоей дорогой матушкой были не в ладах.

Краешком глаза Мину заметила, что от мадам Монфор не укрылась их беседа и она принялась пробираться сквозь толпу в их направлении. Понимая, что поговорить им не дадут, она поторопилась продолжить:

– И в чем же заключалась причина их разлада?

– О, это было чистой воды недоразумение, никто не убедит меня в обратном. – Тетушка понизила голос до шепота. – Хотя мы с Флоранс редко – а вернее будет сказать, никогда – не виделись лично после того, как она вышла замуж, моя дорогая сестра прислала мне из Пивера по случаю твоего рождения драгоценный подарок.

Мину нахмурилась:

– Странно, что это моя мать прислала вам подарок. Разве принято делать не наоборот?

– Да, если подумать, то, пожалуй, так оно и есть. И все же это был такой предупредительный жест с ее стороны. Это была Библия, в мягчайшем кожаном переплете и с закладкой – изумительной голубой ленточкой. – Она нахмурилась. – Месье Буссе был крайне возмущен тем обстоятельством, что Библия оказалась на французском языке, и запретил мне принимать ее. Конечно, долг жены – во всем повиноваться мужу, но я подумала, – потому что это был единственный подарок, который я когда-либо получала от моей несчастной сестры, – хоть один-то раз в жизни могу я поступить по-своему? Это был один-единственный раз, когда я пошла ему наперекор, потому что, в общем…

На них упала тень мадам Монфор. Тетка вздрогнула, точно нашкодивший ребенок.

– Так-так, сестра, – резким тоном произнесла мадам Монфор, переводя взгляд с невестки на ее племянницу. – Вы, кажется, очень увлечены разговором. Что же столь интересное вы обсуждаете, Сальвадора, и так долго?

– Сестра! – Мадам Буссе запнулась. – Ну, это… мы… то есть…

– Было бы крайне прискорбно, если бы личные дела заставили тебя позабыть о своих обязанностях, Сальвадора. Любопытно, каков предмет вашей увлекательной беседы?

Мину наклонилась и подняла теткин веер:

– Тетушка обронила свой веер. Я хотела вернуть ей его, вот и все. Одно перо вывалилось, видите?

Зазвонил колокол, и по толпе пробежал взволнованный гомон. Священник в своей лиловой ризе выступил вперед. Все остальные начали подтягиваться к нему. Заколыхалось кадило, распространяя едкий запах ладана. В воздух взлетели хоругви, и паства выстроилась в ряд: мужчины – впереди, женщины с детьми – сзади.

«Ни дать ни взять животные в Ноевом ковчеге», – подумалось Мину. Голова у нее шла кругом от всего того, что сказала ей тетка. Всякой твари по паре.

– Каким маршрутом двинется процессия святого Сальвадора?

– Отсюда мы пойдем обратно сквозь Саленские ворота, – тихо ответила мадам Буссе, – потом двинемся вдоль восточной стены, в направлении к воротам Монтолье, а потом сделаем круг и вернемся сюда. Я специально узнавала у священника. Примерно часик в общей сложности, хотя сегодня здесь столько народу – приятно это видеть! – что времени может уйти больше. А уж с погодой-то нам как повезло, правда? Были годы, когда…

– Сальвадора! – одернула ее мадам Монфор. – Постарайся подавать хороший пример. Хотя бы ради твоего мужа, если не ради себя самой.

Мадам Буссе втянула голову в плечи. Мину, желая поддержать тетку, пожала ее руку, и та поморщилась.

– Ох, простите, я сделала вам больно?

– Нет-нет, ничего страшного, – поспешила заверить племянницу мадам Буссе, отнимая руку. Перчатка чуть сдвинулась, обнажив полоску кожи между ею и краем рукава, и взгляду Мину открылся уродливый лиловый синяк на ее запястье.

– Тетушка, что с вами такое стряслось?

Сальвадора торопливо расправила манжету:

– Прищемила руку крышкой сундука, когда одевалась, ничего страшного.

– Domine Deus Omnipotens…

Мадам Буссе решительно повернулась лицом к священнику и закрыла глаза. Мадам Монфор оттеснила Мину, так что та оказалась в одиночестве позади пожилых родственниц. Мину, впрочем, не возражала. Ей нужно было подумать.

– …qui ad principium…

Слова превратились в ноты, а ноты – в музыку. Участники процессии подхватили респонсорий, и колонна, точно неведомое существо, пробуждающееся от зимней спячки, медленно двинулась вперед под барабанную дробь, задававшую ритм их движению.

Мину прижала ладони к груди и почувствовала, как этот ритм эхом отзывается где-то глубоко внутри ее. Барабан и свирель, гул голосов, вздымающихся и опадающих, мерный топот ног. Она словно впала в какой-то транс.

Повсюду вокруг утопала в цвету Тулуза. Ранняя герань, желтые и белые примулы и вездесущие лиловые фиалки. Ступени церквей, мимо которых проходила процессия, были украшены букетиками полевых цветов.

– Правда изумительно? – обернувшись к Мину через плечо, прощебетала тетка.

– Да, это великолепно!

– Я считаю, что Тулуза – самый величественный город на всем белом свете, – продолжала щебетать она. Ее милое лицо порозовело от удовольствия.

Двигаясь вперед вместе с процессией, Мину меж тем думала о своем. Мысли ее были далеко. Какие выводы следовали из того факта, что она появилась на свет в Пивере, но до сегодняшнего дня пребывала об этом в неведении? Или из того, что мадам Нубель – в прошлом Сесиль Кордье – никогда не упоминала, что так давно знакома с ее родителями? А Библия на французском языке, посланная матерью тетке в подарок по случаю рождения самой Мину?

К тому же за всеми открытиями этого дня ее не покидало тревожное чувство, что она упускает что-то еще более важное.

Глава 31

Пивер

Чуть позже полудня Бернар Жубер вошел в деревню, ведя Канигу в поводу. Старая кобыла потеряла подкову и снова хромала на переднюю ногу.

Он был поражен тем, насколько узнаваемым все здесь осталось, как будто он и не отсутствовал столько лет. Он в точности помнил, где дорога уходила под уклон и почти терялась в траве, где на южном конце деревни раскинулись сады, где доносился из кузницы лязг и грохот молота о наковальню и где булочник собирал дрова для своей печи. Он заметил узкую тропку, вьющуюся через лес, где в осеннюю пору будет не счесть желудей.

– Стой-ка, девочка, – пробормотал он и легонько натянул поводья. Канигу остановилась и, опустив голову, принялась обнюхивать сухую землю. Бернар отошел на обочину и, нагнувшись, выдрал из земли пук свежей травы, который протянул на ладони благодарной кобыле.

В Пивере было до странности тихо. На дворе был четверг, и жизнь в деревне должна была бить ключом, но нигде не было слышно ни звука. Ни кумушек, остановившихся посудачить с соседками у калитки, ни торговцев, ни жен, которые в это время как раз должны бы нести работавшим в полях мужьям нехитрую полуденную снедь. Его охватило беспокойство. А вдруг в здешние края вновь вернулась чума?

Бернар принялся озираться по сторонам, но ни на одной двери не был нарисован зловещий знак, предостерегавший о том, что в доме зараза. Чуть впереди из трубы поднимался дымок, похожий на белое облако. Потом тишину нарушил звон колокольчиков пасущегося на склоне холма стада коз.

И все же что-то было не так.

Так же ведя Канигу в поводу, Бернар двинулся по главной улице, представлявшей собой немногим более чем тропку. Земля у него под ногами была пересохшей, и единственным звуком, нарушавшим тишину, был стук камешков, раз или два вылетевших из-под копыт его кобылы, да поскрипывание притороченных к седлу кожаных сумок.

Привязав лошадь к дереву на общественной площадке у колодца, он направился к старому белому домику в дальнем конце единственной улицы. В последний раз он был в этом доме в День Всех Святых в тысяча пятьсот сорок втором году. В тот первый день промозглого ноября в очаге в единственной комнате первого этажа весело пылал огонь.

Может, стоило все-таки написать старой мадам Габиньо и предупредить ее о своем приезде? Он думал об этом, но из осторожности не стал этого делать. Письмо могли перехватить. Ему не пришло в голову даже предварительно справиться, живет ли она до сих пор в Пивере. Но она родилась и выросла в этой деревушке и провела здесь много зим. Куда она могла отсюда деться?

– Вам тут никто не откроет, сеньер[27].

Жубер обернулся и увидел старика, который пристально смотрел на него из-за ограды.

– Разве не тут живет повитуха?

– Жила, – отозвался старик на окситанском наречии – не то выплюнул слово, не то кашлянул. – La levandiera. Mort.

– Анна Габиньо умерла? – Сердце у Бернара забилось быстрее. Неужели ему повезло? Если повитуха мертва, одним болтливым языком меньше. Он нахмурился, устыдившись этой недостойной христианина мысли. – Когда она умерла, месье…

– Лизье. Ашиль Лизье, уроженец Пивера.

– Это не праздное любопытство, – поспешил заверить его Бернар. – Я когда-то знал мадам Габиньо.

– Что-то не припомню, чтобы я видел вас здесь, – сощурился Лизье подозрительно.

– Это было довольно давно.

– Я уходил на Итальянскую войну[28].

– Должно быть, я именно тогда здесь и был, – солгал Бернар.

Лизье поколебался, затем кивнул:

– Никто точно не знает, что случилось, но ее нашли мертвой в собственной постели. Был Великий пост.

– В этом марте?

– Так а я вам что говорю? – Он рубанул ладонью по горлу. – Задушили, как куренка.

– Вы хотите сказать, что ее убили?

Лизье скривил рот, продемонстрировав гнилые зубы.

– Именно что. Удавили. Подушка вместе с наволочкой в клочья были разодраны, словно дикий зверь орудовал. Горшки с плошками все перевернуты. Масло из лампы по всему полу разлито.

У Бернара упало сердце. Кому и зачем могло понадобиться убивать старуху? Чем она могла провиниться? А следом, с ощущением, что земля уходит у него из-под ног, в голове возник еще один вопрос.

Если ее убили, почему именно сейчас?

– Родни-то у нее никакой почитай и не было, – продолжал между тем Лизье, – но она была одной из нас. Мы похоронили ее за свои деньги. У них, – он кивнул в сторону замка, – ни су не взяли.

– Это было ограбление? К ней в дом вломился кто-то чужой?

– Никто не знает, но только я вот что вам скажу. Она о чем-то беспокоилась. Даже письмо кому-то написала, хотя писать толком не умела. Подобрала где-то обрывок бумаги из замка, прямо с печатью Брюйеров, да на нем и нацарапала. Я отдал его моему племяннику, чтобы тот переправил его в Каркасон.

– И что, никого за это преступление так и не арестовали?

Лизье покачал головой:

– Нет, хотя, если вы меня спросите, я скажу, что это дело рук гугенотов.

– В Пивере есть протестанты? – поразился Бернар.

Старик снова сплюнул, и плевок попал на сапог Бернара.

– Они, как тараканы, всюду пролезут. – Он внезапно сощурился. – Из каких, бишь, мест, вы сказали, вы будете?

– Из Лиму, – наобум назвал первый же пришедший в голову городок Бернар. У него не было никакого желания оповещать местных о своем присутствии. Даже если Лизье его не узнал, могли узнать другие.

– Из Лиму, говорите, – хмыкнул Лизье. – Там протестантов тоже полно, паразитов этаких. – Он вновь мотнул головой в сторону замка. – Он этой заразы не терпел. Настоящий был дьявол, и сердце у него было черное, но этих крыс он к Пиверу не подпускал. Даже духу их нигде поблизости не было.

Бернар почувствовал, как земля ушла у него из-под ног.

– Вы сказали «не подпускал»? Он что, уехал?

– Он мою дочку обесчестил, – продолжал Лизье. – И дочек других людей тоже. Какой отец такое простит? А внучатого племянника моего забрали в замок служить, как будто этого ему мало было. Мать его от чумы померла. Двух дочерей я лишился, несправедливо это. – Он покачал головой. – Да, он, конечно, был сущий дьявол, наш покойный сеньор, это уж точно, но против еретиков стеной стоял. И духу гугенотов у нас тут не было. Ни единого.

– Сеньор Пивера мертв?

– Да разве ж я только что вам не сказал это самое? Месяц тому как схоронили. Всей деревне приказали присутствовать, да только я не из таковских. Я отказался. Моя дочь на себя руки наложила по его милости. Негодяй он был первостатейный, и все об этом знали, хотя нам и приходилось плясать перед ним на задних лапках. Да только права у него называться господином Пивера было не больше, чем у меня. Злодей, черная душа.

Неужели это правда? Бернар выдохнул. Человек, которого он столько лет боялся, мертв. Неужели его тайна наконец в безопасности?

– Да и женушка его ничуть не лучше, – продолжал Лизье. – Еще одна черная душа, хотя имя ее значит ровно противоположное. – Он постучал себя кулаком по голове. – Голоса, говорят, вечно ей слышатся. Вечно с Господом разговаривает.

Отступивший было страх вновь сжал сердце Бернара с прежней силой.

– Так ведь его жена умерла много лет тому назад, – произнес он осторожно. – Так мне говорили.

– Так то была первая жена. Вот та была женщина добродетельная, таких в нашем мире почитай что и не осталось уже. Этот презренный дьявол поспешил тут же жениться снова, даже не подождал ради приличия. Вторая жена от него сбежала, бросила его, хотя он присвоил себе все ее денежки. А еще через несколько лет он взял третью жену, в два с лишком раза его моложе.

Бернар похолодел. Кто знает, какие секреты этот старый козел мог выболтать своей юной невесте в пылу страсти? Он бросил взгляд на замок, высившийся на холме над деревней, потом вновь посмотрел на Лизье:

– А она ведь даже не из местных. Родом из какого-то поместья в окрестностях Сен-Антонен-Нобль-Валя. – Лизье склонился к нему поближе. – Ей и пятнадцати лет не было, когда они поженились. Отец у нее помер, оставил ее сиротой. А ей нужен был муж, который признал бы ублюдка, которого она носила.

– Она выходила замуж в положении?

– Так люди говорят.

Голова у Бернара пошла кругом.

– И сколько же теперь лет этому ребенку?

– Господь прибрал его, сеньер. Поговаривают, что она прижила его от родного отца. – Видимо, на лице Бернара отразилось потрясение, потому что Лизье развел руками, словно извиняясь за свои слова. – Я, впрочем, в это не верю. Это ж каким надо быть нечестивцем, чтобы лечь с собственной дочерью?

Бернар сглотнул от отвращения.

– У вдовы есть средства? Есть у покойного сеньора сын, который мог бы унаследовать эти земли?

Лизье склонился еще ближе.

– Ходят разные слухи, – сказал он.

– Что это за слухи?

– Сколько мне лет, по-вашему? – неожиданно осведомился Лизье. – Ну-ка, попробуйте угадать.

– Даже и не знаю, сударь, – устало произнес Бернар. – Постарше меня и, осмелюсь сказать, больше чем вдвое мудрее.

– Ха! Я видал прошлый век, а до следующего уж не доживу, – засмеялся он и хлопнул Жубера по плечу. – Единственный старик в деревне.

– Я преклоняюсь перед вами, Лизье.

Тот кивнул, польщенный комплиментом.

– Что же касается ответа на ваш вопрос, сеньер, сына никакого нет. И дочери тоже, хотя, когда покойный сеньер лежал на смертном одре, болтают, он толковал о каком-то ребенке. Только все это пустая болтовня. Госпожа Бланш намерена стать здесь полноправной хозяйкой, наследник там или не наследник. Вот помяните мое слово! И тогда помогай нам Бог!

Глава 32

Тулуза

Процессия завернула на улицу Назарет и затормозила. По обеим сторонам узкой, точно ущелье, улочки теснились высокие дома. Те, что располагались справа, лепились прямо к городской стене, создавая густую тень и прохладу.

Толпой очень быстро овладело нетерпение, и, точно ветер над ячменным полем, над головами понеслись шепотки. Люди перетаптывались с ноги на ногу. Один из ряженых выступил из строя, чтобы посмотреть, что там за заминка впереди.

– Это возмутительно! – заявила мадам Монфор. – Подобные вещи следовало бы запретить.

– Племянница, ты выше меня, посмотри, почему мы остановились?

Мину поднялась на цыпочки и, вытянув шею, устремила взгляд поверх толпы:

– Похоже, там похоронная процессия, но я не…

– Это гугенотские похороны, – вмешалась мадам Монфор, – и они перегородили улицу. Это просто безобразие. Они получили то, чего требовали, а именно свою собственную молельню! Вот и сидели бы там! И вообще, она слишком уж близко от Вильневских ворот. Будь у них хоть капля благодарности за все то великодушие, которое проявила к ним Тулуза, они построили бы здание поскромнее где-нибудь не на виду. Почему честные христиане должны каждый божий день смотреть на него, выходя из дома по своим делам? Это же уму непостижимо!

– Они даже на похороны одеваются не так, как мы, – подхватила мадам Буссе. – Просто смотреть стыдно! Да, они в черном, но это обычная повседневная одежда. Никаких понятий о приличиях!

Мадам Монфор, проявив редкостное единодушие с невесткой, кивнула:

– Ты права, Сальвадора. Эти гугеноты даже своих покойников похоронить по-человечески не в состоянии. И как у них только наглости хватает разгуливать всем напоказ внутри городских стен!

– Что такого ужасного они делают? – пробормотала Мину.

Старшие женщины пропустили ее слова мимо ушей.

– Я поговорю об этом с братом. Он должен донести это до городской управы.

– И я тоже, – поддакнула тетка, воодушевленная тем, что они с золовкой в кои-то веки заодно.

– Это совершенно излишне, сестра. Я все прекрасно донесу до месье Буссе сама, так что ему останется только поставить этот вопрос перед капитулами. Это безобразие необходимо строго пресекать.

Мадам Буссе вспыхнула:

– Что ж, Аделаида, если ты считаешь, что так будет лучше, пожалуйста. Я предоставлю этот вопрос тебе. Ты в подобных вещах разбираешься куда лучше моего.

Мину отделилась от процессии, чтобы лучше разглядеть происходящее. Улица Назарет была полностью запружена людьми, в общей сложности их было человек сорок. Скорбящие были одеты очень просто и без показной пышности. «Впрочем, – подумала Мину, – от этого они вовсе не выглядели хуже». Еще одну группку, облаченную в более торжественные одеяния из черного бархата и шляпы с перьями, сопровождали католические священники.

– Ну, племянница, а теперь ты что-нибудь видишь? Почему мы не двигаемся вперед? Их там что, столько, что нам не пройти?

Мину поднялась на крыльцо дома поблизости, чтобы лучше видеть.

– Там, на углу, улица сужается, – сказала она, пытаясь разобраться в происходящем, – но причина задержки не в этом. У них возник какой-то спор.

– Спор? – вскинулась мадам Монфор. – Что еще за спор?

– Мне отсюда не слышно, но два священника – судя по всему, каноники из собора, – похоже, препираются с гугенотским пастором. Рядом с ними какой-то знатный господин из католиков. А теперь один священник начал кричать. А главный из гугенотов пытается его утихомирить.

– Не говори глупостей, Маргарита, – вновь перебила ее мадам Монфор. – Служитель Господа не стал бы устраивать свару посреди улицы, точно какой-нибудь безродный бродяга.

– Ну, он размахивает руками. И вид у него сердитый, – сухо заметила Мину. – А теперь… Ой…

Она не договорила. Четверо вооруженных дубинками мужчин с обеих сторон подтянулись к католику, который перегородил дорогу похоронной процессии. Лица все четверо прикрывали платками.

– О нет, – произнесла она, чувствуя, как сердце у нее заколотилось.

– Что там? – забеспокоилась тетка. – Что там такое происходит?

Мину перебралась с крыльца на невысокую стеночку.

– Маргарита, это еще что такое?! – немедленно одернула ее мадам Монфор. – Слезь сейчас же!

– Что ты там видишь, племянница?

– Они хотят отобрать гроб у носильщиков! Пастор пытается им помешать, но их слишком много, и…

– А что с нашим священником? – вскричала тетка, вцепившись в подол Мину. – Ты что-нибудь видишь? Эти протестанты и ему тоже угрожают?

– Так не гугеноты же нападают, – сказала Мину. – Они безоружны. Это у тех, других, в руках оружие.

– Оружие? – ахнула тетка. – Гугенотам не разрешено ходить с оружием в пределах городских стен, – мне муж так сказал, это точно.

– Я же сказала, тетушка, это не гугеноты вооружены, – ответила Мину, от страха потеряв терпение, – а те, кто пытается отобрать у них гроб.

– Не говори ерунды. Ни один католик никогда не повел бы себя таким образом. – Мадам Монфор с трудом взгромоздилась на стеночку рядом с Мину. – Дай мне взглянуть, Маргарита.

Внезапно мостовая заполнилась людьми. Студенты, ремесленники и клерки, католики в бархате и гофрированных воротниках и рабочие со сделанными из чего под руку подвернулось дубинками хлынули на улицу Назарет с другого конца. Похоронная процессия и ряженые, оказавшиеся запертыми между этим городским ополчением и узким просветом в конце улицы, принялись тревожно перешептываться.

– Похоже на засаду, – пробормотала Мину.

Хоругви немедленно опустились. Священник сунул кадило одному из своих помощников, и тот поспешно потащил его прочь. Краешком глаза Мину заметила, как двое из музыкантов убрали свои инструменты и начали пробираться сквозь толпу вперед.

Она спрыгнула со стеночки и, работая локтями, принялась прокладывать себе дорогу сквозь море плащей, пока не увидела монаха, который сопровождал их от улицы Тор.

– Мою тетушку пугает толпа. Не лучше ли будет отвести ее обратно в Сен-Мишель?

– Вы что, ослепли? – прошипел он, и на губах у него вскипели белые пузырьки слюны. – Не видите, что ли, что здесь происходит? Прикажете мне все бросить и спасать одну-единственную глупую бабу?

– Принимая во внимание то обстоятельство, что эта «глупая баба» – ваша благодетельница, я бы на вашем месте не стала так пренебрежительно от нее отмахиваться.

К изумлению Мину, тот отпихнул ее прочь:

– Плевать мне, что бы вы стали делать, а что нет.

– Я позабочусь о том, чтобы мой дядя узнал о таком оскорбительном отношении к его жене, – пообещала она. – Можете в этом не сомневаться.

Вне себя от ярости, Мину развернулась и зашагала обратно, исполненная решимости позаботиться о теткиной безопасности. Однако, к смятению ее, у крыльца никого не оказалось.

– Тетушка? – позвала она и принялась лихорадочно оглядываться по сторонам.

Потом она заметила вдалеке мадам Монфор, увлекавшую невестку прочь, в безопасное место.

Мину собиралась уже последовать за ними, когда толпа вокруг нее вдруг пришла в движение и, подхватив, понесла вперед. Чья-то нога наступила на полу ее плаща, так что ленточка, которая удерживала его у шеи, натянулась и больно впилась в горло. Чей-то локоть вонзился под ребра. В один миг Мину оказалась заточенной в липкой атмосфере пота, страха и кислого дыхания незнакомцев, напиравших на нее со всех сторон. Она пыталась найти щелочку, сквозь которую можно было бы выскользнуть из этой колышущейся массы, но не могла высвободиться. Ей уже доводилось однажды попасть в давку, когда ей было десять. На выходе из книжной лавки они угодили в толпу, собравшуюся поглазеть на казнь. Мину до сих пор явственно помнила, как мама крепко сжимала ее руку, помнила ревущую толпу и висельников в накинутых на лица колпаках, извивающихся на веревках. Тогда, как и теперь, Мину ужаснули выражения лиц людей. Ненависть и злоба самых обычных мужчин и женщин, внезапно превратившихся в чудовищ.

– Прошу прощения, – попыталась сказать она. – Пожалуйста, пропустите меня.

Ее голос утонул в шуме. Откуда-то донесся стук лошадиных копыт и грохот повозки. Затем послышался лязг металла о металл и пронзительный крик.

На мгновение словно все разом затаили дыхание. Воцарилась мертвая тишина. И в ней прозвенело одно-единственное слово, которое подействовало как призыв к оружию:

– Еретики!

Улица мгновенно превратилась в поле брани. Два племени, побросав стяги и хоругви, с ревом бросились в бой. Мину, которую кто-то оттолкнул в сторону, смотрела, как люди бегут, охваченные слепой паникой: одни – прочь с места потасовки, другие – в его сторону.

Похоронная процессия оказалась полностью окружена, и хотя носильщики пытались удержать гроб над головами, их со всех сторон толкали и пихали.

– Предатели!

Слова, острые, как шипы, оскорбительные, издевательские, ранящие. Старший в траурном шествии все еще не оставлял попыток призвать обе стороны успокоиться, но голос тонул в общем шуме. Чья-то рука в перчатке протянулась и ударила его по лицу. Он отшатнулся, из носа у него хлынула кровь.

Мину увидела, как какой-то бородач с угольно-черными волосами бросился раненому на выручку и заслонил собой от готовой растерзать толпы. Он вскинул руку и перехватил второй удар, тем самым дав гугеноту время подняться на ноги и убежать. Католик с ревом бросился вперед, молотя кулаками. Поначалу бой шел на равных, но потом нападавший вытащил шпагу, и атмосфера переменилась.

Его противник хладнокровно отступил назад, выхватил из-за пояса короткий клинок и стал ждать. В памяти Мину шевельнулось какое-то смутное воспоминание. Другая улица, в Каркасоне, не в Тулузе, точно такая же стойка с кинжалом в руке.

Пит?!

Католик бросился в атаку. Шпага блеснула в воздухе, но Пит отразил удар. Нападавший сделал вторую попытку, на этот раз замахнувшись сбоку. Пит отскочил влево – обороняясь, но не пытаясь ранить противника, как неожиданно поняла Мину. Потом шпага внезапно вылетела из руки нападавшего, и Пит ногой отшвырнул ее в сторону. Противник замер, потом дал стрекача.

– Пит! – закричала Мину, но в какофонии воплей и шума боя он ее не услышал. Она на мгновение отвела взгляд, пытаясь не столкнуться с двумя гугенотками, спасающимися бегством, и потеряла его из виду.

Кулаки, комья земли и булыжники – с одной стороны, кинжалы, дубинки и шпаги – с другой. Противники превосходили гугенотов численностью в десять раз. Их пастор все так же продолжал что-то выкрикивать; он был ранен, по щеке струилась кровь. Шапочку сорвали с головы. И ту и другую сторону словно охватило какое-то безумие, каждое новое проявление насилия немедленно порождало следующее.

Мину не понимала, куда бежать. В отчаянии она попыталась снова отыскать Пита в толпе, но все были практически на одно лицо. Один из носильщиков получил удар палкой по плечам, пошатнулся, но гроб из рук не выпустил. Нападавший размахнулся и нанес второй удар, метя гугеноту по пальцам. Носильщик закричал, и Мину с ужасом увидела, что гроб поехал вперед. Какой-то студент подставил руки, пытаясь подхватить свободный конец, но угол был неудобным, а гроб – слишком тяжелым.

Передний край грохнулся о булыжную мостовую. Крышка треснула и раскололась. На свет показалась похожая на клешню рука покойницы. На мгновение в просвете между мужчинами Мину отчетливо увидела желтое восковое лицо. Землистую кожу, туго обтягивавшую усохшие кости. Черные глаза, глубоко запавшие в орбиты, и блеснувший на шее скромный серебряный крест.

Мину почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. К горлу подкатила тошнота, но она с трудом сглотнула, твердо намеренная не раскисать. Потом кто-то попытался вытащить тело из гроба, и она вынуждена была отвернуться к стенке.

Из-за угла показалась еще одна группа мужчин, вооруженных секачами и мотыгами. Различать, кто есть кто, становилось все труднее. Мину знала лишь, что на улице есть и женщины, и дети, и немощные старики и что все они здесь в ловушке и она должна попытаться помочь спастись всем, кому сможет.

Слева от нее пожилая женщина пошатнулась и едва не упала. Мину рванулась подхватить ее.

– Сюда, – приговаривала она, помогая той присесть на крыльцо, прежде чем броситься обратно в гущу драки. Какой-то мальчуган пытался защитить своего деда. Мину, вытянув обе руки, с разбегу толкнула в спину здоровяка, который на него нападал, так что тот полетел на мостовую и ударился головой. Она предложила старику руку и с помощью молодой протестантки отвела и его тоже на крыльцо. Парнишка онемел от потрясения. Молчаливые слезы катились по его щекам, но он не делал попытки утереть их.

– Побудь здесь, petit homme[29], хорошо? Ты нужен своему дедушке, позаботься о нем.

Мальчик безучастно посмотрел на нее и передернулся всем телом, точно пес, отряхивающийся от воды.

– За что они нас так ненавидят? – прошептал он.

Мину не знала, что ему ответить.

– Как тебя зовут? – поспешно спросила она.

– Луи.

Девушка вытащила из-за пазухи носовой платок:

– Послушай меня, Луи. Держи его вот тут. – Мину приложила льняную тряпицу к ране на голове старика. – Это остановит кровотечение. Выглядит это пугающе, но не думаю, чтобы рана была серьезной.

Молодая женщина рядом с ней вся подобралась:

– Нам не нужна ваша помощь.

Мину даже не поняла, что эти слова были адресованы ей.

– Вот так, отлично, прижми крепко и держи, – продолжала она, накрыв своей рукой маленькую ладошку мальчика, – да, так.

– Отойдите, я сказала. – Женщина оттолкнула руку Мину. – Вы одна из них. Оставьте нас в покое.

– Что? – по-прежнему ничего не понимая, произнесла Мину. – Я не принадлежу ни к одной из групп. Я просто хочу помочь.

– Да? А что тогда у вас на поясе? – Женщина указала на молитвенник Мину. – Вы, католики, все это начали. Это вы виноваты. Отойдите от нас.

– Я это осуждаю. – Мину распрямилась. – Я точно такая же жертва, как и вы.

Женщина плюнула ей в лицо:

– Очень сомневаюсь! Проваливайте!

Потрясенная этим злобным выпадом, Мину утерла щеку и отошла. Над побоищем прозвенел мужской голос:

– Они перекрыли дальний конец улицы!

Толпу мгновенно охватила паника, мужчины, женщины и дети бросились врассыпную. Навстречу опасности или прочь от нее – никто не знал. Затем послышался другой голос, пытающийся навести порядок:

– Маккон, отведи женщин, детей и всех, кто ранен, в дом призрения. Там о них позаботятся.

– А как же ты?

– Я продержусь, пока не подойдут наши солдаты. Закройте двери и никого не впускайте, кроме тех, кто точно из наших.

Посреди хаоса и ужаса побоища Мину обернулась на голос Пита.

– Пит! – закричала она.

И хотя казалось невозможным, чтобы он услышал ее сквозь шум и крики, Мину увидела, как его взгляд заметался по сторонам, силясь различить ее в толпе людей.

– Пит! – закричала она снова, пытаясь пробиться к нему.

Внезапно прямо перед собой она увидела ребенка. Это была девочка, совсем маленькая, не старше Алис, которая стояла на коленях прямо на мостовой посреди улицы, закрыв глаза и сжав ладони в молитве. Скромная одежда, строгий гугенотский чепец – ровно в том месте, где должны были встретиться группы сражающихся.

– Pousse-toi! – крикнула Мину, пытаясь добраться до малышки. – Уйди с дороги!

Девушка принялась расталкивать и распихивать толпу, прокладывая себе дорогу. Ближе, ближе, уже совсем рядом. Самодеятельные армии уже практически схлестнулись, перекрыв улицу в обоих направлениях. Мину отчаянным усилием преодолела последний отрезок и успела подхватить девочку прежде, чем послышался звон мечей.

– Я держу тебя, – выдохнула она.

Маленькая гугенотка наконец открыла глаза. Они оказались голубые, как незабудки. Маленькие ручки обвили шею Мину.

– Я не боюсь, – сказала она, – потому что Бог защитит меня. Доверься Ему.

– Нам нужно выбираться отсю… – начала Мину, и в это мгновение ощутила, что кто-то стоит у нее за спиной.

Она стремительно обернулась, и в ту же секунду крепко сбитый мужчина с черной бородой обрушил на них свою дубинку. Мину изогнулась, пытаясь прикрыть собой девочку, но лопатку ее пронзила острая боль, и она ощутила, как что-то рассекло кожу и спине стало тепло от крови. Она пошатнулась, но, даже теряя равновесие, лишь крепче прижала к себе ребенка.

Повсюду вокруг стоял запах ярости, крови и ужаса. Огонь уже лизал ставни домов, языки пламени рвались ввысь, краска коробилась от жара и вспухала пузырями. Падая навзничь, Мину меркнущим взглядом успела заметить в вышине, в промежутке между крышами зданий, клочок ярко-голубого апрельского неба над Тулузой. Все звуки вдруг куда-то исчезли, не было больше ни криков, ни стонов. В последние секунды перед тем, как потерять сознание, она смутно ощутила, как вокруг нее сомкнулись чьи-то сильные руки.

А потом все померкло.

Глава 33

Пивер

Солнце уже садилось, и в воздухе тянуло прохладой. Оставив Канигу на попечение Ашиля Лизье, Бернар вышел за околицу и принялся разглядывать замок.

Расположенный в самой высокой точке над долиной, он был обращен лицом к единственной дороге, которая шла с запада на восток, – приземистое серое сооружение из укрепленных башен, соединенных стеной из грубо обтесанного камня. Приставив ладонь ко лбу, чтобы не слепили лучи закатного солнца, он отыскал глазами начало горной тропки, которая вела из деревни в замок, петляя по крутому склону, точно змея, свившаяся для зимней спячки. Сколько раз Бернар проходил этой тропкой в любую погоду, чувствуя, как гудят от напряжения ноги на самых трудных участках, а потом с облегчением выдыхая, когда на подходе к замку уклон выравнивался. Он в мельчайших подробностях мог бы воспроизвести в памяти деревянный подъемный мост, который вел от караульни в basse cour, нижний двор, и их скромное жилище у ворот Гайяр, где они с Флоранс поселились после женитьбы. Он представил, как проходит через арку и оказывается во внутреннем дворе и самой старой части замка, из которой в Средние века сеньор Пивера сдерживал натиск войск Симона де Монфора во время катарских Крестовых походов.

Тогда дела имения велись из цитадели, величественной каменной башни, построенной семейством де Брюйер. Их герб был высечен над главным входом, расположенным высоко в стене, к которому вел крутой лестничный пролет: стоящий на задних лапах лев с изогнутым раздвоенным хвостом и буквы «Б» и «П», означавшие «Брюйер» и «Пивер», по обеим сторонам от него.

Несмотря на характер своего господина, печально известного своим вспыльчивым нравом и жестокостью, поначалу они с Флоранс были тут счастливы. Бернар закрыл глаза, и жена вновь вернулась к нему. Он вспомнил ее темные глаза и черные кудри, почти наяву почувствовал ее нежную руку, лежащую в его руке. Вспомнил, как они вместе строили планы на будущее и наблюдали за тем, как сменяют друг друга времена года. Мокрый снег и метели горных зим; полевые цветы, пестрым ковром покрывавшие землю весной, безжалостный летний зной, а затем осень, любимое время года Флоранс, когда пейзаж окрашивался всеми оттенками меди, золота и багрянца. Кроме последней осени 1542 года. Тогда лили дожди, река Бло вышла из берегов, и мир, казалось, готов был уйти под воду.

Бернар протер запорошенные пылью глаза, и жена исчезла прочь, вновь покинув его. Старого одинокого человека, вынужденного вернуться в эту обитель тайн.

Хотя уже настали сумерки, на лбу у него вскоре выступил пот, а тяжелая дорожная одежда липла к пояснице, и все же Бернар продолжал упрямо подниматься по крутому склону. Каждый шаг давался труднее, чем предыдущий. Не раз ему приходилось останавливаться, чтобы перевести дух.

Наконец Бернар преодолел последний поворот, и впереди показался замок. Он остановился. Вряд ли можно явиться вот так, без приглашения, и потребовать, чтобы его пропустили внутрь. На что он вообще рассчитывал? Ведь прошло столько лет, едва ли могли сохраниться какие-либо доказательства.

Бернар бросил взгляд на оставшуюся внизу деревушку, чувствуя груз всех до единого своих шести десятков лет. Потом, сообразив, что на открытой площадке перед подъемным мостом его будет видно как на ладони, он поспешно свернул с тропы в сторону, в чащу деревьев, которая подступала к замку с северной стороны.

Отводя тонкие ветки руками, он принялся осторожно пробираться по узкой тропке. Следы ног на влажной земле и несколько обломанных прутиков на высоте человеческого плеча наводили на мысль о том, что незадолго до него тут прошли браконьеры.

Отсюда, надежно скрытый за стволами, он наконец смог разглядеть очертания башни Гайяр и расположенной напротив нее башни Боссю, в которой находились темницы.

Когда он подобрался ближе к цитадели, до него донесся звук шагов часовых, патрулировавших периметр замка. Скорее всего, с наступлением ночи они укроются за стенами. С самой высокой точки квадратной башни открывался обзор на тридцать лье во всех направлениях: на запад до Белесты, на север до Шалабра, на восток до Кийяна, а на юге – до самых отрогов белевших вдали Пиренеев.

В стене, окружавшей верхний дворик, была калитка, которая вела в огород. Ею практически не пользовались, и, если удача будет на стороне Бернара и у калитки не окажется охраны, он в течение часа сможет пробраться в замок и выскользнуть обратно незамеченным. Если то, что он ищет, вообще возможно найти, оно должно быть там, в крепости.

– Ага!

Не успел он и глазом моргнуть, как его уже скрутили. Бернар вскрикнул от боли, когда руки ему заломили за спину. Потом накинули на голову грубый дерюжный мешок, и, получив тычок под колени сзади, он повалился подбородком на землю. Во рту немедленно стало солоно от крови, он с трудом мог дышать. Потом запястья его связали. Веревка была толстой и крепкой, впору быка стреножить.

– Еще один браконьер! За сегодня уже третий.

– Ведите его в башню Гайяр, – послышался чей-то приказ. – Пусть посидит там, пока не вернется хозяйка.

– Можно прождать ее очень долго. Наша благородная госпожа отправилась в Тулузу помолиться за душу своего мужа, ну, или, во всяком случае, так говорят.

Солдаты захохотали:

– Помолиться за его душу! Скорее уж, она станет молиться за то, чтобы он пораньше сгнил в своей могиле, старый нечестивец.

Бернар почувствовал грубый тычок в спину:

– Давайте отведем его в замок, пока совсем не стемнело.

– А может, лучше бросить его здесь на съедение волкам?

Последовал еще один тычок в спину, скорее всего древком пики. Бернар, шатаясь, поднялся на ноги.

– Давай, шевели ногами, деревенщина.

Он попался. Я расставила ловушку, и она захлопнулась. Хотя он и поклялся посвятить себя служению Господу, он ничем не отличается от других мужчин. Об этом говорят его тело, его руки, его дыхание. Он самый обычный человек из плоти, крови и желания.

Ключи от епископского дворца будут его, если он доверится мне. Епископ стар и, если верить болтовне слуг, весьма любит поесть и выпить. Его преосвященство уже давным-давно не отличит сладкого от кислого. У меня имеется все необходимое для того, чтобы поспособствовать внезапной остановке сердца или приступу осадной болезни. Это несложно.

Как и все, кто стремится к величию, Валентин жаждет оставить свой след на этой бренной земле. Быть увековеченным в памятниках и камне, в то время как обычные люди, преданные забвению, будут лежать в безымянных могилах. Я помогу возвеличить его. Знатная покровительница пойдет ему на пользу.

Столкновения на улицах вокруг собора прекратились, хотя ночную тишину нарушают шум беспорядков и грабежей. Мой любовник снова придет ко мне сегодня ночью, как бы он ни пытался сопротивляться. Его пыл не даст ему покоя.

Но вернемся к вопросу, который меня занимает. Следует ли мне рассказать ему о ребенке, прежде чем я покину Тулузу? Когда его желание будет утолено, стоит ли мне положить его руку к себе на живот, чтобы он узнал о новой жизни, которую он зародил внутри меня и которая с каждым днем все настойчивей дает о себе знать?

Вплоть до захода солнца я буду молиться о том, чтобы Господь дал мне знак. Господь милостив. Господь любит тех, кто Ему служит.

Глава 34

Тулуза

Пятница, 3 апреля

Мину парила высоко над землей, покоясь на чьих-то мягких, точно пух, ладонях в бескрайнем голубом небе, и все вокруг было полно света. Она чувствовала себя невесомой и безмятежной и не испытывала ни страха, ни боли.

– Kleine schat, – ворвался мужской голос в сияющее безмолвие.

Затем какая-то женщина прошептала:

– Она приходит в себя, месье.

Мину почувствовала, как чьи-то руки осторожно поправляют покрывало у нее под головой. Прежде чем распрямиться, женщина шепнула ей на ухо:

– Он все это время ни на минуту от тебя не отходил.

– Вот, держите, это вам за беспокойство. Благодарю вас.

Мину почувствовала, как ее подхватила под спину чья-то сильная рука.

– Сидеть можете? Осторожно, не шевелите левым плечом, а не то…

Мину оперлась левой ладонью о пол, отчего всю руку мгновенно пронзила острая боль, и вскрикнула.

– …будет больно!

– Это было неприятно.

– У вас сильный ушиб, но перелома нет. Вам повезло.

– Повезло?!

Мину медленно открыла глаза и увидела, что ноги прикрыты ее же собственным плащом, а левая рука примотана к груди белой хлопковой косынкой.

Она повернула голову. Рядом на невысоком сундуке сидел Пит, одетый в простую одежду. Куртка расстегнута, волосы того самого странного угольно-черного цвета. Так близко, что она чувствовала тепло его дыхания.

Он улыбнулся:

– Я бы именно так это и назвал, да. Вот настолько бы левее – и вам раскроили бы череп. Что побудило вас броситься в гущу драки?

Мину нахмурилась:

– Там была девочка, она стояла на коленях посреди улицы, а повсюду вокруг нее дрались. Она не…

– Она у нас. Ей ничто не угрожает.

– У меня есть сестренка, Алис, – произнесла Мину, чувствуя необходимость объяснить свои действия. – Она примерно такого же возраста…

– Ох, Мину, – произнес он полуласково, полуукоризненно, и она почувствовала, как затрепетало ее сердце.

– Вы помните мое имя?

Его глаза озорно сверкнули.

– Ну разумеется. Мы же с вами договорились, что оно будет моим талисманом, помните?

– Ах, ну да. – Мину прикрыла глаза. – Она молилась, Пит. Посреди всего этого безумия эта малышка молилась. Она верила, что Бог спасет ее.

– Не сочтите меня за еретика, мадемуазель Мину, но это вы спасли ей жизнь. А вовсе не Бог.

– А вы спасли мою. Спасибо вам за это.

– Я всего лишь вернул вам долг. Если бы не ваша помощь тогда, в марте, я сейчас томился бы в тюрьме в Каркасоне.

Внезапно смутившись, Мину уселась. Каждый мускул ныл в ее теле.

– Моя тетушка тоже попала в сегодняшние волнения. Думаю, ее увели до того, как началось все самое худшее, но мне хотелось бы удостовериться, что она не пострадала.

– Не сегодняшние, а вчерашние, – засмеялся Пит. – Сегодня пятница. Вы пробыли без сознания много часов.

У Мину голова пошла кругом.

– Не может этого быть! Мой брат и моя тетушка наверняка места себе не находят от беспокойства за меня! Мне нужно идти.

Девушка попыталась подняться, но на нее накатила такая волна тошноты, что она немедленно опустилась обратно.

– Вам сейчас нельзя никуда идти, даже если бы вы достаточно окрепли, – сказал Пит. – На улицах слишком опасно. Мы ждем объявления перемирия.

Мину вновь попыталась встать на ноги:

– Но мне нужно идти.

– Даю вам слово, как только будет безопасно, я сам отведу вас домой. А пока вам нужно набираться сил. Вот. – Он протянул ей кубок с вином. – Это пойдет вам на пользу. Как зовут вашу тетушку? Я наведу справки.

– Буссе, – ответила Мину. – Сальвадора Буссе.

Пит помрачнел.

– Буссе, – повторил он.

– Вы с ней знакомы? – встрепенулась Мину.

– Нет, но если это та самая семья, я знаком с ее мужем. Я скоро вернусь.

Когда Пит ушел, Мину принялась осматриваться. Она находилась в небольшой передней с голыми белеными стенами. Вдоль одной из них тянулась полка, уставленная массивными гроссбухами, под которой располагался длинный стол, заваленный бумагами, чернильницами и перьями. Рядом с деревянными счетами лежала раскрытая конторская книга. Пол расчерчивали квадратики света, который просачивался сквозь витражное окно с противоположной стороны.

Пит оставил дверь приоткрытой, и сквозь щель Мину могла разглядеть длинную и широкую комнату, больше похожую на общую спальню в какой-нибудь монастырской школе. Пространство вдоль одной стены было разбито на закутки, отделенные друг от друга тяжелыми красными занавесями. В каждом стояла кровать с низеньким стульчиком в изножье и отдельный сундук. В центре помещения были устроены импровизированные койки, а также прямо на выложенном плиткой полу расстелены серые и голубые одеяла, на которых лежали раненые. Многие, как и она сама, были в бинтах и повязках. Мину видела женщин, снующих туда-сюда с тазами с водой и кипами белых муслиновых бинтов для перевязки.

– Мадам Буссе сюда не приводили, – сказал Пит, вернувшись обратно в переднюю и прикрыв за собой дверь. – И думаю, вряд ли приведут, но я попросил, чтобы мне передали, если кто-нибудь что-нибудь услышит про то, что она здесь.

– Спасибо, – поблагодарила Мину. – Что это за место?

– Maison de charité на улице Перигор.

Она улыбнулась, потому что, разумеется, не раз проходила мимо. Единственный протестантский дом призрения в Тулузе, расположенный по соседству с коллежем гуманитарных наук, был одним из тех заведений, закрытия которых добивался ее дядя.

– Кажется, это самое безопасное место, куда можно принести наших раненых и погибших.

– Вы гугенот, Пит?

– Да.

Она пристально посмотрела ему в глаза:

– А я католичка.

– Я догадался. – Он кивнул на четки у нее на поясе. – То обстоятельство, что ваш дядя – месье Буссе, это подтверждает.

– И тем не менее кто-то принес меня сюда.

– Это был я. – Губы Пита дрогнули в улыбке. – Я лично принес вас сюда, предварительно обезвредив того, кто на вас напал.

– Обезвредив?! Вы имеете в виду… вы же его не…

– Убил? Нет, я его не убивал, хотя, должен признаться, у меня очень чесались руки это сделать. С мужчинами, которые нападают на женщин и детей, будь они хоть католиками, хоть протестантами, у меня разговор короткий. – Он нахмурился. – Скажите, что за человек ваш дядя? Я знаю, что он секретарь капитула, но порядочный ли он человек?

Мину покачала головой:

– Боюсь, он считает, что любая уступка приверженцам реформированной религии – это уже слишком много.

Пит наклонился вперед:

– А вы, Мину? Вы разделяете его взгляды?

Она склонила голову набок:

– Меня растили в католической вере, но с убеждением, что верования и взгляды других людей надо уважать. Кажется, я говорила вам, что мой отец держит в Каркасоне книжную лавку? У него можно купить книги на любой вкус.

– В Тулузе католики не склонны к подобной терпимости.

– Мой отец сказал бы, что вера – личное дело каждого человека, при условии, что он соблюдает законы. Или она, потому что представительницы моего пола точно так же способны рационально мыслить и горячо верить, как и любой мужчина. И то, свидетельницей чему я стала на улице Назарет, лишь подтвердило то, что я уже давно думаю: что большая часть всего этого конфликта подпитывается скорее жаждой власти, нежели подлинным благочестием. Именно она стала причиной вчерашних столкновений, а вовсе не любовь к Богу. – Мину вскинула глаза и увидела, что Пит пристально на нее смотрит. – Простите. Я слишком разгорячилась.

– Вовсе нет, – сказал он. – На самом деле я придерживаюсь точно такого же мнения. – Пит улыбнулся. – Похоже, мы с вами на самом деле вовсе не противники.

Мину почувствовала, как ослабевает тугой узел эмоций у нее в груди. Многие недели она пыталась представить, что почувствовала бы, если бы вновь увидела Пита. Во плоти, а не полустершийся образ из ее памяти. Чего она не ожидала, так это того, что все будет вот так обыденно.

– Хоронили жену одного купца-гугенота, – сказал Пит, переводя разговор на менее опасную почву. – Человека в нашей общине весьма уважаемого, друга одного моего доброго друга. И его жену тоже все любили. Но ее родные – католики, и они хотели похоронить ее по католическому обряду. Когда они лоб в лоб столкнулись с вашим шествием… – Он пожал плечами.

– Дело стремительно приняло скверный оборот.

– Именно так.

Пит принялся гонять туда-сюда костяшки счетов. Мину прикрыла глаза. Негромкое пощелкивание деревянных бусин о раму действовало на нее успокаивающе.

– А скажите, Мину, каким образом вы вообще оказались в Тулузе? Давно вы уже здесь?

Девушка улыбнулась. За своими воображаемыми диалогами с Питом она совершенно упустила из виду тот факт, что он ничего не знал о том, как сильно изменились ее обстоятельства с момента их последней встречи.

– Мы уже почти месяц живем у дяди с тетей на улице Тор. Тетя – сестра моей покойной матери, и, хотя наши семьи продолжительное время не общались, она мне очень нравится. Она женщина добрая и сердечная. Наш отец надеется, что покровительство месье Буссе пойдет Эмерику на пользу.

Пит вскинул брови:

– Вы сказали «Эмерику»? Я встречал парнишку с таким именем в Каркасоне. Буйные черные волосы, озорной и сообразительный?

– Да, это мой брат, – сказала Мину, потом погрозила Питу пальцем. – Должна признаться, я была немало на вас сердита, когда узнала, что вы попросили его помочь вам и тем самым подвергли риску. Я совершенно серьезно, – нахмурилась она, когда Пит ухмыльнулся. – Подговорить его сначала забраться в дом Фурнье, а потом тайком привести вам из Ситэ вашу лошадь, несмотря на то что был объявлен комендантский час! По вашей милости его могли арестовать.

– Простите меня, – с напускным раскаянием отозвался Пит, – хотя, смею полагать, Эмерик вполне в состоянии о себе позаботиться.

– Это тут вообще ни при чем, – сказала Мину, стараясь сохранять невозмутимость.

– Нет, я приношу свои извинения. Искренне. Но, говорю вам, своей свободой я обязан вашему брату. Если бы не его находчивость, я бы сейчас, вне всякого сомнения, гнил в тюрьме. Похоже, я перед вашей семьей в двойном долгу.

Мину продолжала хмуриться. Пит легонько подтолкнул ее локтем:

– Ну, я прощен?

– Вы в самом деле раскаиваетесь?

Пит приложил ладонь к сердцу:

– До глубины души.

– Ну ладно, тогда не будем больше об этом. – Она улыбнулась. – Эмерик утверждает, что вы обещали научить его одному фокусу с ножом? Какому-то особенному броску, который завладел его воображением. Он только об этом и твердит.

– Было дело. Теперь, когда я знаю, что мы соседи, я очень постараюсь сдержать свое слово.

Пит запустил пятерню в волосы, и с них посыпались хлопья золы и сажа. Мину засмеялась.

– Небольшая предосторожность, которая, к сожалению, оказалась не слишком стойкой.

– В качестве маскировки сгодится. Ваш настоящий цвет выделялся бы в толпе.

Теперь настал черед Пита смеяться.

– Мой друг говорит, что я брат-близнец английской королевы.

– Можно кое-что у вас спросить?

– Нет такого вопроса, на который я бы вам не ответил.

– Что значит «kleine schat»? Вы так сказали, когда я приходила в себя.

К удивлению Мину, Пит отвел взгляд.

– Ох, я и не подозревал, что произнес это вслух. – Он улыбнулся. – Это значит «маленькое сокровище». Так меня называла мама, когда вечером укладывала в постель. Мои детские годы прошли в Амстердаме.

– Мой отец очень любит бывать в этом городе.

– Он великолепен.

– Ваша матушка до сих пор там живет?

Пит покачал головой:

– Она умерла много зим назад, когда мне было семь, но ее могила там. Когда-нибудь я туда вернусь.

Глава 35

Мину, хорошо помнившая, как тяжело переживал смерть их матери Эмерик, взяла Пита за руку, не заботясь о том, что этот жест может быть воспринят как слишком смелый с ее стороны.

– Вы очень ее любили, – произнесла она негромко.

– Любил. – Он помолчал. – Да, я очень ее любил. Это было очень давно.

– Это не значит, что вы не можете до сих пор горевать по ней.

Они долго сидели в молчании. Потом из-за двери, ведущей в общий дортуар, вновь донесся шум, и Мину, словно очнувшись, сжала пальцы Пита, а затем убрала руку.

– Эмерик сказал – в доме Фурнье было пусто, – произнесла она, инстинктивно почувствовав, что лучше сменить тему.

Пит кашлянул.

– Так и есть. Ни следа мебели, ничего. Накануне вечером квартира была полностью обставлена. Горящий камин, гобелены на стенах, богатая библиотека.

– Он сказал, что у окна была кровь. Это правда?

– Правдивее не бывает. Эмерик – парнишка наблюдательный. У него все задатки отличного солдата. Зоркий глаз, отвага, острый ум.

– Мой отец предпочел бы видеть его человеком благородных занятий или ученым. Отчасти поэтому он и отправил его сюда, в Тулузу. Отцу сложно смириться с тем, что у Эмерика не лежит душа к книгам.

– Эмерик должен сам выбрать свой жизненный путь, – сказал Пит. – Как и каждый из нас.

Их негромкий разговор был прерван криками за стеной. Пит подошел к двери и выглянул наружу.

– Вам надо идти, – сказала Мину. – Я и так уже слишком долго злоупотребляю вашим временем.

– Ничего страшного, переживут они еще немного без меня. Я хотел бы спросить вас еще кое о чем.

Она поколебалась, потом ответила в точности его же собственными словами:

– Нет такого вопроса, на который я бы вам не ответила.

– Что ж, мы с вами и впрямь очень похожи. В тот день в Каркасоне… почему вы были так уверены в моей невиновности? Почему помогли мне скрыться?

Мину не раз задавала себе этот вопрос. Почему она – всегда жившая своим умом и никогда ни на кого не оглядывавшаяся – так безоговорочно поверила в этого незнакомца?

Который, ко всему прочему, оказался еще и гугенотом.

Девушка в двух словах рассказала ему о странном посетителе, который явился в их лавку, о том, как на следующее утро она обнаружила под мостом его тело прежде, чем зазвонил набат, и как отреагировал ее отец, когда узнал об этом.

– Так что я сделала вывод, что вы никак не могли быть к этому причастны. Каким образом поиски убийцы Мишеля могли начаться еще до того, как он погиб?

– Это очень скверная новость, – произнес Пит.

Мину захлопала глазами:

– А я-то думала, что мои слова вас успокоят. Если придется свидетельствовать в суде, я буду говорить в вашу защиту. Обвинение рассыплется.

– Дело не в этом, – вздохнул Пит. – Просто я до этой самой минуты не знал, что тогда убили Мишеля.

– Вы с ним знакомы?

– Мы с Мишелем вместе воевали в армии принца Конде, но потом наши пути разошлись. До того дня в Бастиде я не видел его лет пять. Он был благородный человек.

– Это была случайная встреча? Столько лет спустя?

– Ее устроило третье лицо. Мне тогда показалось, что Мишель пребывает в состоянии такого душевного смятения, какое никак нельзя было объяснить делом, которое свело нас вместе. Он ушел до того, как наше дело было завершено. Я думал последовать за ним, но решил все же не ходить. Теперь я горько об этом сожалею.

– Он приходил в лавку в поисках моего отца как раз в тот самый день.

– Видимо, с нашей встречи он направился прямиком к вам. Ваш отец не говорил, откуда он знал Мишеля?

– Нет. Я спрашивала, но он уклонился от ответа.

Пит тяжело вздохнул:

– Не глупо ли, Мину, что на фоне всех событий последних суток, на фоне всех страданий, свидетелями которых мы стали, меня так поразила гибель одного-единственного друга?

– Это правильно, что вы горюете по Мишелю, – негромко произнесла Мину. – Стоит только равнодушно отнестись к какой-нибудь одной смерти, не успеем мы оглянуться, как очень скоро утратим всякое сострадание вообще.

– Я был солдатом.

– Но в то же время вы человек, который оплакивает утрату друга. Вы товарищ, сын… а может, и муж тоже?

Пит бросил на нее быстрый взгляд и улыбнулся:

– Нет, не муж.

В следующее мгновение они каким-то образом оказались очень близко друг к другу. Его плечо прижималось к ее плечу. Мину обдало жаром. Она чувствовала каждую его жилку, каждый мускул, почти соприкасающиеся сквозь их запыленные одежды. Мину закрыла глаза, отдавая себе отчет в том, что это чувство наконец и есть желание.

Потом его ладонь властно легла на ее затылок. Их пальцы сплелись и губы соприкоснулись. Поначалу целомудренно, затем со страстью, от которой у Мину перехватило дыхание.

Вкус сандалового дерева и миндаля.

Пит отстранился первым.

– Простите. Я не должен был позволять себе такие вольности.

Мину посмотрела ему прямо в глаза.

– Вы не взяли ничего такого, что не было вам отдано добровольно, сударь, – произнесла она, пытаясь унять бухающее в груди сердце.

Потом положила ладонь ему на локоть, и Пит накрыл ее своей рукой.

Внезапно до них донеслись взволнованные голоса и чьи-то тяжелые шаги, приближающиеся к двери, и влюбленные поспешно отскочили друг от друга.

– Нельзя, чтобы меня здесь видели, – запаниковала Мину.

– Скорее! – Пит протянул ей плащ. – Прячьтесь за дверь.

Дождавшись, когда Мину укроется за дверью, он вытащил кинжал и вышел в дортуар, готовый встретить нежданного гостя, кем бы тот ни был.

– Ну наконец-то! Я повсюду тебя разыскивал.

– Маккон, ты бы хоть дал знать, что это ты идешь! Ни разу тебя тут раньше не видел. – Пит убрал свой клинок в ножны. – Я мог тебя прирезать.

– Мы пришли сообщить тебе, что они согласились сесть за стол переговоров.

– Мы?

– Эти джентльмены, – сказал Маккон, переходя с английского на ломаный французский. – Наши товарищи из Каркасона. Они говорят, что ты их знаешь.

Мину, подглядывавшая в щелку между дверью и косяком, увидела, как плечи Пита напряглись.

– Кромптон. Я не знал, что вы в Тулузе.

Мину, к изумлению своему, узнала молодого человека, который стоял рядом с Кромптоном. Лицо без намека на бороду, короткий желтый плащ и шоссы, – она видела его во дворе дядиного дома. Внезапно девушка вдруг вспомнила, почему он показался ей знакомым: это был тот самый юнец, который распевал серенады и декламировал пьяные стихи на улицах Триваля в Каркасоне, пока ему на голову не вылили ведро помоев.

– О, Деверо, вы тоже тут? – удивился Пит.

Тот коротко поклонился:

– Сударь.

– Где состоятся переговоры?

– В августинском монастыре, – ответил Маккон. – Как только все стороны смогут собраться.

– Кто будет говорить от нашего имени?

– Пастор Баррель, Со, Попелиньер.

Пит кивнул:

– Я иду с вами. – Он обернулся и шепнул Маккону: – Одну минуту, ладно?

Мину инстинктивно вжалась в стену за дверью.

– Что там у вас такое? – ухмыльнулся Кромптон, пытаясь заглянуть в комнатку. – Никак мы помешали вам кувыркаться с какой-нибудь пригожей служаночкой?..

– Довольно, Кромптон, – оборвал его Маккон.

– Ждите здесь, – бросил Пит и, вернувшись в комнату, закрыл за собой дверь.

– Простите, что оказались вынуждены выслушивать столь бестактные комментарии, – прошептал он. – Мужские разговоры, не сдерживаемые женским присутствием, могут…

– Я росла в городе, где расквартирован королевский гарнизон, Пит. Нет таких непристойностей, которых бы мне за мою жизнь не доводилось слышать.

– И тем не менее я приношу свои извинения.

Мину коснулась его руки:

– Этот молодой человек, Деверо, мне кажется, он…

Пит приложил палец к губам:

– Тише, за дверью все слышно.

– Но Деверо – протеже моего…

В дверь грубо заколотили кулаком, и ее слова утонули в грохоте.

– Рейдон! Вы идете или нет?

– J’arrive! Уже иду! – крикнул в ответ Пит, потом обернулся обратно к Мину. – Никуда отсюда не уходите. Ваша одежда вас выдаст.

Выведенная из себя его повелительным тоном, девушка отступила на шаг назад:

– Я пока что не давала вам права мной командовать.

Пит замер, держа пальцы на дверной ручке:

– Если я чем-то вас обидел, прошу меня…

В дверь снова забарабанили.

– Что вы там копаетесь? Давайте поживее!

– Я всего лишь хотел сказать, что с вашей стороны неразумно будет выходить на улицу без сопровождения. Положение…

– Я вполне в состоянии о себе позаботиться, – холодно отозвалась Мину. – Это не ваша ответственность. Идите. Ваши товарищи уже вас заждались.

Рассерженная на саму себя и на Пита, Мину прислонилась спиной к стене и, прислушиваясь к его удаляющимся шагам, стала думать о Деверо. Как же он назвался тогда в Тривале? Она мысленно вернулась в то ясное февральское утро, и воспоминание не замедлило явиться.

Филипп. Филипп Деверо, который тогда громогласно похвалялся тем, что является личным гостем епископа Сен-Назера. Потом, уже здесь, в Тулузе, во дворе, перед тем как их процессия выступила в путь, он явно весьма непринужденно себя чувствовал в обществе ее дяди, того монаха и торговца оружием Дельпеша, тоже католика. Однако же это не помешало ему явиться в протестантский дом призрения в обществе предводителей гугенотского сопротивления Тулузы.

Так кто же это такой? И на чьей он стороне?

Запряженная четверкой быстроногих лошадей епископская карета стремительно несет меня вперед.

С Божьей помощью я буду на месте до темноты. При себе у меня рекомендательные письма, а в жилище, которое мне отведено, меня ждет достойный моего положения прием.

Есть немало таких, кто говорит о Каркасоне с придыханием, как другие говорят о возлюбленных. Каменный венец, высящийся на зеленом холме, средневековая цитадель, увековеченное напоминание о героическом прошлом. Символ независимости Юга.

Предатели, все до единого.

Раймон Роже Тренкавель, виконт Каркасона, неудачливый предводитель неудавшегося восстания. Отступник, позволивший ереси расцвести пышным цветом на своих землях, дававший приют богохульникам и иноверцам, катарам, сарацинам и евреям. Испустил дух в темнице своего же собственного замка. Что это, как не кара Господня, настигшая человека, который отрекся от Святой Матери Церкви?

Тогда, как и теперь, не было для Франции угрозы страшнее, нежели внутренний враг.

Глава 36

Тулуза

Огорошенный внезапной холодностью Мину, Пит стремительно пересек длинный дортуар. Почему она вдруг ни с того ни с сего облила его таким презрением? Он всего лишь пытался сберечь ее репутацию. Совершенно непонятно, почему это ее оскорбило. Его так и подмывало вернуться и попросить у нее объяснений. Ему невыносимо было думать о том, что они расстались недругами.

– Ты слышал хоть одно слово из того, что я только что сказал? – спросил Маккон.

– Прошу прощения, – очнулся Пит. – Я задумался. Что ты говорил?

– Я говорил, что председательствовать на переговорах будет Жан де Мансенкаль.

Пит усилием воли заставил себя сосредоточиться.

– Что ж, это хорошая новость.

– Он же, кажется, президент парламента? – спросил Кромптон. – А значит, наверняка католик? Почему тогда его назначение для нас хорошая новость?

– Потому что его сын, который учится в университете, – пояснил Пит холодно, – обратился в реформатскую веру. Кроме того, Мансенкаль также известен тем, что он человек справедливый. Думаю, он попытается найти выполнимое решение.

– Согласен, – кивнул Маккон.

– Кто еще будет за столом переговоров?

– Четверо из восьми капитулов, – ответил Маккон, – сенешаль Тулузы и еще восемь старших судей из парламента.

Они прошли через кухни и очутились в коридоре, ведшем к неприметной задней двери, которая почти не использовалась. Пит молча кивнул солдату, который нес дежурство, и тот выпустил их наружу. «Неприятный тип», – подумалось Питу. Слишком уж рьяно он обнажал свою шпагу и готов был осаживать других направо и налево.

Компания вышла на улицу Перигор.

– Я по-прежнему считаю, что это западня, – заявил Кромптон.

Деверо пожал плечами, но ничего не сказал.

– Люди Со все еще удерживают территорию собора? – спросил Пит.

Маккон покачал головой:

– Он отвел бо́льшую часть своих сил, чтобы защитить мастерские и лавки гугенотов в квартале Дорада, где мародеры свирепствовали сильнее всего. Шайки католиков вламывались в лавки, били витрины, выносили все, что попадалось под руку.

– А что городская стража?

– Говорят, они прибыли на место, но не стали вмешиваться. Предместье Сен-Мишель тоже пострадало. Там погибло что-то около двадцати человек.

– Все гугеноты?

– По большей части – да. Студенты, клерки, ремесленники.

– Куда еще сносили тела? К ратуше?

– Да, хотя Ассеза и Ганелон бросили пять сотен солдат-католиков на то, чтобы попытаться отбить ее.

– Пять сотен? Так много?

– Полагаю, их численность немного преувеличена, но, подозреваю, капитулы действительно пытались взять здание штурмом.

Пит остановился посреди улицы.

– А Юно? Он поможет нам. Он уже вернулся в Тулузу?

– Я слышал, он все еще в Орлеане с принцем Конде, – отозвался Кромптон.

Пит обернулся к нему:

– И вы в это верите?

– Кто может сказать наверняка? Слишком много писем перехватывается. Все, что мне известно, – это что люди Конде в Тулузе сейчас находятся под началом Со. Но я еще раз повторяю: это западня. Католикам незачем с нами договариваться. Их в десять раз больше, чем нас. Они хотят заманить всю нашу верхушку в одно место и там схватить всех разом.

Пит покачал головой:

– Вы не понимаете характера Тулузы, Кромптон. Это город купцов, торговый город. Эта угроза ущерба имуществу – интересам католиков – вынуждает их идти с нами на переговоры, а вовсе не на возможные потери среди гугенотов.

Когда они дошли до угла, к ним подскочил какой-то мальчуган с запиской. Кромптон протянул руку, но парнишка увернулся:

– Прошу прощения, сударь, но письмо месье Деверо.

– Я и не подозревал, что у тебя столько связей в Тулузе, кузен, – резким тоном произнес Кромптон.

Пит, внезапно вспомнив, как Мину пыталась что-то рассказать ему про Деверо, выругал себя за то, что не стал слушать.

– Я знаком с парой влиятельных людей из числа сочувствующих нашему делу, – небрежно бросил Деверо, распечатывая письмо. – И не более.

– И что там? – спросил Кромптон.

Деверо сложил письмо и сунул его за пазуху своего дублета.

– Похоже, переговоры перенесли на четыре часа пополудни.

– Ваш осведомитель – человек надежный, Деверо? – спросил Пит. – Вы ему доверяете?

– Да, насколько вообще можно быть уверенным в подобных вещах. Однако, с вашего позволения, я проверю это лично. – Он поклонился. – Господа.

– Куда ты? – окликнул его Кромптон, но тот ничего не ответил. Он повернулся к Питу с Макконом. – И что нам теперь делать? Сидеть сложа руки, как портовые шлюхи в ожидании прихода кораблей?

– То, что переговоры отложили, – это хороший знак, Джаспер? – спросил Пит.

– Сложно сказать.

Он нахмурился:

– Нам вообще известно, сколько всего убитых и раненых? Не только наших людей, но и католиков тоже?

– Слишком уж вы сердобольный. Не можем же мы рассчитывать, что наши люди не будут отвечать на нападения, – отозвался Кромптон.

Пит в упор посмотрел на него:

– Наши люди? В Тулузе вам рады, Кромптон, но это наш город, а не ваш. Не хватало только, чтобы чужаки указывали нам, что делать.

– Чужаки! – усмехнулся Кромптон. – Тулузцы ли, каркасонцы – все мы гугеноты. Время местничества прошло. У вас нет резервов противостоять этим нападениям без посторонней помощи.

– Я осведомлен о наших возможностях, – отрезал Пит.

– Тогда вы должны быть осведомлены и о том, что тулузские католики вооружаются. Они готовятся к войне, даже если вы к ней и не готовитесь. Разве вы не слышали, что парламент вновь лишил протестантов права носить при себе оружие в пределах городских стен?

– И тем не менее ты носишь свой меч, – сказал Пит. – И я тоже ношу. Как и мы все. Не стоит верить всему, что ты слышишь.

– Солдаты-католики ходят по домам, обшаривают подвалы и чердаки в поисках людей и оружия. Они хотят разоружить нас, а потом, когда мы будем не в состоянии защищаться, перебьют нас, как овец.

– Господа, прошу вас, – сказал Маккон. – Если мы сейчас перегрыземся между собой, это не принесет никому пользы.

– Я не верю в возможность хоть сколько-нибудь длительного перемирия, – ткнул пальцем в сторону Пита Кромптон. – Королевская власть слаба, парламент и городская управа на каждом шагу вставляют друг другу палки в колеса. Почему они вдруг теперь должны найти общий язык ради блага Тулузы? Из капитулов всего двое сочувствуют протестантам, еще двое держат свои взгляды при себе, а оставшиеся четыре – ревностные католики. Если слухи о том, что Конде со своей армией идет на Орлеан, правдивы, – власти, совершенно очевидно, придут к выводу, что Тулузу постигнет та же судьба, и будут действовать соответствующим образом. Я бы на их месте поступил именно так.

Пит изо всех сил старался говорить спокойно.

– Может, вы и правы, но, по моему мнению, у нас нет другого выбора, кроме как сесть за стол переговоров. Это наш шанс предотвратить новое кровопролитие. Если вы не желаете в этом участвовать, это ваше дело.

– Мы пришли предложить наши шпаги Тулузе, – сказал Кромптон, задетый словами Пита. – Мы сдержим свое слово.

– В таком случае мы будем рады, если вы будете нас сопровождать.

– Куда?

– Я направляюсь в квартал Дорада, чтобы посмотреть, чем могу быть там полезен. Маккон, ты пойдешь?

– Да.

– Какой от нас там толк? – спросил Кромптон.

Пит вздохнул:

– Если урон настолько велик, как говорят, им понадобятся руки, чтобы помочь ремонтировать дома и лавки, пострадавшие во время вчерашних грабежей. – Он зашагал вперед. – Вы идете с нами или нет? Мне все равно.

Кромптон поколебался, потом обвел пустынную улицу взглядом, как будто ожидал, что его кузен может появиться снова.

– Нет. Встретимся позже в таверне.

Мину не могла найти себе места от досады на саму себя.

Ну почему после всего того, что произошло между ними с Питом, она затеяла с ним ссору? Он не хотел ее обидеть. Да, он не стал ее слушать, но ему было просто не до того. Хотя она действительно терпеть не могла, когда ей указывали, что делать, и потому вспылила, – теперь она жалела о том, что они так нехорошо расстались.

В то же самое время Мину не намерена была дожидаться возвращения Пита. Теперь, когда он знает, что она живет на соседней улице, он сможет разыскать ее снова, если захочет.

Голова у Мину кружилась от голода, плечо и шея ныли, но до дома было рукой подать. Ей необходимо было увидеть Эмерика и убедиться, что с тетушкой ничего не случилось.

На мгновение ее вновь захлестнули воспоминания о хаосе, обо всем этом кошмаре, и она содрогнулась. Вооруженная толпа, камни и деревянные дубинки. Ощущение, что мир неудержимо летит в тартарары.

Мину вытащила руку из муслиновой перевязи и оглядела свой наряд. Пит прав: в ней с первого взгляда можно узнать католичку. Она быстро отцепила от пояса материнские четки и спрятала их в карман. Скрыть добротность дорогой бархатной юбки было невозможно, но Мину сняла кружевной воротник и манжеты. Теперь ее наряд, по крайней мере, выглядел строже.

Она вышла в длинный дортуар, который оказался еще больше, чем ей представлялось. В дальнем конце даже был скромный алтарь. Вокруг сновали туда-сюда женщины с тазиками и притираниями, но в целом обстановка стала поспокойней. В противоположной стене виднелся широкий дверной проем. На полу, накрытые тяжелыми шерстяными одеялами, лежали неподвижные тела. Каждое лицо было прикрыто белой тряпицей.

Мину вспомнились слова Пита относительно того, что ей повезло; теперь ей стало все понятно. Она даже не догадывалась, сколько людей погибло.

Внезапно Мину почувствовала, как кто-то потянул ее за подол, и вздрогнула от неожиданности.

– Мадемуазель, s’il vous plaît.

Хотя ей не терпелось скорее уйти, она узнала маленького мальчика с улицы Назарет. Он сидел, поджав ноги, на полу и дрожал. Лицо его было бледно. Мину присела на корточки рядом с ним:

– Привет, petit homme. Луи, верно? Как твои дела?

– Я не могу найти моего дедушку. Мне сказали сидеть здесь и никуда не уходить. Но я жду-жду, а никто так и не приходит.

У Мину защемило сердце.

– Когда тебя сюда привели? Сегодня? Когда было светло?

Мальчик покачал головой.

– Когда было темно, – прошептал он. – Совсем темно.

– Луи, меня зовут Мину, – сказала она. – Ты ведь меня помнишь, да? – Он кивнул. – Вот и славно. Раз уж мы теперь знакомы, как ты смотришь на то, чтобы пойти поискать твоего дедушку вместе?

Молясь про себя, чтобы старик не оказался в числе погибших, Мину взяла малыша за руку. Они принялись переходить от одного закутка к другому, и мало-помалу Луи приободрился, голос его немного окреп.

– Ты Луи? – спросил его один из мужчин. Он лежал на боку, одна нога у него была в шине, правая рука перевязана. – Из квартала Сен-Мишель?

– Да, – встрепенулся тот.

– Я видел твоего деда. Такой в длинном черном плаще с прорехой на спине, да? Он разыскивал тебя.

– С ним все было в порядке? – спросил мальчик.

– Он был сердит, потому что не мог найти тебя.

– Когда это было? – спросила Мину.

Мужчина показал ей свою руку:

– Мне дали сонного зелья, когда латали пальцы, и после этого у меня все перемешалось. Знаю только, что это было рано.

– Где он теперь? – спросил Луи. – Он что, ушел без меня?

Мину обняла его.

– Мы будем искать его, пока не найдем, – заверила она ребенка.

– Можете подержать? – Какая-то женщина сунула Мину в руки кувшин и скрылась за дверями кухни.

– Мы там еще не смотрели, – сказал Луи.

– Ну да, – согласилась Мину. – Пойдем посмотрим?

Над открытым огнем булькали огромные пузатые котлы, в воздухе аппетитно пахло бараньим рагу с тимьяном, на длинном щербатом столе в плетенных из ивовых прутьев корзинах лежал нарезанный толстыми ломтями ноздреватый черный хлеб.

Мальчик вскрикнул и, выдернув руку из пальцев Мину, рванул вперед.

– Вам сюда нельзя, – начала было женщина, но в следующий же миг ее тон изменился. – Луи! Слава Господу, ты цел!

Мину поставила кувшин на стол и двинулась следом за Луи. Сквозь кухонный чад она различила мальчишку, которого крепко обнимала дородная краснолицая женщина в белом чепце и фартуке.

– Это наша соседка! – воскликнул он, обратив к Мину сияющее лицо. – Она говорит, дедушка жив-здоров! Его отвел домой один из солдат. Она обещала отвести меня к нему, как только освободится.

– Чудесная новость! – сказала Мину. – Вот видишь, я же говорила, что все будет хорошо.

Женщина бросила на Мину взгляд, дружелюбный, но при этом настороженный.

– По-моему, я вас здесь раньше не видела.

– Я в Тулузе совсем недавно, – осторожно сказала Мину.

– Правда? Тогда кто рассказал вам о том, что́ мы здесь делаем?

Мину поколебалась, потом решила сказать правду.

– Один друг, Пит Рейдон. Это он…

Настороженное выражение мгновенно исчезло с лица женщины.

– А, ну если вас привел месье Рейдон, вы здесь всегда желанная гостья. Более чем желанная.

– В самом деле?

– Ну разумеется. – Женщина обвела рукой вокруг себя. – Если бы не его щедрость, не видать бы нам всего этого.

– Пит… месье Рейдон – владелец этого дома? – Мину не смогла скрыть своего изумления. Ничто в словах Пита не наводило на мысль о том, что он принадлежит к состоятельной семье. Наоборот, она была убеждена в противоположном. – Этот дом принадлежит ему?

– Чего не знаю, того не знаю, но только тут все на нем держится. Он приходит сюда в любую свободную минуту. Трудится не покладая рук на благо безответных и обездоленных. Сами видите, сколько нуждающихся.

У Мину голова шла кругом. Она не задумывалась о том, как Пит проводил свои дни и чем зарабатывал на жизнь, но такого от него точно не ожидала. Каким образом ее поклонник мог позволить себе содержать подобное заведение?

– Всех этих людей принесли сюда после беспорядков? – спросила она.

– Некоторые были здесь еще раньше – беженцы из деревень в окрестностях Тулузы, – но большинство пришли вчера вечером или сегодня, как Луи и его дед с улицы Назарет. Самых тяжелых принесли из квартала Дорада.

– Что случилось?

– А вы не слышали? Сегодня утром толпа разгромила гугенотские лавки и дома у реки. Многие остались бездомными, некоторые потеряли все. В Сен-Мишеле тоже были погромы. По слухам, погибло десятка четыре человек. У меня никогда не было повода ссориться с моими соседями-католиками, но теперь почему-то…

Мину окатила жгучая волна стыда. И хотя она не находила себе места от желания поскорее вернуться на улицу Тор, ей хотелось как-то загладить вину своих единоверцев.

– Чем я могу помочь? – спросила Мину.

Два часа кряду Пит с Макконом не покладая рук трудились в квартале Дорада бок о бок с другими гугенотскими солдатами, предлагая помощь там, где в ней больше всего нуждались.

Они заделывали разбитые окна и покореженные дверные косяки, чинили сорванные с петель ставни. Сооружали частоколы, чтобы защитить лавки и мастерские, выходящие на церковь Дорада, которым досталось сильнее всего. Солдаты несли дозор на перекрестках и под стенами у реки, высматривая признаки новых неприятностей. Растерянные женщины и старики сидели в молчании, глядя на то, что осталось от их домов.

– Какое бессмысленное и бесцельное варварство, – сказал Пит, вколотив очередной гвоздь в дерево с такой силой, что оно треснуло. – Какая злоба.

Маккон молча подал ему еще одну доску и помог приколотить ее поперек раскуроченных ставней маленькой темной лавки.

– Чтобы до завтра продержаться, сойдет, – сказал он.

Хозяин-сапожник сокрушенно покачал головой:

– Воров я еще могу понять, но это? Двадцать лет я работал как проклятый, а они одним махом все разрушили. Все уничтожено. – Он поднял пару сапог. Кожаные подметки были отодраны, медные пряжки болтались на нитке. – Все пошло прахом. За считаные часы все мои кожи, иглы, колодки – все безвозвратно испорчено.

Пит сжал зубы, но постарался, чтобы его голос прозвучал весело.

– Вы все восстановите, и будет у вас все лучше прежнего.

– Зачем? Чтобы они пришли и снова все тут у нас разгромили? – Он покачал головой. – Я уже слишком стар для этого, сударь.

– А стражники преспокойно стояли и смотрели, как они это делают, – подала голос его жена. Она была настолько же рассержена, насколько ее муж подавлен. – Мы жили со всеми в добром соседстве, одинаково хорошо обслуживали без разбору католиков и протестантов, и никогда у нас не было никаких неприятностей, кроме, разве что, безнадежных должников время от времени. А теперь что? Люди, которых я считала нашими друзьями, стояли и смотрели, сударь. Они стояли и смотрели, и никто даже пальцем не шевельнул, чтобы нам помочь.

– Наши вожаки в эту самую минуту готовятся вести переговоры о перемирии, – заверил ее Пит. – Подобные вещи ни в коем случае не должны повторяться.

Женщина покачала головой:

– Мы признательны вам за помощь, сударь, но надо быть круглым дураком, чтобы в это верить. Поглядите вокруг. Когда обычные люди считают, что могут безнаказанно творить такие вещи, не имеет никакого значения, что будут говорить судьи и священники. Слишком поздно.

Она сердито сверкнула глазами на Пита с Макконом и разрыдалась. Муж обнял ее.

– Спасибо вам, сударь. Что тут еще скажешь.

Они зашли в лавку. Пит внезапно почувствовал себя совершенно обессиленным.

– Думаешь, все остальные считают так же, как они? – спросил Маккон. – Что лучше уехать из Тулузы, чем оставаться с риском, что такое повторится снова?

Пит скрипнул зубами.

– Боюсь, что так. Среди католиков множество таких, которые не стали бы сами поднимать оружие против братьев-христиан, но тем не менее позволили этому случиться. А те, кто недоволен нашим присутствием в Тулузе, считают, что если разорить все гугенотские лавки, то протестанты уедут. Никто не хочет, чтобы его выгоняли из дома, но многие ли готовы жить в постоянном страхе?

– Вопрос в том, куда им ехать? – заметил Маккон. – Многие слишком стары, чтобы начинать все заново.

– К родным, к друзьям в более крупные города. То есть в те города, где протестанты не в таком меньшинстве. В Монтобане сейчас значительная гугенотская община. В Монпелье и Ла-Рошели тоже.

Рейдон с холодной яростью обвел взглядом площадь. Он был в квартале Дорада только накануне – тщетно искал мастера, который изготовил для него копию плащаницы. Все было тихо и мирно. Люди шли по своим делам, лавки были открыты, пахло жареным миндалем, мягкий солнечный свет сочился сквозь листву. Не то что теперь.

Пит нагнулся, подобрал с пола надтреснутый глиняный графин и поставил его на угол ограды. Повсюду валялись стулья, табуреты и столы, починить которые уже не представлялось возможным.

– Странно, – пробормотал он, глядя на расположенную на другой стороне площади мастерскую того самого умельца.

Его глаза сузились. На двери чернел крест, которого вчера там не было.

Оставив Маккона в одиночестве, Пит поспешил через площадь.

– Мадемуазель, простите за беспокойство, – обратился он к молодой женщине, которая стояла перед входом в ателье, – вы не знаете, что здесь произошло? Портной, который здесь работал, он не пострадал?

– Он мертв, месье.

Еще одна смерть?

– Печально это слышать. Он стал жертвой погромов?

Она наконец вышла из оцепенения и вскинула на него глаза:

– Я нашла отца за рабочим столом с иглой и ножницами в руках. Сердце.

– Он был вашим отцом? Очень вам сочувствую. Я знал его. Он был талантливый человек.

– Посмотрите вокруг. Посмотрите, что они натворили. По крайней мере, он не дожил до этого безобразия.

Девушка ушла, оставив Пита наедине с тревожными мыслями. Ему очень бы хотелось верить в то, что старик не был убит, но слишком уж подозрительным было такое совпадение.

– Что там у тебя такое? – спросил подошедший Маккон.

Пит совсем уже было собрался рассказать, но что-то его удержало.

– Ничего, – ответил он. – Та девушка показалась мне знакомой, вот и все.

Маккон положил руку соратнику на плечо:

– Ты едва на ногах держишься. Тебе нужно отдохнуть. Пойдем-ка в таверну. У меня в горле пересохло.

Пит обвел площадь прощальным взглядом, потом кивнул:

– Хорошо.

– S’il vous plaît, Monsieur, – повторила Мину. – Пожалуйста, позвольте мне пройти.

Солдат, стоявший перед выходом из дома призрения, не шелохнулся.

– Приказано никого не выпускать. Не положено.

После пары часов, проведенных за работой на кухне, и помощи последним раненым Мину выбилась из сил и отчаянно хотела поскорее вернуться к Эмерику и тетке.

– Любезный, позвольте мне пройти.

Часовой постучал себя пальцем по уху:

– Вы что, меня не слышали? Вы глухая? Приказано никого не впускать и не выпускать.

– Моя тетушка с ума сходит от беспокойства за меня, – взмолилась она, хотя представляла себе, как разволновался бы ее отец, узнай он, в какую передрягу она попала.

Мину попыталась прошмыгнуть мимо, и в это мгновение четки выпали у нее из кармана. Выражение лица солдата изменилось.

– А тетушка-то у нас никак католичка, а? – протянул он, поддев острием шпаги угол ее плаща. – Что, за все эти роскошные тряпки приходится платить?

Мину поспешно отступила от него подальше.

– Тебя подослали сюда шпионить за нами? Мы знаем, что они используют женщин, чтобы обстряпывать свои грязные делишки! – Он стремительным движением схватил Мину за запястье. – Ну, признавайся, ты здесь за этим?

К ужасу Мину, он рванул застежку на ее плаще.

– Ну-ка, если они за этим подсылают своих католических шлюх, посмотрим-ка…

Мину что было сил саданула его коленом в пах.

– Тварь! – взвыл он, согнувшись пополам. – Потаскуха!

Не обращая внимания на боль в плече, Мину сцепила руки в замок и с размаху обрушила их на его затылок. Солдат рухнул на колени, и она, воспользовавшись этим, протиснулась мимо него, распахнула дверь и, охваченная ужасом, выскочила на улицу Перигор.

Глава 37

В таверне было темно и дымно. Это было известное место схода протестантов, и сегодня все ставни были закрыты, а воздух буквально пропитан тревогой. Пахло кожей, опилками и пролитым элем. Всякий раз, когда дверь открывалась и в нее врывался порыв свежего ветра с улицы, все глаза устремлялись к ней в надежде на новости.

Маккон с Кромптоном сидели за столом, пили и играли в кости. Пит, привалившись к стене, пытался привести в порядок мысли. Сцена перед мастерской на площади Дорада вновь вывела на передний план плащаницу. Он не мог отделаться от ощущения, что появление в Тулузе Кромптона в сопровождении его кузена Деверо куда более связано с ней, нежели с желанием оказать поддержку братьям-гугенотам. На мгновение у него даже закралось подозрение, не мог ли Кромптон быть причастен к гибели мастера.

– Per lo Miègjorn, – пробормотал он вполголоса пароль, который у него потребовали назвать в комнате над таверной в Каркасоне. – «За Юг».

Пит поднялся. У него слишком разыгралось воображение. Они ведь с Кромптоном по одну сторону баррикады, разве нет? Да, этот человек ему не по душе, но это еще не делает его злодеем.

И тем не менее Пит не мог отделаться от ощущения, которое кольнуло его в доме призрения: что-то не так. Какая-то вскользь сказанная фраза, которая не должна была быть произнесена. Он покосился на Кромптона, который готовился бросить кости.

И все-таки…

Дверь вновь открылась, и в таверну вошел гонец. Безошибочно вычислив среди собравшихся гугенотов старшего, он направился к нему. Пит шагнул поближе, чтобы послушать, о чем будет идти речь.

– Перед главным входом в монастырь выставили алебардщиков, людей сенешаля. Судьи тоже обзавелись частной охраной. Они утверждают, что городскую стражу контролируют гугеноты, поэтому рассчитывать на защиту с ее стороны нельзя.

– Вздор.

– Такую причину назвал парламент.

Капитан покачал головой:

– Переговоры уже начались?

– Вот-вот начнутся.

– И председательствует на них Жан де Мансенкаль, как мы слышали?

– Да, сударь.

– И у нас есть внутри свои люди, которые будут сообщать нам о том, что там говорится?

– Есть.

Капитан взмахнул рукой:

– Отлично. Доложите мне, как идут дела, через час.

Пит проводил посланца взглядом, потом уселся рядом с Макконом. Они говорили по-английски, и Кромптон снова пытался затеять ссору.

– Ваш пастор с амвона призывает к бунту, – произнес Оливер. – Прямо-таки рвет и мечет. Вполне правомерно, на мой скромный взгляд. Но он подстрекатель, а не миротворец.

– Согласен, Баррель – человек прямолинейный, – осторожно отозвался Маккон.

– Он поносит герцога Гиза. – Кромптон сгреб со стола кости и сунул их в карман. – Если эти разговоры зайдут не в ту степь, у вас недостаточно людей, чтобы овладеть городом без подкреплений извне.

Пит подался вперед:

– Мы вовсе не планируем овладевать городом. Нам нужен справедливый мир, а не война.

– А Юно с Конде в Орлеане, по-вашему, что делают? Планируют охотничью вылазку? – расхохотался Кромптон.

Пит вспыхнул.

– Чем вы, Кромптон, были заняты сегодня весь день, пока мы тут вкалывали? – осведомился он. – И Деверо тоже? Кстати, где он? Он до сих пор не вернулся.

– На что это вы намекаете?

– Я задал вам этот вопрос совершенно без всякой задней мысли, Кромптон. А что? Вам есть что скрывать?

– Катись ты к черту, Рейдон. – Кромптон поднялся и, ни слова больше не говоря, вышел за дверь, так ею хлопнув, что она заходила ходуном на своих петлях.

– Знаю, знаю, – сказал Пит, чувствуя на себе вопросительный взгляд Маккона. – Глупо было его злить, можешь мне даже не говорить.

– Вообще-то, я всего лишь хотел спросить, в чем причина столь острой неприязни между вами? – улыбнулся Маккон.

– Он скользкий тип, а его кузен и того хуже, – ответил Пит. – Хотел бы я знать, зачем они в Тулузе.

– Они утверждают, что приехали оказать нам поддержку. Думаешь, за этим стоит какой-то скрытый мотив?

– Не исключено, – пожал плечами Пит.

– Шпионы?

– Честное слово, Джаспер, я не знаю. Может, они и шпионят, но на кого? На нас или на них? Деверо, похоже, куда хочет, туда и ходит. У него в Тулузе множество связей.

– Но Кромптона ты недолюбливаешь сильнее.

Пит протянул руку к своей кружке.

– С ним что-то не так.

– Поэтому он называет тебя другим именем? – мягко спросил Маккон. – Рейдон, я ничего не путаю?

Пита обожгло стыдом.

– Друг мой, прости меня. Я хотел тебе рассказать, когда мы узнаем друг друга получше.

– Не нужно извиняться.

– Нет, нужно. Когда я только приехал в Тулузу в марте, у меня были причины скрывать свое настоящее имя. Поэтому я взял себе другое.

– И стал называться Жубером. Или это твое настоящее имя, а Рейдон – псевдоним?

– Нет, меня зовут Рейдон. – Плечи Пита поникли. Маккон повел себя так благородно, узнав о его обмане, что от этого он чувствовал себя еще хуже. – Мне действительно очень стыдно, Джаспер.

Маккон вскинул руку:

– Это не имеет никакого значения. Кромптон, при всем твоем недоверии, прав в одном. Говорят, что принц Конде в Орлеане поднял мятеж. Мне доподлинно известно, что Со неделю назад получил приказ c требованием обеспечить кампанию принца деньгами и оружием.

– Ты считаешь, что у них есть план взять Тулузу?

– А ты как считаешь?

Пит понизил голос:

– До меня дошли слухи, что с ключей от некоторых городских ворот, в том числе от Вильневских ворот, были тайно сняты слепки.

– Когда?

Пит, удивленный напряженным тоном Маккона, поднял на него глаза:

– Я точно не знаю. Где-то на прошлой неделе.

– Кто тебе сказал?

Пит покачал головой:

– Один из солдат-гугенотов у ратуши. Я, честно признаться, и не обратил особого внимания. Решил, что это очередная выдумка. Сейчас каких только слухов не ходит, один другого нелепей. Я лишь надеюсь, что здравый смысл возьмет верх и наши предводители – и их тоже – поставят на первое место благо Тулузы, а не собственную жажду славы.

Маккон помолчал, потом поднял свою кружку:

– За это я и выпью.

Несмотря на все разговоры о мире, особого оптимизма Пит не испытывал. Он-то цеплялся за надежду, что тайники с оружием, щедро разбросанные по городу как в протестантских, так и в католических домах, носили характер средства устрашения. Однако сегодня, в ходе событий этого долгого дня, он осознал, что находится в меньшинстве.

Ему вспомнилась их встреча в той душной комнатушке над таверной в Каркасоне. Впервые за все время он осознал, что очень многие его товарищи, подобно Кромптону, считают, что время разговоров закончилось. Долгие месяцы ожидания всколыхнули людей. Они на каждом углу видели несправедливость и жаждали возмездия. И уж когда-когда, а сегодня, после всех сцен разгрома, который толпа разъяренных католиков учинила в квартале Дорада, у кого повернулся бы язык их за это винить?

Пит потянул за ворот сорочки, внезапно не в состоянии больше выносить спертую напряженную атмосферу таверны. Он поднялся:

– С твоего позволения, Джаспер.

Он вышел на улицу и полной грудью вдохнул свежий воздух. Глядя на самые красивые дома Тулузы, Пит подумал о Мину и о том, что город, как и населявшие его люди, нуждается в защите.

В его мозгу начал мало-помалу обретать очертания план. С того места, где он стоял, Питу была хорошо видна шестиугольная колокольня церкви августинцев, отчетливо вырисовывавшаяся на фоне предвечернего неба. Он не будет больше сидеть и ждать, жадно впитывая любые крупицы сведений из третьих и четвертых рук. Он проберется в зал переговоров и услышит все своими ушами.

Оплеуха, ставшая для Мину полной неожиданностью, отбросила ее к каменной балюстраде лоджии.

– Мадам Монфор!

Вернувшись домой, она застала дядину сестру во дворе в обществе управляющего, Мартино, – они о чем-то шептались. Потом мадам Монфор что-то вытащила из кармана и передала ему. Тот опустил глаза, по-видимому пересчитывая переданное, затем кивнул и скрылся в доме. Мину подождала, пока мадам Монфор, как ей казалось, тоже не удалилась.

– Мадам! – вскрикнула она, отражая второй удар.

– Где ты была?! – Лицо мадам Монфор было искажено яростью и еще чем-то: вина, – поняла вдруг Мину, – это была вина. – Твоя тетка места себе не находит от страха, что с тобой стряслось что-то скверное, а ты, оказывается, шляешься неведомо где, как распутная девка!

Мину не поверила своим ушам.

– Вы забываетесь!

– Это ты забываешься, – прошипела женщина. – Ты в этом доме никто и звать никак. Ты и твой неотесанный грубиян-братец, бедные родственники, присосавшиеся как пиявки к тем, кто достойнее вас. Ты позоришь этот уважаемый дом. Разгуливаешь где-то по ночам, как обычная потаскуха!

– Не можете же вы всерьез считать, что…

– Ты думала, никто не заметит твоего развратного поведения? Ты так думала, да?

Мадам Монфор вопила так громко, что одна из служанок высунулась посмотреть, что происходит, но была немедленно с яростью изгнана прочь.

– Это клевета! – попыталась протестовать Мину, но женщина ухватила ее за локоть.

– С чего ты взяла, что можешь творить все, что тебе в голову взбредет? Может, Сальвадору тебе и удалось провести, но только не нас с братом! Я научу тебя уважать тех, кто выше тебя по положению. Теперь у тебя будет много времени подумать о своем недостойном поведении.

В следующее мгновение Мину уже без предупреждения тащили куда-то по лестнице вниз под лоджию. Прежде чем она успела сообразить, что происходит, мадам Монфор открыла маленькую деревянную дверцу и грубо втолкнула ее в подвал. Послышался щелчок ключа в замке, и Мину поняла, что ее заперли.

Некоторое время она стояла столбом, прислушиваясь к удаляющимся шагам за дверью, сопровождаемым позвякиванием тяжелых ключей на поясе мадам Монфор. Мину никак не могла взять в толк, с чего это вдруг дядина сестра ни с того ни с сего так взбеленилась. Поднять на Мину руку, обращаться с ней как с провинившейся служанкой – это было уже слишком даже для нее.

Возможно, причина была в том, что Мину застала их с управляющим Мартино во дворе? Ей вспомнилось виноватое выражении мадам Монфор, когда та обернулась и увидела, что Мину за ними наблюдает.

Обессиленная, девушка тяжело опустилась на верхнюю ступеньку, чувствуя, как плечо вновь наливается болью. В подвале кисловато пахло винным суслом и сырым деревом. Мимо прошмыгнула крыса, задев Мину хвостом, и та передернулась от отвращения. Ее переполняла жалость к себе, и все же она была исполнена решимости не сдаваться. Слишком много всего она повидала, пережила и вынесла.

Мало-помалу ее глаза привыкли к полумгле. Сквозь рыжую, в перекрестьях балок, кирпичную кладку первого этажа в подвал проникал свежий воздух и солнечный свет. Со двора Мину никогда не замечала этих балок. Постепенно она начала различать противоположную стену, которая оказалась уставлена рядами ящиков, бочонков и деревянных сундуков, нагроможденных друг на друга с земляного пола до кирпичного потолка.

Мину подошла поближе, чтобы получше их рассмотреть. На боках многих ящиков красовалось чернильное клеймо в виде буквы «Д». Похоже, она в последнее время была здесь не единственным гостем. На крышке одного из бочонков стояли две простые кружки. Мину потянула носом и почувствовала запах эля. Рядом с ними лежала недоеденная коврига хлеба, которая, хотя и успела зачерстветь и стать твердой как камень, при этом не была покрыта плесенью. Провизия для тех, кто носил бочонки в подвал?

Мину провела ладонью по поверхности ближайшего бочонка и вдруг нащупала в крышке углубление для пальцев. Она осторожно потянула за дерево и приоткрыла крышку, ожидая увидеть зерно или муку, но там оказалось что-то другое. Мину закатала рукав и, не обращая внимания на боль в мышцах, запустила внутрь руку. Пальцы погрузились во что-то сыпучее, вроде крупного песка или каменной крошки, которая застревала между булыжниками мостовой в Ситэ. Она поднесла ладонь к глазам, чтобы получше рассмотреть горсточку на свету.

Это был какой-то черный порошок, вовсе не похожий по цвету на песок.

Мину огляделась вокруг себя, обведя взглядом бочонки и длинные плоские сундуки. Потом, орудуя щепкой как рычагом, приподняла крышку одного из самых широких ящиков. Там, обернутые промасленной ветошью, одна на другую были сложены десятка два аркебуз. На крышке изнутри стояло клеймо «Дельпеш».

Не нужно было заглядывать в другие ящики, чтобы понять, что и там тоже окажется оружие. Небольшой арсенал, но что он здесь делает? Ее дядя не имел никакого отношения к армии. Потом ей в голову внезапно пришла одна мысль. Мадам Монфор никак не могла знать о запасе пороха и оружия, в противном случае она наверняка не стала бы запирать здесь Мину. Или стала бы?

Какой-то шум наверху заставил ее вздрогнуть. Мину поспешно захлопнула сундук и поправила крышку бочонка. Прислушавшись к скрипу половиц под чьими-то ногами у нее над головой, девушка попыталась сообразить, из какой комнаты он доносится. Подсчитав ступеньки и мысленно сопоставив расположение двери по отношению к двору, она сделала вывод, что находится под домашней часовней.

Тут в голову ей пришла еще одна мысль, от которой Мину воспрянула духом. А может, в подвал существует проход не только со двора, но и непосредственно из дома тоже? Даже ночью, когда все спят, перетаскать с улицы тяжелые бочонки и ящики незаметно для посторонних глаз было бы не так-то просто. Окна всех комнат в доме так или иначе выходили во внутренний двор. Кто-нибудь непременно что-нибудь бы заметил.

Воодушевившись, Мину принялась методично обшаривать перегородку в поисках какой-нибудь неровности в кирпичной кладке. Она просовывала руки в щели между составленными друг на друга ящиками и перекатывала бочонки из стороны в сторону, пытаясь нащупать засов или дверную ручку.

Наконец, когда она уже совсем стерла себе кончики пальцев, Мину наткнулась на гордо выступающую балку. Девушка с новыми силами принялась ворочать тяжелые ящики, пытаясь сдвинуть их в сторону, пока не стало возможно разглядеть стену. Мину улыбнулась.

Чутье ее не обмануло. В освободившейся части стены виднелась небольшая дверь. Две металлические петли, явно недавно смазанные и в исправном состоянии, и замочная скважина.

Недоставало только ключа.

Устроившись под стенами домов на улице Ар, Пит внимательно наблюдал за входом в монастырь августинцев.

Главные ворота здания охраняли алебардщики сенешаля, в полном соответствии с докладом гонца, а периметр патрулировали наемные солдаты. Когда-то это место было одним из самых влиятельных в Тулузе, но, после того как там случился пожар, а в колокольню ударила молния, бо́льшая часть построек пришла в запустение.

Понаблюдав за происходящим несколько минут, Пит пришел к выводу, что проще всего попасть внутрь через церковь. Он знал, что в ней имеется дверь, которая выходит прямо на улицу, чтобы миряне могли присоединяться к монахам на службах. Если ему удастся пробраться в неф, у него будет неплохой шанс проникнуть оттуда на территорию самого монастыря. С виду он мало чем отличался от любого из гугенотских лидеров, собравшихся внутри. Если удача будет ему благоволить, его присутствие не возбудит ничьих подозрений. Главное – попасть внутрь.

Ему вдруг вспомнился Видаль и их разговор в исповедальне собора Сен-Назер в Каркасоне. Казалось, это было целую жизнь назад.

Глава 38

Каркасон

– До чего же острый у тебя язычок, Мари Гали, – буркнул Беранже. – Не ровен час, сама обрежешься!

Мари запрокинула головку и рассмеялась, довольная тем, что ей удалось задеть старого служаку за живое.

– Ты мне не папаша. Можешь заткнуть уши, если то, что я говорю, тебе не по нраву.

Она подошла вплотную к каменной стенке колодца.

– Смотри, договоришься когда-нибудь до серьезных неприятностей, – сказал Беранже. – Вот помяни мое слово.

Мари услышала, как его напарник, совсем молоденький парнишка, прошептал что-то относительно того, какая она красотка.

– Слишком уж она языкастая, – проворчал Беранже.

– Меня это не смущает, – сказал тот, оглядываясь через плечо.

Мари одарила его ослепительной улыбкой и игриво помахала пальчиками, отчего поклонник залился багровой краской и споткнулся на ровном месте.

– Идем, – приказал Беранже, и они двинулись дальше обходить дозором замок Комталь.

Мари совсем уже было собралась вернуться к своим делам, когда заметила красивую, роскошно одетую даму, которая направлялась к площади Гран-Пюи. Поставив ведро на землю, Мари засмотрелась на нее. Походка до чего же грациозная, спина прямая, словно доска, тень, узкая и удлиненная, в косых лучах предвечернего солнца. Кожа белая, как мрамор, волосы блестящие, цвета воронова крыла, едва заметные под расшитым капюшоном плаща. И разодета в пух и прах. Малиновый плащ, подбитый красным атласом, прорези в рукавах цвета ирисов.

Дама остановилась и принялась озираться по сторонам, как будто пыталась сообразить, где находится. Мари не стала упускать такой шанс.

– Могу я чем-то вам помочь, сударыня? – прощебетала она, отходя от колодца. – Я знаю Ситэ как свои пять пальцев.

Женщина обернулась. Брови над ее темными, загадочно поблескивающими глазами были изогнуты в форме полумесяца.

– Я хотела бы знать, как пройти к дому семейства Жубер.

Даже голос у нее был не похож ни на один другой, который Мари доводилось слышать прежде. Бархатистый, с хрипотцой, точно мед, капающий с ложки.

– Я знаю, где они живут. Мы с Эмериком…

Мари осеклась, вспомнив, что мадам Нубель велела ей держать язык за зубами, если кто-нибудь явится с расспросами.

Лицо женщины смягчилось.

– Твоя осмотрительность делает тебе честь, – произнесла она, запуская руку в бархатный кошелек, висевший на витом голубом шнурке у нее на запястье. – Не вижу, почему ты должна из-за этого страдать. Вот, прими в знак моей благодарности.

С этими словами она вложила в руку Мари яркую блестящую монетку. Девочка улыбнулась и сделала книксен. Не могла же мадам Нубель иметь в виду, что ей нельзя разговаривать с кем-то вроде этой дамы. Она такая знатная, такая изысканно одетая и любезная.

– Расскажи мне про этого Эмерика, – сказала женщина. – У вас с ним какой-то уговор?

Мари вскинула голову:

– Он-то, может, так и считает, да только я никуда не спешу. Я достойна партии получше, чем сын какого-то книготорговца.

– Ты сказала «книготорговца»?

– Да, сударыня.

Женщина улыбнулась. Мари отметила, что зубы у нее безупречно ровные и белые.

– Тогда это и впрямь тот дом, который я ищу.

Тулуза

– Дама покинула свою квартиру, – сообщил Бональ.

Видаль остановился у основания величественной каменной лестницы августинского монастыря. Широкие кирпичные коридоры под сводчатыми потолками полнились отзвуками мужских голосов, лязгом доспехов и шпаг и топотом солдатских сапог. Монахи, в своих рубищах похожие на черных призраков, проплывали по местам своих некогда уединенных раздумий.

– Когда?

– Вчера, практически на рассвете.

Пальцы Видаля, лежавшие на балюстраде, сжались.

– Каким образом ей удалось выбраться из Тулузы? Разве все ворота соборного квартала не были заперты, как только начались беспорядки?

Бональ подошел поближе:

– Судя по всему, дама каким-то образом заполучила в пользование личную карету епископа, а поскольку ближайший к ее квартире выезд из квартала, ворота Монтолье, находился под охраной часовых-католиков, они беспрепятственно ее выпустили.

– Даже не проверив, кто внутри.

– Похоже на то, сударь.

В душе Видаля поднялся вихрь противоречивых эмоций: злость на то, что она уехала без его ведома, ярость при мысли о том, с какой легкостью ей удалось раздобыть в епископском дворце карету, и, наконец, как ни стыдно ему было это признавать, острое сожаление. Как горячо Видаль ни молился о прощении его человеческой слабости, Господь так и не дал ему сил противостоять ее искусу.

В полезности ее долговременного покровительства Видаль не сомневался. Хотя он пользовался поддержкой торговцев и адвокатов Тулузы, знакомств среди знатных людей, которые могли бы замолвить за него словечко, у него не было. Сейчас, разумеется, ходатайствовать о назначении его следующим епископом Тулузы было не вовремя. Слишком уж шаткой была ситуация в городе. Но как только конфликт неизбежно перейдет в следующую свою фазу, ни его роль, ни преступное бездействие нынешнего епископа не останутся незамеченными.

Вот тогда-то он и будет действовать.

– Известно, сам ли его преосвященство одобрил использование его кареты?

– По слухам, сам.

Видаль вскинул брови:

– И начало этим слухам положил ты, Бональ?

– Я счел своим долгом рассказать о том, что считаю правдой.

– Совершенно справедливо, – кивнул Видаль, и по его губам скользнула мимолетная улыбка. – Предание гласности подобных проявлений недомыслия и проступков столь серьезного характера в общественных интересах. – Он двинулся к лестнице. – Я хочу, чтобы меня уведомили, когда она прибудет обратно в Пивер. Распорядись, чтобы сюда отправили гонца.

Бональ кашлянул:

– Прошу прощения, монсеньор, но мальчишка-конюх утверждает, что слышал упоминание про Каркасон.

Видаль снова обернулся:

– Каркасон?

– Такое распоряжение было дано вознице, – так он говорит.

– Ты сам с ним говорил? Он точно в этом уверен?

– Совершенно уверен. Мальчишка производит впечатление человека, заслуживающего доверия.

Видаль заколебался:

– А как там наш голландский дружок? Где он сейчас?

– Был в гугенотской таверне, потом отправился в квартал Дорада.

– У мастерской портного не появлялся?

– Он там был.

– Он тебя не заметил? – вскинулся Видаль.

– Меня никто не видел, монсеньор.

Видаль нахмурился:

– Ни у кого не возникло подозрений, что старик умер не своей смертью?

– Ни у кого. Все знали, что у него слабое сердце.

Видаль кивнул и зашагал было к лестнице, но потом вновь остановился:

– Да, Бональ, выясни, зачем даме понадобилось в Каркасон. Возможно, это совершенно невинная поездка, в которую она собиралась давным-давно, и тем не менее мне хотелось бы знать причины.

Каркасон

Риксенда открыла дверь и обнаружила на пороге Мари Гали.

– А, это ты, – произнесла она, вытирая руки о фартук.

Риксенда недолюбливала Мари. Девушки вообще ее недолюбливали. Она была слишком уж самовлюбленной, считала себя красивее остальных и даже не делала попыток этого скрывать. Риксенда видела, какими глазами Эмерик смотрел на нее, с какой смесью желания и восхищения. И она была далеко не единственной, кого возмущало то, что какой-нибудь из парней обязательно предлагал Мари поднести вместо нее ведро с водой или корзинку с дровами, в то время как остальные вынуждены были справляться своими силами.

– Чего тебе надо?

Мари заносчиво улыбнулась:

– От тебя, Риксенда, мне не надо ровным счетом ничего, но один старый друг месье Жубера желает засвидетельствовать ему свое почтение.

– Ты прекрасно знаешь, что хозяина нет дома, – отрезала Риксенда и потянула дверь на себя. Она не намерена была тратить время на разговоры с Мари Гали, которая только и знала, что важничать и задаваться.

Мари выставила свою узкую ступню и ловко сунула ее в щель:

– Ничего подобного я не знаю. Брось, он всегда дома. Всем известно, что он с самого Богоявления носу из дома не кажет.

– А вот и ошибаешься! – с радостью ухватилась за возможность поставить Мари на место Риксенда. – Он еще даже до Страстной недели уехал.

– И куда же он уехал, Риксенда?

На изрытых оспинами щеках служанки, когда она поняла, что проболталась, выступили два ярких пятна. Мадам Нубель совершенно недвусмысленно велела ей держать эти сведения в тайне.

– Я не могу этого сказать.

Риксенда не верила, что это в самом деле для кого-то такой уж секрет. В Ситэ все про всех всё знали.

– Ага, а Алис, значит, оставил на попечении мадам Нубель, – ухмыльнулась Мари. – Теперь понятно, почему она все время торчит здесь.

– Ну так сегодня она в Бастиде! – рявкнула Риксенда. – А теперь, если не возражаешь, кое у кого из нас много дел.

С этими словами она захлопнула дверь. После каждой стычки с Мари у нее всегда оставалось ощущение, что ее оценили и признали недостаточно хорошей. Вздохнув, она вернулась к своим делам, и тут в нос ей ударил запах гари.

– Нет! – охнула она.

Из кастрюльки, которую она оставила на огне, сбежало молоко. Алис соглашалась принять свое лекарство, только если оно было подмешано в молоко с капелькой меда. Риксенда схватилась за ручку, надеясь спасти хоть что-нибудь, и тут же взвыла от боли. Кастрюля выпала из ее обожженных пальцев и с грохотом полетела на пол. Остатки молока расплескались по плиткам.

– Мину?

Алис, клубочком свернувшаяся в отцовском кресле, проснулась от грохота. Котенок стремглав соскочил с ее колен. Риксенда с тревогой отметила лихорадочный румянец на лице девочки.

– Нет, это я, – сказала она, поспешив укутать ноги малышки одеялом. – Ничего страшного не случилось. Я уронила кастрюлю, и шум разбудил тебя. Спи дальше.

Алис вскинула на нее глаза:

– Мину еще не вернулась?

У Риксенды защемило сердце. Ей больно было смотреть, как малышка с каждым днем все больше чахнет и худеет. По правде говоря, хотя для нее это и означало бы потерю заработка, она уже начинала надеяться, что мадам Нубель вернется в Бастиду и заберет Алис с собой. Смотреть на горе малышки было невыносимо.

Алис закрыла глаза. Вскоре ее хриплое дыхание вновь стало равномерным. Теперь, когда Эмерик с Мину уехали и играть с ней стало некому, она практически не выходила из дома. Она очень исхудала, остались одна кожа да кости. Влажные от испарины черные волосы сосульками липли к щекам.

Служанка засуетилась, вытерла лужу на полу, открыла дверь, чтобы выгнать едкий запах. Она практически ничем не могла облегчить страдания Алис. Единственное, что было ей под силу, – это раздобыть все необходимое для приготовления снадобья от кашля. Еще один корень солодки. Теплое молоко, мед и микстура.

Риксенда выглянула в окно, где на задней стене дома под самой крышей плясали отблески вечернего солнца. Она мигом обернется – одна нога здесь, другая там. Алис снова уснула. Мадам Нубель не вернется до темноты. Если не будет нигде задерживаться, то за полчаса успеет сбегать домой, одолжить у матери кварту молока и вернуться обратно.

Риксенда сняла с крюка глиняный кувшин, прикрыла огонь в очаге заслонкой от греха подальше и через заднюю дверь выскользнула во двор, а оттуда – на улицу.

Никто даже и не узнает, что она куда-то отлучалась.

Глава 39

Тулуза

Высоко над комнатой переговоров Пит, балансируя, пробрался по узкому каменному карнизу наверху лестницы, затем перемахнул через балюстраду и, спрыгнув на балкон, устроился так, чтобы его не было видно.

Далеко внизу под ним колыхалось море лиц. Зал был огромным. Красные кирпичные стены венчал сводчатый потолок. С южной стороны шесть арочных окон из бесцветного стекла, высотой в несколько человеческих ростов каждое, выходили на крытую колоннаду и трапезную. С северной тянулись ряды деревянных сидений, где во время службы обыкновенно сидели монахи.

Вдоль всей западной стены тянулся высокий помост, на котором возвышались пять церемониальных кресел с высокими спинками. Прямо с помоста открывался проход в примыкающую к залу комнатушку, занавешенный гобеленом с ликом самого Блаженного Августина. У помоста на длинной дубовой скамье сидели два писца с низко склоненными головами, вооруженные белыми перьями и роговыми чернильницами и готовые записывать все, что услышат.

Пит был слишком высоко, чтобы различать выражения лиц, но по стилю одежды можно было безошибочно определить, к какой партии принадлежит ее хозяин. Алый и пурпур – группка представителей соборного капитула, серый и черный – адвокаты и стряпчие поверенные, мантии с золотым подбоем – судьи, зеленый и темно-синий – городская стража. Пит переводил взгляд с лица на лицо, пока не увидел предводителей гугенотов: Со, Ла Попелиньера и пастора Жана Барреля. С тех пор как начались беспорядки, не успело миновать еще двух дней, и атмосфера в зале была все еще накаленной.

– Мы никогда на это не согласимся, – заявил кто-то.

Послышались возмущенные возгласы, все разом заговорили. В воздухе замелькали пальцы, обвиняюще обращенные на участников дискуссии, священник воздел руки, призывая всех успокоиться, сенешаль Тулузы подозвал своего слугу, чтобы тот принес ему еще вина. Председательствовал над всем этим президент парламента, Жан де Мансенкаль.

Грохнул судейский молоток.

– Я требую тишины!

– Вы оскорбляете короля, отказываясь соблюдать статуты о…

– А вы оскорбляете Господа вашим…

Пит увидел, как Со отвернулся, сжав кулаки.

– К порядку! Я требую порядка, – прокричал один из судей. – Господа, пожалуйста. Давайте пока что отложим этот вопрос и займемся вместо этого…

Его предложение утонуло в новой волне гневных возгласов. Пит опять принялся внимательно оглядывать зал, пока не наткнулся взглядом на самого известного в Тулузе торговца оружием, Пьера Дельпеша, который стоял в католическом углу в обществе дородного мужчины с блестящим от пота лбом.

– А ключа-то нет, – произнесла Мину вслух.

Ее голос эхом отозвался под сырыми сводами подвала. Впрочем, а чего она ожидала? Если это потайной ход из дома в подвал, вполне логично, что ключ находится по ту сторону двери.

И тут над головой у нее вновь послышались шаги, на сей раз уже другие. Несколько мгновений спустя до нее донеслось чье-то шарканье.

– Мину? – раздался из-за двери приглушенный голос. – Ты там?

От радости сердце у нее едва не выскочило из груди.

– Эмерик! – отозвалась она, рупором приставив обе руки к двери. – Посмотри, у тебя там где-нибудь нет ключа?

Лязгнула задвижка, дверь распахнулась, и на пороге, сияя торжествующей улыбкой, показался ее брат.

– Ах ты, мой умница!

Эмерик едва не задушил ее в объятиях.

– Я уж думал, что тебя нет в живых, – выпалил он. – Когда они вчера вернулись без тебя, я решил, что тебя убили, хотя эта старая ведьма Монфор сказала, что ты сбежала.

– Сбежала! Как ты мог поверить, что я могла куда-то сбежать без тебя? Я никогда не бросила бы тебя здесь одного.

Застеснявшись этого проявления чувств, мальчик отстранился:

– Я ей не поверил, но она заявила, что видела тебя в объятиях какого-то солдата – гугенота – и что ты ушла с ним.

Мину вспыхнула:

– Мадам Монфор – мерзкая злюка, которая болтает невесть что! – Она нахмурилась. – А тетушка? Она поверила россказням мадам Монфор?

Эмерик пожал плечами:

– Мне никто ничего не говорит, но она со вчерашнего дня только и знает, что плачет в своей комнате. – Он помолчал. – Я рад, что ты цела и невредима.

Мину крепко обняла брата:

– Как видишь, все в полном порядке, если не считать того, что я слегка запылилась. Идем.

Она закрыла дверь в подвал, и они двинулись по коридору, который вел в дом.

– Мадам Монфор сказала, что гугеноты напали на праздничное шествие. Это правда? – спросил Эмерик.

– Нет. Это католики напали на похоронную процессию протестантов, шествие не имело к этому вообще никакого отношения. Мы просто оказались в гуще драки.

– Почему ты не вернулась домой вместе с ними?

– В давке нас оттеснили друг от друга, и на меня напали. – Она понизила голос. – Мадам Монфор была права в одном. На помощь мне действительно пришел гугенот. Это был Пит, Эмерик. Он отнес меня в безопасное место, в дом призрения на улице Перигор, и не отходил от меня до самого сегодняшнего утра, когда я пришла в сознание.

– Пит! – У Эмерика заблестели глаза. – Я знал, что он выберется из Каркасона! А про меня он что-нибудь говорил? Он рассказал, как я ему помог?

Мину засмеялась:

– Ну, вообще-то, говорил. А я, со своей стороны, отругала его за то, что подверг тебя риску. Он намерен искупить свою вину, научив тебя метать нож, как обещал.

– А когда?

– Посмотрим по обстоятельствам. – Улыбка сползла с лица мальчика. – Загвоздка в том, что Пит – гугенот. А наш дядя – один из первых католиков Тулузы, и он питает глубокую неприязнь к протестантам. Сейчас, пока страсти не улеглись, это будет затруднительно.

– Но я-то не католик! – воскликнул Эмерик. – Ну, то есть католик, но какая разница. Мне нравится Пит.

– Сейчас, petit, разница очень даже большая, нравится нам это или нет. Но, судя по тому, что я слышала, гугеноты с католиками сегодня днем встречаются, чтобы провести мирные переговоры. Даст Бог, все разрешится, и Тулуза вернется к нормальной жизни.

Они преодолели последнюю ступеньку и очутились в домашней часовне. Все тут было тихо и спокойно. Незажженные свечи, серебряное блюдо для Святых Даров, подушечки с вышитым гербом семейства Буссе, аккуратно разложенные перед алтарем. Мину сняла с волос паутину, потом закрыла за собой небольшую дверцу, ведущую в подвал, и провела рукой по дереву. Дверца была совершенно ровной и в точности повторяла очертания секции в панели обшивки. Если бы не замочная скважина, с этой стороны было бы трудно заметить, что здесь что-то есть.

– Откуда ты вообще узнал про потайной ход? И с чего решил искать меня в подвале?

– Служанка видела, как ты во дворе спорила с мадам Монфор, и прибежала рассказать мне. Я пошел посмотреть, но тебя там не оказалось, и я догадался, что произошло.

Эмерик уселся на узенькую скамью с высокой спинкой и вытянул ноги.

– Как же тут хорошо, когда никого нет, – сказал он. – Спокойно.

Мину нахмурилась:

– Мадам Монфор повела себя исключительно странно. Она о чем-то разговаривала во дворе с управляющим Мартино. Не успела я опомниться, как она влепила мне затрещину и заперла там, в подвале.

– Эти двое вечно о чем-то шушукаются. Она таскает все, что плохо лежит, а Мартино украдкой выносит добычу из дома, когда они думают, что никто их не видит.

Мину опустилась на скамью рядом с ним:

– Ты что, намекаешь на то, что она воровка? Мне она тоже не нравится, но ты слишком уж даешь волю воображению.

– Я ее видел, – пожал плечами Эмерик. – Они встречаются здесь, в часовне, а иногда в дядином кабинете, днем, когда все ложатся вздремнуть после обеда. У нее есть ключи от всех шкафов и от всех комнат. Иногда это какая-нибудь мелочовка, а иногда я вижу, как он крадется через задний двор с мешком муки на спине. На прошлой неделе пропал подсвечник. – Он кивнул в сторону алтаря, и Мину заметила, что с одной стороны и впрямь недостает подсвечника. – Обвинили одну из горничных, но я уверен, что это мадам Монфор его стащила. И у тетушки Буссе вечно все пропадает. То брошь, то ожерелье. Я слышал, как на прошлой неделе дядя опять бранил ее за небрежность.

Мину подумала, что если Эмерик прав, то это вполне может объяснять не только недавнюю панику мадам Монфор, но и то, почему она с самого начала в штыки восприняла их с Эмериком появление в доме.

– В подвале сложено множество бочонков и сундуков, – сказала она, бросив взгляд на дверцу. – С порохом, ружьями и дробью.

Темные глаза Эмерика сверкнули.

– Да, они занимались этим по ночам.

– Ты знал?!

Мальчик пожал плечами:

– Что́ именно они носили в дом – нет, но я знал, что они что-то затевают. Когда мне не спится, я иногда выхожу на балкон. – Он вздохнул. – Это напоминает мне о том, как мы с Беранже по ночам сидели на стенах Ситэ и смотрели на звезды.

Мину сжала его руку:

– Мне очень жаль, что ты здесь так тоскуешь.

Он снова пожал плечами:

– Ко всему привыкаешь. И вообще, теперь в половине домов склады для оружия.

– Я даже не подозревала об этом. И мадам Монфор, по всей очевидности, тоже об этом ни сном ни духом, иначе зачем она стала бы запирать меня в подвале?

– Готов поспорить, что ей все прекрасно известно, но дядя в последнее время так редко бывает дома, что они с Мартино потеряли всякий страх. – Он помолчал, потом уткнулся взглядом себе под ноги. – Но с тобой ведь все в порядке, да? Никто тебя не обидел и не…

Мину положила руку ему на плечо:

– Все хорошо, мой маленький храбрый братишка. Дядя сейчас дома?

– Нет. Он как в полдень ушел, так до сих пор и не вернулся.

– Мне нужно поговорить с тетушкой, чтобы опровергнуть всю ту ложь, которую ей успела наговорить про меня мадам Монфор. Ты покараулишь? Это не займет много времени.

– К вашим услугам, мадемуазель! – отозвался Эмерик, шутливо салютуя сестре. – Можешь на меня положиться.

Дельпеш подавал знаки кому-то в дальнем конце зала, кого Пит не мог разглядеть, приглашая того присоединиться. Все остальные, солдаты и монахи, маячили позади – им тоже хотелось услышать вердикт.

Писец передал пергамент слуге, который в свою очередь поднес его Жану де Мансенкалю. Тот пробежал документ глазами, одобрительно кивнул и поднялся на ноги. В зале воцарилась тишина.

– Властью, возложенной на меня, – провозгласил он, – и в присутствии досточтимых капитулов городской управы, его высокопревосходительства сенешаля Тулузы, а также моих коллег, судей парламента, сим объявляю условия перемирия, как было договорено в пятницу, месяца апреля третьего дня тысяча пятьсот шестьдесят второго года от Рождества Христова.

Пит поймал себя на том, что стоит затаив дыхание. Будет ли постановление справедливым? Будет ли оно честным? Станет ли этот миг для Тулузы поворотом в сторону от гражданской войны или же толчком по направлению к ней? За мир необходимо было платить, но кому придется расплачиваться?

– Сим постановляем, – начал зачитывать де Мансенкаль, – что права и полномочия, данные январским Эдиктом о веротерпимости, сохраняются в силе. Таким образом, в соответствии с вышеупомянутыми условиями, постановляем, что гугенотской общине Тулузы дозволяется содержать из своих собственных средств невооруженнный отряд дружины численностью не более чем в двести человек с целью защиты себя и своего имущества.

Со всех концов зала понеслись возмущенные возгласы. Для одних это было слишком много, для других – недостаточно.

– Равным образом и… – де Мансенкаль вынужден был возвысить голос, чтобы его было слышно, – равным образом и в соответствии с теми же условиями, провозглашенными Эдиктом о веротерпимости, католической общине дозволяется набрать отряд такой же численности, который будет нести службу под началом четырех профессиональных капитанов, ответственных за набор городского ополчения, каковые, в свою очередь, будут подчиняться городской управе.

В зале вновь поднялся недовольный гул. «Ни дать ни взять школяры, – подумал с отвращением Пит, – возмущаются исключительно ради того, чтобы повозмущаться. На кону стоят жизни невинных людей, а они ведут себя так, как будто это все игра».

– Все прочие солдаты, – продолжал Мансенкаль, которому приходилось уже практически кричать, – будь то присутствующие в городских пределах по приглашению, в качестве наемных ополченцев или добровольцев, – кроме исключений, оговоренных вышеизложенными условиями, – должны незамедлительно покинуть Тулузу. Бой в набат, равно как и призыв к оружию любым иным способом будет считаться нарушением условий настоящего договора. И в заключение главы обеих партий пришли к соглашению, каковое изложено в этом вердикте, что моим чиновникам – вкупе с членами городского совета – надлежит принять меры к установлению ответственных за ущерб, причиненный имуществу, и гибель людей с полудня второго апреля до вечера сегодняшнего дня и наказанию тех, кто будет признан виновным.

Один из судей стукнул молотком, и де Мансенкаль поднял руку:

– Внемлите же, перед лицом Господа нашего и во имя его величества короля и ее светлости, королевы-регента, таково решение собравшихся здесь. Обязанность каждого человека соблюдать условия сего перемирия ради блага Тулузы. Vive le Roi! Да здравствует король!

Трубачи по сигналу заиграли туш, прежде чем кто-либо успел задать вопрос, и президент вышел из зала, сопровождаемый остальными судьями, свитой сенешаля и восемью капитулами.

На мгновение в зале воцарилось безмолвие. А затем началась давка. Люди разом устремились к дверям, пихая и расталкивая друг друга, чтобы поскорее вернуться к себе и сообщить о постановлении.

Пит в своем укрытии под потолком привалился к колонне. Есть ли хотя бы крошечная вероятность того, что будет проведено справедливое расследование с целью установить подлинных зачинщиков беспорядков, не только среди гугенотов, но и среди католиков, или ради восстановления общественного порядка вздернут ни в чем не повинных людей? Обе стороны сделают вид, что исполняют условия мирного договора, в то время как сами будут вооружаться. Если Тулуза и до погромов была наводнена оружием, теперь все станет еще хуже. «Люди вроде Дельпеша, – подумалось ему с горечью, – смогут неплохо на этом нажиться».

Пит посмотрел вниз, пытаясь разглядеть, там ли еще торговец оружием. Дельпеш шел по залу в сопровождении группки мелких чиновников городской управы и нескольких священнослужителей, среди которых был и каноник из собора. Его взгляд привлек высокий статный мужчина, который в духоте зала на мгновение снял с головы свою биретту, пригладил волосы и вернул ее на место. Волосы были черные, с приметной белой прядью.

Видаль.

Поначалу Пита затопило невыразимое облегчение, но затем на него разом обрушились мириады образов и закружили его в своем водовороте, на миг вспыхивая перед мысленным взором и тотчас же вновь исчезая во тьме, точно в каком-то хмельном бреду: алая сутана Видаля, мелькнувшая на входе в собор Сен-Назер на рассвете, дом Фурнье – декорация к какому-то замысловатому спектаклю, ловкий трюк с нагромождением иллюзий и зеркал, отравленное вино, – и вот уже он, окоченевший и недвижимый, лежит на земле в тени средневековых стен Ситэ.

Столько усилий, и ради чего? Ради Антиохийской плащаницы?

Пит знал, что ответ на этот вопрос – да. Плащаница была для Католической церкви предметом огромной религиозной значимости, реликвией, которая, по общему убеждению, способна была творить чудеса. Видаль готов был на все, чтобы вернуть ее.

И следом, как обычно, словно надоедливая заноза под кожей, вновь возник вопрос: зачем Видалю понадобилось идти на такие ухищрения, чтобы поймать его, допросить – и после этого отпустить на все четыре стороны? Единственно возможный ответ напрашивался сам собой. Пит не мог больше делать вид, что не замечает этого. Просто он, по крайней мере пока, был полезнее Видалю на свободе, нежели в тюрьме. И Видаль установил за ним слежку. Это не его разыгравшееся воображение, это правда.

Пит почувствовал себя бесконечно ничтожным и усталым от многодневной борьбы и страданий, от постоянного недосыпа и необходимости ежедневно выживать. У него не было другого выбора, кроме как смириться с тем, что человек, которого он когда-то считал самым близким другом, теперь стал самым опасным врагом. Видаль, целый и невредимый. Не за решеткой, а здесь, в этом зале, явно облеченный властью и имеющий влияние в самом логовище зверя.

Радость, которую он испытал, увидев Видаля живым, улетучилась, оставив после себя холодную горечь от ощущения предательства.

Глава 40

Каркасон

Бланш вложила в ладонь Мари еще одну монету:

– Я не нуждаюсь более в твоих услугах.

– Если бы у вас было место камеристки, вы согласились бы взять меня на работу? Я очень трудолюбивая, я готова ехать куда угодно, чем дальше от Каркасона, тем лучше, и я…

– Довольно. – Теперь, когда она получила все необходимые ей сведения, Бланш не терпелось поскорее отделаться от девчонки. – Мне не нужна камеристка.

Мари вспыхнула. Бланш дождалась, пока та скроется в одном из прилегающих к площади переулков, затем знаком подозвала лакея, который незаметно следовал за ней на почтительном расстоянии с тех самых пор, как они покинули епископский дворец.

– Подготовь карету к немедленному отъезду. Мы продолжим путь в Пивер, как только я покончу с делами здесь.

Слуга с поклоном удалился.

Бланш зашагала к дому Жуберов. Буйно разросшаяся дикая роза увивала дверной косяк. От Мари ей было известно, что семейство состоит из самого Жубера – жену он потерял лет пять тому назад, во время последней эпидемии чумы – и троих его детей: девятнадцатилетней Маргариты, известной под прозвищем Мину, которая была не замужем и все еще жила с отцом, тринадцатилетнего Эмерика и девочки помладше по имени Алис.

Бланш принялась обдумывать возможные варианты. К немалой ее досаде, двое старших в настоящее время гостили в Тулузе. Семилетняя Алис была слишком маленькой, чтобы представлять какой-либо интерес. Знай Бланш об этом заранее, она не поехала бы в Каркасон.

Не важно. Бог на ее стороне. Все, что ни случается, бывает не просто так, а в соответствии с Его замыслом.

Бланш перекрестилась и постучала в дверь. Мари Гали была не слишком высокого мнения о жуберовской служанке, пренебрежительно отозвавшись о ней как о безмозглой растяпе. Поэтому попасть в дом Бланш рассчитывала без особого труда. А там уж она что-нибудь придумает. Она ждала, но никто не открывал. Тогда Бланш толкнула дверь, которая оказалась не заперта.

С первого же взгляда ей бросился в глаза порядок в доме. Служанка определенно не была такой уж никчемной, какой постаралась выставить ее в глазах Бланш Мари. Крючки в коридоре сияли, деревянный сундук был отполирован до блеска. Бланш приоткрыла крышку; на нее повеяло знакомым запахом воска. Внутри, сложенное аккуратной стопкой, лежало белье, ветхое, но тщательно заштопанное. Тайник для хранения важного документа? Бланш приподняла белье, но ничего интересного не обнаружила.

Двигаясь на запах подгоревшего молока, она очутилась на кухне, ожидая застать служанку за работой, но и там тоже никого не было. Закопченная кастрюлька стояла за открытой задней дверью. В дальнем конце маленького дворика болталась туда-сюда оставленная нараспашку калитка, ведущая на улицу. Будь эта распустеха в услужении у Бланш, та приказала бы хорошенько вздуть ее за подобную нерадивость.

Она открыла комод и принялась один за другим обшаривать ящики, но ничего заслуживающего внимания не нашла. Надо было сначала заглянуть в книжную лавку Жубера в Бастиде. Документы куда логичнее было хранить там, а не в семейном доме. С другой стороны, ей нужна была Мину.

Лишь обернувшись к очагу, Бланш заметила спящую девочку, клубочком свернувшуюся в кресле с котенком в обнимку.

Так, значит, это Алис?

Бланш подошла поближе, вспугнув кошку. Та соскочила с колен и пятнистой молнией метнулась во двор.

Девочка встрепенулась, очнувшись ото сна, ее черные глаза широко распахнулись.

– Кто вы такая? И где Риксенда?

Тулуза

Пит выбрался из своего укрытия и смешался с толпой, валившей на выход из монастыря. Мысли бились у него в голове, как мухи в банке. Сердито и неумолчно. Неужели это Видаль подсыпал отраву в его вино в тот вечер? Он пытался гнать от себя подозрения, отчаянно цепляясь за веру в старого товарища и их дружбу. Много недель подряд Пит твердил себе, что, хотя они с Видалем и придерживаются различных взглядов на жизнь, оба руководствуются в своих действиях понятиями о чести и достоинстве.

Он и сам не знал, куда идет. Обратно в таверну, чтобы отыскать там Маккона и извиниться перед Кромптоном за то, что вспылил? Одна мысль об этом была ему невыносима. Домой, на улицу Пенитан-Гри? С какой целью?

Пит не слишком верил в то, что перемирие будет хоть сколько-нибудь долговременным. Как католические, так и протестантские лидеры были оскорблены, полагая, что уступки противной стороне слишком уж велики, а гарантий взамен получено слишком мало. Город был наводнен оружием и враждебностью. Пит не надеялся, что какая-то из фракций разоружится, каковы бы ни были условия мирного договора. Тулуза жила на пороховой бочке.

Мысли Пита перекинулись на дом призрения. Там, по крайней мере, он может приносить хоть какую-то пользу. Он подумал о Мину и внезапно ощутил, как у него появилась цель и надежда. Сколько часов прошло с тех пор, как они расстались? На протяжении этого долгого дня время бежало стремительно и тянулось невыносимо. Пит наподдал носком сапога камешек, и тот, подскакивая, покатился по булыжной мостовой. Ему доставит удовольствие просто ее увидеть.

На мгновение Пит позволил себе погрузиться в мечты, но очень быстро взял себя в руки. Эти странные часы во время беспорядков и всего того, что последовало за ними, были наполнены ощущением какой-то хмельной свободы, которое бросило их друг к другу. Теперь, хотя он и сомневался в том, что мир продлится хоть сколько-нибудь долго, жизнь на какое-то время вернется в обыденное русло. Мину – католичка, а он гугенот. Что будет с ее репутацией, если ее увидят в его обществе?

Он решил пойти к церкви Сен-Тор и зашагал по улице, пытаясь привести в порядок бешеную круговерть мыслей: организованная Видалем слежка, убийство Мишеля, присутствие в Тулузе Кромптона и Деверо, а теперь еще и столь своевременная гибель портного из квартала Дорада. Все это было связано с плащаницей.

Если перемирие будет долговременным, тем лучше. Если же нет, возможно, это единственный шанс Пита забрать драгоценный оригинал из тайника.

Каркасон

– Риксенда пошла принести еще молока.

Бланш указала на закопченную кастрюльку. Судя по всему, ее догадка вполне могла оказаться верной.

– Из дома своей матери?

– Ну, она сказала, что скоро вернется.

Алис уселась прямо и сбросила покрывало с колен.

– Тогда она сказала неправду. Риксенда часто отлучается, когда нет мадам Нубель, а потом забалтывается с кем-нибудь и приходит только через несколько часов. Но я не против. Она слишком много говорит. Я от этого устаю. – Девочка вдруг спохватилась, что разоткровенничалась с незнакомой женщиной. – Кто вы такая? – спросила она снова.

Бланш улыбнулась:

– Подруга.

Алис покосилась на ее роскошный наряд и нахмурилась:

– Что-то вы не очень похожи на подругу Риксенды.

Бланш рассмеялась:

– Я подруга не вашей служанки, глупенькая, а твоей сестры. Я приехала из Тулузы.

Недоверчивое выражение мгновенно улетучилось с лица девочки.

– Вы приехали от Мину? Чтобы отвезти меня к ней?

«Как же легко оказалось одурачить этого ребенка», – подумала Бланш, вознося про себя благодарственную молитву.

– Твоя сестра по тебе соскучилась. Она была бы очень рада, если бы ты к ней приехала. И Эмерик тоже скучает.

Алис нахмурилась:

– Мне что-то не очень в это верится. Он говорит, что девчонки глупые и надоедливые.

Бланш сложила руки на груди:

– О, когда ты подрастешь, ты поймешь, что мужчины говорят одно, а делают совсем другое.

– Эмерик не мужчина, – захихикала Алис. – Он глупый мальчишка. Мы поедем прямо сегодня?

– О да. – Бланш прекрасно понимала, что служанка или эта их мадам Нубель могут вернуться в любую минуту. С другой стороны, она видела, что Алис все еще не до конца ей доверяет и торопить ее не следует. Девчонка должна пойти с ней добровольно. В это время на улицах Ситэ было людно, и увидеть их могли очень многие. – Моя карета ждет на площади Сен-Назер.

– Что Мину велела мне взять с собой, мадам?

– Твоя сестра приготовила для тебя в Тулузе все, что нужно. Одежду, игрушки.

– Игрушки? Но она же прекрасно знает, что я не играю в…

– Я пошутила, – поспешила заверить ее Бланш, поняв, что промахнулась. – Когда я предложила ей купить тебе куклу, Мину сказала, что ты никогда не была любительницей подобного времяпрепровождения.

Девочка кивнула:

– Я больше люблю читать.

– Конечно. А еще она рассказала мне, какая ты развитая для своего возраста. Она припасла для тебя множество новых книг. Но мы с тобой что-то заболтались. У нас будет еще целое путешествие, чтобы познакомиться поближе.

– А можно мне взять с собой мою кошечку? Если я позову ее, она сразу же прибежит.

– Было бы негуманно заставлять бедного зверька трястись в душной карете. – Бланш хлопнула в ладоши, чтобы отвлечь девочку. – Иди, собери свои вещи. Чем скорее мы выедем, тем раньше прибудем в Тулузу.

– Я возьму с собой только мой лучший плащ и перчатки, а еще мое лекарство. Мадам Нубель вернется на закате. Она приготовит мне свежую порцию в дорогу, а потом мы поедем. А карета у вас красивая?

– Очень, и запряжена двумя парами лошадей, но дорога до Тулузы длинная. Как бы мне ни хотелось познакомиться с мадам – Мину говорит о ней с такой теплотой, – боюсь, мы не можем ждать. Нужно ехать немедленно.

Алис нахмурилась:

– Но мне нужно мое лекарство. Мне нельзя никуда без него ехать.

– Мину знает про твое лекарство лучше всех, разве не так? – Бланш рискнула положить руку на худенькое плечико девочки. – Когда ты будешь с ней, тебе не понадобится мадам Нубель.

Алис просияла:

– В самом деле.

– А если мы выедем сейчас, ты сможешь обнять Мину уже завтра до восхода солнца. Представь, как она обрадуется! Если же мы сейчас задержимся, то в Тулузе будем в лучшем случае к обеду!

– Но мадам Нубель наказала мне никуда не выходить из дома!

Бланш сделала вид, что думает.

– Мы оставим ей записку. Тогда у нее не будет причин беспокоиться. Ведь это желание Мину.

– Это правда, – сказала Алис, хотя и по-прежнему с сомнением в голосе.

– Вот и славно, договорились. Пойди найди свою дорожную одежду, а я тем временем напишу записку. А потом будем выходить. Ну, быстрее же.

Пока Алис одевалась, Бланш обвела кухню глазами в поисках клочка бумаги. На полке над очагом лежал выцветший от времени рисунок, на котором что-то было схематично нацарапано мелом. Обратная его сторона была чистой.

Вытащив из очага остывший уголек, Бланш вывела снаружи: «Мадам Нубель», сложила лист и вернула его обратно на полку.

– Ну вот, дело сделано, – сказала она, когда Алис вернулась на кухню. – Ты готова?

– Да, мадам.

Бланш протянула руку. Немного поколебавшись, Алис взялась за нее.

Глава 41

Тулуза

– Готов? – прошептала Мину. – Свисти, если кто-нибудь появится.

Внизу, у подножия широкой лестницы, Эмерик показал ей большой палец:

– Только, чур, быстрее.

Мину пробежала по коридору второго этажа к комнате тетки и постучала в дверь.

– Тетушка, – прошептала она. – Тетушка, это я, Мину. Вы позволите мне войти?

Дверь слегка приоткрылась, и в щель выглянула служанка.

– К мадам Буссе не велено никого пускать, – сообщила она. – По приказу мадам Монфор.

– Но мадам Монфор сама меня прислала, – солгала Мину.

Дверь приоткрылась чуть шире. Служанка большую часть дня просидела взаперти в обществе своей хозяйки и явно успела заскучать.

– Я не хочу, чтобы мне попало. Мадам Монфор сегодня рвет и мечет.

– И не попадет, – заверила ее Мину.

Тут со двора донесся взрыв смеха, потом мадам Монфор что-то закричала. Служанка высунулась в коридор взглянуть, что там такое, и Мину, воспользовавшись этой возможностью, проскользнула мимо нее в комнату.

– Пять минут, не больше, – пообещала она и плотно закрыла за собой дверь.

С руками, закованными в кандалы за спиной, и с завязанными глазами Оливера Кромптона гнали вперед сквозь лабиринт подземных туннелей. Под его босыми ступнями хлюпала вода. Сквозь дерюжный колпак в нос бил запах крови, воняло нечистотами, серой и речной тиной, от сырых каменных стен тянуло холодом.

Он знал, что находится в тюрьме инквизиции, печально известном лабиринте подземных склепов и камер под площадью Сален. Темницы были местом, в котором человек мог сгинуть без следа. Из тех, кто сюда попадал, лишь немногие выходили на свободу. Да и те, как утверждали, были настолько сломлены всем, что им пришлось перенести, что ничем не отличались от мертвецов.

Поверхность под ногами пошла под уклон, и зловоние стало практически непереносимым. Омерзительная вонь страха и испражнений, рвоты и унижения. Узники, под пытками выдавшие все, что знали и чего не знали, и те, кто остался молчать, содержались в одних камерах как напоминание о том, что́ заплечных дел мастера способны сотворить с хрупкой человеческой плотью и костями.

Кромптон сам не понимал, как здесь очутился. Это была какая-то ошибка. Всего несколько часов назад он мерил шагами улицы, ругая себя за то, что позволил этому высокомерному ханже Питу вывести его из себя. Зря он ушел из пивной. Этот малый ему не нравился, и антипатия их была взаимной, но все равно они принадлежали к одному лагерю. Проглотив свою гордость, Кромптон развернулся и зашагал обратно с намерением извиниться и рассказать Питу о том, что ему удалось разузнать в квартале Дорада. Но когда он пришел в таверну, голландца там уже не было.

Он немного подождал, потом отправился на поиски своего кузена, Деверо. Однако не успел он свернуть на улицу Ар, как на него напали. На голову ему накинули мешок, швырнули в повозку и повезли неизвестно куда через весь город.

Кромптон запнулся о какую-то ступеньку и немедленно получил тычок в спину. Его закованные за спиной руки вздернули вверх, затем с головы сорвали мешок. Он заморгал, пытаясь определить, где находится, в дрожащем свете факелов, укрепленных на стенах. И тут кровь застыла у него в жилах, а сердце заколотилось как сумасшедшее, точно готово было выскочить из груди.

Он находился в пыточной. Повсюду вокруг виднелись следы предыдущих истязаний. Пятна и брызги крови – свежие вперемежку с засохшими – бурели на стенах и на полу. Слева от него стоял железный стул, утыканный гвоздями. С подлокотников свисали расстегнутые ремни, острия шипов были окровавлены. На стене справа были кандалы и железная груша, самое ужасное из пыточных приспособлений. Железные перчатки, в которых истязаемый мог висеть часами, пока под его собственным весом кости не выворачивались из суставов. Прямо впереди возвышалась дыба.

Сражаться на улицах, сойтись в врагом в честной схватке один на один – это Кромптон понимал. А вот такое – нет.

В самом дальнем углу он различил стол с роговой чернильницей и пером. При виде столь обыденных предметов из нормальной жизни в этом адском месте его затошнило. Три человека, чьи лица были скрыты плотными фетровыми колпаками, сидели, готовясь записывать каждое его слово.

– Почему я здесь?

– А ты сам как думаешь? – послышался из темноты встречный вопрос.

– Вы схватили не того человека.

– Попробуй еще раз.

– Говорю вам, вы схватили не того человека, – повторил Кромптон, стараясь, чтобы не дрожал голос. – Я англичанин, в Тулузе проездом.

Инквизитор рассмеялся.

– По закону я имею право знать, по какому обвинению меня сюда доставили.

– Ты знаешь, где находишься?

– Назовитесь, сударь, и скажите мне, за что меня арестовали.

– Думаешь, ты в том положении, чтобы чего-то от меня требовать, гугенотская собака? Никто не знает, что ты здесь.

Кромптон заставил себя распрямиться. Он слышал, что ни один человек не может знать заранее, как поведет себя под пыткой, как будет сопротивляться его тело дыбе или прессу, но сам считал себя человеком мужественным.

– Я не знаю, почему я здесь.

– Ты предатель. Ты участвуешь в заговоре против короля.

– Нет! Я верен королю.

Инквизитор взмахнул стопкой бумаг:

– Здесь все записано. Встречи, интриги, предатели, с которыми ты якшаешься.

– Я не сделал ничего плохого. Вы схватили не того человека.

Инквизитор вышел из-за своего стола, держа в руках лист бумаги.

– Здесь написано, что двадцать девятого числа февраля сего года ты с твоими сообщниками-заговорщиками встречался еще с одним в Каркасоне, чтобы купить реликвию, священную для католической веры, – бесценную реликвию – с целью финансировать бунт против короны. Ты будешь это отрицать?

Ответ застрял у Кромптона в глотке. Он ожидал чего угодно, но только не этого. Неужели все это из-за какой-то тряпки? Он уже и думать забыл о плащанице. Она покинула его руки практически сразу же после того, как попала в них, причем за лучшую цену, нежели та, которую он заплатил.

– Я понятия не имею, о чем вы, – возмутился он. – Кто меня обвиняет?

– Более того, – продолжал инквизитор, – установлено, что ты, предатель и богохульник, организовал подмену подлинной плащаницы подделкой, а деньги, вырученные посредством подлога, вложил в финансирование военной кампании принца Конде.

– Этого не может быть! – возразил Кромптон. – Я видел ее собственными глазами, и…

Он похолодел. Нельзя было этого говорить. Нельзя было ни в чем признаваться.

Инквизитор побарабанил своими длинными пальцами по столу.

– Сейчас я задам тебе несколько вопросов. Если у тебя есть хоть капля соображения, ты ответишь на них добровольно. В противном случае мои коллеги будут вынуждены подстегнуть твою память. – Его пальцы, выбивавшие дробь по столешнице, задвигались быстрее, затем остановились. – Ты меня понял?

– Я не предатель! Клянусь, я понятия не имею про подделку. – Его голос сорвался. – Вы схватили не того, кого надо.

– Ты сам себе враг, Кромптон, – бросил инквизитор и обернулся к тюремщикам. – Разденьте его.

Кромптон забился, пытаясь вырваться из рук солдат, но все было тщетно. Сорвав с него одежду, его, несмотря на отчаянное сопротивление, вздернули на дыбу и накрепко привязали ремнями.

– У кого ты купил подделку? Как была организована сделка? Кто помогал тебе в этом?

– Я не…

Рычаги пришли в движение, выворачивая его руки из суставов, и он захлебнулся собственным криком.

– Ну что, попробуем еще раз? Что тебе известно о некоем Пите Рейдоне?

Эмерик почувствовал, как рука дворецкого Мартино ухватила его за шиворот и поволокла с лестницы во двор.

– Я могла бы и догадаться, – произнесла мадам Монфор, приблизившись к ним. – Что ты там делал? Подглядывал? Отвлекал слуг от работы? Ты – скверный и непослушный мальчишка!

Эмерик собрался уже было протестовать, когда краешком глаза увидел появившуюся во дворе Мину. Обрадовавшись, что с сестрой все в порядке и мадам Монфор не застукала ее в теткиной комнате, он широко улыбнулся.

– Как ты смеешь? Как ты смеешь так легкомысленно относиться к ситуации? Думаешь, такое поведение сойдет тебе с рук в этом доме? Ну погоди, вот вернется месье Буссе, задаст тебе такую трепку, что неделю сидеть не сможешь!

– Сударыня! – произнесла Мину.

Пожилая дама стремительно обернулась и потрясенно воззрилась на стоявшую у нее за спиной девушку. Потом бросила взгляд на лестницу в подвал.

– Как тебе удалось… – начала было она, но вовремя прикусила язык.

– По какой-то несчастливой случайности порыв ветра захлопнул дверь в подвал, и я оказалась взаперти. Странно, что вы этого не заметили. – От Мину не укрылось нерешительное выражение на лице мадам Монфор. – К счастью, мой брат услышал, как я зову на помощь, и освободил меня изнутри дома. Через часовню.

– Через часовню? – Мадам Монфор переглянулась с Мартино. – В таком случае что он тогда делает на улице?

– По всей видимости, вышел посмотреть, нет ли в замке какой-нибудь неисправности, раз дверь сама по себе захлопнулась, чтобы ни с кем больше не приключилось такой неприятности, как со мной. Так, Эмерик?

– Так, – кивнул ее брат.

Мину вновь повернулась к мадам Монфор:

– При иных обстоятельствах я сочла бы себя вправе требовать извинений. Но поскольку я уверена, что в ваших действиях не было злого умысла, я не стану этого делать. Эмерик?

– Я не держу зла, – отозвался тот.

Мину не могла поверить, что подобная дерзость сойдет им с рук, но их план сработал: мадам Монфор обуздала свой гнев.

– Отпустите мальчишку, – бесцветным голосом произнесла она.

Мартино разжал пальцы и с брезгливым выражением вытер руку, как будто опасался подхватить от Эмерика какую-нибудь заразу.

– А теперь, – сказала Мину, – с вашего позволения, мы пойдем.

Подхватив брата под руку, она двинулась по направлению к дому, ожидая услышать окрик, но его не последовало. Едва за ними закрылась входная дверь, как ноги у Мину подкосились.

– Мы за это еще заплатим, – возбужденно произнес Эмерик, – но дело того стоило. Ты видела ее лицо?

– Да уж, ее выражение заморозило бы Од в самый разгар лета, – засмеялась Мину. – Но что ты делал во дворе? Я же велела тебе сторожить перед дверью!

– Я знаю, но не успела ты уйти, как в часовню явилась мадам Монфор – видимо, чтобы проверить дверь, не знаю. Она пробыла там всего ничего и вылетела оттуда как ошпаренная, а потом бросилась к лестнице. Я испугался, что она тебя застукает, поэтому побежал во двор и перевернул на лестнице ведро с водой, чтобы наделать как можно больше шуму, надеясь выманить ее из дома.

– Что ж, у тебя получилось. Ты просто молодчина.

Эмерик отвесил сестре преувеличенно галантный поклон.

– Ты успела переговорить с тетушкой?

– Думаю, мне удалось все ей объяснить, – сказала Мину. – Она не хотела верить россказням мадам Монфор, но ей так легко задурить голову. Я пообещала ей, что мы с тобой через час сопроводим ее к мессе. Она всегда ходит туда по пятницам, но в свете беспорядков мадам Монфор отказалась ее отпускать. А тетушка боится слово поперек сказать своей золовке.

– Я не пойду в церковь! – заупрямился Эмерик.

– Ты будешь нужен мне рядом, – сказала Мину. – И я прошу тебя об этом не просто так. Я узнала, что наша матушка в честь моего рождения послала тетушке в подарок Библию на французском.

– И что?

– Если эта Библия была на французском языке, значит это протестантская Библия, – раздельно произнесла Мину. – Месье Буссе запретил тетушке оставлять ее у себя. Но она в кои-то веки его не послушалась. В доме она хранить подарок побоялась, поэтому спрятала его в церкви Сен-Тор. – Мину помолчала, потом саркастически улыбнулась. – Где, если не в церкви, надежнее всего спрятать Библию?

Глава 42

Каркасон

Запряженная четверкой вороных карета уже ждала их на площади Сен-Назер. Кони нетерпеливо били копытами, словно желая поскорее покинуть Каркасон. Бланш усадила Алис внутрь, устроила ее на сиденье и развязала ленты чепца.

Девочка с восторгом погладила обитые мягким бархатом сиденья.

– Я никогда раньше не каталась в такой карете! Она очень красивая.

Бланш заняла место рядом с ней, лакей закрыл за ними дверцу, затем они почувствовали, как карета покачнулась: он запрыгнул на облучок рядом с кучером. Щелкнул хлыст, колеса нехотя пришли в движение, и они тронулись в путь.

– Можно открыть занавески? – спросила Алис.

– Пока мы не выехали из Ситэ – нельзя. – Девчонка, может, и не опознает герб епископа Тулузского на дверцах, но другие опознают и запомнят, а Бланш не хотела, чтобы Алис видели внутри. – Когда выедем на дорогу, тогда и сможешь выглянуть.

Алис послушно села, сложив руки на коленках. Высокие колеса прогрохотали по брусчатке под воротами Сен-Назер, потом покатились по более ровной поверхности: карета выехала на площадку между внутренней и внешней стенами.

У Нарбоннских ворот их остановил часовой. Бланш прислушивалась к приглушенному диалогу между офицером и ее кучером и молилась про себя, чтобы стражник не потребовал предъявить ему пассажиров.

– Ой, голос похож на Беранже! – воскликнула Алис.

– Сиди тихо, – прошипела Бланш.

Затем, к ее облегчению, по боку кареты хлопнули ладонью, и они поехали дальше.

– Надеюсь, вы благополучно доберетесь до места! – напутствовал их вслед Беранже. – К ночи погода должна перемениться.

– Я и выскочила-то всего на минуточку, – причитала Риксенда. – Кто ж знал, что так выйдет!

– Сколько раз я тебе говорила: никогда не оставляй Алис без присмотра! Я тебя предупреждала. А ты не просто ушла, а еще и все двери в доме нараспашку оставила!

– Да я ж всего на минуточку! Мне нужно было принести еще молока, а…

– А теперь она пропала, – с яростью в голосе произнесла мадам Нубель. – Алис пропала.

– Да она небось пошла погулять, или к подружке, или…

Мадам Нубель кивнула на кресло, где на брошенном одеяле сидел котенок.

– Алис никуда не выходит без своей любимицы.

– Когда сюда заявилась Мари, – сказала Риксенда, – я дала ей от ворот поворот. Даю вам слово. Я ничего дурного не сделала. Я никого в дом не впускала. Меня не было всего четверть часа.

– А что, интересно, забыла здесь Мари Гали? Она прекрасно знает, что Эмерик в Тулузе.

– Я не знаю. – Риксенда комкала в руках свой фартук. – Я отправила ее восвояси, ничего ей не сказала.

Мадам Нубель обвела кухню взглядом. В глаза ей немедленно бросилось несколько мелочей: приоткрытый ящик комода, корзинка со щепой для растопки, слишком близко придвинутая к очагу, книги на полке, расставленные не в том порядке, кресло Бернара, придвинутое вплотную к стене. И старая карта, начерченная еще Флоранс, на обороте которой теперь было печатными буквами выведено ее собственное имя.

Мадам Нубель взяла ее в руки. Никакой записки. Ничего. И все же это доказывало, что в доме кто-то побывал.

– Мари заходила в кухню?

– Нет! Я же сказала вам, мадам, я отправила ее восвояси. Клянусь, ноги ее в доме не было.

Сесиль Нубель опустилась на скамью и похлопала рукой рядом с собой:

– Поди сюда, Риксенда. Начни с самого начала. Расскажи мне все, что случилось сегодня днем, с той самой минуты, как я вышла за дверь.

Вскоре карета, набирая ход, уже катила по дороге, которая то шла под уклон, то вновь взбегала на пригорок.

– Теперь можешь выглянуть наружу, – разрешила Бланш.

Алис положила руки на край окошка и стала смотреть на мелькавшие мимо одинокие домишки и фермы, которыми сменились предместья Ситэ. Затем потянулись бескрайние поля долины Од: пшеница, виноградники и фруктовые сады. Вдали белели заснеженные вершины Пиренейских гор. Но вскоре дорожная пыль, поднимаемая копытами лошадей, начала набиваться ей в нос, и Алис вернулась обратно на сиденье.

– Кажется, будто мы парим, как птицы! – сказала она.

Бланш задернула занавески.

– Расскажи мне про твоего отца, Алис. Почему он не берет тебя с собой в книжную лавку? Ты такая умная девочка, я уверена, из тебя вышла бы отличная помощница.

– Вышла бы, – отозвалась малышка серьезным голоском, – но папы сейчас нету.

– Нет?

– Он уехал из Каркасона почти сразу же после того, как Мину с Эмериком стали жить в Тулузе. Поэтому мадам Нубель присматривает за мной. – Она помолчала. – Я думала, папа напишет об этом моей сестре.

– Возможно, письмо где-то затерялось.

Бланш вытащила из-за пазухи своего плаща пузырек из синего стекла. Вряд ли девчонка поймет, что они едут в противоположную сторону от Тулузы, но скоро дорога разветвится, а рисковать ей не хотелось.

– Вот, – сказала она, – это снадобье поможет нам легче перенести путешествие. Лучше принять его до того, как начнет укачивать. – Она вытащила пробку и протянула флакончик Алис. – Только не урони.

– Какой красивый!

– Его привезли из города под названием Венеция.

– Я знаю про Венецию, – сообщила Алис. – Там вместо всех улиц вода. И даже самые бедные люди добираются из одного места в другое на таких специальных лодках. Мне Мину рассказывала.

Бланш внимательно наблюдала, как девочка делает глоток сонного зелья, подмешанного в микстуру из меда с розмарином.

– Фу, гадость какая!

– Голландские моряки принимают это снадобье, прежде чем выйти в открытое море, чтобы не страдать от морской качки.

Алис осушила пузырек и протянула его Бланш обратно.

– Папа иногда ездит в Амстердам. Мину говорит, он очень похож на Венецию, хотя она сама не бывала ни там ни там.

– Возможно, твой папа и сейчас отправился в Амстердам?

Алис покачала головой:

– Нет, не в этот раз. – Она помолчала. – Он сказал, что поедет на юг. А Амстердам же не на юге, правильно?

– Нет, Амстердам далеко на севере. А ты умная девочка.

Алис покраснела от смущения.

– Я не подслушивала, но мадам Нубель говорила очень громко. Поэтому я все слышала.

Бланш выждала, пока убаюкивающий дорожный шум и сонное зелье не начнут оказывать на девочку свое действие. Мерный цокот копыт, стук колес, свист и шепот ветра за окнами.

– А ты, случайно, не помнишь название того места, про которое говорила мадам Нубель? – спросила она вкрадчиво.

– Оно начиналось с буквы «П», – пробормотала Алис. Глаза у нее слипались. – Я никогда его раньше не слышала, но там было что-то такое про пиво. То ли «пивовар», то ли…

– Пивер? – Бланш ощутила, как сердце у нее в груди затрепетало. – Возможно, это был Пивер?

– Да, точно, Пивер, – заплетающимся языком произнесла Алис. – Почти как «пивовар».

Глава 43

Тулуза

К тому времени, когда Мину в обществе Эмерика вернулась в теткины покои, готовая сопровождать ее к мессе, мадам Буссе уже успела передумать.

– Пожалуй, лучше будет остаться дома, – заявила она. – Мой супруг так ценит мое общество. Он всегда сердится, когда приходит домой и оказывается, что я куда-то отлучилась без его дозволения.

– Ну, пусть и дальше держит тебя под замком, – буркнул себе под нос Эмерик.

Мину метнула в его сторону предостерегающий взгляд.

– Я все понимаю, – произнесла она терпеливо. – Но если вы все-таки хотите, как обычно, посетить пятничную службу, тетушка, вам волей-неволей придется ненадолго отлучиться из дома. Но если хотите, я могу попросить священника, чтобы пришел сюда и…

– Нет! Месье Буссе это не понравится! Он предпочитает своего духовника. Он говорит, что Валентин станет следующим епископом Тулузы. Он уже сделал крупное пожертвование на его кампанию.

Мину вновь покосилась на дверь, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги мадам Монфор. Та могла обнаружить их в комнате тетки в любую минуту.

– Я уверена, Господь поймет, если вас не будет на службе, – сказала Мину. – Он видит, что в вашем сердце, тетушка.

– Хотя я всегда по пятницам хожу к мессе, – продолжала переживать та. – И сегодня уж я, как никогда, хотела бы возблагодарить Бога за наше счастливое спасение от толпы и вознести Ему хвалу за то, что уберег тебя, Мину, от… не знаю от чего. Эти гугеноты, они настоящие звери. Никакого почтения к… – Она умолкла, чтобы перевести дух. – Если я не выкажу благодарности, в следующий раз Господь может отвернуться от нас в час нашей нужды.

Эмерик за спиной у тетки изобразил, как будто вешается на воображаемой веревке. Мину неодобрительно нахмурилась, чтобы он перестал.

– Быть может, если я попрошу мою золовку пойти с нами, месье Буссе не будет так на меня сердиться.

Это было последнее, чего хотелось Мину.

– Уверена, дядюшка гордится тем, что у него такая благочестивая жена, – попыталась она зайти с другой стороны.

Лицо мадам Буссе просветлело.

– Ты так считаешь?

– Да.

– Что же он так задерживается? – вслух задалась вопросом тетка, заламывая руки. – Он каждую минуту в трудах, но час уже поздний, а его все нет и нет. Не случилось ли с ним чего-нибудь…

Мину только головой покачала, дивясь теткиной наивности. Ей и в голову не приходило, что ужасные события вчерашнего дня и сегодняшние попытки заключить перемирие вполне могли нарушить обычный распорядок месье Буссе.

– Поскольку, как нам известно, все выдающиеся люди Тулузы сейчас на совете, пытаются договориться о мире между католиками и протестантами, – произнесла она вслух, – возможно, он вообще до темноты дома не появится.

– Не знаю, племянница, ох не знаю, – покачала головой мадам Буссе. – Мир сошел с ума. Говорят, гугеноты разграбили все дома в Сен-Мишеле, и соборный квартал тоже.

– Они ничего такого не делали, – сказала Мину.

На церкви зазвонил колокол. Мадам Буссе вскинулась на звон, еще мгновение поколебалась, потом решительно поднялась:

– Ты права, дорогая Мину. Я должна молиться. Ибо Господь узнает, если меня там не будет. Принеси мой плащ, Эмерик. Я так рада, что ты тоже идешь с нами.

– И я тоже, тетушка, – вежливо отозвался тот.

– Если нам повезет, может, мы даже успеем обернуться до того, как мой муж вернется домой, как думаете? Мне очень не хочется его сердить. Это никуда не годится.

Колокола звонили к мессе, когда Пит торопливо преодолел последние несколько шагов и с черного хода нырнул с улицы Перигор в церковь.

Не найдя Мину в доме призрения, он расстроился. Единственным доказательством того, что она в самом деле здесь побывала, была муслиновая косынка, которую она использовала в качестве перевязи, а потом оставила сложенной в углу маленькой комнатки. Потом одна женщина из квартала Дорада, которая частенько подрабатывала на кухне, упомянула, что какая-то девушка, по описанию похожая на Мину, несколько часов помогала с ранеными. А один маленький мальчик подтвердил, что та же девушка помогала ему разыскивать его деда.

– У нее разноцветные глаза, – сказал Луи. – Один синий, а другой карий.

Мысль о том, что она задержалась в доме призрения, отчего-то грела ему душу.

Пит подошел к двери ризницы, все еще не придя к окончательному решению – забирать плащаницу или оставить на месте. Может, никакой острой необходимости ее забирать и нет? Весть о перемирии дошла до дома призрения, и люди были склонны ей верить. Многие уже разошлись по домам.

Пит отодвинул засов на небольшой арочной двери и скользнул в ризницу. Его приветствовали запах ладана и голоса певчих, знакомые, как его собственное дыхание. Месса должна была скоро закончиться. Он пока подождет и заодно переведет дух, а действовать начнет, как только паства разойдется.

Вечерняя служба была непродолжительной, но, когда она завершилась, тетушка Буссе даже не шелохнулась.

Мину посмотрела на нее – коленопреклоненную, с опущенной головой – и задалась вопросом, сколько еще времени та намерена посвятить молитве. Кроме них, в церкви оставалось еще несколько верующих. Позади них были две монахини, и еще сколько-то в боковых приделах. Викарий медленно шел по проходу, одну за другой гася свечи, и в полумраке пахло воском и дымом.

– Когда уже можно будет уйти? – одними губами спросил Эмерик.

– Скоро, – прошептала Мину в ответ.

Прежде чем Мину успела его перехватить, он поднялся со скамьи и направился по проходу к капеллам за алтарем.

– Эмерик! – прошипела она, пытаясь вернуть брата на место, но он сделал вид, что не слышит.

В следующее мгновение Мину потеряла его из виду. Хотя уже темнело, на нее, несмотря на все треволнения двух предыдущих дней, снизошло странное ощущение покоя. Последние лучи заходящего солнца пробивались сквозь витражные окна над восточным входом, и на пол нефа ложились синие, красные и зеленые полосы света.

Интересно, где может быть спрятана Библия? Мину вновь покосилась на тетку и подумала о матери. Хотя у них были разные отцы, Мину казалось, что она улавливает фамильное сходство. Они были по-разному сложены, и цвет волос у них тоже был разный, зато глаза у Сальвадоры были точно такие же темные, как и у Флоранс. Такие же глаза были и у Эмерика с Алис – черные, как угольки.

Звон упавшей на пол тарелочки для пожертвований вернул Мину к реальности. Первая ее мысль была о том, что там затеял Эмерик, и она приподнялась со своей скамьи, чтобы лучше видеть. Тетка сжала ее руку.

– Останься со мной, племянница, – прошептала она.

– Конечно, – отозвалась Мину. – Только, я думаю, не лучше ли нам поскорее вернуться домой? Время идет. Скоро уже стемнеет, и…

– Пожалуйста. – Тетка, похоже, собиралась с мыслями. – Пока я не доверилась тебе, Мину, я ни одной живой душе не говорила о крестильном подарке, который прислала мне Флоранс.

– О Библии на французском? – уточнила Мину, немедленно заинтересовавшись.

– Месье Буссе страшно рассердился бы, если бы узнал. Он не любит, когда я своевольничаю, и, хотя я изо всех сил стараюсь не сердить его, я знаю, что я – сущее наказание. – Она открыла глаза, но взгляд ее был прикован к распятию. – Я часто думаю о твоей дорогой матушке. В самые черные часы я пытаюсь представить, как бы поступила Флоранс. Она не стала бы терпеть такое… а, не важно.

– Вы – сама доброта, тетушка. Вы не заслуживаете дурного обращения.

– Если со мной что-то случится, – продолжала та, как будто не слышала, – я была бы рада, если бы она досталась тебе.

Мину сжала теткину руку:

– С вами ничего не случится, и со всеми нами тоже. Вчерашние события, как бы ужасны они ни были, закончились. Скоро заключат перемирие и жизнь вернется в нормальное русло. Это же Тулуза. Все опять будет как прежде, вот увидите.

С губ тетки сорвался нервный смешок.

– Ты еще молода, племянница. Я опасаюсь не того, что происходит за стенами дома, а… – Она умолкла и, неловко поднявшись с колен, уселась на скамью. – Дай мне слово. Если что-то все-таки случится, в общем… Дай мне слово, что заберешь Библию из тайника и будешь беречь ее в память о моей любимой сестре. Это мой долг перед ней.

Мину кивнула:

– Я сделаю все, что вы захотите, тетушка.

– Ты славная девочка, Мину. Она спрятана в этой церкви. Я тебе говорила?

– Да, но точное место не назвали.

Мадам Буссе улыбнулась:

– Этот тайник показал мне один старый священник. Он давно уже мертв, упокой Господь его душу. Так что больше о тайнике никто не знает.

У Мину упало сердце. Она против воли задалась вопросом, насколько вся эта история правдива. За то непродолжительное время, что она прожила в доме Буссе, Мину успела прийти к выводу, что ее тетка частенько говорила сначала одно, а потом утверждала в точности противоположное.

– Одна мысль о том, что Библия здесь, – продолжала между тем тетка, – пусть даже я не могу к ней прикоснуться, поддерживала меня в самые черные времена. Она как ниточка между мной и Флоранс.

– Хотите, я ее достану? – предложила Мину. – Можно хранить ее у меня в комнате.

– Не сейчас, дорогая племянница. Пока что я продолжу хранить все в секрете. Это единственная дорогая мне вещь. Но, как я уже сказала, если со мной что-то случится…

– С вами ничего не случится, тетушка, – упрямо повторила Мину, не зная, что еще сказать.

Ее внимание привлекло какое-то движение за алтарем. Она вскинула глаза и увидела, что Эмерик знаками подзывает ее к себе.

– Не сейчас, – одними губами произнесла она.

И тут в меркнущем свете дня рядом с ним возникла фигура какого-то мужчины. Он положил руку ее брату на плечо, и Эмерик вскинул на него глаза.

У Мину перехватило дыхание.

– Тетушка, прошу прощения, я отлучусь на секундочку?

Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не броситься бежать, Мину зашагала по проходу, пока не очутилась рядом с братом.

– Смотри, что у меня есть!

Мину взглянула на простой серебряный кинжал, который ее брат держал в руках.

– Это превосходный кинжал, – произнесла она, и собственный голос показался ей чужим и словно бы доносящимся из какого-то невообразимого далека. Она обернулась к его спутнику. – Месье Рейдон, вы слишком щедры.

– Я дал обещание, моя Владычица Туманов, а я всегда держу свое слово. – Пит взял ее руку и поднес к губам. – Рад вас видеть. Я был очень огорчен тем, как неладно мы с вами расстались.

– Пит говорит, что завтра же начнет учить меня своему трюку с ножами, если только мне удастся улизнуть из дома, – похвастался Эмерик. – Можно мне будет пойти?

– Там посмотрим, – отозвалась Мину уклончиво, но губы ее тоже расплывались в неудержимой улыбке.

Глава 44

Тулуза

Вторник, 12 мая

Миновало пять недель. Ненастный апрель сменился погожим маем. С юга дули ветры, сияло солнце. На равнинах Лораге между Каркасоном и Тулузой цвели ландыши и мимозы, фиалки и примулы. Весна плавно перетекала в лето. Маки и незабудки полыхали алым и голубым.

В городе все еще сохранялось перемирие, хотя под поверхностью повседневной жизни тлело подспудное недовольство, в любой момент готовое прорваться вспышкой насилия.

Мину взглянула на разлагающийся труп казненного, болтающийся в кандалах на виселице на площади Сен-Жорж, и к горлу ее подкатила тошнота. Пятки висельника посинели от скопившейся крови, челюсть отвисла. Пустые глазницы слепо таращились в никуда: глазные яблоки уже успели выклевать стервятники. Клочки волос, слипшиеся от запекшейся крови, отгнили от скальпа мертвеца и усеивали землю под ним. В трех других углах площади возвышались точно такие же сооружения.

– Сняли бы уже их, что ли, – поморщился Эмерик. – Трупы же воняют.

– Они висят тут в предостережение всем остальным.

– Но прошло уже больше месяца.

Мину подозревала, что, выставив казненных на всеобщее обозрение, городские власти добились ровно противоположного эффекта. Вместо того чтобы служить предостережением, они действовали на гугенотов, скорее, как призыв к оружию. Разлагающиеся трупы были постоянным напоминанием о том, что парламент не беспристрастен и рассчитывать на его защиту приходится далеко не всем гражданам. Хотя в подстрекательстве к беспорядкам за это время было обвинено более сотни человек, шесть из которых приговорили к смертной казни, в последнюю минуту парламент помиловал католиков. Повесили в итоге только четверых гугенотов.

В первые недели мая в городе там и сям вспыхивали мелкие столкновения. Несколько небольших пожаров в окрестностях площади Сен-Жорж быстро потушили. Неподалеку от Вильневских ворот был найден мертвым католический священник, связанный по рукам и ногам и с перерезанным горлом. На площади Сален под дверьми инквизиционной тюрьмы обнаружили молодого человека явно благородного происхождения, в желтых шоссах и плаще, с вырванным языком. Вопреки условиям перемирия, мало кто отваживался выходить из дома без оружия. Женщины после наступления темноты не показывались на улицах без сопровождения. Город кишел солдатами и наемниками.

Никаких достоверных сведений о положении дел за пределами Юга толком не было. Ходили слухи, что принц Конде со своей протестантской армией взял Орлеан и крупный город Лион на востоке. Его сторонники, то ли по его приказу, то ли по собственному почину, захватили и стали гарнизоном в многочисленных городках в долине Луары – в том числе в Анжере, Блуа и Туре – и повели атаку на город Валанс на реке Роне. Конде утверждал, что единственная его цель – освободить короля из-под пагубного влияния герцога Гиза и его приспешников. Говорили, что королева-регент обратилась к королю Испании за военной помощью, чтобы приструнить гугенотов. Еще один слух гласил, что был выпущен указ, которым оговаривалось, что действие Эдикта о веротерпимости не распространяется на Лангедок как на приграничную провинцию. Что на поверку оно никогда на него не распространялось.

– Мину, смотри, – сказал Эмерик. – Вон туда!

Она обернулась и увидела отряд солдат в полном боевом снаряжении, который приближался к площади.

– Я слышала, дядя говорил, в прошлое воскресенье парламент изменил условия перемирия, в итоге более чем двумстам дворянам-католикам вместе с их свитами было позволено войти в город. – Мину нахмурилась. – Дядя, разумеется, вне себя от радости.

– Да нет, я не о них, – отмахнулся Эмерик и ткнул пальцем. – Там, под деревьями, посреди площади.

Мину прикрыла глаза ладонью от солнца и почувствовала, как у нее екнуло сердце. Там, в тени платанов, с мрачным лицом стоял Пит. Его рыжие волосы были по-прежнему приглушены угольной пылью, борода успела отрасти. С такого расстояния он показался Мину похудевшим и осунувшимся. Губы ее дрогнули в улыбке.

– Он нас заметил! – воскликнул Эмерик. – Он идет сюда.

– Подойди к нему, – велела Мину, покосившись на солдат и группку облаченных в черные рясы доминиканцев, которые высыпали на площадь из августинского монастыря. – Нельзя, чтобы меня видели в его обществе в таком людном месте.

Эмерик бросился через площадь, и Мину на миг потеряла его и Пита из виду: их заслонил католический батальон.

После той их случайной встречи в церкви Сен-Тор в апреле она практически его не видела. Тетка постоянно нуждалась в ее обществе и, обеспокоенная, как никогда, никуда от себя племянницу не отпускала. А всякий раз, когда та задумывалась о том, чтобы попробовать устроить с ним свидание, ее удерживали от этого многочисленные свидетельства того, какие опасности подстерегали молодых девушек на улицах. Ходили упорные слухи, что солдаты считали любую особу женского пола, оказавшуюся на улице без сопровождения, своей законной добычей. «Охота за юбками» – так это у них называлось.

С Эмериком же дело обстояло совершенно иначе. Пит сдержал свое обещание научить ее брата метать нож. Иногда в сумерках, если позволял свет и на улицах было достаточно спокойно, Пит тайком уводил его в квартал Дорада и там, смастерив из соломы чучело, тренировал Эмерика, пока у того не начинали болеть плечи и саднить ладони. Он хвастался, что теперь может поразить любую цель на расстоянии в несколько туазов[30] – по меньшей мере в три человеческих роста. Своей преданностью Питу он теперь не уступал верности любого средневекового оруженосца своему господину, и Мину не упускала случая поддразнить брата по этому поводу, но в то же самое время была благодарна ему за то, что соглашался служить посредником в их обмене записками. Безобидные и невинные, эти послания без подписи предназначались для выражения взаимного дружеского расположения и заверений в том, что они не забыли друг друга. Драгоценные воспоминания о том их разговоре в maison de charité были единственным, что поддерживало Мину на протяжении этих долгих недель.

Что же до случайности, которая свела их вместе тем апрельским вечером после мессы, Мину нередко о ней размышляла. Это какое же невероятное стечение обстоятельств должно было произойти, чтобы они оба оказались в церкви в одно и то же время? Пит так и не признался ей, что привело его туда: как бы Мину ему ни верила, но она не могла не видеть в этом еще одного знака, что их жизням суждено связаться друг с другом.

– Ну, что он сказал? – подступила она с вопросами к Эмерику, едва тот успел вернуться. – У Пита все хорошо? Он…

– Он хочет, чтобы ты встретилась с ним в боковом приделе церкви в четыре часа.

Мину нахмурилась:

– Это невозможно. Я никак не смогу в такой час улизнуть из дома незамеченной.

– Пит велел передать тебе, что поймет, если ты не сможешь принять его приглашение, но он не стал бы тебя звать, если бы это не был вопрос жизни и смерти, – сказал Эмерик.

– Жизни и смерти? Он прямо так и сказал?

Эмерик пожал плечами:

– Ну, не совсем, но именно это и имел в виду.

Мину бросила взгляд на Пита, который ждал в сени деревьев. Она толком не знала, что он за человек, и все же чутье подсказывало ей, что он не стал бы просить ее о таком без веской причины.

– Так какой ответ ему передать? – спросил Эмерик.

Мину сделала глубокий вдох:

– Передай ему, что я приду.

Глава 45

Каркасон

Часы, прошедшие после исчезновения Алис, сливались в дни, а дни – в недели непрекращающихся отчаянных поисков. Сесиль Нубель практически не смыкала глаз. Она методично обходила улицы Ситэ и Бастиды, спрашивая у друзей, соседей и незнакомцев, не видели ли они маленькой девочки. Никто ее не видел.

– Примерно вот такого роста, с буйными черными кудрями и такими же темными глазами. Умная девочка, очень серьезная.

Она прочесала все темные переулки, где промышляли своим ремеслом проститутки и карманники, исходила все тропки вдоль берега реки, переговорила со всеми лодочниками и рыбаками. Если бы где-то река вынесла на берег детское тело, кто-нибудь из них непременно хоть краем уха что-то да услышал бы об этом, но никто ничего не знал, и хотя Сесиль и сама не могла бы сказать, почему так в этом убеждена, в глубине души она была совершенно уверена, что Алис жива. Судя по всему, она уехала куда-то со знатной женщиной, богатой дамой, которая подкупила Мари Гали, чтобы та указала ей дом Жуберов. Но согласилась ли Алис ехать по доброй воле, или ее увезли силой, Сесиль выяснить не удалось, и думать об этом ей было невыносимо.

Под угрозой предстать перед магистратом за пособничество в похищении ребенка Мари призналась во всем и хотя бы дала подробное описание женщины и ее одежды. Рассказ бедняжки Риксенды о событиях того злополучного дня был сбивчивым и бессвязным и от раза к разу изменялся.

Сесиль написала Мину, чтобы оповестить ее о трагедии, но никакого ответа так и не получила. Она намеревалась отправить еще одно письмо, как только у нее появятся хоть какие-нибудь новые сведения. Пока что никаких новостей не было.

Но наконец кое-что все-таки всплыло. Каркасонский гарнизон был брошен на подавление волнений, вспыхнувших в деревушках Юга после того, как стало известно о резне в Васси. Часть Беранже откомандировали в Лиму, откуда они вернулись только сегодня днем.

– Ты точно уверен, что это было в тот самый день? – спросила мадам Нубель. – В пятницу, третий день апреля?

– Да, мадама, – отвечал Беранже. – Я твердо это помню, потому что аккурат в тот самый вечер нас отправили в Лиму. Потому я и не слыхал ничего про то, что малышку Алис…

Мадам Нубель вскинула руку:

– Ты ни в чем не виноват, друг мой. Вас не было в Ситэ. Но прошу тебя, расскажи мне подробно, что ты видел.

Старый служака кивнул, его честное лицо посерело от горя.

– Я узнал карету епископа Тулузы, потому как не так давно ее видел – примерно тогда же, когда убили этого Мишеля Казе, – с гостем, который останавливался в епископском дворце, внутри. – Он покачал седой головой. – Странное дело. Весь Ситэ перекрыли, весь гарнизон подняли на поимку злодея, а потом – раз! – и все. Приказано об этом забыть. А затем вдруг выясняется, что это какое-то местное дело. Повесили за это преступление одного малого по имени Альфонс Бонне, из Бастиды. Во всяком случае, так говорят. Но я считаю, что он тут совершенно ни при чем. Просто нужно было кого-то за это вздернуть, вот Бонне и стал козлом отпущения. Все это очень странно.

– Мы обсуждали дело Бонне, и я очень сочувствую его семье, – произнесла мадам Нубель нетерпеливо, – но нельзя ли вернуться к Алис? Я хочу все знать точно. В ту пятницу ты видел, как карета выезжала из Ситэ?

– В самом начале шестого, да. Я как раз стоял на часах у Нарбоннских ворот. В карете сидела темноволосая дама, хотя я видал ее лишь мельком. Разодета была в пух и прах. Мы с ребятами еще потом удивлялись, что делает дама в епископской карете, так что хорошо ее запомнили.

– Так, а теперь подумай хорошенько. – Ее голос сорвался. – Могла с ней быть Алис?

– Хотел бы я помочь, мадама, но внутрь я не заглядывал. Занавески были задернуты. – Он вздохнул. – Скверно-то как, а? И мадомазела Мину с Эмериком до сих пор в Тулузе.

– Ты не помнишь, в какую сторону карета поехала из Ситэ? – не дала ему отклониться от темы Сесиль. – Кучер ничего не упоминал о том, куда они направляются?

Беранже покачал головой:

– Не в сторону Бастиды – вот и все, что я могу сказать. Они проехали по подъемному мосту, а потом повернули направо.

– В сторону гор?

– Не в направлении Тулузы, это уж как пить дать, хотя кто их знает, куда они свернули, когда скрылись из виду? – Он опять тяжело вздохнул. – Простите, что помощи от меня не много.

– Ты сделал все, что мог, – заверила его Сесиль, разворачиваясь, чтобы идти домой.

– Уверен, вы ее отыщете, – произнес ей вслед Беранже. – Все обычно как-нибудь улаживается. Так ведь? Разве не так люди говорят?

Сесиль Нубель ничего не ответила. Она была крайне огорчена тем, как мало Беранже знал. По пути обратно на улицу Трезо она в который раз задала себе вопрос, который не давал ей покоя все эти долгие кошмарные недели полной неизвестности. Жуберы не были богаты, так что зачем кому-то могло понадобиться похищать Алис? И почему никто до сих пор не потребовал выкупа? Сам собой напрашивающийся ответ – что девочка уже мертва – она принимать отказывалась.

– Ну, какие новости? – поинтересовалась Риксенда, едва она переступила порог дома. – Беранже что-нибудь видал?

– Нет, – отозвалась Сесиль, опускаясь в кресло.

– Совсем ничего?

Мадам Нубель вздохнула. Она смертельно устала.

– Ну, он видел, как через Нарбоннские ворота выезжала какая-то карета, которая потом повернула в направлении гор, а не Бастиды, но… – Она пожала плечами. – Он заметил на дверцах герб епископа Тулузы, но клянется, что пассажирка была женского пола.

– Та знатная женщина, которая говорила с Мари?

– Вполне возможно, – пожала плечами Сесиль Нубель. – У Беранже сложилось впечатление, что в карете она была не одна, но поклясться в этом он не может.

– Ох, – упавшим голосом отозвалась Риксенда. Потом, поколебавшись, спросила: – А от мадемуазель Мину никаких вестей нет? Она знает, что малышка Алис… не дома?

– Нет, хотя уже давно должна была бы мне ответить.

– Быть может, ваше письмо до нее еще не дошло?

Мадам Нубель нахмурилась:

– Да уж, сейчас ничего быстро не делается.

– А от хозяина никаких вестей нет?

Мадам Нубель покачала головой. Молчание Бернара тоже ее тревожило, хотя и не было неожиданностью. Путешественников, с которыми можно было бы передать письмо, в последнее время стало много меньше. Она не знала, что еще предпринять. Можно, конечно, было бы попытаться лично добраться до Тулузы, но Беранже рассказывал, что на равнинах Лораге полным-полно солдат и наемников, многие из которых не имеют никаких четких приказаний. И потом, если Мину все-таки получила ее письма, она может сейчас находиться уже на пути в Каркасон.

– Вот, – сказала служанка, протягивая ей чашку. – Это поможет вам согреться.

Пожилая женщина с благодарностью взяла питье. Риксенда изо всех сил старалась загладить свою вину, и Сесиль больше не винила ее. Она винила себя.

Сесиль Нубель не могла поделиться своими страхами с Риксендой – да и вообще ни с кем, – но она боялась, что их всех настигло прошлое. Все тайное неминуемо должно было в конце концов стать явным: исчезновение Алис, скоропалительная поездка Бернара в горы и его затянувшееся молчание; Мину с Эмериком, которых отослали в Тулузу к сестре Флоранс, – все это уходило корнями в то, что случилось в Пивере много лет тому назад.

Давние преступления аукаются потом еще много лет.

Сесиль некоторое время посидела на кухне, глядя, как играет на верхушке стены во дворе солнечный свет. Она перевернула в руке старый рисунок Флоранс – с ее собственным именем, печатными буквами выведенным на обороте. Колокола маленьких церквушек в Ситэ начали отбивать полчаса, но вскоре их перекрыл громкий перезвон соборных колоколов.

Решение было принято. Сесиль Нубель поднялась на ноги.

– Что вы делаете, мадам? – спросила Риксенда.

– Беранже был уверен в том, что карета принадлежит епископу Тулузы, потому что за несколько недель до того видел ее на площади Сен-Назер. А что, если эта знатная дама тоже гостила в епископском дворце?

– Вы собираетесь просить аудиенции у епископа Каркасона?

Впервые за несколько недель Сесиль засмеялась.

– Нет. Не могу себе даже вообразить, чтобы он согласился меня принять. Но наверняка кто-то что-то да слышал. И если мы хотя бы узнаем имя этой женщины, это может дать нам ключ к тому, где искать Алис. У тебя, кажется, была двоюродная сестра, которая работала на кухне дворца?

– Да! – просияла Риксенда, радуясь тому, что может быть полезной.

Мадам Нубель накинула на плечи свою шаль:

– Идем. Пойдем вместе. Ты меня представишь.

Глава 46

Тулуза

Видаль устремил взгляд на изувеченное тело Оливера Кромптона, безвольно поникшее в пыточном кресле. Его руки были все еще пристегнуты к деревянным подлокотникам, металлические обручи надежно удерживали запястья на месте. Толстый кожаный ремень вокруг лба не давал подбородку упасть на грудь. Обломок раздробленной ключицы под неестественным углом выпирал из-под серой кожи.

– А он оказался более стойким, чем я ожидал, – заметил еще один мужчина. – Не думал, что он так долго продержится.

– Дьявол своих оберегает, – бросил Видаль, не желая признавать за узником ни мужества, ни стойкости. На его памяти никто еще не выдерживал пяти недель пыток.

– Зато его кузен выложил все как миленький.

– Да? И что же Деверо рассказал?

– Что, как мы и думали, планы по внедрению гугенотских шпионов в католические дома по всему городу идут полным ходом. Что этот их maison de charité на улице Перигор в самом деле используется как склад оружия и укрытие для солдат. Что им известно: недавний всплеск нападений на одиноких женщин, ответственность за которые возлагают на гугенотов, в действительности дело рук католических ополченцев.

Видаль помолчал.

– Неразумно было избавляться от тела Деверо столь демонстративным образом.

– Не соглашусь. Это хороший урок всем прочим, у кого может возникнуть искушение заняться двурушничеством. Теперь они будут знать, что мы такого не потерпим. Даже человеку самого высокородного происхождения придется держать за это ответ.

– Надо полагать. – Видаль вновь бросил взгляд на Кромптона. – Он заговорил?

Впервые за все время его собеседник смутился.

– Я признаю, что, возможно, Кромптон и в самом деле не знал, что покупает подделку.

– Мы действовали, исходя из данных, предоставленных вами.

– Сведения были получены из надежного источника. – Человек взглянул Видалю прямо в глаза. – Но даже если он и не был виновен в этом преступлении, он все равно был еретик. Бог накажет его после смерти, разве это не то, во что вы верите?

Видаль пригвоздил его ледяным взглядом:

– Не нам рассуждать и строить домыслы о путях Господних.

Его собеседник фыркнул:

– Я не вижу во всем этом Божьего промысла, лишь нашу насущную необходимость распознать затесавшихся в наших рядах предателей, находящихся на службе у Конде.

– А вот это, – заметил Видаль, понизив голос, чтобы их не услышали караульные, – уже вполне может быть расценено как ересь.

Человек рассмеялся:

– Вы же сами в это не верите, так что приберегите проповеди для амвона. – Он бросил взгляд на Кромптона, потом вновь на Видаля. – Коль скоро мы так остро нуждаемся в точной информации, я по-прежнему не понимаю вашего упорного нежелания арестовывать Пита Рейдона. Мне известно о том, что некогда вы с ним были закадычными друзьями, но сейчас, когда решающий миг уже близок, определенно не время для сантиментов. Он – по его же собственному признанию – гугенот, а значит, предатель короны. Схватите его.

– Он полезнее нам на свободе.

– Вы неоднократно это повторяли, и где результат? Если гугеноты и впрямь намерены нанести удар сегодня вечером, времени ждать у нас больше нет.

Видаль сжал кулак:

– Если бы мы оставили Кромптона на свободе, то узнали бы о гугенотском заговоре куда больше, чем всеми этими методами.

– Возможно. Я намерен покинуть Тулузу сегодня вечером, пока не начались беспорядки. Полагаю, вы примете аналогичные меры?

– Я удалюсь в предместье Сен-Сиприен на другом берегу реки.

– В таком случае еще больше причин арестовать Рейдона сейчас, пока у вас есть такая возможность. И не самая последняя в их числе та, что, если вы продолжите покрывать его, кое-кто может усомниться в вашей преданности королю.

Видаль внезапно схватил своего собеседника за горло, немало изумив тем самым их обоих, и прижал к стене пыточной.

– Никто не смеет сомневаться в моей преданности католичеству, – ледяным тоном отчеканил он. – И уж точно не вы. Вы, Маккон, человек, который самим своим присутствием здесь и каждым своим вздохом предаете страну своего рождения и свою королеву. Так что не смейте даже меня поучать. – Он продержал англичанина еще какое-то время, потом разжал хватку. – Стража!

Солдат бросился вперед:

– Да, монсеньор.

– Этот господин уходит. Проводи его до ворот тюрьмы.

Маккон оправил на себе одежду.

– Вы совершаете ошибку.

Видаль начертил в воздухе крестное знамение и возвысил голос.

– Идите с миром, – произнес он. – Будьте уверены, что я сообщу о ваших опасениях его преосвященству епископу Тулузскому и нашим друзьям в парламенте.

Маккон поколебался, затем поклонился и вышел из камеры. Караульный, держась на почтительном расстоянии, двинулся за ним следом.

Видаль выпрямился, прислушиваясь к их шагам, эхом отдающимся в сыром и холодном коридоре, который вел из этого ада наверх, к свету. Он ожидал, что рано или поздно кто-нибудь бросит ему вызов, но не того, что этот вызов будет исходить от Джаспера Маккона.

Он прекрасно понимал, что Маккон, как и многие другие, находится на жалованье у торговца оружием Дельпеша. И, как Дельпеша, его интересуют исключительно деньги и власть. Видалем же куда в большей степени двигали желание вернуть плащаницу и честолюбивые планы стать следующим епископом. Более того, он был убежден, что это усилит позиции католиков, если протестанты и дальше продолжат набирать силу. Те либеральные католики, которые все еще верят в то, что компромисс возможен, вынуждены будут пересмотреть свои взгляды, и город будет навсегда очищен от гугенотской заразы.

На мгновение в ушах у него прозвучал голос его возлюбленной, и при воспоминании о ней кровь бросилась ему в лицо. Когда со всем этим будет покончено, Видаль, пожалуй, позволит себе напоследок нанести один визит в горы. Ему приятно будет узнать, что она не тужит там в своем вдовстве.

– Что прикажете с ним делать?

Голос стражника вернул Видаля к действительности.

– Ты о ком?

– Об этом узнике, – отозвался тот, ткнув Кромптона в плечо. Тот слабо простонал и вновь впал в забытье.

– Думаешь, он еще что-нибудь скажет? – спросил Видаль. – Он многое выдержал.

Глаза у стражника были красные и воспаленные. В тусклом свете камеры Видаль различил под его ногтями запекшуюся кровь. Они были верные служители Господа и устали ничуть не меньше, чем он сам.

– Зло так прочно укоренилось в нем, что он не отличит больше лжи от правды. Лучше потратить наше время на что-нибудь другое.

– В таком случае поручим его реке.

– У него не работают больше ни руки, ни ноги. Он утонет.

– Если Господь в своей милости сочтет необходимым спасти этого несчастного грешника, Он это сделает. – Видаль перекрестил лоб Кромптона. – В любом случае мы будем молиться за его душу.

Сколько я еще обречена ждать?

Я продолжаю верить, что Мину Жубер появится. Она должна. Не зря же она так привязана к девчонке. Подумать только, сколько сил я могла бы сберечь, знай я, что в Тулузе мы ходили по соседним улицам.

Неужели Господь желает испытать меня? Наказать меня? Что я такого сделала или не сделала, что Он желает испытать мою решимость таким образом? В городе это было бы проще простого. Сонное зелье, клинок подосланного убийцы в темноте или даже мои собственные руки вокруг ее шеи. Водяные объятия Гаронны.

Девчонка без конца задает вопросы и не желает довольствоваться моими ответами. Я уверяю ее, что сестра скоро приедет к нам в горы, потому что над городом нависла угроза мора. Она мне больше не верит.

Я не должна терять веры. Я верю в Бога, в Его промысел, в Его мудрость. Разве не сказано в Священном Писании, что всему свое время, время насаждать и время вырывать посаженное?

Что же до слов девчонки относительно того, что ее отец отправился в Пивер, в деревне не появлялся чужак по имени Жубер. В остальном, если не считать браконьеров – напасти в эту пору года привычной, – в моих владениях все спокойно.

Мне наконец-то пришлось расставить корсажи моих платьев и добавить складок на юбках. По моим подсчетам, я сейчас месяце примерно на восьмом. Мне нет до этого никакого дела, не более, чем было до ублюдка, которого я произвела от собственного отца. Но мне нужно, чтобы существо, которое растет в моем чреве, появилось на свет и прожило ровно столько времени, чтобы я могла получить то, что по праву мне принадлежит. Тогда, живая или мертвая, Мину Жубер больше не будет представлять для меня угрозы.

И все же я предпочла бы увидеть ее мертвой…

Глава 47

Пивер

Бернар Жубер потер ободранную лодыжку. Сегодня правая нога болела сильнее, чем левая. Он был скован по обеим щиколоткам кандалами, от которых тянулась цепь к железному кольцу, вделанному в каменную стену, и тяжелые оковы стерли кожу до мяса.

И тем не менее длина цепи позволяла ему передвигаться по камере, то есть сделать примерно три шага в любом направлении, и хотя левая рука у него тоже была закована, правую его тюремщики оставили свободной. Эта тюрьма, при всей своей суровости, не могла сравниться с тюрьмой инквизиции. И все равно Бернару порой казалось, что он слышит кошмарные крики истязаемых людей. Он боялся, что будет слышать их до самой смерти.

Гвоздем, найденным в прелой соломе, которой был застелен утоптанный земляной пол, Бернар отмечал на стене дни своего заключения. Иначе он давным-давно потерял бы счет времени.

По его подсчетам, он просидел в этой башне уже что-то около пяти недель. Страстная неделя успела миновать, и на дворе стоял май. Река Бло несла свои воды через долину, а холмы в окрестностях замка, наверное, уже пестрели сотнями крохотных полевых цветов: розовых, желтых и белых, – а в воздухе разливался аромат дикого чеснока. Как-то раз – кажется, это было на первом году их семейной жизни – Флоранс сплела венок из весенних цветов и украсила им свои волосы. Бернар улыбнулся, вспоминая, как ее непокорные черные кудри каскадом ниспадали с головы, обрамляя лицо, и как он думал, что сердце у него вот-вот лопнет от переполнявшей его радости при виде любимой.

Когда воспоминания о Флоранс стали слишком мучительными, он вообразил, что находится в уютной квартирке на улице Кальверстрат, где он всегда останавливался в Амстердаме. Он стал думать о канале Рокин и своем любимом трактире за церковью Аудекерке, где подавали селедку во всех ее видах, а зал наполняло хлопанье снастей о мачты высоких кораблей, стоявших на якоре по берегам реки Амстел.

Лязгнула дверь камеры. Жубер открыл глаза и увидел молоденького солдатика, который поставил на солому его ежедневную порцию черного хлеба и эля. Среди его тюремщиков были такие, кто не прочь был покуражиться над ним от нечего делать. Этот парнишка был не из их числа.

– Спасибо, – поблагодарил его Бернар.

Солдатик оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что за ним никто не следит, и сделал нерешительный шаг поближе.

– А правду говорят, что вы понимаете французское письмо? – прошептал он по-окситански.

– Да, – отозвался Бернар. – Ты хочешь, чтобы я что-нибудь тебе прочитал?

Парнишка двинулся было прочь, но замялся в нерешительности на пороге камеры.

– Я частенько помогаю с этим солдатам у себя дома. Среди них немало таких, кому, как тебе, не довелось поучиться. – Он поманил солдатика к себе. – Не обязательно, чтобы кто-то об этом знал.

Тот поколебался, потом снял со стены горящий фонарь и вновь зашел внутрь. По осклизлым стенам заметались тени, и Бернар заметил, как сильно у солдата трясется рука.

– Ты скажешь мне свое имя?

Возникла пауза, потом тюремщик произнес:

– Гильом Лизье.

– Это честное имя, – заметил Бернар, вспомнив старика, на которого наткнулся у дома повитухи.

– Моя семья из Пивера.

Бернар вскинул закованную в железо правую руку:

– Не стоит меня бояться. Я при всем желании не смог бы причинить тебе зло. – Он взглянул собеседнику прямо в глаза. – Но для надежности ты можешь положить письмо на пол и придвинуть ко мне, тогда я смогу прочитать его тебе вслух. Ведь это же письмо, да?

– Да.

– Ну хорошо.

Гильом извлек из-за пазухи измятый и грязный лист бумаги и сделал так, как предложил Бернар. Осторожно, чтобы не напугать мальчишку, тот развернул письмо, расправил его на неровном полу и пробежал глазами. Потом перечитал снова, чтобы убедиться, что в неверном свете не ошибся, и отдал пареньку.

– Скверные новости, – упавшим голосом произнес тот. – Я так и знал.

– Почему ты так решил?

– По вашему лицу, месье. Последние несколько дней я лежал без сна, потому что знал, что там такое, и…

– Нет, Гильом, – ласково сказал Бернар. – Там хорошие новости, именно такие, на какие ты надеялся. Твое предложение принято. Ее отец дает разрешение. Поздравляю тебя.

– Он дает разрешение, – эхом повторил Гильом и, опустившись на корточки, обхватил голову руками.

Бернар улыбнулся:

– У меня есть сын, он на несколько лет тебя младше, но я надеюсь, что когда-нибудь он найдет ту, которую полюбит так же сильно, как ты любишь свою подружку. – Он помолчал. – Не могу не спросить, как так вышло, что ты написал…

– Жанетте?

– Как так вышло, что письмо отцу Жанетты с просьбой ее руки ты написал, но ответ прочитать не смог?

– Я написал на окситанском, – пояснил Гильом, – но он хочет, чтобы его семья возвысилась. Он считает, что только деревенщины говорят на старом языке. Он хочет для своей дочери лучшей жизни.

– Значит, ты умеешь читать и писать?

– Немножко, сеньер, но не на французском. Говорю-то я неплохо, но по книгам никогда не учился, так что…

– Ты попросил кого-то написать ему от твоего имени? – догадался Бернар.

– Да, священника, но с тех пор его успели арестовать и куда-то увезти.

– Понятно.

Гильом нахмурился:

– Мой будущий тесть владеет небольшим клочком земли, лигах в двух к югу от Шалабра, на берегу реки Бло. Он поклялся на Библии, что, если меня отпустят со службы, он отпишет свою ферму – ну, то есть завещает ее Жанетте и ее будущему мужу – с условием, что сможет жить с нами. – Его голос погрустнел. – Но нужно вести счета, записывать скот, а Жанетта совсем не по этой части. Он хочет, чтобы она нашла себе мужа, который умеет писать.

Сердце у Бернара защемило от жалости к парнишке. Он был не первым, кто в пылу любви наобещал больше, чем ему под силу было исполнить.

– Здесь написано, что свадьба назначена на пятнадцатый день августа.

– Вознесение Богородицы в Шалабре очень почитают, – пояснил Гильом. – Отец Жанетты – ревностный католик. Я подумал, он одобрит выбор даты.

– Вознесение, – пробормотал Бернар.

Он очень надеялся, что август встретит уже на свободе.

Он взглянул на Гильома. Тот казался смышленым, да и Бернару будет чем занять нескончаемые часы…

– Если хочешь, я мог бы научить тебя читать и писать. К свадьбе.

Лизье просиял, но тут же спохватился:

– Нам не положено разговаривать с заключенными.

– Никто не узнает, – заверил его Бернар. – Вот как мы поступим. В те дни, когда ты будешь меня сторожить, я буду тебе показывать, как писать буквы и как их читать. По крайней мере, чтобы ты сумел убедить своего будущего тестя дать добро на этот брак.

Молодой солдат воззрился на него:

– Почему вы это делаете, сударь? Ведь я же ваш тюремщик, ваш враг?

Бернар покачал головой:

– Мы с тобой не враги друг другу, Гильом. Мы – простые люди, мы сделаны из одного теста. Это те, кому мы служим, стравливают нас друг с другом. – Он взглянул юноше в глаза. – Скажи мне, ты хочешь и дальше продолжать свою службу здесь? Ты любишь свою хозяйку? А покойного хозяина любил?

Гильом поколебался, потом упал перед Бернаром на колени:

– Да простит меня Бог, я ненавидел его, и, хотя я знаю, что это он сделал ее такой, какая она есть, а до него ее отец, если слухи правдивы – к ней я тоже никакой любви не питаю. Болтают, она говорит с Богом, но она жестокая. Я с радостью оставил бы службу Пиверу, если бы мог.

– А хозяйка знает, что я здесь? – спросил Бернар, надеясь получить хоть какие-то крохи информации, раз уж парнишка утратил бдительность.

– Когда она в первый раз вернулась три недели назад…

– Три недели, – пробормотал Бернар.

– Да, сеньер, в конце апреля. Тогда нашего командира вызвали к ней с докладом. Он доложил ей, что в тюрьме в ожидании ее распоряжений содержатся несколько браконьеров.

– Так меня считают браконьером? – улыбнулся Бернар.

Гильом покраснел.

– Вы не единственный, месье, кто воспользовался ее отлучкой, чтобы проникнуть в ее владения. – Он поколебался. – Служанки говорят, она носит дитя. Уже несколько месяцев. А еще, что она привезла с собой из Тулузы какого-то подменыша, которого прячет от всех в старом доме. И похоже, она ждет еще гостей, потому что служанки перестирывают белье и прибираются в верхних комнатах. – Он устремил на Бернара полный надежды взгляд. – Так, думаете, вы сможете научить меня читать?

Бернар улыбнулся:

– Когда тебя в следующий раз пошлют меня охранять, спрячь под плащом доску и кусок угля. Вот увидишь, еще до исхода мая ты у нас научишься писать и будешь готов жениться на своей Жанетте.

Глава 48

Тулуза

– Что ты собрался делать, Эмерик? – во второй раз спросила Мину, полная скверных предчувствий.

– То, о чем ты просила, – с невинным видом отозвался тот. – Отвлечь их, чтобы ты могла незаметно улизнуть из дома.

– Смотри только, сам не влипни в неприятности, – вздохнула она.

Он лишь ухмыльнулся и бросился бежать по галерее к кухонному дворику. Через мгновение до Мину донеслось дикое кудахтанье кур и вопль кухарки. Заткнув уши, она стремительно пересекла двор и выскочила на улицу Тор.

Она протянула монетку пожилой женщине, торговавшей фиалками на ступеньках церкви, потом, убедившись, что никто за ней не наблюдает, скользнула внутрь ровно в ту минуту, когда колокола начали бить четыре.

– Лови ее! – вопила мадам Монфор, размахивая руками.

С трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, Эмерик укрылся на лестнице под лоджией. Он похитил из курятника курицу и, привязав к ее лапе деревянную ложку, выпустил во двор. Переполох, который вызвало ее появление, полностью оправдал все его ожидания.

– Да сделайте же что-нибудь!

Птица металась по двору, сшибая все на своем пути ложкой. Теперь она забилась за колеса тележки мясника.

Мадам Монфор всплеснула руками:

– Загони ее в угол, остолоп!

Поваренок бросился на курицу, но та, хлопая крыльями, метнулась в противоположном направлении. Конюх попытался подтолкнуть ошалевшую птицу ему в руки, но не заметил ведро с водой, стоявшее у него на пути, и, споткнувшись о него, растянулся во весь рост, а разлившаяся вода вымочила юбки мадам Монфор.

– Идиот! – заорала она. – Дубина стоеросовая! Набрось на нее что-нибудь! Одеяло или плащ!

Эмерик выглянул сквозь зеленый полог плюща, увивавшего стену под лоджией. Бо́льшая часть домочадцев либо высыпала во двор, либо глазела из окон и с балконов. Понимая, что надо продержаться, пока Мину не вернется, он протянул руку и подтолкнул курицу палкой от метлы; та, хлопая крыльями, вновь вылетела на обозрение публики.

Мину с Питом стояли рядышком в тени самого маленького придела церкви Сен-Тор.

– Я не могу долго здесь находиться, – произнесла она, отнимая свою руку.

– Я знаю, – отозвался он негромко. – Жаль, что ты не захватила с собой Эмерика, чтобы посторожил.

– Я не могла. Пришлось попросить его отвлечь наших домашних, чтобы я смогла выскользнуть из дома незамеченной. Месье Буссе неожиданно вернулся, и теперь все в доме встревожены и постоянно начеку.

– Спасибо, что пришла, – быстро произнес Пит.

Им впервые удалось остаться наедине с того их странного свидания в доме призрения, и Мину не могла не заметить, как сильно он изменился. Хотя его бороде и волосам не был возвращен природный цвет, от пребывания на солнце на коже у него высыпали веснушки. В глазах светилась решимость. Целеустремленность.

– Я хочу, чтобы вы с Эмериком сегодня же вечером уехали из Тулузы, – сказал он.

От этих его слов у Мину на миг перехватило дыхание.

– Неужели ты не будешь страдать от моего отсутствия? – лукаво поддразнила она, потом заметила выражение его лица и посерьезнела. – Почему именно сейчас? На улицах уже давно не было так спокойно.

– Сегодня ночью… – начал было Пит, но остановился.

– Ты же знаешь, что можешь мне доверять.

– Я-то знаю, только меня повесят, если станет известно, что я предупредил кого-то вроде тебя.

– Кого-то вроде меня? – сощурилась Мину. – Католичку, ты имеешь в виду? Я всегда ею была, но раньше для тебя это не имело никакого значения.

Пит запустил пятерню в волосы.

– Не просто католичку – племянницу самого Буссе, – сказал он. – Твоего дяди, который во всем этом замешан и который всегда был одним из самых ожесточенных гонителей гугенотов в Тулузе.

Мину подумала об этом раздражительном дородном мужчине, которого вечно не было дома. Она недолюбливала его и считала человеком грубым и неприятным, но никогда прежде не думала, что он может быть опасен. Что его стоит бояться.

– Да нет же.

– Он состоит на жалованье у месье Дельпеша, самого влиятельного торговца оружием и людьми. Кроме того, ни для кого не секрет, что у него есть сторонники среди церковников, фракций, поддерживающих герцога де Гиза, людей, которые даже не считают нужным скрывать, что хотят изгнать всех гугенотов из Тулузы. И из Франции.

Мину вспомнила бочонки с порохом и дробью в подвале дядиного дома и многочисленных визитеров, которые приходили и уходили под покровом ночи. Потом негромко произнесла:

– К нам в дом часто приходит один священнослужитель. В красной сутане, очень высокий и слишком молодой для такого сана. С очень приметной белой прядью в черных волосах.

Мину заметила, как взгляд Пита стал острым, а лицо застыло.

– Ты его знаешь?

– Знаю. – Он вновь провел рукой по волосам. – Когда-то он был моим лучшим другом. Его зовут Видаль. Мы с ним вместе учились здесь, в Тулузе, и были друг другу как братья. Это с ним я провел тот вечер в Каркасоне.

– Ох, – негромко произнесла Мину, видя, какую боль причинило Питу упоминание о Видале. – А теперь? Вы с ним больше не друзья?

– Нет. В ту ночь он произнес слова, которые я предпочел пропустить мимо ушей. И тем не менее я верил, что мы можем избрать разные дороги к Богу и при этом остаться друзьями. Я был наивным. Я понял это, увидев его в зале переговоров, когда обсуждали условия перемирия, в обществе твоего дяди и Дельпеша. Тогда я наконец прозрел.

– Теперь он носит имя Валентин, – сказала Мину. – Мой дядя поддерживает его ходатайство о назначении его епископом Тулузы. – Она на мгновение задумалась. – Кроме него, постоянно приходит еще один посетитель, хотя я что-то уже довольно давно его не видела, – Филипп Деверо.

– И я тоже его не видел, – отозвался Пит, – и не горю желанием увидеть. Он двурушник, и я его презираю. А ведь ты пыталась меня предостеречь. Зря я тогда тебя не послушал.

– Он тоже шпион?

– Был шпионом. Его тело нашли на площади Сален. Ну почему я не поверил своему чутью?

– Потому что твое благородство заставляет тебя видеть во всех людях только хорошее.

Пит покачал головой:

– Хотел бы я оправдать твое высокое мнение обо мне, но это один мой английский друг, Джаспер Маккон, посоветовал мне держать язык за зубами. – Он вздохнул. – Кузен Деверо, Оливер Кромптон, тоже исчез. Джаспер говорит, он покинул город, чтобы присоединиться к войскам принца Конде, которые наступают с севера.

Солнечный свет лился сквозь высокие окна, ложась на плиты пола фигурными радужными пятнами. Было так тихо и безмятежно, что невозможным казалось даже представить себе что-то, способное разрушить это разлитое повсюду спокойствие.

– Зачем ты попросил меня прийти, Пит? – спросила Мину. – Не только же ради того, чтобы попросить уехать, – это можно было передать через Эмерика.

– Я знал, что ты откажешься уезжать.

Мину не смогла удержаться от улыбки.

– Возможно. Мне не кажется, что ситуация чем-то отличается от того, что было последние несколько недель. Перемирие действует. И потом, я не могу уехать из Тулузы. Моя тетушка нуждается во мне, я не могу ее оставить. – «И тебя тоже», – подумала она. – Как я могу оставить тебя? Да и что сказал бы отец, если бы мы вернулись в Каркасон без предупреждения?

Пит увлек ее за собой в глубокую тень и понизил голос:

– Мину, послушай меня. Поначалу, сразу после беспорядков, я цеплялся за надежду, что предводители как католиков, так и протестантов хотят найти компромисс на благо Тулузы. Но больше я в это не верю. С каждой неделей появляется все больше доказательств того, что парламент предубежден против гугенотов. Каждый несправедливый приговор делает свое черное дело. Слишком многие теперь в наших рядах, воодушевленные новостями об успехе кампаний в Орлеане и Лионе, жаждут открытого конфликта. – Он глубоко вздохнул. – Конде собрал войско в Бланьяке и других деревнях в окрестностях его владений. Сегодня ночью они намерены войти в город.

– Чего они хотят?

– Заставить Тулузу соблюдать Эдикт о веротерпимости и обращаться с гугенотами и католиками одинаково в соответствии с законом и перед лицом Господа.

– При помощи армии?

– А что, разве остался какой-то другой способ? – вопросом на вопрос ответил он. – Сила понимает только силу. В городе тысячи католических солдат. Чтобы усадить их обратно за стол переговоров, мы должны продемонстрировать им равную силу.

Мину внезапно зазнобило. Мысль о том, что гугенотская армия планирует войти в город под покровом ночи исключительно ради того, чтобы принудить противную сторону к дебатам, казалась ей по-детски наивной. Но Питу явно хотелось в это верить.

– Это не очередной слух?

– Нет. – Пит взял ее за руку. – Прошу тебя, любовь моя, уезжайте сегодня, пока ворота не закрыли на ночь. Потом может быть уже слишком поздно.

– Я не могу уехать. У меня нет ни транспорта, ни…

– Кладбища истории усеяны костями тех, кто слишком медлил, Мину. Я раздобуду для вас лошадь и повозку, чтобы вы могли выехать из города, и сопровождающего, который переведет вас через границу в Од. Там вы будете в безопасности.

– Почему ты это делаешь? – прошептала она. – Ты подвергаешь себя риску.

– Моя бесценная любовь, – произнес он с жаром, – вернись в Каркасон. Я не буду страшиться ничего в бою и смогу лучше защитить тех, чья жизнь в моих руках, если буду знать, что ты в безопасности. Как только все это уляжется, я приеду к тебе. – Он обхватил ее лицо ладонями и коснулся губами ее губ. – Lieverd. Моя милая.

Услышав эти слова, Мину поняла, что он не рассчитывает выйти из боя живым. В приступе какой-то отчаянной смелости она обвила его руками и прижалась к нему.

– Хотя мне очень не хочется подвергать тебя опасности, есть еще одна вещь, о которой я хотел бы тебя попросить, – сказал Пит, наконец отстраняясь.

– Что угодно, – пообещала Мину.

– Даст Бог, сегодняшний вечер пройдет без кровопролития.

– О чем ты хотел меня попросить?

– Есть одна вещь, величайшей ценности, и мне хотелось бы, чтобы ты увезла ее в безопасное место, на тот случай, если я по какой-либо причине не смогу потом сам забрать ее. Я не осмелюсь просить об этом никого другого.

– Что это такое?

– Я покажу тебе, – сказал Пит, быстро увлекая ее в конец узкого придела и присаживаясь на корточки перед стеной. – Видишь? Она спрятана тут.

– Что это такое? – спросила она вновь, глядя, как он осторожно вытащил из кладки незакрепленный кирпич и отложил его в сторону.

– Фрагмент святой плащаницы Христовой, которую, как говорят, привезли из Святой земли крестоносцы.

– Антиохийская плащаница!

Его глаза расширились.

– Ты про нее знаешь?

– Тетя рассказывала мне, что плащаница пропала несколько лет назад, – это все, что мне известно.

– Она была похищена и впоследствии попала ко мне. Когда пришло время, я обнаружил, что не могу заставить себя отдать ее в чужие руки. – Он покраснел. – Это предмет исключительной красоты.

– Я понимаю, – улыбнулась Мину.

– Я нашел мастера, который сделал для меня копию, а оригинал спрятал там, где он находился всегда. Здесь, в этой церкви. Мне невыносима мысль о том, что она может быть повреждена или уничтожена, если сегодня что-нибудь пойдет не так.

Нахмурившись, Мину присела на корточки и заглянула в темное углубление у основания стены.

– И давно ты обнаружил этот тайник?

– Четыре зимы тому назад. А что?

Многие годы спустя после того, как ее тетка пришла в эту же церковь в поисках укромного места, где можно было бы спрятать ее драгоценный подарок.

– А других таких же тайников в стенах здесь больше нет?

– Если и есть, мне о них ничего не известно. Я узнал об этом месте от старого священника, который был духовником в Коллеже-де-Фуа в пору моего студенчества.

Пит осторожно вытащил из тайника квадратный сверток из грубой серой ткани.

– Я завернул плащаницу в обрывок моего старого военного плаща для сохранности, – пояснил Пит, бережно держа материал в руках.

Мину поколебалась:

– А больше там внутри ничего нет?

Он вскинул на нее глаза:

– А что, должно быть еще что-то?

– Возможно, там лежит одна книга.

В его глазах блеснул молчаливый вопрос, однако же он сунул руку обратно в тайник.

– Я не могу ничего найти.

– Может, сбоку или совсем в глубине?

Пит улегся на пол и полностью засунул руку в пыль и паутину.

– Погоди-ка, там и впрямь что-то есть! Кажется, какой-то шнурок и… небольшой мешочек.

Мину затаила дыхание, лишь сейчас осознав, как сильно ей хочется, чтобы рассказ тетки оказался правдой. Пит медленно вытащил наружу черный бархатный кошель, затянутый шнурком.

Она улыбнулась:

– По правде говоря, я не ожидала, что она в самом деле здесь окажется. Моя тетка рассказала мне, что много лет назад спрятала в этой церкви одну вещь.

– Что за вещь?

– Библию, которую прислала ей моя мать в подарок по случаю моего рождения. Разумеется, не было никаких причин полагать, что вы оба нашли один и тот же тайник, за исключением того, что ей о нем рассказал тот же самый старый священник.

– А мне в спешке даже в голову не пришло проверить, есть в тайнике что-нибудь или нет. – Пит протянул ей мешочек. – Откроешь?

Мину сняла с бархата паутину и пыль, развязала шнурок и вытащила Библию.

– Да, – сказал Пит, обращая глаза к небесам. – За ней явно кто-то присматривал.

Мину кивнула. Библия была в точности такой, как описывала ее тетка. Синий кожаный переплет и закладка-ленточка из ярко-голубого шелка.

Она раскрыла книгу:

– А текст тут на французском.

Стук открывшейся входной двери заставил их умолкнуть. В церковь ворвался уличный шум. Грохот колес телеги, негромкий звук прикрытой двери, дуновение воздуха.

– Ты кого-нибудь видишь? – прошептал Пит.

Мину осторожно выглянула из придела, потом нырнула обратно в тень.

– Никого. Наверное, это та старушка с фиалками. Она стояла на паперти, когда я входила.

Теперь оба занервничали, чувствуя, как бежит время. Пит торопливо вставил кирпич обратно на свое место, потом аккуратно сложил плащаницу в свою котомку и протянул Мину:

– Ты точно готова ее взять?

– В Каркасоне она будет в безопасности, – сказала Мину и положила Библию следом за реликвией. – И это тоже. Два сокровища.

Пит погладил ее по щеке:

– Спасибо тебе.

– Все будет хорошо, я в этом уверена.

Пит кивнул, хотя выражение его лица говорило совершенно обратное.

– Лошадь и повозка будут ждать вас с Эмериком в конюшне на улице Пенитан-Гри в семь часов вечера.

Мину опустила глаза на видавшую виды кожаную сумку, потом перебросила ее через плечо под плащом.

– А вдруг ты окажешься заперт здесь, в Тулузе? Что тогда?

Пит улыбнулся:

– Я много лет находил способы попасть в этот город и выбраться из него. Даю тебе слово, я отыщу тебя.

Колокола на башне начали отбивать пять часов, а влюбленные все стояли, прижавшись друг к другу и держась за руки, пока отголоски звона не затихли в дрожащем воздухе.

Глава 49

Примерно через полчаса после того, как они с Мину расстались, Пит был в конюшне на улице Пенитан-Гри, чтобы подтвердить договоренности.

– Но ты понимаешь, что они должны во что бы то ни стало выехать из города до наступления ночи? – уточнил он еще раз.

– Да, сударь.

Пит положил руку на холку гнедой кобылы, стоявшей на привязи в углу стойла, словно ища поддержки.

– И что…

– Пассажиров будет двое, – перебил его мальчик-конюх, повторяя данные ему инструкции. – Как вы сказали. Дама и молодой господин. Их необходимо проводить до Пеш-Давида, где их будет ждать вторая повозка, которая отвезет их в Каркасон.

– Не оставляй их. Будь с ними, пока не препоручишь с рук на руки второму провожатому. И еще. Из города повезешь их по крытому мосту. Ни в коем случае не через Вильневские ворота.

Пит отдавал себе отчет в том, что ему следует быть более осмотрительным в том, что он говорит, но, если в девять часов вечера войска Конде и впрямь должны были предпринять попытку войти в город через Вильневские ворота, он хотел быть совершенно уверен, что Мину не окажется где-нибудь поблизости.

Глаза парня подозрительно сузились.

– Крытый мост – это обычный маршрут из города на юг. Ради моей собственной безопасности, скажите, есть какие-то особые причины держаться сегодня вечером подальше от Вильневских ворот?

– Это частное дело, – поспешно произнес Пит, досадуя на себя за то, что так плохо справляется с разговором. Он с трудом соображал. – Семейные разногласия. В квартале Вильнев живет один родственник-католик, который может устроить неприятности.

– В этой затее нет ничего противозаконного?

– Ни капли, – отозвался Пит делано небрежным тоном. – Семейная ссора, ничего более. – Он вложил в руку мальчишки еще одну монетку. – По возвращении получишь еще такую же.

Пит боялся, что конюх может струсить, но было уже слишком поздно искать кого-то другого ему на замену. На душе у него, когда он в лучах вечернего солнца шел обратно, было неспокойно.

Пит считал ошибкой попытку взять город, в особенности теперь, когда план перенесли на неделю вперед из опасения, что их заговор раскроют. Как и сказал Кромптон, католики превосходили их численностью в десять раз, и это было еще несколько недель тому назад. Он не питал иллюзий относительно того, что жители Тулузы услышат их призыв к оружию и встанут на защиту своих соседей-гугенотов. Больше всего Пит сейчас жалел о том, что не может лично отвезти Мину в безопасное место. Ничего не хотелось ему отчаяннее, чем этого. Но он понимал, что это невозможно. Прав он или нет, но его долг сейчас – находиться рядом с товарищами. Сегодня вечером он будет сражаться плечом к плечу с ними.

И дай-то Бог, чтобы они все не полегли на поле боя.

Погруженный глубоко в свои мысли, Пит открыл дверь своего жилища и принялся тихо подниматься по ступенькам. Потом, повинуясь какому-то шестому чувству, остановился на второй лестничной площадке. Что-то было не так, что-то изменилось.

Он отступил обратно в темноту и осторожно вытащил свою шпагу. Может, это Маккон поджидал его в комнате? Да нет, едва ли. Джаспер услышал бы его шаги и подал голос.

И тут на Пита еле уловимо повеяло уже почти забытым, но очень знакомым ароматом – маслом, которым Видаль умащивал свои волосы. Видаль. Ну конечно. Но зачем он пришел?

Пит попытался не дать сентиментальности одержать над ним верх. Там, за дверью, был Видаль, он знал это. Видаль, его бывший друг, который опоил его и выставил перед всеми убийцей, по которому плачет виселица. Кого еще он привел с собой?

Но что, если Видаль был единственным среди его товарищей, кто, несмотря на то что времени был уже одиннадцатый час, хотел остановить кровопролитный конфликт?

Вместо того чтобы повернуть обратно, Пит обнаружил, что идет по направлению к своей комнате, не в силах сопротивляться желанию в последний раз увидеть Видаля. Он протянул левую руку и медленно открыл дверь.

Там в своей алой сутане посреди комнаты в кресле сидел Видаль. Похоже, он пришел один и без оружия. Пит поколебался, потом все же убрал свою шпагу в ножны.

– Что ты здесь делаешь, Видаль? – спросил он, и в его голосе против воли послышалась надежда.

– Хватайте его! – произнес тот вместо ответа.

И стражники, притаившиеся в слепом пятне у косяка, набросились на Пита.

Каркасон

– Что вы делаете? – проскулила Риксенда, когда Сесиль Нубель вернулась в кухню с саквояжем в руках. – Вы уезжаете?

– Наполни оловянную флягу, Риксенда, – велела пожилая женщина, – ту, с крышкой, которая не течет. Элем, не вином. И заверни мне с собой остатки хлеба и козьего сыра. – По ее спокойному голосу никто не догадался бы, какая буря эмоций ее одолевает. – И свежий корень солодки – весь, что есть. На юге его найти может быть затруднительно.

– Ну, удалось вам что-нибудь разведать в епископском дворце? – спросила Риксенда, выпустив вопрос в воздух, как стрелу. После того как она представила мадам Нубель своей кузине, та плотно закрыла дверь, так что их разговора Риксенда не слышала. – Кто-нибудь что-нибудь знает об их гостье, откуда она приехала? Кто-нибудь согласился с вами поговорить? А что сам епископ? Моя кузина говорит, последние две недели ему нездоровится, и…

– Риксенда, умолкни.

Страдальческие глаза служанки наполнились слезами.

– Простите, я не хотела распускать язык, я просто…

Сесиль положила руки девушке на плечи:

– Риксенда, послушай меня. Мне нужно, чтобы ты делала, что я говорю, и не задавала вопросов, а не то я позабуду что-нибудь важное или… – Она не договорила, пытаясь совладать с собственными нервами. – Или у меня не хватит мужества довести до конца то, что необходимо сделать. Ты меня поняла?

Риксенда ответила ей непонимающим взглядом, но изо всех сил закивала головой. «Ну до чего же бестолковая девка, – подумала Сесиль, – хоть и добрая душа». За это время пожилая женщина, несмотря ни на что, успела к ней привязаться.

– Вот и хорошо. А теперь скажи, ты не знаешь, где месье Жубер держал свой компас?

– А он разве не взял его с собой?

Мадам Нубель вздохнула:

– Не знаю. Не могла бы ты посмотреть?

Риксенда пошарила в неглубоком длинном ящике кухонного стола.

– Обычно он хранится здесь, – сообщила она, вытащив небольшой ящичек из грецкого ореха и протягивая его пожилой женщине.

Сесиль некоторое время подержала коробочку на ладони, затем открыла ее. Потом осторожно вынесла компас на порог, зная, как легко расстроить сложный механизм, и подставила солнцу.

– Четверть шестого, юго-юго-восток, – сказала она. – Вполне похоже на правду.

– Интересно, почему хозяин оставил его дома?

Сесиль вздохнула:

– Видимо, потому, что знал дорогу.

На то, чтобы отдать последние распоряжения и уладить все дела, ушло еще четверть часа. Мадам Нубель закрыла окна ставнями и велела Риксенде сложить в очаге дрова так, чтобы их осталось только разжечь. Тарелки, миски и кружки были перемыты и расставлены по местам. Ей хотелось, чтобы Мину, если вернется, обнаружила дома все в привычном порядке, пусть даже никто не будет ее встречать.

Поколебавшись, она взяла с каминной полки старую карту Каркасона, начерченную рукой Флоранс. Именно этот клочок бумаги больше всего, что ей удалось разузнать в епископском дворце, заставил ее поверить во всю эту историю. Она вытащила из кармана украденную записку, которую дала ей кузина Риксенды, и сравнила почерки.

Сомнений не оставалось. Это была одна и та же рука.

Кузина с радостью ухватилась за возможность посплетничать о знатной даме, которая приезжала погостить в апреле и привела весь дворец в оторопь. Она явилась, нагруженная рекомендательными письмами от монсеньора Валентина, каноника собора в Тулузе, который тоже гостил у епископа Каркасона, только месяцем ранее, в марте.

– Не знаю, мадам, – сказала она, отвлекшись на новую историю. – Некоторые говорят, он приезжал расследовать убийство, ну, то, которое случилось еще весной, хотя приехал-то он еще до того, как все случилось. Вздернули за это преступление Альфонса Бонне, хотя никто не верил, что он это сделал, а теперь выходит, что он все это время простоял у позорного столба в Бастиде у всех на виду, так что не знаю уж, как он мог перерезать горло этому Мишелю Казе. Я слышала, монсеньор приезжал в Ситэ из-за какой-то реликвии.

– Так что дама-то? – не дала ей уклониться от темы Сесиль, которую интересовало исключительно местонахождение Алис.

Судя по всему, знатная гостья прибыла из Тулузы в первую пятницу апреля, намереваясь остановиться во дворце на несколько дней, прежде чем возвращаться обратно в свои владения в предгорьях Пиренеев. Кузина запомнила, в какой это было день, потому что как раз готовился пир, подобающий высокому положению дамы, когда та без предупреждения уехала.

– А как звали эту знатную даму? – вновь спросила Сесиль. – И откуда она родом?

– Из Пивера, – был ответ. – Бланш де Брюйер, вдова покойного сеньора. Знаете такую деревушку?

Сесиль замерла.

– Да, слышала о ней как-то, – отозвалась она.

– Ну так вот. Она оставила вот это, – добавила девушка, протягивая ей лист бумаги с фамильным гербом и эмблемой. – Она как раз писала письмо, когда ее куда-то позвали. И я еще кое-что вам скажу. Хотя эта дама изо всех сил старалась это скрыть, она ждала дитя. Мы еще подумали: странно, что ей вообще взбрело в голову в таком деликатном положении путешествовать так далеко от дома.

И в этот самый момент Сесиль поняла, куда и зачем увезли Алис. Все-таки Бернар был прав в своих подозрениях. По всему выходило, что все эти странные, на первый взгляд никак не связанные друг с другом события берут начало в последнем дне октября, почти двадцать лет тому назад.

Давние секреты аукаются потом еще много лет…

Тулуза

Перешептываясь через дверь комнаты, где мадам Монфор вновь заперла Эмерика в наказание, Мину закончила рассказывать ему, о чем они условились с Питом. И хотя предстоящее расставание печалило ее, радость, с которой брат встретил новость о том, что они возвращаются в Каркасон, ее ободрила.

– Если мы едем домой, – прошептал из-за двери Эмерик, – все остальное меня не волнует.

– Я пойду поищу ключ, чтобы вызволить тебя отсюда.

– Не нужно, – рассмеялся Эмерик. – Шпингалет на окне не закрывается. Если выбраться на карниз и пройти по крыше зернохранилища, оттуда очень легко можно спуститься вниз. Я сто раз это проделывал.

– Будь осторожен, – строго сказала она. – Возьми с собой только то, без чего совсем не сможешь обойтись. Я поступлю точно так же. Встретимся без малого семь на конюшне на улице Пенитан-Гри.

– А Пит тоже там будет?

Мину очень хотелось бы ответить на этот вопрос утвердительно, но правда заключалась в том, что она этого не знала.

– Не опаздывай, – прошептала она. – Другого шанса у нас не будет.

Мину поспешила в свою комнату. Там, подтащив ночной столик к выходу, она подперла им дверь. Мадам Монфор в любой момент могла ворваться к ней в комнату и потребовать отчета, где это она пропадала бо́льшую часть дня. Мину склонила голову набок и прислушалась, но в доме царила подозрительная тишина.

Времени оставалось уже совсем мало. Мину вытащила свой старый шерстяной дорожный плащ и иголку с ниткой. Она ощупывала подол, пока не отыскала складку материала, скрывавшую потайной карман, затем расширила отверстие ровно настолько, чтобы внутрь могла пройти ее рука. Тогда она вытащила из котомки серый квадратный сверток и положила его на стол. Хотя ее воспитывали в католичестве, она не одобряла культа реликвий, считая его пережитком прошлого, когда люди в силу своего невежества принимали всерьез всякие суеверия. Какой сакральный или Божественный смысл может крыться в трухлявой деревяшке или рваной тряпке? Но когда Мину развернула дерюгу и взяла в руки древний материал, расшитый непонятными письменами, красота многовековой и глубокой истории плащаницы тронула ее до слез.

Мину представила ее в руках оплакивающей своего сына женщины в Святой земле, а потом на корабле крестоносцев, в пути из Антиохии в Марсель, потом в чьей-то котомке на старой римской дороге из Нарбонна в Каркасон, на пути к своему окончательному месту хранения в Тулузе. Теперь, в теплом вечернем свете, Мину поняла, почему Пит, гугенот и человек современных взглядов, не смог допустить, чтобы этот обрывок материи попал неизвестно в чьи руки или был уничтожен. Он бережно хранил его, а теперь поручил это ей.

Она не подведет Пита.

Мину вытащила из кожаного дорожного футляра щетку для волос и зеркальце, осторожно уложила внутрь свернутую в рулон плащаницу и запечатала крышку растопленным свечным воском. Потом просунула узкую трубочку в шов своего плаща и, затолкав ее как можно дальше, аккуратно зашила отверстие в подкладке. В спешке она уколола палец, и на зеленой шерсти остались две капельки крови.

Покончив с этим, она взяла в руки Библию, и внутри у нее стало тепло при мысли о том, что когда-то эту книгу держала в руках ее мать. Мину провела пальцами по кожаному переплету, покрытому складками и заломами, как кожа на тыльной стороне стариковской руки, погладила васильково-голубую шелковую ленточку, служащую закладкой. Оклад из сусального серебра по краям блестел и сверкал на свету, а полупрозрачные страницы внутри были испещрены изящным черным и красным печатным шрифтом. Судя по виду, это издание могло быть очень дорогим. Ее отец сказал бы наверняка. На миг отвлекшись от насущной задачи, Мину в очередной раз задалась вопросом, почему он не пишет. Оставалось только утешаться мыслью, что завтра, когда они с Эмериком будут в Каркасоне, она сможет задать ему все вопросы, которые не давали ей покоя эти несколько недель. И не в последнюю очередь ей хотелось бы выяснить, знал ли он об этой прекрасной протестантской Библии, которую Флоранс послала в подарок своей сестре.

Мину поднесла книгу к окну, наклонив страницы так, чтобы на них падал свет, и принялась рассматривать фронтиспис. Под ним было посвящение и имя переводчика: «Жак Лефевр д’Этапль», а также год и место издания: «1534, Антверпен». Страница была обрамлена простыми черно-белыми гравюрами, каждая из которых представляла собой какую-то сцену из Священного Писания.

И тут она заметила спрятанный в кармашек сзади сложенный лист пергамента. Сердце у нее учащенно забилось. Возможно, это письмо ее матери тетке? Затаив дыхание от страха, как бы пергамент не рассыпался в пыль, Мину положила его на стол и осторожно развернула.

Нет, почерк принадлежал не ее матери.

Сегодня день моей смерти.

И вовсе это и не письмо, а завещание.

Перед лицом Господа нашего, здесь, своею собственной рукой пишу я эти строки. Мою последнюю волю и завещание.

Мину скользнула по документу взглядом и зацепилась за имя, начертанное в самом низу: Маргарита де Пивер. Ну надо же, какое совпадение: ту, которая написала завещание, звали Маргаритой, как и ее саму. Фамилия, впрочем, ни о чем Мину не говорила. Потом она увидела еще два имени, написанные пониже первого, и дату и похолодела. Тридцать первый день октября 1542 года.

День ее рождения.

Глава 50

Мину сложила завещание обратно в Библию и сунула ее за подкладку своего плаща.

Потом обвела комнату глазами. Взгляд упал на брошь с ее амулетом, розовым турмалином, и она заколола ею подол плаща. Потом приподняла матрас и вытащила из тайника письмо с красной печатью.

В дверь внезапно забарабанили, и Мину подскочила от неожиданности.

– Кто там? – спросила она.

– Выходи быстрее, – закричал Эмерик, пытаясь открыть дверь.

– Погоди минутку. – Едва Мину успела отодвинуть ночной столик в сторону, как Эмерик ворвался в комнату. – Что ты здесь делаешь? Мы же договорились встретиться в конюшне…

– Надо уходить, – бросил он, хватая ее за руку. – Клянусь, он спятил. Он пытается ее убить.

Месье Буссе вытащил свою трость из-за кресла, где обыкновенно ее держал. Его супруга попятилась:

– Не надо. Пожалуйста, не надо. Я клянусь. Я ничего не говорила.

– Ты ослушалась меня.

– Нет, это не так!

– Мало того что мальчишка болтается по улицам, как ему вздумается, как обычный оборванец, так теперь я еще узнаю, что девчонка встречалась с известным гугенотом в нашей церкви на улице Сен-Тор! При твоем содействии. – Он двинулся на нее. – Ты соображаешь, в каком свете это меня выставляет? Как человека, который не в состоянии даже баб под своей крышей держать в узде!

– Я уверена, что ты ошибаешься, – произнесла мадам Буссе, продолжая пятиться от него, хотя и знала, что это ее не спасет. – Мину – честная девушка. И почтительная племянница. Она никогда не стала бы встречаться с мужчиной наедине. Я уверена, что ты ошибаешься.

– Ты что, подвергаешь сомнению мои слова?!

– Нет-нет, что ты, мне подобное и в голову не могло бы прийти, – пролепетала она.

– Ты лжешь. Моя сестра их видела. Пока ты делала вид, что молишься, она встречалась с этим еретиком в боковом приделе.

– Я этому не верю, – дрожащим голосом отвечала Сальвадора. – Моя золовка, при всех ее добродетелях, недолюбливает Мину и…

– А ну тихо, гнусная ведьма. – Он грохнул тростью по столу. – В такое время, когда все за всеми пристально наблюдают, ты позволяешь этой распутной девке, твоей племяннице, вести себя вызывающе! Ты выставила меня дураком.

Сальвадора вновь попятилась маленькими шажками, как будто надеялась, что он не заметит, пока дальше отступать стало некуда. Месье Буссе взмахнул в воздухе тростью, как будто это была шпага, потом в три шага очутился прямо перед ней.

– Муж, я ничего такого не делала. Я изо всех сил старалась…

Он ткнул ее кулаком под подбородок.

– Ты не просто позволяешь этим отродьям, своим племяннице и племянничку, вести себя вызывающе, но еще и подзуживаешь их насмехаться надо мной за моей спиной.

– Никогда, – отвечала она, – я не стала бы этого делать.

Месье Буссе сорвал с ее шеи гофрированный воротник, потом сдернул накидку, обнажая кожу.

– Я научу тебя, что значит быть верной женой! – прорычал он. – Послушной женой.

– Мы должны его остановить! – закричала Мину.

Хотя мадам Монфор было явно не по себе, в глазах ее сверкнул вызов.

– Она его жена. Он вправе наказывать ее так, как сочтет нужным.

– Наказывать ее? Как вы можете стоять сложа руки и смотреть, как с кем-то так гнусно обращаются, не говоря уж о том, что этот кто-то – такая милая и кроткая женщина?

Мину сделала еще одну попытку прорваться мимо мадам Монфор, но та стояла перед дверью, словно скала.

– Это не твое дело.

Окрыленный перспективой отъезда из дома Буссе, Эмерик бросился на нее. Каждое наказание, каждое унижение, перенесенное им по ее милости, подстегивали его. Он с разбегу налетел на нее и натянул чепец ей на глаза.

– Пошел прочь, дьяволенок! – завопила она и, потеряв равновесие, врезалась в обшитую деревом стену.

Мину прошмыгнула мимо нее и налегла на ручку двери:

– Заперто изнутри! – Она обернулась к мадам Монфор. – Давайте сюда ключи.

Но та уже спешила прочь по коридору.

– Догнать ее? – спросил Эмерик. – Зуб даю, она помчалась за Мартино.

– Нет времени! – в отчаянии закричала Мину, вновь дергая ручку. – Мы не сможем попасть внутрь.

– Я смогу, – отозвался Эмерик и, бросившись по коридору обратно, исчез во дворе.

– Пожалуйста, муж, не надо… – взмолилась Сальвадора, потом закричала, когда трость Буссе с размаху опустилась на ее голые плечи.

– Ты совершенно их распустила, – процедил он, нанося ей еще один удар. – Ты вредишь моей репутации своими сплетнями и своей глупостью.

Третий удар обрушился на нее, задев щеку.

Сальвадора скорчилась на полу, всхлипывая и прикрывая руками голову, не зная, куда может прийтись следующий удар. Не зная, сколько еще продлятся побои.

– Вставай, – бросил он, пнув ее ногой. – Ты, мерзкая, гнусная, безмозглая баба. Скулишь тут, как сука в течке, смотреть противно!

Мину была поражена, что ни один из слуг не прибежал на крики. Она забарабанила в дверь, пытаясь заглушить душераздирающие мольбы всхлипывающей тетки о пощаде.

Раздался какой-то треск, затем повисла зловещая тишина.

– Тетушка! – закричала Мину, забарабанив громче. – Тетушка!

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем послышался щелчок поворачивающегося в замке ключа. В следующий миг дверь кабинета распахнулась изнутри, и на пороге появился Эмерик.

– Молодчина, – похвалила его Мину, устремляясь в комнату.

– Кажется, я его убил, – выдавил он с бледным как мел лицом.

Мину бросила взгляд на дядю, который мешком лежал на столе перед открытым окном. По его виску стекала струйка крови, а вокруг валялись осколки фаянса.

Мину бросилась к тетке, скорчившейся на полу. На груди и лице у нее живого места не было от синяков, руки и предплечья пересекали вспухшие багровые полосы там, где она пыталась прикрыться.

Мину схватила трость и сломала ее о колено. Потом, обведя комнату взглядом, увидела висевший на двери с обратной стороны дядин плащ и набросила его тетке на плечи, чтобы прикрыть раны.

– Тетушка, дорогая, – сказала она. – Все хорошо. Вам больше ничто не грозит.

– Нет, – прорыдала та, – нет, тебе нельзя здесь находиться. Месье Буссе будет сердиться. Я сама во всем виновата. Я это заслужила, потому что не должна была сердить его.

– Нам нужно идти, – сказала Мину, не давая волю гневу. Сейчас было не время. – Вы можете подняться, тетушка?

Она сделала Эмерику знак заслонить от тетки тело ее мужа, окровавленного и распростертого без сознания.

– На плечах месье Буссе лежит столько всего, – пробормотала та тоненьким детским голоском. – Этого можно было ожидать. У него всегда был вспыльчивый нрав. Я очень быстро это обнаружила. – Внезапно ее глаза расширились от ужаса. – Где он? Он ушел? Капитул явился просить у него совета? Да? Он такой важный. А уж в нынешние вероломные времена и подавно.

– Да-да, – отозвалась Мину, поняв, что теткин разум помутился от потрясения. – Именно так. Он отправился в ратушу вместе с коллегами. Эмерик принес ему записку.

– Значит, он ушел? Мой муж ушел? Его нет дома?

Мину различила в голосе тетки надежду, и у нее защемило сердце. Один глаз у нее заплыл, от виска до подбородка тянулся отчетливый багровый рубец, след трости.

– Месье Буссе ушел. Сегодня вечером вы ему не понадобитесь.

– Ох. – Тетка мгновенно обмякла у нее на руках. Эмерик подскочил к сестре, и они вдвоем повели ее к двери. – Если он ушел, наверное, я могу ненадолго прилечь? Думаю, ничего страшного не случится. Никто не может меня винить.

Они вывели ее из комнаты и усадили на скамью под окном в длинном коридоре.

– Это ваш дом, милая тетушка, – сказала Мину. – Вы можете делать все, что хотите.

– А с ним что делать? – одними губами произнес Эмерик, мотнув головой в сторону кабинета.

Кружевной галстук на шее месье Буссе вздымался и опадал с каждым вздохом, и хотя Мину считала, что за свою жестокость тот вполне заслуживал смерти, она порадовалась, что Эмерик в самом деле его не убил, в противном случае им всем бы не поздоровилось.

– Ты забрал у него ключи?

– Да.

– Тогда запрем его, а ключи заберем с собой.

– А мадам Монфор? Она знает, что мы здесь были.

Мину нахмурилась:

– Я не знаю, куда она пошла. Помоги мне довести тетушку до ее комнаты. Нам понадобится теплая вода, и полотенце, и еще немного вина. Никому ничего не говори. Не нужно, чтобы слуги видели ее в таком состоянии.

– В доме никого нет, – сказал Эмерик. – Я шел сказать тебе об этом, когда услышал вопли Буссе.

– Что ты имеешь в виду?

– Я видел, как во дворе грузили подводы. Все уехали.

Мину остановилась:

– Ты хочешь сказать, что в доме, кроме нас, никого больше не осталось?

– Не знаю, как Мартино, но всех остальных слуг отослали. Я видел, как они уезжали. Мадам Монфор единственная осталась. Дядя приказал ей дождаться солдат и открыть им вход в подвал, а потом отправляться в безопасное место в квартале Сен-Сиприен, на том берегу реки.

Мину почувствовала, как по спине у нее пробежал холодок.

– Значит, все и вправду назначено на сегодня.

– Что назначено на сегодня?

– Так вот почему Пит так торопился отправить нас прочь из Тулузы до наступления вечера. Гугеноты планируют взять город.

– Значит, Буссе отправил в безопасное место всех, кроме нас. Вероломный, низкий, гнусный…

– Плюнь на него. – Мину нахмурилась. – Но это означает, что католикам известно о планируемом нападении. Они будут поджидать нападающих.

– Мне ужасно хочется домой. Но если то, что ты говоришь, правда, я хочу остаться здесь, в Тулузе, и сражаться вместе с Питом.

– Я тебе не позволю, – быстро произнесла Мину.

– Как ты не понимаешь, я их всех ненавижу! Нашего дядьку, эту ведьму Монфор, всех этих зажравшихся ханжей, которые приходят в этот дом. Мне стыдно быть католиком.

Мину вздохнула:

– Я понимаю, petit, и твои благородство и отвага делают тебе честь. Но Пит просил нас уехать, и именно так мы и сделаем.

Тетка, все это время сидевшая на скамье под окном, вдруг вскинулась и забормотала:

– Он здесь? Мой муж возвращается?

Мину поспешила подойти к ней:

– Нет, он ушел. Вам ничего не грозит.

Эмерик подошел к ним:

– Что нам делать? Нельзя оставлять ее здесь.

– Придется забрать ее с нами, – сказала Мину.

– В Каркасон? Она ни за что не поедет.

– Давай пока что подумаем о том, как вывести ее из дома. Ты собрал свои вещи?

Эмерик состроил гримасу:

– Я не желаю брать из этого дома ничего, ни единой вещи.

– Хорошо, тогда веди ее на улицу Пенитан-Гри. А я присоединюсь к вам чуть позже. Мне нужно кое-что захватить из моей комнаты.

Глава 51

– Хватайте его! – снова закричал Видаль.

Но Пит оказался проворней. Он ухватился за край двери и изо всех сил шарахнул ею с размаху первому солдату в лицо. Послышался хруст костей, из носа у солдата фонтаном хлынула кровь, и он с бранью рухнул на пол.

Но уже надвигался следующий. Темноволосый, с багровым шрамом через всю щеку. Пит всадил ему кинжал в руку, обезвредив ровно на столько времени, сколько требовалось, чтобы выскочить из комнаты.

Уже мчась через две ступеньки по лестнице, он понял, почему тот малый в доме Фурнье в Ситэ тогда показался ему знакомым. Это был тот самый капитан, который устроил разгром в пансионе, где он останавливался в Бастиде.

Человек Видаля.

Если у него еще и оставались какие-то иллюзии относительно намерений его бывшего друга, теперь они развеялись как дым. Возвращаясь мыслями к их последнему разговору в чужом доме на улице Нотр-Дам, Пит был потрясен тем, как сильное желание помириться с Видалем ослепило его.

Рейдон распахнул дверь на улицу, надеясь сбить преследователей с толку и заставить думать, что он побежал на улицу Пенитан-Гри, сам же вернулся обратно к двери под лестницей, которая вела в лабиринт расположенных под домами туннелей. Видаль знал университетский квартал Тулузы так же хорошо, как и сам Пит. Их студенческие годы прошли здесь, на этих узких улочках и в переулках вокруг Коллежа-де-Фуа, равно как и в закоулках, связывавших здание гуманитарного коллежа и maison de charité. Но подземные туннели были прорыты не так давно. Пит сделал ставку на то, что Видалю ничего не известно о том, что подвалы под улицей теперь связаны друг с другом.

Отводя от лица паутину, Пит зашагал по подземной галерее. Сейчас он не испытывал ничего, кроме холодного желания отомстить. До сих пор всякий раз, когда Жан Баррель с амвона призывал гугенотов подняться на борьбу с угнетателями, Пит отстаивал необходимость мирного сосуществования. Когда его товарищи говорили о притеснениях, он отвечал, что не все католики таковы. Все, с него хватит. Теперь, когда начнется битва, он выйдет на баррикады вместе со своими братьями-протестантами и будет сражаться.

В груди у него щипало – от горечи предательства ничуть не меньше, чем от быстрой ходьбы. Пол пошел под уклон вверх, и Пит зашагал шире, касаясь рукой стены, чтобы в темноте не промахнуться мимо места назначения.

Нащупав веревочную лестницу, он полез по ней вверх и, выбравшись на небольшую площадку перед очередной дверью, отодвинул засов. Тихо открыв ее, чтобы не выдать себя шумом, он переступил через порог и очутился в подсобном помещении протестантской книжной лавки на улице Пенитан-Гри. Оставалось лишь надеяться, что тут его никто не поджидает.

Мину проводила взглядом Эмерика, который вывел мадам Буссе, по-прежнему оглушенную и еле волочащую ноги, со двора на улицу, и вернулась обратно.

Вопреки всему, она ощущала странное спокойствие, как будто все события последних нескольких месяцев подводили ее к этому самому моменту. Город по ту сторону обезлюдевшего дома притих, словно собираясь с духом перед тем, что должно было произойти. Так, летом, когда с гор шла гроза и над стенами Ситэ собирались черные тучи, Мину костями чувствовала надвигающуюся бурю.

Все ждали. Все затаили дыхание.

Ей следовало бы бояться, Мину отдавала себе в этом отчет. Но в то же самое время она чувствовала себя свободной. Не запертой больше внутри душного кокона женской половины дома, а самостоятельно определяющей свою судьбу в этом большом мире. Если им удастся выбраться из Тулузы до того, как начнутся бои, все еще может закончиться благополучно.

– Господи, только спаси и сохрани Пита, – произнесла она вслух, уже даже толком не понимая сама, кому молится.

Пит вытер окровавленные руки о штаны, оставляя бурые следы на материи. Потом в очередной раз выглянул в щель в ставнях, которыми была закрыта витрина книжной лавки. Улица Пенитан-Гри была все так же безлюдна. Ни Видаля, ни его людей видно не было.

– Все в порядке, сударь? – с тревогой в голосе спросил книготорговец.

Некогда кругленький, как вальдшнеп, теперь старик исхудал до костей. Его длинная седая борода свалялась неопрятными клочьями.

– Когда я уйду, заприте дверь на засов и никого не впускайте, – велел Пит.

Надежда в глазах старика потухла.

– Значит, это правда, что гугенотская армия войдет в город сегодня ночью? Я видел, что многие покинули свои дома, но надеялся, что это очередная ложная тревога.

– Никуда не выходите из дома, – повторил Пит.

– Все кончится быстро, сударь? – спросил старик. – Говорят, Орлеан пал за считаные часы. Католики сдались, и гражданское население почти не пострадало.

– Теперь все в руках Господа, – сказал Пит, наблюдая за конюшней на противоположной стороне улицы. И молясь и надеясь, чтобы хоть краешком глаза увидеть Мину.

Вместо этого на улице показалась одинокая фигура Джаспера Маккона, направлявшегося к своему дому. Пит вздохнул с облегчением. Две шпаги всяко лучше, чем одна.

– Сударь, я вас покидаю. Я перед вами в долгу. Заприте все двери.

– Храни вас Бог. И Тулузу тоже.

Глава 52

Чувствуя вес и толщину кожаного футляра, зашитого в подол ее плаща, Мину торопливо зашагала по коридорам притихшего дома к выходу.

На плече она несла котомку Пита, в которой лежали несколько дорогих ее сердцу вещиц, которые девушка привезла с собой в Тулузу: четки матери, щетка для волос, зеркальце и две книги. Никаких вещей, принадлежащих месье Буссе, она брать с собой не намеревалась.

Дверь кабинета была по-прежнему заперта, но до нее вдруг донеслись чьи-то голоса. Эмерик же сказал, что все слуги уехали? Может, это ее дядя уже очнулся?

Чем ближе она подходила к входной двери, тем звуки становились громче и отчетливей. Судя по всему, они доносились из часовни, дверь которой была слегка приоткрыта.

– Я второй раз просить не буду, Аделаида, – произнес управляющий. – Отдай его мне, или я заберу его у тебя силой.

– Я имею на него ровно такое же право, как и ты, – отрезала мадам Монфор.

Он рассмеялся:

– Это я взял на себя львиную долю риска, а теперь все кончено.

– Зато репутацией рисковала я, а не ты. Подделывала книги, искажала цифры, чтобы никто ни в чем не мог тебя обвинить.

– Ага, и между делом прибирая к рукам то, что плохо лежит, – с презрением в голосе бросил Мартино. – Ты разбогатела, сидя на своей жирной заднице и сложа руки. Это последнее предупреждение, Аделаида. Если ты не отдашь его мне сию минуту, я заберу его силой.

До Мину донеслись шаги, потом вскрик и шум борьбы. И хотя она ненавидела мадам Монфор за то, как гнусно та обращалась с Эмериком и их милой тетушкой, она не смогла заставить себя молча пройти мимо.

– Нет! – завизжала мадам Монфор. – Я не позволю тебе забрать его!

Мину толкнула дверь часовни. Мадам Монфор обернулась на звук. На лице ее застыло виноватое выражение пополам с отчаянием. Мартино воспользовался этой возможностью и, выхватив у нее из рук деревянный ларец, отвернулся.

Мадам Монфор бросилась на него. Он нанес ей такой удар, что она отлетела назад и с грохотом врезалась в алтарь. Подсвечники со звоном полетели на пол. Мартино выскочил из часовни.

Мину подбежала к распростертой на полу женщине, но та отпихнула ее.

– Это все ты виновата! – прошипела она. – Ты и твой неотесанный братец. Пока вы не приехали, все шло лучше некуда. Без неожиданностей. – Она, пошатываясь, поднялась на ноги; Мину на всякий случай отступила подальше. – Это все вы виноваты. Ты меня слышала? Дрянь. Явились сюда нахлебничать. Дармоеды! Вы все испортили, а с чем теперь я осталась? После всего, что я вытерпела и с чем вынуждена была мириться? Ни с чем!

Потрясенная неприкрытой ненавистью в ее глазах, Мину отступила еще на шаг назад. С багровым от сознания собственного поражения лицом мадам Монфор занесла руку, как будто собиралась ударить Мину, но вместо этого развернулась и, пошатываясь, побрела к двери.

– Куда вы? – окликнула ее Мину, когда та уже была в коридоре. – В доме никого не осталось.

Ответом ей был громкий хлопок входной двери.

Ошарашенная, Мину какое-то время стояла столбом посреди разгромленной часовни. Следы ссоры были здесь повсюду: разорванный алтарный покров, перевернутые скамеечки для молитв, подушечки с вышитым на них гербом Буссе, отброшенные в угол, точно пара сношенных башмаков. Золотой крест, который обычно стоял на алтаре, исчез, филенчатые дверцы под ним были распахнуты настежь.

Мину нагнулась и заметила на полке ворох каких-то бумаг и писем. В глаза ей бросилось ее собственное имя. Сердце у нее заколотилось, она протянула руку и вытащила три письма, которых никогда не видела. Все три были адресованы ей.

Девушка понимала, что нужно взять их и уходить. Каждая лишняя секунда, проведенная в этом доме, была потерянной. Но Мину узнала почерк отца и поняла, что не может ждать. Ее охватило облегчение, а следом нахлынула злость на мадам Монфор, которая – Мину не сомневалась, что это была она, – утаила от них с братом эти письма. Судя по всему, та их даже не открывала, просто для нее это был вопрос власти, утверждения своего верховенства.

– Мерзкая, мерзкая женщина.

Мину подсунула палец под сгиб первого письма. Оно было от отца, написано в марте, через несколько дней после того, как она с Эмериком уехала в Тулузу. Мину пробежала строчки глазами: в письме не было ничего особенно важного, всякие местные новости – о мадам Нубель, о семействе Санчес, которое с неохотой готовилось к переезду из Бастиды, о Шарле, что с каждым днем вел себя все чуднее и чуднее.

Во втором письме, датированном пятнадцатым марта, отец писал о том, что получил ее письмо, но тон его был более серьезным. Он просил у дочери прощения (но за что?) и обещал, что все исправит.

С этой целью он намеревался отправиться в некое место под названием Пивер. Он давал слово, что все ей расскажет, как только они окажутся вместе, Мину же тем временем не должна ни о чем волноваться. А Алис пока что побудет на попечении мадам Нубель.

Это название было написано там черным по белому: «Пивер».

Все то, о чем рассказывала ей тетка, мгновенно всплыло в памяти. Мину прижала письмо к груди, глубоко раненная тем обстоятельством, что все это время, пока она представляла отца на всегдашнем месте в кресле у очага в их маленьком домике, его вообще не было в Каркасоне.

Она взглянула на последнее письмо и лишь сейчас обратила внимание, что адресовано оно в иной форме, нежели два предыдущих: «Мадемуазель Маргарите Жубер». Печать на нем была та же самая, что и на письме, которое она нашла тогда под ковриком отцовской лавки: два инициала, «Б» и «П», по обеим сторонам обрамляющие мифическое существо с когтями и раздвоенным хвостом.

Но хотя печать была той же самой, письмо было написано определенно другой рукой. Почерк витиеватый, буквы изящные и затейливые, выведенные тонким пером и дорогими чернилами.

Мину разломила печать и похолодела.

Я буду вас ждать, мадемуазель Жубер. Вы должны оказать мне честь и прибыть собственной персоной. Ваша сестра будет передана исключительно лично вам в руки.

Письмо было датировано третьим апреля и подписано именем Бланш де Пивер.

Мину прочла его и тут же перечитала снова, затем скомкала бумагу в руке. Если все написанное в нем было правдой, целых пять недель ее маленькая сестричка находилась одна вдалеке от дома. Мину невыносимо было об этом думать. Ее охватил гнев, а вслед за ним жгучая ненависть не только к автору письма, но и к мадам Монфор. Утаив от нее это письмо, она тем самым подвергла ее сестру ужасному риску.

Неужели Алис мертва? Мину замотала головой. Нет, быть такого не может. Она бы поняла, она бы почувствовала это.

И тут ослепительным проблеском зимнего солнца в хмурый декабрьский день в голове у нее внезапно все сошлось в единое целое. Мину словно все это время смотрела на обратную сторону вышивки, прекрасно различая и яркие краски, и выбивающиеся нитки, и кривоватые стежки, однако не видя за всем этим цельного узора. Теперь же, когда она перевернула гобелен правильной стороной вверх, ей открылась истинная картина.

Мину бросилась прочь из часовни, быстрым шагом пересекла двор и вышла на улицу Тор. Решение было принято. Эмерик отвезет их тетку в Каркасон, где о ней позаботится мадам Нубель. Мину же отправится в Пивер, не только затем, чтобы найти Алис, но, возможно, и их отца тоже. Слишком долго он жил под гнетом прошлого.

– Si es atal es atal, – произнесла она вслух пришедшую на ум старую поговорку, которую любил повторять отец. – Чему быть, того не миновать.

Может, именно там она впервые ее услышала? В Пивере?

Мину остановилась перед входом в церковь. Торговки цветами, которая всегда стояла на ступенях, не было, и на улицах было тихо.

– Kleine schat, – пробормотала она. Голландские слова были непривычными. «Маленькое сокровище» – так Пит ее тогда назвал. Он говорил об Амстердаме с той же любовью, какую она испытывала к Каркасону. Ей очень хотелось бы увидеть улицы из воды. И чтобы Пит с ее отцом познакомились и смогли поговорить о городе, который был так дорог им обоим.

На мгновение Мину улыбнулась, представив этих двоих вместе. Потом на церкви Сен-Тор зазвонили колокола, и картинка померкла. Ее отец сейчас не в Каркасоне, а в Пивере. А Пит? Мину прерывисто вздохнула. Кто знает, что может случиться после того, как сядет солнце и гугеноты пойдут в бой?

Мину усилием воли заставила себя отвлечься от грез и поспешила на улицу Пенитан-Гри, где ее ждал брат.

Глава 53

– Где моя племянница? – в очередной раз спросила мадам Буссе. – Она заботится обо мне, моя племянница, и она знала бы, что мне нужно под крышу. Солнце испортит мне цвет лица. Моему мужу нравится, когда у меня белая кожа.

– Солнце уже зашло, – сказал Эмерик, хотя и видел, что она не слушает.

Мадам Буссе сидела на куче сена в углу конюшни, вслух разговаривая сама с собой. Она вытянула перед собой руку и принялась ее разглядывать. Кожа ее вся была исполосована багровыми рубцами там, где она пыталась прикрыться. Плечи представляли собой лилово-красное месиво, левый глаз заплыл.

– Безупречная кожа – вот секрет, который позволяет удержать мужа. Если жена не хочет, чтобы муж искал счастья на стороне, она должна иметь белую кожу. Мне нужна моя племянница, – внезапно напустилась она на Эмерика. – Она обо мне позаботится!

– Мину скоро придет, – ответил он смущенно.

Кажется, их тетка повредилась рассудком. Она не очень понимала, где находится, и несла что-то невразумительное.

Эмерик покосился на конюха, и тот скорчил гримасу. Он не слишком хорошо знал этого парнишку, но им доводилось пару раз пить вместе в те ночи, когда Эмерику удавалось улизнуть из дома и отправиться исследовать таверны Сен-Тора.

– Она упала, – сказал он.

– Как скажете, – отозвался парнишка.

Мадам Буссе снова попыталась подняться.

– Мне нужно идти, – произнесла она. Язык у нее заплетался, как у пьяной. – Месье Буссе будет недоволен, если обнаружит мое отсутствие, и тогда мне несдобровать. Лучше вернуться сейчас. – Она издала зловещий заливистый смешок. – А с другой стороны, если меня нет дома, он не сможет на меня рассердиться, так ведь? Он будет доволен. Он будет доволен, и все опять станет хорошо. Как когда-то давно, как когда-то давно…

Интересно, каким образом они будут убеждать ее сесть в повозку? Пробило семь, и Эмерик в очередной раз выглянул на улицу. Ему сейчас ничего не хотелось так сильно, как наконец увидеть Мину.

Пит с Джаспером Макконом шагали по улице Луа, преследуемые звоном колоколов.

– Но где этот черт Кромптон пропадал все это время? Ты же вроде бы говорил, он отправился на север, чтобы присоединиться к армии Конде? – отозвался Пит, стараясь не поддаться искушению обернуться назад, чтобы посмотреть, не идет ли Мину. Он перехватит повозку у крытого моста и убедится, что она благополучно покинула город. – Я ему не доверяю.

– Он, похоже, вернулся, – небрежно бросил Маккон и махнул в сторону ратуши. – Сюда. И в тот же день на выходе из таверны ввязался в какую-то потасовку, получил удар по голове и потерял память.

– Весьма удобно, – пробормотал Пит.

– По его словам, его подобрала одна вдова из квартала Дорада и ухаживала за ним. Мало-помалу он начал приходить в себя и, когда наконец всего несколько часов назад понял, где находится, дал о себе знать.

– И все равно я не понимаю, с чего вдруг он захотел меня видеть, – покачал головой Пит. – Видит Бог, мы с ним не слишком большие друзья.

Маккон пожал плечами:

– Может, он и Деверо тоже послал весточку о себе, но не забывай, что ему не известно, что его кузен мертв. Весточку от него принесли в таверну, а я как раз был там, и я сказал, что передам ее по адресу и приведу тебя к нему. Я ждал тебя на улице у твоего дома несколько часов.

– Ясно, – сказал Пит и остановился.

Какова была вероятность того, что Маккон зайдет пропустить кружечку эля в таверну именно сегодня? И быть может, это его подозрительность заставляла его во всем видеть подвох, но, если Маккон поджидал у его дома несколько часов, почему он не заметил Видаля и его людей?

– И сколько же времени ты меня ждал? – уточнил он, бросив взгляд на друга.

В самом ли деле на висках Маккона выступили бисеринки пота, или это ему померещилось?

– Где-то с час, может, чуть дольше.

– Да побольше часа, – возразил Пит, стараясь, чтобы не дрогнул голос.

Он напряг память, пытаясь вспомнить, рассказывал ли – и если да, то что именно – Маккону о своей дружбе с Видалем, но так и не смог ничего вспомнить. Так много разговоров, так много лжи.

О том, где он жил в Тулузе, знали всего двое: Мину и человек, стоящий рядом с ним. Даже добрым женщинам, работавшим в доме призрения, было известно лишь, что он квартирует где-то поблизости. И тем не менее Видаль поджидал его, причем не просто у дома, а внутри его комнаты.

– Тогда ты наверняка должен был их видеть, – заметил он.

На этот раз сомнений в реакции Маккона быть не могло. Его плечи напряглись, а левая рука сжалась в кулак.

– Я не видел ничего необычного, – произнес он, наконец решив, что говорить. – Даже ту девушку, с разными глазами.

Пит усилием воли заставил себя не реагировать. Откуда он мог узнать о Мину? В церковь Сен-Тор они входили и выходили по отдельности. Он готов был поклясться, что никто не видел их вместе.

Они сейчас находились в самом сердце средневековой Тулузы с ее лабиринтом узеньких улочек и лепящихся друг к другу домов. В воздухе висели запахи уходящего дня с терпкой металлической ноткой засохшей крови с улицы Трипьер, где мясники и их подручные выплескивали за порог своих лавок розоватую воду. Эта дорога вовсе не вела в квартал Дорада, где, по словам Маккона, их ждал Оливер Кромптон.

– Скажи мне, что я должен был видеть? – спросил Маккон.

– С час назад, если не меньше, на меня в моей комнате напали двое. Они, насколько я понимаю, состоят на службе у каноника собора. Если ты ждал меня у дома, – очень странно, что ты их не видел.

Рука Пита скользнула к рукоятке кинжала. Теперь все встало на свои места: кражи оружия со складов, о которых было известно лишь немногим, постоянное ощущение, что за ним наблюдают, гугенотские планы, о которых каким-то непостижимым образом становилось известно католикам.

Шпионом в их рядах был вовсе не Кромптон, а Маккон.

Выходит, он работает и на Видаля тоже?

– Ты выбрал очень уж кружной путь, Маккон, – сказал он, когда они проходили очередной великолепный дом, построенный капитулами. – Если бы мы пошли через набережную, давно бы уже были в Дораде.

Маккон натянуто улыбнулся.

– У реки полно патрулей, которые охраняют мост. Этой дорогой безопаснее.

Они свернули в узкий переулок, и Пита внезапно кольнуло воспоминание о том, как они бок о бок трудились, приводя в порядок дома, пострадавшие от беспорядков. Неужели он и в самом деле так жестоко ошибался в англичанине? Он ему доверял. Симпатизировал ему. Считал, что у них так много общего.

– Джаспер, – начал он было, но, когда обернулся, обнаружил, что Маккон обнажил свою шпагу.

– Ну наконец-то до тебя дошло.

Пит впился в него взглядом:

– Почему?

– А ты сам-то как думаешь? – ухмыльнулся тот. – Не настолько же ты наивен, чтобы не понимать? Деньги, Пит. – Он сложил пальцы щепотью и потер ими друг о друга. – Власть. Вот что движет миром, а вовсе никакая не вера. Что в Англии, что во Франции, что во всем христианском мире.

– Я в это не верю.

Маккон прижал кончик шпаги к горлу Пита.

– Тогда ты еще больший глупец, чем я думал. Повернись, Рейдон. Руки вверх, чтобы я хорошо их видел.

– Кто рассказал тебе о ней? – спросил тот, не в силах сдержаться.

– Да в Тулузе на каждом шагу шпионы, – расхохотался Маккон. – Уж кто-кто, а ты должен это знать.

– Кто? – настаивал Пит.

Маккон снова расхохотался:

– Продажей фиалок на жизнь не заработаешь. Купить можно любого, вопрос лишь в цене.

– Слава богу, ты пришла! – воскликнул Эмерик, бросаясь сестре навстречу. – Кажется, она тронулась умом.

– Мину, – проскулила их тетка. – Дорогая племянница. Это он тебя послал? Он зол на меня? Мне нужно возвращаться домой. Я не могу находиться на солнце. Это очень плохо для цвета лица. Моя кожа должна оставаться белоснежной, безукоризненно белоснежной.

– Он заплатил мне за двоих, – возмутился мальчишка-конюх. – За даму и молодого человека. Про чокнутую старуху уговора не было.

– Я доплачу, – торопливо пообещала Мину. – Это ты нас повезешь?

– А что, вы чем-то недовольны?

Мину вскинула руку:

– Я ничего такого сказать не хотела. Сколько тебе лет?

– Достаточно, чтобы уметь управляться с каретой и лошадью, – буркнул парнишка угрюмо, пнув солому носком своего сапога. – К тому же тут ехать-то всего до римской крепости на холме, что в пяти лье к югу.

– Пит договорился, что в Пеш-Давиде нас встретит другая повозка, которая отвезет нас в Каркасон.

– Надо ехать. Уже четверть восьмого. Тот господин очень настаивал, что мы непременно должны выехать из города сегодня до наступления ночи.

– Он здесь? – внезапно снова подала голос мадам Буссе. – Не пускайте его ко мне, он не должен меня видеть…

– Вам ничто не грозит, тетушка, – заверила ее Мину. – Мы с Эмериком позаботимся о вас. Идемте, мы отправляемся в путешествие.

Был ли то результат потрясения или побоев, но Мину видела, что рассудок их тетки помутился. Изначально она намеревалась ехать прямо в Пивер, но в таком состоянии мадам Буссе было не вынести столь долгую поездку. Ей нужен был отдых и целебные снадобья для ее ран.

– Если мы едем, ехать надо сейчас, – снова повторил конюх, – а не то ворота закроют на ночь.

Мину сделала глубокий вдох. Выбора не было. Сейчас они поедут в Пеш-Давид, как договорился Пит, а там она решит, как быть дальше. Девушка бросила взгляд на брата, только сейчас осознав, что рано или поздно придется рассказать ему про Алис.

Потом она подумала о Пите и о драгоценном грузе, который он ей поручил, и эта мысль придала ей мужества.

– Милая тетушка, – произнесла она тоном, каким разговаривала с братом и сестрой, когда те были совсем малышами, – сейчас Эмерик поможет вам сесть в повозку. Ну-ка, держитесь за его руку.

– Мы что, уезжаем? А месье Буссе знает? Ему не нравится, когда я куда-то уезжаю без его позволения.

– Это он поручил мне увезти вас из города, дорогая тетушка, ради вашего здоровья.

– А я тебе что говорила? – На ее лице заиграла странная кривая улыбка. – Я всегда у него на первом месте. Месье Буссе – хороший муж, он всегда думает обо мне в первую очередь, всегда…

– Идемте, тетушка, – сказала Мину, с помощью Эмерика усаживая ее в повозку.

– А моя дорогая Флоранс тоже там будет? Моя сестра будет меня ждать? Я буду так рада ее видеть. Мы с ней так давно не виделись.

– Мы все позаботимся о вас, милая тетушка, – мягко произнесла Мину. – Вам нечего больше бояться.

Он будет здесь со дня на день.

Письмо, написанное его собственной рукой и скрепленное его личной печатью, подтверждает это. В нем он говорит о грядущем хаосе и о последней битве за спасение души Тулузы. Дата назначена на тринадцатый день мая, и он считает благоразумным удалиться из города до тех пор, пока худшее не окажется позади. Пока все до последнего еретика не будут сожжены или изгнаны, а зараза протестантизма искоренена. Лишь тогда он вернется в Тулузу и поведет за собой Церковь.

До тех же пор Валентин укроется вместе со мной в Пивере.

Кроме того, он пишет, что ему известно местонахождение подлинной плащаницы. С Божьей помощью, – пишет он, – к тому времени, когда я буду читать это письмо, она уже будет в его распоряжении.

Но самая радостная весть вот какая. Он отыскал Мину Жубер и предпринимает шаги, необходимые для того, чтобы она оказалась в его руках.

А уж там я до нее доберусь.

Глава 54

Тулуза

– Почему мы не едем? – спросила Мину, когда повозка остановилась на площади Дорада.

Мадам Буссе впала в какое-то оцепенение. Глаза у нее были открыты, но она, казалось, не осознавала ничего из того, что происходило вокруг. Мину ее состояние беспокоило, однако сейчас это было к лучшему.

– Они выставили заставу перед въездом на мост, – отозвался конюх, привстав на своей приступочке.

– Зачем?

– Судя по всему, обыскивают всех, кто пытается выехать из города.

Мину сжала руку Эмерика:

– Не стоит переживать. На мосту часто проверяют.

– Так, а как нам быть с ней? – сказал он, ткнув большим пальцем в сторону мадам Буссе. – Вдруг они решат, что это мы ее так?

Мину осторожно натянула капюшон поглубже на теткино лицо, чтобы скрыть заплывший глаз и разбитую скулу.

– Предоставь это мне, – произнесла она с деланой уверенностью. – Все обойдется.

Маккон убрал шпагу в ножны, но Пит чувствовал острие кинжала англичанина, упиравшееся ему в бок так, чтобы это было не заметно со стороны. Для того чтобы вспороть ему живот, достаточно было малейшего нажатия. С виду же все выглядело так, как будто два закадычных приятеля рядышком идут через площадь Дорада.

Когда они поравнялись со ступенями церкви, Пит скользнул взглядом по сторонам, пытаясь решить, как и когда действовать: если он позволит отвести себя в подвалы инквизиции – ему конец.

– Даже не думай попытаться сбежать, – предупредил Маккон. – У нас повсюду свои люди.

И в самом деле, на каждом углу были солдаты. Заставу устроили на въезде на крытый мост, и на подступах к нему образовался немалый затор из повозок и карет, дожидающихся своей очереди проехать в укрепленное предместье Сен-Сиприен. Некоторые из них принадлежали гугенотским семьям, которые начали массово покидать город еще со времен апрельских погромов, другие же не оставляли сомнений в том, что их хозяева – состоятельные католики. Дорогие ливреи и богато изукрашенные кареты. Пит очень надеялся, что Мину с Эмериком успели выехать до того, как начались обыски.

Кинжал Маккона вновь ткнул его в ребра.

– Сюда, – произнес тот вполголоса. – Негоже заставлять благородного Валентина ждать.

– Что за хворь с ней приключилась? – грубым голосом спросил стражник, указывая на мадам Буссе.

– Да нервы расшалились, – быстро ответила Мину, – ничего заразного. Вот, везем ее в деревню, для поправки здоровья.

– Снимите капюшон, чтобы я мог взглянуть на ее лицо.

– Любезный, ей нездоровится. Даме в таком состоянии не подобает показывать свое лицо.

– Пока я не увижу ее лицо, вы никуда не поедете.

Мину поколебалась, потом сошла с повозки:

– Это супруга сподвижника месье Дельпеша. Вы, без сомнения, знаете его имя. Мне приказано без лишнего шума вывезти ее из Тулузы.

– Чтобы жена сановника ехала в такой скромной повозке с одной-единственной лошадью? – расхохотался солдат. – И вы думаете, я в это поверю?

– Это для того, чтобы не привлекать внимания, – сказала Мину, достав из своего кошелька монету в одно су. – Мой хозяин желает, чтобы его жена сохранила инкогнито, подобающее ее положению. Он полагает, что нежелательная огласка не пойдет никому на пользу.

Монета исчезла.

– А это что за мальчишка? – спросил стражник, указывая на Эмерика.

– Сын ее лекаря, – ответила Мину, – на тот случай, если моей хозяйке понадобится в пути какое-нибудь из ее снадобий.

Тот с сомнением покосился на Эмерика, у которого, к счастью, хватило ума придержать язык.

– Давайте живее, – закричал какой-то мужчина из коляски, которая стояла следом за их повозкой. – Что вы там еле шевелитесь?

– В самом деле, нельзя ли побыстрее?

– Вы католики? – спросил стражник.

– Разумеется, – заверила его Мину, доставая четки. Стражник все еще колебался, не зная, к какому решению прийти, и Мину затаила дыхание, но потом он наконец, к ее облегчению, махнул им рукой, чтобы проезжали.

Они быстро нагнали неторопливую вереницу повозок, еле-еле ползущую по мосту между дощатыми палатками, и Мину задышала немного свободнее. Сюда они с теткой выезжали на ее первую прогулку в Тулузе в Великий пост. Из ее любимого кольца тогда еще выпал камень, и они потом отдавали его ювелиру в починку. А вот в этой палатке справа ее дядя начинал свое дело, благодаря которому впоследствии и разбогател, вложив в него деньги, полученные их теткой в приданое.

– Эй, погодите-ка! – послышался сзади окрик. – Да, вы.

Мину оглянулась через плечо и увидела, что к солдату, который пропустил их, присоединился еще один и он указывает на нее. Она похолодела. Неужели теперь, после всего, что им пришлось преодолеть, их все-таки остановят?

– Мадемуазель! – крикнул он.

Мост был запружен людьми и животными. Бежать от стражников было некуда.

– Я сказал, вы там! Остановитесь.

Выбора у Мину не оставалось. Она должна была защитить тетку и брата. Единственным выходом было разделиться. Не привлекая к себе внимания, она развязала свой плащ, и он соскользнул с ее плеч на пол рядом с сиденьем.

– Они нас зовут? – спросил Эмерик.

– Боюсь, что да, – вполголоса отозвалась она. – Я пойду посмотрю, чего они хотят. Поезжайте дальше без меня.

– Нет! Я не оставлю тебя здесь.

Она сжала его руку:

– Ты должен! На кону стоит больше, чем ты себе представляешь. Даст Бог, все образуется, и я присоединюсь к вам в Пеш-Давиде. Туда едут почти все. – Она бросила взгляд через плечо и увидела, что солдаты уже пробираются сквозь толпу по направлению к ним. – Но если я сегодня не приеду, тогда ты должен дать вознице указания отвезти вас в Пивер. В горы. В моем кошельке достаточно денег. Вот, возьми.

– В Пивер? – Глаза Эмерика расширились. – Но нам же нужно в Каркасон.

– Планы изменились, – настойчиво произнесла Мину. – Все, что ты должен знать, – это что отец и Алис сейчас там.

– Что?! Как? Откуда ты знаешь?

– Помнишь, тетушка рассказывала мне, что наши родители жили там до того, как ты появился на свет?

– Да, но какое отношение это имеет к…

– Эмерик, сейчас некогда объяснять. Поезжай и захвати его с собой. Глаз с него не спускай! – Мину ногой придвинула сброшенный плащ к брату. – В подкладке зашито кое-что очень ценное, что принадлежит Питу. И еще одна вещь нашей тетушки, которую я должна сберечь для нее.

– Ценное? Почему тогда…

– Потому что никто не должен это видеть и вообще об этом знать.

Эмерик нахмурился:

– А Пит потом приедет в Пивер за этой штукой?

– Если сможет. Мужайся, petit. Я полагаюсь на тебя. Мы все полагаемся. A bientôt[31], мой любимый братец.

– Приезжай поскорее, – произнес он севшим голосом, но Мину с облегчением увидела в его глазах решимость.

– Приеду.

Она выпустила его руку, выскочила из повозки и зашагала навстречу солдатам:

– Вы что-то от меня хотели, любезный?

– Я же тебе говорил. – Второй солдат обращался к тому, который позволил им проехать. – Это же она, ты что, не видишь ее глаза? Они разного цвета.

Мину не знала, это мадам Монфор доложила о ней властям или месье Буссе очнулся и послал за ними погоню, знала лишь, что ей нужно увести их от повозки и попытаться при этом самой не угодить им в лапы.

Она неожиданно бросилась вперед, застав стражников врасплох.

– Эй!

Мину стрелой пронеслась прямо между ними и побежала, петляя между подводами и носилками, мимо караульной будки на выезде с моста.

– Именем сенешаля, стой!

Девушка выскочила на площадь за мгновение до того, как часовые на мосту сообразили, что происходит, и понеслась по направлению к церкви Дорада, откуда как раз высыпала после вечерни паства.

Если будет на то Божья воля, она сможет затеряться в толпе.

До Пита донесся какой-то крик со стороны моста. Краем глаза он заметил двух солдат, которые пытались поймать кого-то в толпе. Маккон тоже услышал крик и на миг повернул голову.

Пит воспользовался этой возможностью.

Он рывком отклонился назад, ткнув Маккона локтем в живот, а другим выбив у него из руки кинжал. А затем бросился бежать в сторону церкви, где только что закончилась вечерняя служба.

Если будет на то Божья воля, он сможет затеряться в толпе.

Глава 55

Пивер

Убедившись, что няня крепко уснула, Алис отложила свою книгу, на цыпочках прокралась мимо остывшего камина и выскользнула из комнаты. Перебрав эля, няня опять оставила ключ торчать в двери.

В здании, где держали Алис, некогда помещались главные апартаменты замка Пивер. Конторские помещения находились наверху. Средние этажи, где она сейчас жила с женщиной, которая ее стерегла, были отданы под спальни и жилые покои, а кухни размещались на первом этаже. Комнаты располагались одна над другой, как в средневековых замках и старинных домах, связанные между собой лестницами.

Все эти долгие недели своего заключения Алис внимательно смотрела и слушала и уже успела изучить порядки, заведенные в замке. Поначалу, когда ее только привезли сюда в апреле, ей не разрешалось никуда выходить. Со временем в ее распоряжение отдали весь средний этаж, а днем ей дозволялось ненадолго выйти подышать воздухом во двор, пусть и в сопровождении няни.

Все в замке вращалось вокруг леди Бланш, ее непредсказуемых перепадов настроения и ее постоянно меняющихся прихотей. Алис не знала, было ли причиной тому дитя, которое она носила, – знала лишь, что слуги боялись и ненавидели свою хозяйку.

Алис чувствовала себя одиноко и скучала по своему пестрому котенку, но горный воздух пошел ей на пользу. Личико ее округлилось и порозовело, длинные кудрявые волосы цвета воронова крыла заблестели, и после проведенного в Пивере месяца с лишним девочка почти перестала кашлять. Легкие ее окрепли. Она вытянулась и больше не была такой худенькой. Когда Мину приедет за ней, она будет довольна.

Алис надеялась лишь, что кошка не успеет еще ее забыть.

И тем не менее дни тянулись очень медленно. Чтобы скоротать время, Алис запоем читала. Когда приедет Мину, Алис будет что ей рассказать об истории замка Пивер и деревни. Она коллекционировала даты, истории и обрывки информации, точно сорока, которая тащит в свое гнездо все, что плохо лежит. Когда же ей наскучивало читать, а сиделку смаривал сон, она устраивала тайные вылазки.

Алис вышла на верхний двор, который был самой старой частью замка. Ей ни разу не позволили выйти через арку на главный двор, а пробраться туда самовольно она не отваживалась. С виду он был таким же большим, как площадь Гран-пляс в Бастиде, с четырьмя оборонительными башнями, в которых был расквартирован гарнизон замка. Кроме того, в подвале башни Боссю находилась тюрьма, а в башне Гайяр – контора. Замок представлял собой небольшой город в миниатюре. Она расскажет обо всем этом Мину, когда та за ней приедет.

Если она приедет.

Алис по-прежнему не знала, зачем леди Бланш хотела заманить Мину в Пивер, хотя и понимала, что сама она служит приманкой. Хотя по вечерам девочка нередко плакала, пока не засыпала, и отчаянно надеялась, что кто-нибудь приедет и заберет ее домой, в то же самое время она молилась, чтобы Мину держалась подальше от Пивера.

В Тулузе Мину была в безопасности.

Тулуза

Видаль кивнул Боналю, который закрыл дверь, затем вновь устремил взгляд на Маккона:

– Вы позволили ему сбежать. – Он вскинул руку. – Внесем ясность, Маккон. Вы хотите сказать, что он был в ваших руках, но вы его упустили. Вы хотите сказать, что не знаете, где он.

– Как ни прискорбно…

– Прискорбно? Прискорбно, что нам не удалось выбить необходимые нам сведения из Кромптона, я согласен. Прискорбно для Деверо, что его раскрыли и кто-то счел необходимым отрезать ему язык. А вот то, что Рейдон ушел у вас из рук, Маккон, – это не прискорбно. Это исключительно серьезная ошибка с вашей стороны.

– В свою защиту могу сказать, что…

Видаль сделал шаг по направлению к нему:

– Вам нечего сказать в свою защиту, Маккон. Это под вашим нажимом я решил арестовать Рейдона, хотя до того у меня были веские причины этого не делать. Я поручил вам исполнить мои приказы. Вы с этим не справились. И теперь он знает о том, что его ловят, и, скорее всего, заляжет на дно.

– Ваши люди тоже с этим не справились, – возразил Маккон. – Рейдон сказал, что вы пытались арестовать его у него на квартире. Это вы заставили его насторожиться.

Видаль сделал вид, что ничего не слышал.

– Сегодня протестантская армия войдет в город. Мы ждем их, и это даже нам на руку: ситуация зашла в опасный тупик, и этому необходимо положить конец, чтобы Тулуза снова стала целиком и полностью католической, – но это значит, что у нас есть всего несколько часов на то, чтобы вернуть плащаницу.

– Плащаницу! – всплеснул руками Маккон. – Ну почему вы так зациклились на какой-то тряпке?! Вы же умный человек, Валентин. Не можете же вы и в самом деле верить, что она что-то значит?

– Вы говорите как один из них, Джаспер. Недаром же вы провели столько времени в обществе гугенотов. Они обратили вас в свою веру? Вы теперь один из них?

– Вы меня оскорбляете.

– Я остановил свой выбор на вас, потому что вы произвели на меня впечатление человека, который верит исключительно в деньги. Грех не столь серьезный, как ересь, но все же грех.

– Никто никуда меня не обратил. Я по-прежнему к вашим услугам.

Видаль щелкнул пальцами. Бональ открыл дверь, и вошли двое вооруженных солдат.

– Вы мне больше не нужны, Маккон.

– Монсеньор! Прошу вас. Я постараюсь…

– У нас тут очередной еретик, которому следует дать шанс раскаяться в своих ошибках. Уведите его.

Маккон попытался бежать. Бональ подставил ему подножку, тот споткнулся, и стражники схватили его.

– Я честно вам служил! – закричал он. – Я честно служил вашему делу!

Видаль начертил в воздухе крестное знамение:

– Да смилостивится над вами Бог.

Стражники поволокли сопротивляющегося Маккона, который все еще пытался доказать свою невиновность, прочь, а Видаль принялся снимать с себя церковное облачение. Следовало избавиться от всего, что могло выдать в нем священника.

– Приготовь карету и принеси мне мою дорожную одежду, Бональ, – распорядился он. – Я уезжаю из Тулузы.

– Хорошо, монсеньор. – Слуга поколебался, потом спросил: – Могу я поинтересоваться, куда мы едем, чтобы лучше понимать, что брать с собой для того, чтобы обеспечить вам комфорт и безопасность в путешествии?

– Для начала мы поедем в Каркасон. Логично предположить, что девчонка направится именно туда.

– Вы полагаете, что это ее солдаты упустили на мосту?

– К сожалению, да.

– И что Рейдон передал плащаницу ей?

Видаль нахмурился:

– Если торговке цветами можно доверять, то да.

Пальцы Боналя невольно скользнули к повязке, которой была замотана его рука.

– Он опасный противник.

– Он ничтожество, – отрезал Видаль.

– Как скажете, монсеньор.

– Из Каркасона мы отправимся в Пивер и останемся там до тех пор, пока в Тулузе снова не станет безопасно. – Видаль улыбнулся. – Горный воздух полезен для здоровья.

Пивер

Алис была подавлена.

Неделя шла за неделей, а от Мину по-прежнему не было ни слуху ни духу. Мину любила ее – разве она не была ее любимой сестричкой? – но Алис уже начинала терять надежду. А леди Бланш – терпение. Служанки говорили – она часами простаивала на вершине башни, высматривая, не покажется ли кто-нибудь на дороге, ведущей в замок.

Алис услышала, как скрипнула дверь старого дома, и через двор бросилась к цитадели. Она уже несколько недель хотела увидеть галерею для музыкантов. Подвыпив, нянька принималась рассказывать о былых днях, когда все окрестные певцы и исполнители собирались там, чтобы потешить своим искусством обитателей замка. О сводчатых потолках, на которых играл неверный огонь свечей, и об искусной резьбе, покрывавшей карнизы и колонны, любоваться которой можно было бесконечно. Алис очень хотелось увидеть все это собственными глазами. Она побежала по длинной крутой лестнице. Парадный вход венчал герб де Брюйеров, на котором был изображен какой-то когтистый зверь. Алис он показался уродливым.

Она толкнула тяжелую деревянную дверь и вступила в нижний зал башни. Все было тихо. Ниоткуда не доносилось ни звука, не было никаких признаков того, что здесь вообще кто-то есть. Алис запрокинула голову, глядя на винтовую каменную лестницу, круто уходящую ввысь и теряющуюся в темноте. На втором этаже располагалась часовня, а хоры находились над ней. Алис знала, куда идти. Самый последний лестничный пролет вел на крышу.

Положив левую руку на стену, чтобы не упасть, Алис начала подниматься. Круг за кругом, все выше и выше. На одинаковом расстоянии друг от друга в толстых стенах были пробиты узкие окна, похожие на стрельчатые смотровые щели в бастионах Ситэ. Ступени под ее ногами были неровными, стоптанными поколениями солдат и членов семейства Брюйер, но Алис была осторожна, чтобы не поскользнуться.

Поднявшись на второй этаж, она остановилась, чтобы заглянуть в часовню. На замковом камне над входом было выбито изображение какого-то святого, сражающегося со львом. За порогом квадратной комнаты виднелся высокий стрельчатый потолок и небольшой алтарь, залитый солнцем.

Алис переступила через порог и оказалась внутри.

В обеих концах комнаты было по большому окну со скамьями-подоконниками. Из северного окна открывался вид на лес и долины, расположенные внизу, под замком. Южное окно выходило на деревушку Пивер; лучи заходящего солнца окрашивали стекло в нежный розовый цвет.

Алис пересекла комнату. На стене за алтарем висел гобелен. Она подошла ближе и остановилась под ним. На ткани золотом были вышиты стихи из Книги Екклесиаста.

– Всему свое время, и время всякой вещи под небом, – нараспев начала читать Алис. – Время молчать, и время говорить; время…

– Как ты посмела явиться сюда!

Вздрогнув от неожиданности, девочка обернулась. К ее ужасу, на каменной скамье под южным окном сидела Бланш де Брюйер, держа в руке письмо.

– Я… я не хотела ничего плохого, – заикаясь, выдавила Алис.

– Тебе было велено никуда не выходить из своей комнаты.

– Простите, – пролепетала Алис, мелкими шажками пятясь назад. – Я просто хотела посмотреть, где были музыканты…

– А что ты тогда делаешь в часовне? – резким тоном произнесла Бланш. – Ты пришла помолиться? Ты хорошая девочка? Ты почитаешь Бога? Боишься Бога?

– Я не знаю, – сказала Алис, делая еще шаг назад.

– Подойди сюда.

Страх пригвоздил Алис к месту. Она видела, что Бланш очень рассержена. В ее лице не было ни кровинки, под глазами залегли темные тени. Она расслабила ворот своего платья, а лоб ее блестел от испарины.

– Вам нехорошо? – вырвалось у Алис, прежде чем она успела спохватиться.

– Как ты смеешь заговаривать со мной без разрешения? Где твоя нянька? Где…

Бланш попыталась подняться, но неожиданно схватилась за живот и упала обратно на скамью. Алис заметила ручеек алой крови, стекавший с каменного сиденья на пол.

– Вы ранены?

– Будь ты проклята!

Тут на пол хлынул новый поток алой крови, и Бланш, издав крик боли, заглушивший ругательство, обхватила живот руками.

Не заботясь более о том, правильно она поступает или нет, Алис развернулась и побежала за помощью.

Глава 56

Тулуза

Первый взрыв прозвучал в девять часов вечера. Звук коротким эхом разнесся в ночной тишине, за ним последовал грохот обрушившейся кирпичной кладки, но заряд не причинил большого ущерба. Никто не пострадал.

Тулуза затаила дыхание.

Под прикрытием десятичасового колокола небольшой отряд гугенотских солдат во главе с капитаном Со вошел в Тулузу через Вильневские ворота. Их не поджидали в засаде католики, лишь союзники и товарищи, собравшиеся внутри городских стен. Среди них был и Пит Рейдон.

Не производя лишнего шума, они двинулись по улицам к сердцу города. Не прошло и часа, как они овладели зданием ратуши, взяв троих капитулов с их клерками в заложники. Со решил разбить здесь свой штаб. Не было пролито ни одной капли крови.

Тулуза вздохнула с облегчением.

Мину, которая укрылась в резиденции Буссе на улице Тор, ничего этого не знала. Радость, которую она испытала, обнаружив, что в доме по-прежнему нет ни одной живой души, уступила место парализующему страху. Хорошо хоть в кладовых имелся достаточный запас провизии, а когда она спустилась в подвал, то обнаружила, что бочонки с порохом и дробью и ящики с ружьями исчезли. Если дом больше не использовался для хранения оружия, возможно, у месье Буссе не будет никаких причин сюда возвращаться. По правде говоря, она понятия не имела, что ей готовят следующие несколько часов.

Мину уселась у окна своей комнаты и стала ждать, вглядываясь в темноту. Она думала об Эмерике, очень надеясь, что они с мадам Буссе благополучно добрались до Пеш-Давида и что, не дождавшись ее, брат вспомнит ее наказ и поедет на юг. Эта поездка и так-то таила в себе огромную опасность, а состояние их тетки лишь еще больше усугубляло ее, но вне Тулузы им было безопаснее. Жаль, конечно, что она не забрала с собой Библию, но на это тогда просто не было времени.

Она думала об Алис, вот уже пять недель бывшей пленницей в Пивере, и в воображении ее мелькали картины одна другой мрачнее: ее маленькая сестренка, одинокая и напуганная, считающая, что все ее бросили. А вдруг они никогда ее не найдут? А вдруг Алис уже нет в живых? Мину сделала глубокий вдох, пытаясь совладать со слезами, которые подступали к горлу с тех самых пор, как они с Питом распрощались в церкви около шести часов назад.

Она сморгнула слезинки с ресниц. Она не сдастся.

Пивер

– Она умрет?

Нянька, от которой разило потом и элем, попыталась оттащить Алис от аптекаря, вызванного из деревни. Они стояли перед дверью комнаты, где спала Бланш.

Кордье покачал головой:

– Опасность уже миновала. Твоей хозяйке сейчас нужен отдых.

– Она не моя хозяйка, – сказала Алис.

– Довольно, – резко оборвала ее нянька.

Алис сделала еще одну попытку. Если ей удастся заставить его выслушать ее, неужели он не заберет ее с собой, когда будет уходить из замка?

– Вы не понимаете, я не служанка. Она заставила меня…

– Довольно, я сказала, – повторила служанка, ущипнув девочку. – Попридержи язык.

Алис дернулась. Проспавшись после возлияний, нянька потом всегда обращалась с ней грубее обычного.

Аптекарь с неприязнью покосился на них обеих.

– Госпожа Бланш потеряла много крови, – сказал он, – но за исключением этого она в добром здравии. Если она отдохнет и не будет утомляться, ее жизнь, скорее всего, вне опасности.

– Вы точно уверены?

– В подобных делах никто и ни в чем не может быть точно уверен. – Он облизал пересохшие губы. – Когда возвращается в Пивер ее личный лекарь?

Алис внезапно заметила на висках аптекаря выступившие бисеринки пота и поняла, что ему тоже страшно. Надежда на то, что он ей поможет, слегка померкла.

– Моя госпожа по доброте душевной отправила его в Тараскон, попользовать тамошнего священника, – затараторила нянька. – У него старая охотничья рана все никак не затянется. Она всегда так добра к служителям Господним, которых долг привел в ее владения.

По нянькиному тону Алис поняла, что она повторяет слова, услышанные от кого-то, в расчете на то, что ей это зачтется. Аптекарь отмахнулся от нее:

– Так когда приедет ее личный лекарь? Я задал вам вопрос.

– Завтра, а не то послезавтра. Откуда ж мне знать?

– А что с ребенком? – спросила Алис, ожидая получить очередной щипок. Когда его не последовало, она поняла, что нянька тоже хотела это узнать, но не осмеливалась поинтересоваться.

– Ребенок жив, я чувствовал, как он шевелится, – сказал Кордье и, закрыв свой саквояж, заторопился уходить. – Все в руках Божьих.

Понимая, что это ее последний шанс, Алис вцепилась в его рукав:

– Месье, прошу вас, заберите меня с собой. Меня привезли сюда из Каркасона против…

Оплеуха едва не сшибла девочку с ног.

– Меня зовут Алис Жубер! – успела выкрикнуть она, прежде чем сальная рука зажала ей рот.

– Она просто глупая балованная девчонка, вот и все, – заверила аптекаря нянька. – Неслушница. Ох, госпожа ей устроит, когда проснется, вот помяните мое слово.

– Чужие домашние дела меня не касаются.

– И впрямь. Но я была бы уж так вам признательна, если бы вы замолвили словечко о том, как я вам помогла, сударь? Что это я за вами послала?

– Насколько я понимаю, на помощь позвала малышка, – холодно произнес аптекарь, – и тем самым, возможно, спасла своей хозяйке жизнь. Доброго дня. Засим позвольте откланяться.

Тулуза

Мину проснулась как от толчка.

Она не сразу поняла, где находится. Это была не ее постель в их маленьком домике в Ситэ с увитой розами входной дверью. И не книжная лавка в Бастиде. Она замерзла и сидела на земле в полной темноте.

Где ее отец? Где Эмерик с Алис? Где Пит?

Потом она вспомнила. Был вторник, двенадцатый день мая, – или уже среда? Она была одна в доме дяди и тети на улице Тор. Все остальные сбежали. Мину коснулась щеки и обнаружила, что она мокра от слез.

Но что-то же ее разбудило.

Она прислушалась, и с улицы до нее донеслись чьи-то голоса. Сердце забилось быстрее. Прижавшись к стене, чтобы ее не заметили, Мину выглянула в окошко. Группа мужчин, повязав носовые платки поверх рта и носа, катили какие-то бочки по улице в сторону перекрестка с улицей Перигор, собираясь сооружать баррикаду.

Гугеноты или католики?

Логика подсказывала, что, скорее, первые. Университетский квартал считался гугенотским анклавом. Коллежи Сен-Мартиаль, Сен-Катрин и Перигор за последние несколько недель перевернули с ног на голову в поисках подстрекательской литературы. Мину похолодела. Если это так, осведомлены ли эти люди о том, что этот дом принадлежит ее дяде? Решат ли они вломиться сюда?

Она попыталась успокоиться, наблюдая за тем, как баррикада медленно, но верно становится все выше и выше. Улица Пенитан-Гри была перекрыта, и квартира Пита, как и конюшни, оказалась отрезана от дома призрения. Удалось ли переправить его обитателей в безопасное место? Пит сказал ей, что их эвакуируют, но куда их перевезли? Говорили, что католики поставили под ружье около десяти тысяч человек в противовес менее чем двум тысячам гугенотов. Хотя студенческие группы были хорошо вооружены, а в надежных тайниках в протестантских домах хранилось немало оружия, Пит признавал, что перевес не на их стороне. Ей вспомнилось завершение их с Эмериком разговора вполголоса, пока они, полные опасений, ехали в повозке к крытому мосту.

– Но если ты любишь Пита, – спросил он ее, – на чьей ты тогда стороне? Католиков или гугенотов?

Теперь, когда она стояла у окна в пустом доме Буссе, вглядываясь в темноту, вопрос брата снова и снова звучал у нее в голове. Пришло время сделать выбор.

Пит с двумя десятками соратников (в числе которых были несколько обстрелянных солдат, но бо́льшая часть была студентами или ремесленниками) стояли в тени баррикады на улице Тор. Молодой светловолосый парень чистил ружье.

– Мы должны овладеть площадью Дорада и окрестностями базилики, – сказал командир. – Вильневские ворота охраняются, а наши люди готовы взять ворота Матабье и Базакль. Главная наша задача сейчас – обеспечить доступ войскам Юно, наступающим со стороны Ланты.

– Когда их ждать?

Пит покосился на спрашивающего, того самого светловолосого парня:

– Если будет на то Божья воля – к пятнице.

– До пятницы еще два дня. У нас хватит сил продержаться?

– У нас нет другого выбора, – резким тоном ответил командир. – А пока за главного у нас капитан Со. Он приказал нам заняться захватом церквей и монастырей, а тамошних насельников брать в плен. Он хочет, чтобы кровопролития было как можно меньше. Частные дома велено не трогать.

Он помолчал, давая слушателям время переварить его слова. Пит обвел взглядом своих новообретенных братьев по оружию, на чьих лицах играли отблески пламени костра, пылавшего посреди перегороженной улицы.

– Разумеется, – сказал он. – Обычные граждане нам не враги.

Они со светловолосым парнем встретились взглядами, и тот протянул руку:

– Феликс Прувер.

Мужчины скрепили знакомство рукопожатием.

– Пит Рейдон.

– Наши люди готовы взять якобинцев и кордельеров, – продолжал между тем командир. – Каждый отряд должен будет удерживать отдельный участок. Кварталы Кутелье и Дорада хорошо укреплены. На башне ратуши установлены пушки.

– С какой целью? – спросил Пит. – Обороны в целом или есть какая-то конкретная цель?

Командир взглянул ему в глаза:

– Великая паломническая церковь Сен-Сернен. Если нам удастся ее разрушить, – это деморализует их войска. Таковы мои приказания.

Пит открыл было рот, чтобы возразить, но потом передумал. Ему невыносима была мысль о том, что такое величественное и древнее здание, как базилика, ждет разрушение, но чего он ожидал? Что будут бои, а Тулуза при этом останется целой и невредимой?

– Кто возглавляет католические войска? – спросил Прувер.

– Мы полагаем, что это Раймон де Павиа из Нарбонна, – ответил командир. – Их опорный пункт расположен в здании канцелярии.

– Парламент издал приказ, что навесы всех лавок на площади Сален должны быть сняты, – сказал Пит, потом, вспомнив, что узнал об этом от Маккона, добавил: – Но это может быть неправдой.

– Тем меньше мест, где мы можем укрыться, – заметил Прувер.

– Они хотят помешать нам стянуть достаточно войск, чтобы осадить парламент, – хмыкнул командир.

Пит кивнул:

– Ходят также слухи, что они велели людям носить белые кресты и нарисовать их на своих дверях, чтобы их войска могли отличить католические дома от гугенотских.

Ему вспомнились печально известные слова, которые якобы были сказаны в начале резни в Безье, одного их самых страшных зверств Крестового похода против катаров. На Юге их знал каждый ребенок.

«Tuez-les tous. Dieu reconnaîtra les siens».

Триста пятьдесят лет тому назад эти слова стали папской индульгенцией на убийство тысяч мужчин, женщин и детей в течение всего нескольких часов. Оно стало первым кровавым шагом в конфликте, который растянулся на несколько десятилетий и окрасил зеленые равнины Юга алой кровью.

Пит вздохнул. Если будет на то воля Бога, Тулуза падет так же быстро, как пал Орлеан, и с минимальными жертвами среди мирного населения. Если Бог будет на их стороне, Тулуза не превратится во второй Безье.

Командир закончил отдавать приказы.

– А теперь отдыхайте. Когда рассветет, мы должны быть готовы выступить. Прувер, ты будешь караулить первым. Рейдон, сменишь его в шесть.

– Oui, mon capitaine.

Пит устроился у огня и стал пытаться уснуть. Он наблюдал за тем, как Прувер с мушкетом в руке забирается на баррикаду, а из головы у него не выходили печально знаменитые слова папского легата: «Убивайте всех подряд. Господь узнает своих».

Глава 57

Пивер

Окрестности замка Пивер были погружены во тьму. Лишь в паре домов в деревне светились окошки да мерцал покачивающийся фонарь пастуха, охранявшего свое стадо. В холмах расплодились дикие собаки, которые с каждым днем смелели все больше и больше, и он уже недосчитался нескольких голов.

В очаге солдатской столовой в башне Боссю весело потрескивал огонь, озаряя полночную комнату и лица двоих человек, сидевших за столом. Они раскраснелись от выпитого эля, а два опустевших подноса со следами позднего ужина свидетельствовали об их хорошем аппетите.

Поль Кордье вытер пальцы платком, стряхнул с бороды крошки и откинулся назад.

– Добрая еда, – сказал он.

– Час уже поздний. Вы останетесь здесь до рассвета?

Тот кивнул:

– Да, на случай, если госпоже Бланш снова понадобятся мои услуги.

Радость от того, что за ним послали из замка, быстро сменилась страхом: если ребенок умрет, не обвинят ли в этом его? Когда юный Гильом Лизье, стоявший на карауле у главных ворот, пригласил его остаться на ночь и разделить с ним ужин, Поль с благодарностью согласился. Он изрядно перенервничал, да и в любом случае никаких причин спешить домой у него не было. Жены и детей он не имел, и дома его не ждало ничего, кроме остывшего очага.

– Думаете, хозяйка выживет? – спросил парнишка.

Кордье кивнул:

– Если только кровь у нее не загниет, что еще вполне возможно. Но в целом здоровье у нее крепкое, и до сих пор беременность не причиняла ей трудностей.

– А что ребенок?

– Время нынче опасное, это точно. Если младенец решит появиться на свет сейчас, он вряд ли выживет. Но все в руках Божьих.

Гильом кивнул.

– Ходят разные слухи, сеньер. До сих пор госпожа Бланш раздавала распоряжения самолично, но в нижнем дворе мы не видели ее уже несколько недель тому как. Говорят, она кого-то поджидает. Я своими глазами видел, как она высматривала что-то с вершины башни. Вы в ее поведении ничего такого не заметили?

Аптекарь оглянулся через плечо, как будто боялся, что его могут подслушивать.

– Я не любитель сплетничать…

– Ну разумеется.

– Но вот что могу сказать. В лихорадке госпожа повторяла, что «он» скоро должен приехать. – Поль сделал еще глоток эля. – А временами у меня возникало ощущение, что она поджидает какую-то женщину. – Он пожал плечами. – Кого-то она ждет, это точно.

– А это был не бред?

– Думаю, нет. – Он наклонился ближе к Гильому. – Она сжимала в руке письмо.

– От кого?

– Мне было не видно, а если бы и видно, я все равно не осмелился бы взглянуть.

– Госпоже очень повезло, что вы оказались рядом, сеньер Кордье.

Польщенный, аптекарь кивнул.

– По правде говоря, она была больше раздосадована, нежели напугана. Большинство будущих матерей после такой страсти распереживались бы за дитя да за свое собственное здоровье, а она ничегошеньки даже не спросила. Как по мне, материнскими чувствами там и не пахнет, но, с другой стороны, кто я такой, чтобы судить?

– Каменное сердце – что у нее, что у нашего покойного сеньора, – сказал Гильом.

Аптекарь задался вопросом, не имел ли сейчас парнишка в виду свою родную тетку, которая наложила на себя руки после того, что сотворил с ней покойный господин Пивера. Он тогда собственноручно вытаскивал эту бедняжку Лизье из реки Бло и надеялся, что ему никогда в жизни больше не доведется видеть подобного зрелища.

– Но, по правде говоря, – заплетающимся языком произнес он, – что бы там ни говорила госпожа Бланш, если бы та девчонка вовремя не позвала на помощь, исход мог бы быть совсем иным.

– Я думал, девочку держат в старом доме, – удивился Гильом.

– Держат? Почему?

– Хозяйка привезла ее из Тулузы в апреле. Никто не знает, кто она такая и что делает в замке.

– Нянька так грубо обращалась с ней, что я принял ее за служанку. Хотя она, конечно, та еще забулдыга. – Он в очередной раз приложился к кружке с элем. – Если то, что ты говоришь, правда, Гильом, и девчонка бегала по замку без разрешения, тогда понятно, почему госпожа Бланш была в такой ярости. – Кордье осушил свою кружку. – Малышка умоляла меня забрать ее с собой, твердила, что она не из замка. А я-то принял это за выдумки.

– Сколько, вы думаете, ей лет?

– Лет шесть-семь? Она назвала мне свое имя. – Он нахмурился, напрягая память. – Алис Жубер – вот как она сказала. И вот еще что я тебе скажу, причем совершенно бесплатно. Она сказала, что родом из Каркасона, а вовсе не из Тулузы.

– Из Каркасона? – переспросил Гильом, подливая аптекарю эля в надежде развязать его язык еще больше.

Кордье родился и вырос в Пивере. Его дядя, Ашиль, недолюбливал племянника, да и деревенские тоже не слишком жаловали, но их семье он не раз оказывал услуги, к тому же Гильому необходимо было получить нужные сведения, а аптекарь славился тем, что приторговывал чужими секретами. От него никогда ничего не укрывалось.

Парнишке не терпелось поскорее выложить все это Бернару. Закончив урок, если поблизости не было никого, кто мог бы их видеть, Гильом теперь обыкновенно задерживался в камере, чтобы поболтать. Они с заключенным давно перешли на «ты», хотя он по-прежнему не намного больше знал о том, чем его друг занимается и откуда он родом. Когда его в последний раз отправили за пределы замка в патруль, ему удалось на пару-тройку часов заскочить в Шалабр, полюбезничать со своей невестой, и он рассказал Жанетте все об их загадочном заключенном.

– Я учусь читать и писать по-французски, – не удержавшись, похвастался он Кордье. – Хочу доказать, что достоин руки Жанетты.

Аптекарь кивнул:

– Я слыхал, она приняла твое предложение. Поздравляю.

– Мы уговорились пожениться в августе. К тому времени, надеюсь, я освою грамоту не хуже людей.

– И кто же тебя учит?

Гильом заколебался, но потом решил – кому какая разница? Понизив голос, он принялся рассказывать аптекарю об образованном человеке, которого держат в башне Боссю, приняв за браконьера, и про которого – как и про несчастную девчонку, – похоже, все попросту позабыли.

Глава 58

Тулуза

Бойня началась на рассвете в среду, тринадцатый день мая.

Едва над Тулузой взошло солнце, как католические солдаты открыли огонь и убили гугенотских студентов, которые попытались снять с виселиц разлагающиеся трупы своих товарищей.

Сначала бои шли только на площади Сен-Жорж, однако очень быстро они распространились на район собора и средневековое сердце города.

Искра вспыхнула.

Гугеноты заняли укрепленные позиции вокруг ратуши, в районах Вильнев, Дорада, Кутелье и в университетском квартале. Протестанты были хорошо вооружены, но в их рядах было множество ремесленников и студентов. Католические войска были сильнее и лучше обучены. Их поддерживала городская стража и несколько десятков наемных вооруженных отрядов, оплачиваемых богатыми католическими семействами и превосходивших гугенотов численностью приблизительно в десять раз.

На одной из улиц разъяренная толпа учинила расправу над двенадцатилетним парнишкой, который не смог прочесть наизусть «Аве Марию». Когда в конечном итоге выяснилось, что мальчик все-таки был католиком, толпа обрушилась на протестантских лавочников из квартала Дорада, обвинив их в том, что это они все подстроили. В средневековой части города напали на двух еврейских служителей, выдрав им бороды кузнечными щипцами. На улице Перигор была изнасилована и брошена истекать кровью служанка-католичка.

Город погрузился в хаос.

К наступлению ночи тюрьмы были уже переполнены. Люди, раздетые догола и избитые, прикованные к стенам, брошенные в подвалы инквизиции на площади Сален по надуманным обвинениям в ереси или предательстве. В здании ратуши заключенные-католики были связаны друг с другом и заперты в залах.

В попытке отпугнуть мародеров католические семьи из богатых кварталов мелом рисовали на своих дверях кресты. Они белели в лунном свете, точно отполированные кости.

К рассвету второго дня число убитых перевалило за несколько сотен.

Мирные гугенотские жители, укрывшиеся в огромных подземных каналах для стока нечистот, проложенных еще римлянами и выходящих в Гаронну, были обнаружены и выданы парламенту их же соседями. Через несколько часов в канализационную систему без предупреждения спустили огромное количество воды. Многие утонули, унесенные в реку и ушедшие на дно под тяжестью намокших плащей и тяжелых юбок. Старики и дети на руках у матерей.

Солдаты оцепили берег и добивали выживших. Счет погибших пошел на тысячи.

Днем в пятницу, пятнадцатого мая, все книжные лавки в окрестностях Дворца правосудия были обысканы, а их владельцы, вне зависимости от политической принадлежности и вероисповедания, арестованы. Если они не согласны с еретиками, зачем торговали литературой, сочувствующей их взглядам?

К заходу солнца католические осадные орудия были расставлены по местам и готовы оборонять подступы к собору. На улице Шанже на деньги самого Пьера Дельпеша были возведены укрепления для защиты финансового центра города. Какая бы сторона ни одержала верх, он все равно не оставался внакладе. Его оружие убивало всех без исключения.

На баррикадах на улице Тор Пит с отчаянием наблюдал за тем, как начинается обстрел базилики Сен-Сернен.

Мину никуда не выходила из дома Буссе. Точно призрак из старой сказки, никем не видимая, она скользила из одной пустой комнаты в другую. Улица по-прежнему оставалась перекрытой на три квартала. Частокол укрепляли деревянными сундуками, столами и креслами.

Периодически то там, то сям звучали выстрелы.

Проголодавшись, она наскоро перекусывала чем-нибудь, а время от времени ненадолго задремывала. В шкафах было пусто, дорогие занавеси и покрывала в комнатах второго этажа были сняты, из чего становилось ясно, что переезд готовился отнюдь не в спешке, а был спланирован заранее. Выходит, дядя намеревался бросить их с Эмериком на произвол судьбы? Потому и не стал снаряжать за ними погоню, как только пришел в сознание и обнаружил, что они исчезли?

Всю ночь и раннее утро следующего дня до Мину доносился шум битвы, который мало-помалу становился ближе. Тишина, внезапно нарушаемая криками и грохотом пушечного выстрела. Чем теплее становилось, тем сильнее тянуло в воздухе сладковатым запахом разлагающихся тел.

В сумерках темное небо где-то в стороне площади Сен-Жорж озарилось заревом пожаров, с севера доносился нескончаемый грохот стенобитных орудий.

Бежать было некуда.

Мину в своем укрытии вскоре заметила, что она такая не одна, что на их улице остались и другие, подобно ей, прячущиеся в своих домах по соседству, пока бои не выгнали их на улицу.

Первым в поисках убежища пришел старый торговец книгами с улицы Пенитан-Гри. Из своего укрытия на втором этаже она видела, как он, едва держась на ногах, потерянно топчется на ступенях церкви. Неужели его лавку разгромили? От кого он спасался – от солдат-католиков или от мародеров из числа протестантов?

Мину открыла ворота и впустила старика в дом.

Пит помог гонцу перебраться через баррикаду и послал Прувера за командиром.

На баррикаду Пит возвратился в сумерках, после того как совершил вылазку в районы, расположенные к северу и западу от базилики, чтобы оценить обстановку. Обратно он пробрался через maison de charité. Помещения дома призрения носили следы недавних грабежей. Бродя по пустым комнатам, он гадал, кто приютил беженцев, когда они вынуждены были уйти отсюда. Ему с детства было известно, как быстро человек способен ожесточиться. Поначалу, когда его мать только заболела, люди помогали им. Но недели шли, их сбережения таяли, и в конце концов они вынуждены были скитаться по улицам в поисках временного крова. В ее последние дни лишь английские монахини из протестантской общины в Амстердаме, сами беженки, нашли угол для беспомощной женщины и ее маленького сына. Все остальные от них отвернулись.

Пит протянул гонцу чашку с горячим питьем.

– Что ты можешь нам рассказать?

– Я пришел с площади Сален. Раймон де Павиа, командующий католическим войском из Нарбонна, намерен нанести удар по улице Тор завтра на рассвете.

– С кавалерией или с пехотой? – спросил Прувер.

– Я не знаю. У него под началом есть и те и те.

Пока что не было предпринято ни одной организованной попытки прорвать их баррикаду, хотя все понимали, что это всего лишь вопрос времени. Пит очень надеялся, что они смогут продержаться до тех пор, пока не прибудет Юно с его частями. Слишком уж многие в рядах гугенотов, подобно Пруверу, были студентами, а не солдатами. Без обещанных подкреплений из Лораге и Монтобана не стоило и надеяться удержать университетский квартал, не говоря уж о том, чтобы занять районы, контролируемые католиками.

К ним приблизился командир:

– Какие новости?

– Ничего хорошего.

Командир выслушал доклад гонца, потом обернулся к Питу:

– А ты что скажешь, Рейдон? Каково положение дел на севере?

– Я выяснил все, что мог. На улицах небезопасно, и ко многим нашим укрытиям больше нет доступа. Наша таверна – за католическим кордоном. Люди Со по-прежнему удерживают ворота Матабье и Вильневские, но ворота Базакль пали. Бо́льшая часть ворот на востоке города также находится в руках католиков.

– Значит, даже если армия Юно подоспеет в ближайшее время, попасть в город им будет затруднительно.

– Я бы сказал, что в настоящее время попасть в город – не будучи замеченным – практически невозможно.

Плечи командира поникли.

– А слухи о том, что Со вчера вечером пытался договориться о прекращении огня? – спросил он. – Это правда?

Пит кивнул:

– Похоже на то. Говорят, ему дали охранную грамоту, чтобы он мог беспрепятственно прибыть на переговоры с Дельпешем. Но они не смогли договориться об условиях, и Со удалился в ратушу.

– Преимущество всецело на их стороне, – пожал плечами Прувер. – Им-то какая нужда в заключении перемирия?

– Говорят, Со считает, что погибших уже больше тысячи, – отозвался Пит с металлом в голосе. – И среди них не только солдаты, но и женщины, и дети. По моему мнению, он недооценивает численность убитых. Говорят о повальных грабежах и зверствах, не связанных ни с какими боями. Просто сведение старых счетов.

Командир покачал головой:

– А завтра они собираются перейти в нападение.

– Полагаю, что да.

– Тогда подмоги нам ждать неоткуда, – заключил Прувер.

– Каковы будут ваши приказания, сударь? – спросил Пит.

– Укрепляйте баррикады, – мрачно распорядился командир. – Мы должны встретить их во всеоружии.

Мину очнулась в серой полумгле перед самым рассветом, выдернутая из сна грохотом деревянных колес по булыжной мостовой.

Еще не до конца стряхнув с себя сон, она бросилась к окну. Поначалу ей показалось, что ничего не изменилось. На баррикаде в трех кварталах от дома Буссе все было тихо, на улице ни души. Мину подумала о Пите. Где он сейчас? В доме призрения? Или защищает город, который любит, где-нибудь вот на такой же баррикаде? А ее родные? Как там Эмерик с их теткой, на пути в Пивер? Как поживает ее маленькая сестричка?

Как и всегда, когда она думала об Алис, Мину захлопнула двери своего воображения. Картины, рисовавшиеся в ее мозгу, были слишком мучительными, чтобы она могла их выносить.

Потом из часовни внизу донесся детский плач. Мину находила мрачное удовлетворение в том, что дом ее дяди стал прибежищем для многих людей, как протестантов, так и католиков. Женщин, детей, стариков, чья жизнь научила их мудрости и терпимости. Мину надеялась, что, когда – если – Буссе вернется, его будут преследовать души тех, кто прошел через этот дом.

Девушка распрямила плечи и приготовилась справляться с трудностями, которые готовил ей новый день. Хотя в доме было вино и немного эля, запасы еды уже подходили к концу. Возможно ли еще раздобыть в Тулузе хлеб? Мясо? Фрукты? Быть может, где-то в других частях города остались еще пекари, мясники и сыроделы, которые не прекратили работу? Она вздохнула. Даже если где-то еще и оставался провиант, все наверняка уже реквизировано для армий. Тысячи солдат надо было чем-то кормить.

Внезапно Мину вспомнила, как мама рассказывала ей про Раймона Роже Тренкавеля и осаду Каркасона во времена катаров. Палящий зной, пересохшие колодцы, нехватка еды для людей, скученных на узеньких улочках. А под стенами города, на берегах реки Од, – Симон де Монфор с его солдатами-католиками, купающиеся в прохладной речной воде, имеющие возможность есть и пить вдоволь в ожидании, когда голод и жажда вынудят защитников Ситэ сдаться.

Неужели за более чем три с половиной сотни лет практически ничего не изменилось? Столько страданий, потерь и жестокости. И ради чего?

Покачав головой, Мину направилась на первый этаж, в кухню, чтобы посмотреть, что можно сделать.

Едва из-за горизонта показалось солнце и величественный купол базилики засиял на фоне бледно-голубого неба, как обстрел начался с новой силой.

Град камней всех возможных форм и размеров обрушился на улицы вокруг святыни. Черепица дождем осыпалась с крыш домов на улице Перигор, во все стороны летели осколки стекла, в окнах и кирпичных стенах зияли дыры. От случайной искры, подхваченной ветром, загорелся ворох сухих листьев. Языки пламени принялись лизать одну из стен дома призрения, дочерна обгладывая высохшие на солнце деревянные балки.

Вскоре полыхало уже все здание.

Пит увидел зарево и понял, что все, над чем он трудился, чтобы почтить память своей матери, гибнет у него на глазах. Все деньги, которые он получил от Кромптона с Деверо в Каркасоне за фальшивую плащаницу, пошли прахом. Однако он остался на своем посту, не сводя глаз с улицы. Поджидая. Он чувствовал его всей кожей, ощущал – этот вкус и запах приближающейся битвы. Прувер стоял рядом с ним, напряженный и подобравшийся, как когда-то Мишель Казе, старый товарищ по оружию. На всех концах баррикады заряжали мушкеты, проверяли крепость шпаг, подтягивали пояса и перчатки, поправляли шлемы.

Все ждали.

Как только солнце выкатилось на небо и первые его лучи коснулись фасада церкви Сен-Тор, до Пита донесся стук копыт по булыжникам и фырканье и ржание лошадей. В дальнем конце улицы показался отряд кавалерии в полном боевом облачении. Их серебряные шлемы сверкали на солнце, перья танцевали в воздухе, подседельники украшали цвета Нарбонна. Они остановились, сразу шестеро бок о бок, их тяжелые кони пугливо прядали ушами и всхрапывали, мощные крупы заслоняли свет.

Прозвучал боевой клич, и битва началась.

– Франция! Франция!

Всадники понеслись по улице Тор прямо на них.

Пит прицелился и выстрелил. Первая же его пуля угодила одному из наездников в плечо, попав в щель между доспехами. Копье вылетело у раненого из руки, и его скакун взвился на дыбы, сбросив хозяина наземь, под копыта других наступающих. Пит перезарядил мушкет и пальнул еще раз. И еще.

– Слева! – закричал Прувер.

Пит стремительно обернулся. Двое солдат пытались подкатить поближе пылающее осадное орудие, чтобы поджечь баррикаду. Прувер нажал на курок, и один из кативших упал, но тяжелая дубовая машина продолжала катиться вперед.

Понимая, что нужно во что бы то ни стало помешать ей достигнуть цели, Пит выпустил очередную пулю, но языки пламени уже лизали деревянные балки домов; частокол тоже занялся и потихоньку тлел. Огонь очень быстро добрался до оставленного кем-то масляного светильника, раздались шипение и треск, и в следующий миг весь дальний конец уже пылал. Женщины и дети с криком бросились врассыпную, пытаясь спастись из огненного ада. Кто-то закричал, чтобы тащили песок или землю, что-нибудь, чем можно было бы потушить пламя, но было уже слишком поздно.

Охваченные паникой мирные люди бросились бежать прямо навстречу солдатам. На глазах у Пита какого-то старика насквозь проткнули шпагой, и он испустил дух еще прежде, чем рухнул на землю. Пит перезарядил мушкет и снова выстрелил, но в свалке прицелиться толком было уже невозможно. Бессильный предотвратить кровопролитие, он опустил оружие и с тошнотворным ужасом увидел, как какой-то женщине, мечущейся с ребенком на руках, одним ударом перерезали горло. Алая кровь фонтаном хлынула из чудовищной раны, заливая белый чепчик надрывающегося от крика младенца.

Мину наблюдала за резней из своего укрытия с самого начала развития событий. Она видела, как занялись дома в конце улицы. Видела, как люди, спасаясь от огня, высыпали на улицу, в самую гущу боя, и не могла больше оставаться на месте ни секунды.

Она должна им помочь. Необходимо хоть что-то сделать. Перескакивая через две ступеньки, девушка ринулась по лестнице вниз и, пробежав по двору, остановилась у ворот. Она понятия не имела, католики там или протестанты, знала лишь, что люди зажаты между баррикадой, стеной огня и копьями и шпагами кавалерии. Отдавая себе отчет в том, что рискует жизнями всех, кто уже нашел у нее приют, ради тех, кто оказался в западне на улице, она вытащила деревянный засов и распахнула калитку.

– Сюда, – закричала она. – Бегите сюда!

В свалке лишь немногие услышали ее голос, неспособный перекрыть вопли и крики. Подхватив детей, они бросились к ней. Один из солдат увидел, что происходит, и на ходу развернул лошадь, чтобы отправиться за ними в погоню. Грянул очередной выстрел, и конник крутанулся в седле. Из ляжки его потекла кровь.

– Скорее! – закричала Мину, затаскивая всех, до кого могла дотянуться, в калитку. – Заходите во двор. Vite![32]

Наконец, похоже, никого больше не осталось. Трясущимися руками Мину задвинула засов обратно на место и повела своих новых подопечных в дом Буссе.

Атака продолжалась, но людей Раймона де Павиа уже начинали теснить. Тяжелые доспехи замедляли продвижение кавалерии. Когда солнце переползло на другую сторону улицы Тор, был отдан приказ к отступлению.

Пит без сил привалился к ограждению. Трое его товарищей – уже друзей – лежали на земле рядом с ним бездыханными, еще трое были ранены. На Прувере не было ни единой царапины, если не считать ожога на руке, который он получил, пытаясь потушить пожар.

Булыжники на мостовой перед баррикадой приобрели красный оттенок. Кирпичные стены выгоревших домов были обезображены черными полосами копоти. В воздухе висел тяжелый запах крови и плоти, пороха и гари.

Гнедой жеребец лежал на земле рядом со своим мертвым всадником, его черные глаза бешено вращались от боли и страха. Он силился подняться на ноги, но брюхо у него было распорото ударом копья, точно ткань, разрезанная портновскими ножницами. С каждым его шевелением края раны расходились все больше. Отчаянное ржание животного становилось все громче, беззащитная плоть розовела на фоне окровавленной коричневой шкуры.

– Прикрой меня, – бросил Прувер. – Негоже позволять ему мучиться.

Зажав в руке тонкий клинок, он спрыгнул с баррикады и, пригибаясь, подобрался к раненому животному. Провел ладонью по гладкой шее, нашептывая что-то, пока конь не затих. Потом бережно и осторожно одним точным движением нанес животному удар прямо в сердце. Конь содрогнулся всем телом, точно стряхивая воду, и затих.

– Я вырос в деревне, – сказал Прувер, взобравшийся обратно на баррикаду. – Не мог оставить его мучиться от боли. – Он вытер руки, потом глаза. – Они еще придут?

– Конники? Сомневаюсь, – отозвался Пит. – Улица слишком узкая, им здесь толком не развернуться, и их потери серьезнее наших. А вот пехота наверняка скоро будет здесь. Они будут пытаться вернуть доступ к базилике.

– И что нам теперь? Ждать?

– Ждать, – сказал Пит.

Прувер взмахнул рукой:

– Когда я был там, я слышал, что дом призрения на улице Перигор выгорел дотла, но погибших не оказалось. Поразительно, правда?

Пит покосился на него. Интересно, знал его друг или нет, что у него был к этому дому особый интерес?

– Его эвакуировали еще во вторник вечером, – произнес он. – Это известный гугенотский приют, так что понятно было, что он станет мишенью.

Прувер кивнул:

– Думаешь, еще какие-нибудь мирные люди в квартале остались?

– Те, кто спасся от пожара, думаю, укрылись в каком-то из домов чуть дальше по улице. Прямо за церковью, я не видел точно, в каком именно.

На мгновение на улице Тор воцарилась тишина. Потом, словно грянул сухой раскат грома в горах, где-то еще в городе начался обстрел.

Когда Мину закончила перевязывать раны новоприбывших и устроила всех на отдых, она вернулась к своему наблюдательному пункту на верхнем этаже.

Девушка увидела, как гугеноты укрепляют свою баррикаду, готовясь к следующей атаке. Они выносили из разрушенных домов столы и сундуки, уцелевшие в пожаре, выкатывали бочонки и наполняли их землей. Интересно, сколько еще они смогут продержаться?

Последняя атака началась в восемь часов вечера.

Пронзительно пропел горн, и батальон пехотинцев Раймона де Павиа со знаменосцем во главе показался на улице Тор и рассредоточился перед баррикадой.

– У них пушка, – пробормотал Прувер, глядя на то, как к ограждению подъезжает повозка. – Их там еще целая сотня.

– Будем бить по одному, – сказал Пит, перезаряжая мушкет.

На этот раз их противники, похоже, решили сменить тактику и попытаться снести баррикаду. Острые кошки полетели на вершины деревянных стен быстрее, чем защитники успевали их срезать; откуда-то появились штурмовые лестницы.

– Всем в укрытие! – закричал Пит, когда пушечное ядро приземлилось в самое сердце их укреплений, разворотив в них дыру ровно такой ширины, чтобы через нее мог пройти человек, и в нее хлынули первые солдаты Раймона де Павиа.

Рейдон отбросил мушкет в сторону – перезаряжать его все равно не было времени – и обнажил свою шпагу:

– Courage, mes amis[33].

Прувер рядом с ним тоже вскинул свою шпагу:

– Я готов.

Пит кивнул.

– Per lo Miègjorn! – взревел он. То был боевой клич Раймона Роже Тренкавеля во времена осады древней Каркассоны. – За Юг!

Они с криком бросились на улицу, врезавшись в гущу наступавших. Копья и шпаги, пушка, с грохотом отъехавшая на своем лафете назад после выстрела. Рядом с Питом пуля угодила прямо какому-то студенту в грудь, и от выстрела его тощее тело свалилось с баррикады вниз, сбив Прувера с ног. Тот утратил бдительность – всего на миг, но этого хватило, чтобы один из нападавших пронзил его копьем. Прувер попытался обороняться, но рука его, сжимавшая шпагу, бессильно упала. Он получил второй удар, на этот раз в бок, и рухнул наземь.

Пит подбежал к нему, подхватил под мышки и потащил прочь с линии огня. Улица Перигор была перегорожена, так что путь к его квартире был отрезан. Единственным возможным вариантом было попытаться прорваться к тому дому дальше по улице Тор, где нашли прибежище погорельцы, недалеко от того места, где жили дядя и тетка Мину.

– Брось меня, – выдохнул Прувер. – Сейчас есть дела поважнее.

– Сначала я должен позаботиться о тебе.

Едва они высунулись из укрытия, как на них откуда-то сзади бросился один из солдат де Павиа. Прувер, который был уже практически без сознания, висел на Пите мертвым грузом, однако же Рейдону удалось нанести нападавшему удар, который ранил того в руку. Солдат с криком отскочил, оказавшись в недосягаемости.

Пит всем телом налег на деревянные стойки обугленной осадной машины, раз, другой, третий пытаясь столкнуть ее с места. Громоздкое сооружение пошатнулось, потом его колеса пришли в движение, и оно медленно покатилось на нападавшего, придавив его к стене.

Оглядываться Пит не стал. Подхватив Прувера на руки, он побрел по улице, – надеясь, что в безопасное место.

В ворота забарабанили. Мину стремительно обернулась. Кто там – мирные люди в поисках убежища или солдаты?

– Они ворвутся в дом! – залепетал в страхе старый книготорговец. – Они перебьют нас всех!

– Тише, сударь, – произнесла Мину с уверенностью, которой не чувствовала. – У нас тут полный дом женщин, стариков и детей. Даже если это солдаты, я не верю, чтобы они стали хладнокровно убивать мирных людей.

– А вдруг это мародеры, которые явились, чтобы…

– Возвращайтесь в часовню и забаррикадируйтесь там, – велела Мину. – И прошу прощения, сударь, но будьте добры держать себя в руках. Не стоит наводить панику. Ради детей, постарайтесь сохранять спокойствие.

Ну что ж, решающий миг настал. Или ей удастся пробудить в пришельцах сострадание и их пощадят, или нет.

Теперь все было в руках Господа.

Мину охватило странное оцепенение. Чистый, ничем не сдерживаемый страх. И тем не менее сердце ее билось спокойно и ровно, а ладони были сухими. Она представила себе Эмерика с Алис, пререкающихся в их маленькой кухоньке на улице Трезо, мадам Нубель, подметающую свое крыльцо, Шарля, беседующего с облаками, и всех остальных друзей и соседей, которые составляли ее жизнь. Потом подумала обо всех тех, кто нашел убежище здесь и в доме призрения, лишившись крова из-за ненависти окружающих.

А еще она подумала о Пите.

Пит еле переставлял ноги, шатаясь от напряжения. Кровь хлестала из раны на боку Прувера, из алой быстро становясь черной. Штаны у Пита уже пропитались ею насквозь.

Озадаченный, он вскинул глаза на ворота, которые венчал резной герб Буссе. Пит готов был поклясться, что именно за этими воротами скрылись погорельцы, но разве такой человек, как Буссе, приютил бы у себя под крышей гугенотов?

Неужели он ошибся домом?

Пит опустил глаза. На земле у ворот валялся детский чепчик, и ему вспомнилась та женщина, которая убегала с баррикад с ребенком на руках. Белый чепчик в крови и в саже. Похоже, дом все-таки был тот самый.

Он несколько раз ударил по воротам носком сапога:

– Мне нужна помощь. Пожалуйста. Впустите нас, милости ради.

Теперь, когда Мину вышла во двор, звуки боя стали слышны еще отчетливей. Звон шпаг, страх в голосе сражающихся, вопли.

Потом, в наступивший вдруг миг затишья, раздался стук в ворота и чей-то голос:

– Есть там кто-нибудь? У меня тут раненый. Ему нужна помощь.

В возобновившейся какофонии боя Мину с трудом разобрала слова:

– Пожалуйста, прошу вас. Впустите нас.

Мину приникла к глазку в воротах и увидела фигуру солдата. Лицо его было скрыто забралом шлема, на руках он держал белокурого юношу. В плече у него зияла рана, из которой торчал обломок копья, а весь левый бок был в крови.

– Пожалуйста. Кто бы вы ни были, позвольте нам войти!

«Студенты с баррикад», – поняла Мину; раненый юноша был тот самый, кто прекратил мучения несчастного коня. Не колеблясь больше, Мину быстро отодвинула засов и распахнула ворота.

– Спасибо вам, – выдохнул солдат, вваливаясь внутрь. – Он тяжело ранен.

Вошедший бережно уложил товарища на землю, потом присел рядом с ним на корточки и стащил с головы шлем.

Глаза Мину расширились.

– Пит?

Он поднял голову, и на лице отразилось точно такое же потрясение.

– Jij weer. Это ты, Мину. Но как?

Она схватила его руку:

– Нашу повозку остановили на мосту. Чтобы дать Эмерику и тетушке беспрепятственно уехать, я побежала обратно в город.

– Я не могу поверить в то, что ты здесь, – сказал он.

– Я не знала, куда еще мне пойти. В доме призрения никого не было.

Какое-то мгновение они оба стояли молча посреди творящегося вокруг хаоса, а потом Мину улыбнулась. Потому что, несмотря ни на что, Пит стоял перед ней. Едва держащийся на ногах и весь в крови, но живой.

Глава 59

Текли часы, и воздух в часовне дома Буссе становился все более спертым. Новые и новые люди приходили в поисках прибежища, и у Мину не хватало духу никому отказать.

Колокола пробили полночь, потом час, два. Мину оставалась на ногах, без устали раздавая укрепляющие средства и снадобья, которые еще оставались, и перевязывая раны всем, что попадалось под руку, пока глаза у нее не заболели, а руки не заскорузли от крови. Хотя Пит все это время был рядом, большую часть времени они работали в молчании.

Раны Прувера были серьезными. Он получил несколько ударов. Левое плечо у него было сломано; пика, пронзившая бок, раздробила несколько ребер. Мину боялась, что он потерял слишком много крови, к тому же велика была опасность заражения, однако она не опускала рук.

– Как ваши дела, сударь? – спросила девушка, когда на ночном небе показались первые проблески зари.

Он попытался ответить, но язык отказался ему повиноваться. Мину приподняла тряпицу, которой была прикрыта его рука, и тут же опустила ее. Она перевязала его раздробленное плечо, но кровь продолжала сочиться сквозь муслин, и повязка уже успела покраснеть.

– Вот, это вам поможет, – сказала она, – вкладывая ему в рот горошинку валерианы, чтобы облегчить боль.

В следующие несколько часов Прувер то впадал в забытье, то вновь выныривал из него. Мину постоянно заглядывала к нему, проверяла, дышит он или нет. Однако с каждым разом краски в его лице оставалось все меньше и меньше.

Квартал Сен-Сиприен

С берега Гаронны Видаль наблюдал за тем, как горит Тулуза.

– Пожар на площади Сен-Жорж устроили по приказу парламента, монсеньор, – сказал Бональ. – Они сочли, что наши потери там слишком велики, и решили, что лучше ему быть уничтоженным, чем захваченным врагом.

Видаль скупо улыбнулся:

– А потом ветер переменил направление, и дома католиков тоже были уничтожены. Все понятно.

Он сложил пальцы домиком, не слишком расстроенный таким поворотом событий. Чем больше хаос, тем лучше для его честолюбивых планов в долгосрочной перспективе. Все, что от него требовалось, – это терпение.

– Да, кстати, вас хотел видеть епископ.

Видаль открыл створку окна. Зарево пожара над Тулузой на противоположном берегу реки превратило ночную тьму в их квартале в укрепленном предместье Сен-Сиприен в ослепительный день.

– В самом деле? Как это прискорбно, что в столь опасных условиях его призыв не достиг моих ушей. Поскольку делать здесь больше нечего, – а мне не хотелось бы, чтобы епископ счел, что я намеренно проигнорировал его распоряжения, – мы уедем из Тулузы нынче же ночью.

– В Каркасон, монсеньор?

– Нет. После того как их повозку остановили на мосту, эта девчонка Жубер побежала обратно в город. Жива она или нет, нам не известно. Возможно как то, так и другое. В любом случае сейчас нам нет нужды ехать в Каркасон.

– А что, если плащаница и впрямь у нее?

Видаль закрыл окно. Несмотря на ночную прохладу, зловоние, исходившее от разлагающихся тел мертвых и брошенных умирать в городских стенах, отчетливо ощущалось и на этой стороне Гаронны.

– Господь убережет плащаницу от вреда, если будет на то Его воля. Все в Его руках. Это не то, чего я хотел, но подделка сработана достаточно искусно, чтобы обмануть практически любого, а те, кому известно, что это копия, или мертвы, или не могут говорить.

– Как Рейдон.

Видаль кивнул:

– Который тоже в данный момент вполне может быть уже мертв.

В памяти Видаля возник образ Бланш, какой он видел ее в последний раз. Он улыбнулся. Ее отсутствие укрепило его решимость. Он твердо намерен был сопротивляться искушению плоти, но в благодарность за то, что она для него сделала – и, без сомнения, еще сделает в будущем, – разве не справедливо с его стороны будет позаботиться о ее духовных нуждах? Предложить ей утешение и духовное наставление в безопасности ее замка?

– Готовь лошадей. Мы едем в Пивер.

К пяти утра большинство беженцев сморил сон. Мину с Питом выскользнули во двор и уселись рядышком, привалившись к ограждению лоджии. Из квартала Дорада по-прежнему доносился шум обстрела, а на площади Сен-Жорж все еще бушевал пожар, но на улицах вокруг базилики воцарилась тишина.

– У меня есть одна новость, которую следовало бы рассказать тебе раньше, – произнес Пит, – но я так тревожился за Прувера, что все остальное совершенно вылетело у меня из головы.

– Что это за новость?

– Про твоего дядю, – ответил Пит. – Он был в числе тех, кого взяли в заложники в здании ратуши в начале боя. Капитан Со согласился отпустить женщин и детей, но не мужчин. Твой дядя попытался уйти вместе с ними. Когда его обнаружили, он хотел украсть шпагу у стражника. Боюсь, что его убили, Мину.

Девушка некоторое время сидела молча, сложив руки на коленях.

– Я этому рада, – произнесла она в конце концов, – хотя с моей стороны не по-христиански так говорить. Моя тетка очень сильно от него натерпелась. Я не стану делать вид, что скорблю о его кончине.

С того момента, когда он появился на пороге дома Буссе с раненым Прувером на руках, Мину с Питом говорили лишь о неотложных нуждах. Теперь, понимая, что другого случая может не представиться, они принялись рассказывать друг другу обо всем, что произошло после того, как они расстались в церкви на улице Сен-Тор накануне битвы: Пит рассказал ей о том, как Видаль устроил засаду в его же собственной квартире, а Маккон оказался предателем; Мину в свою очередь поведала о том, как вынуждена была на мосту оставить плащаницу на сохранение Эмерику, о письмах, адресованных ей и перехваченных мадам Монфор. И наконец, об Алис, которую держали в заложницах в горах.

– У меня просто в голове не укладывается, как можно было так низко поступить с невинным ребенком. Алис такая маленькая, такая хрупкая. У нее слабые легкие. При мысли о том, что она там одна, без лекарств, в которых нуждается… – Голос у Мину сорвался, и она умолкла, пытаясь взять себя в руки. – Но я отыщу ее и отвезу домой. Во втором своем письме мой отец написал мне, что он тоже туда направляется. Даст Бог, Эмерик благополучно доберется до Пивера и они найдут там друг друга.

– Пивер?!

Мину изумленно обернулась к Питу:

– Тебе знакомо это место?

– Я о нем слышал.

– Письмо было подписано именем Бланш де Пивер.

Пит нахмурился:

– Видаль когда-то служил духовником в одном знатном семействе в От-Валле. Интересно, не та ли это самая женщина? Все считают, что Видаль – Валентин – намерен стать следующим епископом Тулузы. Ходят слухи, что у него есть богатая и влиятельная покровительница, которая поддерживает его в этом.

Мину немного подумала.

– Но какое отношение все это имеет к Алис? Ко мне? Даже если это та самая женщина, какая между всем этим связь?

– Единственный способ это выяснить – отправиться туда.

– Ты собираешься поехать со мной?

Пит улыбнулся:

– Поскольку ты передала плащаницу на хранение Эмерику, а он направляется в Пивер, разве у меня есть другой выбор? – Его лицо посерьезнело. – И потом, ты же не думаешь, что я позволил бы, чтобы ты отправилась в подобное путешествие в одиночку?

– «Позволил бы»? – вскинула брови Мину.

– Хотел бы, допустил бы, позволил бы – какая разница? Я еду с тобой.

Мину вдруг охватило ощущение какой-то странной легкости. На мгновение она позабыла и о своих новых обязанностях, и о ноющей спине. Исчезли куда-то и неумолчные стоны раненых, и шум обстрела, и свист выстрелов. Вместо этого она мчалась верхом по равнинам Лораге, держа путь к заснеженным вершинам Канигу и Суларака, высящимся вдали.

Но в следующий же миг эта картина померкла, и Мину вновь очутилась во дворе теткиного дома, посреди запаха смерти и гари, в сердце лежащего в руинах города. Она взяла Пита за руку, и он обнял ее за плечи и привлек к себе.

– Закрой глаза, – велел он. – Выброси из головы всех и вся. Все эти страдания и боль, добро, которое ты творишь здесь, свою любовь к родным. На мгновение подумай только о себе. Представь, что ты вольна ехать куда угодно и заниматься чем угодно. А теперь скажи мне, Мину, что ты видишь?

Девушка некоторое время молчала.

– Библиотеку, – произнесла она наконец негромко. – Себя за столом. Если бы у меня была свобода выбирать, без оглядки на ограничения, накладываемые на меня моим полом, я пошла бы учиться. Да. Здесь, в университете Тулузы, или в Монпелье. Я жгла бы свечу ночь напролет, не заботясь о том, сколько это стоит. Я читала бы и читала, не боясь, что перенапрягу глаза. Я научилась бы дискутировать и думать, я… а, ничему этому все равно не бывать.

Пит обхватил ее лицо ладонями:

– Разве не за это мы боремся? Не за право хотеть перемен и иметь возможность делать что-то по-другому, по-своему?

– Это война за веру.

– Война за веру всегда больше, чем просто за веру, – возразил он. – И почему женщины не могут учиться? В нашем храме мы поощряем женщин читать, высказываться вслух. Они – наши лучшие умы, без предрассудков.

– Если это то, к чему призывают гугеноты, тогда не удивительно, что перейти в ваши ряды столько желающих, – засмеялась Мину.

Пит вспыхнул:

– Возможно, я тут выдал свои собственные взгляды за мнение обычного протестанта, и все же, полагаю, история докажет мою правоту.

– Поживем – увидим.

Мину наклонилась и поцеловала его, зная: что бы ни ждало их в будущем, она ни за что не согласилась бы пожертвовать ни единым мигом этой ночи.

– Мадемуазель? – послышался с порога детский голос. – Там тому студенту, Пруверу, совсем плохо!

Мину с Питом поднялись на ноги и вернулись обратно в часовню. Она склонилась над раненым, послушала, как булькает что-то у него в груди, потом посмотрела на Пита и покачала головой:

– У него полные легкие крови. Мы сделали все, что было в наших силах, но его раны слишком серьезны. Ему осталось всего ничего.

Пит опустился на колени рядом с ним:

– Я здесь, друг.

Ресницы Прувера дрогнули.

– Это ты, Рейдон?

– Я здесь.

– А вдруг мы ошибаемся? Вдруг на той стороне ничего нет? Только тьма?

– Бог ждет вас, – сказала Мину. – Он ждет, чтобы отвести вас домой.

– А, – скорее выдохнул, нежели произнес он. – Еще бы это все было правдой. Сказочки, сказочки, сплошные сказочки…

Вся краска схлынула с его лица, и ресницы сомкнулись в последний раз.

– Все, – сказала Мину, бережно накрывая его лицо платком. – Мне очень жаль.

Пит склонил голову и начал читать молитву.

– У него есть семья? – спросила она. – Нужно кого-то оповестить?

– Нет. Его семьей были его товарищи-студенты из Коллежа-де-Эскиль. Все они либо бежали, либо мертвы, как он.

– Что с нами будет? – спросила Мину, обводя взглядом жмущихся друг к другу женщин, стариков и детей. – Что будет с ними? Даже если бои прекратятся, они потеряли все. Дома, имущество, все.

Пит пожал плечами:

– Бойня будет продолжаться, пока не начнутся переговоры. Завтра, или послезавтра, или послепослезавтра.

– Будет перемирие?

Он кивнул:

– Нас слишком мало, к тому же они лучше вооружены и лучше обучены. Мы сражаемся за право жить спокойно, но…

– Попытавшись овладеть городом, вы превратились из защищающихся в нападающих.

Пит улыбнулся.

– Почему ты так на меня смотришь? – спросила Мину. – Разве ты не это собирался сказать?

– Именно это я и собирался сказать, потому и улыбаюсь. Этот спор я вел с Видалем, с моими товарищами в Каркасоне, в тавернах здесь, в Тулузе. Один Мишель Казе понимал. Он говорил, что, если мы возьмем в руки оружие, чтобы нападать, мы проиграем.

– Ты вернешься на баррикаду?

– Последний бой? – спросил Пит. – Нет. Наш командир отлично знает свое дело. Не сомневаюсь, что он пойдет на переговоры и сложит оружие. Он понимает, что продолжать бессмысленно.

– Значит, вернешься в дом призрения?

Пит покачал головой:

– Он сгорел дотла. Ничего не осталось.

– Ох, Пит.

– Никто из людей не пострадал, и на том спасибо.

– Куда же тогда?

Он взглянул ей прямо в глаза:

– Если ты готова покинуть безопасность этого дома, Мину, я найду способ вывезти тебя из Тулузы. Если ты мне позволишь.

Она не опустила глаз.

– В Пивер?

– Да, но это опасно. Многие погибли как в самом городе, так и за его стенами, при попытке выбраться.

– Я нужна Алис, – произнесла Мину просто. – И отцу с Эмериком тоже. Лучше уж я попытаюсь добраться до них и потерплю неудачу, чем буду сидеть здесь сложа руки.

Чего Мину не сказала, – побоявшись показаться сентиментальной или претендовать на большее, чем, быть может, Пит готов был дать, – это что она скорее умрет рядом с ним, чем позволит судьбе разлучить их снова.

– Тут есть кто-нибудь, на кого можно оставить дом? – спросил Пит, врываясь в ее размышления.

Мину кивнула:

– Тот книготорговец с улицы Пенитан-Гри. Он стар и не слишком отважен, но он болеет душой за соседей – как католиков, так и гугенотов.

– Я его знаю. Хороший выбор. Он не станет рисковать попусту. – Пит выдохнул. – Так, значит, решено? Мы пытаемся выбраться из города?

Мину сглотнула.

– Решено.

Соглашение о прекращении огня между католическими и гугенотскими войсками было заключено после шести часов ожесточенных боев в субботу, шестнадцатого мая. Антуан де Рессегюр из парламента выступил в качестве посредника между капитаном Со от протестантов и Раймоном де Павиа, командующим войском католиков.

Тулуза была обескровлена. Целые районы выгорели дотла или превратились в развалины. Город походил на склеп: погибло более четырех тысяч человек, убитых на улицах и в своих постелях. В воздухе было черным-черно от мух. В Гаронне плавали трупы.

К тому времени Мину с Питом в Тулузе уже не было. С первыми лучами солнца выбравшись из дома Буссе, они двинулись в путь. Когда они крались мимо почерневшего остова дома призрения, Мину заметила изувеченное тело мадам Монфор. Она лежала навзничь в изорванной одежде, глядя в небо невидящим взглядом и все еще прижимая к груди какие-то из украденных драгоценностей.

Мину старалась не вглядываться в картины страданий, мелькавших перед их глазами по дороге к воротам Матабье на севере города, одним из двух, пока еще остававшихся в руках гугенотов.

Слишком много мертвых. Слишком много душ, за которые надо было молиться.

В тот момент, когда в Тулузе шли переговоры об условиях перемирия, Мину с Питом в Пеш-Давиде уговаривались о цене двух лошадей, способных покрыть расстояние между Лораге и горами. У Пита было при себе несколько монет, а у Мину – кое-какие безделушки, прихваченные из дома Буссе.

Когда на закате того дня в церкви кармелиток служили мессу по случаю возвращения Тулузы обратно в католические руки, Мину с Питом пересекали границу Лораге, за которой начинались холмы Разе.

Двигаясь древней тропой катаров, они поскакали на юг, по пути обгоняя других беженцев. Караваны за караванами запряженных изнуренными волами повозок, нагруженных жалкими пожитками гугенотов, вынужденных искать спасения от католических войск и бывших соседей, которые когда-то были друзьями.

Когда их скакуны не смогли больше двигаться вперед, Мину с Питом остановились и сделали привал. В безмолвии и непроницаемой ночной тьме, где не было никого, кто мог бы их увидеть, они уснули в объятиях друг друга.

Часть III. Пивер Лето 1562 года

Глава 60

Пивер

Среда, 20 мая

Алтарные свечи, теплившиеся по обеим сторонам от серебряного распятия, проливали лужицу света на белый покров.

Бланш склонила голову, читая покаянную молитву, и блестящие черные волосы упали ей на лицо.

– Сокрушаюсь, Господи, всем сердцем моим о всех грехах моих, ибо страшусь потери рая и мук ада, но прежде всего потому, что оскорбила Тебя, моего милостивого и всеблагого Отца и Владыку. Ненавижу все мои грехи и смиренно молю Тебя, помилуй грешную душу мою, в несказанной милости Твоей укрепи меня в решимости покаяться во грехах моих, принять искупление и жить жизнью праведной.

Она ощутила прикосновение к своей макушке: священник благословил ее, затем подхватил под локоть, помогая подняться на ноги.

– Аминь.

Осторожно, словно Бланш была каким-то бесценным и хрупким существом, Видаль повел ее к каменной скамье. Служанки потратили бесчисленные часы, пытаясь оттереть плиты пола, но темные потеки запекшейся крови были по-прежнему видны между трещинами.

– Как вы себя чувствуете, госпожа? – спросил он.

– С вашим появлением – гораздо лучше, монсеньор, – отвечала она, опустив глаза. – Все это время мне так недоставало вашего мудрого наставления.

Бланш позволила ему взять себя за руку.

– Я очень сожалею, что не смог приехать раньше. Подумать только, сколько вам пришлось перенести, – и рядом не было никого, кто поддержал бы вас.

– Я положилась на Господа, – набожно произнесла она. – На все Его воля. То, что Он счел нужным спасти меня и сохранить наше дитя, – это благословение Господне.

Видаль положил руку ей на живот, и младенец в утробе зашевелился. Это ощущение вызывало у Бланш омерзение, но она упивалась той властью, которую оно ей давало. Когда в прошлый раз она носила дитя пятнадцать лет назад, еще сама будучи ребенком, все было совсем по-другому. Разумеется, теперь скрывать свое состояние от него было бы невозможно. Она призналась ему сразу же, как только он приехал в Пивер. Он был нескрываемо горд и едва ли мог бы окружить ее большей заботой. И все равно Бланш испытывала легкое отвращение каждый раз, когда он касался ее.

К ее удивлению, он не выказал никаких опасений относительно ущерба своей репутации. Многие католические священники тайно имели семьи. При условии, что они вели себя тихо, ни у кого не было причин возражать. С другой стороны, Видаля заботил вопрос собственного наследия. Да, он жаждал власти и богатства при жизни, но ему хотелось, чтобы память о нем жила и после того, как его не станет. Сын, наследник его имени, в некотором смысле обеспечил бы ему бессмертие, которого он так страстно желал.

Загвоздка была только в Мину Жубер. Даже если завещание никогда не будет найдено, Бланш прекрасно осознавала, насколько зыбки ее собственные права на родовое поместье Брюйеров. Ребенок, которого она носит, может родиться мертвым или не пережить младенчества. А если на свет появится девочка, титула сеньора Брюйера и Пивера ей не видать.

Мину Жубер должна умереть.

– Думаете, Пит Рейдон пережил осаду? – спросила она.

– Сложно сказать наверняка. Он умен и изобретателен и знает Тулузу как свои пять пальцев, но бои были ожесточенными. Целые районы были разрушены, и никто не может винить благочестивых католиков за их желание отомстить гугенотам за все те ужасы, которые навлекло на город их нападение.

– А эта девчонка Жубер тоже сбежала обратно в город?

– Да. Часовые опознали ее по разным глазам. Один синий, а другой карий.

– Ее необходимо отыскать, вы со мной согласны?

– Мои люди ищут их обоих. В том случае, если они все еще в городе и живы, их приказано задержать до моего возвращения. Я намерен допросить обоих лично. Печальный опыт научил меня опасаться излишнего рвения некоторых инквизиторов.

– Вы уверены, что Рейдон передал плащаницу ей на хранение?

– Он поручил изготовить ее копию, подделку продал гугенотам Каркасона, а оригинал оставил у себя, и да, я полагаю, что накануне нападения он достал его из тайника и передал Мину Жубер.

Видаль умолк, и Бланш, которой было уже хорошо знакомо это задумчивое выражение на его лице, задалась вопросом, какой новый план зреет в уме священника.

– А пока что можно сделать одну вещь, – начал он. – Это превосходная копия. Мало кто сумеет распознать в ней подделку, и…

– Расскажите мне, – кивнула Бланш. – Я помогу вам всем, чем смогу.

Рука Видаля зависла над ее рукой, но на этот раз он убрал ее, не коснувшись Бланш.

– Как вы понимаете, я думаю исключительно о том, как будет лучше для нашей Матери Церкви и добрых католиков Тулузы. Столькие из них были убиты или вынуждены стать свидетелями уничтожения самых святых их икон.

– Это величайшая трагедия.

– Учитывая все это, можно смело утверждать, что в настоящий момент для простых людей было бы неоценимо, если бы они поверили в то, что найдена подлинная плащаница. Это был бы символ нашего избавления. Я дал обет вернуть плащаницу в раку церкви Сен-Тор. Ее чудодейственным свойствам нет равных, и я, разумеется, продолжу поиски. А пока что…

– Я понимаю, – улыбнулась Бланш. – А пока что ради спокойствия вашей паствы вы сделаете благое дело и подмените ее копией.

– Если они будут считать, что плащаница найдена и возвращена на свое законное место, в их глазах это будет знаком того, что Бог на нашей стороне.

– А как только подлинная плащаница окажется в ваших руках, произвести подмену будет несложно. Вовсе не обязательно, чтобы кто-то об этом знал.

– Никто и не узнает.

Бланш бросила взгляд на него, на его лицо, выступающее из тени, и непокорную прядь белых волос, которая в свете свечей казалась почти серебряной. Интересно, насколько все эти его хитроумные интриги имеют под собой твердую почву? Он не делал большого секрета из своих честолюбивых устремлений. А вдруг нынешний епископ предпринял шаги, чтобы ему воспрепятствовать?

Время покажет.

– Это превосходная идея, монсеньор, – произнесла она.

До Алис донесся звон деревенского колокола, отбивающего полдень.

После того случая в часовне нянька стала относиться к своим обязанностям куда более прилежно. Она умерила количество выпиваемого эля и отобрала у Алис туфли, а вдобавок теперь девочку круглосуточно держали в ее комнате взаперти.

Однако два дня назад приехал какой-то высокий священник – она видела, как он шагал через верхний двор, – и жизнь в замке пошла кувырком. Госпожа Бланш никуда не выходила из цитадели, даже ела только там – в обществе своего духовника из Тулузы. Беспокоить их никому не разрешалось.

Наконец впервые за несколько дней, решив, что ее подопечная заснула, нянька отправилась почесать языком с другими слугами на кухню. Алис сбросила одеяло, выскочила из постели и кинулась к окну.

Она уже перестала ждать спасения. Рассчитывать оставалось только на себя саму. Алис решила, что сбежит и найдет дорогу домой, в Каркасон, самостоятельно. А может, в Тулузу, к Мину. Она пока не выбрала куда. Не знала точно, до какого города ближе.

Как только село солнце, Алис открыла окно и выглянула в темноту. До поросших травой склонов внизу было ужасно далеко, а из укрепленных стен торчали углы грубо обтесанных камней. Алис не была уверена, что ей это под силу. Но потом в ушах у нее прозвучал насмешливый голос Эмерика, утверждающий, что все девчонки – никчемные неумехи, и она исполнилась решимости доказать, что он был не прав.

Ей вспомнились все те бесчисленные разы, когда он проказничал на стенах Ситэ, а она топталась внизу, умоляя брата слезть, пока его не застукали. Он мог вскарабкаться куда угодно – хоть на самые высокие деревья на берегу Од, хоть на отвесные стены башни замка Комталь. Так что на ее месте сделал бы Эмерик?

Эмерик высмотрел бы самые крепкие камни в стене, на которые можно поставить ногу, и самые надежные щели, за которые можно уцепиться руками. Сначала он тщательно спланировал бы все в уме и только потом стал бы спускаться вниз. Разумеется, руки и ноги у него были длиннее, а сам он – сильнее. Но Алис решила, что ей это тоже под силу.

Из лесной чащи к северу от замка донеслось уханье совы, вылетевшей на охоту, а откуда-то подальше, со стороны Шалабра, – заливистый лай собачьей своры. Алис закрыла окно. В темноте пытаться сбежать было опасно, а вот завтра…

Завтра она будет готова.

– Я должна признаться вам еще в одном грехе, монсеньор, – произнесла Бланш. – Молю вас, не сердитесь на меня.

– Сердиться? За что? – удивился Видаль.

– Мне следовало бы покаяться на исповеди и в этом тоже, потому что я знаю, что это дурно.

Видаль протянул руку и приподнял ее подбородок:

– Что вы сделали?

– Я смиренно приму любое наказание или епитимью, которую вы на меня наложите.

– Брось, Бланш, давай не будем вести разговоры о наказаниях. Но расскажи же мне.

Она с кротким выражением подняла на него глаза:

– Ты же помнишь, что у меня есть свой интерес к семейству Жубер.

– Помню, – отозвался он осторожно.

Бланш улыбнулась:

– Достаточно будет сказать, что, руководствуясь этим интересом, по пути из Тулузы я заехала в Каркасон.

– И?

– Мне очень хотелось познакомиться с Мину Жубер и пригласить ее в Пивер. С этой целью я привезла с собой из Каркасона ее младшую сестру, Алис.

Лицо Видаля заледенело.

– Ясно.

– Девчонка была там в Ситэ совсем одна, на попечении на редкость бестолковой служанки. Я подумала, что здесь ей будет лучше.

– Тебя кто-нибудь видел?

– Я была осторожна, – произнесла Бланш как можно более покаянным тоном. – Я воспользовалась каретой епископа Тулузы, которую он великодушно мне предоставил.

– Ты соображаешь, что натворила? Увезти девчонку против ее воли?

– Она поехала со мной добровольно, хотя должна признать, что мне пришлось прибегнуть к обману. Только когда она обнаружила, что Мину вовсе не ждет ее в Пивере, она начала показывать характер.

– Где она сейчас?

– В старом доме, а ты что подумал? Я же не чудовище. С ней нянька, хотя, по чести говоря, ее давным-давно следовало бы выгнать взашей. Она пьяница и не в состоянии уследить за девчонкой, поэтому та вечно бродит, где ей вздумается.

Бланш заколебалась, вспомнив, что обязана Алис жизнью. Это была еще одна вещь, о которой она не рассказала Видалю. Столько крови. Это голоса в ее голове велели ей ничего ему не рассказывать. Сейчас они молчали.

– Я поражен, что ты пошла на такой риск.

– Никакого риска не было. В Каркасоне меня никто не видел, об этом я позаботилась. Я сразу же написала Мину Жубер в Тулузу, но так и не получила от нее никакого ответа. Из здешних никто не знает ни имени девчонки, ни кто она такая.

– А тебе не приходило в голову, что твое письмо могло до нее не дойти?

– Я отослала его в апреле. Задолго до нынешних волнений.

– «Волнения» – ты так это называешь? Погибли тысячи людей.

Бланш потянулась к нему, но Видаль вывернулся.

– Deus vult. Этого хочет Бог. Разве не с этим кличем крестоносцы пытались отбить Святую землю у неверных? Я лишь орудие исполнения Его замысла.

– Сколько уже времени девочка здесь? – спросил он резким тоном.

Бланш отпрянула, не понимая, что на него нашло.

– Не смей повышать на меня голос.

– Отвечай! Сколько уже времени девочка здесь?

– Несколько недель, – отозвалась она ровным тоном. – Признаюсь, все затянулось дольше, чем я рассчитывала. Я приказала солдатам патрулировать окрестные деревни до самого Шалабра в поисках чужаков. В самом Пивере тоже есть несколько человек, чьи языки я купила. Когда она явится, меня об этом оповестят. – Она устремила на Видаля взгляд своих черных глаз, и в их глубине блеснул огонек. – А Мину Жубер явится за своей сестрой. Я это знаю.

Воздух между ними, казалось, начал потрескивать. Огоньки свечей задрожали, отчего по стрельчатому потолку заметались удлиненные тени, а на серебряном распятии посреди алтаря заиграли яркие отблески.

Внезапно Видаль стремительно подошел к ней, и Бланш против воли прикрыла рукой свой живот и попятилась. И тут внезапно его ладонь легла ей на затылок, а его губы жадно впились в ее рот.

– Ты великолепна, – произнес он, наконец оторвавшись от нее. – Если Мину Жубер жива, она явится в Пивер. И принесет с собой плащаницу. Рейдон последует за ней, и на сей раз я уж не допущу промаха. А пока что я хочу поговорить с девочкой. Возможно, она сможет мне кое-что рассказать.

– Значит, вы довольны мной, мой господин? И я не понесу наказания?

– Абсолютно никакого, – пробормотал он, спуская с ее плеча сорочку. – Мы отпустим друг другу наши грехи.

Глава 61

Шалабр

Мину проснулась еще до рассвета и поначалу не могла сообразить, где находится. Потом протянула руку, наткнулась на Пита, спавшего на их скромном целомудренном ложе из соломы, и все вспомнила.

Они ехали уже трое суток, где возможно, давая лошадям отдых, временами присоединяясь к другим беженцам, наводнявшим дороги, а временами путешествуя в одиночку. На вторые сутки, не раз и не два поймав на себе косые взгляды, Мину обмотала вокруг безымянного пальца кусок шнурка и стала представлять Пита как своего мужа. Слишком уж не похожи они были друг на друга, чтобы сойти за брата с сестрой.

Этот амбар на окраине Шалабра, деревушки на берегу реки Бло, был самым удобным местом, где им до сих пор доводилось располагаться на ночлег. Пит уговорил крестьянина пустить их на ночь. Тот не стал задавать никаких вопросов, а сами они не стали ничего объяснять, однако же он прислал им со своей дочкой Жанеттой свежего молока, ковригу хлеба и несколько ломтей солонины. Хорошенькая пухленькая девушка только рада была с ними поболтать. Пока они подкреплялись, она успела поведать им о своей скорой свадьбе с солдатом из соседней деревушки Пивер, который служил в замке, и о заключенном, который учил ее Гильома писать французские слова, чтобы ее отец смог передать им свою ферму.

Мину слушала ее и не могла отделаться от мысли: а вдруг учитель Гильома – ее отец? Во втором из тех писем, которые утаила от нее мадам Монфор, он писал, что отправляется в Пивер. Ей вспомнилось, как верный Беранже, да и многие другие служивые из гарнизона в Ситэ приходили в их маленький домик, чтобы выучиться читать. Она попыталась не слишком давать волю воображению, но в глубине души у нее забрезжила искорка надежды.

Даст Бог, она все скоро узнает.

Осторожно, чтобы не разбудить Пита, Мину выбралась из амбара и пошла к реке. Она ополоснула лицо холодной водой, потом сложила ладони ковшиком и напилась. Где-то вдалеке блеяли козы, их колокольчики негромко позвякивали в утреннем воздухе. Косогор пестрел сотнями крохотных полевых цветов, розовых, желтых и белых, а потянув носом, она уловила разлитый в воздухе аромат дикого чеснока. Никогда еще Мину не видела пейзажа прекраснее, и на мгновение она даже позабыла, зачем вообще сюда приехала.

Пивер

Колокола пробили десять. Звук был дребезжащий, монотонный.

– Говорю вам, тетушка, это кобыла моего отца, Канигу, – повторил Эмерик. – Я где угодно ее узнал бы. У нее проплешина вот тут, на холке, которую она заработала еще жеребенком. – Он ткнул пальцем. – Вот, видите? И седая щетина вокруг рта, как у пожилой дамы.

Старая кобыла, привязанная к колышку, мирно щипала травку на общем лугу на краю деревни, за церковью, у приземистого беленного известкой дома. По соседству паслись в наспех сооруженном деревянном загоне два вола и небольшое стадо коз.

Мадам Буссе посмотрела на мальчика:

– Ты точно уверен, племянник?

– Точно, – заверил он тетку. – Это единственная лошадь, которая когда-либо была у моего отца.

– Что ж, тогда помоги-ка мне спуститься.

Эмерик протянул ей руку, поражаясь перемене, которая произошла с их недалекой болтливой тетушкой.

Когда они только расстались с Мину на крытом мосту в Тулузе, он был в ужасе от того, что на него теперь легла ответственность за мадам Буссе. В Пеш-Давиде, пока они тщетно ожидали Мину, та пребывала в полной растерянности. Рыдала, требовала отвезти ее обратно домой, боялась, что за ней приедет ее муж, жалобно спрашивала про свою покойную сестру.

Однако, хотя ему пришлось выдержать настоящую битву, чтобы убедить ее сесть в подводу, запряженную парой лошадей, о которой договорился для них Пит, едва стоило им выехать на просторы Лораге, равнинной области к юго-западу от Тулузы, как их тетку словно подменили. Точно птица, долго сидевшая в клетке и вдруг выпущенная на свободу, она поначалу относилась ко всему с опаской, но мало-помалу любопытство взяло верх. И глаза ее больше не были потухшими.

Ко второму вечеру они были уже в Мирпуа, где благодаря деньгам, которыми снабдила их Мину, нашли уютную гостиницу. В ней двое родственников остановились на несколько дней, чтобы поджили раны и синяки тетушки Буссе. На третье утро она проснулась раньше его, и вдруг оказалось, что она остроумная и занятная собеседница. Он даже выучил ее фокусу Пита с ножом. К тому времени, когда они снова пустились в путь, – хотя он сам ни за что не согласился бы это признать, – Эмерик начал получать удовольствие от ее общества.

– В таком случае, племянник, – заявила мадам Буссе, – давай-ка сходим и поинтересуемся, каким образом у этого достойного господина оказалась лошадь твоего отца.

Они прошли по улице и постучались в дверь белого домишки, стоявшего рядом с общественным лугом. На стук никто не открыл, поэтому мадам Буссе перешла к соседнему дому и громко забарабанила в дверь.

– Ага. И как же вас зовут?

Эмерик мог лишь предполагать, что хозяин так изумился, обнаружив в десять часов утра у себя на пороге столь изысканно одетую даму, что безропотно назвал свое имя.

– Ашиль Лизье, мадама.

– Доброе утро, Лизье. Это мой племянник, Эмерик Жубер. А теперь я хотела бы узнать, каким образом к вам попала кобыла моего зятя.

– Caval? Та лошадь, Канигу?

– Я же вам говорил! – воскликнул Эмерик.

– Да, она самая, – подтвердила мадам Буссе. – Она принадлежит моему зятю.

– Жубер?! – послышался откуда-то из глубины дома возглас, и на пороге появился юноша в форме замковой стражи. Семейное сходство было очевидным. – «Жубер» вы сказали?

– А вы кто такой? – осведомилась она.

– Прошу прощения, мадама. Это мой племянник, Гильом. Он служит в гарнизоне, в замке, хотя я всегда был против этого.

– Дядя, – пробормотал Гильом по-окситански.

Мадам Буссе не обратила внимания на заминку.

– Вам знакомо имя Жубер? Откуда?

– Он очень похож на нее, – заметил Гильом, указывая на Эмерика.

– На кого это я похож?

– Дама приехала сюда не затем, чтобы слушать твои россказни, племянник, – вмешался Лизье, – она спрашивает про лошадь. Мадама, клянусь, кобыла попала ко мне совершенно законно. Несколько недель тому как, еще до того, как толком наступила весна, к нам в деревню приехал один человек. Он искал повитуху.

– Повитуху, – эхом отозвалась мадам Буссе, совершенно озадаченная.

– Старую Анну Габиньо, которую несколько месяцев тому как убили. Так вот, тот господин попросил меня приглядеть за его лошадкой день-другой. Куда идет – не сказал, но обещал вернуться. И все, пропал с концами, уже шесть недель тому как. А кобылка-то по нему тоскует.

– Ты мне ничего об этом не говорил, – заметил Гильом.

– Так а когда было говорить-то, племянник? Тебя и дома-то нет никогда.

– Я не могу приходить и уходить, когда мне заблагорассудится, дядюшка, ты ведь знаешь.

Эмерик решительно выступил вперед:

– Что вы имели в виду, когда сказали, что я похож на нее? Она – это кто?

Гильом кивнул в сторону замка:

– На одну маленькую девочку вот оттуда. С такой же шапкой черных кудрей, как у тебя.

– Примерно семи лет от роду? Вот такого роста?

– Я бы сказал – она повыше будет, но я и видал-то ее только издали. Но волосы у нее в точности такие. Аптекарь видел ее, когда его вызвали к госпоже Бланш с неделю назад.

– А ты ничего не говорил мне об этом, – вновь вмешался Лизье, – так что мы с тобой квиты.

– Лизье, пожалуйста, – сказала мадам Буссе. – Дайте Гильому договорить.

– Кордье считает, что малышка спасла своей хозяйке жизнь, хотя никакой благодарности за это не получила.

– Кордье! – воскликнул Эмерик. – Так же звали в девичестве мадам Ну…

– Так вот, – упрямо продолжал Гильом, – она сказала аптекарю Кордье, что ее зовут Жубер, Алис Жубер. Он говорит – бойкая девчушка. Пыталась уговорить его забрать ее с собой, когда он уходил из замка.

– Это она! – сказал Эмерик, поворачиваясь к тетке. – Алис здесь.

– Не спеши, племянник, – пробормотала та, потом вновь устремила взгляд на старика. – Послушайте, Лизье, мне очень не хотелось бы отнимать у вас время – и у тебя тоже, Гильом, – но не могли бы мы продолжить этот разговор с глазу на глаз? Похоже, тут есть что обсудить.

Шалабр

– Мину, просыпайся!

Она ощутила прикосновение его руки к своему плечу. Последнее, что она помнила, – это как вернулась с реки и обнаружила, что Пит все еще спит в амбаре. Она решила прилечь рядышком с ним, всего на минутку.

– Который теперь час? – спросила она, торопливо усаживаясь.

– Уже за полдень, – сказал Пит. – Ты была такая уставшая, что у меня рука не поднялась тебя разбудить.

– Ох нет. – Мину сделала попытку подняться. – Мы должны были уйти на рассвете. Мы пообещали.

– Не волнуйся, Жанетта знает, что мы все еще здесь. Ее отец не против. К нему заглядывала парочка солдат, и он отправил их восвояси.

– И все равно, надо было выйти раньше.

– Это и к лучшему, что мы задержались. Жанетта говорит: замок, как и следовало ожидать, стоит на самом высоком холме, откуда вся долина видна как на ладони. С северной стороны к холму подступает лес. Если мы хотим подойти незамеченными, придется ждать сумерек.

– Незамеченными? Но у меня с собой письмо с приглашением в Пивер! Нас должны беспрепятственно пропустить.

– И ты называешь это приглашением?! – Пит издал негромкий смешок. – Да это письмо – именно та причина, по которой мы должны попасть в замок незамеченными.

Мину покачала головой:

– Мне нужно к Алис. Я не могу задерживаться.

Пит положил руки ей на плечи.

– Ты, похоже, считаешь, что Бланш де Брюйер будет вести себя по законам чести. И что, как только ты ей представишься, она немедленно отдаст тебе Алис и отпустит вас обеих на все четыре стороны. Только с чего вдруг ей так поступать, Мину? Женщина, которая похищает ребенка и держит его в заложниках, не имеет о чести никакого понятия. Ей нельзя доверять. Если ты появишься в замке без защиты, где гарантия, что она не прикажет бросить в тюрьму и тебя тоже? Или еще что-нибудь похуже? Мы должны найти способ выкрасть Алис, пока Бланш не узнала, что мы здесь поблизости.

– Я же не дура. – Мину повела плечами, выворачиваясь из его объятий. – Я понимаю, что это опасно, но я не могу подвергать Алис риску. Если я предложу себя вместо сестры, есть шанс, что ее отпустят. Бланш нужна я, и никто другой.

– Я прошу тебя хорошенько подумать, Мину.

– Я должна попытаться.

– Хотя бы выслушай меня. Мы отправимся прямиком в Пивер. Жанетта говорит: в деревне хозяйку замка ненавидят, как и ее покойного мужа, так что могут найтись люди, готовые нам помочь, но мы должны быть осторожны. Ее солдаты регулярно патрулируют владения в поисках еретиков и браконьеров, и они славятся своей жестокостью.

– Но чего мы добьемся…

– Еще Жанетта сказала, что, возможно, ее жених, Гильом, сможет помочь, в зависимости от того, кто из солдат будет дежурить в замке. Он служит в гарнизоне и говорит, что среди них есть более верные своей хозяйке, а есть менее. Но прежде чем мы что-либо предпримем, я произведу рекогносцировку и выясню, где держат Алис.

Мину приложила пальцы к его губам:

– Пит, пожалуйста. Все, что ты говоришь, правильно, но у меня нет выбора. Мысль о том, что Алис там, совсем одна, не дает мне покоя. Я не могу не думать о том, что у нее может не быть лекарства, что ее содержат в ужасных условиях. Но хуже всего думать, что она считает, что я ее бросила.

– Я не могу поверить, чтобы она могла так подумать.

– Мне все равно, что будет со мной, если она будет в безопасности.

Пит вздохнул. Сил спорить у него не было.

– А как же я, Мину? Мне не все равно, что с тобой будет. Разве это не в счет?

Мину погладила его по щеке:

– Конечно в счет, но она же совсем ребенок. Я ей нужна.

– Мне ты тоже нужна.

Залившись багровой краской, он неожиданно зашагал прочь.

– Пит, прости. Пожалуйста, пойми меня.

Он распахнул дверь амбара, как будто пытаясь найти утешение во внешнем мире, потом обернулся.

– Мину, – начал он.

– Вернись. Посиди со мной.

– Не могу. У меня не хватит духу сказать тебе то, что я собираюсь сказать.

Сердце у Мину пустилось вскачь. Почему он вдруг так занервничал?

– В каком смысле не хватит духу? Пожалуйста, Пит, вернись внутрь. Тебя может кто-нибудь увидеть.

– Ну и пусть. – Он вздохнул. – Я бы предпочел ухаживать за тобой как полагается. И вообще, я собирался повременить с этим до более подходящих времен.

Мину нахмурилась:

– Ты говоришь загадками. Более подходящих времен для чего? Я не понимаю, что ты хочешь сказать.

– Прости. Я хочу сказать, что… В общем, я хотел бы, чтобы ты стала моей женой, – выпалил он одним духом, точно смущенный мальчишка.

– Ты просишь меня выйти за тебя замуж? – ахнула Мину.

– Толь… только если ты сама этого хочешь. – От смущения он даже начал заикаться. – Я собираюсь просить у твоего отца твоей руки, как только все это будет позади и, даст Бог, мы будем в безопасности. И мне почти нечего предложить, так что он может быть против. Все, чем я владел, было уничтожено в Тулузе, но… – Пит снова умолк, но теперь его лицо было настолько же бледным, насколько миг назад пылало. – Ну, то есть, если ты согласна взять меня в мужья. Ты меня лю… ты могла бы меня полюбить?

Этот вопрос был настолько излишним, что Мину едва не рассмеялась.

– Неужели ты еще в этом сомневаешься?

В его полных муки глазах забрезжила искорка надежды.

– Правда?

– Правда.

– И ты согласилась бы стать моей…

– Мой ответ – да, mon coeur[34]. Конечно же.

И вот теперь Мину увидела, как на его лице отразились все неподдельные эмоции: радость, желание, надежда, любовь – разом. Его руки обвили ее, слишком крепко, но когда он наконец ее отпустил, она рассмеялась, и он тоже. Выражения их лиц были точным отражением друг друга.

Две половинки одной монетки.

– И даю тебе слово, lieverd, – произнес он, коснувшись обрывка шнурка на ее пальце, – любовь моя, что, когда мы с тобой предстанем перед алтарем, у тебя будет кольцо, которое достойно тебя.

– Меня не волнуют побрякушки, они ничего не значат.

– И когда я попрошу твоей руки у твоего отца, – и если, даст Бог, он отнесется ко мне благосклонно, – мы сможем жить в Каркасоне, а может, даже в Тулузе, где ты скажешь. Алис с Эмериком, и твой отец тоже, могут жить вместе с нами, если захочешь. – Он замялся. – Судя по тому, что ты мне о нем рассказывала, не думаю, чтобы он стал возражать против зятя-гугенота.

Она взглянула прямо ему в глаза:

– Или даже дочери.

– Что ты имеешь в виду? – произнес он медленно.

Мину рассмеялась, черпая смелость в том, что даже не подозревала, о чем собирается сказать, пока эти слова не повисли в воздухе.

– Я не знаю, но только… Мои родители вырастили меня в уважении к тем, кто избрал иной путь к Господу, отличный от моего собственного. Я не уверена, что после того, что я видела в Тулузе, могу оставаться на стороне тех, кто верит, будто Бог на острие меча.

– Зло творилось с обеих сторон, – заметил Пит.

– Я знаю. И все равно разве не замечательно было бы молиться по-французски?

Пит сделал шаг назад.

– Я никогда не стал бы просить тебя сменить веру. Мы нашли бы какой-нибудь способ ужиться.

В тех редких случаях, когда Мину в своем воображении представляла себя невестой, она всегда думала, что будет венчаться в их местной церкви в Ситэ. Без всякой пышности и шумихи. Но теперь? Она никогда в жизни даже не бывала в гугенотском храме.

Потом до нее донесся звон колокольчиков коз, пасущихся на косогоре, и фырканье их с Питом лошадей, нетерпеливо бьющих копытами, и мысли о свадьбе отступили на второй план.

– У нас впереди еще много часов, – произнесла она, взяв его за руку.

В счастливом молчании они собрали седельные сумки и взнуздали лошадей, после чего поскакали по дороге, ведущей из Шалабра на юг.

– Ты согласна поступить так, как я предложил? – спросил Пит. – Сначала заехать в деревушку Пивер?

– В том, что ты говоришь, есть рациональное зерно – в деревне могут быть новости о моем отце и Алис, но… – Голос у Мину сорвался. Она сделала глубокий вдох. – Но все-таки я боюсь, что нас кто-нибудь заметит и о нашем появлении очень быстро донесут Бланш де Брюйер. Тогда у нас не будет ни единого шанса приблизиться к замку незамеченными.

– Ты по-прежнему намерена отправиться прямиком к замку? – спросил Пит.

– К лесу на севере от замка, да. Там можно будет подождать, пока не сядет солнце, – сказала она. – Я уверена – как только мы там окажемся, станет ясно, как лучше всего поступить.

Мину ободряюще улыбнулась ему, но у нее было такое чувство, что ребра ее сдавило железным обручем.

Глава 62

Деревня Пивер

– Лизье, – сказала мадам Буссе с учтивым поклоном, – мы с племянником весьма благодарны вам за ваше время.

Эмерик, стоявший рядом с теткой, был поражен тем, как быстро она завоевала доверие старика и его племянника. И тем не менее нервы его были на взводе. Похоже, что не только Алис была жива и здорова, но, возможно, они нашли и их отца. Гильому было известно лишь имя заключенного – Бернар, – но кто еще это мог быть?

Эх, была бы тут Мину! Она бы им гордилась.

Эмерик поспешно отогнал пугающую мысль о том, что она может никогда не узнать, какой он молодец, что они с Питом могли не пережить битву за Тулузу.

– Вот это вам за труды, – произнесла тетка, вкладывая в ладонь Лизье монету. – И за то, что приютили лошадь моего зятя.

– Вы очень великодушны, мадама.

– Я также была бы вам весьма признательна, если бы все это осталось между нами.

– Разумеется. Рад, что смог помочь.

– Я этого не забуду. А теперь позвольте откланяться. У нас масса дел. Уверена, все это простое недоразумение. Возможно, Бернар занемог во время визита в замок и за ним там ухаживают.

Эмерик состроил гримасу:

– В темнице, тетушка?

Она пропустила это замечание мимо ушей.

– А может, это он поручил послать за малышкой Алис, чтобы она была рядом с ним в трудный час?

Ашиль Лизье посмотрел на нее многозначительным взглядом:

– Весьма вероятно.

– В сущности, – продолжала мадам Буссе, – я не исключаю, что этот ваш аптекарь – как бишь его, Поль Кордье? – превратно истолковал ситуацию. Вы сказали, он видел девочку только мельком?

– Да, – кивнул Гильом.

– Но…

Мадам Буссе обернулась на возглас Эмерика и вперила в него взгляд:

– Что, племянник?

Эмерик пожал плечами:

– Ничего, тетушка.

– Вот и славно.

– Мадам Буссе, – произнес Гильом, впервые за все время обращаясь к гостье напрямую. – Я должен вернуться в замок сегодня вечером до захода солнца. Если это вам чем-то поможет.

Она склонила голову набок:

– В самом деле?

– Вы точно не желаете чего-нибудь выпить перед уходом? – вмешался Ашиль Лизье, недовольный тем, что его племянник завладел вниманием гостей.

Впервые за все время самообладание тетки дало трещину, и Эмерик ухмыльнулся. В тесном домишке было темно и грязно: чувствовалось отсутствие женской руки. Он не представлял, чтобы его тетка согласилась принять из грязных рук Лизье хотя бы стакан вина.

– Вы исключительно добры, но нет. Вы точно не против присмотреть за Канигу еще немного?

– Это большая честь для меня, – с кривобоким полупоклоном заверил ее старик.

Мадам Буссе улыбнулась:

– И последняя просьба, Лизье: не будете ли вы так добры на несколько минут отпустить вашего племянника, чтобы он проводил нас до нашей повозки? Бог не дал мне сына, и, хотя, конечно, Эмерик – огромное утешение для меня, мне было бы очень интересно послушать о жизни солдата в таком замке, как Пивер.

Лизье раздулся от гордости.

– Ну конечно, конечно. Гильом, ты слышал, что она сказала? Ступай с мадам Буссе к ее повозке.

Замок Пивер

– И чтобы даже не думала проказничать, – пригрозила нянька, – а не то я тебя выпорю. Ты меня поняла?

Едва Алис услышала, что ключ повернулся в замке, как сразу бросилась обратно к постели и засунула подушку под одеяло, чтобы казалось, что она все еще спит. Конечно, рассчитывать сколько-нибудь продолжительное время морочить няньке голову при помощи этой уловки стоило едва ли, но хотя бы ненадолго отсрочить момент, когда ее хватятся, она могла.

Девочка стащила чулки и спрятала их под матрас: Эмерик не раз говорил ей, что босиком забираться куда-нибудь удобнее всего, потом заправила юбки в панталоны и влезла на подоконник.

При свете дня спуск выглядел гораздо более пугающе.

Алис уселась, свесив ноги с подоконника, и стала собираться с мужеством. Потом придвинулась чуть ближе к краю, стараясь не думать о том, что будет, если она сорвется и упадет. Она уже совсем было решилась начать спуск, когда все пошло наперекосяк. Дверь распахнулась, и на пороге показалась вернувшаяся нянька.

– Я забыла…

Увидев Алис, балансирующую на карнизе, она с воплем бросилась к окну. В следующее мгновение девочку грубо схватили за волосы и стащили с подоконника. И тут на лестнице послышались тяжелые шаги, а комната внезапно заполнилась людьми: на пороге появился тот самый высокий священник, его слуга Бональ и Бланш де Брюйер.

– Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не оставляла эту паршивку без присмотра?

– Простите меня, госпожа, я…

– Молчать! – рявкнула Бланш. – Я решу, что с тобой делать, позже.

Алис попыталась выскользнуть из комнаты, но Бональ ухватил ее в охапку и грубо швырнул в кресло.

Бланш подошла к ней:

– Хорошего отношения ты, по-видимому, не понимаешь. Что ж, значит, теперь будешь ждать, пока не явится твоя сестра, в таком виде. Свяжите ей руки!

– Нет!

Бональ просунул руки девочки под деревянные подлокотники и связал их в запястьях. Алис до крови закусила губу, твердо решив, что не станет плакать.

– Мину придет за мной! – выкрикнула она непокорно и тут же съежилась, когда слуга занес руку.

– Оставь ее, – приказал священник.

Алис взглянула на него. Длинные красные одеяния, высокий. На нем была ермолка, но она заметила, что в его черных волосах змеится белая прядь.

Девочка уже видела его прежде. Но где? Алис принялась рыться в своей памяти, точно в комнатах, полных воспоминаний, пока не отыскала нужное. Она тогда торчала на пороге их дома в Ситэ, выглядывая в промозглом февральском тумане Мину. Сестра давно уже должна была вернуться из книжной лавки, но все не шла и не шла, и Алис беспокоилась. Этот самый священник прошел мимо нее быстрым шагом в сторону улицы Нотр-Дам, а потом скрылся в саду дома Фурнье.

Того самого дома Фурнье, где Эмерик встретил того мужчину, которого обвиняли в убийстве, и где на стенах повсюду была кровь. Он рассказал им об этом все. Алис задрожала, впервые с приезда в Пивер ощутив ужас.

И, точно почувствовав это, священник сделал шаг по направлению к ней. Он был так близко, что она почувствовала запах масла, которым были смазаны его волосы, и еле уловимый аромат ладана, исходивший от его одеяний.

Он наклонился и положил руку ей на правое плечо, и его большой и указательный пальцы больно впились ей между суставами.

– Отвечай мне честно, и тебя никто не тронет. Но если ты солжешь – Господь узнает, и я тоже. Лгать грешно, а грешники должны быть наказаны. Ты все поняла?

Алис не могла выдавить ни слова. Горло у нее перехватило от страха, в нем точно застряли сотни сосновых иголок.

– Ты все поняла? – повторила Бланш. – Отвечай.

Алис кивнула.

– Скажи мне, – продолжал священник, – твоя сестра говорила, что она будет делать, когда станет богатой? Когда получит свое наследство? Она обещала тебе пони или, быть может, новое платье?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, сударь.

– Одежду твоему отцу? Карету?

– Мои тетя и дядя богатые, но у нас ничего нет.

Алис перехватила взгляд, который он бросил на госпожу Бланш.

– Очень хорошо. Тогда расскажи мне о друге твоей сестры, месье Рейдоне. Ты слышала о нем? Пит Рейдон.

Девочка покачала головой:

– Я не знаю, о ком вы говорите.

– Если мы поймаем его, он отправится на виселицу, и твой брат вместе с ним. Ты меня поняла?

– Нет! – закричала она, пытаясь вырваться.

– Пока что никто на тебя не сердится, Алис. Если ты расскажешь нам все, что знаешь, тебя никто не обидит.

Алис очень старалась ничего не выдать. Эмерик всегда дразнил ее за то, что она совсем не умеет врать и по ее лицу всегда все сразу видно. Она пыталась думать о чем-нибудь другом. О своем пестром котенке и выдрах на берегу реки, о всяких милых вещах, от которых никому не могло быть никакого вреда. Но теперь священник ухватил ее пальцами за подбородок и сжал его с такой силой, что из глаз у нее брызнули слезы.

– Ты знаешь этого Рейдона?

Она не могла ответить неправду. Мину сказала ей имя человека, с которым она познакомилась, – того самого, которому помог Эмерик.

– Да, – выдавила она.

– Вот, это уже лучше. Господь любит тебя, когда ты говоришь правду. Он сейчас с твоей сестрой?

– Почему он должен быть с ней?

– И где они сейчас, по-твоему? Она забыла тебя?

– Она любит меня, – тоненьким голоском произнесла Алис.

– Тогда, по всей видимости, тебе пора напомнить ей об этом. – Он щелкнул пальцами. – Бональ, принеси бумагу и чернила. Ты знаешь буквы, Алис?

Девочка хотела было соврать, но потом краем глаза увидела няньку и поняла, что ее накажут за неправду. Нянька не раз видела, как она пишет. Девочка снова кивнула.

– Хорошо. Я скажу, что тебе нужно будет написать. А пока Бональ не вернулся, мы с тобой еще раз пройдемся по моим вопросам. Возможно, на этот раз у тебя лучше получится на них ответить.

– Я ничего не знаю.

– Твоя сестра говорила тебе что-нибудь про завещание? Ты понимаешь, что такое завещание?

– В нем пишут, кому достанутся твои вещи, когда ты умрешь.

– Умница. А теперь подумай хорошенько, прежде чем отвечать. Мину говорила тебе, где она спрятала завещание? Ты знаешь, где его искать?

– Я не понимаю, про что вы говорите.

У нее было такое чувство, что она очутилась в кошмарном сне и не может из него выбраться. Она не понимала, о чем говорит священник, но он раз за разом продолжал задавать ей один и тот же вопрос.

Почему они ей не верят?

– Где Мину спрятала завещание? – вкрадчивым голосом повторил Видаль. – Она тебе показывала? А может, она носит его при себе для сохранности? Если ты скажешь правду, с тобой не случится ничего плохого.

– Пожалуйста, я никогда ничего не слышала ни про какое завещание. Никогда.

– Она обещала тебе разные прекрасные вещи, когда станет богатой? Поэтому она поехала в Тулузу, да? Подумай хорошенько, прежде чем отвечать, Алис. Господь велит нам говорить правду. Он все видит. Он узнает, если ты солжешь.

Деревня Пивер

– Ты что, не узнаешь меня, Поль? – повторила мадам Нубель.

Она была ошарашена зрелищем заляпанных штанов ее кузена и его поношенного, с болтающимися на нитках застежками, дублета. От него разило перегаром, как будто он неделю не умывался. Рядом с ней переминался с ноги на ногу Беранже, явно смущенный расхристанным видом ее родственника.

– Сесиль Нубель. Бывшая Кордье. Я когда-то, много лет тому назад, была замужем за твоим кузеном Арно. Ну, вспоминай же!

Аптекарь пошатнулся на нетвердых ногах и уставился на нее мутным взглядом.

– Сесиль? – заплетающимся языком выговорил он. – Ты же уехала. В Каркасон.

Мадам Нубель взглянула на Беранже:

– Все верно, после того, как Арно не стало. – Она сделала шаг вперед. – Мы пришли сюда в надежде получить кое-какие сведения о деревне, Поль. Я надеялась, ты сможешь нам помочь.

– Я? Да я ничего не знаю. Меньше знаешь – крепче спишь. Я ничем не могу тебе помочь.

Мадам Нубель с сомнением во взгляде обвела глазами убогий домишко. Ставни болтались, на крыше недоставало черепицы.

– А ты неплохо преуспел, – произнесла она. – Аптекарем стал, собственным домом обзавелся.

Ее первый муж, Арно Кордье, был старше ее на двадцать с лишним лет и не отличался богатырским здоровьем. Бо́льшую часть своей замужней жизни она была для него скорее сиделкой, нежели женой. Семейство Кордье было многочисленным и разветвленным, и упомнить, кто кому и в каком колене приходился родственником, а кто свойственником, было решительно невозможно, но Сесиль помнила Поля еще ребенком – в семье его не слишком любили, он слыл сплетником, любителем почесать языком и выведать чужие секреты, чтобы немедленно раззвонить о них всей округе. Она знала, что сможет его разговорить.

– Что тебя снедает? – спросила она ласково.

– Ничего, – пробормотал он, пытаясь захлопнуть дверь. – Что ты ко мне привязалась? Это вообще не твое дело. Ты уехала из Пивера, сбежала от нас. Ты тут теперь не живешь и потому не имеешь никакого права судить. Ты понятия не имеешь, каково это.

Эти слова лишь подхлестнули любопытство Сесиль. Почему он так напуган? Почему под хмельком с самого раннего утра? Это привычка или что-то из ряда вон выходящее заставило его искать утешения на дне бутылки?

– Я вовсе не собираюсь поднимать бучу, – заверила она его ласково.

– Оставь меня в покое! Своя рубаха ближе к телу! Что я должен был сделать?

– Да что ж вы так распереживались, сеньер, – вмешался Беранже, вклиниваясь между ними.

На протяжении их утомительного путешествия из Каркасона в Пивер мадам Нубель не раз испытывала к старому солдату благодарность за неизменную поддержку, но сейчас в ней не было необходимости.

Она положила руку ему на локоть.

– Все в порядке, Беранже, – произнесла она мягко. – Мы с Полем друг другу не чужие. Послушай меня, кузен, мы разыскиваем ребенка. Девочку семи лет по имени Алис. У нас есть основания полагать, что ее могли привезти в Пивер несколько недель тому назад. Ее отец, возможно, тоже находится где-то в округе. Приехал на Пасху, или что-то около того. Ты ничего не слышал? Никаких разговоров про чужаков в деревне? Или в замке?

По бледности, залившей лицо ее родственника, и по тому, как затряслись у него руки, а взгляд невольно устремился на замок на холме у них за спиной, она поняла, что слышал.

– Можно мне войти? – спросила она и, прежде чем он успел ей помешать, протиснулась мимо него в дом. – Мы поговорим о старых добрых временах, кузен, а потом ты расскажешь мне о том, что тебе известно.

Глава 63

– Беранже! – радостно завопил Эмерик.

Оставив тетку и Гильома Лизье ошарашенно таращиться ему вслед, он бросился бежать по улице на другой конец деревни, где перед домом стоял его давний недруг.

– Тише, парень, ты сейчас меня с ног собьешь!

– Беранже, мне просто не верится, что это ты! Что ты здесь делаешь? Какими судьбами?

– Могу задать тебе тот же самый вопрос, – ворчливо отозвался старый солдат, смущенный столь бурным изъявлением чувств. – Последнее, что я слышал, – это что ты в Тулузе, задаешь жару местным. – Он посмотрел в ту сторону, откуда прибежал Эмерик. – И мадомазела Мину тоже с тобой?

Улыбка на лице Эмерика погасла.

– Мы потеряли друг друга, когда пытались выбраться из города, до того как начались бои, и Пит… – Он осекся, внезапно вспомнив, как Беранже гнался за Питом по улицам Ситэ, считая его убийцей Мишеля Казе. – Нашу повозку остановили на заставе на мосту в Тулузе, – хмуро пояснил он. – Мину побежала обратно в город, чтобы увести солдат от нас с тетушкой. Что случилось с ней после этого, мне не известно. – Он сглотнул. – Мы с ней договаривались встретиться здесь.

– Я смотрю, на тебе ее плащ, – заметил Беранже, указывая на зеленую шерстяную накидку. – Что, из всей своей одежды вырос, а?

Эмерик залился краской.

– Она просто попросила меня сохранить его для нее, вот и все. Но правда, Беранже, что ты делаешь в Пивере? Не может же власть сенешаля распространяться так далеко от Каркасона.

– Да вот выходит, что распространяется, если так можно сказать. Мы все еще в пределах Од.

– Гарнизон послали сюда?

– Нет. – Беранже вскинул руку. – Послушай, не я должен об этом рассказывать. Погоди, сейчас выйдет мадам Нубель. Думаю, ждать уже недолго.

– Она что, тоже здесь?

– У мадам Нубель здесь родня. Кузен ее покойного мужа. То есть ее первого мужа. Тьфу, до чего же он жалкий человечишко, этот Кордье, а еще вроде как из образованных.

Эмерик вспомнил, о чем говорили Ашиль Лизье с его теткой, и глаза его расширились.

– Это дом Поля Кордье?

Беранже нахмурился:

– А ты откуда его знаешь?

От необходимости объяснять это Эмерика спасло появление запыхавшейся мадам Буссе. Следом за ней подоспел и Гильом.

– Не следует убегать от меня, племянник. Это в высшей степени невежливо.

– Простите, тетушка.

– Это моя вина, – заступился за мальчика Беранже. – Парнишка был так огорошен, увидев меня здесь, что от неожиданности позабыл, как полагается себя вести. И должен заметить, это уже далеко не в первый раз.

Мадам Буссе с подозрением уставилась на него:

– А ты кто такой?

– Это Беранже! – выпалил Эмерик. – Из гарнизона в Ситэ. Мы с ним старые друзья. Он приехал с мадам Нубель, она там внутри, это дом Поля Кордье. – Он обернулся обратно к Беранже. – Это моя достославная тетушка, мадам Буссе, из Тулузы. И Гильом Лизье, он служит в замке. Судя по тому, что говорит Гильом, мы думаем, что Алис там. И мой отец, возможно, тоже.

Беранже посмотрел ему прямо в глаза:

– Тебе известно о том, что твоя сестренка пропала?

Эмерик кивнул:

– Мину получила письмо от…

Тут дверь Кордье открылась, и на пороге показалась Сесиль Нубель.

– Эмерик? Быть того не может!

– Мадам Нубель! – воскликнул Эмерик и немедленно начал представлять всех заново. – А это моя тетушка, мадам Буссе.

Некоторое время две дамы молча смотрели друг на друга. Ни одна не желала заговаривать первой, не очень понимая, что сказать. Потом Сесиль склонила голову:

– Мадам Буссе, я очень много слышала о вас от Флоранс. Ваша сестра всегда отзывалась о вас с огромной любовью.

Эмерик был изумлен тем, как смягчилось выражение лица его тетки.

– Сесиль Кордье. Вы были дорогой подругой Флоранс, и даже стали подружкой невесты на ее свадьбе. – Она протянула руку. – Рада с вами познакомиться.

Шалабр

Мину с Питом ехали гуськом по зеленой долине реки Бло, стараясь держаться в тени раскидистых деревьев. Мерный стук конских копыт действовал на них убаюкивающе. Неподалеку пела свою извечную песню река, неся по камням и корягам воды в кружеве серебристо-белой пены. Юркие воробьи шныряли меж зеленых ветвей, колыхая листву, а в воздухе над прибрежными лугами стоял неумолчный гул пчел и звенели цикады.

Мину пребывала в странном состоянии безмятежности пополам с мрачным предчувствием. Время от времени, чувствуя на себе взгляд Пита, она оборачивалась и улыбалась мужчине, который должен был стать ее мужем.

Потом она думала о том, что им предстояло.

Несмотря на все ее пламенные речи, ей было очень страшно. Девушку преследовали мысли о том, в каком ужасном состоянии может сейчас находиться Алис, и о том, что ни один из них может больше не вернуться в их маленький домик на улице Трезо.

Кто знает, переживут ли они вообще эту ночь.

– Как у тебя дела? – окликнул ее Пит. – Может, сделаем привал?

Мину улыбнулась ему через плечо:

– Не надо. Думаю, тут уже недалеко.

Он пришпорил лошадь и поравнялся с Мину, пользуясь тем, что тропинка стала шире.

– Если ты так считаешь, моя Владычица Туманов.

– Твоя Владычица Опушек желает ехать дальше, – поддразнила его она.

Вскоре тропка уперлась в невысокий водопад, так что им пришлось свернуть на проселочную дорогу, которая, круто уходя под уклон, бежала вдоль ячменного поля.

– И все-таки я не понимаю, зачем Бланш де Брюйер так понадобилось заманить тебя в Пивер, что она взяла Алис в заложницы, – задумчиво протянул Пит. – Твой отец небогат. Что ей может быть от тебя нужно?

Подобно лучу зимнего солнца, заглянувшего в заиндевевшее окошко, перед глазами у Мину вдруг вспыхнула ослепительная картина: она с найденным завещанием в руках в своей спальне в Тулузе, выцветшие черные чернила на пожелтевшем пергаменте.

Сегодня день моей смерти. Перед лицом Господа нашего здесь своею собственной рукой пишу я эти строки. Мою последнюю волю и завещание.

Ее вдруг потрясло осознание того, что она так и не рассказала Питу ни о том, что нашла в Библии, ни о том, что, по ее мнению, это значило.

– Мину? Ты знаешь, что ей от тебя надо? – спросил Пит.

– Думаю, что знаю, – медленно произнесла она. – Это имеет отношение не ко мне самой, а скорее к угрозе, которую я представляю ее положению.

– Теперь ты говоришь загадками, – поддразнил он Мину, вернув ей ее же слова, сказанные ему в Шалабре. – Что ты имеешь в виду?

Девушка обвела рукой все вокруг: холмы и леса, посевы и дорогу, вьющуюся вдалеке по направлению к Пиверу.

– Я имею в виду вот это, – сказала она. – Это все.

Замок Пивер

Бланш потянулась, и ее черные волосы рассыпались, обнажая белоснежную кожу.

Она накинула на свой живот простыню, чтобы скрыть младенца от его взгляда. Хотя Валентину нравилось чувствовать шевеления своего ребенка под кружевами и бархатом ее одежд, она подозревала, что зрелище обнаженного разбухшего живота доставит ему куда меньшее удовольствие.

А он изменился. Теперь им двигало честолюбие ради честолюбия, а не ради славы Господней. Голоса в голове уже почти неумолчно нашептывали ей, что он отдаляется от Господа.

– Возвращайся в постель, – произнесла она. Он осторожничал, боясь навредить ей в ее положении, но Бланш знала множество других способов доставить и получить наслаждение. – Я хочу, чтобы ты был рядом со мной.

Вместо этого он подошел к окну и посмотрел на нижний двор.

– Кто-то идет, – сказал он.

Бланш набросила сорочку и, преодолевая головокружение, присоединилась к нему у окна.

– Ты его знаешь? – спросил Видаль.

Бланш нахмурилась, пытаясь сосредоточиться. Видения, мысли, образы вихрем кружились у нее в голове. Кровь, резкая колющая боль в животе, ледяной холод камней и чернота. Алис, надрывно зовущая на помощь. На мгновение она почувствовала укол совести по отношению к девочке, но быстро задушила его. Не время миндальничать. Она не может позволить себе дать слабину.

Бланш с облегчением кивнула, наконец вспомнив.

– Это деревенский аптекарь.

– Который тебя лечил?

– Он самый. Поль Кордье.

– Ты за ним посылала?

– Нет.

– Еще один твой шпион? – засмеялся Видаль.

Бланш изогнула губы в улыбке:

– Угадал. – Она скользнула рукой под его одеяния и услышала, как с его губ сорвался прерывистый вздох. – Я же говорила тебе, любого можно купить, если знать цену.

Деревня Пивер

Едва заходящее солнце скрылось за домами, как узкая и длинная деревенская улочка погрузилась в тень. Теперь лишь замок Пивер на вершине холма был омыт золотистым светом.

Мадам Буссе с мадам Нубель, Эмериком и Гильомом расположились в старом доме повитухи по соседству с лачугой Ашиля Лизье. После того как они покинули развалюху Кордье, им нужно было скоротать время где-нибудь подальше от чужих глаз, и лучшего места для того, чтобы устроить штаб, едва ли можно было придумать. В домике было сыро и веяло печальным духом запустения, но когда они открыли ставни и развели в очаге огонь, стало повеселее.

Беранже нес стражу перед домом. Внутри же шли жаркие споры. «Ни дать ни взять рыцари на турнире», – думал Эмерик. Поначалу выигрывала одна точка зрения, но затем ее в пух и прах разбивало другое предложение. Наконец после многочасовых обсуждений план был выработан.

На закате мадам Нубель вместе с Гильомом пойдут в замок. Он проведет ее мимо караульной будки на главном входе, после чего отправится на дежурство в башню Боссю. Там он попытается найти возможность переговорить с Бернаром и рассказать ему о том, что произошло.

Пока Гильом будет разговаривать с Бернаром, Сесиль Нубель проберется в цитадель и попробует найти Алис, а если получится – и вывести ее из замка под покровом темноты. Хотя полностью доверять словам ее кузена в подпитии не стоило, тем не менее он все равно оказался полезен. Она была уверена, что знает, в какой из комнат держат девочку и как лучше всего туда пробраться и потом выйти обратно. Главной ее тревогой было здоровье Алис. Если окажется, что девочка больна и ее нельзя трогать, придется придумывать что-то еще.

Беранже тем временем займет наблюдательную позицию в леске к северу от замка, чтобы в нужный момент помочь переправить Бернара с Алис обратно в деревню.

Эмерик с мадам Буссе останутся в деревне и будут держать ухо востро.

– Говорю же, я должен пойти с вами, – в очередной раз повторил Эмерик. – Так нечестно.

Мадам Нубель покачала головой:

– Мы уже десять раз это обсудили. Чем меньше нас там будет, тем меньше шанс, что нас заметят. Я знаю замок и его окрестности как свои пять пальцев. Мне не составит труда прикинуться там своей.

– Это смешно! Слуги все равно поймут, что вы не одна из них.

– Но когда-то я ею была, – возразила она мягко. – Слуги приходят и уходят. И потом, для вас, молодых, все старухи на одно лицо.

– Как вы правы, Сесиль, – хихикнула мадам Буссе.

– Если мне не повезет и меня остановят, – продолжала мадам Нубель, – я скажу, что мой кузен послал меня передать в замок лекарство.

– Кордье идиот, – заявил Эмерик. – Я бы ему вот ни на столечко не доверял бы!

– Довольно, племянник. Ты нужен мне здесь. Мы должны позаботиться о том, чтобы все было готово к тому моменту, когда здесь будут твой отец и сестра. К тому же кто-то должен быть тут на тот случай, если с Божьей помощью появится Мину.

Эмерик нахмурился:

– Вы не думаете, что она застряла в Ту…

– Твоя сестра – девушка находчивая и отважная, – твердо заявила мадам Буссе. – Я не сомневаюсь в том, что она нашла способ выбраться из Тулузы и в этот самый момент направляется в Пивер. Единственный вопрос заключается в том, когда она появится, а не появится ли вообще.

– Вы в самом деле в это верите, тетушка? – спросил он, прижимая к себе зеленый шерстяной плащ сестры. С того момента, как Мину вручила его ему на мосту, он не спускал с него глаз.

– Да, я в это верю. И когда Мину появится, ты должен будешь ей все рассказать. Не мне же это делать. Я вечно все путаю и говорю не то, что нужно. Мой муж… – Она не договорила. – Впрочем, это теперь не имеет значения.

– И вовсе вы ничего не путаете, – ухмыльнулся Эмерик. – Мне кажется, что вы отлично все понимаете, но делаете вид, что нет.

Мадам Буссе посмотрела на него пристальным взглядом, потом в ее глазах промелькнула озорная искорка.

– В самом деле? Ну, кто знает, кто знает… Иногда проще, чтобы тебя принимали за дуру и не замечали, чем считали умной и рассматривали под лупой каждое твое слово.

Мадам Нубель неожиданно поднялась:

– Это бесконечное ожидание действует мне на нервы. – Она обернулась к Гильому. – Ты точно уверен, что Бернар все еще в башне Боссю?

– Его с апреля держат в одной и той же камере, мадама. – Я всю прошлую неделю был в патруле и в замке не появлялся, но не вижу, с чего бы его вдруг решили куда-нибудь перевести.

– Я так и не понял, за что отца вообще арестовали, – подал голос Эмерик. – Какое преступление он совершил?

– Его приняли за браконьера, – отозвался Гильом. – Госпожа Бланш гостила в Тулузе – ну, или так нам сказали, – и за все вопросы безопасности отвечал капитан стражи. В ту же ночь схватили еще двух браконьеров. Их допросили и отпустили на все четыре стороны, взяв штраф, но, поскольку Бернар отказался назвать свое имя, капитан отправил его за решетку.

– А назвать свое имя Бернар не мог, – произнесла мадам Нубель задумчиво, точно размышляя вслух, – из опасения, что оно дойдет до Бланш де Брюйер и она догадается, кто он такой. Мне казалось странным, что от него все это время не было ни слуху ни духу, но я слишком беспокоилась из-за Алис.

– И что, до сих пор никто так и не знает, кто он такой? – спросил Эмерик.

Гильом покачал головой:

– Только мы четверо и, разумеется, теперь еще и мой дядя. – Он обернулся к мадам Нубель. – Или и ваш кузен тоже?

– Я не разговаривала с Полем о Бернаре, только об Алис. – Она вздохнула. – Странно, конечно, находиться в этом доме столько времени спустя. Двадцать лет прошло.

Мадам Бусе поглядела на нее:

– А вы знаете об этом деле намного больше, чем говорите, Сесиль.

Мадам Нубель поколебалась, потом кивнула:

– Это так. Но рассказывать об этом должен Бернар. Я дала слово молчать и не могу его нарушить.

Тут в темноте прозвонил колокол, и все умолкли. На пороге появился Беранже, заняв своей кряжистой фигурой весь дверной проем.

– Пора, – произнес он.

Глава 64

Замок Пивер

Последние проблески голубизны слиняли с неба, и в роще за замком запел соловей. В воздухе терпко пахло сосновой хвоей и влажной землей.

В окнах замка мерцали дрожащие огоньки, похожие на светлячков в бархатной синеве. В караульной будке ярко пылали факелы, отчего по двору, заросшему травой, метались удлиненные тени. Над входами в башни нижнего двора горели фонари. Ни одной живой души не было видно ни внутри этих стен, ни за их пределами. Но те, кто притаился во мраке, терпеливо ждали своего часа.

Негромкое, тщательно сдерживаемое дыхание. Капюшоны, низко надвинутые на лицо. Приглушенные реплики тех, кто ни в коем случае не желал быть услышанным, треск случайной ветки или стук камешка, сдвинувшегося под ногой, кажущиеся громче любого раската грома.

Глаза, устремленные на замок из лесной чащи.

Мадам Нубель с Гильомом подошли к подъемному мосту.

– Ты точно уверен, что готов на это пойти? – спросила пожилая женщина, положив руку на локоть молодого солдата. – Если вскроется твоя роль во всем этом, тебе несдобровать.

– Не вскроется, – сказал он, хотя она уловила в его голосе напряженные нотки страха. – Деревенские частенько приходят в замок, приносят кто еду, кто товары на продажу.

– В такое время?

– В любое время.

– Ну если ты так уверен…

– Не волнуйтесь. Ни у кого нет никаких причин в чем-то вас заподозрить, – заверил ее он. – Вы – жительница Пивера, одна из нас.

– Что это было? – прошептал Пит, вытаскивая шпагу.

– Ничего, – быстро отозвалась Мину. – Соловей заливается, ты разве не слышишь? Они всегда в это время поют.

Пит опустил руку:

– После баррикад у меня даже самые невинные звуки вызывают подозрения.

Они вновь привалились к березе, чей корявый ствол серебрился в лунном свете. Мину принялась вертеть в пальцах опавший листок.

– Смотри, как похож на слезу!

Пит рассмеялся и поднял с земли, на которой они сидели, еще один:

– Мне больше нравится этот, он похож на сердце.

– Это ольха, – сказала Мину. – Когда я была маленькой, мама учила меня различать деревья по цветам и листьям. Мы с ней уходили гулять в лес, или на болото ниже по реке, или в сад на склонах Ситэ.

Пит улыбнулся:

– Мое детство в Амстердаме прошло среди каналов и дамб. Под свист ветра в снастях высоких кораблей и голоса купцов, выгружающих свой товар. Шум и суета, и никакой тебе деревенской идиллии. – Он снова замер. – А это что за звук?

На этот раз Мину тоже его услышала. Треск ветки под чьей-то ногой.

– Он донесся оттуда, – прошептала она, указывая вглубь лесной чащи.

– Я пойду посмотрю.

– Нет, подожди.

– Я быстро. Лучше выяснить наверняка.

– Пит, нам лучше держаться вместе, – сказала Мину, но ее слова оказались обращены к луне. Он уже исчез.

Она немного подождала, вслушиваясь в темноту с надеждой, что вот-вот раздадутся его шаги. Соловьиные трели сменились уханьем вылетевшей на охоту совы. Затем колокола на деревенской церкви пробили восемь часов вечера. Может, пойти за ним следом? А вдруг там кто-то есть и Питу нужна помощь?

Она подняла глаза. В тут же секунду свечи, горевшие в окнах высокой прямоугольной башни замка, погасли. Для отхода ко сну время было еще слишком раннее, но может, у них тут в горах так принято?

– Пит? – прошептала она в ночную тьму; кажется, ей послышался какой-то звук.

Ответа не последовало.

Мину выступила из спасительной тени березы.

И тут чья-то рука без предупреждения зажала ей рот. Рука была мужская, пахнущая элем и металлом. Мину забилась, пытаясь вырваться, но силы были не равны.

– О, еще одна, – послышался мужской голос. – Похоже, этот старый пропойца Кордье в кои-то веки ничего не напутал.

Мину сделала еще одну попытку высвободиться, но руки ей заломили за спину, а на голову накинули мешок. Она ощутила, как ее наполовину повели, наполовину потащили по склону холма вверх, в замок. Заскрипели ворота.

– И что нам с ней делать?

– Бросьте ее в темницу в башне Боссю.

– Доброй ночи, – преувеличенно громким голосом обратился Гильом к мадам Нубель, чтобы стражники точно их услышали.

Те играли в кости и никакого внимания на них не обратили. Даже, пожалуй, слишком демонстративно не обратили. Странно, что никто вообще не поинтересовался, с кем это он. Он сам уговаривал мадам Нубель не волноваться, но атмосфера в караульной будке казалась напряженной, как струна. Впрочем, теперь сделать все равно уже ничего было нельзя. Пока Беранже караулил в лесу, все должно было быть в порядке.

– Благодарю за вашу доброту, сеньер, – отозвалась мадам Нубель по-окситански. – Весьма вам признательна. Доброй ночи.

– Bona nuèit, мадама, – повторил он.

Гильом взял ключи от башни Боссю и вышел из караулки. Мадам Нубель накинула свою шаль на голову, чтобы издали не видно было лица, и торопливо зашагала в направлении темного двора.

Гильом развернулся, чтобы идти обратно в караулку, и обнаружил, что дорогу ему преградили два солдата. С ними был третий, незнакомый, с багровым шрамом на лице.

– Что-то не так?

Первый удар заставил его задохнуться, второй пришелся в челюсть и едва не свалил с ног. Затем его сильно толкнули в грудь.

– Друзья, да что такое? Что происходит?

Его подхватили под локти и потащили прочь от караулки.

– Я что, арестован?!

В самый последний момент в свете фонаря он мельком увидел знакомое лицо, принадлежавшее человеку, который не должен был здесь находиться.

– Кордье? – закричал он, изо всех сил рванувшись из рук своих тюремщиков. – Кордье!

Дверь с грохотом захлопнулась, чьи-то пальцы зажали ему рот, и его потащили по подъемному мосту в лес за замком.

– Нет, – прохрипел Гильом, когда в бок ему уперлось острие ножа. – Это какая-то ошибка.

– Никакой ошибки, – ответил Бональ.

Гильом попытался позвать на помощь, но в этот миг лезвие вошло ему между ребрами. Одним отточенным смертоносным движением. В первое мгновение он вообще ничего не почувствовал. Потом острие ножа достигло цели. Гильом ощутил, как заструилась по коже, пропитывая куртку, кровь, и ужасный леденящий холод, похожий на самую лютую зимнюю стужу, пробрал его до самых кончиков пальцев. Он рухнул на колени. В горле у него что-то хлюпнуло, рот наполнился вкусом крови. Почему он не может дышать?

В последний миг перед смертью ему показалось, что он видит свою Жанетту, – она стояла на берегу реки, такая гордая, что он все-таки научился писать по-французски. Как жаль, что он никогда не сможет поблагодарить Бернара за этот его бесценный дар. Он подумал про мадам Нубель – преданную, как и они все, – запоздало осознал он, – ее же собственным кузеном, – и взмолился про себя, чтобы хотя бы у Беранже остался шанс дать последний бой и умереть как солдат.

Гильом потянулся к своей шпаге, но было уже слишком поздно.

Бернара разбудил какой-то шум, доносившийся снаружи его камеры.

– Гильом? – спросил Бернар. – Это ты?

Придерживая цепь, которой он был прикован к стене, Бернар подобрался к узкому окошечку и выглянул наружу.

Ночной воздух захолодил лицо. По темному небу неслись облака, время от времени набегая на бледный диск луны, свет которой серебрил верхушки деревьев и пятнами ложился на землю на опушке леса.

Разглядеть Бернару толком ничего не удалось, зато он услышал, как захлопала крыльями какая-то птица, вспорхнув в воздух и улетев прочь. И что-то затрещало в кустах. Дикий вепрь? Кто там бродит? Опять браконьеры? Хотя наказания бывали суровыми, дичь в этом лесу водилась отменная.

Потом послышались мужские голоса. Разобрать, что они говорят, было невозможно, но эти люди явно не опасались, что их кто-то услышит. Значит, не браконьеры. Звон шпаг и доспехов. Солдаты? Обычно они не патрулировали окрестности замка по ночам.

Бернар попытался вытянуть шею, чтобы лучше видеть, но цепь была слишком короткой и не позволяла двигаться. Он различил лязг ворот – судя по всему, в верхнем дворе – и задался вопросом, кого это принесло в замок посреди ночи.

Не желая, чтобы его застали за подсматриванием, он поспешно вернулся на свою лавку и принялся ждать.

Пит коснулся пальцами шеи неподвижно лежащего человека, но пульс нащупать ему так и не удалось.

Тело было еще теплым, жизнь едва успела его покинуть. Пит провел руками по его куртке и наткнулся на рукоять кинжала и промокшую от крови рубаху. Он быстро обшарил карманы, обнаружил там нож и связку ключей и, забрав их, выпрямился. Ключи он сунул себе в карман и тут краем глаза заметил какое-то движение.

Пит выхватил свою шпагу и обернулся, но оказался недостаточно проворен. Он успел еще увидеть замах, и в следующий миг дубинка опустилась ему на голову.

А потом все померкло.

Бернар услышал, как кто-то со скрежетом открыл входную дверь башни Боссю, потом по коридору протопали несколько пар ног и в замке его камеры повернулся ключ.

На пороге показались двое солдат, ни один из которых не был ему знаком. Они волокли кого-то под локти. Бернар поднял руку и ладонью заслонил глаза от слепящего света фонаря.

– Оставайся на месте.

– Где Гильом? – спросил он.

– Мы привели тебе компанию.

С этими словами один из солдат толкнул пленника вперед.

К ужасу Бернара, пленник оказался женщиной. Высокой и стройной, в мокрых юбках, облеплявших ноги. Один из солдат присел, чтобы развязать ей руки, после чего стащил с ее головы мешок.

– Первая из сегодняшнего улова.

Дверь снова заперли, и воцарилась тишина. Женщина не поднимала головы, но Бернар узнал ее. У него перехватило дыхание. Он не осмеливался произнести ни слова, боясь, что чары рассеются. Что это? Сон? Или призрак, явившийся мучить его?

В камере было темно, но узкой полоски лунного света, просачивавшегося сквозь узкое оконце, ему оказалось достаточно. По его щеке скатилась слезинка.

– Доченька…

Глава 65

Бланш де Брюйер была одета в длинное серое платье, застегнутое под самое горло и искусно скроенное таким образом, чтобы скрыть ее положение. Ее нижние юбки и прорези в рукавах были цвета слоновой кости, поблескивавшего в свете свечей, а черные волосы заплетены в косы и затейливо уложены под серым капюшоном. Шею обвивала нитка жемчуга. С пояса свисали изящные четки из чередующихся серебряных и резных бусин из слоновой кости.

Позади нее в своей алой сутане с массивным серебряным распятием на шее возвышался Видаль. На площадке перед открытой дверью, ведущей на хоры, стоял бдительный Бональ и внимательнейшим образом слушал капитана замковой стражи, который явился с докладом.

– Какие новости? – спросила Бланш.

– Мы выследили всех до единого, госпожа, – отозвался он. – Их четверо, как аптекарь и говорил, хотя он и допустил некоторые неточности в описании их примет.

– Что вы имеете в виду?

Капитан переступил с ноги на ногу.

– Их возраст, одежда, он…

– Расскажите нам, что это за люди, – перебил его Видаль.

– Пожилая женщина и солдат, которые сегодня утром прибыли в деревню из Каркасона. А также еще одна женщина и молодой человек из Тулузы, которые приехали днем из Шалабра. Обе женщины уже в камере.

– Как зовут ту, что помоложе? – осведомилась Бланш.

– Она отказалась назвать свое имя. Мы обнаружили ее в самом начале девятого у стен замка со стороны леса…

– В одиночестве? – снова перебил его Видаль.

– Да, монсеньор.

– У нее что-нибудь при себе было? Скажем, кожаная сума?

– Нет, хотя у нас есть основания полагать, что эта парочка приехала из Шалабра верхом. Мои люди сейчас ищут лошадей.

– Если вы не знаете ее имени, расскажите мне, как она выглядит.

Капитан запнулся.

– Роста выше среднего, с прямыми каштановыми волосами. Не то чтобы красавица, но и невзрачной ее тоже не назовешь.

– Какого цвета у нее глаза? – спросила Бланш.

– Прошу прощения, сударыня, но было темно. Я не обратил внимания, – растерялся капитан.

Бланш обернулась к Видалю:

– Это она, я уверена. Кто еще это может быть? Я хочу, чтобы ее немедленно привели сюда. Я намерена…

– Терпение, сударыня, – сказал Видаль, бросив в ее сторону предостерегающей взгляд. – Давайте дослушаем доклад нашего отважного капитана до конца.

Бланш вспыхнула, но все же взмахнула рукой.

– Хорошо. Продолжайте.

– Старуху зовут Нубель. Она родом из здешних краев, была замужем за одним из кузенов Кордье. Уехала отсюда несколько лет назад, когда овдовела.

– Девчонка была оставлена в Каркасоне на ее попечение, – шепнула Бланш Видалю, прежде чем вновь устремить взгляд на капитана. – Я и не знала, что она родом из Пивера. Когда именно она уехала из деревни?

– Аптекарь сказал – лет девятнадцать тому назад, сударыня. Или двадцать – он точно не помнит.

Видаль знаком велел капитану продолжать.

– Как ни прискорбно об этом говорить, но в замок мадам Нубель провел один из моих собственных людей. Он уже понес наказание.

Видаль кивнул.

– И где же обнаружили эту дрянь Нубель?

– Поймали при попытке проникнуть в старый дом.

– Без сомнения, в поисках девчонки, – пробормотала Бланш. – А что мужчина?

– Кордье описал старого солдата и мальчишку. Они пока еще на свободе. В деревне мы их не нашли, так что, по всей вероятности, они укрылись в лесу. Поисковый отряд с собаками сейчас прочесывает окрестности замка. Далеко они не уйдут.

Видаль вскинул руку:

– Я хочу, чтобы их взяли живыми, капитан.

– Да, монсеньор. Я уже отдал соответствующий приказ.

Бланш, похоже, вновь обрела душевное равновесие.

– Вы хорошо потрудились, капитан. Я прослежу, чтобы вы были вознаграждены.

Он поклонился:

– Благодарю вас, сударыня. А как быть с месье Кордье? Он ждет в караулке.

– Он тоже должен получить награду за свои услуги, – произнесла она, бросив многозначительный взгляд на Видаля.

– Бональ, – приказал тот, – отправляйся вместе с капитаном. Проводишь Кордье до деревни. Ночью в одиночку ходить небезопасно.

Бланш дождалась, пока шаги капитана с Боналем не затихнут, и лишь тогда заговорила снова.

– Что-то тут не так, – произнесла она. Голоса в ее голове вновь звучали все настойчивей и настойчивей. – Что же мы забыли, что недопоняли, что?

Видаль с удивлением посмотрел на нее:

– Что ты имеешь в виду?

– Что я имею?.. – Она заморгала. – Ничего.

– Нужно действовать аккуратно, – сказал он. – Если это в самом деле Мину Жубер…

– Это она, больше некому. Хотя я не понимаю, какое отношение к ней имеет эта мадам Нубель.

– А если предположить, что спутник Мину – Рейдон, – пробормотал он.

– По словам капитана, он молодой. А не мог Кордье ошибиться в том, сколько именно человек он видел? Капитан сказал – он напутал в описании примет.

– Погоди, ты хочешь сказать, что их больше четырех? – Видаль нахмурился. – И если это действительно Рейдон, почему он оставил ее одну, а сам ушел в лес?

– Чтобы спрятать плащаницу?

– Зачем ему прятать ее здесь? В твоих владениях? Надежней носить ее при себе.

Бланш прижала ладонь к виску, приказывая голосам умолкнуть.

– У тебя что-то болит? – забеспокоился Видаль.

Она поспешно улыбнулась:

– Нет-нет. Думаю, нужно приказать привести сюда Мину Жубер. И выяснить, что ей известно.

Бланш двинулась было к двери, но Видаль положил ладонь ей на локоть:

– Еще рано. Пусть капитан закончит свою работу, Бланш. Когда все они будут в камере, тогда и начнем. У меня имеется кое-какой опыт в подобных делах. Легче будет убедить каждого из них говорить, если они будут знать, что все остальные тоже в наших руках.

Бланш нахмурилась:

– Но у нас есть Алис. Это наверняка развяжет Мину язык. Я не могу ждать до утра.

– Тебе необходимо отдохнуть. – Видаль принялся поглаживать ее по затылку. – Честное слово, Бланш, если ты попытаешься допросить ее сейчас, она будет молчать как рыба. И тогда мы не узнаем, где они спрятали плащаницу. И где бумаги, которые ты ищешь.

Бланш прильнула к нему и почувствовала, как восстает его плоть. Священник отступил в тень, и его место занял мужчина.

– Ну хорошо, подождем до рассвета, – вздохнула она. – Но если к тому времени Рейдона не схватят, я прикажу привести ее ко мне.

Глава 66

Пивер

Мину сидела во мраке камеры в башне Боссю, держа отца за руку.

Все отчуждение последних месяцев, все недомолвки и мрачные тени растаяли, изгнанные радостью от того, что они вновь обрели друг друга. Они говорили и говорили о том, что произошло с момента их прощания у Нарбоннских ворот в Ситэ в тот промозглый мартовский день. То были истории, проникнутые виной и раскаянием. Мину рассказывала о своей жизни в доме Буссе, о чудовищной резне, о том, как узнала, что его письма к ней перехватывали. О письме Бланш и о похищении Алис она решила отцу пока не говорить: не хотела причинять ему новую боль. Потом она выберет правильный момент. Бернар в свою очередь поведал дочери о своем пленении и томительных месяцах заключения. Мину не совсем понимала, зачем он вообще отправился в Пивер, но когда девушка уже готова была задать ему этот вопрос в лоб, дверь камеры вновь отворилась, и внутрь грубо втолкнули мадам Нубель.

Все трое испытывали одинаковую смесь огорчения и радости от того, какие обстоятельства свели их вместе. Мадам Нубель рассказала, что случилось с Алис и как они с Беранже отправились выручать девочку в Пивер. Для Мину известие о том, что ее младшую сестренку взяли в заложницы, новостью, разумеется, не стало. Бернар же, узнав о том, что его малышку-дочь уже столько времени держат в том же самом замке, где он томится в темнице, впал в угрюмое молчание, как и опасалась Мину.

Пленники говорили и не могли наговориться, и лишь звон деревенского колокола отсчитывал час за часом. Время от времени из леса доносились отголоски чьих-то криков и лай охотничьих собак, от которого в жилах стыла кровь.

– Они все еще ищут, – заметила Мину.

– Если с Беранже что-то случится, я никогда себе этого не прощу, – покачала головой Сесиль Нубель. – Он ни в чем не виноват.

– Тут не виноват вообще никто, кроме того, кто это затеял, – отозвалась Мину.

– Беранже – добрый друг нашей семьи, – сказал Бернар. – И всегда им был.

Мину кивнула, но мысли ее были заняты Питом. Хотя она рассказала им о том, что в Тулузе их пути с бывшим постояльцем мадам Нубель вновь пересеклись – и о том, в каком восторге от него был Эмерик, – откровенничать с отцом относительно всего остального в камере она не стала.

Девушка принялась водить носком башмака по соломе, время от времени вскидывая глаза. Бернар стоял у узенького оконца. Невозможно было не заметить, как сильно он исхудал. И в то же самое время во всем его облике сквозил какой-то новый стоицизм, даже решимость.

– Подумать только, Эмерик сейчас в деревне с Сальвадорой Буссе, – произнес он внезапно. – Нет, ты только подумай, Сесиль.

– Судя по всему, эти двое неплохо ладят. Если не сказать больше.

Мину улыбнулась:

– Жизнь в Тулузе ему ужасно не нравилась. Так что узнать, что оба они благополучно выбрались из города и даже подружились, для меня огромное облегчение.

– Где они сейчас? – спросил Бернар.

– Ждут в доме Анны Габиньо, – отозвалась Сесиль. – Если мы не вернемся до утра, они поднимут тревогу.

– Какую тревогу? – сказал Бернар. – Вся деревня и здешние солдаты служат Бланш де Брюйер.

Мадам Нубель нахмурилась:

– Я знаю, но у мадам Буссе тоже есть кое-какое влияние.

– Кто такая эта мадам Габиньо? – поинтересовалась Мину.

– Она около тридцати лет была повитухой в Пивере. Умерла прошлой зимой.

– На самом деле ее убили, как сказал мне старый Лизье. В дни, предшествовавшие ее смерти, она была чем-то встревожена. Просила его отвезти в Каркасон какое-то письмо.

– Кому?

Бернар покачал головой:

– Лизье не знает. Он не умеет читать.

Мину ахнула:

– Оно было адресовано мне. Это было предупреждение, хотя я тогда этого не поняла.

– Тебе?! – воскликнула Сесиль.

– Выкладывай, – негромко произнес отец.

Когда Мину закончила рассказывать о странной записке, которую подбросили на порог книжной лавки и на которой была печать, принадлежавшая, как она теперь узнала, роду Брюйеров, она увидела, как ее отец и мадам Нубель, два старых друга, переглянулись. Все трое много часов подряд говорили о настоящем и будущем, но ни у кого из них не хватило мужества приоткрыть завесу тайны над прошлым.

– Мы все понимаем, что эта ночь может стать для нас последней, – сказала Мину. В тесном каменном мешке ее голос прозвучал слишком громко. – Даже если мы доживем до рассвета, никто не знает, каковы замыслы Бланш де Брюйер.

– Гильом поможет, – поспешно сказал Бернар. – Ты говоришь, это он провел тебя в замок, Сесиль?

– Верно.

Он нахмурился:

– Видимо, его послали на дежурство куда-то в другое место. Обыкновенно он приходит в башню Боссю.

– Возможно, его привлекли к поискам в лесу, – сказала мадам Нубель, но лицо у нее было каменное. Ее ведь поймали, и, учитывая то, что в замок ее привел Гильом, она боялась за парнишку. – Да, наверняка это так.

Мину кивнула:

– Все возможно. Может, у наших друзей получится нам помочь, а может, и нет. Но пока что нужно исходить из предположения, что рассчитывать мы можем только на свои силы. – Она ободряюще улыбнулась отцу в серебристом свете луны. – Час настал. Тогда, несколько недель назад на улице Трезо, ты не посчитал возможным мне довериться.

– Я не мог.

– Я пыталась уважать твое решение.

– Сейчас я сожалею о своей осторожности. Если бы я доверился тебе, как советовала Сесиль, мы теперь, возможно, не находились бы в столь безвыходном положении.

И тем не менее он колебался. Мину видела, что привычка к скрытности укоренилась в нем так глубоко, что сейчас ему очень сложно было решиться на откровенность.

– Это то, чего хотела бы Флоранс, Бернар, – заметила Сесиль.

– Хватит уже секретов, отец.

Вдалеке в лесу залились оглушительным лаем собаки. Бернар вздрогнул и покосился в сторону окна, потом вновь устремил взгляд на дочь.

– Хорошо, – сказал он со смесью обреченности и облегчения в голосе. Мину ждала. Тишину нарушало лишь потрескивание факелов в коридоре и надрывный собачий вой, который переместился куда-то дальше.

Наконец он решился.

– Около двадцати лет назад я поступил на службу секретарем к сеньору Пивера. Флоранс получила место фрейлины у его молодой жены. Мы с Флоранс незадолго до этого обвенчались и въехали в квартиру на территории замка. Очень скоро мы поняли, что наш хозяин – человек крайне неприятный. Он не был набожен, хотя прилагал много усилий к тому, чтобы таковым казаться. Он облагал жителей своих владений куда более высокими налогами, чем все окрестные землевладельцы. За браконьерство или вторжения в его владения полагались суровые наказания. В мои обязанности входило записывать наложенные штрафы и наказания, так что мне было известно обо всем из первых рук. Деревенские женщины старались не попадаться ему на глаза. Кроме того, он был одержим мыслью обзавестись сыном, который унаследовал бы его владения и стал продолжателем рода, хотя ходили слухи о том, что свой титул он у кого-то купил.

– Он был подлый и низкий человек, – сказала Сесиль.

– Это так. Когда мы с Флоранс только приехали в замок, мы ничего не подозревали. Но очень быстро узнали правду. Все, чего я прошу, Мину, – сказал он, – это чтобы ты понимала, что я всего лишь пытался поступать так, как казалось мне правильным.

Мину взяла его за руку:

– Ты всегда делал для нас все, что мог, – для меня, Эмерика и Алис.

– Я совершил много ошибок. Слишком много. – Бернар прислонился спиной к стене. – Хотя, думаю, бо́льшая часть того, что я собираюсь тебе рассказать, не станет для тебя неожиданностью.

За окном на луну набежали облака. Сквозь узкую щель пробивалась полоса белого света, серебрившего прелую солому на полу. Бернар положил руки на колени, как будто искал опоры, и вернулся к своему рассказу. Теперь речь его текла легко и складно, и Мину поняла, что он рассказывает историю, которую не раз и не два повторял про себя прежде.

– Ты появилась на свет на закате последнего дня октября. В канун Дня Всех Святых. Стоял холодный октябрьский день, осень в тот год выдалась ненастная, без перерыва хлестали серые дожди и дул пронизывающий ветер. В воздухе тянуло дымом костров. В честь праздника к дверям деревенских домов прикрепили веточки самшита и розмарина, чтобы отпугнуть нечисть. На каждом перекрестке и у обочины каждой горной тропки выросли самодельные алтари. К ним несли букетики полевых цветов, перевязанные яркими ленточками, просьбы и молитвы, написанные на обрывках ткани на старом языке. Сеньор был в часовне. Возможно, я к нему несправедлив, но сомневаюсь, чтобы он молился. Он ждал новостей из старого дома. – Он устремил взгляд на Мину. – Тридцать первого октября тысяча пятьсот сорок второго года.

Атмосфера в камере стала напряженной, как будто сами каменные стены затаили дыхание.

– Ты понимаешь, Мину? – произнес он тихо, и его вопрос вспорол поверхность тишины, точно камень, брошенный в воду.

– Понимаю, – ответила она, удивляясь собственному спокойствию. – Когда была младше, не понимала, видела лишь, что я совсем не похожа на моих брата с сестрой. У Эмерика и Алис как во внешности, так и в характере все говорит о семейном сходстве. А когда они стояли рядом с мамой, они были как отражения в ее зеркале: невысокие и крепкие, тогда как я высокая и худая; у них кожа смуглая, а у меня бледная; у них у всех шапка черных кудрей, в то время как у меня волосы прямые, как палки.

Она почувствовала прикованный к ней отцовский взгляд.

– А как же я?

– Я не была точно уверена, отец ты мне по крови или нет, – ответила она. – Но даже если нет, это не имеет никакого значения. Ты вырастил меня и научил любить книги, а мама научила меня думать. – У нее перехватило дыхание. – Вы оба любили меня. Только это имеет значение. А вовсе не кровь.

В бледном свете луны, просачивающемся в оконце их камеры, она увидела, как Бернар улыбнулся.

– Мы с Флоранс любили тебя как свое собственное дитя, – сказал он срывающимся от волнения голосом. – Иногда нам даже казалось, что мы любим тебя сильнее, как ни стыдно мне это признавать.

Мину протянула руку и сжала его пальцы.

Сесиль Нубель фыркнула.

– Разве я не говорила тебе, что ты глупец, если воображаешь, будто Мину может считать по-иному? – произнесла она грубовато, пытаясь скрыть волнение в голосе. – Ты был хорошим отцом, Бернар Жубер.

Мину обернулась к мадам Нубель.

– И вы тоже при этом присутствовали, – сказала она, и это был не вопрос, а утверждение.

– Да. Тогда меня звали Сесиль Кордье.

– Расскажи мне все, – попросила она отца.

Бернар кивнул:

– Но только ты должна мне помочь, Сесиль. Вдруг я что-нибудь упущу или моя память подведет меня. Будем рассказывать эту историю вместе.

– Хорошо.

Теперь атмосфера в камере как-то неуловимо переменилась, стала спокойней. И мало-помалу, по мере того как они начали свой рассказ, вплетая в него каждый свои воспоминания, Мину перенеслась на девятнадцать лет назад. В день своего появления на свет.

Глава 67

Замок Пивер

31 октября 1542 года

Огонь в камине главной опочивальни почти догорел. Пламя с треском доедало остатки сухого боярышника, собранного по берегам реки Бло летом. Пол вокруг кровати был застлан свежей соломой, перемешанной с душистыми травами – розмарином и диким тимьяном – с холмов вокруг Пивера.

Полог над ложем впитал в себя запахи всех минувших зим и эхо голосов всех женщин, которые претерпевали родовые муки в этих стенах, производя на свет католических сыновей и дочерей, а его тяжелые вышитые складки хранили их секреты.

Много часов подряд служанки сновали туда-сюда, таская из кухни медные тазы с теплой водой и меняя окровавленные тряпки на чистые. «Что-то на этот раз слишком уж долго», – шептались служанки. Столько крови, а ребенка все нет и нет. Они знали: если хозяйка снова родит дочь – ей несдобровать. Хозяину нужен сын. А если младенец окажется мальчиком и не выживет, тогда несдобровать им всем, и в первую очередь повитухе, Анне Габиньо.

Сеньор приставил к рожающей жене капитана своей стражи, худого человека с кривым птичьим лицом и повадками труса. Его не любили и боялись, считали шпионом своего хозяина. Секретарю тоже было приказано присутствовать. В отличие от капитана, Бернар Жубер понимал, что в родильной комнате мужчинам не место, и потому устроился в самом дальнем углу, чтобы пощадить скромность хозяйки замка.

Жена Жубера, Флоранс, служившая при Маргарите де Пивер фрейлиной, дежурила у постели роженицы. Кроме нее, в комнате присутствовала еще одна женщина из деревни, Сесиль Кордье.

– Долго еще? – раздраженно спросил капитан, устав ждать.

Его будущее зависело от благополучия семьи де Брюйер и расположения хозяина.

– Это уж как природа распорядится, – отозвалась повитуха. – Такие дела ускорить невозможно.

Очередная схватка скрутила истаявшее тело Маргариты де Брюйер, и она закричала, а капитан с отвращением отступил назад.

Лицо Анны Габиньо на протяжении всех двенадцати часов родовых мук было непроницаемо, но правда явственно читалась в ее глазах. Она видела больше пятидесяти зим и помогла появиться на свет множеству ребятишек – и не верила в то, что хозяйка Пивера переживет это испытание. Воля к жизни в ней угасла, тело обессилело. Вопрос заключался лишь в том, удастся или нет спасти ребенка.

Флоранс Жубер гладила Маргариту по голове. Сесиль Кордье подавала повитухе то, что ей требовалось: оливковое масло, чтобы помочь младенцу продвигаться, чистые тряпки, настойку из теплого меда и чеснока, чтобы смягчить пересохшие губы роженицы.

– Вы очень мужественно держитесь, – прошептала Флоранс. Лицо у нее раскраснелось от волнения. – Осталось уже совсем немного.

Маргарита снова закричала, и на этот раз мадам Габиньо приняла решение. Если не в ее силах спасти свою подопечную, она может хотя бы обеспечить ей в последние ее часы уединение и достоинство. Повитуха поманила к себе Флоранс.

– Госпожа не выживет. Мне очень жаль.

– Неужели совсем ничего нельзя сделать? – прошептала Флоранс в ответ.

– Она потеряла слишком много крови, к тому же так до конца и не оправилась после трагедии своих прошлых родов. Но ребенка еще можно попытаться спасти.

Флоранс посмотрела ей в глаза, потом кивнула, хотя и знала, что поступает против воли сеньора.

– Прошу всех покинуть комнату, – произнесла она громко. – Так просит повитуха.

Бернар Жубер немедленно поднялся и собрал свои бумаги. Капитан же воспротивился.

– Я отказываюсь выходить, – заявил он. – Мне строго-настрого приказано неотлучно находиться при госпоже.

Флоранс сделала шаг в его сторону:

– Если ваше присутствие повлияет на ход событий в неблагоприятную сторону – а так вполне может случиться – и станет известно, что вы действовали вразрез с настояниями повитухи, ваш хозяин вряд ли скажет вам спасибо.

Тот заколебался. Даже он не мог отрицать, что в вопросах деторождения слово женщины весило больше слова мужчины. Стражник обернулся к секретарю.

– Вся ответственность на тебе, Жубер, – процедил он. – Твоя жена все это затеяла. Будешь ждать у порога! И не вздумай закрыть дверь.

– Как вам будет угодно, – кротко отвечал Бернар.

– Чтобы меня вызвали сию же секунду, как будут какие-нибудь новости, – сказал капитан, снова оборачиваясь к Флоранс. – Я настаиваю на этом. Сию же секунду.

Она бесстрашно встретила его взгляд:

– Я вызову вас, когда вам будет что сообщить вашему хозяину, и ни минутой раньше.

– Дверь должна оставаться открытой, ты меня слышала?

– Я вас слышала.

Удостоверившись, что он ушел, Флоранс вздохнула с облегчением. Они переглянулись с Сесиль Кордье, гадая, какую цену придется заплатить за эту маленькую победу. Потом очередной жалобный крик заставил обеих вернуться к постели роженицы.

– Задерните полог, – велела Флоранс.

После долгих двенадцати часов родовых мук три женщины начали понимать друг друга без слов. Простыни в очередной раз сменили, грязную солому собрали с пола и постелили свежую, но запах крови по-прежнему стоял в воздухе. То был запах смерти. Когда пришла следующая схватка, Маргарита не могла даже стонать.

Трамонтана – холодный ветер с северо-востока – крепчала, со свистом врываясь сквозь щели в ставнях и хозяйничая в камине, отчего по комнате гуляли вихри из пепла, похожие на черный снег. Внезапно Маргарита подняла опущенные веки и устремила взгляд прямо перед собой. Глаза у нее были необыкновенные, полная противоположность друг другу: один васильково-синий, другой – цвета рыжей осенней листвы. Их уже начинала заволакивать предсмертная пелена.

– Флоранс? Флоранс, моя дорогая подруга, ты здесь? Я ничего не вижу.

– Я здесь.

– Мне нужно написать… ты можешь принести мне…

Флоранс кивнула, и Сесиль, ни слова не говоря, подошла к секретеру, за которым недавно сидел Бернар Жубер. Она взяла перо и бумагу с гербом де Брюйеров и поспешила обратно к кровати.

– Если хотите, я могу написать под вашу диктовку, – сказала Флоранс.

Маргарита покачала головой:

– Это я должна сделать собственноручно. Можете помочь мне сесть?

– Ей нельзя шевелиться, – предупредила повитуха, но Флоранс и Сесиль уже подошли к Маргарите с обеих сторон и подложили под ее правую руку подушку.

Сегодня день моей смерти.

Выводя эти слова, Маргарита то беззвучно шевелила губами, то принималась шептать вслух, словно для того, чтобы не забыть, что она хотела изложить на бумаге.

Перед лицом Господа нашего, здесь, своею собственной рукой пишу я эти строки. Мою последнюю волю и завещание.

Все трое хорошо видели, каких усилий ей это стоит, с каким мучительным трудом и как медленно движется перо, как черными кляксами расплываются по бумаге слезы.

– Merci, – произнесла Маргарита, когда документ был готов. – Вы засвидетельствуете мои слова?

Флоранс быстро написала внизу завещания свое имя, Сесиль последовала ее примеру.

– Ну вот, – выдохнула Маргарита. – Береги его, Флоранс. Если ребенок выживет, он не должен ни в чем нуждаться.

Она из последних сил подула на бумагу, чтобы высушить чернила, потом в изнеможении откинулась на подушки.

Мадам Габиньо отвела с лица Маргариты прядь каштановых волос и, положив ей на лоб холодный компресс, когда ее тело сотрясла очередная схватка, отошла в сторону.

– Под матрасом, Флоранс, – прошептала роженица. – Я хотела, чтобы она была при мне.

Хотя Флоранс знала, что их всех повесят как еретичек, если об этом станет известно, она протянула руку и вытащила из-под матраса запрещенную протестантскую Библию, которую Маргарита де Пивер там хранила. Она вложила ее в руки своей госпожи.

– Вот, – сказала она.

– Позаботься о моем ребенке. Не позволяй…

Ее слова утонули в боли очередной схватки.

– А теперь попытайтесь потужиться, – велела повитуха.

– Позаботься о моем ребенке, – выдохнула Маргарита.

– Мне не придется, потому что вы сами сможете о нем заботиться, – сказала Флоранс, зная, что лжет. – Еще разок, а потом можно будет отдохнуть.

Каким-то чудом найдя в себе силы, Маргарита подчинилась.

В это мгновение последние отблески дня погасли, и опочивальня погрузилась в сумрак. Маргарита снова закричала, но на этот раз это был крик не боли, а облегчения.

– Это девочка, – прошептала повитуха, подхватывая младенца, и быстро перевязала пуповину.

– Живая? – спросила Флоранс еле слышно, вне себя от страха, потому что малышка не издала ни звука.

– Да. Она розового цвета и сразу же ухватила меня за палец.

Повитуха обмыла и запеленала малышку и, передав ее Флоранс, занялась Маргаритой.

– У вас прекрасная здоровая дочка, – сказала Флоранс, склоняясь над постелью. – Посмотрите.

Ресницы Маргариты затрепетали.

– Она жива?

– Она вылитая вы.

– Слава Всевышнему, – пробормотала она, потом глаза ее расширились в панике. – Не позволяйте ему забрать ее, как тех, других. Спрячьте ее в безопасном месте.

– Вам необходимо беречь силы, – строго сказала мадам Габиньо, хотя и знала, что это все равно ничем не поможет. Кровотечение невозможно было остановить. – Будет лучше, если вы будете лежать неподвижно.

– Флоранс, дай мне слово. Пообещай, что не позволишь ему забрать ее.

Колокола начали бить пять часов, и Маргарита издала негромкий протяжный вздох. Лицо ее было безмятежно. Едва успела она прочесть молитву на французском, как ее душа отлетела. У нее не было нужды в посредниках. Она верила, что ее Бог ждет ее, чтобы проводить домой.

В опочивальне наконец стало тихо.

– Отмучилась, – сказала Сесиль, склонив голову.

– Как жаль, – отозвалась повитуха. На своем веку ей не раз доводилось видеть смерть, но эта потеря глубоко ее тронула. – Ну почему хорошие люди всегда умирают до срока? Если Бог есть, куда Он смотрит, скажите на милость?

Флоранс поцеловала Маргариту в лоб, уже, казалось, начавший остывать, потом накрыла ее нежное лицо простыней. Она не будет плакать. Сейчас не время горевать. Слишком многое нужно сделать.

Шел шестой час вечера накануне Дня Всех Святых.

Глава 68

Замок Пивер

Пятница, 22 мая 1562 года

– Канун Дня Всех Святых, – произнесла Сесиль негромко. – Девятнадцать лет прошло, а кажется, что это было вчера.

Бернар кивнул.

Убаюканная их голосами, Мину заморгала, с удивлением обнаружив, что по-прежнему находится в камере. Еще не рассвело, но небо на востоке уже начинало понемногу светлеть, свидетельствуя о том, что близится утро. В ее ушах стояли их слова, а в голове роился мириад вопросов. Мину не знала, с чего начать. Она посмотрела на отца, потом снова на мадам Нубель.

– Я понимаю, каким человеком был де Брюйер, но не отдать ему его же собственного ребенка? Почему так важно было, чтобы он считал, что я не выжила?

– Ты родилась девочкой, – просто сказал Бернар. – За год до того Маргарита произвела на свет девочек-двойняшек. Через несколько часов после рождения их забрали у нее по приказу мужа под тем предлогом, что их должен осмотреть врач. Больше она их не видела. Обе были обнаружены мертвыми в своих колыбельках.

– Обе сразу? – ахнула Мину.

Сесиль кивнула:

– Ходили слухи, что это он приказал их убить. Все так считали, хотя никаких доказательств не было.

– Своих родных дочерей… – ужаснулась Мину.

Бернар покачал головой:

– Он хотел сына. Ему отчаянно нужен был наследник, который унаследовал бы его владения. Кормить дочерей, которые выросли бы и потребовали приданого и ушли в чужие семьи с его землями, он не желал.

– Он был гнусный человек, – сказала Сесиль.

– Это не просто гнусность, – возразила Мину. – Это смертный грех.

Бернар наклонился вперед:

– А Флоранс была совершенно уверена, что тебя ждет точно такая же судьба, потому и дала Маргарите слово.

Мину покачала головой, представляя, что должна была пережить Маргарита.

– Ничего обсудить мы не успели. Внезапно внизу хлопнула дверь, и капитан рявкнул на служанок, чтобы не путались под ногами. Я услышал, как он идет по лестнице. Времени думать не было.

– Я не сомневаюсь, – подала голос Сесиль, – что единственным побуждением Флоранс было защитить тебя. Она взяла инициативу в свои руки и, ни слова не говоря, выбрала из вороха окровавленного тряпья самое грязное и сунула его повитухе. Объяснять ничего не потребовалось. Мадам Габиньо замотала тебя в него, чтобы ни у кого не возникло желания присмотреться внимательнее, и крепко прижала к себе. Я бросилась к секретеру, чтобы вернуть на место перо, бумагу и чернила.

– А ты за все это время так ни разу даже и не пискнула, – добавил Бернар, – как будто чувствовала, что на кону стоит твоя жизнь.

– Мы успели точно вовремя. Капитан ворвался в опочивальню и, подскочив к кровати, отдернул полог с такой силой, что зазвенели кольца на карнизе.

«Что происходит?» – рявкнул он.

Флоранс отступила назад, чтобы он мог взглянуть на кровать, и сказала, что Господу в Его милости не угодно было сохранить госпоже Маргарите жизнь. При этих словах капитан побелел.

«Она мертва?!» – осведомился он.

Флоранс откинула край простыни, чтобы он мог видеть мраморное лицо усопшей, и на мгновение капитан замолчал. Потом спросил про тебя. Флоранс перекрестилась и объяснила, что, к огромному нашему горю, дитя родилось мертвым.

«Но я слышал крик!» – настаивал он.

Тогда Флоранс взглянула ему прямо в глаза, точно бросая ему вызов, и сказала, что это был крик не ребенка, а нашей несчастной госпожи в тот миг, когда душа ее рассталась с телом.

Сесиль Нубель улыбнулась:

– Жалкое это было зрелище, Мину, с какой готовностью капитан ухватился за это объяснение. Запинаясь, он спросил, вправду ли младенец и в этот раз был женского пола. Флоранс сделала мадам Габиньо знак подойти и спросила, желает ли он убедиться в этом своими глазами. Разумеется, Мину, если бы ты закричала, все пропало бы. – Она покачала головой. – Но у капитана не хватило духу. Он, который не моргнув глазом подписывал приговоры тем, кого сеньор приказывал повесить или высечь, не выносил вида крови.

– Как и многие жестокие люди, в глубине души он был трусом – он прикрывался своей властью. К тому времени пробило уже половину шестого, и за окнами было темно. Поскольку мертвый младенец был девочкой, капитан убедил себя, что то, что он видел, было достаточным доказательством, – сказал Бернар.

Сесиль кивнула:

– Он велел Флоранс избавиться от тела. Она тотчас же отошла от кровати и, увлекая его за собой, задернула полог, а мы с повитухой, которая держала тебя на руках, остались внутри.

«Вы весьма бы меня обязали, если бы передали вашему хозяину наши соболезнования по случаю трагической кончины его жены и ребенка, – донесся до меня ее голос. – У нас тут еще множество дел».

– Без сомнения, капитан уловил в словах Флоранс упрек, – сказал Бернар, – но он был из тех людей, которые способны думать только о себе. Ему не хотелось становиться тем гонцом, который принес дурную весть, и потому он решил воспользоваться мной в качестве прикрытия: «Идем со мной, Жубер, мы пойдем к нему вместе. Ты второй свидетель». У меня не было другого выбора, кроме как повиноваться, но когда я выходил из опочивальни, Флоранс успела шепнуть мне, что мы должны встретиться вечером в доме мадам Габиньо.

– Когда мужчины ушли, – взяла слово Сесиль, – мы некоторое время молчали. Любое неосторожное слово могло нас выдать. Но мы знали, что едва ли ты проспишь долго, а когда проснешься, начнешь кричать от голода, поэтому действовать следовало быстро. Мы договорились, что я останусь в опочивальне и приберу тело, на тот случай, если сеньор явится попрощаться со своей женой.

– А вы не боялись, что он может захотеть увидеть и тело своего ребенка тоже? – спросила Мину.

– Конечно, – призналась Сесиль, – но это был тот риск, на который мы вынуждены были пойти. Мы знали, что ему не нужна дочь, и боялись, что если он тебя увидит, то…

Она не договорила.

– Я понимаю, – тихо произнесла Мину.

– Мы не могли рисковать твоей жизнью. Флоранс тайком вынесла тебя из замка в хлебной корзине и отнесла в деревню.

– В последующие несколько недель, – вступил Бернар, – Мы с Флоранс навещали тебя при каждой возможности. Мадам Габиньо нашла кормилицу, которая не задавала лишних вопросов. Сесиль присматривала за тобой.

– Так вот кто пел мне ту колыбельную! – улыбнулась Мину.

– Надо же, ты ее запомнила! – поразилась мадам Нубель и напела первые несколько строк:

Bona nuèit, bona nuèit… Braves amics, pica mièja-nuèit Cal finir velhada.

Мину кивнула:

– Хотя я не могла понять слов, я их не забыла. Они врезались мне в память.

– Это старая окситанская песня.

– В общем, ты выжила, – улыбнулся Бернар. – Ты росла не по дням, а по часам, и мы пытались решить, как нам быть с тобой дальше. У Сесиль был муж, который требовал внимания, у меня были обязанности в замке. Только Флоранс со смертью своей госпожи осталась не у дел.

– Неделю спустя после смерти Маргариту тихо похоронили на территории замка, – продолжила мадам Нубель. – К адвенту стало известно, что сеньор Брюйер снова намерен жениться. В деревне такую скоропалительность не одобряли, но ему не было никакого дела до мнения подданных. За невестой давали хорошее приданое, и она привезла с собой целый штат своих собственных слуг.

Бернар кивнул:

– Мы с Флоранс решили, что это наш шанс вырваться оттуда. В декабре я попросил освободить меня от обязанностей секретаря. Капитан в кои-то веки нас поддержал. Похоже, он побаивался Флоранс и рад был от нас избавиться. – Он улыбнулся. – К весне мы с Флоранс уже обосновались с нашей маленькой дочкой – с тобой – в Каркасоне. Маленький домик в Ситэ, скромная лавка в Бастиде. Наше прошлое мы оставили позади. – Он вскинул голову. – И знаешь, мы ни на миг не пожалели о том, что сделали.

– А почему вы должны были об этом пожалеть? – сказала Сесиль.

– Через шесть лет у нас родился Эмерик, а еще через шесть лет – Алис. Ты души не чаяла в своих младших братишке и сестренке. Мы всегда говорили, что откроем тебе правду о твоем происхождении, когда настанет нужный момент. Но почему-то этот момент все никак не наставал и не наставал, а потом Флоранс умерла, и я пал духом. К тому же до этого все ведь было хорошо. Дела в лавке шли отлично, жаловаться было не на что. Мы ни в чем не нуждались. Наверное, я просто предпочитал ни о чем не думать. Флоранс сказала мне, что завещание в надежном месте. Я решил, что она спрятала его где-то на территории самого замка. Потому я и вернулся в Пивер – чтобы его отыскать.

Мину некоторое время молчала, думая о том, как отчаянно три старых друга рисковали, чтобы спасти ее жизнь, и как почти двадцать лет хранили этот секрет.

– Каким образом Бланш де Пивер меня нашла?

Лицо ее отца исказила мука.

– Это моя вина.

– Расскажи ей, Бернар, – сказала Сесиль.

Он кивнул:

– В январе, на обратном пути в Каркасон, меня арестовали в Тулузе и бросили в тюрьму инквизиторов.

– Отец, – прошептала Мину, совершенно ошеломленная. – Но почему ты ничего мне не сказал?

– Я не мог, – покачал головой Бернар. – Меня бросили в одну камеру с Мишелем Казе. Ему пришлось куда хуже, чем мне. По ночам мы разговаривали – чтобы было не так страшно, – и я рассказал ему об этом. Правду о твоем появлении на свет. – Он повесил голову. – Его пытали на дыбе, я это слышал. Должно быть, он рассказал это инквизиторам. Это из-за меня он погиб.

– Вовсе нет, – живо возразила Сесиль. – Ты взваливаешь на свои плечи слишком большую ответственность, Бернар. Все закрутилось после смерти этого старого мерзавца. С той самой минуты, как он испустил дух, Бланш де Брюйер была готова на все, лишь бы упрочить свое положение. До нее дошли слухи о ребенке, который остался жив.

– Но каким образом? – воскликнул Бернар.

– Судя по тому, что я слышала, видимо, мадам Габиньо перед смертью каким-то образом заставили говорить. Ты сказала, что на письме, которое ты получила в Каркасоне, была печать де Брюйеров, Мину?

– Да.

– Возможно, Бланш состояла с мадам Габиньо в переписке? Иначе каким образом она могла заполучить именную бумагу Бланш?

Мину кивнула.

– А потом, когда Бланш получила, чего хотела, она убила повитуху.

– Боюсь, что так. – Мадам Нубель немного помолчала. – А может, капитан, который был в тот день в опочивальне, признался кому-нибудь, что не видел ребенка собственными глазами. Да даже жена старины Лизье в доме по соседству могла заметить, что мы зачастили к повитухе, и сложить два и два. Суть в том, Бернар, что слух мог распространиться как угодно. А как именно, мы никогда не узнаем. Я знаю лишь, что это не твоя вина.

Голова у Мину шла кругом от противоположных мыслей, в душе боролись противоречивые эмоции. Нелегко было уложить в голове все это: трагическую смерть Маргариты, мужество ее родителей… Но так ли важно все это было теперь, столько лет спустя? Разве вскрывшиеся обстоятельства ее появления на свет делали ее другим человеком?

Внезапно Мину охватило острое желание поговорить с Питом. Он бы помог ей разобраться в себе. Потом ей подумалось, как рад он был бы узнать, что ее родная мать была гугеноткой.

Она взглянула в окно, где уже брезжил бледный рассвет и сквозь серую мглу начинали проступать призрачные очертания деревьев. Где он сейчас, все еще там, в лесу? Ищет ли ее? Или его тоже схватили?

Девушка усилием воли выкинула эту мысль из головы.

– Флоранс всегда считала, – продолжал ее отец, – что, когда сеньор Пивера умрет, ты должна иметь право сама решить, хочешь ты или нет претендовать на наследство.

– А что, других детей нет? – спросила Мину.

– Ни одного, хотя Гильом сказал мне, что Бланш де Брюйер в положении. Никто не верит, что это ребенок покойного сеньора, но, если это окажется мальчик, он будет первым в линии наследования. Что же до прав на наследство, я даже не знаю, существует ли оно еще вообще.

Мину вздохнула:

– Существует. Оно у меня. Мама спрятала его в Маргаритину Библию и послала ее своей сестре в Тулузу.

– Сальвадоре? – изумилась Сесиль. – Просто поразительно.

– И она до сих пор у мадам Буссе? – спросил Бернар.

– Да, во всяком случае, еще несколько дней назад была. Тетя жила в страхе перед своим мужем. Когда подарок прибыл, месье Буссе запретил ей оставлять у себя протестантскую Библию. Но она в кои-то веки его не послушалась и спрятала книгу в церкви через дорогу от их дома в Тулузе, где она и оставалась до тех пор, пока я неделю тому назад ее оттуда не забрала. Я зашила ее в подкладку моего плаща вместе с… еще с одной ценной вещью, а плащ отдала на сохранение Эмерику, когда нас остановили на выезде из Тулузы. – Она помолчала. – Я очень надеюсь, что плащ все еще у него.

Мадам Нубель хлопнула в ладоши:

– А, твой зеленый шерстяной плащ, то-то он показался мне знакомым! Когда мы вчера встретились с Эмериком в деревне, он был на нем, и выглядело это, скажу я вам, весьма странно. Да, кстати, за поясом у него был серебряный кинжал.

Мину улыбнулась, вспомнив, как горд был ее брат, когда Пит подарил ему нож.

– Самое смешное, что я никогда не стала бы претендовать на поместье. Я с радостью уступила бы ей мои права.

В коридоре послышался какой-то шум, и они все разом обернулись к двери в камеру.

– Кто-то идет, – прошептала Сесиль.

– Может, это Лизье? – с надеждой в голосе предположил Бернар. – Или смена караула.

– Или это она наконец явилась за мной. – Мину поднялась. – Я готова.

Уже светает. Я приказала привести ее ко мне в лес.

Валентина я оставила спать в моих покоях – и спать он будет еще долго. Ему снятся сны о власти, славе и величии. Он воображает себя на епископском престоле. Сегодня в Тулузе, завтра в Лионе, а может, и в самом Риме. Он видит себя толкователем Святого Писания и главой нашей Матери Церкви.

Он вознесся выше самого Господа.

Голоса в моей голове звучат громко и настойчиво. Они говорят, что я не должна ему больше доверять. Валентин твердит, что, если он сам с трудом может отличить подделку от оригинала, какова вероятность того, что их сможет отличить кто-то другой? Он говорит: как только фальшивая плащаница окажется за стеклом, никто не узнает, что она не настоящая.

Иллюзия.

Но Господь узнает. Он видит все.

Я долго пребывала в плену заблуждений, но теперь я понимаю. Несмотря на все разглагольствования о служении Богу, истинная его цель – тот человек, а не возвращение бесценной реликвии. Пит Рейдон стал для него навязчивой идеей. Валентину просто невыносима мысль о том, что его обвели вокруг пальца – и не кто-нибудь, а человек, который некогда был так ему дорог. Когда любовь превращается в ненависть, она становится самым сильным и разрушительным из всех чувств. Я поняла это, когда убила отца. Мой покойный муж тоже понял это, когда я убивала его.

Мину Жубер – мой враг.

Если бы Валентин не остановил меня, я убила бы ее в тот же самый миг, как ее схватили. Он не стал ее трогать лишь потому, что считает, что она приведет его к Рейдону. Он будет играть в инквизитора до тех пор, пока не получит от нее сведения, которые ему нужны.

Мне же нужно, чтобы она умерла. Господь приказал мне сделать это. Он говорит со мной, а я внемлю. Это Он направляет мою руку.

Она должна принять смерть от огня. Огненные палаты, очищение души. Если ее дух чист, он вознесется на небеса. Если же нет, тогда ее заберет дьявол.

Разве не сказано в Библии, что всему свое время: время плакать и время смеяться, время сетовать и время плясать?

Вот где всему этому суждено завершиться. В огне и в пламени.

Глава 69

– Уже почти светает, – сказал Пит, подтягивая колени к груди и закутывая ноги плащом. – Скоро что-то должно произойти.

– Может, и да, – зевнул Беранже. – А может, и нет.

Ночь они провели, прячась в лесу. Это Беранже оглушил Пита – решив, что тот состоит на службе в гарнизоне Пивера, – а Пит, в свою очередь, набросился на Беранже, подумав, что это он убил молоденького солдатика, которого, как он теперь знал, звали Гильом Лизье.

Когда поисковый отряд с собаками и горящими факелами подобрался вплотную к их укрытию, а потом и еще ближе, они вынуждены были отступить глубже в чащу леса, вниз по склону холма. В конце концов они решили дождаться утра и тогда уже попытаться выяснить, что произошло.

– Видал я на своем веку немало рассветов, – сказал Беранже, – но такого изумительного еще никогда. Чудесный край.

– Ты горожанин?

– Каркасонец до мозга костей. Так-то, конечно, с гарнизоном помотался, как без этого. Шесть месяцев провел на Итальянской войне, но за исключением этого нигде дольше, чем на месяц-другой, не задерживался. В конце концов Ситэ всегда звал меня обратно. – Он откашлялся, изгоняя из легких ночной воздух. – А ты? Тоже, небось, городской мальчишка?

Пит кивнул:

– Мой отец был француз, из Монпелье. Я никогда его не знал. Моя мать ни разу о нем ни одного дурного слова не сказала, хотя, по правде говоря, он бросил ее в Амстердаме.

– Она была голландка?

– Да. Она умерла, когда мне было семь, но мне повезло, и меня взял к себе один великодушный человек, католик, настоящий христианин, каких мало. Всю жизнь жил, как учит Святое Писание. Он оплатил мое ученье, а я схватывал все на лету, так что потом он отправил меня в коллеж в Тулузу. Он даже оставил мне в своем завещании щедрое наследство.

– Но ты же не католик, – заметил Беранже.

– Тогда был католиком.

– А теперь гугенот.

– Да.

Между ними повисло молчание.

– А мадомазела Мину как думает, что ее отец на все это скажет? – спросил в конце концов Беранже.

За ночь Питу стала совершенно ясна степень восхищения, которое старый солдат питал перед семейством Жубер, и он вдруг неожиданно для самого себя выложил Беранже все о своей любви к Мину.

– Я не знаю, – признался он честно. – А ты как думаешь, Беранже? Ты ведь знаешь, что он за человек. Думаешь, Бернар Жубер согласится отдать за меня свою дочь, несмотря на то что я не католик?

– Знаешь что, дружище, если мы выберемся из этой передряги живыми и вернем Мину домой, готов поспорить, что он согласится отдать тебе что угодно, – хохотнул Беранже.

Пит какое-то время смотрел на него, потом тоже рассмеялся:

– Хорошо сказано, дружище. Надеюсь, что ты прав.

Внезапно он осекся.

– Ты ничего не слышал? – Пит выхватил свой кинжал и вскочил на ноги. – Вон в той стороне.

Беранже поднялся и обнажил свою шпагу, потом бесшумно отступил в тень дерева на противоположной стороне лесной тропки.

Некоторое время ничего больше не было слышно. Потом до них донесся хруст листвы под чьими-то ногами, шорох отброшенного башмаком камешка и хруст сломанной ветки.

Пит молча показал один палец.

Они дождались, пока пришелец поравняется с деревьями, и Пит, выскочив перед ним, приставил к его горлу кинжал, так что тот не успел даже вскрикнуть.

– Пикнешь – убью.

Алис услышала за окном собачий лай, увидела огоньки факелов и стала кричать, чтобы ее отвязали. Но никто не пришел, и в конце концов она так и уснула в своем жестком кресле, уткнувшись затылком в спинку и с привязанными к сиденью запястьями.

Разбудил ее какой-то шум. Она открыла глаза и увидела, что солнце уже поднимается, заливая комнату бледным желтым светом. Девочка замерзла, все тело у нее затекло, шея болела, к тому же ей было ужасно нужно на горшок. Помимо этого, она проголодалась, и, хотя ей по-прежнему было страшно, положение уже не казалось таким безнадежным, как ночью.

В комнате она находилась одна. Нянька куда-то делась, слуги монсеньора Валентина со шрамом на лице тоже нигде не было. Потом Алис вспомнила, что его отправили провожать аптекаря обратно в деревню.

Она поежилась. А вдруг никто не вернется? Вдруг они совсем забыли про нее и она умрет здесь с голоду? И найдут ее только через много лет, когда от нее останутся одни кости. Чтобы отогнать от себя эти мрачные мысли, Алис закрыла глаза и стала думать про своего пестрого котенка. Теперь-то он уже не котенок. Она очень надеялась, что Риксенда и мадам Нубель его не обижают и он еще не успел ее забыть. Думать про Мину, Эмерика или про отца она больше не могла. Слишком невыносима была боль разлуки.

Из-за двери донесся какой-то шум. Алис воспрянула духом:

– Эй?

Дверь распахнулась. Алис заморгала. На пороге стояла Бланш, с ног до головы одетая в белое: платье с вышитой на корсаже серебряной fleur-de-lys, королевской лилией, и подбитый атласом плащ. Она была похожа на ангела. Странно, как у такой прекрасной женщины могла быть такая черная душа.

– Пора идти.

– Куда мы идем?

Бланш ничего не ответила. Она накинула на шею девочки веревку, как будто собиралась тащить ее куда-то на аркане, и лишь после этого ножом перерезала ее путы.

– Если попробуешь сбежать, я убью тебя, – произнесла она пугающе ровным голосом, потом подняла глаза к небу. – Я убью ее.

– С кем вы разговариваете? – спросила Алис.

Бланш ничего не ответила.

– Куда мы идем? – повторила девочка.

Женщина медленно растянула губы в странной улыбке:

– Разве я не говорила тебе, что твоя сестра придет за тобой? Ну вот она и пришла. Господь привел ее ко мне. Мину здесь. Она ждет тебя в лесу.

Алис, метавшаяся между надеждой и ужасом, почувствовала, как в животе у нее похолодело. Ей очень хотелось, чтобы это было правдой, и в то же самое время она отчаянно молилась, чтобы это была неправда.

– Я вам не верю!

– Я отведу тебя к ней, – произнесла Бланш все тем же безжизненным голосом.

Алис стало страшно, что Бланш сошла с ума. Глаза у нее блестели, но отсутствующий взгляд был обращен куда-то внутрь себя. Пальцы сжимались и разжимались, потом, растопырившись, обхватили разбухший живот.

– Почему Мину не может прийти сюда? – выдавила Алис.

– Она в лесу. Сейчас я отведу тебя к ней.

– Бога ради, парень, – проворчал Беранже, – не голоси ты так!

– Эмерик, – прошипел Пит, – ради всего святого! Что за чертовщину ты затеял?

– Пит! Ты выбрался! Ты жив!

– И ты тоже, хотя еще несколько секунд назад был на краю гибели. Что ты делаешь в лесу? Тебе что, жить надоело?

– Мадам Нубель с Беранже должны были вернуться в деревню с Алис, но не вернулись. Я забеспокоился и решил пойти посмотреть. Тетушка Буссе не хотела меня отпускать. – Он вскинул глаза и впился взглядом в Пита. – А Мину с тобой, Пит? Она в безопасности?

Питу немедленно стало стыдно за свою резкость.

– Я не знаю. Мы с ней вместе выехали из Тулузы и последовали за вами сюда. Я вижу, на тебе плащ Мину.

– Она велела мне не спускать с него глаз, вот я и не спускал. Но где Мину? С ней же все благополучно, да?

Пит положил руку Эмерику на плечо:

– Мы с ней были вместе до вчерашнего вечера, пока не стемнело. Потом я услышал в лесу какой-то звук и отправился на разведку. Там я нашел погибшего человека. Его закололи.

– Это Гильом Лизье, – тихо сказал Беранже.

– Ох.

– Мы с Беранже наткнулись друг на друга, – продолжал Пит. – Он ждал мадам Нубель. Когда я вернулся туда, где оставил Мину, ее уже не было.

– Их что, обеих схватили? – упавшим голосом спросил Эмерик.

– Мы этого не знаем, – развел руками Беранже.

– Возможно, – сказал Пит.

Все трое оглянулись в ту сторону, где находился замок.

– Думаете, они там? – спросил Эмерик.

– Мы не знаем, но намерены это выяснить. – Пит поколебался, потом протянул руку. – Ты нам поможешь?

– Вы позволите мне пойти с вами? – поразился Эмерик.

– Все лучше, чем бросить тебя тут в одиночестве искать неприятностей на свою голову, – буркнул Беранже.

– Я сделаю все, что будет в моих силах.

Пит пожал ему руку:

– Думаю, ты это заслужил. С ножом ты научился управляться вполне неплохо.

Беранже хлопнул его по плечу:

– Только уж делай, что тебе говорят. И чтобы без этих твоих фокусов!

Ладонь Эмерика легла на рукоять кинжала, который торчал у него из-за пояса.

– Когда-нибудь я стану таким же, как ты, Пит! А может, и лучше!

– Куда вы меня ведете?

Двое солдат молча вывели ее из камеры. В водянистом утреннем свете они вышли на большой двор, обнесенный стенами из серого камня с высокими сторожевыми башнями по углам, и двинулись к приземистому зданию караулки, которая стояла у главного входа в замок.

Мину ничего не понимала. Она видела цитадель, высившуюся позади. Отец сказал ей, что там жили хозяева замка. И покои Бланш де Брюйер тоже располагались именно там. Так почему же ее ведут куда-то в другое место?

Солдаты потащили ее по деревянному подъемному мосту. Судя по всему, они направлялись обратно в лес, где Мину с Питом укрылись накануне вечером.

Потом она увидела на опушке двух других солдат. У одного на плече висел моток веревки, другой держал что-то, с виду похожее на охапку тряпья. Кроме того, у каждого в руке был горящий факел. Когда они подошли ближе, Мину уловила разлитый в неподвижном утреннем воздухе запах масла.

– Что происходит? – спросила она, и ей показалось, что ее голос доносится откуда-то из невообразимой дали. Один из солдат открыл было рот, но потом встретился с ней взглядом и отвел глаза. – Скажите мне. Пожалуйста, я…

Мужество готово было ее оставить. Она ожидала, что ее будут допрашивать. Приведут к Бланш де Брюйер. Позволят увидеть Алис.

Но это? Ее что, собираются казнить? Не дав даже произнести последнее слово и защитить себя? Не дав возможности попрощаться с теми, кто ей дорог?

Она попыталась не терять присутствия духа. Ноги у нее промокли от росы, несмотря на башмаки, но сквозь зеленую листву сочился свет, и лес был изумительно красив. На краткий миг Мину представила, что идет рядом с Питом, рука об руку, и подумала, как чудесно было бы прожить всю жизнь вместе с ним среди этой красоты.

Глава 70

Мадам Буссе не находила себе места от волнения. Не только Беранже и мадам Нубель не вернулись с малышкой Алис, но ко всему прочему она, проснувшись, обнаружила, что и Эмерик тоже исчез!

– Я не видел, как он уходил, но готов поспорить, что он пошел в замок, – сказал Ашиль Лизье, пробудившись ото сна. – Этому малому вчера пришлось очень не по вкусу то, что его оставили тут. Да он этого и не скрывал.

– Вот неуемный мальчишка, – покачала головой Сальвадора Буссе.

Она внимательнейшим образом прислушивалась ко всему, что накануне вечером обсуждали Сесиль Нубель, Беранже и Гильом Лизье, и по зрелом размышлении пришла к заключению, что они слишком уж спешат предположить самое худшее. Факты противоречат их трактовке ситуации. Бланш де Брюйер – истая и ревностная католичка, в этом они все сходятся. У нее даже есть свой личный духовник. Она покровительствует церквям в Пивере и других окрестных деревушках и широко известна своими благодеяниями. Бланш – дворянка, владелица большого и богатого поместья, которая в ближайшие несколько недель ожидает появления своего первенца. В свете всех этих соображений мадам Буссе трудно было представить, чтобы она была причастна к похищению ребенка и заключению Бернара Жубера. Ее зять – человек тихий и скромный, книготорговец и – несмотря на прискорбную неразборчивость в продаваемых книгах – добропорядочный католик.

– Лизье, – заявила она, – я намерена отправиться в замок и лично засвидетельствовать госпоже де Брюйер мое почтение. Я уверена, что это все какое-то недоразумение, которое в два счета разрешится.

Лизье нахмурился, разрываясь между почтительностью и здравым смыслом.

– Прошу меня простить, мадама, но разумно ли это? Сесиль Кордье была…

– Мадам Нубель – прекрасная женщина, – оборвала его Сальвадора. – Без сомнения, она полагает свои опасения обоснованными. Но Алис моя племянница. И если, как вы предполагаете, мой племянник Эмерик взял на себя смелость отправиться в замок, я должна присоединиться к ним.

– Но…

– Будьте так добры, договоритесь обо всем.

Лизье неохотно поспешил в деревню. Четверть часа спустя заспанный конюх был поднят с постели и отправлен запрягать лошадь. Когда над дальними холмами поднялось солнце и озарило долину, а церковный колокол пробил шесть часов, повозка уже катилась по дороге в направлении замка.

– Лишь в огне можем мы найти искупление и очищение, – произнесла Бланш, подталкивая Алис вперед острием ножа. – Все мы грешники. Падшие души, отравленные дьявольской скверной. Но мы еще можем быть спасены. Огненные палаты, хотя гугеноты и осуждают их, – воистину прекрасный дар. Это единственный способ избавить тех, кто отвернулся от Господа и от спасения, от вечных мук ереси.

Алис молча шла, склонив голову, хотя глаза ее метались из стороны в сторону. Веревка, накинутая на ее шею, не была затянута, и она подумала, что, если улучить момент и застать Бланш врасплох, возможно, у нее получится вырвать другой конец аркана из рук хозяйки замка и убежать в лес.

Но если ей удастся сбежать, а окажется, что Мину все-таки ее ждет, что тогда будет?

– Лишь огонь может искоренить грех, – бормотала Бланш, точно разговаривая сама с собой. – Зло будет повержено, и Царство Божие на земле вновь очистится от скверны. Мы изгоним их – еретиков, богохульников и тех, кто попирает Его законы.

Алис решила, что Бланш спятила. Настроение ее менялось от экзальтации в один миг до страдания в следующий. Она то и дело возводила глаза к небу, обращаясь с речами к облакам, в точности как бедняга Шарль Санчес в Каркасоне.

Они вышли из тени замка и очутились посреди великолепия утра. Солнце уже начинало понемногу окрашивать долину золотом.

– Вы сказали, Мину будет ждать меня здесь, – подала голос Алис.

– Ее уже ведут. – Бланш подтолкнула девочку вперед. – Она будет так рада тебя видеть. Там, в вечной жизни, вы сможете никогда больше не разлучаться.

Проснувшись, Видаль обнаружил, что в постели один, а Бланш нигде нет.

Он поспешно уселся, отчего голова у него немедленно пошла кругом. Со дна желудка, словно вода сквозь пробоину в днище лодки, хлынула волна тошноты. Когда комната вокруг него наконец перестала вращаться, он взял стоящий у постели кубок и осторожно понюхал остатки вина. Все его тело было словно налито свинцовой тяжестью, руки и ноги казались странно чужими.

Неужели его опоили?

Видаль спустил ноги с края постели. Это движение отозвалось новой волной головокружения. Словно расплавленное железо текло в его венах вместо крови, и, подобно старому раненому животному, он с трудом мог шевелиться.

Священник медленно поднялся. Его сутана и серебряное распятие валялись на полу там, где она сорвала их с него в пылу грешной страсти, бросившей их в объятия друг друга. Он с облегчением заметил, что ее черное платье висит на обратной стороне двери. Наверное, Бланш просто отправилась принять ванну. Потом он обнаружил, что ее белая нижняя юбка и резные четки, с которыми она никогда не расставалась, исчезли. Наклонившись поднять с пола распятие, он увидел, что и туфлей ее тоже нет.

Неужели Бланш отправилась в темницу без него? Только бы это было не так! Ее поведение становилось все более и более пугающим. Неуправляемым. В одну минуту ее охватывала глубочайшая меланхолия, а в следующую же – экстаз равной силы. Может, это младенец так на нее действует? Если так, придет ли она в себя после того, как разрешится от бремени, или эти перемены уже навсегда?

Нет, их роману следует положить конец. Ему надо позаботиться о том, чтобы уехать подальше от нее и от Пивера. Он и так собирался отправиться на север, в Тарн, прежде чем возвращаться в Тулузу. Это было лишнее подтверждение тому, что решение было верное.

Одевшись, Видаль спустился по винтовой лестнице вниз и принялся заглядывать во все комнаты подряд в поисках Бланш.

– Госпожа де Брюйер? Бланш? Вы тут?

Ее не было ни на хорах, ни в часовне.

Он спустился еще на этаж ниже и вышел во двор как раз тогда, когда колокола деревенской церкви отбили половинный час. Сколько же времени? Судя по свету, между шестью и семью утра? На траве поблескивала роса, но солнце уже золотило вершины башен.

Видаль зашел в старый дом. Слуги с поклонами поспешили убраться с его пути. Через ступеньку взбежав по лестнице, несмотря на то что мышцы по-прежнему отказывались ему повиноваться, он ворвался в комнату, где держали девочку.

В кресле никого не было. На полу валялись перерезанные веревки.

На него накатила паника, и он, пытаясь бежать, вернулся обратно. Он с горем пополам доковылял с верхнего двора до нижнего и направлялся в башню Боссю, когда к нему подлетел запыхавшийся Бональ:

– Монсеньор, я не ожидал так рано вас увидеть.

– Который теперь час?

– Часы только что пробили половину седьмого.

– Ты не видел госпожу Бланш?

– Я думал, она с ва… – начал было тот, но вовремя спохватился. – Я думал, она в своей опочивальне, монсеньор.

– Она там была, но сейчас ее там нет. И девочка тоже исчезла.

Глаза Боналя сузились.

– Сквозь караульную будку никто не проходил.

Видаль всплеснул руками:

– Где же она? Мы должны ее найти.

– Сие мне неведомо, монсеньор. Но могу сообщить вам печальную весть. Поль Кордье по пути домой оступился в темноте и упал. Он едва ли поправится.

Видаль кивнул; на него накатила новая волна тошноты, и он пошатнулся. Бональ успел подхватить хозяина в самый последний момент.

– Что-то случилось, монсеньор? Вам нехорошо?

– Я… она… – Он выпрямился. – Разыщи капитана. Мне нужен доступ в темницу.

– Думаю, мне сейчас не стоит оставлять вас одно…

– Ступай! – рявкнул Видаль, и его голос эхом разнесся над тихим двором.

Бональ коротко поклонился и собрался идти, но в этот момент какая-то перепалка у ворот заставила обоих обернуться.

– Нет, мадам, – твердил караульный. – Прошу прощения. Вы не можете войти без разрешения. Моя госпожа не дозволяет…

Видаль нахмурился, пытаясь сфокусировать взгляд на приземистой даме, пытающейся прорваться во двор. Дама казалась ему смутно знакомой, но он никак не ожидал увидеть ее здесь и потому не вполне верил своим глазам. На лице Боналя отразилось точно такое же замешательство.

– Прошу простить меня, монсеньор, но разве это не супруга месье Буссе?

Сальвадора Буссе не любила появляться без объявления.

В Тулузе все полагалось делать строго определенным образом, и она изо всех сил старалась не допускать промахов. Женам других секретарей городской управы только дай повод кого-нибудь осудить, а ее муж очень сердился, когда она его позорила. Но сейчас обстоятельства были необычными. Мадам Буссе отбросила все сомнения прочь и, не обращая внимания на протесты караульного, решительно прошествовала во двор и зашагала по направлению к цитадели.

Лишь тогда она осознала, что во дворе кто-то есть. Это были двое мужчин, стоявшие вплотную друг к другу. Она нахмурилась, но потом разглядела на одном алую сутану священника и воспрянула духом.

Радость ее, впрочем, была недолгой. Может, в его облачении и не было ничего примечательного, но волосы выдавали его с головой. Угольно-черные с белоснежной прядью. Земля ушла у Сальвадоры из-под ног. Неужели о ее побеге стало известно и ее муж послал монсеньора Валентина вернуть ее домой?

Но откуда он узнал, что она здесь? Это было совершенно невозможно.

Впрочем, неделя путешествия в обществе племянника не прошла для нее даром. Сальвадора вскинула подбородок. Она как-нибудь выкрутится.

– Монсеньор Валентин, – произнесла она светским тоном. – Какая неожиданность встретить вас здесь, и притом неожиданность приятная! Вы тоже решили нанести визит госпоже де Брюйер?

К ее изумлению, в глазах священника промелькнула неприкрытая паника, хотя он быстро взял себя в руки.

– Рад вас видеть, мадам Буссе. Как вы справедливо заметили, это в высшей степени приятная неожиданность. – Он бросил взгляд поверх ее головы. – А ваш досточтимый супруг? Месье Буссе тоже вас сопровождает?

– Нет, – ответила она, не моргнув даже глазом. – Он всегда печется о моем благополучии, поэтому решил, что, пока ситуация в Тулузе не разрешится, в Пивере мне будет безопасней. А вы, монсеньор Валентин? Вы тоже пережидаете беспорядки?

– Отнюдь. Хозяйка замка совсем недавно овдовела, – пояснил он. – Сейчас, когда ее дитя может появиться на свет в любую минуту, ей необходимо присутствие рядом духовного наставника.

Мадам Буссе склонила голову:

– Разумеется. Как это великодушно с вашей стороны проделать такой долгий путь, чтобы исполнить свои обязанности. Неудивительно, что мой супруг столь высоко о вас отзывается.

Они обменялись взглядами и неискренне улыбнулись друг другу. Эта неловкая сцена была прервана возвращением его слуги, который с появлением Сальвадоры куда-то скрылся, а теперь вновь возник за плечом у своего хозяина и что-то прошептал ему на ухо.

Глаза Видаля расширились.

– Что ты сказал?

– Похоже, лес горит, – повторил Бональ, на этот раз не потрудившись даже понизить голос. – А нянька утверждает, что леди Бланш еще до рассвета увела девочку в том направлении.

Глава 71

Сопровождаемая с обеих сторон солдатами, Мину шла через лес. До нее доносились треск и шипение горящих зеленых ветвей. Едкий дым, похожий на черный туман, зловещими щупальцами стелился между деревьями.

Мину вышла на поляну и остановилась.

Смысл зрелища, открывшегося ее глазам, стал понятен не сразу. Оно была как живописное полотно, искусно выстроенная живая картина, где буквально все – и свет, и краски, и композиция – говорило о мастерстве художника. Утреннее солнце просачивалось сквозь свежую весеннюю листву, играя всеми оттенками желтой, зеленой и серебряной палитры. На дальней стороне поляны, точно часовые на границе, высились в ряд буковые и ольховые деревья. За ними темнели шершавые коричневые стволы хвойного леса.

Мину подняла перед собой связанные руки, чтобы защитить лицо от жара.

В центре поляны пылал костер. Разведенный в чреве огромного трухлявого пня с узловатыми, точно старческие пальцы, корнями, он малиново рдел в выкрошившейся сердцевине, в то время как снаружи древесина уже успела обуглиться дочерна. Поверх были навалены сучья и какие-то нарубленные на куски старые бревна и доски. Юркие язычки пламени уже лизали их, пробиваясь сквозь просветы.

Потом до Мину донеслось пение.

Veni Creator Spiritus, Mentes tuorum visita…

Эти слова повторялись снова и снова – боевой гимн, на устах с которым, как говорили, крестоносцы убивали катаров в Безье и Ситэ. «О, Сотворитель Дух, приди и души верных посети».

Несмотря на исходивший от огня жар, Мину пробрала дрожь. Она оглянулась на солдат, стоявших по бокам от нее, потом увидела вбитый в землю деревянный столб. И хотя у нее не укладывалось в голове, как нечто подобное может происходить наяву – майским утром, в Пивере! – она поняла, что готовится сожжение.

В сотне шагов к северу от поляны в подлеске притаились двое мужчин и мальчик.

– Кому и зачем вообще могло прийти в голову развести здесь костер? – пробормотал Беранже. – Если ветер переменится, заполыхает весь лес. Он же сухой, как трут.

– Вы что-нибудь там видите? – прошептал Эмерик.

– Да ничего толком. Слишком густой дым.

– Кто-то поет.

– Я тоже это слышу, – подал голос Пит.

Порыв ветра донес до них чей-то пронзительный голос, перекрывавший треск огня. Он на мгновение разогнал клочья дыма, и их взглядам открылась поляна.

– Постойте, я кого-то вижу, – бросил Пит. – Кажется, это священник. В белом одеянии. Может, это какая-то специальная служба по случаю Пятидесятницы? Что скажешь, Беранже? Может это быть какой-нибудь древний обряд, который до сих пор соблюдают здесь, в горах?

– У нас в Каркасоне ничего такого нет, это уж точно.

Пит обернулся к ним:

– А вот и нет. Никакой это не священник. Это женщина.

– Мадам Нубель? – вскинулся Беранже.

– Мне жаль, друг мой, но нет. Моложе. С черными волосами.

– А не может это быть Бланш де Брюйер? – ахнул Беранже. – Я видел ее в Ситэ совсем мельком, но волосы у нее черные, как вороново крыло.

– Она там не одна. С ней ребенок. – Пит знаком подозвал к себе Эмерика и положил руки мальчику на плечи. – Это Алис?

– Да, это она. Моя младшая сестренка.

Рука Эмерика метнулась к кинжалу.

– Нет, – быстро остановил его Пит. – Мы спасем Алис, но действовать нужно осторожно. Если мы поспешим, то можем подвергнуть ее еще большей опасности. Мы даже не знаем, сколько их там.

– Солдат по меньшей мере четверо, – сказал Беранже. – Двое поддерживают огонь, и еще двое, а то и трое стоят поодаль к югу. А могут быть и другие.

– Огнестрельное оружие у них есть?

– Не могу разглядеть. У них при себе ветки для костра и шпаги, – это определенно.

Пит подобрался чуть ближе к краю подлеска, чтобы лучше видеть, и остолбенел от ужаса при виде двух солдат, посередине между которыми стояла Мину. Руки ее были связаны в запястьях. Он потрясенно смотрел, как они потащили ее к деревянному столбу. От гнева у него потемнело в глазах, но он заставил себя сделать несколько глубоких вдохов. Сам же только что втолковывал Эмерику, что неосмотрительные действия могут стоить им всем жизни.

– Давайте сюда, – прошептал он. – Только как можно тише.

Беранже с Эмериком подползли к нему.

– Мину тоже у нее, – сказал Пит. – Так что теперь ты должен держаться вдвое тверже. Ни в коем случае не теряй головы. Ты нужен твоим сестрам. Ты меня слышишь?

Эмерик был бледен, но выражение его лица было решительным.

– Да.

– Нужно подобраться к ним как можно ближе, оставаясь при этом незамеченными, – сказал Пит. – Насколько нам известно, солдат там не больше четырех-пяти. Нас трое. Шансы не слишком хорошие, но и не слишком плохие.

– Но Мину с Алис обе связаны и совсем близко к огню.

– И госпожа Бланш тоже может быть вооружена, – сказал Беранже.

– Даже если и нет, ее безумие опасней любого оружия, – негромко заметил Пит.

Бессильные что-либо сделать, они в отчаянии смотрели, как Бланш подошла к связанной теперь уже по рукам и ногам Мину, волоча за собой Алис, точно собаку на веревке. При виде старшей сестры малышка расплакалась и протянула к ней руки. Бланш рванула веревку, оттаскивая ее прочь.

– Не трогайте ее! – закричала Мину. – Вы делаете ей больно!

– Я убью ее, – прошипел Эмерик. – Богом клянусь, я ее…

– Главное сейчас – спасти Мину и Алис, – хрипло произнес Пит. – Не позволяй гневу затмить твой рассудок.

– Все будет хорошо, – твердо сказал Беранже, хотя в его тоне явственно звучало сомнение. – Правда на нашей стороне.

– Отпустите Алис, – сказала Мину. – Вам нужна только я.

– Вы не в том положении, чтобы торговаться, мадемуазель Жубер. Теперь уже поздно. Вы слишком долго заставляли меня ждать.

Сердце у Мину бешено колотилось от ярости, но она была исполнена решимости не выказать этого. И хотя взгляд ее был прикован к Бланш – слишком уж пугающими были блеск в ее глазах и неестественная бледность, – она не могла не поразиться перемене, произошедшей с младшей сестренкой.

Все это время Мину рисовала в своем воображении картины одна другой страшнее, как ее сестричка, больная и голодная, тает с каждым днем как свеча. Но похоже, дело обстояло с точностью до наоборот. За семь недель, что ее продержали в заложницах, Алис вытянулась и окрепла. От свежего горного воздуха на щеках у нее играл румянец, а кудри черным ореолом обрамляли лицо. Столь разительное преображение на миг придало Мину храбрости.

– Где завещание? – спросила Бланш. – Ты должна отдать его мне.

– Оно не у меня.

– Я тебе не верю.

– Это правда, – сказала Мину, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос не дрожал. – Как и то, что мне ничего этого не нужно. Пивер, замок, наследство, за которое вы так яростно сражаетесь, – можете забрать это все себе. Я передам вам все права в присутствии нотариуса, священника – кого угодно. Даю вам слово, что сделаю это, если вы только нас отпустите.

– Слишком поздно, – пробормотала Бланш. – Время жить и время умирать.

– Я вас не понимаю, – сказала Мину.

– Все было бы так хорошо, если бы он только придержал свой поганый язык. Мой горячо любимый и горько оплакиваемый покойный муженек, который, уже лежа на смертном одре, уже гния заживо и источая зловоние, вдруг решил поговорить. Все сетовал на мир и на дьявола, которому никак не терпелось его забрать. Все молол и молол языком, старый нечестивец. Я никак не могла его заткнуть. Вот слухи-то и поползли. Что не видать мне моего наследства. – Она положила ладони на свой разбухший живот и стиснула его, словно пытаясь до срока выдавить оттуда младенца. – Я запрещала слугам слушать, но они не умеют держать рот на замке. Я твердила им, что он не в себе, что он заговаривается. Что это существо внутри меня – что оно и есть то дитя, о котором он говорит, – но слухи было уже не остановить. Слишком много слов, слишком много.

– Вы убили его, – ровным голосом произнесла Мину.

– Время сберегать и время бросать. Время убивать. Да, так оно и есть, – сказала Бланш, как будто в том, чтобы отнять жизнь, не было ничего особенного.

Мину бросила быстрый взгляд на Алис, желая ободрить сестренку.

– Господь говорил со мной, и я повиновалась, – продолжала Бланш. – Как надлежит нам всем. Мы – ничто, мы грешники. А потом его похоронили, глубоко-глубоко, и в рот ему набилась земля, так что больше уже он не мог ничего сказать. Но оставалась еще старуха, вот ведь какое дело. Гордыня ее обуяла, старую ведьму. Не женщина, а чума. Распускала по деревне лживые россказни про завещание и ребенка, которого она приняла. И который не умер. Время сберегать и время бросать. Так мне сказали голоса.

– Анна Габиньо, – сказала Мину. – Она писала мне, чтобы предостеречь.

Бланш продолжала, точно и не слышала слов Мину.

– Время искать и время терять? – Она подтащила Алис к себе, и девочка вскрикнула от боли, потому что веревка впилась ей в шею. – Ну что, пришло нам время тебя потерять? – прошептала она. – Или тебе потерять кого-то?

Мину инстинктивно рванулась вперед, но веревки, которыми она была привязана к столбу, держали крепко. Она бессильна была помочь сестре. Потом девушка вдруг с потрясением поняла, что ветер задул с противоположной стороны и гонит клубы дыма к букам в дальнем конце поляны. На белом платье Бланш начали оседать пятна черного пепла.

– Ветер меняется, – закричала Мину. – Отойдите от костра!

– Лишь через огонь мы можем обрести спасение! – завизжала Бланш.

Мину забилась в своих путах, и ей даже удалось немного ослабить веревки.

– Она никак не хотела умирать, – произнесла Бланш. – В ней было больше духа сопротивления, чем полагалось бы в ее возрасте.

– Вы говорите о мадам Габиньо? – снова спросила Мину, думая, что, услышав из ее уст признание в убийстве старой повитухи, солдаты уж точно откажутся служить такой хозяйке.

Бланш вновь остановила свой безумный взгляд на Мину и подошла ближе.

– Больше духа сопротивления, чем в моем муже. Тот под конец пищал, как младенец.

– В ком было больше духа сопротивления? – сделала Мину третью попытку.

– В повитухе, ты что, совсем ничего не понимаешь? Она тоже не смогла удержать рот на замке. Выболтала мне, что одна из моих предшественниц, твоя святоша-мать, была еретичкой. Ты знала об этом? Гугеноткой. Повитуха спасла протестантского младенца! Да за одно это она уже заслуживала смерти! – Бланш безо всякого предупреждения вдруг схватила Мину за горло. – Я не позволю отродью гугенотской шлюхи украсть у меня наследство. Время жить и время умирать. Так и только так. Это слово Бога. Это Божья воля. Его воля.

Бланш внезапно ослабила хватку, и Мину перехватила взгляд Алис.

– Моя любимая сестра, – прошептала она, чтобы ободрить малышку.

– Твоя единственная сестра, – одними губами произнесла та в ответ.

Дальше все произошло в один миг. Мину пнула Бланш по коленям. В то же самое время Алис обеими руками ухватилась за веревку и, резко дернув ее на себя, вырвала другой конец из рук Бланш и бросилась бежать.

– Остановите ее! – завизжала Бланш.

Солдаты ринулись за ней, но Алис уже со всех ног мчалась по направлению к лесу, пытаясь на ходу скинуть с шеи петлю.

– Вперед! – выкрикнул Пит.

Они с Эмериком и Беранже выскочили из своего укрытия и с воплями вылетели на поляну. Пит взял на себя солдат, поддерживавших огонь. Эмерик бросился на выручку Алис. Беранже попытался прорваться к Мину.

Северный ветер вдруг изменил направление и с неожиданной силой задул с юго-запада, вдоль берегов реки. По поляне закружились и понеслись вихри, взметая и раздувая клубы дыма, который вдруг повалил во все стороны разом.

Вылетевшая из костра искра попала на просмоленную веревку, которую держал в руках один из солдат, пытавшихся догнать Алис. Веревка вспыхнула прямо у него в руках. Пламя в одно мгновение перескочило на его бороду и волосы, и солдат закричал, тщетно пытаясь сбить огонь руками. Потом споткнулся и полетел наземь. Запахло паленой кожей.

От еще одной такой же искры вспыхнула куча сухих листьев у подножия буков с краю поляны. Золотистое пламя мгновенно взлетело по стволу и объяло крону.

– Уводи Алис! – закричала Мину брату.

Эмерик закутал девочку в свой зеленый плащ и потащил в чащу леса.

Облегчение Мину было недолгим. Сквозь клубы черного дыма она увидела, что Беранже перехватил другой солдат. Девушка закрутила головой, выглядывая Пита, но тут Бланш вновь вцепилась ей в горло, лишив возможности дышать.

– Пит! – расслышала она крик Беранже. – Позаботься о Мину!

Мину силилась вывернуться из пальцев Бланш, пытаясь не обращать внимания на привкус крови во рту. Несмотря на свое состояние, Бланш вполне могла бы посоперничать силой с несколькими мужчинами.

Подбежавший Пит налетел на Бланш, отшвырнув ее от Мину. Один из солдат бросился на него со шпагой наголо. Пит лезвием кинжала отразил удар клинка и всадил его нападавшему в живот. На губах у солдата выступила кровавая пена, потом кровь фонтаном хлынула изо рта, заливая зеленую траву алым. Он рухнул на колени и повалился ничком. На Пита уже бежал следующий, но Пит отбил и его удар, а за ним еще и еще, без устали тесня нападавшего назад, к костру.

Ветер между тем продолжал крепчать, раздувая огонь. Рев пламени становился все громче и громче.

Мину внезапно заметила, что у Бланш в руке откуда-то появился нож.

– Лишь в очистительном пламени мы все можем возродиться заново, – зашептала она. – Ты умрешь, но еще скажешь мне спасибо. Я спасаю твою душу, Мину.

Та в растерянности отпрянула. Она была в ловушке. Противостоять ножу с голыми руками было невозможно. Она попыталась лягнуть Бланш ногой, чтобы удержать ее на расстоянии. Ветер взметнул очередной клуб черного дыма, и обе оказались в его удушающих объятиях, от которых перехватывало горло. Бланш закашлялась. И тут сквозь хаос пробился еще чей-то голос.

– Бланш. Сударыня.

От потрясения та выронила нож. На лице Пита отразилось смятение, и Мину, обернувшись, увидела, что по поляне идет Видаль в сопровождении пары солдат, своего слуги и еще двоих.

– Нет, – обреченно прошептала она.

Видаль держал за шиворот Алис. Бональ вел ее брата, приставив к его горлу острие ножа. Левый глаз Эмерика заплыл, щеку пересекала красная полоса.

– Прости, Мину, – произнес Эмерик. – Мы выбежали прямо на них. У нас не было ни…

– А ну тихо, – пригрозил ему Бональ.

– Вы двое, оружие на землю, – приказал Видаль. – Бросайте его туда, где я смогу его видеть.

Пальцы Пита на мгновение сомкнулись на рукоятке шпаги, но он все же сделал то, чего потребовал Видаль. Беранже последовал его примеру. Клинок старого солдата со звоном приземлился поверх шпаги Пита. Бональ вытащил у Эмерика из-за пояса кинжал и швырнул в общую кучу.

Видаль кивнул. Солдаты заломили Питу и Беранже руки за спину и, связав их, заставили обоих опуститься на колени.

– Так-то лучше, – усмехнулся Видаль.

Мину с изумлением отметила произошедшую с Бланш внезапную перемену. Ее демоны, казалось, оставили ее, и она вмиг превратилась в воплощенную любезность и очарование. Как будто принимала гостей на пиру или маскараде.

– Валентин, вы как нельзя более вовремя. Прошу простить меня, но, как видите, мы вынуждены были начать без вас. Надеюсь, ты хорошо спал, любовь моя?

Глаза Пита сузились. На лице Беранже отразилось омерзение, и Мину, вспомнив про слухи, о которых упоминали отец с мадам Нубель, взглянула на живот Бланш, и еще один кусочек головоломки встал на свое место.

Ребенок, которого она носила, был от Видаля, а вовсе не от ее покойного мужа. Никакой не наследник Пивера.

– Вы слишком много говорите, сударыня, – резким тоном произнес Видаль.

– Неужели ты ко мне не присоединишься? – произнесла она. – Я собрала их всех вместе, чтобы тебе было удобнее. – Она бешено замахала руками. – Видишь? Они все здесь.

Видаль коротко кивнул, и солдаты, подойдя к Бланш, застыли у нее за спиной. Они не прикоснулись к ней, но не было никакого сомнения в том, что их задачей было удерживать ее, а отнюдь ей не повиноваться.

– Как? – произнесла она своим странным ровным голосом. – Неужели тебе не нравится? Неужели огонь тебе не нравится?

Видаль подошел к Питу. Один из солдат приставил к его горлу кинжал, не давая подняться с колен.

– Я не стану больше тратить на тебя время, Рейдон. Ты и без того достаточно заставил меня побегать, пользуясь моим некогда добрым к тебе отношением. Из-за тебя многие люди лишились жизни. Их смерть на твоей совести.

Лицо у Пита свело от ярости.

– Гори в аду.

– Неужто ты забыл, что говорится в Писании, Рейдон? Грехи деянием и недеянием, закон преднамеренных и непреднамеренных последствий. Из-за твоего упорства Кромптон и тот несчастный глупец, которому ты заплатил за изготовление поддельной плащаницы, – им пришлось многое перенести по твое вине. И Маккону тоже, хотя он сам был кузнецом своего несчастья. Недальновидно с его стороны было двурушничать.

Видаль умолк, как будто ожидал, что Пит заговорит, потом отступил назад и потер слезящиеся от дыма глаза.

– Тебе нужна плащаница, Видаль. Я прав?

– У тебя есть единственный шанс сказать мне правду. Если ты откажешься, я убью сперва девчонку, потом мальчишку, а затем мадемуазель Жубер. Если будешь честен, я не стану марать о вас шпагу.

– Это вранье! – закричал Эмерик. – Он собирается убить нас всех.

– Скажи ему, Пит, – выдохнула Мину, пытаясь отодвинуться подальше от костра. Еще одна искорка выскочила из огня и угодила на сухой лист папоротника. Крохотные язычки пламени разбежались по его «пальцам», подбираясь к упавшей ветке.

– Где сейчас плащаница? Я знаю, что ты отдал его своей… кто она тебе? Своей католической любовнице?

– Ты делаешь вид, что любишь Господа, Валентин, – неожиданно произнесла Бланш. – Ты делаешь вид, что все это ради Его славы, но ты отвернулся от Него. Ты стремишься лишь к собственной выгоде.

Видаль пропустил ее слова мимо ушей.

– Где она, Рейдон?

Пит ничего не ответил. Видаль молча ждал, глядя на него, затем развернулся и подошел к Алис.

– Нет! – закричал Эмерик. – Она здесь. В подкладке моего плаща.

– Ну наконец-то. – Видаль щелкнул пальцами. – Бональ!

Тот грубо сдернул плащ с шеи Эмерика и подал его хозяину. Видаль разорвал шов, пошарил внутри и вытащил кожаный сверток.

На мгновение он заколебался, как будто боролся с желанием взглянуть на плащаницу, но потом передумал.

– Я не стану осквернять столь священный предмет, разворачивая его в присутствии кучки нечестивцев, – произнес он.

Бланш издала утробный вопль.

– Ты держишь в руках символ Божьей милости к людям, дар Его Сына, который умер за нас, но тебе нет до него никакого дела! Ты грешник, Валентин.

Она бросилась на него, но солдаты удержали ее на месте.

– Отведите госпожу Бланш обратно в ее покои, – ледяным тоном приказал Видаль. – Она явно не в себе и заслуживает нашей жалости.

– А мы? – спросила Мину. – Вы же обещали, что отпустите нас!

Видаль холодно улыбнулся:

– О, ничего подобного я не обещал. Я сказал, что не стану марать о вас шпагу. Рейдон – еретик. Ты, полагаю, теперь тоже. Это как с ядом. Ересь проникает в кровь. Все остальные уже тоже носят в себе семена этой заразы, потому что общались с вами обоими. Бональ, свяжи их. Пускай огонь сделает свое дело.

Глава 72

Видаль отошел от костра подальше и, прикрыв платком рот и нос, стал смотреть, как Бональ привязывает пленников. Ветер трепал его алую сутану.

Бланш под охраной двух солдат стояла рядом с ним. Лицо ее было в копоти, серебристо-белый наряд безнадежно испорчен пеплом. Черные волосы выбились из-под капюшона и рассыпались по спине. Лицо было безмятежным, хотя глаза казались пустыми, точно у гипсовой святой в церкви. И лишь кулаки, которые она то сжимала, то разжимала, выдавали ее смятение.

Пита, Беранже и Эмерика привязали к деревьям на опушке леса на северной оконечности поляны, прямо на пути огня, который продолжал раздувать все крепчающий юго-западный ветер. Расстояние между ними было слишком большим, чтобы они могли помочь друг другу.

Мину была по-прежнему привязана к столбу в непосредственной близости от костра, но теперь к этому же столбу привязали еще и Алис. Они стояли спиной к спине, опутанные хитроумно закрученной веревкой. Развязаться никакой надежды не было. Пока что им ничего не грозило, но, если ветер вновь переменится, пламя доберется до них в считаные минуты.

– Я возвращаюсь в замок, Бональ, – сказал Видаль. – Закончи тут с девкой и ребенком, избавься от тел, а потом приготовь лошадей. Я буду ожидать тебя у цитадели.

– Мы уезжаем из Пивера?

Видаль бросил взгляд на кожаный футляр и плащ, переброшенный через его руку.

– Да. Я получил то, за чем приезжал.

– И возвращаемся в Тулузу, монсеньор?

– Нет, мы поедем в Тарн, – улыбнулся Видаль. – Точнее, в Сен-Антонен-Нобль-Валь.

Бональ поймал его взгляд:

– Прекрасно, монсеньор.

Видаль обвел поляну прощальным взглядом, как будто проверяя, все ли его устраивает, потом предоставил Боналю заниматься своим делом и двинулся к замку в сопровождении солдат, которые вели Бланш. Хотя она была хозяйкой замка и владелицей этих мест, не было никакого сомнения в том, кто здесь теперь главный.

– Бог накажет тебя за это, Видаль, – закричал ему вслед Пит.

Видаль приостановился, потом зашагал дальше, не оглянувшись.

Налетевший вихрь взметнул едкий дым и разогнал его клубы по поляне, воздух почернел от пепла. Вокруг ничего не было видно.

– Мину? – снова крикнул Пит.

– Я здесь, – отозвалась она, перекрывая треск пламени.

– Как же я рад тебя слышать, – сказал он, но от Мину не укрылось отчаяние, прозвучавшее в его голосе. Пит не мог до нее дотянуться, и она до него тоже.

Краем глаза она увидела Боналя. Он подтащил тела погибших солдат к костру. Послышались шипение и треск – это загорелись их волосы, потом в воздухе потянуло тошнотворным сладковатым запахом горелой плоти.

Мину торопливо заговорила с Алис.

– Зато будет потом о чем порассказать, – сказала она, отчаянно пытаясь отвлечь сестренку от ужаса, который творился вокруг них.

– Я скучала по тебе, – произнесла Алис так трогательно и безыскусно, что на глазах у Мину выступили слезы.

– Я тоже по тебе скучала, – отозвалась она. – Мы оба скучали. Даже Эмерик.

– Я знала, что ты приедешь, что бы там Бланш ни говорила, но в то же самое время мне не хотелось, чтобы ты приезжала.

– Я понимаю.

– Она сказала, что отвезет меня в Тулузу, поэтому я и пошла с ней, хотя мадам Нубель велела мне никуда не выходить из дома. Это все я виновата.

– Ни в чем ты не виновата, – с жаром возразила Мину. – И вообще, теперь все это не имеет никакого значения.

– Ты точно уверена, что мне за это не попадет?

– Абсолютно точно.

– Тогда хорошо. Когда я поняла, что Бланш меня обманула, я стала ждать, когда ты приедешь. Но ты все не ехала и не ехала, и тогда я решила убежать. Потом попытался родиться ребенок, и Бланш едва не умерла. С тех самых пор она не в себе. Потом я снова попыталась убежать, но они поймали меня и вернули обратно. Тот священник стал задавать мне вопросы.

– Он не делал тебе больно? – спросила Мину, зная, что должна задать этот вопрос, но страшась услышать ответ.

Алис замялась, потом Мину показалось, что малышка помотала головой.

– Я не вижу тебя, Алис, говори громко.

– Не очень. Он щипал меня за щеки, сильно, но я не плакала.

Мину с облегчением выдохнула.

– У меня для тебя приятный сюрприз, – сказала она. – Папа тоже здесь, в замке. С ним мадам Нубель. И как только мы все отсюда выберемся, мы пойдем и отыщем его. Ну, что скажешь?

– А они придут и найдут нас? – тоненьким голоском спросила Алис. – Но как они узнают, что мы здесь?

– Узнают, – твердо сказала Мину, хотя никакой надежды на это не питала. – А если не они, то кто-нибудь другой. Дым должно быть видно на много миль вокруг. Кто-нибудь в Пивере увидит.

Бональ вновь подошел проверить, надежно ли они привязаны, и Мину умолкла.

– Вот так, – удовлетворенно произнес он, подергав за веревку, чтобы убедиться, что она не развяжется.

– Это неправильно, – сказала Мину, делая последнюю попытку воззвать к его чувствам. – Наши души будут на вашей совести. Вы ведь не хотите этого? Пожалуйста, отпустите хотя бы мою сестру. Она ведь совсем ребенок.

Бональ наклонился и прошептал ей на ухо:

– Моей совести ровным счетом ничто не угрожает. Я исповедуюсь в грехах и буду чист, как дитя, тогда как вы – и лично ты, гугенотская потаскуха, – отправитесь к Создателю без покаяния. Со всеми своими грехами на душе.

Он плюнул на землю рядом с ней, потом распрямился и зашагал в сторону тропинки. Порыв ветра вновь заволок поляну дымом, на мгновение скрыв его из виду.

И тут до Мину долетел его вскрик. Сквозь пелену дыма она увидела, как Бональ пошатнулся, потом кривобоко рухнул на колени. Когда в дыму ненадолго образовался очередной просвет, Мину увидела, что он лежит на земле с ножом в горле.

– Что там такое происходит? – прошептала Алис.

– Я не знаю, – ответила Мину. – Не шуми.

– Это папа идет к нам?

– Я не знаю, – повторила Мину, силясь хоть что-то разглядеть сквозь завесу дыма.

До них донесся хруст сухих листьев под чьими-то ногами, который становился все ближе и ближе, потом в дыму появилась чья-то фигура.

– Тетушка! – воскликнула Мину.

Мадам Буссе обливалась потом и тяжело дышала. Хватала ртом воздух. К изумлению Мину, она склонилась над Боналем, вытащила нож и обтерла лезвие о траву.

Мину не знала, смеяться ей или плакать. Ее тетка, казалось, не испытывала никакого страха и была нимало не смущена тем обстоятельством, что она только что убила человека.

– Тетушка, дорогая тетушка, – сказала Мину. – Можете перерезать веревки?

– Я постараюсь, милая, – отозвалась мадам Буссе.

– Я и не знала, что вы умеете… пользоваться ножом.

– О, да я и не умею. Я такая неуклюжая, мой муж всегда… – Она запнулась. – Просто твой брат научил меня одному фокусу. Как оказалось, весьма полезному. Он сказал, что научился ему у твоего гугенотского кавалера. – Прежде чем Мину успела что-либо ответить, мадам Буссе повернулась к ее младшей сестре. – А ты, должно быть, малышка Алис, верно?

Совершенно ошарашенная, Алис смогла лишь молча кивнуть.

– А я мадам Буссе. Твоя тетушка, из Тулузы, – сообщила она, перерезав сначала веревки, которыми была связана Мину, а затем и Алис. – Так-то лучше. Ну а теперь, где мой племянничек? Эмерик?

Некоторое время никто не отзывался. Мину похолодела. Огонь не мог так быстро до них добраться, но вот дым…

– Эмерик? – позвала мадам Буссе еще раз. – Ответь мне, пожалуйста!

На этот раз голос ее брата долетел до них с другого конца поляны.

– Мы тут, тетушка. Хотя вам лучше бы поспешить…

Мину торопливо обогнула поляну, стараясь по возможности держаться подальше от огня.

Она освободила Пита, и они на долю секунды позволили своим губам соприкоснуться. Потом вместе освободили Беранже с Эмериком и поспешили вернуться обратно к мадам Буссе и Алис, по пути забрав свое оружие.

Обессиленные и еще не до конца оправившиеся от потрясения, все двинулись по склону холма обратно к замку.

– Беранже, отправляйся в деревню и поднимай людей, – распорядился Пит, когда они добрались до края подлеска. – Если ветер не утихнет, леса заполыхают до самого Шалабра.

– Нам нужно найти способ пробраться в башню Боссю, – вполголоса произнесла Мину. – Там держат нашего отца и мадам Нубель.

– Думаешь, они все еще там, племянница?

– Не знаю. Отец утверждает, что никто не знает, кто он такой, но теперь, когда Видаль заполучил плащаницу, это может измениться. Что же касается Бланш, ну…

– Она повредилась рассудком, тетушка, – объяснила Алис. – Ребенок попытался родиться слишком рано, и она тронулась умом.

– Остается лишь надеяться, что, поскольку она тоже получила то, чего хотела, она немного успокоится.

– А чего хотела госпожа Бланш, племянница?

– Получить завещание, – ответила Мину. – Оно было спрятано в Библии, которую прислала вам моя мать, тетушка. Я забрала ее из вашего тайника в церкви Сен-Тор. Простите меня, я хотела вам об этом сказать. Я подумала, что она может погибнуть, когда начнутся бои.

– Ты хочешь сказать, что в моей Библии было спрятано чье-то завещание?

Мину нахмурилась:

– Неужели вы не заглядывали внутрь, когда получили ее от моей матери, тетушка?

– Нет, не заглядывала. То есть я ее открыла, но когда увидела, что она на французском языке – и поняла, как разозлится мой муж, – я тут же закрыла ее обратно и вернула в котомку. А потом, как тебе известно, я ее спрятала. Это завещание Флоранс?

– Я… – начала было Мину, но потом решила, что это может подождать. – Это долгая история, тетушка. Достаточно будет сказать, что Бланш считала, что из-за него может лишиться наследства. Я зашила Библию в подкладку моего плаща для сохранности, вместе с еще одной ценной вещью, которую Пит попросил меня сберечь для него. Поэтому, когда нас остановили на заставе на крытом мосту, я отдала плащ Эмерику.

– А он с тех пор не спускал с него глаз. Он послушный мальчик – на свой манер.

– И несмотря на все это, – вздохнула Мину, – теперь Библия в руках Видаля, и ничего с этим не поделаешь.

Мадам Буссе кашлянула:

– Ну, на самом деле она не у него. Не в обиду тебе будь сказано, Мину, но подкладка на твоем плаще была зашита из рук вон плохо. Я взяла на себя смелость и починила ее, пока ты, Эмерик, спал. В молодости я неплохо управлялась с иглой, хотя месье Буссе не одобрял, что его жена… – Она умолкла. – Ладно, это уже не важно. В общем, я нашла за подкладкой кожаный футляр и Библию. Заглядывать в футляр мне показалось неправильным, поэтому я вернула его на место. Но Библию-то свою я узнала и так обрадовалась, что, должна признаться, оставила ее у себя.

Мину с Эмериком переглянулись.

– Вы хотите сказать, тетушка, что завещание у вас? – не веря своим ушам, спросила Мину.

Мадам Буссе поправила волосы.

– Ну, про завещание ничего сказать не могу, но Библия определенно у меня. Вот. – Она порылась в уродливой бархатной сумочке, привязанной к ее поясу. – Это единственное, что оставалось у меня на память о моей дорогой сестре. Мне невыносима была мысль о том, что мне придется снова ее лишиться.

Мину раскрыла Библию и нашла завещание, которое по-прежнему лежало между страниц, где она его оставила. Эмерик наклонился и поцеловал мадам Буссе:

– Тетушка, вы просто чудо.

– У нее лихорадка, монсеньор, – сообщила нянька.

– Я вижу.

Видаль посмотрел на Бланш, которая безмолвно лежала под одеялом с закрытыми глазами, бледная и недвижная, с застывшим лицом, точно мраморное надгробное изваяние. И все же, несмотря на то что она за все это время ни разу не шелохнулась, он был совершенно уверен, что она не спит.

Он обвел взглядом ее покои, которые были для него убежищем и местом наслаждений. Теперь он видел во всем здесь лишь напоминание о собственном безрассудстве. Отдать свою репутацию в руки подобной женщины…

– Будешь при ней, – бросил он няньке. – Чтобы не оставляла ее без присмотра ни на миг. Когда ребенок появится на свет, ее недуг пройдет.

– Хорошо, монсеньор.

Видаль перекрестил бледный лоб Бланш и вполголоса произнес над ней благословение, затем подошел к столу в углу спальни, где оставил плащаницу.

– Не смотрите, – приказал он.

Солдаты и нянька торопливо отвернулись.

Наконец, в дыму и жару горящего леса, Господь удостоил его ответом после столь долгого молчания. Внезапно он с ясностью увидел свой путь. Скорее, скорее прочь из Пивера, от Бланш с ее ублюдком, прочь навсегда!

Он поставил себе слишком скромную цель. Должность епископа Тулузы – чин, заслуживающий того, чтобы его добиваться, но почему бы ему не устремить свои помыслы выше? Покровительство Бланш, вместо того чтобы способствовать его возвышению, напротив, стало препятствием на пути.

Видаль взял в руки кожаный футляр. Вправду ли герцог де Гиз сейчас находится в Сен-Антонен-Нобль-Вале, местечке, хорошо знакомом Видалю по ранним годам его пастырского служения? Именно там он впервые заприметил Бланш, невинную девочку, оплакивавшую смерть своего отца. Ее безыскусное горе тогда тронуло его.

Видаль усилием воли отбросил это воспоминание.

Он отправится прямиком в Сен-Антонен-Нобль-Валь и предложит свои услуги герцогу де Гизу и его сыну. Хотя поговаривали, что Гиз начал сдавать, его роль в противостоянии принцу Конде и гугенотской угрозе по-прежнему оставалась главенствующей, к тому же, в отличие от множества его соратников, он был человеком, всей душой преданным своему делу. Какие блага его милость был бы готов предложить тому, в чьем распоряжении находится настоящая плащаница? Видаль снял крышку, запустил внутрь руку и извлек на свет обрывок полотна. Он ощутил под пальцами тонкую ткань, нащупал в углу крошечную прореху, доказывавшую подлинность реликвии, и стал ждать. Он ждал, что Господь явит миру Свою славу. Что на него снизойдет благодать, превосходящая любое человеческое понимание.

Но ничего не произошло. Вокруг была все та же темная комната, все так же старательно отводили глаза солдаты и нянька, все так же тяжело дышала в своей постели у него за спиной обезумевшая Бланш.

Видаль вернул плащаницу обратно в футляр и крепко закрыл крышку. Ничего. Он подождет более располагающего, более уединенного момента.

– Где Бональ? – отрывисто бросил священник. – Он должен уже быть здесь.

Солдаты вытянулись во фрунт:

– Монсеньор?

– Пойдите и выясните.

Нянька обернулась к нему, стискивая руки на груди:

– Вы уезжаете, монсеньор?

– Мои обязанности требуют моего присутствия в другом месте, – ответил Видаль. – Я вернусь при первой же возможности, чтобы проведать госпожу Бланш. Господь не лишает Своей любви скорбных разумом.

Прижимая ко рту платки, они остановились так близко к замку, как это было возможно, не рискуя при этом попасться на глаза дозорным на башнях.

Пит обнял Мину за талию:

– Сейчас самое главное – это найти твоего отца, Мину, и мадам Нубель и вызволить их. Видаль может быть в замке, а может и не быть, но там точно будет полно солдат и слуг.

– Они наверняка уже заметили дым. Почувствовали запах.

– Священник уезжает, – подала голос Алис. – Он велел своему слуге седлать лошадей и ждать его у цитадели.

– А он не сказал, он возвращается в Тулузу? – быстро спросил Пит.

– Вообще-то, нет, – ответила Мину. – Когда они уходили с поляны, я слышала, как он сказал Боналю, что они едут в место под названием Сен-Антонен-Нобль-Валь.

– Там был первый приход Видаля, – нахмурился Пит.

– Может, у него там родня или владения?

– Нет, но… – Он осекся. – Ходили слухи, что герцог де Гиз и его старший сын, Генрих, сейчас в Тарне.

– Думаешь, это правда? – спросил Эмерик.

– Не знаю, возможно. Да это и не имеет никакого значения. Наша единственная забота сейчас – спасти вашего отца и мадам Нубель и убраться из Пивера, – повторил Пит.

Эмерик кивнул.

– Мы с Мину попробуем проникнуть в башню Боссю, а ты, Эмерик, можешь пока пойти к реке и привести наших лошадей?

– Уже иду.

– Только смотри осторожней, – поспешно сказала Мину, и ее брат, кивнув, зашагал прочь.

– С вашего позволения, мадам Буссе, не могли бы вы с Алис подождать нас в лесу? Как только мы все окажемся вместе, мы решим, как быть дальше.

Та склонила голову:

– Нам и здесь неплохо, месье Рейдон.

– Мы не можем вернуться в деревню, – сказала Мину. – Если нас ищут, солдаты первым делом будут прочесывать именно ее. Нужно идти обратно в Шалабр.

– Но если они считают, что мы умерли, – возразила Алис, – с чего им нас искать?

– Сейчас это может быть и так, petite, но когда Бональ не вернется, Видаль отправит кого-нибудь его искать и обнаружит, что мы исчезли.

– Тогда вам нужно поторапливаться, – твердо сказала мадам Буссе. – Алис, мы с тобой сядем тут, и ты пока расскажешь мне про жизнь в Ситэ. К сожалению, до сих пор мне ни разу не представилось возможности там побывать.

– Идем, mon coeur, – произнесла Мину, обращаясь к Питу. – Чем раньше мы выйдем, тем скорее вернемся.

Услышав это ласковое обращение, ее тетка вскинула брови.

– А Пит что, теперь твой муж? – простодушно поинтересовалась Алис.

– Пока нет, – засмеялась Мину, обнимая сестричку. – Но мы очень надеемся в скором времени пожениться.

Валентин. Не лучший выбор при рукоположении. Имя итальянского мученика, а не французского, и праздник тоже в феврале. В Англии, где ересью отравлено все и вся, его считают покровителем влюбленных.

Голоса в моей голове теперь спят, но в комнате и без них слишком много желающих поговорить. Солдаты и пьяная нянька, от которой разит элем, угодничающая и заискивающая.

Время рождаться и время…

К моему лбу прижимается чья-то ладонь.

– У нее лихорадка, монсеньор.

– Я вижу.

Валентин говорит, и ему повинуются. Как такое возможно? Разве это не мои владения? Без меня он ничто. У него нет здесь никакой власти. Никакого влияния. Он – не возлюбленный Господа. Господь не говорит с ним.

Но когда-то ведь он любил меня, разве не так?

Существо в моем чреве пытается убить меня. Я чувствую, как оно извивается у меня в животе. Суккуб, высасывающий из меня жизнь.

– Я вернусь при первой же возможности, чтобы проведать госпожу Бланш. Господь не лишает Своей любви скорбных разумом.

Он думает – я его не слышу. Не слышу его лживых и лицемерных речей. Это честолюбие гонит его прочь, а вовсе не служение Господу.

Я слышу шаги. Он уходит. Солдаты тоже уходят. Еще мгновение, затем и отвратительное зловонное дыхание няньки удаляется тоже.

Она враг, приставленный мучить меня.

Голоса начинают перешептываться. Быстрее, Бланш. Действуй, Бланш.

Я чувствую, как истекаю под простыней кровью. Это Бог шевелится внутри меня. Его кровь пролилась за нас, в искупление наших грехов.

Время ломать и время строить, время…

Нет, не так.

Я поднимаюсь. Иду по комнате. Мне не нужны одеяния из парчи и атласа, ибо со мной Господь. И у меня есть все, что мне нужно. Солдаты не осмелились обыскать меня, а Валентин теперь брезгует до меня дотрагиваться. У меня остались при себе мои четки и мой нож.

Вниз, вниз по винтовой лестнице в огненные палаты леса, где ждет Мину Жубер.

Глава 73

Деревня Пивер

– Приводи всех мужчин, кого только сможешь собрать, – сказал Беранже. – Нам понадобятся лошади и телеги. Везите ведра для песка. Мы можем затушить возгорания, разобраться с ними по одному.

– Сделаю, – кивнул Лизье. – Сказывают, жуткие вещи творятся. Поля Кордье нашли со свернутой шеей, в лесу много человек погибло. Двое гвардейцев со страху на рассвете дезертировали и прибежали в деревню. Говорят, хозяйка-то совсем умом тронулась. – Он покрутил головой. – Ладно, придет Гильом – расскажет нам, что и как.

Несмотря на спешку, Беранже остановился:

– Друг мой, у меня скверные новости.

Глаза старика затуманились.

– Мой племянник? Мой Гильом – один из тех, кто погиб?

Беранже положил руку Лизье на плечо:

– Он погиб, защищая других. Он был отважный юноша.

– Да, что есть, то есть.

– Ты должен им гордиться, Ашиль. Он спас других ценой своей жизни.

По морщинистой щеке Лизье скатилась слезинка.

– Неправильно это, когда старики переживают молодых. Они все поумирали раньше меня.

– Я знаю, каково это.

На мгновение два старика притихли, вспоминая тех, кого потеряли. Старые ветераны, они оба сражались в итальянских кампаниях и схоронили немало боевых товарищей. Потом Лизье утер глаза, размазав по лицу сажу, и распрямил плечи.

– Я соберу всех, кого смогу, и женщин с ребятишками тоже. Довольно зла Брюйеры причинили Пиверу. Мне ли этого не знать. Пора положить этому конец.

Замок Пивер

Никем не замеченные, Мину с Питом пробрались сквозь маленькие каменные ворота в стене замка и, миновав огород, очутились на нижнем дворе.

За дверью старого дома послышались шаги, и Мину с Питом затаились и стали ждать, однако никто не вышел, и дверь осталась закрытой. Время от времени в небе над замком появлялся серый дымок, но ветер уносил его прочь.

Мину подумала, что для разгара утра во дворе подозрительно безлюдно, и задалась вопросом, известно ли уже челяди о пожаре или нет. Впрочем, им с Питом это было на руку. Они двинулись дальше, настороженно ловя каждый шорох и стараясь держаться в тени.

Вскоре их заставил остановиться еще один звук; на этот раз он, судя по всему, доносился из цитадели. Мину и Пит поспешно нырнули под высокое крыльцо и подождали, пока шум не утих, затем бросились к небольшой каменной арке, соединявшей хозяйственный дворик с нижним двором.

– Отец сказал – на главном дворе тут у них что-то вроде рыночной площади. Вдоль стен ремесленники и булочники продают с лотков хлеб и ткани. Если повезет, нам, возможно, удастся затеряться среди всех этих навесов и прилавков.

– А он неплохо осведомлен.

– Он сказал, что слышал торговцев, но по большей части все его сведения от его ученика, Гильома.

Пит остановился:

– Гильом погиб, любовь моя. Вчера вечером я нашел его в лесу заколотым.

– Ох. – Мину некоторое время молчала. – Как же мне жаль Жанетту. Она с такой радостью говорила о том, как они будут жить вместе. И так гордилась тем, что он выучился читать и писать на французском. – Девушка покачала головой. – И моего бедного отца тоже жаль. Он прикипел душой к этому юноше.

– Я могу сообщить ему эту новость.

– Нет, я сама. – Мину покачала головой. – Я расскажу ему, когда момент будет подходящий.

Еще несколько шагов они прошли в молчании.

– Даже если нам удастся пробраться мимо стражников, ты придумал, как мы попадем в саму темницу? Камера будет заперта, а дверь рассчитана на то, чтобы выдержать любой штурм.

Пит сунул руку за пазуху своего дублета и вытащил связку ключей.

– Я снял их вчера с тела Гильома, – произнес он тихо. – Возможно, это будет последняя – и самая ценная – служба, которую он сослужит твоему отцу. Спасет его жизнь.

Бланш вскинула глаза к голубому своду небес и удивилась тому, что солнце стоит так высоко.

Сейчас что, утро?

Утро во всем его Божественном великолепии. Зарождение нового дня. Сейчас что, лето?

Она стояла в тени башенных стен. В воздухе пахло гарью. Христианские мученики древности, колесованные, распятые, сожженные на кострах. Не отрекшиеся от своей веры. Их души, возносящиеся на небеса в столбах огня.

А она до сих пор здесь, на грешной земле. Ее дела здесь еще не окончены. Она должна вернуться в лес, где ждет спасения Мину Жубер. И девчонка вместе с ней тоже. Девчонка, которая спасла ей жизнь, – так сказал аптекарь. Она опустила глаза и увидела, что ее сорочка набрякла от крови.

Она миновала башню Вер и огородом пробралась к маленьким воротам в стене. Валентин открыл их и, видимо, так и оставил незапертыми. Это было неправильно. Ее слуги такой беспечности себе не позволяли. Враги проникнут внутрь и перебьют их всех.

Ну почему они теперь выполняют его приказания? Разве не она хозяйка Пивера? Ее руки потянулись к четкам. Щелканье бусин из слоновой кости подействовало на нее успокаивающе. И прикосновение к холодному лезвию ножа тоже. Бланш крутила его в пальцах, пока с упоением не почувствовала, как на ладонях выступила кровь.

Мину взглянула на караульную будку. Приземистая и прямоугольная, она казалась кирпичиком из набора детских кубиков.

– Почему не видно стражи? – прошептала она.

– Возможно, в дневное время замок изнутри не охраняют, – предположил Пит.

– Перед башней Боссю тоже никто не дежурит, – сказала она.

Пит огляделся по сторонам:

– Большинство лотков заколочены.

– Все сбежали из-за пожара?

Пит нахмурился:

– Не знаю.

Бланш вышла за ворота. Над лесом поднимался черный столб дыма. Огонь гудел и трещал. Над деревьями, точно черный снег, кружились хлопья пепла. В нос ей ударил сладковатый запах горелой плоти.

А потом она увидела их. Спиной к ней на траве сидели женщина и девочка. Взгляд их был устремлен куда-то в сторону Шалабра.

Мину Жубер и Алис? Неужели? Нет, они в лесу. Она приказала отвести их туда. Они были привязаны к столбу у костра, она хорошо это помнила.

Бланш двинулась к ним. Ее босые ноги бесшумно ступали по траве. Девочка вскинула руку и замахала из стороны в сторону, привлекая чье-то внимание. Бланш прислушалась и различила стук конских копыт по тропинке.

Почему они отказались погибнуть в прекрасном огне? Неужели они не понимают, что он вознес бы их прямо к Господу?

Теперь она слышала их голоса. Голоса, снова голоса. Только эти голоса разговаривали не с ней. Были обращены не к ней. Она подобралась ближе. Почти вплотную. Эти шепотки необходимо прекратить. Да, она положит им конец. Никаких больше разговоров. Бланш поудобнее перехватила рукоять своего кинжала. Она находилась от них на расстоянии вытянутой руки. И тут из кустов вдруг выпорхнула какая-то птица, которую она, видимо, вспугнула, и девчонка неожиданно оглянулась.

Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга.

Потом девчонка завизжала. Бланш нанесла удар в тот самый миг, когда женщина обернулась и отчаянным рывком заслонила собой ребенка.

Металл вошел в плоть и уткнулся в кость, во что-то твердое.

Бланш улыбнулась. Ее дело сделано. Быть может, теперь она обретет покой? Никаких больше шепотков. Она сделала то, что приказал ей Господь. Теперь она может отдохнуть.

Женщина взмахнула ножом, чтобы нанести второй удар, но жертва уже начала оседать на землю. Ворохом плоти, крови и бархата. Какие роскошные одеяния… Разве на Мину Жубер были такие роскошные одеяния? Капюшон соскользнул, открыв лицо.

Это была не Мину Жубер.

– Тетушка! – закричала девчонка.

Бланш отшатнулась от тела. Как это могло случиться? Потом краем глаза она заметила, как на вершине холма показался юноша, ведущий в поводу двух лошадей. Завидев женщин, он бросил поводья и побежал вниз.

Девчонка рыдала, истошно и неумолчно:

– Тетушка, очнитесь…

Бланш закрыла уши ладонями и почувствовала, как кровь сочится с ножа по ее локтю и по внутренней поверхности бедер.

Это не Мину Жубер.

Она сделала еще шаг назад. За спиной у нее опять послышался какой-то шум. Из ее владений через незапертые ворота показались еще какие-то люди. Худой старик, ступающий так неуверенно, как будто мир был слишком ярким для него, и старая изможденная женщина. Мужчина с рыжими волосами, как у той еретички, королевы Англии.

И та, которую Бланш должна была убить. Потому что этого желал Господь.

Бланш взглянула на тело, неподвижно лежавшее на земле. Это не Мину Жубер. Девчонка пыталась унять кровотечение своими маленькими ручками. В памяти Бланш промелькнуло видение. Белые пальцы, каменный пол часовни, боль, разрывающая ее тело пополам.

В голове у нее эхом заметались крики. Они отчитывали ее. Они ее обвиняли. Как она могла так ошибиться? Голоса приказали ей убить ребенка, но она неправильно их поняла. Она думала, что они имели в виду ребенка гугенотской шлюхи, но это было не так. Теперь она понимала.

Бланш опустила взгляд на свой живот и почувствовала, как существо шевельнулось внутри ее. Враги были повсюду. Ее обложили со всех сторон, как Божьих людей былых времен. Враги шли и шли – из открытых ворот замка и из деревни внизу, в долине, и армии призраков из сгоревшего леса маршировали вместе с ними.

Наставали последние дни, черные дни, когда на земле воцаряется тьма. Последние времена.

Бланш бросила взгляд на цитадель и на долю секунды, на кратчайший миг между одним ударом сердца и следующим ей показалось, что она увидела в окне лицо человека, смотрящего вниз.

– Валентин… – пробормотала она, но потом вспомнила, что он отступился от нее.

Бланш прижала руки к телу, пытаясь определить нужное место. Замерла, прислушиваясь к себе. А потом с улыбкой вонзила нож в собственный живот.

– Время молчать.

Она вновь всадила нож, на этот раз ниже, в свое лоно. Голоса в ее голове мгновенно умолкли. Они были довольны ею, да. Они безмолвствовали. Долгожданный покой. Воздух замерцал и начал переливаться, затем все улеглось.

Никаких больше слов.

– Мину! – закричала Алис. – Она не хочет просыпаться.

Теткина голова покоилась у Мину на коленях.

– Тетушка! – Эмерик сидел на корточках возле лежащей на земле мадам Буссе, зажимая своим платком ее рану. – Не спите. Посмотрите на меня. Попытайтесь открыть глаза.

– Ах, племянник. Ты всегда такой шумный…

– Пожалуйста, тетушка, – всхлипнул он.

– Мне что-то страшно холодно, Эмерик, – произнесла та, – хотя денек сегодня такой чудесный. – Она повернула голову. – И ты тоже здесь, Мину?

– Я здесь, тетушка.

– Племянница, я думаю, нам нужно в дом. Кажется, кто-то разводил огонь, чтобы мы могли согреться. Да, я совершенно в этом уверена. Нет, я опять все путаю. В доме, у огня, мне будет тепло.

Мину сморгнула слезы.

– Мы перенесем вас в дом. Не волнуйтесь. Смотрите, вот и Пит идет сюда. И Бернар тоже.

– Бернар?

Ресницы мадам Буссе затрепетали и распахнулись, и она попыталась протянуть ему руку.

– Не засыпайте, тетушка, – прошептал Эмерик. – Не покидайте меня.

– Племянник, ты слишком много говоришь. – Голос ее начал слабеть. – Бернар, как славно наконец столько времени спустя познакомиться с вами лично. Я имела огромное удовольствие последние несколько месяцев наслаждаться обществом Мину и Эмерика, но вы, разумеется, это и так знаете.

– Я знаю. Спасибо вам за вашу несравненную доброту.

– О, я была только рада, и потом, помогать родне – моя святая обязанность, что бы там месье Буссе ни… – Теперь голос ее звучал еле слышно. – А Флоранс тоже с вами? Она здесь? Мне так хотелось бы ее увидеть… – Она обвела склонившиеся над ней лица глазами, потом нахмурилась. – Сестра?

Мадам Нубель опустилась на колени рядом с ней:

– Флоранс здесь нет, Сальвадора, зато есть я. Меня зовут Сесиль. Мы с вами познакомились вчера в деревне.

– Ну да. Вы были подружкой у Флоранс на свадьбе, я вспомнила. Я тоже так хотела быть подружкой невесты, но дорогой папа не позволил мне поехать.

– Переложите ее на этот плащ, – сказала Мину. – Воспользуемся им как носилками. Ее надо перенести в замок. – Она сделала глубокий вдох. – Их обеих.

– Эту? Ну уж нет! – воскликнул Эмерик.

– Мы не можем оставить ее здесь на растерзание воронам и волкам. Это неправильно.

– Нет! – сказала Алис, бросаясь в объятия Бернара. – Только не ее.

– Мы должны перенести их обеих, – твердо повторила Мину.

– А как же солдаты? – спросил Эмерик. – Нас заметят.

– Их там никого не осталось, – тихо произнес Бернар. – Часть дезертировала, когда начал распространяться огонь. Остальные разбежались, когда скрылся ее духовник. Они находились у него в подчинении.

– Быстрее, – сказала Мину. – Она умрет, если ей не помочь.

Бланш почувствовала, как ее поднимают. Голоса спали. Внутри ее больше не чувствовалось никаких шевелений. И никаких голосов.

Она испустила протяжный вздох. Последний вздох.

А потом наступила долгожданная блаженная тишина.

Глава 74

Замок Пивер

Пятница, 29 мая

Неделю спустя Мину стояла на площадке за северной стеной замка и смотрела, как опускают в землю гроб с телом Бланш.

– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.

Первый ком глины с глухим стуком упал на крышку гроба. Бурая земля сыпалась сквозь дрожащие пальцы священника, вызванного совершить обряд погребения из Кийяна. Затем над разверстой могилой протянулась еще одна рука, за ней другая, третья. Земля и камни барабанили по дереву, точно дождь. Над гробом не было пролито ни слезинки, хотя лица всех присутствующих были невеселы, а многие до сих пор так и не оправились после событий того дня.

Семь дней Пивер хоронил своих мертвых. Колокола звонили и по тем, кого оплакивали все от мала до велика, как Гильома Лизье, и по тем, кого, как Поля Кордье, в деревне хотя и не особенно любили, но все равно считали своим. Солдат, погибших в лесу, тоже похоронили здесь же. Как и слугу священника, Боналя, вместе с множеством тех – сохранивших верность Бланш де Брюйер, – кто пал в бою, когда деревенское воинство под командованием Беранже ворвалось в замок.

Это были последние похороны. Сведение счетов.

– Аминь.

Желающих проводить Бланш в последний путь набралось не много. Мину с Питом, Бернар с Алис, Мадам Нубель и Беранже, рядом с которым стоял старый Ашиль Лизье. Чуть поодаль от них рядом с паланкином, в котором восседала мадам Буссе, стоял Эмерик. По столь прискорбному случаю кресло с ней вынесли из главного здания и доставили на поляну, установив в тени замковых стен. Эмерик хлопотал вокруг тетки, точно наседка, то и дело поправляя одеяло, которым были укутаны ее ноги, и предлагая ей то вина, то печенья.

– Эмерик, в самом деле. Неужели ты не можешь хотя бы минуту постоять спокойно? – притворно возмутилась она. – Ты меня утомляешь.

Двое суток жизнь мадам Буссе висела на волоске. Полученная ею рана была очень глубокой. Нож Бланш отскочил от Библии Флоранс, поэтому жизненно важные органы оказались не задеты, но у нее началась лихорадка. Врач, вызванный из Шалабра, сумел победить недуг. Мину, мадам Нубель и Эмерик не отходили от ее постели. На третий день жар спал, и она уснула. Мадам Буссе все еще была очень слаба и не могла держаться на ногах без посторонней помощи, но опасность для жизни миновала. Когда Мину поведала тетке о гибели в Тулузе ее мужа, из ее глаз выкатилась одна-единственная стеклянная слезинка, после чего она возблагодарила Бога и улыбнулась.

То обстоятельство, что жизнь его тетке спасла протестантская Библия, немало забавляло Эмерика. Он не мог удержаться от того, чтобы время от времени не подколоть ее этим, и Мину, видя, какое удовольствие доставляют мадам Буссе эти ласковые подтрунивания, не бранила его. Тетушка же со своей стороны была твердо убеждена, что это старшая сестра Флоранс, которая присматривала за ней с небес, спасла ее.

– Вам точно удобно? – в очередной раз спросил ее Эмерик. – Может, попросить Алис принести вам веер или…

– Какой же ты шумный, племянник, – ласково сказала мадам Буссе. – Просто ужасно шумный.

Священник вопросительно взглянул на Мину, и та кивнула. Он начертил в воздухе крестное знамение и отступил от могилы, чтобы двое деревенских мужчин могли начать засыпать ее землей.

– Ты точно хочешь сделать это прямо сейчас? – спросил Пит, когда они двинулись обратно к воротам замка.

Она улыбнулась ему в ответ:

– Да, mon coeur. Ты соберешь всех в верхнем дворе?

Пит кивнул и отправился выполнять ее распоряжения.

Время уже начало исцелять раны, оставленные в их душах событиями того кошмарного дня.

Пока деревенские женщины и ребятишки с Ашилем Лизье во главе боролись с огнем и к закату наконец потушили его, Беранже с товарищами занял караульную будку. Едва солдаты услышали весть о том, что хозяйка мертва, а монсеньор Валентин бежал, большинство из них сложило оружие. Тех же, кто продолжил сопротивляться, быстро обезвредили и либо отправили в тюрьму, либо дали беспрепятственно уйти.

В последующие несколько суток Мину почти не смыкала глаз. Едва ей стоило задремать, как девушку начинали одолевать сны, полные крови и кошмаров. Ей снился то Эмерик, избитый и истекающий кровью, то Пит в кольце подступающего все ближе и ближе огня, то Алис со следами удавки на шее, то Сальвадора, распростертая на земле в луже собственной крови. И Бланш с распоротым животом, с улыбкой наблюдающая за тем, как из нее по капле утекает жизнь – ее собственная и ее нерожденного младенца.

Чтобы заставить тьму отступить, Мину говорила с Питом. Изливала все, что было у нее на душе. Все, что она услышала от отца, и от тетки, и от Бланш тоже. Все, что узнала на собственном опыте. Говорила, чтобы не дать темным воспоминаниям захлестнуть ее.

Со временем должно было стать легче. Так сказал ей отец.

На закате последнего вечера Мину поднялась на крышу цитадели, откуда открывался вид на восхитительный пейзаж. Она смотрела на краски лета: зелень лугов с вкраплениями розового и желтого, серебро реки Бло, несущей свои воды через долину, медь заката над холмами, – и думала о своих матери и отце. И о женщине с разными глазами, которая умерла, давая ей жизнь.

Она думала о том, что истинная любовь тиха. Что это не пыл и страсть из старых сказок, которые ярко горят и быстро выгорают, а способность понимать друг друга без слов и на долгие годы оставаться друг другу товарищами. Она думала о мужчине, которому предстояло стать ее мужем.

Мину еще долго стояла так, глядя, как солнце опускается за край земли на западе. Потом на востоке над обугленными останками леса взошла серебристая луна. И тогда ее мысли вернулись к Питу и к тому, что они вдвоем могут построить здесь, в Пивере.

Мину дождалась, пока все не собрались во дворе замка, потом поднялась на крыльцо цитадели, чтобы обратиться к толпе.

На нее смотрело море лиц. Ее родные знали, что она собирается сказать, но замковая челядь и жители деревни смотрели на нее с настороженностью, а некоторые даже с опаской. Среди них была и небольшая группка молодых мужчин, которые служили семейству де Брюйеров и которых убедили вернуться, пообещав, что они не понесут наказания за то, что покинули свои посты.

Алис широко улыбалась. Мадам Нубель с Беранже стояли рядышком, так близко, что у Мину возникли кое-какие вопросы. Ее тетка, хотя и сидела с закрытыми глазами и выглядела явно утомленной, при всем при том не упустила случая отчитать Эмерика за то, что тот горбится. К радости Мину, ее отец с Питом стояли бок о бок. Они уже успели обнаружить, что у них много общего, и отец от чистого сердца благословил их брак. Сейчас Бернар стоял с гордым видом, а Пит явно нервничал.

Мину вытащила из кармана завещание, хотя в этом не было никакой необходимости. Ашиль Лизье уже успел раззвонить о его условиях в деревне всем и каждому. И тем не менее мысль о том, что его держали в руках Маргарита и Флоранс, до странности грела Мину душу. Для нее оно стало чем-то вроде талисмана.

– Друзья, – начала она, – мы сегодня не станем говорить об ужасных событиях, которые разыгрались здесь. Они оставили свой след в душе каждого из нас. Все мы были их свидетелями. То, что мы пережили, – страх и утрату, гнев и сочувствие – все эти чувства останутся с нами на долгое время. Мы горюем, но мы исцелимся. Мы все преодолеем.

Мину сделала паузу. Слова, которые она не раз повторяла про себя, застряли у нее в горле. Кто она такая, чтобы произносить вслух подобные вещи? Кто она такая, чтобы хотеть подобных вещей?

Потом она поймала взгляд Пита и увидела, что он улыбается. Она медленно подняла руку и приложила ее к сердцу. У нее было такое чувство, что призраки всех, кого они потеряли, стоят у нее за плечом, и в это мгновение они были для нее так же реальны, как и все эти лица, устремленные на нее.

– Сейчас мы все должны смотреть в будущее, – произнесла она окрепшим голосом. – Я ни к чему из этого не стремилась. Я не хотела стать хозяйкой Пивера и этих земель, но это бремя легло на мои плечи. И я его принимаю.

По толпе пробежал шепот. Мину увидела, как Беранже нахмурился и попытался призвать людей к тишине. Его решимость защищать ее всегда трогала девушку.

– Мы, – продолжила она и, протянув руку, пригласила Пита выйти вперед, – мы хотим, чтобы Пивер стал местом, где мог бы найти прибежище любой нуждающийся, будь он католик или гугенот, иудей или мавр. Любой человек, оказавшийся без крова из-за войны или гонений. То, что произошло в Тулузе, никогда не должно повториться снова.

Пит кивнул, и она перевела дух.

– Поэтому я скажу вот что. Любой из вас, кто сейчас пожелает уйти, может беспрепятственно это сделать. Никто не бросит в вас камень. Тем же из вас, кто пожелает остаться и служить, добро пожаловать!

На мгновение воцарилась гробовая тишина. Потом один из солдат помоложе вышел вперед и склонил голову:

– Моя шпага к вашим услугам, моя госпожа.

– И моя тоже! – послышался еще чей-то голос, и еще, и еще.

Но громче всех прозвучал голос Эмерика:

– И моя тоже, сестра.

Алис захлопала в ладоши, затем к ней присоединился их отец и мадам Нубель, пока в конце концов вся площадь не взорвалась аплодисментами и приветственными криками. Мадам Буссе размахивала своим веером. Даже Беранже улыбался.

– Хорошо сказано, моя Владычица Туманов, – прошептал ей на ухо Пит и спустился на траву. – Хозяйка замка Пивер.

Эпилог

Замок Пивер

Воскресенье, 3 мая 1572 года

Семь часов вечера. Женщина, известная теперь как Маргарита де Пивер, стоит на крыше цитадели, устремив взгляд в сторону Шалабра.

Ее семилетняя дочка Марта, названная так в честь матери Пита, нетерпеливо переминается с ноги на ногу рядом с ней в ожидании гостей.

– Reste tranquille, petite[35].

– Я и так стою спокойно!

– Они скоро уже приедут.

Далеко внизу Мину видит Пита – он с их двухлетним сыном Жан-Жаком на плечах руководит приготовлениями во дворе замка. С такого расстояния оба они кажутся крошечными, но она и так помнит каждую морщинку на лице мужа, каждую его улыбку, каждую ямочку на щеках сынишки.

Подходит к концу еще один прекрасный день в горах. Над их головами шатром раскинулось бескрайнее синее небо, в лесу гуляет легкий ветерок, колышет листву, мерцающую серебристой изнанкой, рождает шорохи. От обугленных буков и ольхи не осталось и следа, равно как и от елей и стройных дубков, которые когда-то росли тут, хотя Мину кажется, лес до сих пор хранит память о том, что случилось тут десять лет назад, – в коре своих самых старых деревьев, в земле и во вновь разросшихся лишайниках.

В духе старых суеверий гор на поляне вырос небольшой алтарь в память о тех, кто погиб здесь в тот майский день тысяча пятьсот шестьдесят второго года. Мину этого не поощряет, но женщины приносят сюда букетики полевых цветов и яркие ленты, а также стихи на древнем языке, чтобы отпугнуть духов. Чтобы мертвые продолжали спокойно спать в сырой земле. И одна лишь Мину в годовщину смерти Бланш де Брюйер приносит цветы на ее могилу.

Потому что важно не забывать.

Мину смотрит на свой дневник, который держит в руках. Она записывает в эту маленькую книжечку все события, чтобы сохранить память о том, как все было на самом деле. Там же, словно в драгоценном ларце, она хранит письма, которые получает – от тетки, от мадам Нубель – теперь она мадам Беранже, – от Эмерика, который со своим полком мотается по Франции. А еще завещание, написанное ее кровной матерью, Маргаритой, и старую карту Бастиды, которую когда-то давно начертила мелом Флоранс.

Замок Пивер процветает, и жизнь в нем течет по большей части спокойно и счастливо. За десятилетие войны и вооруженного мира многие мужчины и женщины нашли в его стенах прибежище. Старого герцога Гиза давным-давно нет в живых – он пал от руки убийцы, подосланного Колиньи во время осады Орлеана в тысяча пятьсот шестьдесят третьем году, а католические армии вместо него теперь возглавляет его старший сын, Генрих. Правая его рука – восходящая звезда Католической церкви, кардинал Валентин. По слухам, власть и состояние, которыми он обладает, даже не снились никому из других советников молодого герцога. Говорят также, что в семейной часовне Гизов в Лотарингии в драгоценном реликварии хранится бесценная святая реликвия. Фрагмент Антиохийской плащаницы.

Принц Конде, герой гугенотского сопротивления, тоже уже три года как покоится в могиле. Гугенотскими войсками теперь командует адмирал Колиньи. Мину гордится тем, что Эмерик – один из самых его доверенных помощников, но по-прежнему не видит никаких причин продолжать противостояние. За десять лет практически ничего не изменилось. Споры зашли в тупик. Войны за веру и их последствия опустошили как страну, так и души людей.

Но теперь забрезжила надежда на окончание конфликта. О последнем перемирии, положившем конец третьему периоду войны, договорились женщины. Протестантская королева Наварры дала согласие на брак своего сына Генриха с дочерью вдовствующей королевы Екатерины Медичи, сестрой короля. Это будет свадьба века. Вся гугенотская знать, включая и Мину с Питом, приглашена на свадебные торжества в Париж. Они состоятся в августе, незадолго до Дня святого Варфоломея.

Пит с Эмериком поедут. Возможно, и Алис тоже. Мину пока еще не решила, присоединится она к ним или нет, к тому же дети еще слишком маленькие. Ей нравится ее размеренная жизнь в горах, да и, по правде говоря, ее сердцу близки всего три города: ее любимый Каркасон, Тулуза – где мадам Буссе держит свой собственный салон в доме на улице Тор – и Амстердам.

– Это они? – спрашивает Марта, щурясь на заходящее солнце.

Она смышленая и любознательная девочка, интересующаяся всем на свете. Любимица своей тетушки Алис, которая вместе с дедушкой Бернаром приезжает в Пивер погостить на лето.

– Нет. Они приедут в карете, – говорит Мину. – Смотри дальше.

Она придвигается поближе к Марте, на тот случай, если девочка подойдет слишком близко к краю. Ее своенравная дочь унаследовала от своего дядюшки Эмерика бесстрашие и любовь к высоте. Но сейчас она стоит смирно и держит сложенные домиком руки надо лбом, чтобы защитить глаза от солнца.

Мину обвенчалась с Питом в часовне замка накануне своего двадцатого дня рождения. Мадам Буссе была на их свадьбе подружкой невесты, хотя свои брачные обеты они дали в присутствии гугенотского пастора. Мину носит на безымянном пальце скромное серебряное кольцо, хотя до сих пор бережно хранит между страницами своего дневника то, самое первое, сделанное из обрывка шнурка колечко, которое Пит надел ей на палец на берегу реки Бло.

Несколькими годами позднее Эмерик и Жанетта из Шалабра дали те же самые обеты в присутствии того же самого пастора. Эмерик терпеливо ждал, пока она оплакивала своего первого возлюбленного, а потом влюбился в нее. Руки и сердца он попросил у нее в свой восемнадцатый день рождения. На этой свадьбе подружкой невесты уже была Алис, и уж она-то не преминула на свадебном пиру позабавить гостей множеством историй о детских проделках и эскападах своего брата.

Мину частенько приходит посидеть в часовне, когда ей хочется побыть в одиночестве. Для нее это место уединенных размышлений, возможность передохнуть от обязанностей хозяйки большого поместья и забот о беженцах, которые по-прежнему стекаются в Пивер круглый год. Теперь это протестантская часовня, а не католическая, но на вечерней заре в южные окна льется все тот же закатный свет, отчего по стенам и каменным плитам пола разбегаются солнечные зайчики. Мину кажется, что именно в таких вещах – в игре света на камне, в волнующемся море лесов и бескрайнем небе – и живет Бог.

– Едут! – кричит Марта, указывая на клубы дыма, поднимающиеся над дорогой от конских копыт. – Там, на дороге из Шалабра, карета!

– Пожалуй, на этот раз ты не ошиблась, petite, – осторожно говорит Мину, но девочка уже кричит отцу с братом, перевесившись через парапет:

– Это они! Они уже едут!

Пит оборачивается, видит их и машет рукой в ответ.

– Не беги по лестнице! – кричит Мину, но Марты уже и след простыл.

Мину еще некоторое время стоит на площадке, слушая стук приближающихся колес. И вот копыта цокают уже по откидному мосту, и стражники распахивают ворота. Нижний двор оглашается приветственными возгласами и смехом. Впервые за долгое время вся семья соберется вместе под одной крышей. Эмерик с Жанеттой, Алис с Бернаром, даже мадам Буссе приезжает из Тулузы в компании Беранже и Сесиль, которые сделали крюк по пути из Каркасона, чтобы сопроводить Сальвадору на юг.

Но пока Мину еще медлит, не спеша покинуть свой наблюдательный пункт высоко в небе. Она смотрит, как ее любимый Пит идет по двору, за одну руку ведя Марту, а в другой неся Жан-Жака. Ее маленький сынишка изображает из себя солдата, размахивая в воздухе своим деревянным мечом.

Мину присаживается на парапет, открывает свой дневник на новой странице и принимается писать.

Замок Пивер. Суббота, третий день мая года тысяча пятьсот семьдесят второго от Рождества Христова…

На западе солнечный шар скрывается за холмами. Небо из голубого становится розовым, а из розового – серебристым, суля завтра новый безоблачный день.

Примечание по поводу языка

Язык ок, он же окситанский язык или langue d’Oc, от которого получил свое название регион Лангедок, был средневековым языком, на котором разговаривал весь юг Франции от Прованса до Аквитании в эпоху Средневековья и позднее. Он тесно связан с провансальским, каталанским и баскским языками. На языке ойль (ланг д’ойль, langue d’oïl) – предшественнике современного французского языка – разговаривали в Северной и Центральной Франции.

За последние двадцать пять лет на юге Франции произошло что-то вроде лингвистической революции. Надписи на окситанском языке теперь можно видеть на всех важных указателях, в сердце средневекового города Каркасона до сих пор существует двуязычная школа с преподаванием на французском и окситанском языках, разработана и действует программа популяризации и поддержки окситанского языка. Однако в XVI–XVII веках окситанский язык считался провинциальным, а употребление его – признаком необразованности. Для того чтобы отличать приезжих от местных жителей, я использовала в тексте как французские, так и окситанские слова. Поэтому некоторые слова появляются в обоих вариантах: например, «мадемуазель» и «мадомазела», «месье» и «сеньер».

Эта независимость языка – вкупе с независимостью духа, которая отчасти восходит корнями к захвату французского Юга католическим Севером в 1209–1244 годах, – является одной из причин, которыми некоторые историки объясняют тот факт, что гугенотские сообщества были больше распространены на Юге и что они намного дольше противостояли репрессиям. Как и в случае с так называемыми катарскими ересями, для многих гугенотов – последователей реформатского учения – все началось с желания отделить религию от веры и вернуться к словам Библии в противоположность ее интерпретациям и отказаться от латыни как от богослужебного языка. Во всем остальном катарские верования и протестантская доктрина имели не много общего с точки зрения вероучения и теоретических положений. С другой стороны, справедливо будет предположить, что свобода духа и мысли, приведшие к тому, что катаризм так прочно укоренился в Лангедоке в XI, XII, XIII столетиях, чтобы быть практически искорененным в XIV веке, нашли свое отражение в гугенотских сообществах в XV и XVI столетиях.

Важными вехами на этом пути стали перевод Библии на французский язык, выполненный Жаком Лефевром д’Этаплем в 1530 году в Антверпене, исправленная версия которого, авторства Пьера Оливетана, появилась в 1535 году, а также перевод поэтом Маро на французский псалмов в 1530-х и 1540-х.

Выдержки из стихов и поговорки заимствованы из сборника «Proverbes et Dictons de la Langue d’Oc», составленного аббатом Пьером Тренкье, и «33 Chants Populaires du Languedoc».

Благодарности

Все романисты знают, что лишь благодаря родным, друзьям и соседям нам удается совмещать сбор материала и написание книги с повседневной жизнью и не сходить при этом с ума. Мне невероятно повезло находиться рядом с людьми, которые все это время оказывали мне моральную, психологическую, практическую и профессиональную поддержку. Вот они, эти люди: моя блестящая издательница из «Мэнтл» (и по совместительству мой самый старый друг в издательском мире) Мария Рейт и весь коллектив «Макмиллан Лондон», в особенности Энтони Форбс Уотсон, Джози Хамбер, Кейт Грин, Сара Эрратун, Лара Борленги, Джереми Теватан, Сара Ллойд, Кейт Толли, Джеймс Эннел, Стюарт Дуайр, Брид Энрайт, Шарлотта Уильямс, Джонатан Аткинс, Стейси Хэмилтон, Лианна Уильямс, Анна Бонд и Уилф Дики, Правин Наиду и Кэти Кроуфорд из Австралии, Терри Моррис, Гиллиан Спейн и Вероника Напир из Южной Африки, Лори Ричардсон, Грэм Фидлер и Дэн Уогсттафф из Канады; мой потрясающий агент, единственный и неповторимый Марк Лукас и все из «LAW», «ILA» и «Инквелл Менеджмент», в особенности Элис Сондерс, Ниам О’Грейди, Ники Кеннеди, Сэм Иденборо, Дженни Робсон, Кэтрин Уэст, Саймон Смит, Элис, Натали и Джордж Лукас; мои замечательные иностранные издатели, в особенности Маайке ле Нобле и Фредерика ван Траа из «Мейленхофф-Бокерай», все организаторы Франсхукского книжного фестиваля в Южной Африке и сотрудники потрясающего Гугенотского музея, где и зародился замысел этой истории.

Это и мои друзья из Чичестера, Каркасона, Тулузы и Амстердама – они поддерживали меня, поили чаем, приносили мне приветы (а иногда и бутылку хорошего вина!) из внешнего мира во время долгой работы над этим романом, в особенности Джон Эванс, Клэр Парсонс, Тони Лэнгем, Джилл Грин, Энтони Хоровитц, Сэйра Кивил, Питер Клейтон, Рейчел Холмс, Лидия Конвей, Пол Арнотт, Каро Ньюлинг, Стефан ван Раай, Линда и Роджер Хилд, друзья из Чичестерского фестивального театра, «Women’s Prize» и «NT», Марк Пигготт, Дейл Рукс, Хэрриет Хастингс, Сил Соллер, Марзена Баран, Пьер Санчес, Шанталь Билоту.

Огромное спасибо моим родным, свойственникам, кузенам, племянникам и племянницам, в том числе моей свекрови Рози Тернер, моей кузине Филиппе (Фифи!) Таулсон и золовке Керри Малбрегт, моему деверю Марку Хаксли, моей любимой сестре Каролине Грейндж, моему деверю Бенджамину Грэму за отличные фотографии, племяннику Рику Мэтьюсу и моей чудесной сестре Бет Хаксли за ее неиссякающую великодушную поддержку во всех областях (не только в выгуле моих собак и закупке воздушных шариков!); нашим родителям, Ричарду и Барбаре Мосс, которых мы очень любим и которых нам очень недостает.

И наконец, ничего этого не было бы без моего любимого мужа, Грега Мосса, моей первой любви и моего первого читателя, и наших потрясающих, изумительных (и взрослых!) детей, Марты Мосс и Феликса Мосса. Если бы не вы трое, все это не имело бы никакого смысла. Я так всеми вами горжусь.

Кейт МоссТулуза, Каркасон и ЧичестерДекабрь 2017

Примечания

1

Во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.).

(обратно)

2

Пшеничный хлеб (фр.).

(обратно)

3

Madomaisèla – мадемуазель (окс.).

(обратно)

4

Sénher – господин (окс.).

(обратно)

5

Президаль – местный судебный департамент.

(обратно)

6

Да, мой капитан (фр.).

(обратно)

7

Снова ты (голл.).

(обратно)

8

Любовь с первого взгляда (фр.).

(обратно)

9

Малышка (фр.).

(обратно)

10

Анна Бейнс (1493–1575) – монахиня, писательница и учительница из Антверпена (Фландрия).

(обратно)

11

Кальверстрат – торговая улица в Амстердаме.

(обратно)

12

В кровать (фр.).

(обратно)

13

Огненные палаты – специальные судебные органы, учрежденные в средневековой Франции для преследования гугенотов.

(обратно)

14

Флейт – голландское парусное судно, использовавшееся в XVI–XVIII веках.

(обратно)

15

«Надеюсь на Господа, надеется душа моя; на слово Его уповаю» (фр., Пс. 129: 5).

(обратно)

16

Внимание! Друзья мои, внимание! (фр.)

(обратно)

17

Розовый город (фр.).

(обратно)

18

Дом призрения (фр.).

(обратно)

19

Здесь: не за что (англ.).

(обратно)

20

Достаточно! (фр.)

(обратно)

21

Пастель – в XV–XVI веках так называли синиль – синюю краску, получаемую из растения вайда. Торговля синилью началась в Тулузе с 1463 года и быстро привела город к процветанию.

(обратно)

22

Здесь: деревенщина (фр.).

(обратно)

23

Вигилия – всенощное бдение в католической и протестантской церкви.

(обратно)

24

Парлет – предмет одежды, распространенный в XVI веке, нечто среднее между воротником и накидкой на плечи. Изначально его носили и мужчины и женщины, но впоследствии он стал предметом исключительно женского гардероба.

(обратно)

25

Вертюгаль – род жесткого каркаса для юбки, предшественник фижм и кринолина.

(обратно)

26

Котт – предмет женского гардероба, нижнее платье, состоящее из лифа или корсажа и юбки.

(обратно)

27

Господин (окс.).

(обратно)

28

Итальянские войны (1494–1559) – серия военных конфликтов между Францией, Испанией и Священной Римской империей.

(обратно)

29

Малыш (фр.).

(обратно)

30

Туаз – старинная французская мера длины, соответствует приблизительно 195 см.

(обратно)

31

До скорого свидания (фр.).

(обратно)

32

Живо! (фр.)

(обратно)

33

Здесь: мужайтесь, друзья (фр.).

(обратно)

34

Мое сердце (фр.).

(обратно)

35

Стой спокойно, малышка (фр.).

(обратно)

Оглавление

Религиозные войны Историческая справка

Главные действующие лица

Пролог

Часть I. Каркасон Зима 1562 года

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

Часть II. Тулуза Весна 1562 года

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

Часть III. Пивер Лето 1562 года

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62

  Глава 63

  Глава 64

  Глава 65

  Глава 66

  Глава 67

  Глава 68

  Глава 69

  Глава 70

  Глава 71

  Глава 72

  Глава 73

  Глава 74

Эпилог

Примечание по поводу языка

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg