«Иду на вы!»

Иду на вы! (fb2) - Иду на вы! 942K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Васильевич Мануйлов

Виктор Мануйлов ИДУ НА ВЫ!

Льву Николаевичу Гумилеву, исследователю и популяризатору истории Руси и народов, на ее территории обитавших, и Вадиму Валериановичу Кожинову, литературоведу, публицисту, историку, работами которых пользовался автор, посвящаю этот роман.

«Уважение к минувшему — вот черта, отделяющая образованность от дикости».

А. С. Пушкин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Над Днепром, на высоком холме, над морем густых лесов вознесся Вышгород, окруженный двойной стеной из могучих дубовых стволов. Стволы обожжены, чтобы не брала их гниль и не заводился древоточец. Промежуток между стенами засыпан глиной и камнем — защита от стенобитных машин. По весне наружную стену обмазывают глиной, зимой поливают водой, намораживая лед, — защита от огня. Многочисленные башни с бойницами, с котлами на самом верху для разогрева смолы, чтобы лить ее на головы штурмующих крепость, двое дубовых же ворот, укрепленных толстыми железными полосами, крутые склоны холма, многочисленная дружина — все это надежно охраняет город от незваных гостей. Издалека видны его угрюмые стены и башни, чешуйчатые маковки церкви Святого Ильи, будто парящие в небе.

Солнце только что поднялось над степными просторами левобережья, растворяя в прохладном весеннем воздухе тонкое покрывало тумана. В Вышгороде открылись скрипучие ворота, выпуская скотину на пастбища; коровы, козы и овцы шли, оглашая воздух мычанием и блеянием, над стадами поднимался пар от их дыхания, щелкали кнуты пастухов, скулила жалейка из коровьего рога, лаяли собаки, перекликались хозяйки, пахло печеным хлебом и парным молоком.

Но вот над всеми этими звуками, подавляя их и поглощая, разнесся первый гулкий удар церковного колокола, веселым трезвоном малых колоколов наполнился воздух, и звуки эти потекли по лесам, скатились к Днепру с крутого обрыва, ласточками разлетелись по полям и лугам левобережья. Православные христиане отрывались от своих дел, по языческой привычке поворачивались лицом к солнцу, крестились, бормоча тоже привычное: «Помоги, спаси и помилуй».

Деревянная церковь Святого Ильи не велика, в нее едва поместится десятая часть обитателей города, однако многие из них идут к ней, желая видеть, как прошествует к заутрене княгиня Ольга с лучшими людьми, с которыми она делится своими планами и советуется, как эти планы воплотить в жизнь.

А вот и сама княгиня вышла на крыльцо своих хором, остановилась, окидывая внимательным взором небольшую площадь, стала спускаться по ступеням, придерживая подол длинного льняного платья, расшитого узорочьем. Русую голову ее покрывает аксамитовая накидка, на ногах византийские башмачки на высоком каблуке. Сорокашестилетняя княгиня, смиренно потупив взор, будто плывет над землей, не касаясь ее ногами, — так неподвижна ее стройная фигура, лишь подол платья едва колышется, да серо-голубые глаза зыркают по сторонам, все примечая, все запоминая. За ней следом движется небольшая процессия.

Колокола отзвонили, двери церкви закрылись, возле них встала стража, что делается внутри, не видно. А внутри грек диакон в черном облачении воздает нараспев моленье богу христиан на греческом же языке о ниспослании кары на головы врагов Руси и Византии, и в первую очередь на головы правителей Хазарского Каганата.

Княгиня Ольга, в крещении Елена, принявшая православие во время своего посольства в Константинополь в 945 году, внимает молитве, крестится, держа в одной руке зажженную свечу. На нее и ее спутников взирает со стены суровое лицо Спасителя, стоящего в окружении апостолов. Пахнет ладаном и воском.

Народ расходится по узким и кривым улочкам, прислушиваясь к протяжным звукам голоса муэдзина, обращенного к мусульманам-хорезмийцам, состоящим на службе у княгини, к бухающему гулу бубнов и барабанов, вою и визгу берестяных рожков, вскрикам волхвов, кружащихся в буйном танце, взывающих к своим богам: Сварогу, Перуну, Хорсу, Дажьбогу и многим другим.

Но все это длится не долго, и через малое время в дальнем углу от детинца, где расположен квартал оружейников, задымили плавильные печи, засипели горны, потянулись в небо дымы, забухали тяжкие молоты, подгоняемые звонкими ударами молотков. Время тревожное, на границах неспокойно, Хазарский Каганат то и дело сотрясают восстания покоренных народов, и ни одному из богов не ведомо, чем все это обернется для Руси. Потому и стучат молоты, хрипят меха и гудят горны, раскаляя до красна железо, чтобы выковать из него новые мечи, наконечники копий и стрел.

ГЛАВА 2

После молебна и завтрака княгиня Ольга поднялась на смотровую башню детинца. Отсюда далеко влево и вправо виден широко раскинувшийся Днепр, сверкающий в лучах солнца; далеко видны заднепровские поля и луга, дороги, ведущие на восток и юг, шатры кочевников, пасущиеся табуны лошадей, стада коров и бурты овец. Весна в полном разгаре. Где пашут под всякую овощ, где по весенним полям ходят сеяльщики жита, проса, гороха и овса. Глянешь на все это бездумно — тишь да гладь, да божья благодать. Ан нет ни того, ни другого. Все обман, лишь видимость одна спокойствия и мира. И на душе у княгини Ольги тоже нет спокойствия. Вторую неделю ждет она гонца от своего сына Святослава, от имени которого вот уж без малого двадцать лет правит Русью. Был гонец от него еще в конце апреля, сообщивший, что князь вышел в поход из Невогорода с большим войском, набранным среди северных народов, и движется на юг путем из варяг в греки.

Конечно, путь от моря-озера Нево, на берегу которой стоит первая на Руси каменная крепость, построенная еще Олегом Вещим при впадении в озеро реки Волхов, не близок. Войско идет водою, перетаскивая ладьи из одной реки в другую. Воды по весне много: половодье. И не везде еще стаял снег и сошел на реках и озерах лед. Дважды до этого и сама княгиня проделала путь от Киева до Невогорода и обратно, поэтому хорошо знает, каких трудов стоит эта дорога.

Первая ее поездка туда была связана с опасностью, которая грозила ее десятилетнему сыну в Киеве. После путешествия княгини в составе посольства в Царьград в 945 году, когда между нею и императором Константином Багрянородным был подтвержден договор о взаимопомощи, заключенный еще ее покойным мужем князем Игорем два года назад, каганбек Хазарский Иосиф потребовал от княгини к себе Святослава в качестве заложника, заверяя, что мальчику при его дворе ничто не будет угрожать, он усвоит все науки, какие усваивают дети самого каганбека, и станет достойным правителем Киевской Руси. Ольге было ясно, что за науки преподадут ее сыну в Итиле и кем он станет, пройдя этот курс, — иудеем, для которого Русь перестанет быть родиной, а превратится в хазарскую провинцию, управляемую послушным Итилю князем. Она долгое время отделывалась от настойчивых требований отправить сына в Итиль со стороны наместника царя Иосифа в Киеве то болезнью сына, то собственным недомоганием, то плохой погодой, то опасностями дальнего пути через беспокойные степи. Но наместник, так прочно обосновавшийся в столице Южной Руси со своим войском, сборщиками дани, купцами и ремесленниками, что даже купеческие суда, идущие по Днепру из греков в варяги и обратно, облагал пошлиной, не делясь ею с правительницей Руси, был неумолим, и даже перешел от уговоров к угрозам. И когда в княжеских хоромах как-то обнаружили игрушку со встроенным в нее маленьким капканом, острые зубья которого были отравлены ядом, медлить дольше стало опасно, и Ольга решила убрать сына подальше от хищных лап наместника — это-то и позвало ее в столь дальнюю и трудную дорогу. К тому же северные народы с каждым годом все отдалялись и отдалялись от своих законных правителей, и это требовало от Ольги решительных действий для подтверждения своей власти над Северной Русью и наведения порядка в сборе дани.

Вторая поездка Ольги в Невогород состоялась в 957-м году от рождества Христова и была связана с женитьбой Святослава, достигшего к той поре совершеннолетия. Конечно, с женитьбой можно было бы и не спешить, но жизнь молодого князя всегда полна опасности: от вражеского меча или стрелы никто не заговорен, а князь всегда стоит впереди своего войска, и все стрелы, все копья и мечи направлены на него. Нужен был наследник, потому что, не дай бог, случись что с князем, Русь может расколоться вновь, и этим воспользуются не только хазары, но и соседи помельче, которые всегда готовы кинуться на ослабевшую страну, как шакалы на смертельно раненного зубра.

Не с пустыми руками отправилась Ольга во второй раз на север: рядом с нею трудности дальней дороги безропотно делила молодая невеста для князя Святослава, Малуша. Ее Ольга наметила в жены своему сыну сразу же после своего посольства в Царьград, во время которого, помимо всех прочих дел, хотела обручить девятилетнего мальца с младшей дочерью императора Константина Багрянородного Анной, шести лет отроду. Но император отверг это предложение почти с презрением: не такой жених для своей дочери виделся ему, и уж, разумеется, не варвар из далекой Тавро-Скифии, каковой у них значилась зависимая от Хазарии Киевская Русь.

Не простая судьба выпала на долю девочки и ее брата Добрыни, детей деревлянского князя Мала. В 944 году пришел в его земли за дополнительной данью с малой дружиной киевский князь Игорь, муж княгини Ольги. И деревляне (они же древляне), рассудив, что если повадится волк в стадо, то от стада ничего не останется, напали на дружину и перебили ее. В этой резне погиб и князь Игорь. Узнав о гибели мужа, княгиня Ольга собрала войско, огнем и мечом прошлась по деревлянской земле, сожгла их столицу, князь деревлян пал в сече, а его дети, Добрыня и Малуша, превратились в рабов, однако жили при княгине и никаких утеснений не знали. Малуша вырастала в стройную и прелестную девушку, и женитьба на ней Святослава могла связать деревлян, не забывших страшного разоренья, учиненного в их землях княгиней Ольгой, с киевскими князьями родственными узами.

Прибыв в Невогород, княгиня Ольга учинила пышную свадьбу язычника Святослава и крещенной в византийской вере Малуши. Обряд проходил по языческому обычаю, поскольку ничего другого и не могло быть в этой северной глуши, где испокон веку поклонялись языческим богам. Несколько дней водились хороводы, жених был удален от невесты, в Священной роще Перуна горели костры, волхвы несколько раз проводили Святослава между кострами, приносили в жертву животных, мазали лицо жениха их кровью, а в последнюю из ночей положили Святослава в постель с юной девственницей, имя которой так и осталось тайной для молодого князя, а утром зарезали ее как овцу перед деревянным идолом, символизирующим бога земли и небес Сварога. И все это пришлось терпеть княгине Ольге, — да простит ее Христос за подобное святотатство! — но сохранение и укрепление власти требует от ее носителей угождать нравам и привычкам подвластных им народов, чтобы в тишине замаливать свои вольные и невольные грехи перед истинным богом, которому княгиня, отказавшись от язычества, вручила свою судьбу.

С тех пор миновало более семи лет. За эти годы Малуша успела родить троих сыновей, и княгине Ольге до слез хочется их увидеть, прижать к своей груди, приласкать. Да и Святослав, надо думать, за эти годы возмужал еще больше, набрался опыта и знаний, даже освоил грамоту, пишет иногда письма, но чаще Малуша, и все о своих детях, с изъявлениями любви к своей свекрови и безграничной преданности. Конечно, Святослав не взял в поход ни жены, ни детей. Но обещал, что как только войдет в Киев, сразу же велит им оставить Невогород и двигаться на юг.

И тут же тревога сжала сердце княгини Ольги: а ну как прознает наместник царя хазарского о движении на юг русских дружин, ведомых ее сыном! Ему не составит труда призвать себе на помощь кочующие в степи орды печенегов, мадьяр и карабулгар, восстание которых было жестоко подавлено в минувшие годы натравливанием одних на других. И как знать, чем все это обернется для Руси. Тем более что до сих пор лишь Олегу Вещему удавалось выстоять в битвах с хазарами: удача, как известно, сопутствует сильным и мудрым. Жаль только, что их дети часто не наследуют лучшие качества своих отцов. Вот и сын Олега Вещего, Олег II, свекр княгини Ольги, оказался не самым способным правителем. После смерти отца он растерял все его завоевания, и Русь окончательно подпала под иго Хазарского Каганата. Даже принятие Олегом титула кагана Руси в надежде стать вровень с каганом хазарским, не помогло ему добиться успеха, ибо титул — это еще не все, к тому бы титулу да лучшие качества его отца. Но чудеса случаются лишь в сказках. В первом же сражении войско Олега II было разгромлено, а сам князь попал в плен. Стоя коленопреклоненным перед иудеем Песахом, командующим хазарским войском, он оправдывался, что не своей де волей пошел против господина своего каганбека Хазарского, а по наущению Царьградского кесаря.

— Так поди и отомсти ему, — грозно молвил победитель, простирая руку в южную сторону. — Огнем и мечом пройди по его стране, не щадя ни малого, ни старого, никого из дышащих и движущихся.

И в 941 году повел Олег II, сын Олега Вещего, более пятисот ладей, приспособленных для плаванья по морю, на Царьград. А с ним пошел и сын его Игорь, муж Ольгин. Не доходя до Царьграда они разделились: отец пошел дальше, а сын высадился на берег со своей дружиной и, подчиняясь командам иудея-наставника, учинил на побережье дикий погром, уничтожая всех и все, что встречалось ему на пути, что двигалось и дышало. Между тем флот князя-отца был атакован византийским флотом, и многие корабли его были сожжены «греческим огнем». Бежал Олег с оставшимся войском к Тамани. Там он несколько месяцев ожидал решения своей судьбы из Итиля, и решение было такое: идти на ладьях вверх по реке Танаису (Дону), волоком перебраться в Итиль (Волгу), спуститься в море Хазарское (Каспийское) и напасть на мусульманские города, стоящие по его берегам, не щадя ни малого, ни старого, а половину взятой там добычи отдать каганбеку Хазарскому. Где-то там, на чужбине, и пал каган Руси Олег: посланная каганбеком его личная гвардия, состоящая из наемников мусульман-хорезмийцев, неожиданно напала на лагерь русов, и мало кто из них уцелел в этой сече и сумел вернуться в Киев.

А мужу Ольги, молодому князю Игорю, повезло: он сумел ускользнуть в густом тумане, укрывшем море и берег, от кораблей византийских и, вернувшись в Киев, занял стол своего отца. Да видно боги не простили ему злодеяний, свершенных на греческом берегу: ничем другим нельзя объяснить его гибель через три года после похода на Византию от рук деревлян, его данников.

Осталась княгиня Ольга одна с малолетним сыном Святославом на руках. Без войска, без опоры. С той поры наложил Хазарский Каганат свою тяжелую когтистую лапу на Киевскую Русь, беря с нее уже не обычную десятину, а две трети дани, собираемой с подвластных ей племен и народов, оставляя Ольге на собственные нужды жалкую треть. Каждый год требовал каганбег Хазарский воев в свое войско, и гибли мужи русские на чужой стороне, тем самым укрепляя Каганат и ослабляя собственною вотчину. И все меньше оставалось на Руси обученных и закаленных в битвах бойцов, чтобы защититься от этого произвола. А еще тяжкие унижения и издевательства, контроль за каждым шагом и словом, опасность быть убитой или потерять сына — и Ольга, отвезя сына на север, покинула Киев, перебралась в Вышгород. В нем княгиня чувствует себя в относительной безопасности: за ворота крепости наместнику хазарского царя Иосифа, сидящему в Киеве со своей стражей, хода нет.

«Доколе же терпеть, господи?» — тихо шепчет княгиня Ольга. Она крестится, вздыхая украдкой, чтобы никто не заметил ее минутной слабости.

ГЛАВА 3

Молодой стольник по имени Отич, человек грамотный, учившийся шесть лет в Царьграде и там же принявший христианство, а с ним имя Никифор, но лишь среди единоверцев откликающийся на новое имя, — как, впрочем, и княгиня Ольга на свое новое имя Елена, — ведающий делами княгини, оторвал ее от дум и доложил, что из Киева прибыл человек от наместника каганбека Хазарского.

— Что ему надо? — спросила Ольга, поворачиваясь к своему слуге.

— Он не сказал, княгиня. Но это тот же иудей, который был у тебя прошлой зимой. Имя ему Аарон раб-Эфра.

Лицо княгини окаменело, губы плотно сжались. Она хорошо помнила этого иудея. Помнила его черные большие глаза, помимо воли притягивающие ее взгляд, его блуждающую улыбку, то возникающую в зрачках острыми лучиками света, то на пухлых губах снисходительной ухмылкой, то проскальзывающей в речах запутанным сочетанием слов, то в плавном движении руки. Его глаза завораживали, журчащая речь путала мысли. Княгине казалось, что сам дьявол в человеческой плоти разговаривает с ней, вводя ее в искушение. Ей то хотелось перекреститься и крикнуть: «Чур меня! Чур!», то встать и покорно следовать за этим человеком. Она слыхивала ни раз, что среди жидовинов есть такие люди, за безмерную гордыню которых иудейский бог наделил их властью смущать людские души и отвращать их от бога истинного. Не иначе как бог иудейский и не бог вовсе, а дьявол. О том же говорят и греческие попы, утверждая, что и все остальные боги не есть истинные, а истинный бог один — Иисус Христос. Да поможет он ей быть твердой в своей вере в него!

— Хорошо, пусть войдет в город, — произнесла княгиня после долгого молчания. — Но людей его за ворота не пускай. Подождут. Сам во время разговора будь рядом. В соседней комнате посади двух расторопных слуг и… — она запнулась и лишь затем выговорила твердо: — И диакона. Пригласи в гостевую палату воеводу Добрыню и хорезмийца Исфендиара. Тебе все понятно?

— Да, моя госпожа, — склонил голову Отич.

Имя человека, ожидающего решения у главных городских ворот, насторожило княгиню Ольгу еще и по другой причине: каганбек Иосиф, сидящий в Итильграде, что стоит на берегу реки Итиль, еще в прошлом году потребовал через этого же человека от Ольги прислать ему русское войско числом не менее пяти тысяч воев. Не трудно догадаться, для чего ему понадобилось это войско — для подавления восстания печенегов и мадьяр. А еще для того, чтобы у княгини оставалось как можно меньше людей, способных к ратному делу. Ольга войско не послала, отговорившись тем, что у нее и так осталось малое число оружных людей, знающих военное ремесло, а более взять неоткуда. Равно как и оружия и прочей воинской справы.

Между тем, малое время спустя, она послала Византийскому императору Константину Багрянородному тысячу хорошо подготовленных воев — согласно договору, заключенному между ними в 945 году: император ведет изнурительную войну с магометанами, стремящимися копьем и саблей насадить свою веру везде, где только можно, и русские вои, которых те особенно боятся за их мощь и отвагу, Константину будут весьма кстати. Известила Ольга императора и о том, что в ближайшее время Русь намерена выступить против Хазарского Каганата и надеется, что Византия, исходя из того же договора, окажет ей помощь войском и деньгами. Но пока из Царьграда ни слуху ни духу.

Княгиня спустилась по винтовой лестнице с высокой башни и перешла в гостевую палату, где ее уже ожидали приглашенные советники Исфендиар и Добрыня.

Исфендиару за пятьдесят. Он смугл, глаза — угли, лицо выражает невозмутимое спокойствие и мудрость. На нем шелковый полосатый халат, на голове белый шелковый же тюрбан с изумрудной заколкой; в заколку вставлено фазанье перо.

Когда-то он со своими женами и рабами бежал из Хорезма в Итиль, спасаясь от жестокого преследования хорезмшаха. Но в Итиле не ужился с иудеями и подался в Киев. И не он один, а множество других хорезмийцев вместе с ним.

В столице Руси хорезмийцев немало. Многие проживают здесь так давно, что и не упомнишь, когда первый из них постучался в ворота Киева. С тех пор серебряный дерхем, отличающийся от других монет отменной чеканкой, получил хождение по всей Руси, не имеющей еще своих денег. За минувшие годы хорезмийцы перемешались с русами, иные приняли христианство, иные стали поклоняться Перуну и Хорсу, им выделили землю, они построились и обосновались, и киевские ремесленники многие умения переняли от пришельцев в кузнечном, гончарном, строительном, ювелирном и других ремеслах, ибо в царстве Хорезмийском, помнившем Великого Искандера, ремесла и науки имели многовековую давность, обогащенную китайским, индийским, персидским и греческим искусствами. Хорезмийцам в Киеве никто не мешает чтить своего бога Аллаха, жить по своим обычаям, но при этом не нарушать обычаев и верований приютивших их русов. Некоторые из них, как Исфендиар, переселились вслед за княгиней в Вышгород.

Другой советник княгини Ольги воевода Добрыня еще молод, ему, как и сыну ее Святославу, двадцать шесть лет. У него белое славянское лицо и серые большие глаза, русые усы и бородка. В нем угадывается могучий воин: широкие плечи, выпуклая грудь бугрится литыми мышцами, сильные руки спокойно лежат на коленях. Одет он просто: полосатые порты, заправленные в юфтовые сапоги, белая льняная рубаха подпоясана широким кожаным поясом, на поясе кинжал с костяной рукоятью. Волосы через лоб схвачены ремешком. Княгиня Ольга крестила его и его сестру, едва вернулась из Царьграда. Добрыня уже бывал в сражениях, отбивая грабительские наскоки кочевников на русские земли, проявил себя способным военачальником. В Вышгороде он исполняет должность начальника городской стражи.

— Где этот жидовин? — спросила княгиня Ольга, занимая свое место на золоченом резном стуле, рядом с другим, стоящим чуть выше, который принадлежит ее сыну, по праву являющемуся действительным хозяином Руси, ее князем, ее каганом.

— Ждет за дверью, моя госпожа, — ответил Отич с легким наклоном головы.

— Зови, — велела Ольга, напрягая в комок свои нервы в ожидании встречи.

Боже, чего ей стоил тот, давний, разговор! Временами она, слушая журчащий и переливающийся говор Аарона раб-Эфры, уже готова была согласиться с его требованием. Ей понадобилось огромное усилие воли и мысленное обращение к Иисусу Христу за помощью, чтобы настоять на своем. И то она не была уверена, что устояла бы, если бы не Исфендиар: на того медоточивые речи посланца наместника не действовали, и он то и дело перебивал его, давая княгине время, чтобы опомниться. Видимо, есть что-то в черных глазах южан, что смущает светлые глаза северян. Но не так властно, как у этого раб-Эфры.

Посланец наместника царя Хазарского в Киеве вошел через высокие двери, отворенные перед ним двумя молодыми воями из личной охраны княгини, одетыми в белые кафтаны. Раб-Эфра невысок ростом, ему не более сорока лет. Его голова покрыта густой копной черных волос, подернутых серебристой сединой, такими же бородой и усами; завитые пейсы спадают от висков чуть ниже плеч, лицо с правильными тонкими чертами, которое не портят несколько широковатые скулы и большие, выпуклые черные глаза. Одет он в длинный шелковый халат белого цвета с синей полосой по подолу и на рукавах, перетянутый наборным поясом со множеством золотых и серебряных брелоков. На голове маленькая черная шапочка с серебряным позументом, на ногах черные же сапоги с загнутыми носами, какие носят народы восточнее моря Хазарского.

Аарон раб-Эфра сдержанно поклонился при входе.

Княгиня плавным движением руки подала ему знак приблизиться.

Раб-Эфра подошел, остановился перед ступеньками, ведущими на возвышение, где восседала княгиня Ольга, и поклонился еще раз. Заговорил по-гречески. Княгиня знала греческий, и не только его, однако сделала отвергающий жест рукой и произнесла повелительно:

— Говори по-русски! — и тотчас же почувствовала, что чары пронзительных глаз посланника на нее перестали действовать. «Ага, — подумала она, — все дело в том, как ты сама поведешь себя с ним. Главное — быть твердой и не поддаваться на его чары».

А посланник вскинул голову и заговорил нараспев, глотая согласные, точно они не держались у него на языке:

— Я рад приветствовать тебя, великая княгиня русов, — да продлятся годы твои на долгие времена! — от имени моего господина, великого князя народа хазар, Самуила бен Хазар, — да будет счастлив он в своих желаниях! — и раб-Эфра поклонился еще раз, отведя одну руку в сторону, другую прижав к груди напротив сердца. Затем продолжил: — Ты, великая княгиня, как всегда прекрасна и восхитительна! Я еще не встречал женщин, подобных тебе по красоте и уму. Надеюсь, что и сын твой, князь Святослав, — да сопутствует ему удача во всех его делах! — жив и здоров и скоро займет стол своего несчастного отца…

Раб-Эфра замолчал, продолжая настойчиво смотреть княгине прямо в глаза, точно пытаясь завладеть ее сознанием, ожидая от нее каких-то слов, на которые он настраивал ее своими речами. А княгиня смотрела чуть в сторону, на многоцветные узорчатые окна, в которых играли солнечные лучи.

— Что ж ты замолчал? — спросила она, поворачивая голову к раб-Эфра. — Или тебе нечего сказать, кроме лести?

— Это не лесть, моя госпожа, — да не оставит тебя твоя мудрость до конца дней твоих! Это — правда. А говорить правду — все равно что дарить золото и драгоценные каменья: они в равной мере доставляют нам удовольствие и направляют наши мысли в ту сторону, где царит справедливость и согласие. Но иногда таким людям, как я, приходится — по воле своего господина — приносить другим людям неприятности… Да простит меня великодушно моя госпожа за это! Ты видишь, как трудно мне, подарив тебе золото и сверкающие каменья, отнимать их у тебя и вкладывать в твои руки зазубренное железо…

— Ничего, иногда железо полезнее золота и каменьев, — усмехнулась Ольга. — Я слушаю тебя, щедрый жидовин.

— Что ж, я приступаю к своим нелегким обязанностям, — склонил голову раб-Эфра и продолжил, но уже совсем другим голосом, в котором не было журчанья, а все согласные выступили наружу, точно камни в обмелевшем ручье: — Дошло до моего господина, великая княгиня, что ты рассылаешь людей в подвластные тебе области к повелителям других народов с приглашением их в Вышгород, не поставив об этом в известность моего господина, бен Хазара, — да пошлет ему всевышний крепкое здоровье! Ты не дала в прошлом году воев великому царю моему каганбеку Иосифу — да будет вечна его власть над своими рабами! Ты послала воев нечестивому цесарю ромеев Константину, — да будет проклято имя его во веки веков! Мой господин-наместник великого царя хазар Иосифа в Киеве спрашивает тебя, княгиня: что означают твои действия и как долго ты будешь противиться воле великого царя? — И с этими словами раб-Эфра снова уставился своими жгучими выпуклыми глазами на княгиню Ольгу.

«Однако, он на кого-то похож, — подумала княгиня, чувствуя, что опять начинает подпадать под влияние иудея. — Скорее всего… на жабу. Да-да, именно на жабу! — воскликнула мысленно княгиня Ольга, и почувствовала, что чары ослабли, перестают на нее действовать. — Жаба точно так же смотрит, выпучив глаза и почти не моргая. Ей бы только его баранью шевелюру…» — и губы ее чуть дрогнули в улыбке, заметив, как потемнели глаза иудея, и в них исчезли острые иглы света.

Но надо отвечать, и она заговорила тем голосом, каким умела говорить с врагами:

— Да будет тебе известно, а через тебя, презренный раб, твоему господину наместнику, что каждую весну наш народ празднует обновление природы, вступление в новую жизнь. Он молит своих богов дарованию милости земледельцам, выращивающим хлеб и всякую овощ, ремесленникам, изготовляющим нужные для народа предметы, купцам, везущим товары, производимые на нашей земле, и привозящие к нам товары иноземные. Что касается воев, то их у меня нет по-прежнему. Что до тех, которые пошли в страну ромеев, то пошли они туда своей охотой, потому что ромеи расплачиваются с ними за их ратные труды настоящим золотом, а не красивыми словесами, на которые ты, раб своего господина, так падок. Если у тебя нет других вопросов, ты можешь идти к своему господину и передать ему мои слова. Я не держу тебя.

— Благодарю тебя, великая княгиня, за оказанную мне честь… Да сверкает твоя красота еще многие годы! — согнулся в поясе раб-Эфра, а в его глазах и словах проскользнула все та же неуловимая усмешка, как будто он знал о самой княгине что-то такое, что давало ему право говорить таким образом. — Я передам своему господину твои слова. Хотя знаю, что они его не обрадуют. Надеюсь, мы еще встретимся.

И Аарон раб-Эфра стал пятиться к двери, кланяясь через каждые два шага.

Едва закрылась за ним дверь, в гостевой палате сгустилась напряженная тишина.

— Что думаете? — спросила княгиня, разрушив тишину, и требовательно глянула на воеводу Добрыню.

— Думаю, княгиня, что он приходил к тебе соглядатаем, — ответил тот не задумываясь.

Княгиня обратила взор на Исфендиара.

— Я согласен с воеводой, моя госпожа, — да продлится твоя мудрость на многие годы! — заговорил Исфендиар несколько нараспев, встав и приложив правую руку к левой части груди. — Этот иудей пытался выведать у тебя кое-что о твоем сыне и нашем князе Святославе, — да будет его путь прям и удачлив! Просто так наместник не послал бы этого иудея в Вышгород. Однако должен заметить, что на этот раз ты победила его, моя госпожа, в словесном поединке. Я велю своим людям в Киеве, — да будет на то твоя воля, моя госпожа, — выведать, что там происходит во всех подробностях. Да простит мне моя госпожа мое многословие, но главное, что заставило наместника послать к тебе своего слугу, заключается в следующем: наместник царя Хазарского и его люди настолько обнаглели, что не чтят ни людских законов, ни божеских, творя насилие и несправедливость по отношению к киевлянам. Так ведут себя завоеватели из страха перед покоренным народом, готовым восстать против своих поработителей. Особенно в этом преуспели наемники-хорезмийцы. Они отнимают у горожан все, что им понравится, хватают не только на улицах, но и в домах юных дев и молодых жен для своего услаждения, убивают мужей за косой взгляд, громкое слово, тем более за сопротивление беззаконию, ими же творимому. Так ведут себя крысы, почуяв гибель корабля во время шторма в открытом море: они пожирают себе подобных, чтобы принять смерть с набитым брюхом.

— Хорошо, почтенный Исфендиар, — произнесла княгиня Ольга. — Посылай в Киев своих людей. Пусть они удержат киевлян от преждевременного восстания. Ясно, что раб-Эфре известно о выходе князя Святослава из Невогорода. Но он не может знать, куда ведет свое войско наш повелитель.

— Да исполнятся все твои желания, великая княгиня, — склонился перед ней хорезмиец. — Да помутится разум и ослабеют руки твоих врагов. Да будет путь твоего сына прям и свободен!

Княгиня Ольга молча кивнула головой и сошла с возвышения. Тревога за своего сына вновь охватила ее душу. И она мысленно обратилась к всесильному греческому богу: «О всемилостивый и всемогущий Иисусе! Помоги моему сыну благополучно миновать все беды, которые готовят ему наши враги! Всели в его душу мудрость змеи и отвагу барса, идущего по следу лесного вепря. А я отмолю его грехи, вольные и невольные, и сделаю все, чтобы отвратить его от веры языческой и привести его к вере истинной. Аминь».

ГЛАВА 4

Киев, стольный град Южно-русского княжества, в несколько раз превосходит Вышгород по занимаемой территории, по количеству людей, в нем проживающих. Он тоже опоясан стеной из дубовых стволов, и стена эта тянется с холма на холм, а вместе с ней глубокий ров, через который перекинуты подъемные мосты. Здесь тоже с утра начинается кипение жизни, чтобы утихнуть с заходом солнца. И тоже звонят колокола церкви Святого Николая Угодника, построенной еще Аскольдом; и тянут свою заунывную песнь муэдзины, и так же поклонники Перуна кружатся в танце; лишь иудеи серыми тенями проскальзывают в синагогу, ничем не отличающуюся от обычного дома, разве что шестиконечной звездой царя Давида, укрепленной над входом.

Но сегодня на узких улицах города почти не видно людей: сегодня суббота, день общения иудеев с их богом, день тишины. Не звенят к заутрене колокола церкви Николая Чудотворца, не стучат молоты в кузнечном квартале. Лишь небольшие конные и пешие отряды хорезмийцев лениво передвигаются там и сям, иногда стуча древками копий о свои щиты. Встречные женщины кутаются в платки, пряча от них свои лица, девицы стараются не показываться из дому, а если нужда заставляет, то мажут лица сажей с бараньей кровью или вонючим дегтем, отпугивая тем самым охочих до молодых дев наемников. Но не всех удается отпугнуть — и девы пропадают, и молодые женщины. Иногда то здесь, то там вспыхивают потасовки между хорезмийцами и горожанами, но смельчаков хватают и казнят на рыночной площади, а их родственников продают в рабство.

Киев разбит на кварталы. И случилось это не по чьей-то злой или доброй воле, а исключительно потому, что изначально гончары скапливались в одном месте, оружейники в другом, кожевники в третьем, хлебопеки в четвертом, ювелиры отдельно от других — и так все это скапливалось и делилось, соединяясь друг с другом кривыми улочками, огораживалось высоким тыном, защищающим от желающих поживиться чужим добром. Со временем все это скопление домов огородили дубовой стеной, а посреди города воздвигли детинец — крепость в крепости. В нем когда-то сидели варяжские князья-каганы, а теперь «сиде» наместник царя хазарского Самуил бен Хазар, дядя царя Иосифа, со своим наемным войском из мусульман-хорезмийцев.

* * *

А начинался Киев, почитай, два столетия тому назад, то есть в конце VII в., с малого поселения на правом берегу Днепра, которое составили члены одного из родов славянского племени. И был среди них человек по имени Кий, — один из ее наиболее активных членов, если иметь в виду смысл его древнерусского прозвища — молот, дубинка (а мы бы добавили еще и кувалда , вкладывая в это слово вполне определенный смысл). Кий-Кувалда построил вместе со своими родственниками большую лодку и на ней стал перевозить людей с одного берега на другой. Конечно, не сам перст, а тоже с несколькими родственниками: Днепр широк, лодка большая, одному не справиться. Так возник «Киеве перевоз». Со временем «перевозный флот» рос, потому что народу в этих благодатных местах селилось все больше и больше, правый берег своей крутизной и широко раскинувшейся водной гладью защищал поселения от степных разбойников, левый был хорош для земледелия и выпаса скота.

Скопив на перевозе состояние, Кий возглавил свой род, возвысился над всеми и все взял в свои руки. Поселение росло, его огородили частоколом и назвали, как это было заведено исстари, именем того, кто приложил к строительству наибольшие усилия, то есть Киеве городищем, а потом уж и Киеве градом, крепостью. По тогдашнему обыкновению, Кий снискал себе и титул князя, чтобы стоять вровень с теми, кто повелевал другими племенами, не гнуть перед ними свою выю, а, наоборот, гнуть их выи перед собою. Поскольку по Днепру шел «путь из варяг в греки» и где-то на юге существовала могучая Византийская империя, Кий со временем побывал в Царьграде и заключил с ним договор, предусматривающий взаимовыгодные торговые отношения между империей и Киевским княжеством.

В те поры в далеком северном городе Ладоге (он же Невогород — Ладожское озеро тогда прозывалась озером Нево), возникшем на целый век раньше Киева, уже «сиде» князь Рюрик, которого призвали на княжение местные племена. Вот как об этом призвании говорится в летописи:

«Словене, и Кривичи, и Меря, и Чудь дань даяху Варягам»,

то есть когда-то варяги (они же норманны) захватили эти земли, как они захватывали и многие другие в Европе и даже в северной Африке. Под их управлением разрозненные племена, разбросанные на огромной территории, покрытой лесами, озерами и болотами, плодились и размножались, отдельные семьи объединялись в род и племя; росла, по мере роста их численности, взимаемая с них дань со стороны завоевателей, и

«…те насилие деяху Словеном и Кривичем и Мери и Чюди. И въсташе Словене и Кривичи и Меря и Чудь на Варягы, и изгнаше я (их) за море, и начаша владети сами собе. Словене свою волость имяху… Кривичи свою, а Меря свою, а Чудь свою. И всташа сами на ся воевать, и бысть межю ими рать велика и усобица… И реша (сказали) к собе: „поищем собе князя, иже (который) бы владел нами и рядил ны (нас) по праву“».

Другими словами, князя, которому бы они все охотно подчинились, среди них не нашлось, а подчиняться кому-то, хотя бы и старейшине, но равному в сословном отношении, никто из них не хотел.

И пригласили Рюрика-князя, датчанина, и тот пришел в Невогород со своею дружиной и стал править. И так закрутил гайки непривычным к европейской «демократии» славянско-кривиче-меря-чудьской вольнице, что те возроптали, а затем и восстали под руководством воеводы Вадима Храброго, надеясь снова обрести былую свободу, но были разбиты дружиной Рюрика, а сам воевода Вадим пал в сече.

В ту пору о Киеве-граде Рюрик не помышлял: ему бы хорошенько закрепиться в Северной Руси — и то ладно. Тем более что Невогород стал центром торговли Запада с Востоком. Доходили до него греки со своими тканями, украшениями и оружием, отдавая их либо западным купцам за серебро и золото, либо обменивая с местными купцами на пушнину, воск, мед и прочие богатства, даром достающиеся варварам. Добирались сюда иудеи с китайским шелком, персы со своими коврами, арабы с конями и богато отделанным оружием. Так что о существовании Киева Рюрик ведал. А Киев, между тем, разрастался, беря под свою руку окрестные племена и народы, собирая с них дань и ведя успешные войны с теми соседями, которые зарились на возникающее государство, то есть делал то же самое, чем в наше цивилизованное время занимаются рэкетиры по всему миру — с той лишь разницей, что те «рэкетиры» государство созидали, а нынешние его растаскивают. И все бы шло хорошо, но однажды, а именно во второй половине IX в., из глубины восточных степей объявился рэкетир более сильный и наглый: пришли полчища хазар, ведомые иудеями, разбили немногочисленное войско киевлян и обложили их и окрестные владения, им принадлежащие, большой данью.

Обратимся снова к летописи:

«Славяне, живущие по Днепру… утесняемы бывши от козар, иже (которые) град Киев и протчии обладаша, емлюще дани тяжки и поделиями (работами) изнуряюще… прислаша к Рюрику предние (знатные, главные) мужи просити, да послет к ним сына или ина князя княжити. Оскольд же, шед, облада Киевом и, собрав вои, повоева… козар».

Однако, видать, не окончательно «повоева» князь Оскольд тех «козар», если через некоторое время уже князю Олегу Вещему пришлось снова воевать с ними, затем его наследнику Олегу Второму. Но с тех пор притихла Южная Русь, затаилась, тащила свою повинность, покряхтывая и постанывая. Так что наместнику царя (каганбека) Хазарского Иосифа в покорном ему Киеве, Самуилу бен Хазару, оставалось лишь зорко следить за тем, чтобы подвластное ему княжество Киевское и дальше платило подати и не замышляло бунт против своего господина. А тот факт, что княгиня Ольга покинула Киев и укрепилась в Вышгороде, еще ничего не значил: Вышгород не такая уж могучая и непреступная крепость, чтобы не взять ее штурмом победоносным войскам царя Иосифа, — да продлит всевышний его жизнь на долгие годы! Пусть княгиня пока сидит в своем гнезде и думает, что бен Хазар ничего не знает о ее желании сбросить с себя могучую мышцу, наложенную на ее княжество Каганатом. Пусть тешит себя несбыточными надеждами, а если забрезжит опасность, под стенами Вышгорода вырастет огромное войско, которое щепки на щепке не оставит от него, предав мечу все, что дышит и движется.

ГЛАВА 5

Самуилу бен Хазару не обязательно каждый день ходить в синагогу, хотя синагога для него и его приближенных имеется в самом детинце: у наместника каганбека хазарского в Киеве всегда много дел. Но сегодня суббота. Субботу пропускать нельзя. И не только потому, что может прогневаться Всемогущий и Всемилостивейший, ибо к нему всегда обращены молитвы и взоры раба его бен Хазара, а более всего потому, что надо показывать пример своим единоверцам служением богу Истинному, ибо без этого вера простого народа оскудевает и без надлежащего понукания может иссякнуть, как иссякла она у тех иудеев, которые, бежав из Персии и других мест, преследуемые своими завистниками и врагами, поселились в этих и других местах. Только карой на земле и неизбежной, еще более страшной карой на небесах удалось заставить их вновь повернуть свои взоры к Сиону, где Всемогущий явился Моисею огненным кустом и продиктовал ему законы, по которым должен жить избранный им народ.

Поэтому с утра Самуил бен Хазар покинул детинец в простых одеждах и, сопровождаемый многочисленной свитой, прошествовал к городской синагоге и отстоял службу, смиренно, как простой смертный, выслушав многоречивые наставления раввина.

Ну, богу богово, а кесарю кесарево.

Сегодня бен Хазар принимает своего верного слугу Аарона раб-Эфра, отвечающего за личную безопасность наместника, собирающего через своих соглядатаев сведения о том, что творится в Киеве, Вышгороде и окрестных владениях. Уже более восьми лет он занимает должность первого советника бен Хазара, и ни разу его сведения не вводили его господина в заблуждение, были точны и своевременны. За его ум и усердие к имени презренного караима Аарона Эфра несколько лет назад была добавлена приставка «раб», что значит господин, и он вполне оправдывает свое возвышение над себе подобными. Но выше этого ему не подняться, какими бы талантами он ни обладал, как бы ни старался услужить своему истинному господину, потому что караим он и есть караим, и умрет караимом, а не настоящим господином. Тем более что они, караимы, на зло истинным иудеям, не признают Тору, а только Библию, следовательно, и иудеи они не истинные, а фальшивые, какими бывают фальшивые дирхемы.

Конечно, за все приходится платить звонкой монетой как самому раб-Эфре, так и его осведомителям, иногда деньги весьма немалые, однако это все-таки в тысячу раз дешевле, если бы бунт против власти вызрел неожиданно и потребовал применения силы. Царь Иосиф рассчитывает в ближайшем будущем, как только будут подавлены восстания некоторых народов, укрепить границу Хазарского Каганата западнее Днепра с таким расчетом, чтобы изолировать Русь от Византии и других государств и еще крепче привязать ее к Итилю. Затем короткий бросок на север — и тогда водные пути по Днепру и Итилю-реке окажутся полностью под контролем Хазарии, и золото потечет рекой в казну каганбека и в мошну его князей, книжников и фарисеев.

* * *

Аарон раб-Эфра явился пред светлые очи своего господина Самуила бен Хазара точно в назначенное время — после четвертого удара вечевого колокола в киевском детинце. Низко согнувшись, он приблизился к своему господину. Тот, расплывшийся от неподвижной жизни, возлежал на шелковых подушках и поедал ломтики красной рыбы с пшеничными лепешками. Он макал их в янтарный мед, налитый в голубую китайскую чашу, запивал кушанье греческим виноградным вином, таким же густым, как свежий мед, таким же черным, как южная ночь, таким же пахучим, как только что распустившаяся роза, в то время как полуобнаженная дева чесала ему голову своими тонкими пальчиками.

— Да будут дни и ночи твои и вся жизнь твоя, мой господин, усыпана розами! — заговорил раб-Эфра, низко кланяясь и стараясь не смотреть на своего повелителя: тот не мог выносить его пронзительного взгляда. — Пусть будет она наполнена медом, вином и пшеничными лепешками! Пусть тебя всегда окружают юные девы, не знавшие мужа! И пусть мудрость твоя, мой господин, не знает границ!

— Говори, — велел бен Хазар, вытирая жирные губы египетским полотенцем, расписанным синими письменами.

— Я, мой господин, как ты и велел, был сегодня с самого утра в Вышгороде, где обосновалась княгиня Ольга, — да закончатся дни ее в тот час, когда этого захочет Всевышний и мой господин! — начал нараспев, точно читая молитву, свой доклад Аарон раб-Эфра. — Ее на этот раз не смутили мои вопросы, а тонкие жала моих слов не проникли в ее душу. Эти проклятые ларисийцы, — да не будет им покоя ни на том, ни на этом свете! — которые предали своего господина хорезмшаха, а затем и нашего господина царя, — да будет вечно сиять его мудрость над Израилем! — внушили ей своими колдовскими чарами умение отвращать магию моих слов, почерпнутую от наших книжников и завещанную нам великим Моисеем, — да будет жизнь его в райских садах наполнена благоуханием. Но, несмотря на варварскую надменность и увертки княгини Ольги, я все-таки выведал, что она ждет прихода в Киев своего сына Святослава. Значит, вести об этом, дошедшие до твоих ушей, не лишены оснований. Мои люди, сидящие в Вышгороде, донесли мне, что гонцы от Святослава в последнее время прибывают к матери-княгине чаще, чем обычно. Еще я выяснил, что в крепости от рассвета до заката куется оружие и воинская справа в таком количестве, которое не потребно в мирное время. Мне удалось своими глазами видеть, как на лугу вне стен города большие толпы молодых цветущих людей обучаются ратному делу, и ведает этим обучением крещеный воевода Добрыня, из древлянского княжеского рода. Хотя княгиня и пыталась уверить меня, что сбор князей окрестных княжеств в Вышгороде, — о чем я тебе уже докладывал, мой господин, — затевается исключительно для моления мерзким языческим богам, которым покланяются их народы, однако ничего подобного не было прошлой весной, и это тоже как-то связано с выходом князя Святослава из северного города Невогорода, где он скрывался от всевидящего ока моего господина целых семнадцать лет. Что касается направления движения его дружины, то оно будет выяснено в самое ближайшее время. Я все сказал, мой господин, — да будет тебе всегда и во всяком деле сопутствовать удача!

— Весна, — произнес бен Хазар после долгого молчания. Все это время он жмурился и сопел от удовольствия, доставляемого ему почесыванием спины. Отстранив деву, отдышавшись, продолжил: — Кочевники подались к горам Мрака, которые возвышаются над хазарскими степями и морем Понтийским. Там уже поднялась трава для их лошадей, без которых они не могут существовать. Мы не можем до осени рассчитывать на их помощь. Надо поскорее выяснить, куда направляется Святослав со своим войском, не задумал ли он нанести вред народу Израиля и нашему царю, — да будет счастливо его правление на многие годы! Займись этим. Пошли во все стороны света своих людей, пусть проникнут всюду и выведают все, о чем говорят и о чем молчат варварские племена. И те, что нам подвластны, и те, что станут подвластными нашей могучей мышце в ближайшие годы. Да будет так.

— Все будет сделано, как ты пожелаешь, мой господин, — смиренно произнес раб-Эфра. — Да не нарушится твое блаженство худыми вестями и плохой погодой!

— Ты слишком сладок на слова, но стал ленив к делам своего господина, караим, — брюзгливым тоном заговорил бен Хазар. — Тебе не следует забывать, что твоя жизнь целиком и полностью находится в моей власти. Твои караимы тоже разленились от безделья. Они предаются обжорству и разврату с нечистыми, навлекая тем самым ненависть к диаспоре Израиля в этом мерзком городе. Вчера в районе рынка был обнаружен труп рабби Эфраила, убитый кем-то из язычников. Мы взяли заложников, но пока так и не выяснили, несмотря на жестокие пытки, кто убил священника и за что.

— Мои люди выяснили, что рабби Эфраил со своими людьми похитил одну из дочерей старшины горшечников по прозвищу Печик. И запросил с этого Печика выкуп в двести дирхемов, обещая вернуть его дочь нетронутой. Отдав выкуп и получив свою дочь, Печик выяснил, что над его дочерью надругались. Мы дознались, что рабби Эфраила убил один из рабов Печика. Если это подтвердится, придется отпустить заложников, мой господин, — да будет твое решение справедливым!

— Ты совсем обнаглел, караим! — воскликнул бен Хазар. — Я не привык менять своих распоряжений! Берегись! Это может плохо для тебя кончиться!

— Это может плохо кончиться для всех нас, мой господин, — произнес раб-Эфра на этот раз без всякого почтения и глянул своими пронзительными глазами в глаза бен Хазара, однако тут же склонился в низком поклоне. — Твои слуги ведут себя в городе слишком нагло, не задумываясь о последствиях, — добавил он, выпрямляясь и отводя взор.

— Моих слуг могу судить только я, ничтожный полукровка. Я не нуждаюсь в советах, о которых не спрашивал! А неверные гои есть наши рабы, ниспосланные нам богом, и мы можем делать с ними все, что захотим. Пошел вон! И чтобы завтра же я знал, куда идет Святослав и каково его войско.

Покинув покои наместника, раб-Эфра вышел на крыльцо с резными столбами и перилами, остановился в угрюмой задумчивости. Внизу его ожидала конная дружина, состоящая из караимов, то есть иудеев, матери которых не относились к колену Израилеву, а таковыми были лишь их отцы, в то время как среди Израиля род велся по материнской линии, и только такие считались иудеями истинными. Караимы составляли некое сообщество полуотвергнутых иудеев, были преданы раб-Эфре душой и телом. Он был их хабером (товарищем, занимающим более высокое положение), но хабером не только по происхождению, но и по духу. Поэтому раб-Эфра, во всем и всегда болезненно воспринимавший свою неполноценность, среди своих хаберов чувствовал себя равным среди равных. А если иметь в виду, что великий бог Израиля наделил его умом и способностями, какими не наделил большинство тех, кто смотрит на него сверху вниз и при каждом случае старается поставить его на место, какое он будто бы заслуживает своим происхождением, то и значительно выше всех остальных. Так стоит ли и дальше служить этому надутому дураку Самуилу бен Хазару, чей род сочинил себе родословную, будто бы берущую начало от первых царей Израиля? Судя по настроению киевлян, они не намерены более терпеть власть чужеземцев, а весть о князе Святославе только подольет масла в огонь, который вот-вот должен вспыхнуть. Лишь самодовольные дураки, ослепленные своей властью, ничего не замечают, уверенные, что эта власть дана им навечно.

Раб-Эфра поднял глаза к весеннему небу и мысленно воскликнул:

«О Всеблагой! Освободи меня от этих ублюдков, возомнивших себя властителями мира! Верни меня в мое лучезарное детство, где жизнь текла просто и естественно, как ниспосланный тобой на землю орошающий ее дождь! Ты же видишь, что я не заслужил таких унижений. Между тем они сопровождают меня с тех пор, как ты наслал на мой родной город Семендер тучи дейлемитов, разоривших его, убивших моих родителей и уведших в рабство моих братьев и сестер. С тех пор я не знаю покоя, ищу пристанища и не нахожу, задаю вопросы и не слышу на них ответа. Зачем ты дал мне острый ум и способность покорять людей словом, если это приносит мне одни лишь страдания?»

Но небо лучилось невинной голубизной и молчало. Лишь громкие крики перелетных птиц, летящих на север, достигали земли. Да сварливый галдеж ворон и галок нарушали субботнюю тишину Киева.

Однако один лишь Всеблагой, — да будет благословен он! — знает начало всех концов и концы всех начал, а ему, Аарону раб-Эфре, остается лишь ожидать знака свыше, прежде чем принимать решение. А до тех пор он вынужден смотреть в оба, чтобы разглядеть явление среди ему подобных явлений, посредством которого знак этот будет дан.

Слуга подвел к крыльцу арабского скакуна, раб-Эфра вдел ногу в стремя, и дружина в два десятка всадников выехала через Северные ворота и направилась по дороге, ведущей к одной из сторожевых застав, состоящей из братьев по крови. С этой сторожевой заставы он даст знать другим заставам, расположенным по берегам Днепра, чтобы смотрели в оба. Люди там знают, куда смотреть и что ожидать. Они зажгут сигнальные костры, и в небо от одной заставы до другой поднимутся дымы, сообщающие о движении флота Святослава и его сухопутных ратей. Эти дымы и станут знаком свыше для Аарона раб-Эфры и его братьев.

ГЛАВА 6

Дружина князя Святослава находилась в пути уже больше месяца. Она вышла из Невогорода в начале апреля по санному пути, идущему по льду реки Волхов, но в районе озера Ильмень вынуждена была остановиться: морозы вдруг уступили место теплым ветрам, дующим с моря Варяжского, снег просел, на реках появились полыньи, лед стал ненадежным, двое саней провалились — еле вытащили. Расположились в небольшом поселении, называемом Новоград, воздвигнутом на высоком берегу реки при ее вытекании из озера. Поселение огорожено тыном, в нем перемешались разные народы, населяющие окрестные леса. У представителя каждого племени свой угол, свои старейшины. Все значительные дела решаются сообща. Для этого по сигналу колокола население собирается на рыночной площади, выборный старейшина города докладывает, по какой надобности объявлен сбор, после чего начинают судить-рядить, как вести дело. Чаще всего обсуждаются недоразумения, возникающие между жителями той или иной общины: то кривичам кажется, что их притесняют словене; то чуди почудится, будто меря пытается выжить их с исконных рыбных и пушных промыслов; то наиболее многочисленным племенам словен померещится, будто все прочие составили против них заговор. Вспоминаются прошлые обиды, поднимаются крик, шум, гам, кое-кто хватается за нож, припрятанный в сапоге, между тем как являться на вече оружными строго запрещено.

При Святославе, пока он в Новограде строил ладьи и ошивы для дальнейшего похода по воде, случились два веча, и оба закончились потасовкой, и князь, видя такое нестроение среди своих подданных, посадил от себя в городе воеводу и при всех наказал ему: а будя еще такое разномыслие, идущее во вред общему делу, крикунов сечь на площади нещадно, а выявится зачинщик, то рвать язык у оного, дабы другим неповадно было.

В конце апреля реки и озера вскрылись ото льда, и началось великое половодье, которое в этих местах бывает год от году, разве что иногда воды прибудет меньше или, наоборот, больше прочих годов, так об этом знают все от мала до велика по высоте выпавшего за зиму снега. В сию зиму Дажьбог особенно расстарался: все было занесено снегом более чем по пояс, а в иных местах деревни замело по самые крыши.

Половодья, если не нагонит дождей с моря Варяжского, длятся, как правило, недели две-три. Затем вода начинает быстро спадать, обнажая мели и перекаты. По такой воде только на плоскодонных ошивах и пройти, а ладьи придется тащить волоком. Да и путь не близкий. Поэтому Святослав спешил, подгоняя плотников, посулив им хорошую плату, и сам то и дело брался за топор или продольную пилу, становясь на козлы.

Работали день и ночь. По берегу озера горели костры, вжикали пилы, стучали топоры, в ритме работы звучали артельные песни.

Намаявшись за день, Святослав присел у костра на медвежью полсть. Был он невысок ростом, зато широк в плечах и груди, голова обрита, оставлен лишь на темени длинный пук темно-русых волос, свисающий за ухо. Лицо у князя с мягкими чертами, курносое, брови густые, усы длинными тонкими концами свисают ниже подбородка, глаза светло-синие, пронзительные, если на ком остановятся, тот почувствует этот взгляд даже спиной.

Дядька-воспитатель Асмуд, старый воин лет пятидесяти, тоже из варягов, как и сам Святослав, чем-то похожий на своего подопечного, поставил перед ним чашу с мясом, кружку с брусничной водой, ее накрыл горбушкой ситного хлеба.

Едва Святослав закончил трапезу, к нему подсел ученый грек Свиридис, обросший черной в колечках, но с обильной сединой бородой и волосом, в серых глазах которого плясали языки пламени горящего рядом костра. Трудно сказать, сколько Свиридису лет, но он крепко стоит на ногах, неплохо владеет копьем и топором, знает грамоту и понимает наречья многих народов.

Когда-то сей Свиридис разуверился в Христе. И разуверился по той причине, что, как он считал, имей Иисус Христос сущность всемогущего бога на самом деле, не позволил бы своей пастве так своевольничать с законами, будто бы ниспосланными им же для сбережения и приумножения своего стада. А какое сбережение и приумножение, если человек уничтожает себе подобного, будто зверь лютый, никаких законов не знающий? А еще эта вакханалия с иконами: одни кричат, что иконы, сотворенные руками грешного человека по его произволу, святы; другие — им насупротив: нет, мол, никакой святости в этих размалеванных досках и в ликах, на них изображенных, а люди по глупости своей и суеверию возносят молитвы пред пустым местом или, пуще того, пред какими-нибудь тряпками и костями, называемыми святыми мощами, невесть откуда взятыми и невесть чем отличающимися от других тряпок и костей. Ей-богу, хуже, чем у язычников. Так лучше быть язычником и верить в богов, каждый из которых отвечает перед верховным богом за свою епархию, как в былые времена перед Зевсом в Элладе, или Сварогу и Перуну, как нынче на Руси. Как ни как, а множество поколений предков как Свиридиса в самой Греции, так и в других местах, почитали многобожие, и мир от этого не разваливался, был даже значительно удобнее и приятнее для существования человека, хотя и тогда брат шел на брата, а сын на отца, но это можно было объяснить коварством одних богов и попустительством других, распрями между ними, завистью и прочими пороками, которыми они наградили и смертных. А христиане заменили многобожие множеством божьих угодников, будто бы святых, которым и молятся, ища заступничества перед богом истинным. А так ли уж святы эти угодники, как о них идет молва? Все это выдумки церковников, погрязших в грехах, для оправдания своего безбедного существования. Если они при этом не боятся кары, ожидающей их на том свете, то не следует ли из этого, что нет никакого бога и нет никаких его законов, а есть выдумки самих людей по своему произволу?

За эти крамольные мысли, которые Свиридис высказывал вслух перед своей же братией, его выгнали из монастыря, прокляли и отлучили от церкви, как будто только церковь и может приобщить человека к богу, а бога склонить к его нуждам. Посмотришь — у каждого народа свой бог или боги, и если есть какой-нибудь наиглавнейший, то ему все равно, кто и кому бьет поклоны. И пошел Свиридис бродить по свету в поисках правды или хотя бы ответа на мучившие его сомнения и вопросы. Но нигде до сих пор не встречал другого такого же искателя правды и справедливости, который бы внятно объяснил ему, кто и зачем устроил этот мир и по каким законам он живет. А по всему по этому образовалась в его кудлатой голове сплошная каша из рассуждений всяких богословов-книжников, приверженцев разных религий, настолько пересоленная и подгоревшая на огне ожесточенных споров, что не годится для нормального пропитания ума.

Сей Свиридис прилепился к Святославу давно, почитай, лет десять тому назад, и никто не знает, откуда он взялся, однако сумел привлечь к себе внимание князя мудрыми, хотя и злыми речами, знанием, что делается на том или ином конце света. От него Святослав перенял грамоту, посредством которой можно передавать свои мысли и желания на большие расстояния, и другой человек, разумеющий то же самое, эти мысли и желания узнает и станет действовать сообща. Посредством грамоток, начертанных на тонком пергаменте или даже на бересте, Святослав сообщался со своей матерью, княгиней Ольгой, знал, в каких условиях она живет, какие прилагает усилия, пытаясь противостоять владычеству Хазарского Каганата над Русью. Он был уже опытным воином и вполне созрел для того, чтобы вступить с ним в единоборство. Тем более что Русь за минувшие годы окрепла, особенно на севере; у нее появились союзники, а Каганат, наоборот, каждый год истощает себя в противоборстве с непокорными племенами и народами, и если подгадать подходящее время, можно ударить в самое его сердце, а затем разорвать труп на куски и, чтобы не смердел, бросить хищным зверям и птицам на растерзание. Что касается мыслей Свиридиса о различных богах, в том числе и о тех, которым поклоняется сам Святослав, то князь охотно слушает крамольные речи грека, но советует помалкивать при других, ибо это может кончиться не только отлучением от церкви, но и головы от тела. Свиридис согласно кивает своей кудлатой головой: он уже ни раз на собственной шкуре познал людскую глупость и неспособность слушать других. Что касается Святослава, то Свиридису близка и понятна любознательность русского князя и его почти философский взгляд на окружающий мир, хотя о философии он не имеет ни малейшего понятия.

— Так на чем, княже, мы давеча остановились? — спросил Свиридис, подбирая под себя ноги по восточному обычаю и укладывая на них полы черной епанчи из грубой шерсти.

— На климатах, старче, — ответил Святослав.

— Истинно что на климатах. Так вот, буде тебе известно, княже, что некоторые ученые люди считают, будто мир делится на семь климатов. И идут они как с севера на юг, так и с запада на восток. И в каждом климате живет особый народ, имеет свою веру, свой язык и свое понимание мира сего. Иные же ученые люди полагают, что климатов всего три: холодный, умеренный и жаркий. И расположены они с севера на юг, от моря Мрака до жарких пустынь, где дожди случаются так же редко, как в северных краях среди зимы. И в каждом климате свои растения, звери, птицы и прочие твари. И люди тоже разные. На юге обитают народы с лицами безобразными и кожей такой черной, как северная ночь; на севере, наоборот, у людей кожа светлая, но как бы обгоревшая на костре, лица плоские, глаза узкие и глупые, звери и птицы имеют теплую шубу. Земля наша, называемая Ойкумены, велика есьми, и со всех сторон омывается соленой водой, в которую впадает вода пресная, пригодная для питья. И есть все это шар, как твоя булава, княже, и выступают на нем горы, как те шипы, чтобы пробивать ими брони. А над этим шаром разверзнута бездна велика есьми, куда не может проникнуть глаз человеческий, ибо там обитают боги. А боги, как и подобные им люди, имущие власть, не любят, чтобы простые смертные заглядывали в их чертоги. Туда, наверх, отправляются лишь немногие смертные, если они не совершали страшных грехов при жизни. Но таких мало. Да и не может быть много, потому что наверху не так уж гораздо места, и боги сами воюют из-за него с другими богами за верующих в них людей. Бог тем сильнее супротив прочих, чем многочисленнее его паства. Человек, как и зверь, как птица или рыба — все воюют за место в сей жизни, не щадя живота своего. Ты посмотри, княже, как водится у тех же волков. Каждая стая имеет свои пределы, на которых она имеет право брать для себя добычу. И если другая стая в эти пределы вторгается в поисках пропитания, начинается меж ними смертельная грызня. Тако же и медведь, и барс, и лев, и росомаха, и рысь, и соболь. И люди тако же.

— Если бы та стая, о которой ты молвил, сидела на месте, то в ее пределы вторглась бы другая стая, — возразил Святослав. — Люди пытают свою силу на других людях. Кто слабый, тот покорись сильному. Были мы слабыми — покорились козарам. Силы наши растут. Мыслю: близок срок заставить козар покориться нам. Или погибнуть. По-другому, мыслю, нельзя, — заключил Святослав убежденно. Спросил: — А много ли есть языцев на белом свете?

— Много, княже, очень много. Всех и не перечесть, — ответил Свиридис. Ему хотелось поспорить с князем русов о слабых и сильных, но он остерегся: опыт его научил, что с сильными мира сего лучше не спорить. А потому продолжил: — Я назову тебе только тех, кого мы встретим на своем пути, кого словом можно уговорить пойти с тобой заедино, а кого мечом. Не нами придуман меч, княже, а богами. Пусть они и будут за это в ответе. Так вот, слушай. Первое — это булгары. Земля булгар расположена к северной стороне по отношению к морю Гурганскому, ныне зовущемуся Козарским. Их страна соседит со страною буртасов на юге, с муромой — на западе, кипчаками — на востоке. Между теми и теми три дня пути. Путь до Хорезма равен трем месяцам. У булгар имеются два города: Сувар и Булгар. Они расположены по берегам рек, которые впадают в главную реку, имеющую название Итиль. А та река Итиль вливается в море Козарское. Царь булгар и его народ исповедует магометанство. Его народ насчитывает пятьсот тысяч человек. Земля булгар покрыта зарослями и чащобами. Они выжигают леса и выращивают на этих местах разные растения, дающие им зерно для пропитания, пасут лошадей и овец, торгуют мехами куницы с козарами, русами и другими народами. С проходящих по реке Итилю судов царь булгар берет десятину. Булгары имеют оружие и кольчуги, постоянно нападают на буртасов, полонят их и продают в рабство иудеям. Булгары платят дань козарам, но они не станут воевать с ними.

Князь слушал, иногда кивая головой. Кое-что он знал об этих народах от других, но Свиридис не только перечисляет те или иные свойства народа, он умеет показать, в чем их достоинство и недостатки, отчего они происходят и чем могут быть полезны в будущем для укрепления Руси.

— Зато буртасы могут выступить тебе в подмогу, — продолжал Свиридис. — Их земли лежат между булгарами и козарами вдоль реки Итиль и имеют пятнадцать дней пути в любую сторону. У них нет царя или князя. У каждого племени свой старейшина. Они дают козарам десять тысяч всадников, вооруженных луками. Они постоянно воюют с булгарами и печенегами. Лицом они приятны, в сече стойки и неустрашимы. Когда буртасская девушка достигает зрелости, она перестает подчиняться отцу, сама выбирает себе мужа, и если тот согласен, то засылает к ней сватов. У буртасов нет фруктов и винограда. Вино они делают из меда. Они плавают по рекам и умеют строить хорошие лодьи и ошивы. Имей это в виду, княже.

— Есть земли совершенно дикие, где живут народы тоже дикие, — вязал свою складную речь Свиридис. — Один из таких народов прозывается ису. Я два года жил среди этого народа. Они ничего не сеют и не сажают. Ловят рыбу, зверя, тем и кормятся. Ису прячутся в лесах севернее булгар, которые выманивают их из лесу и меняют свои орудия на пушнину, которую те добывают. Еще дальше на север лежит «страна мрака», там живет народ йура, еще более дикий. Об этом народе мне рассказывали ису, сам я в их стране не бывал. У них год делится на ночь и день. Они плавают в море без нужды и цели, а лишь для прославления самих себя, потому что в их море нет ни рыбы, ни зверя по причине ужасного там холода. Эти люди находятся на крайней степени глупости. Когда к ним приходит чужой человек, они отдают ему свою жену, чтобы ему было хорошо, а у жены родился бы ребенок, похожий на гостя. Нам они не интересны. Когда же наши лодьи выйдут на реку Итиль и повернут на запад, мы встретим народы более сведущие в разнообразных ремеслах. Это народы, прозываемы мурома и вятичи. О них я тебе рассказывал. Мне не известно, кому они сейчас платят дани, с кем воюют и каковы с виду. Мы пойдем по их территории, и ты, княже, сам увидишь, что это за люди.

— Теперь посмотрим дальше на юг, в козарские степи. Там обитают печенеги и аланы. У алан я был гостем, у печенегов — пленником, рабом. Их страны обширны, каждая по двадцать дней пути в любую сторону. Аланы к тому же занимают северные склоны гор Мрака, где селятся на крутых скалах. Часть из них кочевники. У них свои князья. Аланы исповедуют христианство, воспринятое от Византии, но это ничего не значит. Все они платят дань Козарии и выставляют ей в помощь по десяти тысяч всадников. При этом часто воюют друг с другом, захватывая коней, скот и пленных, которых продают в рабство или отдают козарам в качестве дани. Рассчитывать на их помощь в борьбе с Каганатом не приходится: они не верны своему слову, предадут, если им станет это выгодно. У части печенегов нет богов — они поклоняются огню, другая их часть поклоняется идолам…

— А что козары? — спросил Святослав. — Чем они славятся?

— Раньше козары были сильным народом, княже. То были козары истинные, пришли они с Востока. Те, прежние козары, победили алан и заняли их место. Но время меняет все. Козары, будучи в силах, воевали на стороне Византии с мусульманами, от нее приняли христианство. Но потом они оскудели во взаимных распрях. И пришли к ним иудеи, которые бежали из Персии и Хорезма, где много зла принесли тамошним народам, втерлись в доверие к козарам, постепенно прибрали к своим рукам всю власть и стали водить козар против других варваров, чтобы подчинить их себе мечом и брать с них дань. У козар два царя: один прозывается каганом, лицом кругл, узкоглаз, не имеет настоящей бороды и усов, носит косы, неприятен на вид, и ничего не решает; другой прозывается каганбеком — это царь из иудеев, он решает все. Они сидят в городе, называемом Итиль, как и река, на которой стоит этот город. Под началом иудея-каганбека-царя много всяких народов-данников, из них он составляет огромное войско, которому никто не может противостоять. У царя есть личная гвардия в двенадцать тысяч человек из магометан-хорезмийцев. Он платит им деньги. Они не имеют права отступать и проигрывать сражения: за это их ждет смерть. У каждого князя-иудея своя гвардия, состоящая из иудеев же, в которой служат даже женщины и девы. С этим войском тебе и придется сразиться, княже. Это будет жестокая сеча.

— А есть еще мадьяры, мой господин… — продолжил было Свиридис, но заметил, что Святослав спит, замолчал и уставился в ночь, озаряемую кострами. Стучали топоры и вжикали пилы, но никто уже не пел. Прикрыв глаза, Свиридис сам тихо запел о том, что далеко на юге, в теплых краях есть страна, называвшаяся когда-то Элладой. Ночи там теплы, наполнены звездами, повсюду видны величественные развалины старинных храмов, превращенные христианами в церкви, женщины там, может быть, не так красивы, как славянки, не такие стройные, но у них глаза горят подобно кострам в темную ночь, и песни они поют на родном языке, при звуках которого сердце обливается печалью. А еще Свиридис пел о том, что человек слишком мал перед лицом природы, которая полна непознаваемых таинств, оберегаемых богами от людского разумения, и не важно, какому поклоняться богу, важно, чтобы жить на своей земле, среди своего народа и молиться тому богу или богам, которым молятся все.

ГЛАВА 7

Длинной чередой вытянулись по водной глади ладьи и ошивы. Равномерно поднимаются и опускаются весла, ритм на каждом судне задает большой барабан. Над самой водой, и выше, и так высоко, что едва видно, тянутся на север караваны птиц, вытягиваясь в подвижные нити, выстраиваясь на лету в клинья и дуги. Многочисленные стаи уток, гусей, куликов и прочей птицы кормятся у берегов. Одни садятся, гогоча и крякая, вспенивая воду, другие взлетают, отдохнув и наевшись, с трудом отрываясь от поверхности воды.

Князь Святослав стоит на носу первой ладьи. На нем белая льняная рубаха, доходящая до колен, такие же порты, заправленные в сапоги, рубаха подпоясана широким кожаным поясом, за поясом большой черкесский кинжал с серебряной рукоятью. Тонкий и длинный пук волос, оставленный на темени, треплет свежий встречный ветер.

Впереди каравана, на расстоянии нескольких полетов стрелы, ходко идут развернутым строем четыре легких шестивесельных челна, на коих кормчие длинными шестами замеряют глубины. Вода разлилась столь широко, что не видно берегов, будто караван движется по морю, лишь там и сям стоят в воде отдельные рощи, или торчат из воды еще не зазеленевшие гривы кустов, или пялятся пучеглазо на текущую мимо жизнь вырубленные из засохшего на корню дерева угрюмые фигуры богов. Иногда над темной полоской далекого леса поднимется столб дыма, предупреждающий тамошних обитателей о вторжении неизвестного войска, или завиднеется узкая долбленка одинокого рыбака, и тот, едва завидев ладьи, начинает поспешно грести к берегу, унося ноги. В этих лесисто-болотистых краях обитают племена словен, и туда, куда держит путь караван, его ведет знающий здешние пути-дороги словенин по прозванию Протва.

К вечеру добрались до первого волока, ведущего к озерам в обход Валдайских гор. Подгребли к берегу, раскинули шатры, огородились деревянными щитами, сбитыми из обрезков досок, развели костры, в больших казанах кашевары принялись варить дичину. Любители рыбной ловли спустили на воду малые челны, выметывая с них сети. С берега видно, как тянут они их, а по звонким и веселым голосам угадывается, что сети полны рыбой и, значит, к утру будет уха.

Князь Святослав, сопровождаемый варяжским воеводой Свенельдом и своим дядькой-воспитателем Асмудом, обошел лагерь, давая указания начальникам отдельных отрядов, где и какие выставлять сторожевые посты, куда направить разведчиков для выяснения, нет ли где засады и каким путем лучше идти дальше.

Едва затеплилось туманное утро, лагерь пришел в движение. Пилили из осины и липы короткие лежни, топорами вырубали в них устья для ладейного хода, укладывали на землю, на болотный мох с таким расчетом, чтобы быстрее миновать сухопутье, прорубали просеки в густом лесу. Работали споро, привычно, никого подгонять нужды не было, и сам князь, поплевав на руки, то и дело брался за топор.

Видать, этим путем никто раньше не ходил, потому что лес стоит нетронутым, ни пеньков старых, ни других каких следов рук человеческих. Однако проводник уверяет, что это самый короткий путь к реке Итиль, которую в верховьях тамошние племена прозывают Вольгой; что раньше здесь, сказывают старики, имелись лежневки, по ним перетаскивали челны из одной реки в другую, но происходило это давно, когда людей в этих краях невозможно было встретить за целый месяц пути, а пришлые люди только осваивали эти места. Потом берега рек мало-помалу заселили, исчезла нужда в подобных путях, да и нашлись более удобные для купцов, кочующих со своими товарами между морем Варяжским и Хазарским. Но если князь хочет знать, как лучше соединить Днепр с Итилем и сохранить это в тайне от завистливых глаз, то другого пути он, Протва, не ведает.

А полая вода, между тем, стремительно утекала в море Варяжское, обнажая высокие берега. Следовало торопиться, чтобы она сама привела, где только можно, к тем озерам, откуда начинает свой путь великая река Вольга-Итиль. Но иногда Святослав поднимется на высокий холм, глянет с высоты окрест, и куда ни обратит свой взор, везде видит зеленый ковер из сосен и елей, кое-где пятнаемый еще не зазеленевшим чернолесьем, прорезанный там и сям извилистыми ущельями, указывающими на ручьи и речки; или заголубеет вдали окруженное лесом озерное око, или из туманной дымки выступят высокие холмы, перегораживающие все пути-дороги, и кажется Святославу, что они никогда не прорвутся со своими ладьями и ошивами через эту вековечную преграду. Однако глаза боятся, а руки делают: и падают деревья, и ложатся под ладьи, и впрягаются в них люди, и тащат, подбадривая себя криками, оставляя позади себя прорубленную просеку и уложенные на ней стволы.

Где-то там, за высокими холмами, закончатся земли словен, и, если верить проводнику и Свиридису, дальше пойдут земли муромы, затем вятичей, и с каждым народом надо будет договориться, не доводя дело до мечей. Потому что давно задумано Святославом идти на Итиль походом с севера, а не через степи хазарские, где кочуют враждебные русам племена. О своей задумке он поведал лишь самым близким людям. Пока сидел в Невогороде, расспрашивал купцов, приходящих с юга, о хазарах, об их войске, крепостях, о подвластных каганбеку Хазарскому народах. Но купцы остерегались говорить правду, потому что если прознают об этом среди купечества, станешь среди них изгоем, а то и примешь смерть от яда, влитого в вино и просто в воду, которую тебе поднесут. Спрашивал Святослав и у ветеранов, ходивших на Царьград с князьями Олегом и Игорем по требованию тех же хазар, а потом в море Хазарское за легкой добычей, о тамошних народах, военачальниках, вооружении их войск, обычаях вести битву. Эти и рады бы рассказать все, что знают и видели, да не умеют. У того же Свенельда, например, многие знания воинские Святослав почерпнул, но все, что касается народов и стран, прошло как бы мимо Свенельда, они интересовали его лишь в том смысле, сколько у них золота-серебра и дорогой утвари. Однако и эти крохи князь собирал в своей памяти, отбирая то, что полагал полезным для дела. Вот и своим нынешним кружным походом в реку Итиль, с нее в Оку, с Оки в Днепр решил Святослав осуществить разведку, чтобы выяснить, удобен ли путь для прохода большого войска с Днепра к Итилю, найдется ли на этом пути пропитание для воев, сколько времени потребуется, чтобы дойти от Киева до Итиля-города, столицы Каганата, не полагаясь на слухи и домыслы.

Ни одна неделя понадобилась, чтобы волоками выйти к озерам, пройти по ним и дойти до истоков Итиля-реки. Она начиналась с маленького ручейка, но через несколько верст по ней уже могли двигаться легкие челны. Правда, во многих местах, когда речушка рассекала лесное непролазье, ее частенько перегораживали завалы буреломные, но дружинники набрасывались на них с топорами и пилами, как муравьи на падаль, так что через малое время от того завала оставались на берегах коряги, обрубленные со всех сторон, да промокшие, осклизлые обрубки и обрезки деревьев, сваленные в кучи. Еще через пару дней вышли на вполне судоходную воду. А там уж и на речной простор.

Но прежде чем двигаться дальше, встали неподалеку от деревни народа муромы, как раз напротив священной рощи их племени, с ритуальными кострищами, деревянными богами, стоящими по кругу. Здесь решили воздать должное грозным богам, и прежде всего Перуну-воителю, за вполне благополучное завершение первой части похода, а заодно выяснить, что ожидает дружину и самого князя впереди.

Жители деревни при виде такого большого войска бежали в лес, покинув свои дома, но, видя, что никто за ними не гонится, выслали своего старейшину, чтобы вызнал, что за войско, кто ведет его и не будет ли им, муроме, от него худа.

Старейшина вскоре вернулся и сказал, что иде через их землю с войском своим князь Киевской Руси Святослав, что нет у него злого умысла против жителей деревни, а посему могут они вернуться в свои дома без всякого страха. От старейшины этой деревни Святослав узнал, что князь Муромский сиде на Оке-реке, там его городище по прозвищу Муром, оттуда он правит и сбирает дани, что дани те делит с хазарами, и это им, муроме, весьма прискорбно.

В священной роще местные и свои волхвы разожгли костры, принесли красных жертвенных петухов, княжеская дружина построилась вокруг жертвенников, на них отсекли петухам головы и отпустили, чтобы по тому, в какую сторону полетят обезглавленные птицы, узнать, будет ли Святославу удача, или нет. Три птицы из четырех полетели на восход солнца — в пределы бога Хорса. А это значит, что удача будет. На радостях волхвы принялись прыгать через огонь, выкрикивая заклинания, потом на том же костре на вертеле стали жарить зарезанного быка, отрезая от него куски по мере готовности, варить в больших котлах мясо с просом. Местные муромцы прикатили колоды с просяным пивом на меду, вышибли крышки, потек пенный напиток в деревянные кружки, и веселое пиршество закрутилось на всю весеннюю ночь.

А когда взошло солнце, увидело оно вповалку спящих людей, где кого свалил хмельной напиток, тонкими струйками дымящие кострища, приткнувшиеся к берегу ладьи и ошивы, бродящих среди спящих деревенских собак, грызущихся из-за костей и остатков мяса, бессонную стражу, время от времени перекликающуюся между собою протяжными голосами. И лишь на лугу, где сохранились копешки сена, не спали, похоже, двое: князь Святослав и молоденькая вдовица, мужа которой этой зимою задрал медведь, сломав рогатину. Из вороха сена слышались стоны и торопливые слова, сменившиеся долгими вздохами. Затем в истаивающем тумане мелькнул белый сарафан, звякнуло в подоле серебро, и все стихло. Князь потянулся, поддернул порты и, завалившись на медвежью полсть, тут же провалился в глубокий сон, так что утром дядька Асмуд едва его добудился.

Еще через несколько дней караван судов вышел на широкий речной простор и стремительно двинулся вниз, подгоняемый течением и попутным ветром. Река петляла, мимо тянулись то обрывистые берега, заросшие лесом, то заливные луга. В Итиль-реку чуть ли ни на каждой версте вливалась новая речка, не говоря о многочисленных ручьях, и река ширилась, наливалась силой, ветер гнал по ней волну, та с плеском кидалась на деревянные борта судов, и они на этом просторе казались уже не судами, а суденышками.

На берега иногда вымахивали на низкорослых конягах всадники, одетые в шкуры, метали из луков стрелы, но они ладей не достигали, падали в воду, со звоном пронзая ее поверхность.

— Не шибко ли далеко забираемся, княже? — спросил воевода Свенельд, подходя к Святославу, стоящему на носу головной ладьи.

— Что тебя заботит, воевода? — вопросом на вопрос ответил Святослав.

— Нас ждет в Киеве, княже, твоя матушка-княгиня. Вести о нашем походе разнесутся во все концы, жидовины, сидящие в Киеве, всполошатся, призовут угров или черных булгар. Прольется много крови, подвластные тебе племена усомнятся в твоей удачливости.

— Ну и что? Чего ты испугался, старый вояка? Никто не знает, куда мы идем. А на все пути войска не наберешься. Боги с нами, воевода. Они нас не оставят. Вот как дойдем до реки, прозванием Ока, на которой живет мурома и стоит их городище, так и повернем на запад. Надо встретиться с князьями этих племен, посмотреть, чем дышат, попытаться договориться на будущее. А главное — разведать самый короткий проход из Днепра на Итиль. Когда мы пойдем на козар, тогда все будет решать быстрота и внезапность. А пока мы все еще подданные каганбека козарского и не помышляем ни о чем другом, как служить ему верой и правдой, — закончил князь, пряча лукавую усмешку в черных усах.

— Да поможет тебе, княже, грозный воитель Перун, — смиренно произнес старый Свенельд. — А мой меч всегда готов разить твоих врагов.

— Я знаю. Поэтом и хочу, чтобы ты верил в удачу вместе со мной.

ГЛАВА 8

Муромское городище воздвигнуто на высоком берегу Оки. Ее берега напоминают Днепр, а городище — Киев, которые князь Святослав не видел целых семнадцать лет, помнил смутно и не очень туда стремился бы, если бы не долг княжеский, требующий от него непрерывного движения в разных направлениях, дабы подданные его не забывали о том, кто правит ими, чем они обязаны ему и что должны делать, чтобы постоянно доказывать свою покорность. Святослав знал от своих учителей, — да и опыт, приобретенный за эти годы, подсказывал, — что если удовольствоваться достигнутым и остановиться, то соседние народы решат, что твоя власть ослабла, и сами начнут двигаться по своему разумению, но не пользы власти твоей ради, а в ущерб. Таков закон жизни, определенный богами, и не ему, Святославу, этот закон менять на другой. С этого пути его не свернут ни досужие рассуждения Свиридиса, ни жертвы, которые придется принести ради достижения цели, а она доподлинно известна разве что богам, руководящим нашими поступками.

Судя по тому, что княжеские суда безбоязненно встречали на берегу толпы народа, выстроившиеся у причала воины, раскинутые на лугу шатры и горящие костры, молва о движении их достигла этих берегов, опередив ладьи и ошивы на несколько дней.

Сам князь народа муромы, почти ровесник Святослава, разве что года на три моложе, круглолицый, русоволосый, голубоглазый, с усами и кудрявой бородкой, встречал гостей на берегу, окруженный воинами, и, едва Святослав сошел с ладьи, пошел ему навстречу. Они встретились, Князь Муромский, остановившись в трех шагах от Святослава, заговорил первым:

— Рад видеть тебя, княже Святослав, каган великого княжества русов, — да будешь славен ты своими деяниями на тысячи верст во все стороны! Уверен, что твой путь определен богами и что они следуют, невидимые, впереди твоей дружины, неся на крыльях своих добрые вести всем, кого встретишь ты на своем пути. А мы всегда счастливы принять тебя и воздать должное твоему званию и твоей власти. Добро пожаловать, княже, на землю муромы! — и князь, приложив к груди правую руку, склонился в поклоне.

— Спасибо тебе, князь Ратомир, повелитель народа муромы, за добрые слова и радушную встречу на своей земле, — да продлится на долгие годы счастливое твое княжение! — ответил Святослав, как того требовал обычай, и тоже, прижав к груди руку, поклонился.

Затем они обнялись и трижды коснулись щеками друг друга.

После чего князь Муромский отступил чуть в сторону и повел рукой, приглашая Святослава в шатер из алого шелка. И еще одним движением руки — всех остальных, кто находился на судах. И Святослав, подозвав к себе Свенельда, велел:

— Пусть вои сойдут с лодий и ошив и пользуются гостеприимством хозяев, как того требует обычай. — И сделал знак рукой своим воям, стоящим наготове с подарками для князя Муромского.

Длинная процессия сошла с ладьи, неся на вытянутых руках мечи варяжские харалужные, ларец с серебряными монетами, борзых щенков и множество всяких диковин, на которые так горазды мастера западных пределов. Все это выкладывалось на персидский ковер, изукрашенный диковинными цветами.

С судов посыпались дружинники, в основном варяги, но и многие из других северных народов. Им заранее было сказано, чтобы вели себя достойно и не творили никакого насилия, а кто осмелится на худое по буйству своего характера или злому умыслу, тот будет казнен одной из тех казней, какую выберет сам.

И два дня Святослав и его воины пировали на берегу Оки, но не все сразу, а по частям, не оставляя свои суда без присмотра и остерегаясь внезапного нападения или еще чего-то такого, что известно одним богам, а человек может лишь предполагать да угадывать их волю. Судя по тому, что и дружина муромы тоже не вся пировала, а частью несла сторожевую службу, и, может быть, какие-то силы таились поблизости в зарослях, готовые напасть в любую минуту, стоит лишь зазеваться, гости и хозяева не доверяли друг другу, наслышанные всяких историй о тех и других. Святославу было известно, что мурома враждует с булгарами, что они то и дело нападают друг на друга, захватывая пленных и все, что можно унести и увести, при этом много раз договаривались прекратить подобные набеги, однако раз от разу нарушали свои договора самым вероломным способом. Так что ухо приходилось держать востро.

Беседы Святослава с князем муромы Ратомиром лишний раз подтвердили те знания, которые Святослав почерпнул от людей, побывавших в этих краях: о тех же постоянных стычках с соседями, о дани, которую платит князь муромы хазарам, о его обязательствах выставлять им на потребу свое войско, о том, что одна из его юных дочерей вот уж два года состоит в заложницах у каганбека Хазарского, что хазары собираются двинуться на север, чтобы покорить своей воле все народы, проживающие по берегам Итиль-реки и другим рекам, в нее впадающим, вплоть до моря Варяжского, что допустить этого никак нельзя, а как не допустить, он, князь Муромский, того не ведает.

— Ну, а если ополчиться всем миром? — осторожно спросил Святослав, пригубив хмельного меда. — Всем миром козар одолеть можно.

— Народы, данники козар, напуганы, княже, расправами, которые учинили козары над другими племенами и народами за подобные попытки. Вот и этим летом поднялись было черные булгары, что кочуют южнее реки Танаис, да только пришлось им бежать без оглядки от войска алан и печенегов за Дунай, к своим братьям-булгарам, а те их встретили не очень-то ласково. Вот и сообрази, чем все это может кончиться.

— Если все время бояться и не пытать счастья, то его, счастья, и не будет, — произнес Святослав твердым голосом. Затем спросил: — Если поднимется Русь, пойдешь вместе со мной?

Долго молчал князь муромы Ратомир, затем, почесав свой лохматый затылок, стукнул кулаком по столу, воскликнул:

— А что! И пойду! Но к такому делу нужно хорошенько подготовиться, княже.

— Вестимо, — усмехнулся Святослав горячности Ратомира. — Так не забывай слов своих, князь Муромский, когда придет время жестокого мщенья за все наши обиды.

— Не забуду, княже! И вот тебе моя рука! — воскликнул он. — И вот тебе мой меч, который много крови пролил врагов, посягавших на нашу землю, — и с этими словами князь вручил Святославу тяжелый булатный меч в деревянных ножнах, украшенных завитушками из серебра.

Святослав велел принести свой меч, они лезвиями этих мечей порезали большие пальцы правой руки и, соединив их, смешали кровь в присутствии знатных воинов и воевод, становясь, таким образом, названными братьями.

После всех этих церемоний и застолья князь Муромский проводил своего гостя в отведенный ему шатер, где Святослава ждала юная дева, чтобы ублажить его своими ласками.

— Отдохни, брат мой названный, — напутствовал гостя хозяин, — и ни о чем не беспокойся. Ни один волос не упадет с головы твоих воев, даже если кто-нибудь из них почнет буянить, перепившись наших медов.

Утром третьего дня после моления в священной роще муромы пред идолами Перуна и прочих богов, вся мурома вышла провожать гостей на берег Оки. Несли хлеба печеные, дичину, вяленое мясо, свежую, вяленую и соленую рыбу, сушеные грибы, клюкву и томленую бруснику, катили бочки с медами стоялыми.

И мелькал в толпе расшитый бисером кокошник юной муромчанки, которая две ночи провела со Святославом, сверкало золотом и каменьями на ее шее подаренное ей ожерелье.

ГЛАВА 9

Зато вятичи, оседлавшие верховья Оки и реку Моску, встретили дружину Святослава настороженно. Не было видно ни шатров, ни костров, на которых бы варилась и жарилась дичина, ни разнаряженных баб и девок. И это не удивительно: семнадцать лет тому назад княгиня Ольга, возвращаясь из Невогорода, где оставила сына на попечение Свенельда и Асмуда, мечом принудила вятичей платить Киеву дань. Такое не забывается долго. К тому же в стольном граде вятичей сидит, как и в Киеве, наместник каганбека Хазарского с дружиной немалой, приходится на него оглядываться всякий раз, чтобы не было худа. Потому-то Святослава встречали на берегу при впадении Моски-реки в Оку-реку лишь двенадцать сивобородых старейшин, да по гребням крутых берегов видны были ряды воинов при полном вооружении.

Караван пристал к левому берегу. Святослав с десятком воинов сошел по мосткам на зеленую траву, подошел к старейшинам, поклонился, заговорил на наречии словен, очень близком наречию вятичей.

— Мир вашему дому, почтенные старцы. Передайте вашему князю, что князь Руси Киевской и Невогородской Святослав просит дозволения пройти через его земли водою до волоков в Днепр. Я не несу в своем сердце и помыслах худого против его народа и прошу вашего князя не гневаться на непрошенных гостей. А если ваш князь не держит зла на Русь за прошлые обиды, то я буду рад встретиться с ним и заключить договор на крови о дружбе и помощи на все будущие времена, — и с этими словами Святослав отцепил от пояса нож и, не вынимая его из ножен, протянул стоящему впереди всех старцу. После чего добавил: — Я буду ждать его решения на этом же месте до завтрашнего утра. Ждать белее мне не досуг.

— Мы передадим твои почтенные слова нашему князю, князь Киевский, — заговорил старец. — Тебе не придется ждать так долго.

Он поднял вверх руку, и тотчас же из ближайшей рощи выскочил всадник и пошел нахлестывать низкорослого конька, оставляя за собой облачка пыли на езженой дороге, ведущей вверх, на обрывистый берег. А возле той же рощи задымил сигнальный костер, но о чем он извещал тех, кто укрывался за гребнем копий на высоком берегу, Святославу ведомо не было. Однако он не проявил ни малейшего беспокойства, велел тащить на берег запасенные заранее дрова, жечь костры, готовиться к трапезе, ставить шатры.

Прошло немного времени, и на той же дороге показались десятка два всадников. Они приближались неспешной рысью. Неподалеку от рощи остановились, спешились и дальше двинулись пешком. Впереди выступал благообразный старец в длинном кафтане, с посохом в руке. Его сопровождали воины, вооруженные одними лишь мечами, простоволосые, не обремененные кольчугами и щитами. Это был хороший знак. Если не считать того, что среди них Святослав разглядел крепкого телом жидовина в белом халате, с белым же платом на голове, схваченном золотым обручем и ниспадающим на спину, с кривой арабской саблей.

Выждав положенное время, Святослав пошел навстречу князю вятичей, образ которого подробно описал ему князь Муромский. Остановившись в пяти шагах, поклонился престарелому князю, молвил с великим почтением:

— Приветствую тебя, князь доблестных вятичей, — да будет твоя жизнь долгой и счастливой! Боги привели меня с моей дружиной на твою землю, и я не мог пройти мимо, не встретившись с тобой и не преломив хлеба в знак доброго расположения своего к тебе и твоему народу. Моя дружина идет в Киев. Там находится стол князей киевских. Долг мой повелевает занять этот стол и управлять княжеством Киевским на благо моего народа и моих данников и защищать их от посягательств недругов. Прими от меня подарки в знак нашей дружбы, достойные твоего звания и твоих лет.

И Святослав еще раз поклонился князю вятичей, а вои его выступили вперед, держа в руках дорогое оружие, меха соболей, песцов и куниц, свертки шелковых, льняных и шерстяных тканей.

Князь Вятичский слушал речи Святослава с высоко поднятой головой и с таким невозмутимым спокойствием, что оно могло бы показаться презрительным равнодушием, если бы Святославу не были известны обычаи различных племен и народов.

Едва вои Святослава сложили подарки на расстеленный персидский ковер, который на зеленой траве вспыхнул диковинным многоцветьем, старый князь заговорил сильным молодым голосом:

— Я принимаю твои дары, князь Киевский, — да будет твой путь к твоему столу таким же прямым, как твой прославленный меч! Ты можешь отдохнуть на нашем берегу и принести жертвы Перуну. Мы дадим твоим воям лучшую пищу, какую родит наша земля, а твоим воеводам и тебе, княже, красивейших дев для отдохновения после трудного похода. Я сам разобью шатер рядом с твоим шатром, разделю с тобой трапезу, выслушаю твои мудрые речи и отдарюсь, блюдя законы гостеприимства, завещанные нам предками, — и седобородый князь Вятичский склонил свою гордую голову в поклоне, приложив к груди правую руку.

И все старцы, встречавшие русов, и те воины, что сопровождали князя Вятичского, последовали примеру своего господина. Все, кроме надменного жидовина — тот лишь кивнул головой, будто клюнул что-то невидимое, и снова уставился на Киевского князя, щуря свои и без того раскосые глаза, доставшиеся ему от предков-хазар.

Святослав вздохнул с облегчением. Он предполагал, что вятичи непременно предъявят ему счет за обиды, нанесенные им княгиней Ольгой, или хотя бы попеняют ему за них, и гордость его, князя Святослава, будет унижена сверх того, что он сам себе позволил. Идя тем путем, какой он выбрал, заранее зная, что везде и всюду не может рассчитывать на радушный прием, в то же время понимая, что замысленное им дело требует обрастать друзьями, а не недругами, Святослав теперь мог сказать себе, что он прошел большую часть пути вполне успешно, ибо оставшаяся часть никаких неожиданностей ему не сулила: там его встретят народы и их правители, доказавшие свою преданность Киевскому столу. Останется только убедиться в этом и закрепить отношения подарками, совместными молитвами перед богами, побратимством, где это окажется необходимым, и пиршественными застольями. Или твердым голосом, если потребуется. Там он пополнит свою дружину, и его гонцы, надо думать, уже оповестили князей радимичей, дреговичей, древлян и прочих народов о намерении князя. Им он везет дорогие подарки, а воям звонкую серебряную монету. Да и мать, княгиня Ольга, постарается подтянуть поближе к Киеву дружины южных славянских племен северян, полян и прочих на тот случай, если наместник каганбека Хазарского вздумает воспрепятствовать Святославу в его желании занять стол князей киевских.

Воспрепятствует он или нет, а начинать надо с Киева, именно его освобождать от хазар, от их недремлющего ока, договариваться с князьями других народов о совместных действиях. Киев, ко всему прочему, должен показать пример другим данникам хазар. К тому же князь Вятичский обмолвился в беседе со Святославом с глазу на глаз, что наместник хазарского царя в его столице обладает небольшой дружиной, с которой не трудно справиться, но зато южнее кочуют мощные племена печенегов, которые каганбек Хазарский может бросить против вятичей. И никто не успеет придти на помощь. Так оно и случилось сразу же после того, как княгиня Ольга принудила их к дани. Тогда печенеги увели и продали в рабство тем же иудеям столько парней и девок, что до сих пор вятичи не могут оправиться от понесенного урона. Второй раз пытать свою судьбу он не хочет. И пусть князь Киевский его не обессудит.

ГЛАВА 10

В Киеве, между тем, жизнь текла по заведенному наместником каганбека Хазарского обычаю для своих ближайших помощников, купцов и ремесленников, подавляющее большинство которых были иудеями, — опорой власти наместника над всеми остальными. Обычаи эти включали в себя соблюдение субботы, всех иудейских праздников и соответствующих обрядов, обязательное посещение синагоги, употребление только кошерной (чистой) пищи и не в последнюю очередь владение оружием, начиная от подростков до глубоких старцев, не исключая женщин. У наемников-хорезмийцев были свои обычаи и свои обязанности: день и ночь охранять покой в городе, не вмешиваясь в распри между киевлянами, если они не выходят за пределы их кварталов и общин, но пресекать со всей решительностью любое волнение, выходящее за эти пределы, могущее захлестнуть весь город.

Для киевлян — без различия возраста, пола, места проживания, вероисповедания и занимаемого положения — были составлены строгие правила, о которых время от времени им напоминали глашатаи и развешанные в людных местах грамоты. Прежде всего — запрет носить оружие. Вплоть до засапожных ножей. И даже хранить его в доме. Запрещалось появляться на улицах в темное время суток; оказывать сопротивление и даже неуважение патрулям хорезмийцев; появляться вблизи детинца в любое время суток; продавать свои изделия выше назначенной чиновниками наместника цены; хранить у себя золото и серебро; собираться более трех человек в одном месте; громко разговаривать, тем более кричать; препятствовать иудеям следовать в синагогу и приближаться к ней ближе ста локтей; держать голубей и собак; — всего сорок четыре пункта. И за нарушение любого из них — смерть! В лучшем случае — продажа в рабство. Часто всем семейством.

Утро выдалось солнечным, теплым, ласковым. С низовий Днепра дует ветерок, напоенный запахами расцветающей степи. Ласточки подновляют гнезда под стрехами крыш, мелькают в воздухе с радостным щебетом, возвещая людям, что холода ушли и не вернутся. Но в городе не чувствуется радости, он будто опустел, лишь дымки над крышами подтверждают, что он жив, но затаился в мрачном ожидании каких-то событий, о которых киевляне шепчутся с оглядкой, но что за события их ожидают, знают одни лишь боги.

Улицы пусты, лишь шаги патрулей хорезмийцев нарушают тревожную тишину, да верующие христиане, выглянув из калитки на улицу и не заметив никакой опасности, поспешают в церковь к заутрине, да неспешно шествуют в синагогу иудеи.

Самуил бен Хазар покинул свое ложе, лишь прикоснувшись к юной киевлянке, доставленной ему вечером, вымытой и умащенной всяческими благовониями. Вчера он мог оросить простыню алой кровью девственницы, но день был испорчен сообщением, что князь Святослав находится в трех-четырех переходах от Киева, и желание пропало. Правда, он оставил девку у себя на ночь, положив с левой стороны: пусть привыкает. Девчонка не переставая дрожала всем телом, прикрывая руками маленькие груди, пришлось несколько раз крепко ущипнуть ее, сжать согнутый мизинец и отпустить лишь тогда, когда светлые глаза ее расширились от боли; а чтобы она не брыкалась, как иногда случается, оставил с собой на ночь еще двоих: иудейку из колена Израилева — слева от киевлянки, булгарку — справа от себя. Такой букет благоуханий возбуждает невероятно, наполняя тело сладким ознобом.

Но Святослав, Святослав… — до чего же не вовремя! Никак не идет из головы. Какие там девственницы! Какое там благоухание! Разве что завтра… И то лишь в том случае, если придут успокаивающие известия. Наверняка о приближении Святослава знают и киевляне, и княгиня Ольга, сидящая в Вышгороде. Неясно одно — с чем идет в Киев князь Святослав, какие у него намерения. Надо будет послать ему навстречу Аарона раб-Эфру. Пусть он своими чарами и лукавыми речами улестит варвара, вызнает его намерения, задержит и… и вообще что-то предпримет, если выяснится нечто зловредное для наместника и его господина, каганбека Хазарского, царя Израиля в восточных пределах Ойкумены. От всего этого голова идет кругом, а она у Самуила бен Хазар всего одна.

И бен Хазар приказал вызвать к себе раб-Эфра.

Советник предстал перед наместником в персидском халате, опоясанном широким матерчатым поясом, в который можно спрятать и кошель с серебром, и нож, и даже особо гибкий клинок арабской сабли. Из-под халата выглядывали красные сапоги, голова раб-Эфры обмотана чалмой, в нее убраны волосы и пейсы, лишь аккуратно подстриженная бородка и усы резко выделялись на светлом фоне.

«Наверняка этот караим пользуется успехом у женщин, — с завистью подумал бен Хазар, разглядывая своего слугу, в то время как тот стоял, склонив голову и прикрыв свои дьявольские глаза, чтобы не смущать своего господина. — Красив, чертовски красив. Сущий дьявол. Если верить мудрецам-хасидам, красивый слуга — неверный слуга. Тем более вечно чем-то недовольные караимы. И еще сказано мудрыми: берегись слуг, красивых лицом, их красота скрывает безобразную сущность, наполненную ядом скорпиона».

— Да, так вот, мой верный слуга, — начал бен Хазар вкрадчивым голосом, облокотившись на подушки. — Поскольку мы не знаем, с чем к нам пожалует князь Святослав и каково у него войско, поезжай-ка ты к нему навстречу. Нужно его задержать на несколько дней, пока я соберу войско и расположу его поблизости от Киева. Возьми с собой из сокровищницы любые подарки для Святослава, какие ты посчитаешь нужными. Скажи, что еще более дорогие подарки он получит в Киеве от меня. Скажи также, что мне, слуге моего господина каганбека Хазарского, царя Иосифа, — да будет он много раз благословлен богом Израиля! — нужно время для того, чтобы устроить пышную встречу князю Киевскому, как того заслуживает его сан и послушание воле нашего общего с ним господина царя. Пусть он встанет станом со своей дружиной в удобном для него месте и ждет гонцов. Я не ограничиваю твои способности, мой верный слуга, в улещевании этого варвара. Мудрость наших предков гласит: любые слова оправданы, если они способствуют достижению цели; любые обещания ничего не стоят, если они даны варвару. Если тебе удастся выполнить мое поручение, я награжу тебя по-царски.

— Я все сделаю так, как ты повелеваешь, мой господин, — да будет мудрость твоя для меня путеводной звездой! — произнес раб-Эфра, склоняя голову. — Когда прикажешь ехать?

— Как то есть когда? — вскричал бен Хазар. — Сейчас! Немедленно!

— Я готов. Мне только нужно спуститься в сокровищницу, мой господин, — да будет она увеличиваться, уменьшаясь!

С этими словами Аарон раб-Эфра покинул комнату размышлений наместника.

И почти весь день бродил бен Хазар по княжеским хоромам, потел, прислушиваясь, выглядывая в окна смотровой башни, откуда не только видны многие улицы Киева, его базарная площадь, но и сверкающая на солнце обнаженной саблей кочевника стремнина Днепра, и Заднепровье на многие мили во все стороны. За ним неотлучно бродили два евнуха, — один молодой, другой пожилой, — исчезая из поля зрения, едва бен Хазар останавливался. Но щелчок пальцами вызывал обоих из небытия, заставляя гнуться в три погибели в ожидании приказа хозяина. А у того приказаний сегодня почти не было, разве что подать холодной воды с добавлением лимонного сока.

Советник раб-Эфра зашел перед уходом вместе с хранителем сокровищ, чтобы доложить о том, что было взято и подтвердить это устами хранителя сокровищ.

При этом раб-Эфра как всегда оставался спокойным и уверенным в себе. С одной стороны, спокойствие — это хорошо; с другой — опасно: вдруг этот караим, рожденный хазаркой, отвергающий Тору, перекинется к врагам наместника и царя Иосифа, их господина, — да будет его мышца крепче дамасской стали! За караимами нужен глаз да глаз. Они и в Итиле не пользуются доверием царя, исполняя лишь малые должности в войске. Недовольство их понятно, но положение их вполне заслуженно, потому что нельзя смешивать колено Израилево с презренными гоями, ибо это грозит исчезновением избранного Всеблагим народа для повелевания другими народами.

Забрав сокровища, раб-Эфра покинул детинец, и бен Хазар с высоты смотровой башни видел, как эти сокровища, уложенные в кожаные мешки, грузили на вьючных лошадей. Затем взгляд бен Хазара равнодушно скользнул по заречным далям, и эти давно знакомые места — знакомые до отвращения — сами собой повернули его мысли на другое. Неужели ему, человеку царских кровей, всю оставшуюся жизнь провести в Киеве, среди варваров, видя их отвратительные рожи, злобные взгляды, каждый день ожидая от них какой-нибудь пакости! «О всеблагой! — взмолился бен Хазар, простирая руки к потолку. — Обрати свой страшный лик на раба своего, снизойди до милости к нему, внуши царственному племяннику моему Иосифу мысль о замене Самуила бен Хазар кем-нибудь другим. Ты видишь — я стар, мне пора на покой, я давно мечтаю посвятить себя молитве и книжным премудростям».

Но с высот не донеслось ни звука, и не было подано никакого знака, принял Всеблагой или нет обращенную к нему молитву. Какие же надо возносить ему молитвы, чтобы он откликнулся на них, как откликнулся когда-то на молитвы Моисея, представ пред ним в образе огненного куста? Однако Моисей, уходя в лучший из миров, так и не поведал о своей тайне.

ГЛАВА 11

Солнце еще не перевалило за полдень, когда от причала на правом берегу отвалила речная галера, два десятка гребцов налегли на весла, и судно ходко двинулось наискось к левому берегу Днепра, где течение послабее.

Бен Хазар провожал галеру глазами, пока она не скрылась за поворотом, моля Всемилостивого и Всеблагого, — да будет слава его вечна! — о благоволении к рабам своим. Можно сказать, что часть забот на сегодняшний день сброшена с его, бен Хазара, усталых плеч. И все-таки — что за жизнь такая у него, что ни днем, ни ночью, ни даже в священную субботу нет у него ни минуты покоя! Проклятая жизнь! Проклятые люди! Проклятый племянник Иосиф, уславший своего дядю подальше от священного трона царей Израиля вопреки пророчествам и видениям!

Донесшийся до слуха бен Хазара какой-то шум, возникший где-то за пределами детинца, оторвал его от размышлений. Он остановился, замер, прислушиваясь: похоже на шум огромной толпы…

— Что там? — произнес бен Хазар капризным голосом, ни к кому не обращаясь, но зная, что его слышат. И зная, что слышат именно те, кому положено слышать.

Из-за шелковой занавеси, расшитой райскими цветами, вышел полуголый человек, могучий, как Голиаф, черный, как глаз бездонного колодца, с большими серьгами в ушах и в носу, звонко хлопнул в ладоши три раза — дверь в башню тотчас же отворилась, порог переступил, почтительно согнувшись, начальник хорезмийской стражи и комендант Киева Давид ибн Иегуда, одетый в полосатый хорезмийский халат и белую чалму, с длинной кривой саблей у пояса. Ему не нужно повторять вопрос, он давно ждет под дверью, чтобы доложить о случившемся своему господину.

— Русы убили четырех ларисийцев, мой господин, — да не омрачится более худыми вестями для тебя священная суббота! — произнес он, сложив ладони и кланяясь.

— Где?

— В гончарном квартале, мой господин.

— За что?

— Ларисийцы схватили девчонку, которая шла из храма. Они часто так делают, но всегда возвращают ее на то же место, где взяли, когда она им надоест. Обычно русы не вмешивались. Но сегодня за нее заступились гончары. Завязалась драка. На место преступления была послана сотня копейщиков. Зачинщиков схватили, доставили на суд твоей милости, мой господин.

— А почему шум?

— На рыночной площади собралась толпа горожан, мой господин. Они кричат и размахивают кулаками. Среди них есть и такие, которые имеют ножи.

Бен Хазар побледнел, медленно приблизился к окну, из которого видна рыночная площадь. Велел отворить. Едва Голиаф распахнул створку, как в башню ворвался далекий гул, похожий на гул морского прибоя у берега моря Хазарского. Видно, как там, на площади, колышется темная толпа, сдерживаемая конными хорезмийцами, которых эта толпа могла смять и раздавить, возникни у нее такое желание.

— Загнать этих собак туда, откуда они пришли! — вскрикнул наместник визгливым голосом. — За каждого ларисийца схватить по семь русов. Одних распять, с других содрать кожу, третьих посадить на кол, четвертых сварить в кипятке! Их семьи продать в рабство. У кого найдете нож или другое какое оружие, сделать то же самое. Я все сказал. Выполняйте!

— Слушаюсь и повинуюсь, мой господин, — произнес ибн Иегуда и попятился к двери, продолжая кланяться.

Прошло несколько минут — из ворот детинца потекла непрерывной пестрой змеей конная стража хорезмийцев, растекаясь по узким улицам, ведущим в сторону рынка, охватывая его с трех сторон. Будто цветы, пламенели тюрбаны на головах всадников, вспыхивали на солнце их полосатые халаты, наконечники копий.

Толпа, завидев свирепых бородачей, кинулась врассыпную. Всадники настигали, кололи копьями, рубили саблями. Через несколько минут улицы опустели. Лишь там и сям остались лежать неподвижные тела, привлекая запахом крови ворон, которые то с возбужденными криками взлетали над крышами, то усаживались длинными рядами вдоль улиц на заборы, клоня головы с толстыми клювами, опасаясь спуститься вниз, потому что кое-кто из лежащих шевелился, слышались стоны и проклятья.

Никто из киевлян не решался выйти на улицу, чтобы убрать убитых и раненых. Дома и улицы затаились в предчувствии еще более страшных событий.

На рыночной площади плотники поспешно укрепляли помосты, вкапывали дополнительные заостренные колья, несли хворост и дрова к большим медным котлам. Начальник киевской стражи ибн Иегуда лично следил за их работой, подгонял.

А на вечевой площади в самом детинце перед палатами наместника уже теснилось с обнаженными головами несколько десятков киевлян, схваченных на улице. Являлись они зачинщиками или случайно оказались на улице, когда стражники хватали всех подряд, никого не интересовало.

Из палат вынесли большой стул с мягкими подушками. Затем двое евнухов под руки вывели и посадили на него Самуила бен Хазар, одетого в белый халат, на голове что-то похожее на чалму, в руках янтарные четки, седая борода тщательно расчесана на две стороны, толстые губы, толстый нос и щелки глаз, заплывших жиром, существовали как бы отдельно друг от друга, и казалось, что наступит миг, когда они покинут голову и разлетятся, оставив голый череп, обросший седым волосом.

Бен Хазар ткнул пальцем, унизанным перстнями, в благообразного старца, стоящего впереди всех. На старце суконный дорогой кафтан, плисовые штаны, высокие сапоги с загнутыми носами, седые волосы охватывает узкий ремень с магическими знаками, — все говорит, что это не простой человек, а один из первых людей города.

— Ты кто? — спросил бен Хазар.

— Человек, мой господин, — ответил с достоинством старец.

— Ты знаешь, чем грозит любому из вас нарушение правил, которые я установил в вашем городе по повелению моего царя-каганбека, повелителя многих племен и народов, — да прославится имя его от одного моря до другого!?

— Как не знать, мой господин, — ответил киевлянин. — А только, да будет известно моему господину, я никаких правил не нарушал. Народ зашумел, я вышел посмотреть, тут ваши налетели, схватили меня и поволокли. Пусть мой господин скажет, что я нарушил, и я готов понести за это наказание.

— Ты нарушил правило, которое гласит, что жители города не имеют права собираться в одном месте более трех человек. Тем более в субботу. Нарушил ты это правило или нет?

— Нарушил, мой господин. Но когда Перун-громовержец насылает грозу, люди кидаются под первую попавшуюся крышу, им недосуг считать, сколько народу собралось там для своего спасения.

— Это все слова, отговорки. Мне нет дела, по какой причине ты оказался под крышей. Важно, что ты там оказался. Никто тебя туда не гнал. И никакой грозы не было. Скажи, презренный старик, какую казнь ты себе выбираешь?

— Какая будет угодна тебе, мой господин, — ответил старик.

— Сварить его в котле, — воскликнул бен Хазар, стукнув посохом в пол. — И медленно, медленно опускать, чтобы хорошенько пропарился! Хах-ха-ха! — поперхнулся он смехом, и тучное тело его всколыхнулось, как бычий пузырь, наполненный водой.

Старика тут же схватили и отвели в сторону.

А палец наместника уткнулся в парня лет двадцати, в кожаном фартуке, с ремешком вкруг головы, подстриженной «под горшок».

— Ты кто? — задал бен Хазар свой обычный вопрос.

— Аль не видишь? — дерзко ответил парень, сделав шаг вперед и наткнувшись на острие копья. Затем пояснил: — Гончары мы. Девку нашу ваши косоглазые схватили себе на забаву. По какому такому праву? Аль мы не люди?

— Ты называешь себя людьми? Ты, мерзкая тварь, смеешь называть себя человеком? Нет, ты не люди! Не человек! Ты червяк! Ты слизень, ползущий на брюхе по собственной блевотине! Ты жидкое дерьмо грязной свиньи! Ты мерзость, смердящая на солнце! Ты… Содрать с него кожу! — вскрикнул бен Хазар, будто ему наступили на ногу.

И снова:

— Ты кто? — и палец указал еще на одного старика, лохматого, как леший, нос крючком, светлые глазищи пылают огнем безумной ненависти. На нем длинная хламида из крапивного волокна, на голове колпак, ноги босы, корявые жилистые руки связаны за спиной, лицо рассечено от брови до подбородка ударом сабли, из раны сочится кровь, капает на ожерелье из клыков медведя, волка и рыси.

— Волхвы мы, презренный жидовин! — хриплым, но вместе с тем могучим голосом ответил старик — Люди мы! Человеки! Это ты есть падаль смердящая! Клоп вонючий, приползающий в ночи! Клещ, раздувшийся от чужой крови! Да разорвут тебя собаки на куски! Да исклюют тебя вороны! Да сдохнешь ты под забором! Прииде князь Святослав, свершится воля богов, рухнет твое царство и рассыплется…

Удар по голове, и старика за ноги отволокли в сторону.

— На кол смердящую скотину! И всех остальных — на площадь! Смерть им! — вскричал Самуил бен Хазар, потрясая пухлыми кулаками.

— Господин мой! — прорезался отчаянный крик, и из толпы киевлян вывалился человек, судя по одежде, тоже не из последних, и на коленях пополз к крыльцу. И снова, рыдающим голосом: — Господин мой, выслушай! Заступись! Не виновен я! Купцы мы. Кобятами прозываемся. Меня знают многие иудеи из Итиля! В любви живем и согласии! Воском, медом и пушниной торгуем. Смилуйся! Все имение тебе отдам — не погуби! Всех зачинщиков укажу — только вели милостью твоей. Не смерти боюсь, славы худой…

— Отведите его в сторону, потом разберусь, — велел бен Хазар, встал с кресла, подхваченный под руки евнухами, и скрылся за резными дверями.

Купец лежал в пыли и рыдал, сотрясаясь всем телом. Осужденные на смерть, проходя мимо, плевались.

ГЛАВА 12

На рыночной площади росла толпа киевлян, сгоняемых на казнь, окруженная хорезмийцами, уставившими в нее наконечники своих копий. Толпа тихо ворчала, шевелилась, гудела. По улицам сюда же продолжали гнать женщин, стариков, старух, детей. Взлетали и со свистом опускались плети, вскрикивали от боли женщины, укрывая своими телами детей, храпели кони, яростью горели глаза киевских мужей.

По улице, ведущей от детинца к рынку, уже вели, избивая плетьми, приговоренных к казни.

Под котлами пылал огонь, но вода еще не была готова для того, чтобы сварить живого человека. И кольев оказалось мало, и крестов, чтобы всех рассадить и распять. Посовещавшись с тысяцким хорезмийцев, комендант киевской крепости Давид ибн Иегуда решил начать со сдирания кожи. И как только приведенных ввели в круг, сразу же от них оторвали семерых и потащили на помост, сорвали с них одежду, связали руки и на веревках оторвали от помоста. Шкуродеры стояли рядом со своими обнаженными жертвами, держа в руках кривые ножи, оттягивали кожу под мышками, надрезали ее, пробуя остроту своих ножей, ждали команду приступить к работе. Привязанных била дрожь, глаза безумно блуждали по толпе. У двоих беспрерывно текла моча. Женщины отворачивались, прижимая к себе детей. Заходились в крике матери и жены.

А команду на свершение казни нельзя отдавать без Самуила бен Хазара. Тот почему-то задерживался.

Ибн Иегуда, облаченный в пластинчатую золоченую броню и золоченый шишак, в стальные поножи и поручи, нервно ходил вдоль помоста, положив руку в боевой рукавице на рукоять длинной кривой сабли, вглядываясь в конец улицы, ведущей от детинца к рынку. При этом он всем телом своим чувствовал возбужденность толпы, которая все уплотнялась и уплотнялась за счет пригоняемых людей. Хотя базарная площадь вмещает много народа, но столько на ней еще не было. Люди вынуждены были лезть на прилавки, иные забирались на крыши лавок. Но главное — народ теснил хорезмийскую стражу, прижимая ее к запертым лавкам, к тыну, окружающему рынок. Еще немного — и воины не смогут ни размахнуться саблей, ни опустить копье, если понадобится нападать или защищаться.

Но вот, — хвала Всеблагому! — в конце улицы показался белый паланкин, который несли черные рабы. Хорезмийцы, выстроившиеся вдоль домов двумя плотными рядами, салютовали своими кривыми саблями, вскидывая их вверх с криком «Акбар!» И крик этот подвигался к рынку все ближе, точно катился по булыжной мостовой железный шар, гремя и сверкая в лучах полуденного солнца.

И тут что-то случилось. Что именно, ибн Иегуда понял далеко не сразу. Сперва в стороне главных городских ворот возник непонятный гул. Постепенно он вычленился из гула толпы, стеснившейся на рынке, стал подавлять его и вбирать в себя, как вбирает рев могучего горного потока в себя шум небольшого ручья. Ему вторил мощный гул со стороны других ворот, с противоположной стороны города. И почти сразу же со всех сторон послышались удары в било, имевшиеся в каждом квартале, которые призваны были оповещать горожан о пожаре или нашествии неприятеля. А еще через минуту в нарастающий гул врезался густой звук большого церковного колокола, молчавшего с тех самых пор, как в городе обосновался наместник каганбека Хазарского со своим войском. У колокола било тогда же заковали в цепи, и лишь малые колокола имели право трезвонить по большим христианским праздникам.

И толпа на рынке, замерев на мгновение, вдруг пришла в движение, и произошло то, что и должно было произойти: она с диким воплем нахлынула на пеших и конных хорезмийцев, подмяла их под себя, закручиваясь в бешеный водоворот.

Что-то орал, вися над помостом, голый лохматый старик с длинной бородой и ожерельем из клыков разных хищных зверей. Он дергался, вращался на веревке, дрыгал волосатыми ногами, из черного провала его рта неслись звуки, мало похожие на человеческие. Затем, когда обрезали веревку, вскочил, размахивая руками, воя и приплясывая. Там же, на помосте, рубили топорами палачей, сталкивали их в парящие котлы. Кого-то тащили, чтобы посадить на кол, кого-то распять на кресте. Ненависть толпы выла и орала тысячами глоток, трещали ломаемые прилавки, из тына вырывались колья, кое-кто успел вооружиться копьем или саблей поверженных хорезмийцев.

Ибн Иегуда отступал вместе с небольшим отрядом хорезмийцев к помосту, отмахиваясь от кольев и копий сверкающей саблей, видя, как редеют ряды окружавших его наемников. Толпа все плотнее сжимала со всех сторон оставшихся в живых воинов, так что стало трудно как следует размахнуться саблей, чтобы нанести разящий удар, приходилось колоть и тем удерживать на некотором расстоянии от себя нападавших. Однако ибн Иегуда не успел ни поднять свою саблю, чтобы опустить на волосатую рожу, несущуюся на него с обломком доски, ни увернуться, как получил удар по ногам, упал, затем последовал удар по голове, затем его подхватили, поволокли. Он видел раззявленные рты, слышал рев разъяренной многотысячной толпы и никак не мог взять в толк, что это происходит с ним, Давидом ибн Иегудой, так любящим жизнь и всяческие изощренные удовольствия, которые она предоставляет избранным, недоступные пониманию черни.

Его втащили на помост. Одни кричали, что надо его раздеть до гола, другие — оставить на нем все, как есть, чтобы люди видели, кто он такой. Вторых оказалось большинство.

Двое волосатых смердов, от которых воняло сыромятными кожами, бесцеремонно срезали ремни, поддерживающие порты, и так, в броне и шеломе, подняли над головами, развели ноги, без всякой боли отделились самые важные принадлежности мужчины и шлепнулись на помост — его, Давида ибн Иегуды, принадлежности, дававшие ему ощутить самые высшие удовольствия, которые Всеблагой может предоставить человеку. После этого ему раздвинули ягодицы, и его оскверненного тела коснулось острие кола, затем он ощутил рывок и как нечто чужеродное, скользкое, медленно стало проникать в него все дальше и дальше, вызывая в нем не столько боль, сколько мучительное желание исторгнуть из себя это чужеродное тело. Он ничего не чувствовал, кроме движения кола внутри себя, не чувствовал ни рук своих, ни ног, которые уже никто не держал, но даже пошевелить ими он не мог, опасаясь вызвать боль, от которой, как он наблюдал не единожды, люди начинали орать все сильнее и сильнее, выпучив налитые кровью глаза. Только теперь ему стало ясно, что жизнь его вот-вот оборвется, и с этой ясностью в него ворвалась адская боль, ибн Иегуда заорал, не слыша ни своего крика, ни крика других, сажаемых на кол, окунаемых в кипящую воду, распинаемых на крестах.

Оказывается, сидение на колу не только мучительно, но может тянуться бесконечно долго. Ибн Иегуде не доводилось наблюдать казнимых таким способом от начала до конца: некогда было да и не очень-то интересно наблюдать за тем, как мучается на колу человек и как уходит из него жизнь по мере того, как кол рвет изнутри его тело. Вот и к нему, Давиду ибн Иегуде, уже почти никто не проявляет никакого интереса, хотя он был одним из потомков тех, кто захватил когда-то этот чужой для него город, ввел в нем свои порядки, заставляя киевлян и податные народы, живущие окрест, платить завоевателям дань и исполнять всякие повинности. Теперь он ничем от других не отличается. А еще час назад эти презренные гои боялись даже смотреть в его сторону, когда он, восседая на арабском скакуне, сиял золоченой броней, и великолепный плюмаж венчал его золоченый шишак. Впрочем, и броня сверкала золотом, и плюмаж колыхался на ветру, но не арабский скакун нетерпеливо рыл копытом землю под ним, а острый осиновый кол стал его неподвижным седлом.

Кто-то кинул в бен Иегуду камень — и судорога прошла по всему его телу, утихшая вроде бы боль вспыхнула с новой силой. Однако уже не было сил кричать и даже взывать к своему богу. И все меньше оставалось надежды на то, что гарнизон сумеет разогнать мятежников и вызволить его из плена деревяшки, с которой он не в состоянии слезть самостоятельно.

Ибн Иегуда желал скорейшей смерти, как избавления от мук, и в то же время не делал ничего, чтобы ее приблизить. А ведь ему достаточно было бы привести в движение свое тело, ослабить мышцы, сжимающие кол и мешающие ему свободно двигаться вверх… нет, телу свободно опускаться вниз — и тогда за самое малое время кол пронзит его до самой головы, и все кончится. Но ибн Иегуда сидел, закоченев в каком-то положении, которое ему казалось более-менее устойчивым, обхватив кол подошвами своих сапог и чувствуя, как слабеют мышцы ног и всего тела. Он хрипел, поводил налитыми кровью глазами, видя торжество своих врагов, и жалел лишь о том, что был слишком… терпеливым, слишком… послушным воле наместника, который считал, что чем больше живет в Киеве и окрест него народу, тем больше серебра получает казна, тем легче этим народом управлять. Вот и доуправлялись.

Новый удар камня в спину, тяжелый и неожиданный, точно сорвал задвижку внутри ибн Иегуды, острая боль ворвалась в тело, носом и горлом хлынула кровь, он захрипел и, уже не соображая, что делает, стал искать утерянное удобное положение, дергаясь то в одну сторону, то в другую; еще рывок — дышать стало нечем, мозг окончательно заволокло туманом непонимания, и комендант киевской крепости и начальник хорезмийской гвардии, захлебнувшись собственной кровью, обвис на своем остроконечном «стуле».

А на рыночной площади, заваленной трупами и ранеными, едва толпы сражающихся растеклись по узким улицам, начали действовать те, кто прятался по подворотням в ожидании, чем все закончится. Они раздевали мертвых и раненых, добивая тех, кто пробовал сопротивляться, тащили одежду, брони, оружие. Когда же раздевать стало некого, начали грабить лавки. Грабителей становилось все больше и больше. Со всех сторон слышался крик и визг женщин, дерущихся за куски дорогих тканей, злобная ругань молодых и не очень мужей, веселые крики отроков, тянущих к своим домам все, что удалось схватить. Грабили дома иудеев, убивая всех, кого в них заставали, подожгли синагогу, где укрылось много народу. Вакханалия мести и грабежа охватила почти весь город. И некому было ее остановить.

ГЛАВА 13

Хорезмийцев, окружавших рынок, перебили сразу же, но те, что запирали толпу со стороны улиц, успели сплотиться и, выставив копья, прикрывшись щитами, медленно отступали к детинцу. В них летели камни, палки, стрелы, на них напирали люди с копьями, вилами, плотницкими топорами, кольями, ножами, обломками досок, напирали с яростными криками, не останавливаясь ни перед чем. В несколько минут стройные ряды воинов, привыкших драться в конном строю и там, где можно развернуться и показать свое воинское мастерство, были смяты, лишь часть из них сумела вырваться и теперь отступала к детинцу, прикрывая щитами паланкин с наместником.

Черные рабы, несущие паланкин, бежали со всем проворством, какое только было доступно их молодым ногам. Посох наместника больно толкал их в спины и бока. Сзади нарастал рев толпы, слышался звон железа. Уже неподалеку от подъемного моста на паланкин обрушились камни и стрелы, бросаемые с крыш. Два раба упали, паланкин накренился — и бен Хазар вывалился из него подобно мешку, набитому рыбой. Его подняли и, подхватив под руки, поволокли в детинец. И доволокли вполне благополучно, если не считать нескольких попаданий камнями, болезненных, но не смертельных. Только в своих покоях бен Хазар пришел в себя и отдышался. Надо было что-то делать, но в голове ничего путного не возникало. И не было рядом никого из советников, кто предложил бы что-то спасительное. На все вопросы верные евнухи отвечали, что все, кто способен держать оружие, дерутся на стенах детинца и перед воротами.

— Это бунт! — просипел бен Хазар, затравленно озираясь.

— Да, мой господин, — с готовностью подтвердил старший евнух.

— Да, мой господин! Да, мой господин! — взорвался бен Хазар. — Мне надо знать, сколько людей мы имеем в наличии, есть ли поблизости наши войска, далеко ли от Киева Святослав? И где сейчас раб-Эфра? Где мой верный ибн Иегуда? Мне не нужны ваши «Да, господин! Да, господин!» У меня голова раскалывается от боли! Мне нужны советы, а не ваши поклоны. Что ты, старый безъяичник, думаешь?

— Я думаю, мой господин… — начал старший евнух, споткнулся, затем, избегая взгляда своего повелителя, продолжил затверженными годами ритуальными оборотами речи: — Я был уверен, что твое мудрое решение относительно казни бунтовщиков устрашит здешних дикарей и отвадит их поднимать руку на твоих преданных слуг. Мудрость твоего решения, мой господин, возросла бы вдесятеро, если бы ты приказал казнить и тройку-другую женщин из русов, чтобы им неповадно было противиться законным желаниям ларисийцев, оторванных от своих семей и лишенных женской ласки. Но высшим проявлением твоей мудрости, мой господин, — да продлится твое управление варварами в их богомерзком городе на многие годы! — была бы отмена всех твоих решений. Надо немедленно послать людей для переговоров с русами, пообещать им все, чего они захотят, дать им на растерзание часть твоего богоизбранного народа, и только тогда, — да услышит тебя бог иудеев! — бунт уляжется сам собою.

— Поздно! — воскликнул бен Хазар. — И я лучше подохну здесь вместе с вами, чем пойду на такое унижение. И перед кем? Перед этим сбродом язычников и муслимов? Ни за что на свете! Поздно, — повторил он. — Они уже и так расправляются с богоизбранным народом. Но им все мало. Им нужны избранные из избранных. Передайте мой приказ: запереть ворота цитадели! Всех ларисийцев — на стены! Всех, способных носить оружие, — туда же.

— Но не все твои люди, мой господин, которые живут за стенами детинца, успели достигнуть его ворот. Многие уже стали жертвами слепой ярости толпы дикарей… Среди них много достойнейших людей, мой господин. Если мы закроем ворота, у оставшихся в живых не останется ни единого шанса проскочить в детинец.

— К черту! Пусть каждый заботится о себе сам! Выполняй приказание!

— Слушаюсь, мой господин, — да вознесется имя твое на гору Синайскую и запечатлится мудрость твоя в камне! — воскликнул евнух и показал молодому на дверь, чтобы тот исполнил приказание бен Хазара.

Но и этот приказ уже не мог быть выполнен: толпа киевлян, вооруженных копьями и мечами, в которой особенно выделялись рослые воины в кольчугах, с красными щитами, невесть откуда взявшиеся, уже ворвалась в детинец, тесня и сбивая с ног хорезмийцев и вставших рядом с ними немногих иудеев и иудеек. Лязг стали, крики, вопли, проклятья и стоны надвигались на хоромы наместника с неумолимостью урагана. Вот уже слышен грохот сапог по ступеням лестницы, вот ворвались в башню, схватили за руки, за ноги, раскачали, и бен Хазар, окончательно потеряв голову, не чувствуя ни боли, ни страха, увидел, как мелькнули мимо его лица створки окна, за ними раскинулось голубое небо, наполненное вороньем, дыхание его сперло, в глазах потемнело, и он не почувствовал, как рухнул спиной на поднятые ему навстречу железные жала копий.

За полдень с помощью подошедшей из Вышгорода дружины княгини Ольги все было кончено. Раненых из своих разнесли по домам, чтобы над ними колдовали знахари. Павших положили длинными рядами на площади, примыкающей к детинцу, чтобы потом похоронить в соответствии с обычаем. Раненых врагов добили, трупы раздели и, погрузив на подводы, вывезли за город. Кое-где тушили горящие дома иудеев, чтобы огонь не перекинулся на другие дома. Дружинники княгини Ольги обходили улицы, хватали мародеров, тащили на рыночную площадь, где их нещадно драли кнутами. Не взирая, мужчина то или женщина. По улицам Киева скакали вестники, кричали:

— Едут! Едут! Встречайте!

Все знали, кто едет и кого надо встречать.

Ликовали колокола церкви Николая Чудотворца.

Бухал вечевой колокол.

Улицы заполнялись ликующим народом: женщинами в нарядных одеждах, мужчинами с оружием, какое у кого было припрятано для особого случая или взято в яростной сече с хорезмийцами, молодыми девками и парнями, и даже детьми. Княжеские дружинники выстроились в две плотные цепи, огородив красными щитами улицу, ведущую от въездных ворот к детинцу. Радостно завывали рожки и трубы, волхвы били в бубны и кружились в танце, солидно бухали большие барабаны и спешили рассыпанным горохом малые. Народ теснился вдоль улиц и на площади напротив ворот детинца, вытягивал шеи, пытаясь разглядеть, не едет ли тот, которого так долго ждали, о ком ходили легенды, складывались небылицы, но с кем были связаны надежды и упования.

И вот там, у ворот, возник радостный гул. Гул этот рос и ширился. Наконец в воротах показался всадник на белом коне в яблоках. Святослав! На нем пурпурный плащ, на груди кольчуга и короткий панцирь, на голове золоченый шелом. За ним следом в паланкине рабы несли княгиню Ольгу. А далее, несколько поотстав, мерным шагом шла княжеская дружина, посверкивая шеломами, панцирями и наконечниками копий. Впереди ее ехал на огромном пегом коне воевода Свенельд, в шишаке, из которого торчали турьи рога.

— Слава! — загремело на весь город и его окрестности, вздымая в небо тучи ворон и галок. — Слава князю Святославу! Слава княгине Ольге! Слава! Слава! Слава!

Под копыта коней и людей на каменную мостовую, покрытую пылью и запекшейся кровью, летели первые полевые цветы.

А на базарной площади, среди разоренных лавок, загнанные в крепкий сарай из сосновых бревен, томились в ожидании своей участи оставшиеся после побоища немногие хорезмийцы, молодые иудеи и иудейки, и те из русов, которые служили им верными псами, грызя своих и вылизывая сапоги чужим. Все они знали, что ждет их либо страшная смерть, либо продажа в рабство, и теперь каждый молил своего бога, надеясь на его милость, но не надеясь на милость победителей, ибо сказано в священных книгах одних и устных наказах других: «Горе побежденным и упование на лучшую долю в загробном мире!»

ГЛАВА 14

Летний день долог. Но и ему приходит конец, как только Хорс-Солнце завершит свой извечный путь по небосводу и опустится на покой в пылающее море. Отликовали посады и улицы по случаю избавления от власти хазар и возвращения в Киев ее законных властителей. Но еще не отвыли свое бабы по погибшим мужьям и братьям, сыновьям и внукам, а те лежат в домовинах, ждут своего срока, когда отправятся в дальний путь, очищенные от всего земного погребальным костром. Иной дед ладил домовину для себя, а пришлось укладывать в нее кому внука, кому сына, кому зятя, а кому невестку или сноху. Да и ликование киевлян было сдержанным, с оглядкой, потому что одно дело — побить хазар в Киеве, и совсем другое — одолеть их неведомую силу, которая таится где-то там, в хазарских степях, над которыми встает по утрам Солнце.

Вот и князь Святослав о том же самом:

— Се есть начало избавления! — сказал он, стоя на возвышении среди толпы киевлян, сплотившихся на площади близ детинца. — Впереди нас ждут тяжкие испытания. Вострите мечи и копья! Учитесь ратному уменью. Знайте: придет день жестокой сечи, которая решит, быть или не быть Руси свободной от ига козар! Пора положить предел их гнету, который многие годы высасывал из Руси ее живые силы. Каждый должен внести свою долю в общее дело. Кто мечом, кто своим имением. Купно это даст нам такую мощь, которая сможет сломить мощь наших врагов. Только тогда мы утвердимся в своем праве быть безраздельными хозяевами своей отчины. — Князь помолчал, оглядывая море голов и лиц, обращенных к нему, затем продолжил зычным голосом: — А в нынешнюю ночь мы должны свершить тризну по убиенным нашим мужам и женам, как то повелось исстари. И принести жертвы богам, чтобы они и дальше шли впереди наших ратей, устрашая врагов и насылая на них одоление и смерть!

Ночь выдалась темная, хоть глаз коли, хотя звезд высыпало над головой превеликое множество. Но куда им тягаться с Хорсом-Солнцем, повелителем всех светил, больших и малых! Лишь тонкий серпик месяца, точно одинокая ладья, плыл среди таинственно перемигивающихся звезд, ничего не освещая на земле, тревожа людей своим непостоянством. Множество звезд срывалось вниз с черного неба то поодиночке, то сразу целыми стаями, оставляя за собой острый, как сабля кочевника, и длинный след, гаснущий так быстро, что глаз человеческий едва успевает проследить за ним. О чем предупреждают бессмертные боги смертных росов перед грядущим испытанием? А ну как и в прошлые времена одолеют хазары русскую рать? Не накличем ли на себя еще большую тягость? Жили под ними многие годы, стерпелись, приноровились, можно было бы жить и дальше. Ан нет, пришел молодой князь, и мнится ему, что если он бивал северные рати, то сладит и с прочими. А сладит ли? Его дед тоже пытался, а что из этого вышло? И сам сгинул на чужой стороне, и на Русь накликал беду еще большую. Ох, не к добру эти знамения, не к добру. И двинулся народ в скорбном молчании вслед за князем Святославом, изливаясь из северных ворот города, освещая себе путь факелами, точно река огненная потекла вверх по склону, извиваясь среди дубравы. Несли на плечах домовины с их насельниками, гнали следом пленников, связанных друг с другом одной бечевой, точно ожерелье, которое кладут рядом с упокойником напоминанием о земной жизни. Бесконечную процессию замыкает дружина княгини Ольги. Хотя княгиня давно не молится многочисленным богам, которым молились ее предки-варяги, однако не может оставаться в стороне от общей скорби. Ее паланкин колышется среди мерцающих в свете факелов копий, шорох тысяч и тысяч ног сливается с бряцанием оружия.

В Священной роще, на большой поляне, вкруг которой стоят изваяния богов, уже сложено из сухих еловых, сосновых и дубовых стволов огромное кострище. На него и устанавливают домовины с их хозяевами. Когда установлены последние, на кострище загнали пленников, раздев их догола, привязали к столбам. Жены иудейские воют и стенают, мужи их, а также хорезмийцы, молятся своим богам, упрашивая их, не исполнившего последнего ритуала, впустить рабов своих в сады райские на вечное поселение.

Некоторые жены киевские изъявили желание отправиться в мир иной вместе со своими мужьями. Все они либо не имели детей по причине бесплодия, либо дети их выросли и в своих матерях особой нужды не испытывали. Их привязали к домовинам, и они вплели свои вопли в общее стенание. Но тяжелые удары палиц заставили их замолчать, чтобы в огненную купель они вступили, соединившись со своими мужьями раньше, чем пламя разметает их души в разные стороны.

Рокочут барабаны и бубны, воют и скулят рожки, жалейки и боевые рога. Волхвы выкрикивают заклинания, огневщики подкладывают хворост, обливают бревна горячей смолой. Главный Жрец Киевский стоит на вершине кострища, белые одежды его окрашены багровым цветом горящих факелов. Он вскидывает руки к небу, что-то выкрикивает, но звуки его голоса тонут в плаче и вое.

Князь Святослав и княгиня Ольга занимают отведенное им место на возвышении в стороне от кострища.

Все громче рокот барабанов и вопли рогов и рожков.

Главный Жрец, выкрикнув последние слова, обращенные к богам, сходит вниз, поддерживаемый волхвами в белых одеждах.

Огневщики подносят факелы сразу с четырех углов кострища. С треском вспыхивает хворост, пламя с алчностью голодного зверя кидается на смолу, ворчит, огненными вихрями обнимает бревна, расползается во все стороны, щупая желтыми языками домовины и голые тела, и вдруг с гулом устремляется вверх, ревет, заглушая предсмертные вопли пленников, принесенных в жертву кровожадным богам, взирающим с неба глазами бессчетных звезд.

Еще пылал погребальный костер, а уже по всему лесу возгорали другие костры, вокруг которых начиналась тризна по душам, возносящимся в небеса. Пили меды, ячменное пиво, заедая обжаренным на кострах мясом. Тонкими голосами плакали жалейки, народ водил хороводы вокруг костров, веселился — и потому что жив, и потому что провожал в лучший мир павших в жестокой сече. Да будет путь их туда усыпан полевыми цветами! Да примут их боги с милостью и проводят в вечно цветущие райские кущи, в которых жизнь течет мирно и беспечно, и каждый занимает отведенное ему место, вкушая райские яблоки!

ГЛАВА 15

Аарон раб-Эфра со своими слугами уходил в глубь степей в сторону Саркела, каменной крепости, воздвигнутой лет сорок-пятьдесят назад под руководством и по чертежам греческих знатоков-строителей на берегу Танаиса. Встречаемые им небольшие отряды кочевников-торков, вассалов киевских князей, молча пропускали мимо кавалькаду всадников, на щитах которых изображена шестиконечная звезда Давидова. Они еще не ведали о том, что в Киев вернулся князь Святослав, что ни один из иудеев и хорезмийцев-наемников не успел вырваться за стены города — так неожиданно Киев был захвачен восставшими горожанами, дружиной княгини Ольги и дружиной князя Святослава, появившейся не через три-четыре дня, как ожидалось, а как раз в тот день, когда наместник приказал раб-Эфре идти навстречу Святославу, чтобы увлечь его переговорами и посулами. Да и сам раб-Эфра, отойдя на своей галере от Киева всего ничего, едва не столкнулся нос к носу с ладьями русов, неожиданно показавшимися из-за поворота на стрежне Днепра. Их ладьи неслись навстречу, вспенивая воду, при развернутых парусах, надутых попутным ветром, подгоняемые слаженными взмахами весел. И не было видно на берегу ни единого дыма, предупреждающего об опасности. Слава Всеблагому, что надоумил его, раб-Эфру, вести свою галеру, прижимаясь к низинному левому берегу, где имеется множество мелей, зато слабее течение. Им удалось свернуть в протоку и затеряться в камышовых зарослях, затаиться там в ожидании неизбежных событий, совершаемых по воле всемогущего бога.

Возвращаться в Киев не имело смысла. Но знать, что там происходит было необходимо, чтобы окончательно решить, что делать дальше и в какую сторону направлять своих коней. Для этого раб-Эфра послал в Киев разведчиков. Но еще до их возвращения понял, что Святослав не просто вошел в свой стольный град, а вошел с мечом: слышался далекий ликующий трезвон колоколов, по дорогам пылили княжеские гонцы, неся повсюду вести, о содержании которых не трудно было догадаться. А едва стемнело, из киевских ворот потекла огненная река в сторону Священной Рощи, и сразу же после полуночи огромное пламя костра осветило окрестности — и это лишний раз подтверждало, что Киев взят штурмом.

Подробности раб-Эфру не интересовали. Он помнил их с детства, когда войско дейлемитов, прорвавшись через Дербентский проход между морем Хазарским и горами Мрака, штурмом взяли бывшую столицу Хазарии Семендер, расположенную на берегу Терека, оставляя в живых лишь мальчиков и девочек, которых можно с выгодой продать в рабство на невольничьих рынках Багдада. Вся семья раб-Эфры погибла или попала в плен. Ему повезло: он пас своих коз на берегу Терека в нескольких милях от города, и когда враги начали штурмовать его, ушел вместе с другими пастухами в горы, а затем вернулся на пепелище. Дальше был путь в Итиль, где жил его дядя, учеба в иудейском хедере, в котором его отличали как одного из самых способных учеников и, в то же время, чаще других секли и сажали в «яму искупления» на хлеб и воду только за то, что его мать не была родом из колена Израилева. Потом служба толмачом и переписчиком при дворе каганбека, издевки истинных иудеев, членство в тайной общине караимов. Случались походы на север и в сторону Таврии, штурмы городов, резня — обычная картина любой войны. Вряд ли она могла стать другой в Киеве. Ждать было нечего, надеяться не на кого, и Раб-Эфра со своим небольшим отрядом покинул прибрежные заросли и двинулся на восток.

Он не скрывал от своих людей ни планов своих, ни намерений. А планы были такими: добраться до Саркела раньше, чем туда долетит молва о Святославе. Посылать кого-либо вестником о случившемся в Киеве, тем более отправляться в Итиль самому к каганбеку Иосифу с сообщением, не имело смысла. Это все равно что лезть в пасть крокодила, ибо существовал закон, по которому принесший плохую весть должен совершить акт самоубийства, потому что убийство было бы страшным не только по своей жестокости, но и по последствиям, обрушивающимся на семью вестника. А это, в лучшем случае, рабство. Тем более что он, Аарон раб-Эфра, обманулся в своих ожиданиях относительно времени, которое потребуется Святославу, чтобы добраться до Киева, следовательно, обманул наместника, что само по себе карается смертью. Хотя вряд ли сыщется свидетель его разговоров с наместником, но тот факт, что он, раб-Эфра, сумел избежать мечей русов, уйти живым и невредимым со своими людьми, будет расценен как предательство своего хозяина, следовательно, на снисхождение рассчитывать не приходится, ибо справедливы законы Моисеевы, полученные им от Всеблагого на горе Синай, записанные в Библии, но извращены они по произволу книжников и фарисеев, судей и князей Израиля в их стремлении подчинить себе не только соплеменников, но и все народы, окрест обитающие.

Оставалось лишь одно: уходить на юг, в Тавриду, где давно обосновалась весьма многочисленная община караимов, почитающих Библию. Они своего не выдадут. А разбитые горшки пусть склеивают другие — с него хватит.

ГЛАВА 16

Малое время спустя после освобождения Киева от власти хазар прискакал гонец на взмыленном коне и принес весть, что караван судов княгини Малуши с детьми миновал излучину Днепра при впадении в него Припяти и завтра, если на то будет воля богов, должен прибудет в Киев.

Князь Святослав тут же приказал снарядить три самых поспешных ладьи и с частью молодшей дружины отправился встречать жену и сыновей.

А в Киеве, между тем, не прекращалась под руководством княгини Ольги работа по приведению города в порядок после минувших пожаров и погромов. Особенно детинца. Из него выбрасывали вещи, которыми пользовались предыдущие хозяева: бухарские и персидские ковры, занавеси из китайского шелка, обивку из византийского аксамита, складывали все ценное в кладовые, чтобы потом продать на рынке; скребли с песком полы, отмывали стены и потолки, окна, лестницы и даже двор, наполняли княжеские палаты мебелью и посудой из Вышгорода.

Княгиня Ольга волновалась, как никогда. Да и то сказать — если на то будет воля Иисуса Христа, то не сегодня, так завтра-послезавтра она увидит своих внуков, прижмет их к груди. Как истосковалось ее тело по нежному детскому теплу, как давно она не целовала младенческие ручки, щечки, попки. Ей дано было родить лишь одного сына, и ее женская сущность не могла быть удовлетворена прерванным немилостивой судьбой на одном дитяти материнством. Правда, на ее долю достанется лишь полугодовалый Владимир, другие уже подросли: старшему, Ярополку, пять лет, Олегу — почти четыре, но она будет рада и этому.

Ладьи во главе с князем Святославом двигались против течения вверх по Днепру. Двигались на веслах, но иногда, там, где Днепр сужался и течение было особенно сильным, тянули ладьи бечевой. Князь, хотя и скрывал свои чувства, однако тоже волновался, соскучившись по своим детям. Да и по жене, по ее преданному, участливому взгляду, по теплоте ее рук и уютного тела. За минувшую зиму и весну произошло так много событий, доселе им не переживаемых, и почти каждое из них простирало свои пути в такие дали, какие ведомы лишь бессмертным богам, что Святославу казалось, будто минуло множество лет, он стал значительно старше и мудрее, и семья в его сознании получила совершенно другое значение, связавшись множеством нитей с его задумками на ближайшее будущее. Ни стычки с окрестными племенами и народами, в которые он водил свою дружину, заранее предупреждая недругов о своих намерениях: «Иду на вы!», ни самостоятельное управление северными землями своего княжества, не дали ему тех знаний, опыта, а главное — уверенности в себе, что он почерпнул всего за несколько последних месяцев. Позади остались дела, подготовляющие его к делу всей своей жизни, которое никак нельзя свершить без напряжения не только своих духовных и физических сил, но и всего народа русского. Он понимал, что вступил на опасную тропу, с нее не сойти, ее ему торить дальше, пока она не упрется в неведомые стены, которые он должен разрушить, чтобы крепко встало на ноги его княжество, которое он передаст в руки своих сыновей. Отныне никто не может оказывать на него влияния — никто, кроме богов. Но тех можно улестить, уговорить, задарить, насытить жертвенной кровью, а кого-то из них и обмануть. Боги — они как люди: такие же капризные и серьезные, жестокие и добрые, мстительные и прощающие людские заблуждения, помогающие и, наоборот, препятствующие исполнению человеком своего долга, умные и глупые. Но не ему, князю Киевскому, угадывать их меняющиеся, как та погода, настроения. Для этого имеется множество колдунов и волхвов, жрецов и знахарей. Вот пусть они и занимаются общением с богами и находят дорогу к их бессмертным сердцам. А у него есть Малуша и их сыновья — будущее Руси. И это было то новое, что вошло в Святослава за минувшее время, которое они не были рядом.

Вечером заночевали на острове посреди Днепра, огородившись щитами и кольями. Утром, едва рассвело, двинулись дальше. Но не успело солнце добраться до полудня, как вдали на речном просторе показали ладьи и ошивы, идущие на всех парусах и веслах. Над мачтой второй ладьи трепетало белое полотнище с изображенной на нем теремной башней в венчике из красных и синих цветов. И можно уже разглядеть княгиню, стоящую у носового руля с ребенком на руках. И Малуша увидела своего мужа, сорвала с головы белый платок, взмахнула им, точно собиралась взлететь.

У Святослава неровными толчками забилось сердце.

Приказал развернуть свои ладьи носом вниз по течению. С той и другой стороны перебросили канаты, убрали с бортов весла, ладьи сблизились, Святослав, держась за канат, перепрыгнул на ладью жены, за ним несколько дружинников, пробрался по верхнему настилу на нос судна и заключил Малушу в свои объятья.

— Здравствуй, княгиня, — произнес он, улыбаясь, после троекратного целования.

— Здравствуй, князь мой, — ответила Малуша, не сдерживая слезы радости, и протянула ему сына.

— Экой бутуз! — воскликнул Святослав, беря ребенка в руки. — Знатный из него вырастет ратоборец. А где другие?

— Спят. С утра все высматривали тебя на реке. Все выспрашивали, когда же тятька покажется. Уморились, тебя дожидаючись.

— Что ж, пусть спят — успеется.

Вдали показались стены Киева. Забухал вечевой колокол, ему радостно вторили колокола церкви Николая Чудотворца.

— Боже! — воскликнула Малуша. — Как давно я здесь не была. Сказывали, князь мой, что козар прогнали… Неужто правда?

— Прогнали, — подтвердил Святослав. — Теперь над нами хозяев нет. Теперь мы сами себе хозяева.

— Ох, страшно мне, княже! Не рано ли мы вернулись?

— В самый раз. Народ должен верить, что мы и дальше никому не уступим. А если семья князя на севере, то и веры крепкой не жди.

— Я верю, что бог на нашей стороне, — произнесла Малуша шепотом, отирая глаза шелковым платком.

Святослав глянул на нее, нахмурился, ничего не сказал, зная, к какому богу направлены ее помыслы.

Ладьи причаливали к пристаням, украшенным полевыми цветами, березовыми ветками. На всем протяжении обрывистого берега виднелся народ. Крики «Слава!» перекатывались от одного края до другого.

— Видишь? — спросил Святослав у жены. — Никто их сюда не звал, силком не гнали. Для них возвращение княгини с детьми и радость и надежда. Теперь нас никто не остановит.

В самом начале пристани их ждала княгиня Ольга. За нею плотной стеной стояли приглашенные в Киев князья соседних народов, первейшие люди города.

Святослав свел жену на пристань, подвел к матери, та с некоторой боязнью приняла у невестки спящего Владимира, расцвела лицом, прижала внука к груди. Произнесла, кланяясь:

— Спасибо тебе за сыновей, княгиня.

Малуша склонилась еще ниже, поцеловала руку свекрови.

— Это тебе, спасибо, матушка, за все добро, что ты сделала для нас. И от сыновей моих, и от меня. А я, если богу будет угодно, рожу еще.

На пристань выводили за руки старших сыновей: Святополка и Олега. Княжата щурили заспанные глаза, такие же светло-синие, как у отца с матерью.

ГЛАВА 17

Едва в Киеве успокоились после бурных событий, заставших большинство горожан врасплох, едва затихли стенания близких по погибшим, как гонец от пограничных северян принес весть, что орды печенегов идут на Киев широкой волной, грабят и разоряют городки и села, угоняют людей в рабство, что пока они остановились на реке Суле, пережидая непогоду, что князь Северский скликает ополчение, но отдельные отряды печенегов проникли в его владения и прервали связь с большей их частью, поэтому он решил отступить к Березани, надеясь отсидеться за крепкими стенами до подхода войска князя Киевского.

Княгиня Ольга и князь Святослав, выслушав вестника и отпустив его, велев наградить, послали за первейшими воеводами, а сами склонились над большим полотном пергамента, на котором изображены море Понтийское (оно же море Кунстантинии), и впадающие в него реки: Днепр (он же Варух), Буг (Куву), Прут (Врут), Танаис (Бузан, Дон), степи хазарские и горы Мрака (Кавказские), с обозначением народов, на них проживающих, селений и крепостей. Получалось, что печенегов надо ждать под стенами Киева не позже как через пять дней. А если это просто набег, то и раньше. Однако позволить им безнаказанно творить свое черное дело нельзя в любом случае — тут и рассуждать не о чем: и авторитет Киева, главнейшей опоры южно-славянских племен, пострадает, и ущерб печенеги могут нанести огромный.

— Что думаешь делать? — спросила княгиня Ольга сына, внимательно посмотрев на его еще такое молодое лицо, но уже кое-где тронутое преждевременными морщинами.

— Я сегодня же выступаю со своей дружиной на повозках, — ответил Святослав решительно. — Конная рать пойдет вперед, чтобы задержать диких подальше от Киева. Ты, матушка, собери ополчение. Я мыслю, что двадцать тысяч воев собрать можно в самом Киеве, в окрестных селениях и городах. Пошли их следом на повозках же, ибо не ведаю, каково войско печенежское. Оповести деревлян и полян. Пусть поспешают конными ратями. Мыслю, что вот здесь, у Березани, мы и встретимся с главными силами диких.

— Добро, сын мой. Да помогут тебе боги с честью выдержать это испытание, — произнесла княгиня, успокоенная и решительностью сына, и его вполне разумными ответами.

Прибывшие воеводы одобрили задумку князя и тут же убыли поднимать свои полки и дружины. Во все стороны поскакали вестники, Киев наполнился гомоном снующего по улицам народа, трезвонили колокола церкви Николая Угодника, бухал большой вечевой колокол, галдели поднятые звонами стаи ворон и галок, к детинцу текли вои, на ходу застегивая ремешки воинской справы, рядом шагали жены, матери, любушки, цеплялись за подолы рубах и кольчуг ребятишки, отдельной кучкой стояли жрецы и волхвы, на которых мало кто обращал внимание: у каждого свое дело, не до них.

Когда перед подъемным мостом детинца собралось много воев, пеших и конных, из ворот выехал князь Святослав на гнедом арабском жеребце, сопровождаемый несколькими воеводами. Завыли сигнальные рога и трубы, сбирая под знамена и бунчуки воев. Первыми двинулись конные заставы, вслед за ними стронулась вся конная дружина, последними покидали город пешие вои, выстраиваясь на ходу в колонну по четыре человека. Их у выездных ворот уже поджидали повозки. Спустя малое время от причалов отчалили первые ошивы, наполненные людьми и лошадьми, потом всю ширину Днепра запрудили челны большие и малые, и так все это двигалось и сновало между берегами, перевозя войско, а потом как обрубило — река опустела, лишь видно было, как утекает вдаль, превращаясь в тонкую нить, поток повозок и лошадей, и серые тучи плывут над ними, сея мелкий занудливый дождь.

Княгиня Ольга, не отходившая от теремного окна, а с ней и княжна Малуша, перекрестились, перекрестили последние повозки, вздохнули и разошлись по своим светелкам.

Князь Святослав ехал впереди конной дружины, горбился под суконным плащом, оглядывая из-под капюшона зеленеющие поля и дубравы, затянутые серой пеленой дождя. Изредка на возвышенностях среди деревьев можно было заметить таящиеся там приземистые курные домишки земледельцев, выглядывающие из-за острых кольев огорожи крыши, крытые почерневшей соломой. По краям пашен торчали идолы Дажьбога, увитые увядшими венками из полевых цветов и колосьев ржи и овса, с сидящими на их уродливых головах ястребами и соколами.

Глядя на все это, дышащее чем-то родным, полузабытым за долгие годы изгнания, чего не встретишь в северных землях, Святослав, однако, думал совсем о другом: он складывал в уме все, что было ему ведомо о повадках кочевников от старых воев: ратоборствуют исключительно в конном строю, подвижны, стремительны, искусны в стрельбе из лука, метании копья, сабельной рубке, любят охватывающие маневры, используют «паническое бегство», чтобы завлечь противника в засаду, однако не пользуются правильным строем при нападении, легко поддаются панике при первой же неудаче, действуют навалом и в то же время каждый сам по себе.

Совсем другое дело — северные народы, подвластные деснице Святослава, разбросанные по огромным просторам лесов, болот и озер. Лошадь там в диковинку, ее заменяет челн-долбленка, нападают неожиданно из засад, часто под покровом ночи, и так же быстро скрываются в лесной чаще, если получают крепкий отпор. Бывало, что одно племя нападало на другое, приходилось идти и разбираться, наказывать виновных. Или кто-то из вождей племен, а то и целого народа, затосковав по прошлым вольностям, откладывался от Невогорода, переставал платить дань, подавая другим дурной пример. К таким приходилось посылать вестника с коротким предупреждением: «Иду на вы!», чтобы не гоняться за отдельными племенами и родами по лесам и болотам, и если намерение отложиться было крепким, то взбунтовавшиеся вожди племен непременно соберут свои рати в одном месте, надеясь дать отпор дружине Святослава.

Вот и по минувшей осени, незадолго до похода Святослава на юг, старейшины народа меря, прослышав о том походе, решили, что Святославу теперь не до них, стало быть, самое время целиком отложиться от Руси. Пришло время отправлять в Невогород дань, а от меря ни слуху ни духу. И нет причин для задержки: ни наводнения, ни лесных пожаров, ни иного чего, что помешало бы старейшинам меря исполнить свою повинность. Стали доходить слухи, что дани и не будет. Святослав послал вестника с предупреждением о своем намерении идти со своей дружиной «на вы». Вскорости верные люди стали доносить, что по рекам стекаются в одно место отдельные отряды, и место то расположено неподалеку от священной рощи народа меря. Святославу только того и надо. Однако он не очень-то спешил: пусть подождут, пусть съедят привезенные с собой припасы, начнется, как обычно, разноголосица: одни за то, чтобы отделиться, другие — против, третьим все равно, потому что их род обосновался в такой глуши и так далеко от всех, что им никакой Святослав не страшен. Тут-то вот как раз и наступит самое время оказаться со своей дружиной на месте. И можно бы вообще не затевать сечу, а договориться, как бывало уже ни раз, даже не налагая дополнительной (повинной) дани. Но Святослава по весне следующего года ждал Киев, а никто из жрецов и волхвов, даже после целой ночи совета с богами, не решался сказать, что, как только его дружина уйдет на юг, меря не отложится окончательно. Стало быть, без сечи не обойтись.

Два дня стояли оба войска друг против друга: Святославу спешить некуда. Лазутчики доносят, что в войске меря нет согласия, воеводы не могут договориться, что им делать: нападать или ждать нападения. Для Святослава главное, чтобы войско меря не разбежалось в одну из ночей. Если оно не атакует на третий день, он, нечего делать, атакует сам, хотя войско меря втрое больше княжеской дружины. Вон оно стоит на холме, то сжимаясь в плотную массу, то рассыпаясь на обширном пространстве. Видно, как ходят перед ними шаманы, потрясая посохами с человеческими и звериными черепами, слабый ветер доносит звуки барабанов и рожков, дым жертвенных костров. Все воины одеты в звериные шкуры, у каждого лук со стрелами, наконечники стрел из рыбьих костей отравлены соком ядовитых растений; за поясом топор на длинной рукояти, большой нож в деревянных ножнах, короткое копье. Щиты у немногих, да и те маленькие, круглые, из дерева, обтянутого кожей вепря или сохатого. Брони и кольчуги редкость. Да и ни к чему они зверобоям и рыбакам. Стоит это войско, колышется, — не войско, а толпы случайно собранных людей.

Зато дружина Святослава, состоящая в основном из варягов и словен, обученных ратоборству, так и сверкает в лучах низкого осеннего солнца начищенными мелким речным песком или золой железными или бронзовыми латами, шишаками; передние ряды ограждены большими червлеными щитами, над головами густым частоколом колышатся наконечники копий, каждая дружина стоит под своим бунчуком, впереди воевода на богатырском коне, сам и конь его в броне.

На третий день, едва встало солнце, на холмах завыли рога, гулко зарокотали большие барабаны, и все эти толпы, дико воя и крича, — скорее всего от страха, — двинулись вниз, все убыстряя и убыстряя движение, точно горный обвал сорвался с каменных круч, грозя все смести на своем пути. Но наткнувшись на густую щетину копий, лавина замедлила движение, заставив середину войска русов прогнуться. А затем случилось то, что и должно было случиться: края Святославова войска начали охватывать нападающих, стискивая их в плотный комок, где люди начали давить друг друга, не в силах ни повернуться, ни вздохнуть, ни взмахнуть топором или копьем. А русы, остервенясь, рубят и колют без всякой пощады. Лишь громкий рев больших турьих рогов остановил побоище: перебить всех — остаться без данников. А это не входило в намерение князя Святослава.

Солнце еще не завершило половины пути по небосводу, а уже все войско меря, потеряв убитыми лишь десятую часть своих воев, стояло на коленях, сложив оружие и обнажив свои лохматые головы.

Зачинщикам из старшины отсекли головы, были выбраны новые, от них взяли клятву на крови о верности Святославу, забрали с собой заложниками их сыновей и дочерей, собрали дань и вернулись в Невогород. Теперь уж точно не скоро у этого народа возникнет желание отложиться от Руси. Да и прочие призадумаются.

Доводилось Святославу сходиться на поле брани и со свеями, и с финнами, и с ливами, отбивать набеги разбойных ватаг норманнов, приходивших с моря на больших ладьях. Этим он не слал вестника с предупреждением, этих чаще всего брал из засады, на походе, хитростью завлекая в болота, а если дело доходило до открытой сечи, то никогда не показывал всей силы своей рати, держа часть в засаде, часть в резерве, включая их в сечу лишь тогда, когда в этом возникала необходимость, охватывая противника с флангов, обходя с тыла, — и никто из них не мог взять верх над дружиной Святослава. Секлись всякий раз в пешем строю, потому что в тех лесных чащобах, перемежаемых болотами, ручьями и речками, коннице развернуться негде, прокормить ее нечем, и лошадь там использовалась в основном как тягловая сила.

Вот и в летописях о князе Святославе сказано:

«Князю Святославу възраставшю и възмужавшю, нача воины совокупляти многи и храбры и легъко ходя, аки пардус (барс), войны многи творяше».

Барс не барс, а только нужда заставит быть кем угодно, лишь бы шло на пользу. Что ж с того, если не ратоборствовал с дикими кочевниками? Это еще не значит, что их следует бояться и отсиживаться за крепостными стенами. Можно испробовать свои мечи и на них. Чай не из железа дикие сделаны, а супротив конного пеший всегда устоит, коль хорошо владеет мечом и копьем.

К ночи небо очистилось от облаков, выглянуло солнце. Встали лагерем на возвышении, огородились частоколом и телегами, разбили шатры, задымили костры, потянуло жареным мясом и просяными лепешками. Жрецы тут как тут: водрузили посреди лагеря переносных идолов, разожгли костер, затеяли вокруг него свои пляски с криками и подвыванием, под скуление жалеек, рокот бубнов и бряцание колокольцев, а закончив волхование, подсаживались к кострам дружинников и включались в общую трапезу. Их оделяли лучшими кусками.

ГЛАВА 18

Еще не взошло солнце, еще туман кутал землю, омытую дождем, белесым покрывалом, а войско Святослава уже двинулось дальше. Шли весь день с остановками для отдыха и кормления лошадей. На берегу тихой речушки встретили заставу северян, те поведали, что печенеги от них в одном переходе, а главное то войско, или передовой отряд, им не ведомо.

На следующее утро снова двинулись вперед.

Святослав качался в седле, шепча заклинание: «Облачи меня, Заря-Заряница, в облаки светлые, опояшь грозною тучею, обтычь частыми звездами, укрась маковым цветом, мечи вражьи, копья и стрелы их отражающи. Дай мне, Сварог, красоту от Солнца светлого, очи от Сокола поднебесного, мудрость от Змеи подколодной. Дай мне, Перун, силу от черных Туч твоих, храбрость от Грома страшного, быстрость от Ветра буйного. Порази врагов моих молоньями слепящими, устраши громами грозными…»

Подъехал воевода Свенельд на высоком мохноногом жеребце, пегом до такой степени, будто его красили разными красками в ночной темноте без всякого разумения. Развернул своего коня, поехал рядом с князем.

— От конной заставы притек вестник, княже, — докладывал воевода. — Сказывает, что печенези совсем близко. Наши пытались их атаковать, но те пустились наутек. Наши за ними не пошли: поопасались засады. Встали, ждут твоего приказа, княже.

— Добро, — ответил Святослав. — Я поехал вперед с конной дружиной, а ты поспешай за нами. Да поглядывай по сторонам, а то наскочат ненароком — быть беде. Да воям вели надеть брони и быть готовыми к сече.

Горячее летнее солнце не прошло и четверти своего дневного пути, как Святослав со своей дружиной достиг конной заставы, стоящей на взгорке. Князь оставил дружину внизу, сам с тремя отроками поднялся на взгорок. Его встретил тысяцкий Добрыня.

— Смотри, княже! — показал он плетью вдаль.

Святослав прикрыл глаза ладонью от слепящего солнца, вгляделся: там, между двумя перелесками, роились конные отряды печенегов, то ли выстраиваясь в боевой порядок, то ли отвлекая на себя внимание.

— Далеко до Березани? — спросил он у Добрыни.

— Верст двадцать будет, княже. А может, и больше. Никто эти версты не мерил.

Святослав оглянулся: вдали поднималось пыльное облако тележного войска. Показался Свенельд на своем пегом коне. Машистой рысью поднялся на взгорок.

— Сделаем так, — заговорил Святослав. — Тележное войско выстраивается рядами по всему полю и движется на рысях вперед. Пользуясь пылью, поднятой ими, конная дружина обойдет вон тот лесок справа. Если печенези атакуют тележников, копейщики выходят вперед и принимают их на копье. Лучникам быть за ними. Дружина Асмуда идет левым крылом вдоль опушки леса. Печенези или отступят, или ввяжутся в сечу. Если ввяжутся, дать им увязнуть, пока конница не ударит им с тыла. Мыслю, однако, они здесь для того, чтобы нас задержать, пока главные силы их штурмуют Березань. Если печенези не примут боя, идем за ними следом. Дружины Асмуда и Претича прикрывают войско от удара слева и справа. Я остаюсь здесь: отсюда далече видно. Да помогут нам боги!

Печенеги с жутким воем и свистом ринулись на тележное войско, широкой дугой охватывающее поле, но, встреченные дождем каленых стрел, обратились в нарочитое бегство. Однако конная дружина, посланная в обход, успела перехватить их и прижать к болотистому берегу безымянной речушки. Видя, что деваться некуда, печенеги попытались было прорваться, и кое-кому удалось это сделать, но были встречены густой завесой копейщиков и, после короткой схватки, оставшиеся в живых слезли с коней, положили оружие и встали на колени, опустив обнаженные бритые головы.

Князь Святослав с седла вглядывался в их жалкие фигуры, только что представлявшие воинскую силу. Все они были похожи друг на друга, не разберешь, кто из них кто. Он повернулся к следовавшему за ним Свиридису, спросил:

— Помнится, ты сказывал, что был у них в плену. Найди, кто у них тут главный.

— А тут и искать нечего, княже, — ответил грек. — Вот он, хан печенежский именем Куря, старший из сыновей хана Иргиза, — и Свиридис указал пальцем на стоящего в ряду других сдавшихся воинов молодого человека с обритой головой, с жиденькими усами, но в более опрятном, чем у прочих, одеянии. Да и сабля, лежащая перед ним, имела богато украшенную рукоять.

— Пусть встанет, — велел Святослав. — Спроси у него, большое ли войско у его отца и что привело их на русскую землю?

Юный хан поднялся с колен, с вызовом глянул на Святослава, заговорил, подстегивая свою речь короткими взмахами правой руки. Свиридис выслушал ответ хана, стал переводить:

— Хан говорит, что в ставку его отца прибыл посланник каганбека Хазарского с требованием, чтобы тот с большим войском, какое сможет собрать, пошел на Русь, по пути разоряя как можно больше городов и селений, а затем ударил на Киев. Посланник сказал, что каганбек разрешил хану Иргизу всю добычу оставить себе, и лишь пленных, любого пола и возраста, гнать в Итиль, не чиня им никакого вреда.

— Что это значит? — удивился Святослав, зная, что обычно в плен берут лишь отроков, отроковиц да цветущих мужей и женщин для последующей продажи их на итильском базаре, всех же остальных придают смерти на месте. — Спроси у него.

— Молодых продадут, а мужей и жен, которые в возрасте, предадут мучительной казни в Итиле, — перевел Свиридис ответ хана.

— Скажи хану, я отпущу его, если он пошлет к своему отцу человека сказать, что князь Святослав не считает народ печенезей своими врагами, что враг у нас общий — Хазарский Каганат. Если хан Иргиз уведет в степи свое войско, отпустив пленных, я отпущу его сына и всех остальных, взяв за них лишь выкуп. Если он не боится встретиться со мной, пусть отойдет от Березани и разобьет свои шатры на другом берегу Сулы. Я жду от него ответа до вечера. Если не будет ответа, я сам приду к нему и разобью его войско. Тогда пощады не будет никому.

Хан Куря, выслушав толмача, гордо вскинул голову, заговорил торопливо, то и дело взмахивая рукой:

— У моего отца очень большое войско, и тебе, коназ урусов, с ним не совладать. Я пошлю человека, но отец не станет с тобой разговаривать. К тому же, если мы повернем назад, каганбек Хазарский натравит на наш народ булгар, угров и косогов. Против такой силы не устоять, даже если ты, коназ урусов, пойдешь вместе с нами.

— Посылай человека, а там посмотрим, — велел Святослав и, повернув коня, поехал к своим воеводам, ожидавшим его поблизости.

Вскоре один из печенегов ускакал в сторону Березани. Пленных сбили в табун, связали им руки веревками, посадили на телеги. Войско Святослава двинулось дальше, выслав вперед и раскидав по сторонам сторожевые заставы.

Посланец хана Кури вернулся довольно скоро. Ответ его отца был даже более резким, чем предсказывал сын: хан печенежский Иргиз с презрением отверг предложение Святослава, посоветовав ему «бежать на север, откуда он пришел, держась за хвост своего коня». К тому времени войско Святослава, пополнившееся конными и пешими дружинами киевлян, деревлян, северян, полян и торков, уже видело вдали стены Березани и снующее вокруг осаждающее их войско. Решено было продвинуться к холмам и там остановиться, выдвинув несколько вперед полки левой и правой руки. Конницу же торков Святослав бросил в атаку на печенегов, приказав сшибиться накоротке и тут же отходить назад, увлекая за собой печенегов, в то время как конные дружины полян и деревлян укроются в лесной чаще по правую руку.

Святослав не ожидал, что с такой легкостью пойдут печенеги в расставленную им ловушку, зная от сведущих людей, что они и сами большие мастера в этом деле. Скорее всего, хану Иргизу сообщили, что войско у Святослава невелико и по большей части пешее. Как бы там ни было, а только печенеги, оставив у стен Березани небольшие отряды, основную массу конницы бросило на торков, надеясь на их плечах ворваться в боевые порядки русов, тем более что их полки левой и правой руки так далеко оторвались от центра.

Торки, как им и было велено, сразу же пошли в отступ, яростно отбиваясь от наседавших на них печенегов. Перед строем русского войска они разделились надвое и двумя потоками кинулись в зазоры между полками, а вся огромная масса конницы печенегов в поднятой копытами пыли неожиданно для нее налетела на телеги, с которых их выбивали из седел копейщики и лучники. Затем полки левой и правой руки начали разворачиваться лицом к центру, производя невообразимый шум ударами мечей по щитам, пугающих печенежских коней, заставляя их сбиваться в еще более плотную массу, где не повернуться ни коню, ни всаднику. А тут еще из Березани вырвались конные и пешие отряды, сбили печенежские заслоны и ударили в спину основным силам. Окончательный разгром довершали конные дружины полян и деревлян, таящиеся в лесной чащобе. Князь Иргиз едва не попал в плен: только жертвенная атака личной гвардии посланника каганбека Хазарского помогла обоим вырваться из кольца, переплыть реку и бежать в степи, оставив победителям всю добычу, в том числе и пленных.

Победа была полной. Лишь небольшие группы печенегов сумели избежать мечей русов и плена, разбежавшись в разные стороны.

Три дня Святослав праздновал у стен Березани победу вместе со своим войском и справлял тризну по погибшим. На радостях он отпустил сына хана Иргиза Курю с небольшим числом соплеменников, договорившись, что остальных пленных печенегов хан Иргиз выкупит или обменяет на пленных русов. Не знал князь Святослав, а волхвы и боги не подсказали ему, что через восемь лет у Днепровских порогов хан печенегов Куря, убивший своего неудачника-отца и братьев, чтобы ни с кем не делить свою власть, с большим войском встретит возвращавшуюся из Болгарии ослабевшую от голода и болезней русскую дружину и собственными руками добьет раненого князя Святослава. Из его черепа будет сделана чаша, окантованная золотом, из которой Куря будет пить кумыс, впитывая в себя таким образом силы и доблесть доселе непобедимого полководца.

ГЛАВА 19

В Царьграде в это время империей ромеев правил басилевс Никифор II Фока, происходивший из могущественного и знатного рода Фок. До этого он командовал армией, успешно сражавшейся против арабов в Азии. Императором он стал после неожиданной смерти басилевса Романа Второго в августе 963 года от Рождества Христова, оставившего после себя двоих малолетних сыновей и красавицу жену Фиофану. Никифор Фока прибыл в Царьград на похороны своего повелителя уже в звании императора, каковым провозгласило его преданное ему войско. Он поклялся во время коронации перед патриархом Византии и синклитом, что не станет посягать на законную власть наследников, однако власть все-таки узурпировал. После чего женился на вдовствующей императрице Фиофано и почти сразу же снова отправился в Малую Азию воевать с арабами. Туда-то весной 964 года и дошла до него весть о том, что законный властитель Киевской Руси князь Святослав вернулся с севера с большим войском, вступил в Киев, уничтожил власть наместника каганбека Хазарского, убил самого наместника, истребил его войско и всех иудеев, обосновавшихся в городе. Никифор отлично понимал, что Итиль не потерпит своеволия Святослава, и если не в этом, то в следующем году предпримет поход на Киев с огромным войском. Помочь сейчас Святославу, значит обрести верного союзника в борьбе не только с Хазарией, но и с варварскими племенами мисян (болгар) и угров (венгров), которые постоянно устраивают набеги на северные области империи, опустошая города и селения, уводя в рабство подданных басилевса. А посему, исполняя договор между Русью и империей, заключенный его предшественником на Византийском троне Константином Багрянородным, Никифор Фока отправил в Киев посольство во главе с Калакиром, знатным горожанином Херсонеса, столицей крымских владений Византии, присвоив ему случаю высокое звание патрикия.

Дело требовало поспешания, инструкции Калакиру были посланы кратчайшим путем — с Анатолийского побережья через Море Понтийское в Крым на быстроходной галере. И Калакир собрался не мешкая, погрузив на галеры около полутонны золота и большое количество оружия. Посольство благополучно вошло в Днепровский лиман, поднялось вверх по течению, миновало Днепровские пороги. И хотя небольшие отряды кочевников то и дело пытались атаковать движущиеся по реке галеры, чаще всего во время ночевок, все их попытки были отбиты, не задержав ни на день поспешное посольство.

До Киева оставалось менее одного перехода, когда Калакир от зазевавшихся рыбаков, тянущих сети, выведал, что Святослав со своею дружиной находится неподалеку, охотясь на всякую дичину, какая ни попадется.

* * *

Святослав, вернувшийся в Киев из похода на печенегов, довольный и своим войском и самим собой, устроил по случаю победы многодневные празднества, с принесением обильных жертв Перуну и прочим богам, даровавшим ему и его войску такую удачу. Богатую добычу разделили между дружинниками и ополчением, между порубежными князьями и воеводами. Князь не жалел золота и серебра и на укоризненные взгляды и слова матери, княгини Ольги, что не следует так разбрасываться, весело отмахивался:

— Верность дружины, матушка, покупается золотом, а с верной дружиной я добуду золота еще больше. Не жалей. Да и ополченцы довольны, и князья порубежные, так что в другой раз пойдут в поход с еще большей охотой.

Ополчение было распущено, порубежные князья разъехались по своим владениям, и Святослав, набрав во множестве молодых и здоровых смердов, поручил старым воинам обучать их владению оружием, ратному строю и прочим воинским премудростям, а сам с небольшой частью молодшей дружины пропадал в княжеских лесах южнее Киева, охотясь на вепрей, зубров, лосей и оленей.

Август — конец лета. Травы стоят подернутые желтизной, желтизна проявилась и на березах, зардела рябина с калиною, налилась соком черемуха-ягода, леса пропахли грибным духом, в садах румянятся яблоки, в полях горбятся копны сена, нивы ощетинились острой стерней. Дни еще жаркие, но по ночам уже свежо, однако погода сухая, в воздухе плывет паутина, перелетная птица сбивается в стаи. Все говорит о приближении осени.

В один из тихих вечеров после удачной охоты сидели вокруг костров в полуверсте от Днепра. На западе догорала заря, вокруг широкой поляны неподвижными тучами темнели деревья, слышалось фырканье пасущихся лошадей, перекличка караула, из леса доносился жуткий хохот филина. А может быть, и не филина, а лешего, заманивающего путника в таинственную тьму. На вертеле жарился над огнем огромный вепрь. С него в костер капал жир и вспыхивал красными язычками пламени. Проголодавшиеся дружинники глотали слюну.

Святослав полулежал на попоне, подперев голову рукой.

Напротив, перебирая струны, сказитель прозвищем Гусля, еще не слишком старый воин из словен, не первый год сопровождающий Святослава в походах и сечах, нанизывал слова, как речной жемчуг, на невидимую нить новой сказки, будто читая по писаному:

И сошлися рати со ратями, Во широком во поле во чистоем, Не сочтешь ни конна ни пешего, Как не счесть песку на речной косе, На речной косе, на Днепровскоей. Затрубили рога воловии, Загремели бубны походные — Печенези пошли конной силою, Словно гром взгремел с темна облака. Вот ударили копья в червлены щиты, Будто град велик в землю твердую, Устояла Русь под напором их, Устояла Русь, не прогнулася, Как не гнется стена твердокаменна Под ударом ядер метательных. Устояла Русь и пошла рубить, Как снопы с коней врази падали… И была та жатва кровавая, Что доселе такой не припомнится…

В полумраке надвигающейся на землю ночи возник в отдалении шум множества голосов. Дружинники повскакивали на ноги, схватились за мечи.

Запыхавшись, прибежал молодой сотник, начальник караула, склонился перед Святославом.

— Говори, что там стряслось? — спросил князь, не отрываясь от кошмы, лишь голову повернув к сотнику.

— Ромеи! — воскликнул тот с искренним изумлением, будто эти самые ромеи только в сказках и существуют, а тут вдруг — на тебе! — самые что ни на есть живехонькие. — А с ними посол от самого басилевса Царьградского.

— Ишь ты! — изумился и Святослав, приподнимаясь. — А не врет?

— То мне, княже, не ведомо. А только с виду шибко величав. Знать, не простого роду-племени. По нашему смыслит.

— Ладно, пропусти посла, остальных попридержи, — велел Святослав, садясь на кошме и подбирая под себя ноги.

Через малое время из темноты вылепился на свет костра человек в богатом хитоне, подпоясанный широким кожаным поясом; на поясе короткий меч. Голова покрыта густым волосом, спадающим на плечи, волосы стянуты золотым обручем с каменьями, черные, аккуратно подстриженные бородка и усы обрамляли его загорелое мужественное лицо.

Выйдя на свет костра, человек остановился, огляделся, заметил, что из всех окружающих его молодых воинов сидит лишь один, к нему он и обратился на языке тавро-скифов, то есть славян, коих много проживает в городах Крыма:

— Если ты князь Святослав, каган земли Русской, то я послан к тебе моим повелителем, басилевсом Никифором Вторым Фокой, с грамотой и дарами. А зовут меня патрикий Калакир Хирсонесский из рода Поликлетов.

Святослав встал на ноги, заговорил:

— Не обессудь, патрикий, что принимаю тебя у костра, а не в княжеских хоромах. Я нынче не княжу, я охочусь. Садись, гостем будешь. Раздели с нами трапезу. Много ли у тебя людей?

— Триста воинов. Но они остались на галерах. Со мной двадцать человек. Мы прослышали от местных рыбаков, что ты, князь, остановился неподалеку от Днепра, и я решил встретиться с тобой, не откладывая дела в долгий ящик, в котором время останавливается для тех, кто спешит.

— А ты очень спешишь, патрикий?

— Точно так же, как и ты, княже Святослав.

— Что ж, после трапезы постараемся нагнать быстротекущее время, — усмехнулся в усы Святослав, указывая гостю место рядом с собой. Затем приказал, чтобы позаботились о дружинниках посла и отправили на галеры тушу огромного лося.

Служки положили перед князем и послом небольшую кошму, застелили ее холщевой скатертью, поставили кувшин с вином и чаши, положили нарезанный ломтями ситный хлеб, в листьях лопухов подали дымящееся мясо вепря, разлили вино по чашам.

— Давай выпьем, патрикий Калакир, чтобы твой длинный путь увенчался успехом, — предложил Святослав..

— За твое здоровье, князь Святослав! Да сопутствуют тебе такие же славные победы, какую ты добыл своим мечом у хана печенежского Иргиза, воина умелого и удачливого.

ГЛАВА 20

Лагерь спал. В беспросветной тьме едва теплились догорающие костры. Небо выставило на показ все свои большие и малые звезды, среди которых не сразу отыщешь тонкий серпик месяца, затерявшийся среди буераков Млечного Пути. Стояла такая тишина, будто уши залили воском. Лишь перекличка неусыпной стражи пронзала ее время от времени в беспросветной темноте, да заухает и захохочет филин, да высоко среди звезд вдруг возникнет неумолчный посвист крыльев летящих на юг первых птичьих стай, но все эти звуки нисколько не нарушали тишину ночи: они были частью этой тишины, как ночное небо не может обходиться без звезд, а дневное без облаков и солнца.

В наскоро раскинутом шатре не спали князь Святослав и патрикий Калакир. Они возлежали на грубых попонах, положив под головы седла. Между ними в глиняной корчаге горели голубоватым пламенем угли, едва освещая обращенные друг к другу лица. Выпитое вино ли тому причиной, или сошлись неожиданно в этом огромном и таинственном мире две родственные души, а только оба сразу же почувствовали один к другому такое доверие, какое случается среди людей крайне редко, да и то после пуда соли, съеденного за одним столом. А тут и щепоть едва наберется.

— За оружие особая тебе благодарность, — говорил Святослав. — Чтобы идти на Итиль, войско должно быть, ни в пример прошлым моим походам, весьма большим и хорошо вооруженным.

— И обученным, — добавил Калакир.

— То само собой разумеется, — кивнул головой Святослав. — Но главное — внезапность, — добавил он. — Дело не в том, чтобы победить ворога в одном большом сражении, а чтобы победить его малой кровью, сохранив войско для новых битв. Царство хазарское не одним Итилем держится: много в нем городов больших и малых, обнесенных стенами каменными, и множество народу в них проживает.

— Верно, верно! — воскликнул Калакир. — Разгромом Итиля, где сидят цари иудейские, царство Хазарское можно только ослабить, но не уничтожить. Потому что оно воспрянет в другом месте под другой личиной. И все придется начинать заново. Это как многоголовая гидра: пока все головы не отрубишь, они будут вырастать снова и снова в своем стремлении подчинить своей власти все окружающие ее народы. Ибо верят иудеи с младых ногтей, что бог избрал их для того, чтобы они владели всем миром, управляли всеми народами. И вера та у них крепка, а книжники и фарисеи не дают ей угаснуть.

— Ничего, наша вера тоже не из слабых, — усмехнулся Святослав. — И главное в ней, что племена и народы, проживающие на нашей земле, молятся одним и тем же богам. И хотя иные боги у иных народов прозываются иными именами, каждый из этих богов занят своим делом: одни помогают растить детей, другие — сеять хлеб, строить города, побеждать врагов. Мыслю я, что со временем боги помогут нам объединить эти народы в единый народ, как едины наши боги, ведущие нас и наставляющие. И когда сие сбудется, тогда никто не посмеет навязывать Руси свою волю. А боги сами договорятся, как для них лучше, чтобы никто не был обижен. Так вот я это понимаю. И все мои воины имеют такое же понятие.

И Святослав, прищурившись, глянул на Калакира, ожидая возражений.

Но Калакир счел за лучшее не вступать с князем в спор по этому поводу, полагая, что время само рассудит, каким богам молиться тем или иным народам. И Святослав правильно понял его молчание. Однако ему было любопытно узнать, что думает его гость об их вере и вере других народов, выказавший в разговоре многие познания как в воинском ремесле, так и в других ремеслах, коими ромеи владеют с давних времен, чем и прославились среди других языцев.

— А вот скажи, патрикий, что есть вера исмаильтян, с которыми Царьград ведет непрерывные войны уже многие и многие годы? Чем таким она знаменита, что исмаильтяне, уверовавшие в своего бога Аллаха, стараются копьем и мечом, не щадя живота своего, остальные языци обратить в эту веру?

— О, князь, это давняя история и связана она опять же с иудеями! — воскликнул Калакир. — Иудеи по всему миру стараются опорочить бога нашего Иисуса Христа. Они утверждают, что никакой он не бог, а самозванец, происходит из простых смертных, выдает себя за царевича, наследника свергнутой когда-то правящей в Иудее династии. За это его и распяли иудеи на кресте. Дошла о том весть до Мухаммеда, жителя арабского города Медины, что расположен в Аравии. Страна та бедна пахотными землями, имеет множество пустынь, покрытых песком, невысоких гор, бедна реками с водой, пригодной для питья. Был тот Мухаммед мелким торговцем, верил в духов огня и Солнца, коим приносил жертвы и молил их об удаче в торговых делах. И приходили в Медину купцы разных вер, и каждый свою веру славил, будто она есть самая лучшая. И сказал этот Мухаммед, слушая их речи, что если вера христианская основана на вере в самозванца, а вера иудейская доступна лишь избранным, следовательно, тоже не есть истинная, то нужна другая вера в другого бога, в бога истинного. И сказал Мухаммед, что такой бог есть, и зовется он Аллахом, и будто бы ему, Мухаммеду, снизошло от него откровение, что арабы должны эту веру принять и утвердить ее во всем мире. И пошел сей Мухаммед проповедовать новую веру, и собрал вокруг себя множество сторонников из черного люда, из плебса, уверяя этот люд, что Аллах дарует всем лучшую жизнь как на этом, так и на том свете, а богатым сей дар будет недоступен. Надо только поверить в Аллаха, молиться ему и приносить жертвы. А Христа он признал проповедником прозвищем Иса, который проповедовал бога не истинного, а мнимого. Однако многое сей Мухаммед взял из учения Христа, но так, что не сразу поймешь, о чем речь. Ныне полчища, возглавляемые его последователями, атакуют владения Византии с юга. И лишь одному богу известно, удастся ли эти полчища остановить, ибо одно полчище сменяет другое, и не видно им ни конца, ни края. К тому же Запад плетет интриги против императора, Рим фактически отложился от Византии, Западная церковь идет по своему пути, все дальше отдаляясь от Восточной, и чем это закончится и кому это нужно, спросить не у кого, — закончил Калакир свой рассказ.

— Есть у меня один грек, твой соплеменник по имени Свиридис, — заговорил Святослав раздумчиво. — Так он считает, что бог у каждого человека свой и что живет он в его душе, и других ему, человеку, не надобно… — И пояснил: — Хотел со мной отправиться на охоту, да приболел, остался в Киеве. Сей Свиридис много походил по свету, много чего узнал, оттого в голове у него все перепуталось.

— Истинно так! — подхватил мысль Святослава Калакир. — Один библейский мудрец изрек: «От многия знания многия печали». Если бы только Свиридис. Нет единомыслия ни у христиан, ни у исмаильтян. Разномыслие погубило Элладу, Египет, Римскую империю, которая принимала всех богов, какие только имелись у подвластных ей народов: и греческих, и египетских, и персидских, и иных, совмещая их с римскими богами. Римский мудрец Сенека, обращаясь к Юпитеру, восклицал: «Когда же ты, отец всех богов, перестанешь увеличивать свое потомство? Ни твой преклонный возраст, ни законы Римской империи, направленные против прелюбодеяния и на укрепление благонравия среди ее подданных, не могут остановить твоего распутства!» — Калакир помолчал, давая Святославу осмыслить сказанное, затем заключил: — Оттого и перестали верить в силу множества, по этой причине и снизошел с небес посланник Бога Истинного, сын его Иисус Христос, чтобы люди увидели чудеса, которые он совершал ради них, недоступные простому смертному, а затем взошел на Голгофу, чтобы принять мученическую смерть и тем самым искупить перед Богом Истинным людские грехи.

— Люди есть люди, — заговорил Святослав, не приняв возвышенного тона собеседника, подготовленный к подобному разговору долгими спорами со Свиридисом. — Одни ищут правды словом, другие мечом, третьи и тем и другим. Может, есть и еще какие способы, но мне они не ведомы. Ты прав, патрикий: богов на небе много. Иногда не знаешь, кому молиться в том или ином случае. Что как обидишь другого бога своей молитвой, который волею Хорса расширил свои владения на небе и на земле? Не всегда жрецы и волхвы узнают об этих переменах. И чем громче возносят молитвы к тому, кто лишился своих прав, тем хуже для нас, смертных. Но, мыслю я, так повелось среди богов, чтобы человек сам искал понимания их воли. Через понимание этой воли он приходит к пониманию всего сущего.

— Что ж, может, ты и прав, князь Святослав, — решил закончить этот опасный разговор Калакир. — Действительно, ни один смертный не знает, что думают боги. Остается лишь возносить к ним молитвы, уповая на их милость к нам, грешным, ибо мы есть слепцы, идущие по краю пропасти.

И долго они ворочались каждый в своем углу, растревоженные смутными мыслями, не способными охватить огромный мир, населенный неведомыми богами и таинственными существами, от доброго расположения которых каждый из них зависит от самого рождения до смерти. А может быть, и после нее. И неоткуда узнать те немногие, но самые нужные слова, угодные и тем, кто владеет небом, и тем, кто таится в земных недрах, в воде и прочих стихиях.

Едва наступило утро, Святослав отправил к матери-княгине Ольге гонца с поручением, чтобы собрала не менее сорока повозок и тайно отправила их по правому берегу Днепра, а те повозки забрали бы ромейское золото и оружие и под надежной охраной отвезли в Вышгород; и что посланник басилевса не поедет в Киев, а вернется восвояси, чтобы про его посольство не прознали лазутчики и соглядатаи каганбека Хазарского. А он сам, Святослав, будет в Киеве вскоре же, как только будут заперты ворота Вышгорода, принявшие тайный дар Басилевса Никифора.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

Вечерело. Солнце недвижимо висело над покрытыми лесом холмами, подернутыми голубой дымкой. В его лучах золотились и рдели леса низинного левобережья, желтели сжатые поля, сверкала под свежим ветром стремнина реки, а по ней, хватая ветер полной грудью белоснежных парусов, подвигались встреч течению четыре купеческих ладьи, и мерно, в помощь ветру, поднимались и опускались двуручные весла. В прозрачном воздухе далеко разносились перестук кузнечных молотов на Подоле, мычанье коров, бредущих с пастбища, крики рыбаков, тянущих сети по отмелям левобережья, перекличка крепостной стражи и мерный перезвон колоколов церкви Николая Чудотворца, созывающий христиан на вечернюю молитву.

Княгиня Ольга стояла у высокого стрельчатого окна, откуда видны голубые церковные купола, слушала перезвон колоколов, шептала молитву, не вникая в ее смысл: голова была занята совсем другими мыслями. Едва звон затих, она перекрестилась троекратно, прикрыла окно, вернулась к столу и, ни на кого не глядя, села на стул с резной спинкой, подобрав подол длинного белого платья с высоким цесарским воротом, расшитое голубыми и синими шелками — под цвет глаз княгини. Ее светлые волосы, еще не тронутые сединой, заплетены в толстую косу, уложенную на голове короной; лицо чистое, белое, слегка подрумяненное. Княгиня Ольга еще хороша собой, стройна и величава, но годы суровых испытаний сделали ее лицо неподвижным и надменным, взгляд голубых глаз строгим и пристальным.

Все это время в думной палате княжеских хором висела давящая тишина, и шестеро мужей, восседавших на лавках за большим дубовым столом, накрытом синей аксамитовой скатертью, делали вид, что ничего не происходит.

Пока звучали церковные колокола и княгиня, стоя у окна, творила свои молитвы, сын ее, двадцатисемилетний князь Святослав Игоревич, у окна противоположного разглядывал таинственные письмена на красиво изогнутом клинке кинжала из дамасской стали, с рукоятью из слоновой кости, отделанной серебром, украшенной жемчугом и сапфирами. При каждом движении князя Киевского на руках его и груди вспухали под тонкой рубахой литые мышцы, приобретенные долгими тренировками с тяжелым мечом, булавой и щитом, черные кустистые брови над светло-синими, как у матери, глазами, хмурились, слегка вздернутый нос по-детски морщился, вислые черные усы шевелились, в мочке прижатого к бритой голове уха посверкивала серебряная серьга. На князе тоже белая с синей оторочкой рубаха, подпоясанная широким кожаным поясом.

По правую руку от княгини восседали на лавке самые близкие к князю и княгине люди. Первым — воевода Свенельд. Ему под шестьдесят, но он крепок телом и могуч; его лицо, испещренное морщинами и иссеченное шрамами, точно вырублено топором из мореного дуба; седые длинные волосы перехвачены ремешком с вытесненными на нем магическими знаками, призванными уберечь от меча и злых духов, в ухе серебряное кольцо.

Рядом с воеводой сидит кормилец и воспитатель Святослава, другой старый воин-норманн, Асмуд, лицом, телом и одеждой схожий со Свенельдом, разве что на шее ожерелье из клыков вепря, медведя и волка, да в кольцо в ухе тоже нанизаны клыки, числом три, размером помене.

Оба норманна сидят прямо, точно проглотили посох странника, в их неподвижных взорах нельзя прочесть ничего, кроме смиренного ожидания. Они служат уже третьему князю, обрусели, оба сумели вернуться из того давнего злополучного похода 941 года, когда уцелевшие ладьи князя и кагана Киевского Олега Второго вынуждены были по воле каганбека Хазарского следовать в море Хазарское же, чтобы совершить набег на исмаилитские города, что расположены южнее Дербентского прохода. А потом на них, отягощенных богатой добычей, напали хорезмийцы, наемники каганбека Хазарского Иосифа. В той сече пали князь Олег и большинство его дружины, и лишь малая часть ее вырвалась и ушла в степи, ведомая опытным воеводой Свенельдом, унося с собой тело своего повелителя.

Третьим по правую руку от княгини сидит воевода Претич, славянин по имени Василий, то есть крещеный, как и княгиня Ольга. И родители его христиане, и деды, и прадеды — уже, почитай, сто лет. Претич молод, ему едва перевалило за двадцать пять, черты лица его мягки, как мягки его русые волосы, постриженные в кружок, в светлых глазах лучится плохо скрываемое нетерпение, белая рубаха бугрится могучими мышцами. Несмотря на молодость, он уже опытный ратоборец и воевода, ходил на свеев, сражался с ливами и ляхами. Князь ценит Претича, но держит на вторых ролях — и все из-за веры, хотя они и росли вместе, и в Невогороде сидели вместе, спасаясь от жестокой власти Хазарского царя-каганбека.

Эти трое вместе с князем Святославом, с набранным на севере войском спустились вниз по Днепру, освободили от дани хазарской Южную Русь. И каганбек Хазарский пока терпит это своеволие Руси, не до нее ему, других забот хватает выше крыши: тут и одно за другим восстания подвластных народов, и посягательство арабов на Хазарию, и интриги Царьграда. Надо сперва укрепить тылы, а уж потом двинуть на Русь свое войско.

Четвертый с ними воевода Добрыня, все эти годы находившийся рядом с княгиней Ольгой.

Напротив, по другую сторону стола, сидят двое. На них шелковые полосатые халаты, зеленые тюрбаны, сколотые золотыми брошами с бирюзой, с торчащими из них бурыми орлиными перьями. Смуглые лица их тоже неподвижны, черные миндалевидные глаза устремлены поверх голов сидящих перед ними русов. Это хорезмийцы, бежавшие из Итиля, столицы Хазарского каганата, уже, почитай, лет тридцать тому назад. В ту пору они были молоды, как и сама княгиня, а теперь лица их покрыты морщинами, в усах и бороде седина.

Святослав с лязгом вогнал кинжал в узорчатые ножны, положил его на дубовый поставец, вернулся к столу, остановился возле другого такого же греческого стула с резной спинкой и, заглядывая в неподвижные глаза ближайшего к нему хорезмийца, спросил:

— А ты не ошибся, почтенный Исфендиар?

— Нет, мой повелитель, — да вложат боги мудрость в твои уста! — ответил хорезмиец вставая и, приложив правую руку к груди, слегка наклонил голову. — Верные люди передали, что как только войско каганбека Козарского подавит восстание ясов, так тотчас же будет послано против Киева. Каганбек поклялся на своей священной книге, что снова приведет в покорность Киевский каганат и заставит платить дань больше прежнего… К тому же… — да простит мой повелитель мое многословие и позволит добавить к сказанному: …к тому же в козарских крепостях по реке Танаис и другим рекам до самых низовий Днепра стены и башни приводятся в порядок, гарнизоны усердно обучаются воинскому искусству, и не только мужи, но и жены их, и юные девы; там куют оружие, во множестве великом наконечники для стрел и метательных копий. К этому следует добавить, что в Итиле, при дворе каганбека, чеканят поддельные дирхемы, которыми царь будет расплачиваться со своими воями за предстоящий поход на Русь.

С этими словами хорезмиец выложил на стол несколько серебряных монет, давая князю и всем остальным к ним приглядеться. Затем, видя недоумение присутствующих, пояснил:

— Обрати внимание, мой повелитель. Вот эти монеты настоящие, а эти — поддельные, ложные. Они сделаны грубо, знающий человек всегда это заметит. На них, в добавок ко всему, есть тайный знак… — вот эта маленькая змейка на чалме хорезмшаха. Она сделана для того, чтобы иудеи не брали этих монет у диких, потому что в них мало серебра и они не имеют настоящей цены… — И, снова прижав к груди руку, унизанную перстнями, низко склонив голову, Исфендиар произнес смиренно: — Мой повелитель, — да продлят боги твою жизнь на многие годы! — позволит высказать догадку своему верному слуге?

— Говори, почтенный Исфендиар, — отрывисто бросил Святослав, сел и, положив на стол могучие руки, сцепил пальцы, на которых не было никаких украшений.

— Я знаю нрав царей иудейских, — продолжил хорезмиец. — Ибо не единожды они поступали подобным же образом: дать оседлым собрать урожай хлеба и разной овощи, откормить коней и другой скот и лишь затем снарядить войско и послать его в поход. Только осенью будущего года, не раньше, надо ждать козар у стен Киева. Если они одолеют, они вырежут многих от мала до велика, ибо извечно такова их кара за непослушание и противоборство, которое они накладывают на другие народы. А что будет дальше, ты знаешь сам, мой повелитель: они заставят тебя идти со своим войском на ромеев, как заставляли твоих незабвенных предков…

— Что предлагает почтенный Исфендиар? — спросил Святослав, жестом разрешая хорезмийцу сесть.

— Надо упредить козар, мой повелитель. Много бед они принесли окрестным народам, а не только Руси. Ты всегда можешь найти среди племен, подвластных каганбеку козарскому, такие, которые пойдут с тобой на их стольный град Итиль. Торки, печенеги, угры, булгары, косоги и ясы платят кровью за службу свою козарам. Но нельзя идти на Итиль через степи Козарские: здесь нет прохода твоим дружинам, мой повелитель. Десятки больших и малых крепостей встанут на пути твоих воев. Нужно искать другие пути… Я все сказал, мой повелитель, — да сопутствует тебя удача во всех делах! — и снова Исфендиар склонил свою благородную голову, увенчанную зеленым тюрбаном.

— У нас еще есть время подумать, — произнес Святослав, ни к кому не обращаясь. Затем, оглядев стол, добавил: — Надо собирать вече. Говорить будем об угрозе нападения козар, о необходимости готовить ополчение, о ремонте крепостных стен и башен. Печенезей мы побили, но их поход на Русь был только разведкой, а потому не потребовал от нас больших усилий. Что нас ждет впереди, известно лишь богам. Но готовиться надо к худшему. Пусть посадский люд даст на это деньги. Все остальное порешим после.

ГЛАВА 2

Миновало несколько дней. И вот после полудня, под звон вечевого колокола, на майдан, расположенный в детинце напротив княжеских хором, в которых совсем недавно сидел наместник Хазарского царя, потекли со всех концов Киева первейшие люди княжеской дружины, а также лучшие, первейшие люди города: посадские, тысяцкие, старшина ремесленных цехов, купцы-толстосумы, члены боярских родов. Они степенно, соблюдая старшинство, выстраивались напротив резного княжеского крыльца, по бокам которого высятся золоченые деревянные изваяния богов: Сварога, Перуна, Хорса, Дажьбога, Стрибога, Велеса и других, лишь недавно обнаруженные в одном из дровяных сараев, подновленные и водруженные на прежние места.

Между тем вечевой колокол оторвал от дела, у кого оно имелось, и множество черного люда, которому, случись какая напасть, пришлось бы становиться в ряды ополчения и волочиться за князем или его воеводами в дали дальние, биться с языцами ведомыми и неведомыми, и ладно если каждый второй вернется к своему очагу с богатой добычей. У подъемного моста через ров, что напротив дубовых ворот детинца, окованных стальными полосами, росла беспокойная толпа киевлян, но стража никого из черни к мосту не допускала, и люди, провожая взглядами первейших людей города, делились между собой догадками:

— Слышно, опять дикие печенези идут на Киев…

— Куда им! Не пустят… Летось побили их знатно, немногие унесли ноги. Черные булгары, поди, или угры…

— А все козары мутят, злобятся, что Русь перестала платить им подати…

— Давно надо было дать им укорот, а то привыкли загребать жар чужими руками…

— Сила у ихнего кагана шибко большая — не сладить самим-то. Почитай, вся степь в его руках, все дикие языци служат ему за страхом великим. Цесарцы — и те на поклон ходили в Итиль к ихнему царю. Где уж нам…

Смутные и тревожные времена чудились черному люду под осенним солнцем. Одни, принявшие христианство от отцов своих, а те от своих отцов еще при князе Аскольде, крестились на церковь Николая Чудотворца, стоящую на возвышенности, другие обращали взоры к Хорс-Солнцу, светившему с прозрачного осеннего неба, к священной дубовой роще и расположенному в ней капищу.

Замолк на вечевой башне медноголосый колокол, закрылись тяжелые ворота детинца, и толпа замолкла тоже, будто отсюда, от моста через ров, можно услыхать, про что глаголает на майдане лучшим людям города молодой князь, добро или худо ожидает Русь в грядущие времена.

И в этой напряженной тишине послышались вдруг переборы струн гуслей звончатых, и размеренный голос раздумчиво повел сказ о делах минувших лет, когда Русь не знала равных себе в воинской доблести и славе, сыны ее ходили походами не только к Царьграду, но и за море Хазарское, до самых пределов земли, где обитают народы неведомые, звери невиданные. И потянулся черный люд на звучание струн, окружил сказителя плотной стеною. А сказитель, человек весьма преклонных лет, седой аки лунь, с крестом афонским на серебряной цепочке за воротом рубахи, и, видать, из бывших княжих дружинников: лицо в шрамах, на мир смотрит одним глазом, на деснице трех перстов нет, двумя перебирает струны, однако сказывает-поет сильным еще, почти без надлома, голосом:

…А в те поры во граде во Киеве, На столе златом да на княжеском Восседал-сидел князь Олег Вещой, Приидоша из стран полуночныих Со дружиной своею хороброю. Он пиры пировал да охотился На зверье и птиц в поле чистыим Да в урёмах глухих, потаенныих, Никому не давая выхода: Ни козарам, ни уграм, ни цесарцам… Тут пришла на Русь слава громкая, Слава громкая, будто гром гремуч, Что из тех земель из Жидовскиих, От соленого моря Козарского, От Итиль-реки и от град-Итиль, Да ко стольному граду ко Киеву, Сам Козарскай царь наряжается, А и хвалится-похваляется, Хочет Киев-град за щитом побрать, Домы-теремы да на дым пустить, А русской народ во полон имать, Во полон имать да купцам продать, Чтоб и слуху о нем не осталося, Чтоб и имя его позабылося Средь языцех окрест обитающих…

Народ все подваливал и подваливал, прослышав, что сам сказитель Баян (от баить — говорить, сказывать) вернулся в стольный град Киев из южных земель, где скрывался от ищеек каганбека Хазарского, поклявшегося будто бы на своей священной книге, что поймает сказителя и посадит на кол в своем стольном граде Итиле. И будто бы обещал большую награду тому, кто выдаст Баяна в руки хазар. Потом прошла молва, что убили Баяна где-то возле Днепровских порогов то ли печенеги, то ли булгары. А в самом Киеве были схвачены двое сказителей и посажены на кол по приказу наместника, но среди них Баяна не было. А Баян — вот он, жив и целехонек. Выходит, не всякой молве верить можно, не на всякий брех оглядываться.

Давненько не был в Киеве Баян со своими сказками о делах давно минувших дней, о русских богатырях, которые выходили на бой в одиночку супротив целой рати. Видать, получил весть, что в Киеве сбросили хазарскую власть, что пришел в свой стольный град князь Святослав со дружиною. Поговаривают, что Баян горазд напрямую разговаривать с богами, будь то Сварог или Перун, или ромейский бог Христос. Ему, Баяну-то, все пути ведомы, все дороги. Сказывают, что способен он превращаться по своему желанию в птицу, зверя или рыбу. Потому и не смогли поймать его хазарские ищейки. Даже и за большую плату.

А Баян, между тем, вязал кружево слов под рокот гуслей звончатых, и слова те входили в душу слушателей, как вливается в изнывающего от жажды человека холодная вода из родимого источника:

Услыхав ту весть, славу громкую, Князь Олег Вещой в граде-Киеве Собирал-скликал воев русскиих, Чтобы шли-текли к граду Киеву Постоять за честь земли русския, Отомстить жидовинам за нечести… А как первым пришел Вольх Всеславлевич, Точно камень пал на сыру землю: С небесами он в дружестве-братствии, Может соколом мчать по-за облаком, Может волком бечь по уреминам, Может щукой плыть речкой-озером; Под ним конь храпит и очми горит, Точно лютый зверь перед чудищем, Он копытом бьет, будто гром гремит, Во реках волна в берег плещется… А за Вольхом Вольга да Буславлевич, На коне прибег богатырскоим, У него копье с дуба цельного, Его палица — с башню каменну. За Вольгой притек Илья Муровской, А он сиднем сидел целых тридцать лет, Тридцать лет сидел да три годика, На печи сидел в доме отчием…

Долго не расходился народ, слушая были о днях минувших, как защищали могучие богатыри Русь от недругов. Но то когда было? О-ё-ёй когда! Было и быльем поросло. А нынче… Нынче нет уж тех богатырей, нет и князя Олега Вещего. Оскудела Русь на богатырей, порастеряла их в чужих землях, воюя то на стороне хазар, то на стороне византийцев. Но хазарам войско давали поневоле, а цесарцам — по договору, заключенному с ними еще князем Игорем Олеговичем. По тому договору обе стороны обещались помогать друг другу войском и чем можно, если в том возникнет нужда:

«…да воюеть на тех странах, и та страна не покоряется вам, и тогда, аще просит вои князь Русский да воюеть, да дам ему, елеко будет требе».

Но за двадцать лет, минувших со дня подписания договора, много воды Днепр унес в море Понтийское, некогда называвшееся Русским, много чего поменялось в мире. Русские дружины не раз ходили помогать цесарцам в их битвах с соседями, цесарцы расплачивались за это золотом, своих же воев на Русь не давали.

Как-то получится при молодом князе Святославе, как-то обернется. Никому будущее не ведомо. Разве что богам одним. Но боги молчат… молчат боги-то.

* * *

Вече длилось недолго. О том, что хазары рано или поздно снова постараются вернуть себе право хозяйничать в южно-русских землях, собирать дань с ее народов, что они не могут не отомстить за смерть наместника каганбека Хазарского, не потеряв авторитета среди подвластных им народов, — об этом было ведомо всем еще с весны. Тогда взорвались, побили хазар, а когда дело было сделано, огляделись и задумались, чем все это может обернуться. Особенно для купцов, цеховой старшины, людей имущих и власть и деньги. Они свое и в ту пору не упускали, перекладывая все повинности на черный люд, находя общий язык и с наместником, и с иудеями-купцами, и начальниками хазарской гвардии, задабривая их деньгами и подарками. А черни что? — ее много, ее не убудет.

И князь Святослав видел это по хмурым лицам большинства из первых людей города, по их изучающе прищуренным взглядам. Но это его не смущало. Он знал, чем можно растопить эти заскорузлые сердца: золотом и серебром. За них они готовы отдать не только Киев и прочие города хазарам, но и его, князя Киевского, и жену его, и детей. Однако он не собирался сулить им ни золота, ни серебра. Более того, князь никого не упрашивал, говорил твердо, как о деле решенном, бесповоротном.

— Лишь малый срок минул с тех пор, как Русь уничтожила власть козарскую в Киеве, не платит выхода кагану Козарскому, — говорил Святослав, стоя на верхней приступке крыльца, сунув обе руки за кожаный пояс. — За эти месяцы Русь окрепла, взяла под свою руку многие племена, освободив их от тяжкой дани козарской, положив дань умеренную. Мы отбились от печенегов, которых натравливали на нас козары же, показали им, что Русь крепка и ни к кому идти на поклон не намерена. И с вас, посадских, и со смердов мы не берем лишнего, а только то, что потребно для сильной дружины. Теперь, слышно, каган Козарский собирается походом на Русь. Своими силами нам противу козар не выстоять. Посему надумал я отправить послов в земли булгар и угров, других языцев, коих каган Козарский нещадно обирает поборами и натравливает друг на друга, и склонить их к содействию. А еще отправить послов в Царьград к басилевсу ромеев, чтобы прислал воев своих и оружие, как то записано в договоре между Царьградом и Киевом. Но на ромеев, как и на прочих, надеяться нельзя. Надежда у нас одна — на самих себя, на сильное войско. Каждый должен внести свою долю в общее дело. Кто воями, кто своим имением. Нам отступать некуда. Или костьми ляжем, или утвердимся накрепко. А если кто хочет отсидеться, переждать, чем все закончится, так я наперед скажу: для таких людей ничем хорошим подобное не закончится в любом случае — победим мы или проиграем. Так что постановите, други мои, бысть всем заедино, всякого отступника карать смертью лютою. А буде победа за нами, всю добычу поделим, как кто того заслужил. Да низвергнут боги всевышние супротивников наших, аки низвергает хладный ветр желтый лист на волглую землю!

И вече постановило: бысть по сему!

ГЛАВА 3

Осень в году 6472-м от сотворения Мира выдалась сухая, без дождей. Урожай жита и всякой овощи выдался хороший, все свезено в амбары, на току во всю идет обмолот. Трава тоже уродилась знатная не только на заливных лугах, но и в степи, близко протянувшей свои владения к Днепру. Сено свезено поближе к жилью, сметано в стога, ждет своего часа. Но и о будущем урожае забывать нельзя. Потому там и сям вышагивают ратаи, налегая на чапиги орала, готовя землю под осенний сев, а вслед за ними идут сеяльщики, бросая зерна прямо в борозду. Земля так закаменела, что едва поддается железному наконечнику орала, оставляющему на ее теле лишь неглубокие борозды. Но даже если не будет дождя еще какое-то время, все равно зерно в ней не пропадет, дождется своего часа. Лучше все-таки, когда все идет одно за другим: посуху — пахота и сев, помокру — дружные всходы, чтобы всякий там жучок-червячок не изгрыз зерно, а мыши и суслики не уволокли его в свои норы. Вот и жрецы загодя начали творить заклинания, пляшут вкруг костров, бьют в бубны, трясут ожерельями из зубов и клыков дикого зверя, приносят жертвы, простирая руки в истовой молитве к Сварог-Небу, где обитают Перун и Дажьбог, которым подвластны ветры буйные и тучи черные, несущие не только молоньи светлые и грома громкие, но и благодатные дожди. И в церкви киевской молят о том же. Как знать, может, и выпросят что…

Пыльная лента дороги тянется средь лесов и полей, оврагов и холмов, мимо пашен и сторожевых засек. Подует ветер со степей хазарских, закружит в танце пыльный вихрь на тоненькой ножке, подхватит сухие листья и рассеет их вместе с пылью по полям и рощам, кинет в лицо ратаю, налегающему на чапиги, до блеска отполированные его руками, споткнется ратай, вытрет рукавом потное лицо, протрет глаза, пошагает дальше, громкими криками погоняя медлительных волов.

Ратай, прозвищем Светозар, могучий смерд с бычьей шеей, истый поляница да и только, окликнул погоныча, мальчонку лет десяти-двенадцати, тот остановил волов на краю надела, сунул за пояс ременный кнут. Оба оглянулись на сеяльщика, кряжистого старика, главу большого семейства, который из лукошка, висящего у него на шее, кидал семена прямо в борозду, медленно подвигаясь вслед за пахарями. Вот он приблизился к сыну и внуку. Из-под куста калины, украшенного узорчатыми карминно-фиолетовыми листьями и алыми гроздьями ягод, извлечен жбан с квасом. Светозар протянул жбан отцу, тот припал к нему, попил, плеснул немного на пашню — дар Дажьбогу, покровителю земледельцев, отерся рукавом холстиной рубахи, молча передал жбан сыну. Светозар в свою очередь утолил жажду и тоже плеснул на пашню. Последним пил его сын, во всем следуя примеру старших.

Старик из мешка засыпал в лукошко зерно ржи. Оно покрыло золотистой массой своей три вареных куриных яйца — символ начала жизни, ибо яйцо, как и семена ржи, суть одно и то же, и как из яйца непременно появится новая жизнь, так и зерно, получив нужное напутствие, должно в свой черед дать жизнь другим зернам.

Волов развернули, Светозар воткнул железный наконечник в землю, налег было на чапиги, но со стороны Киева долетел до слуха его далекий звон колоколов. Точно капель весенняя падали они с высокого берега Днепра и текли в осеннем воздухе над равниной умиротворяющими душу звуками. Светозар остановился, оборотился в сторону звонов, хотел было перекреститься, да удержался при отце, не одобрявшим измену вере предков своим сыном. Поэтому и кипарисовый крестик на своей груди Светозар носит, не показывая его другим, и молитвы при случае творит в тайне.

Смерд Светозар принял христианство в Царьграде после похода с войском цесаря ромеев на магометан к горе Арарат, на которой, сказывали, Ной спасался в ковчеге во время всемирного потопа, собрав в одну кучу всякой твари по паре. Со времени того тяжелого, долгого и весьма неудачного похода минуло более пятнадцати лет. Войско ромеев тогда потерпело поражение от персов, немногие русы из полка, отправленного княгиней Ольгой в Царьград по договору с кесарем, вернулись домой. Светозар с небольшой дружиной, состоящей почти сплошь из киевских христиан, сумел прорваться сквозь полчища врагов, дав перед тем зарок, что если останется жив, примет веру ромейскую. Видать, и впрямь сильна сия вера, если жив остался да еще по пути на запад сумел поживиться, предавая арабские селения огню и мечу. И, достигнув Царьграда, зарок свой исполнил.

На отцово подворье Светозар вернулся, везя в тороках на двух арабских скакунах злато-серебро и дорогие порты. Вскорости женился на девке, самой что ни на есть красивой из всех в округе, построил добротный дом, наплодил с нею детишек — благодать да и только. Быть бы ему знатным человеком в граде Киеве, да только не тянет его туда: нет лучшего дела на земле, чем пахать да сеять, да убирать, вдыхая запах солнца, растворенного в жите. А что злато-серебро утекло меж пальцев — так и бог с ним. Чай не пропало даром, не в землю легло.

Свою новую веру Светозар хранит про себя. О том, чем хороша эта вера, представление имеет смутное, молитв не знает ни единой, поэтому в душе его Иисус Христос занял место наравне со старыми богами, и, похоже, они между собой поладили. Впрочем, не он один, другие христиане ведут себя в окружении сородичей-язычников подобным же образом, а то, не дай бог, что-нибудь стрясется, свалят все на них, тогда никаким мечом не отмахнешься. И подобное случалось не раз там и сям. И тащат ни в чем не повинного человека в Священную Рощу, приносят в жертву Перуну или еще какому ни есть богу. Оно куда как лучше, когда боги живут между собою в мире. Тогда и люди следуют их примеру.

— Кто-то скачет, тятька, — произнес юный отрок, показывая на дорогу и останавливая быков. — Шибко скачет, поспешает, знать.

Светозар посмотрел вдаль из-под руки. Действительно, вдали, от кромки леса, набухал палевый комочек пыли, оставляя за собой уплывающую в сторону белесую пелену. И другие ратаи перестали погонять своих волов, примолкли в тревожном ожидании и тоже смотрели в ту сторону.

— Не дай, Иисус Христос и Великий Хорс, печенези. До засеки добечь не успеешь, — пробормотал Светозар, надеясь, что кто-то из богов да услышит его просьбу, однако на всякий случай поправил на поясе широкий и длинный нож в кожаных ножнах.

Всадник, между тем, приблизился настолько, что стал виден бунчук на конце копья и желтый лоскут, трепещущий на ветру, и все успокоились: гонец мчит к Киеву с важной для князя вестью. А была бы опасность набега, лоскут на копье был бы червленым, да и сторожевые посты выкинули бы сигнальные дымы.

— Цо-об! — вскричал ратай густым басом, и ему вторил мальчишеский дискант:

— Цо-бе-еее!

Работа продолжилась. А южнее того места, куда закатывалось на отдых Хорс-Солнце, с полудня начали громоздиться высокие облака, сияя белыми верхушками. Похоже, жрецы старались не зря: Сварог, бог Неба, внял их молениям и пробудил Перуна-Громовержца и Дажьбога, разленившихся от долгого безделья. Не исключено, что и бог ромеев услышал молитвы греческих попов: дело-то святое, общее, а не просто так.

Как бы там ни было, а все обряды, освященные веками, Светозар перед пахотой и севом озимой ржи выполнил загодя. На прошлой неделе, едва народился тонкий серпик месяца, ночью привел на сжатое поле, покрытое колючей стерней, свою жену, наломал березовых веток с еще зеленой листвой, уложил их рядом с пучком оставленных жницами колосьев, заплетенными в косу и украшенными красными лентами в знак благодарности за нынешний урожай. Бросив на ветки волчью шкуру, повалил на нее жену, но не грубо, а аккуратно, подготавливая ее к совокуплению проявлением мужской силы, чтобы, если жена понесет, быть уверенным, что и поле, которое предстояло вспахать и засеять на зиму, тоже совокупившись с ним, с ратаем, с помощью орала, понесет и родит в свой черед тучный колос, наполненный полноценными зернами.

Он, Светозар, сделал все, что надо. И не он один: со всех сторон доносились до него то треск ломаемых веток, то стоны баб, молодых и не очень, рожавших и только собиравшихся родить, и не потому, что не могут не стонать, принимая в свое лоно мужское начало, а потому, что стонать надо обязательно, ибо не бывает так, чтобы одно поле дало урожай, а остальные остались с пустым колосом. Или наоборот. Поэтому чем больше людей обращается к богам, чем громче стонут бабы, тем больше уверенности, что их услышат на небесах.

Потом сидели на волчьей шкуре и ели яйца с ситным хлебом — завершающая часть ритуала, — молча следили за падающими звездами, загадывая желания. И лишь когда на востоке проклюнулась малиновая заря, потянулись парочки в посад тихими тенями, исполнившими свой долг перед природой и богами.

И вот теперь, после долгих трудов подходила к концу земледельческая пора. Останется убрать репу, морковь да капусту. Молодые затем обшарят леса в поисках грибов и ягод, отвезет Светозар в Киев положенную княжескую подать, после чего всю зиму можно сидеть на печи и есть калачи.

Светозар с удовлетворением оглядел свое поле, вздохнул полной грудью: осталось-то всего ничего — десятка два борозд — до дождя вполне управятся. И цепочка, состоящая из людей и быков, продолжила свой вековечный путь, следуя за Солнцем в его неизменном, освещенном богами движении. Шуршала земля, отваливаемая оралом, и ложилась в соседнюю борозду, накрывая брошенное в нее зерно; с треском рвались засохшие стерневые корешки; ходили за ратаями грачи, перелетая с места на место, выклевывая червей и прочую живность, прячущуюся в земле; в соседней рощице шумели малые птахи, собираясь в стаи и готовясь к перелету в полуденные страны.

Неожиданно для сей поздней поры глухим ворчанием дала о себе знать надвигающаяся туча. «Быть теплой осени, — подумал Светозар. — Может, надо бы попозже сеять жито, а то, не дай то боги, выгонит в трубку — пропал урожай. Опять же, если глянуть с другой стороны, желудей сей год много уродило — быть лютой зиме. Вот и поди знай, что боги удумали».

Он шумно выдохнул воздух и еще крепче налег на чапиги.

Упали первые капли дождя. Зашуршало по сухой листве.

— Цоб, дохлятины! — крикнул Светозар, хлестнув прутом волов.

Отрок подхватил, дернув за поводок, пропущенный в железные кольца, закрепленные в носовой перегородке животных. Уставшие волы напряглись, прибавили шагу. От них валил пар, с губ тянулась густая слюна. Оставалось всего два прогона.

ГЛАВА 4

В княжеских палатах суматоха: рабы и рабыни, прибираясь, мечутся из одной палаты в другую, с важными лицами снуют отроки и отроковицы. Княгиня Ольга, только что вернувшаяся с богослужения из Никольской церкви, сидит на своей половине, слушает прискакавшего вестника от пограничных торков, кочующих в южных пределах Руси: в Киев едет великое посольство каганбека Хазарского.

— А с ним воев, матушка-княгиня, не мене тысячи, а телег — сто, а верблюдов — два ста, а рабов, черных лицом и телом, опять же два ста, а самого посла царя козарского несут в шатре из китайской поволоки, музыканты едут на ослах и дуют в дудки, бьют в бубны, бренчат на лютнях. Через два дня будут в Киеве, матушка-княгиня, — говорил и низко кланялся бритоголовый торк, и кожаные штаны его, и зипун — все мехом внутрь, скрипели и шуршали после каждого поклона, распространяя вонь ни разу не мытого тела.

Но княгиня Ольга и бровью не повела, зная, что торкам боги их запретили мыться, чтобы дух предков не покидал их ни днем, ни ночью. Она благосклонно выслушала вестника, велела одарить его саблей булатною и портами новыми, накормить, выводить его коня и отпустить восвояси.

Хотя время еще есть для подобающей встречи посольства, а более для того, чтобы скрыть приготовления к предстоящему походу на Итиль, однако за князем Святославом, с утра ушедшим на Днепр тянуть неводом белорыбицу, послали отрока. Послано и за ближайшими советниками, в том числе и за хорезмийцами Исфендиаром и Ростемом, мудрейшими из близких княгине людей. С ними она почти двадцать лет назад, после гибели мужа, ездила в Царьград (Константинополь, ныне Стамбул) к кесарю ромеев Константину Багрянородному. Искушенные в посольских делах хорезмийцы много пользы принесли Руси своими советами, их подписи, в числе других, стоят под договором между Русью и империей ромеев. Однако подписи подписями, а дела делами. А дел со стороны Византии пока не видно. Правда, прислали золота и оружия, но не так уж много, чтобы собрать большое войско. Но и об этой помощи приходится помалкивать, чтобы не прознали в Итиле и не упредили поход против Хазарии своим походом против Руси. А несколько тысяч ромейских воев, опытных и умелых, князю Святославу не помешали бы. Но у Византии столько врагов, что ей самой едва удается от них отбиваться. И один из самых главных — иудейская Хазария, вербующая против нее рати, дающая деньги и оружие. Даже магометанам, своим заклятым врагам. Воевать чужими руками — давнишний обычай иудеев. И в этом своем устремлении они не знают себе равных. А Руси с Византией делить нечего. И враги у них общие. Вряд ли Царьград найдет себе более преданных друзей и союзников.

Так зачем едет в Киев посольство каганбека Хазарского? Что как пронюхали в Итиле о подготовке похода русов на Хазарию? Не иначе как остались в Киеве соглядатаи каганбека Хазарского.

И княгиня прижала руки к груди: так вдруг заныло сердце, растревожилось и за сына своего, и за внуков. Может, зря поторопились с отъездом снохи с внуками из Невогорода? Все-таки на севере надежнее. В крайнем случае, если случится неудача с походом на хазар, можно отступить в Швецию или в Данию, где сидят королями ее, Ольги, родственники. Давно оттуда не было вестей. Да и то сказать: как ушли ее родители в Русию еще в прошлом веке искать лучшей доли, так с тех пор и служат здесь, и живут, язык свой позабыли, восприняли от славян их обычаи, разве что дали им новое имя — русь. Многие из ее родственников пали в сражениях на чужой земле, женщины вышли замуж за первейших людей разных племен, обитающих в северных землях, мужи взяли себе в жены иноплеменниц. Что ж, прошлое есть прошлое, и ничего ее, княгиню Киевскую, с ним не связывает, кроме мифов и легенд, передаваемых от родителей к детям. Да и те уже помнятся смутно, затягиваемые повседневными заботами и тревогами. Вот и сыну они дали русское имя Святослав, и внукам своим. Кроме одного: Олега — в память деда, погибшего в чужой стороне.

Вспомнились княгине Ольге все унижения, которые претерпела она под властью хазарской, сидя в Вышгороде, опасаясь кинжала потаенного, вина отравленного или еще какой пакости. Легко ли теперь, после почти столетия зависимости от Итиля, после неудачных попыток избавиться от нее, гибели свекра и мужа, поверить, что на сей раз судьба распорядится иначе! А иначе — это лишь полный разгром Хазарского каганата, истребление или изгнание иудеев из Хазарии.

Сказывал княгине патриарх константинопольский после окончания обряда принятия веры православной, когда сидели в его келье и пили из маленьких китайских чашечек темный и приятный на вкус и запах напиток, прозываемый китайским же чаем, что нечто подобное нынешнему Хазарскому Каганату случилось пять столетий тому назад на Юге Аравийского полуострова. Лежит сей полуостров на самом краю земли, окруженный с одной стороны сыпучими песками Великой пустыни, с другой — Великим же морем-окияном. Здесь в IV–V веках после Рождества Христова образовалось Химьяритское христианское царство. Царство процветало, вело торговлю со всеми странами Востока, оросительные системы помогали собирать по два-три урожая в год. В 517 году власть там коварством захватили иудеи. Они убили всех священников-христиан, разрушили церкви, а знатных мужей химьяритских принуждали отречься от Христа, признать его обыкновенным человеком, самозванцем, покушавшимся на власть царей иудейских, а не богом. Но никто не отрекся — и мужи те были убиты тоже. Тогда привели их жен, малолетних сыновей и дочерей, велели отречься, но те упорствовали, их стали избивать, пока изо рта и ушей не пошла кровь, а затем отрубили головы. Прослышали об этих зверствах христиане-кушиты, живущие по соседству. Их царь собрал войско и ниспроверг захватчиков.

И еще историю рассказал патриарх, случившуюся в давние времена, и что история сия описана в Библии. И сказано там, что пытались иудеи захватить власть в Персии, подсунув царю персидскому Артаксерксу красавицу-иудейку Есфирь, и сделал царь, ослепленный любовью к ней, ее дядю Мордахея первым человеком в своем царстве, а тот правил от его имени, и многие привилегии получили иудеи и стали притеснять народ персидский. Тогда взроптали знатные персы, но царь не услыхал их ропота, и были избиты персы, знатные родом, иудеями, и пало их числом семьдесят тысяч. Но наступило другое время — восстал народ, восстание это поддержали многие иудеи, да только ничего у них не вышло: восстание было жестоко подавлено, а кто спасся, бежал на север, к горам Мрака и в Хорезм. Но и там не оставили иудеи своих обычаев, составили заговор против Хорезмшаха, да только не удалось им сотворить зло свое непотребное. И бежали они в Хазарию, где жил народ добродушный и гостеприимный. Помня печальный опыт своих соплеменников и свой собственный, в Хазарии иудеи поначалу повели себя совсем не так, как в Химьяритском царстве, в Персии и в Хорезме. И даже тогда, когда захватили власть, не сразу стали притеснять христиан, коих в Хазарии было немало. Но потом распоясались, и многие христиане нашли смерть от руки их.

— Смотри, дочь моя, — предостерег патриарх княгиню Ольгу в завершение своего долгого рассказа, — примешь христианство и навлечешь на себя гнев каганбека Хазарского, иудея-царя, коварство которого не знает границ. Заставит он Русь отречься от богов своих и принять веру антихристову, ввергнет ее в пучину братоубийственных войн. Не легкое это дело — возжигать правду Христову, спасителя нашего, в темных душах человеческих, но окупится сторицей в потомках наших.

— Я вынесу, отец мой, все, что мне написано на роду, — произнесла Ольга, гордо вскинув голову. — А смерти я не боюсь. И постараюсь, по мере сил моих слабых, чтобы Русь приняла веру Христову, потому что светла она и чиста и направляет людей на путь истины.

— Да поможет Господь свершить тебе благие помыслы твои, дочь моя, — произнес патриарх и осенил княгиню большим нательным крестом.

С тех пор миновали годы и годы, и все это время ходила княгиня как бы по краю высокого обрыва, ступая то осторожно, выверяя каждый шаг свой, чтобы не сорваться вниз, где сквозь туман тянутся вверх острые зубья скал, то, поддавшись чувству, зажмурив глаза, шагает, не глядя по сторонам, натыкаясь на не менее острые выступы. И войско сама водила против строптивых соседей, и заключала договоры с властителями западных земель, и мило улыбалась при встрече с наместником каганбека Хазарского, прочно обосновавшегося в Киеве.

А вот Святослава, сына ее единственного, похоже, ничто не смущает: как порешил еще там, в Невогороде, идти на хазар, так от этого решения отступать не собирается. И не очень-то делится с матерью своими задумками.

«Матерь Божья, всемилостивейшая заступница, помоги мне вынести грядущие напасти!» — взмолилась княгиня Ольга и троекратно перекрестилась, глядя на маленький образок Божьей Матери, подаренный ей митрополитом Константинопольским.

ГЛАВА 5

Еще не пришли с той стороны, куда заходит на отдых Хорс-Солнце, настоящие осенние дожди, еще не наполнили они обмелевший за лето Днепр свежей водою, не покрыли выступившие из воды длинные песчаные косы, отделившие от русла широкие заводи, обильные рыбой и перелетной птицей. Все вокруг желто, все отдает земле взятое у нее за лето: и деревья, и трава, и камыш. Даже вода — и та парит под лучами утреннего солнца, обдает тело осенней свежестью, бодрит и требует движения. Рыба плещет на прогреваемом солнцем мелководье, а то вдруг взметнется черный раздвоенный хвост и так саданет по поверхности воды, что брызги летят во все стороны саженей на десять, и молодь начинает выскакивать целыми стаями, спасаясь от прожорливых зубастых пастей. По мелководью важно вышагивают белые цапли, замирают, а затем, точно копьем, бьют острым клювом, выхватывая из воды зазевавшуюся рыбешку, глотают ее, и та скользит вниз по тонкой шее и пропадает в зобу. Утки разных пород полощутся среди камышей, выбирая рачков и личинок, залегшие на дно водоросли. А вон и лебеди плывут неразлучными парами, гордо выгнув белоснежные шеи; по берегу бродят гуси и журавли — у них своя пища, они другим не мешают. А вверху на широко раскинутых крыльях скользят орлы и коршуны, высматривая свою добычу. Сокола и ястреба сидят на ветках ив и тополей — у них та же забота. Все жирует, одни — готовясь к зиме, другие к дальней дороге.

С утра князь Святослав таился с отроками своей молодшей дружины в тальниковых зарослях, подстерегая гусей, лебедей и всякую иную птицу, выцеливая ее по древку длинной стрелы не шибко тугого охотничьего лука. Не столь набив, сколь распугав осторожных птиц, принялись за ловлю рыбы, выметывая с челнов заводные сети. Рыбалка — дело шумное, веселое, артельное, в ней своя страсть и свой норов. И Святослав с удовольствием отдавался этой страсти, оставив в стороне всякие заботы и хлопоты.

Над Днепром далеко разносится напевный голос старшины рыбарей:

— И-эх, у-ухнем! Да еще раз ухне-ем! Да подда-али-и! Да поднажа-али-и! Кому уху есть, тому и счет весть! Кому о-окунь, кому щу-ука! Эх, да поднажа-али-и! Ну-ка, ну-ка, ну-ка, ну-ка!

Артельщики упираются в сырой податливый песок босыми ногами, тянут сеть, напрягая жилы. С ними и князь Святослав. Порты князя закатаны выше колен, голое тело бугрится налитыми мышцами, оселедец, намокший от пота, липнет ко лбу.

От высокого правого берега отвалил легкий челн-долбленка и ходко пошел поперек реки, рассекая волну острым носом. Вот ткнулся в белый песок, с челна соскочил русоволосый отрок в красном кафтане, опоясанном кушаком, с коротким мечом у бедра. Найдя глазами князя, отрок поспешил к нему, остановился в двух шагах.

— Княже! Матушка-княгиня зовет тебя в палаты: гонец примчал с порубежья, сказывал, будто козары идут великим посольством, — сообщил он с поспешностью, стащив с головы круглую, с отворотами, шапку.

— Когда будут? — спросил Святослав, не переставая тянуть вместе с другими рыбаками заводной конец невода.

— Дня через два, сказывают, — переступил отрок с ноги на ногу и оглянулся на правый берег, на стены и башни города, точно княгиня могла видеть и слышать его разговор с князем.

— Ништо, успеется. Помогай давай! Чего стоишь?

Отрок с удовольствием ухватился обеими руками за толстую пеньковую веревку и потянул вместе со всеми тяжелую сеть, медленно и неохотно выползающую на песчаный берег. Уже показалась мотня, а в ней вода бурлит от множества спин и хвостов, больших и малых, над нею мечутся чайки с заполошными криками, кидаются вниз, выхватывают рыбешку, дерутся.

Рыбу разделили: что в княжеские хоромы, что рыбарям, что на продажу, а что и на уху.

Тут же, на берегу, развели костры, повесили над ними бронзовые казаны походные, налили в них воду. Для навара покидали в казаны всякую мелочь: пескарей, ершей, костлявых головлей, уклейку и всякую другую без разбора. Туда же бросили пучки дикого лука. Едва варево вытолкнуло на поверхность золотистый жир, рыбешку выловили из казанов и выбросили на съеденье птицам. Затем в ход пошли караси, плотва и окуни. И эти, отдав свой жир, пошли на корм птицам и всякой нечести: русалкам, водяным — владыкам подводного мира, чтобы не мешали ловле, не хватали за ноги, не утаскивали в пучину, не пугали рыбу. И уж под конец дошла очередь до стерляди.

По всему берегу растекался сладостный дух вареной рыбы, да такой, что у рыбарей слюньки текли, но даже князь не смел подгонять чародеев рыбьего варева, которые ходили от казана к казану с большими деревянными ложками, пробовали уху на вкус и соль, в полголоса перекидываясь словами, в которых были сокрыты тайны их ремесла, передаваемые из поколения в поколение. Наконец старшина, отпробовав ухи в последний раз, солидно кивнул головой и, обратившись к князю Святославу и протянув ему большую ложку с ухой, предложил:

— Отпробуй и ты, княже. Едал ли ты такую в краях северных?

Святослав взял ложку, шумно втянул в себя обжигающую юшку, похвалил:

— Знатная уха получилась, северной красной рыбе не уступит ни вкусом, ни запахом.

И остаток плеснул себе за спину, чтобы и боги смогли попробовать варева.

После этого все уселись вокруг казанов и принялись есть, степенно таская деревянными ложками пахучую наваристую юшку, заедая ее ситным хлебом. И когда юшка закончилась, дошла очередь и до стерляжьих хвостов. Первая стерлядка — князю. Далее — по старшинству. Остатки — богам.

Потом пошли байки: и кто какую рыбу лавливал, и в какое время года и дня, и с какими чудесами встречался у воды, и какие заговоры надо знать, чтобы удача сопутствовала рыбаку, и какими словами воздавать хвалу подводному богу Нептуну и его подводным же слугам, чтобы и в другой раз сопутствовала рыбаку удача.

— Как-то, еще в отрочестве, — повел свой рассказ старшина рыбарей, — пошел я снимать мережи в протоках. Одну снял — нет ничего. Вторую — опять то же самое. Эк, думаю, тятька смеятися почнут: такой, мол, рыбак никудышный выдался. Ладно. Иду к третьей. Слышу, кто-то там, в протоке, возится. И так шибко шумит, так водой плещет, что меня жуть охватила: ноги не идут — да и только. Взмолился я Хорсу: не дай, мол, в напрасную трату, а я тебе в жертву принесу налима. Сказывал Вакула-волхв, что шибко Хорс на налима падок. Ладно. Вытащил засапожник, крадусь. Приподнялся над кустом, глядь — а там дева сидит на бережку, вся такая ладная, волос долгий, но зелен, тело белое, как у той утопленницы, а ног нетути — вместо ног хвост рыбий, как у сома. Сидит, стал быть, держит мою мережу и рыб из нее вынает и выпущает в протоку. И поет тоненьким таким голосом, а про что поет — не поймешь. А я, стал быть, стою, рот раззявил и гляжу на нее во все глаза. И тут подо мной сухая ветка тресь — дева вздрогнула, увидела меня и нырь в протоку-то, да хвостом так шибко ударила по воде, аж до меня брызги достали. И кто-то как захохочет у меня за спиной, да таким хриплым голосом, таким страшным, что у меня по коже мураши забегали. Оглянулся я — а средь кустов краснотала старик огромный стоит, весь волосом покрыт, борода белая, лохматая, брови, что твоя длань, а из-под них глаза сверкают. Я от страху-то присел и глаза закрыл. От страху-то. Да-а. А когда очухался — нет никого, будто и не было.

И рассказчик покачал головой, точно и сам сомневался, что такое чудо с ним когда-то приключилось.

— Это тебе еще повезло, — заговорил старый рыбак с седой бороденкой и голым черепом. — У нас в деревне вот так же пошел отрок мережи проверять, пошел и не вернулся. Нашли на другой день — мертвый и весь в синяках. А синяки-то не простые, а от поцелуев русалочьих. Зацеловала отрока, стал быть, до смерти, а душу ево с собой под воду утащила.

И все притихли, прислушиваясь, как на отмели время от времени бьет хвостом рыба. А может, и не рыба, а кто-то еще. И губы у многих зашевелились, творя молитву, и руки потянулись к оберегам, весящим на шее. У каждого свой оберег: у кого рыбья кость, у кого искусно вырезанная из дерева страшная голова неведомого чудища, чтобы отпугивала других чудищ, у кого зубы волка, медведя или барса.

— Княже, — прервал тишину отрок. — Матушка-княгиня ждут тебя. — И добавил для пущей убедительности: — Будут гневаться.

Святослав усмехнулся, однако поднялся на ноги, поблагодарил рыбарей:

— И за рыбалку, и за уху благодарствую. Да помогут вам боги.

— И тебе, княже! И тебе! И матушке твоей! — загалдели рыбари.

Князь спустился к воде, где ждал его челнок и перевозчик, пропустил вперед отрока, оттолкнул челн и вскочил в него на ходу, не замочив сапог.

ГЛАВА 6

Три иудея вошли в стольную палату княжеских хором и остановились при входе, привыкая к полумраку.

Свет из окон, расцвеченных греческими стеклами, и горящие свечи в бронзовых шандалах скупо освещают палату, в дальнем конце которой на золоченом стуле сидит князь киевский Святослав… в белых портах и рубахе, подпоясанной красным кушаком. По бокам от него стоят два отрока в собольих шапках, в парчовых кафтанах и штанах, в красных сапожках на высоком каблуке. В руках держат обнаженные мечи. Отроки куда наряднее своего князя.

Вдоль стен, на широких лавках, покрытых аксамитом, сидят первейшие люди Киева и представители близлежащих племен, по случаю оказавшиеся в стольном граде, одетые весьма просто. Среди них выделяются хорезмийцы своими шелковыми халатами и чалмами, союзные Руси бородатые, но бритоголовые торки в греческих долгополых кафтанах из синей шерсти, широких штанах и красных сапогах, лесные финны в накидках из волчьих шкур, могучие воеводы варяжских дружин в кожаных безрукавках с медными бляхами на груди. Да и то сказать: не на праздник собрались, а для разговора с послами врага своего, каганбека Хазарского.

Послы приблизились к князю Святославу и остановились в пяти шагах — там, где обрывалась красная ковровая дорожка и лежал широкий персидский малиновый ковер. Впереди выступал грузный седобородый иудей с длинными завитыми прядями волос, спадающих на лоснящиеся щеки. На нем парчовый халат, затканный золотом, перетянутый шелковым поясом с золотыми подвесками, на шее массивная золотая цепь, на голове плоская шапочка, расшитая золотой нитью. На полшага от него отставали двое иудеев помоложе, с черными нестриженными бородами, в парче, затканной серебром.

— Приветствуем тебя, каган-урус, — произнес посол по-русски, сильно грассируя, точно во рту держал горячий уголь, и слегка склонил голову.

— Говори, с чем пожаловал, — велел Святослав, не отвечая на приветствие: ответил бы, если бы по чину обратился, а то будто к слуге своему.

Иудей заложил руки за пояс, надменно вскинул голову.

— Я, Эфраил, сын Манасии, сын Каафы, сын Левия Тогармского, советник и посол великого каганбека Хазарского, — да продлятся его годы на многие времена! — заговорил посол размеренным голосом. — Мой могучий повелитель, царь Тогармский, каганбек Хазарский, послал меня к тебе, кагану Киевскому, сказать следующее. Мой повелитель и священный народ его, избранный богом из всех народов Ойкумены, простер свою власть на многие окрестные народы во все стороны света на четыре месяца пути. На юге, у моря Хазарского, живут в укрепленных городах и селениях девять народов, которым нет счета, и все они платят дань царю моему и дают своих воинов для войны. Далее, в сторону моря Румского, на горах живут пятнадцать многочисленных народов в укрепленных стенами городах, и все они платят дань царю моему и дают воинов для войны. Далее на запад живут в степи, не защищенные стенами, тринадцать народов. Они многочисленны, подобно песку на берегу моря, и тоже платят дань царю моему и дают воинов для войны. На севере также живут многочисленные и сильные народы, страны которых простираются на многие месяцы пути, и все они платят дань царю моему и дают ему воинов для войны. Наконец, на востоке живет много разных народов, количество которых неисчислимо, и все они платят дань и дают воинов для войны моему повелителю.

Посол замолчал, переводя дух, отер рукавом халата губы, продолжил:

— Твой отец, каган Киевский Ингварь, твой дед, каган Хельги, и прочие каганы Киевские, — да будет нерушим их вечный покой! — тоже платили дань царю моему и давали воинов для войны. Потому что знали, что противиться воле каганбека Хазарского невозможно. Мы долго ждали, что и ты, их потомок, внемлешь голосу разума и поклонишься мудрейшему и могущественному владыке всех окрестных земель, повинишься перед ним за свои злодеяния, свершенные в Киеве, за смерть дяди царя Хазарского Самуила бен Хазар, — да будет ему утешением вечный покой и наслаждение великолепием на том свете! Но ты, Каган-урус, был ослеплен золотом и лестью ромеев, посуливших тебе помощь в борьбе с моим царем и подвластными ему народами. До моего великого царя дошли слухи, что ты готовишься идти войной на его могущественное царство. Опомнись! Кто выступает против моего царя, тот выступает против Всевышнего Бога, выбравшего наш народ в поводыри для всех народов Ойкумены. Огню и мечу будут преданы твои города и селения, и небо содрогнется от божьей кары, которая постигнет тебя и твои народы в самое ближайшее время, если ты не опомнишься! — воскликнул посол громовым голосом и воздел вверх обе руки, пальцы которых унизаны золотом и разноцветными каменьями.

— Ты пришел нас пугать? — спросил Святослав спокойным голосом, не меняя позы.

— Я пришел к тебе от имени моего мудрого царя и повелителя, — да не ослабнет его могучая мышца, держащая меч! — чтобы предупредить тебя, — продолжил посол назидательно. — Ты еще молод и не знаешь жизни, ее извечных законов. Это извиняет тебя в глазах моего царя и повелителя. Иначе он не послал бы меня к тебе, а послал бы большое войско. Ты надеешься на помощь ромеев? Их помощь — обман. Их цель — уловить тебя и твои народы в сети их мерзкой веры, которая провозглашает богом Иешуа из Назарета, которому прозвище Христос, — пусть никогда он не найдет себе покоя на том свете! пусть кости его высушит солнце и растащат дикие звери! Этот Иешуа был всего лишь презренным рабом царя Иудейского, гнусным обманом объявившего себя царем Израиля, отпрыском рода Давидова, и соблазнившего легковерную чернь, которую мы зовем ам-хаарис — люди земли, которые есть пыль, прах и песок. Ты хочешь поклоняться смерду, презренному рабу, — да сотрется имя его и память о нем! — отвергнув своих богов, которым поклонялись твои предки? Только люди, не имеющие разума, могут поклоняться обыкновенному смертному, который был распят на кресте за свои богомерзкие речи и вожделения. Зато, отдавшись под покровительство моего великого повелителя, — да будет благословен он! — повелителя окрестных народов и в недалеком будущем повелителя народов, до которых достигнет его могучая мышца, ты будешь благоденствовать, жить в мире и покое. Ты можешь стать одним из воевод моего повелителя, перед тобой откроются все пути и дороги в любой конец Ойкумены. Это ли не есть лучшая доля для тех, кто готов служить моему повелителю, каганбеку Хазарскому? Выбирай, у тебя есть еще время, но с каждым днем промедления его остается все меньше и меньше. И горе тебе, если ты опоздаешь! Мой царь и повелитель приведет-таки под стены твоих городов неисчислимое войско, и пощады не будет никому.

Князь Святослав встал. Глаза его сверкали отражением горящих свечей. Сдерживая голос, он заговорил:

— Передай своему царю, презренный жидовин, что ни я, ни подвластные Киеву народы не хотят жить под его игом. Передай ему, что мы не боимся его угроз. Передай, чтобы он напрасно не утруждал свои жирные телеса: я сам приду к нему со своим войском и разобью шатры у стен его столицы. А теперь уходи. Если через три дня тебя застанут в наших пределах, каганбеку Козарскому привезут твою надменную голову.

— Я все передам моему повелителю, каган урусов, — произнес рабби Эфраил, надменно опустив уголки губ. — Отныне никто не даст и одного дирхема за твою голову. А моя голова во власти Всевышнего.

Посол повернулся и медленно пошагал к двери, глядя прямо перед собой.

В стольном зале стояла тишина, нарушаемая лишь шорохом шагов иудеев по ковровой дорожке.

Отворилась и затворилась дверь, и головы присутствующих повернулись в сторону князя Святослава.

— Ну что, други мои верные? Что скажете? — спросил князь, вновь усевшись на золоченый стул.

Вскочил молодой воевода Василий Претич.

— Князь! Разве не видно, что они нас запугивают? Если бы они имели силы, они применили бы силу. Но сейчас по всей Козарии полыхают восстания покоренных Козарским каганбеком народов. Возможно, к зиме каганбеку удастся подавить эти восстания и привести к покорности восставшие племена. Но это не значит, что они смирятся со своей рабской долей. Надо идти на козар не мешкая и взять на щит их столицу Итиль. Я все сказал.

— Что скажут другие? — спросил Святослав, оглядывая своих ближайших советников и князей ближайших земель, сидящих вдоль стен, сложенных из цельных стволов северной сосны.

Встал варяжский воевода, выставил вперед левую ногу, руку положил на рукоять меча.

— Черному народу все равно, кто им правит: князь киевский или каган итильский. Дружине все равно, с кем ратоборствовать. Для нее главное — добыча. Итиль, сказывают, богатый город. В нем много злата и дорогих поволоков из Китая и Персии. Там можно взять сотни рабов и молодых девок для услаждения. Я предлагаю идти на Итиль не мешкая, — закончил варяг и сел.

В приоткрытые окна палаты вдруг ворвались крики и хохот, звоны колокольцев и насмешливое дуденье скоморошьих рожков, и весь этот шум покатился вниз, к Днепру, сопровождая посольство каганбека Хазарского.

Встал мудрый Исфендиар.

— Мой повелитель! Да даруют тебе боги удачу во всех делах! — начал он торжественно. — Того и ждут от нас козары, что мы соберемся и пойдем на них, усыпленные лживыми речами хитрого иудея. Идти сейчас — идти на погибель. Я говорил уже, что козарские крепости готовы встретить русское войско и не пропустить его к Итилю. Лазутчики доносят, что позади крепостей, что стоят на самом прямом и удобном пути к Итилю, в двух переходах кочуют орды карабулгар, южнее — дикие печенеги. На восставших ясов царь итильский натравил гурганцев, дейлемитов и другие племена, обитающие по южным берегам моря Козарского, сам пошел туда со своей гвардией и вспомогательными войсками. К зиме восстание, — да поможет бог мужественных ясов выстоять им против врагов своих! — будет, я думаю, подавлено. Карабулгары, едва восстав, убоялись мести каганбека Козарского, изъявили ему свою покорность. Слухи о том, что восстали и другие народы, не подтверждаются. Слухи эти распускают итильские лазутчики. Твой покорный слуга, мой повелитель, — склонил голову Исфендиар, — да будут счастливы твои годы! — думает, что каганбек Козарский хочет, чтобы ты выступил в поход немедленно, плохо подготовившись. И тогда твое войско попадет в ловушку и будет разбито, а Русь приведена в покорность. Рахдонитам-иудеям нужен весь путь по реке Итиль до моря Варяжского, чтобы иметь беспошлинный выход в империю герман. Идти сейчас в поход на козаров нельзя. Так я думаю, мой повелитель, — да сопутствует тебе удача во всех твоих делах! — еще ниже склонил голову в зеленой чалме мудрый Исфендиар.

— Кто еще хочет сказать? — спросил князь Святослав, пристально оглядев собравшихся: князья и старшина окрестных племен и народов опускали головы, не выдержав его взгляда.

Вскочил князь Деревлянский, родственник жены Святослава Малуши, прозвищем Борзя.

— Многие боятся, княже, что не сладим с козарами, потому и молчат. Привыкли меж собой резаться, дань платить и Киеву и Вышгороду, не бедствуют, полагают, что лучше тихо жить, чем громко умирать. Деревляне пойдут за тобой, княже Святослав. Думаю, северяне не отстанут… Как, княже Родимич, пойдешь?

— Как все, так и мы, — пожал крутыми плечами Родимич.

— А если как ты, так и все? Али трусишь?

— Что-о? Да я тебя… — и князь северян схватился за рукоять меча.

— Вот видишь, княже Святослав? Как на своих меч обнажить — это мы хоть зараз, а как против общих ворогов, так в кусты, — рассмеялся Борзя.

И многие засмеялись тоже.

— Северяне пойдут, княже, — прогудел Родимич. — И то правда: через степи идти нельзя. Летось печенегов мы, с помощью богов и под твоим водительством, побили. Затаили зло они на тебя, орды их рыщут у наших границ. Но не все орды, а лишь малая часть их. Остальные поволочились за каганбеком на восставших ясов. Туда же пошли и булгары с Итиля, принявшие веру исмаильтян. И даже, сказывают, буртасы. Если им удастся усмирить ясов, то могут повернуть на Киев. Однако, мыслю, не то время, чтобы идти дальним походом на север: трава посохла, коней кормить нечем. Все надобно обмозговать, княже, со тщанием великим. Чтобы потом локти-то свои не кусать.

— Вот и обмозгуем вместе, когда пора приспеет, — согласился Святослав. — А пока на этом и покончим. Я благодарю всех за советы. О моем решении вы узнаете в ближайшие дни. А теперь прошу в трапезную вкусить вина греческого, медов стоялых от кривичей, пирогов княжеских… как и положено на Руси быть. А еще послушаем первейшего из всех сказителей земли русской Баяна, который вернулся в Киев, чтобы своими сказками о делах минувших лет придать силы слабым и укрепить сильных.

И долго в княжеских хоромах пенились ковши с хмельными напитками и звучал голос Баяна и его учеников, прославляющих землю Русскую и ее богатырей. В том числе и княгиню Ольгу:

Как восстанет княгинюшка поутру, Ото сна восстанет от крепкаго, Растворит те оконца цветастые, Будто солнце восстанет над Киевом, Звезды гаснут, и месяцу светлому Не светить, по за тучками прячется… Поглядит она в дали заречные, Голубыми очами, что горлица, Как от этого взгляда небесного Раньше срока трава зеленеется, По лужайкам цветы распускаются…

ГЛАВА 7

Последний дружинник покинул княжеские хоромы, пошатываясь от выпитого вина и медов. Святослав, проводив гостей, прошел в думную палату, сел на лавку возле открытого окна, из которого видны и сам Днепр, и широко раскинувшиеся Заднепровские дали. Красноватый свет заходящего солнца ложился на суровое лицо князя, делая его еще более суровым. Трудные мысли не давали покоя Святославу последние дни. Легко выставить за порог посольство каганбека Козарского, но хватит ли сил и умения одолеть в открытой сече его неисчислимые рати? Эвон сколько насчитал посол разных племен и языцев, которые платят дань и выставляют своих воев по первому же требованию Итиля. Конечно, как всегда приврал хитрый иудей, но и без того силы у каганбека действительно большие. Другое дело, что верность ему держится на страхе, но едва этот страх перестанет действовать, перестанет действовать и сила итильских владык. А большинство князей и старейшин близлежащих племен на совете промолчали: ни да ни нет не молвили. Вдруг как откажутся идти войной на козар? Заставлять идти силой, значит каждый день ожидать измены, удара в спину. Пожалуй, лучше матери заняться строптивыми и неуверенными: у нее это лучше получится. Да и знают они ее многие годы, а меня впервые увидели.

Бесшумно отворилась боковая дверь, послышался шорох платья, и в палату вошла жена князя, Малуша, робко приблизилась к мужу, остановилась сбоку в надежде, что он обратит на нее свое внимание.

Святослав повернулся к жене, протянул руку. Она шагнула к нему, затрепетав от счастья, прижала к своей мягкой груди его обритую голову.

Детские годы Малуши и ее брата Добрыни прошли рядом с ним, сыном княгини Ольги, погубившей их отца, князя деревлянского Мала, на положении то ли приемных дочери и сына, то ли рабов. Потом Святослава отослали на далекий Север, в неведомый Невогород, а Малуша осталась при княгине, мечтая о том времени, когда Святослав вернется, чтобы хотя бы издали видеть его, слышать его голос — ей и этого было довольно.

Миновали долгие годы, Святослав оставался на севере, зато княгиня Ольга собралась и направилась к сыну, взяв с собой и Малушу. Никогда ей не забыть, как они приехали в этот дикий край, где люди ходят одетыми в звериные шкуры, где не растет хлеб, разве что капуста да репа. Двигались все больше по воде, дважды перебирались волоком из одной реки в другую, и наконец открылась широкая озерная гладь, с острыми макушками елей и пихт по берегам. Здесь еще кое-где в затененных местах лежал снег, по ночам морозило. Плыли по широкой водной глади, над которой медленно перемещалось солнце. И вот над урезом воды показалась крепость. Не такая, какие видела Малуша на своем пути, а какая-то тяжелая, как каменная глыба, массивная и страшная. И точно: чем ближе подъезжали, тем отчетливее вставала она из воды, действительно каменная сверху до низу, с круглыми башнями, узкими бойницами, широким и глубоким рвом, подъемным мостом и тяжелыми воротами, которые отворились с мучительным скрипом, точно им совсем не хотелось отворяться.

Святослава в крепости не оказалось: не вернулся из похода. Пока приезжие приводили себя в порядок, мылись в бане, затем устраивались в отведенных помещениях, прискакал князь с малой дружиной. Он вошел в большую палату со сводчатым потолком, в которой горели жаровни и факелы, наполняя палату дымом, и Малуша его не узнала. Перед нею и княгиней Ольгой стоял уже не отрок, но муж, с пробивающимися усами и русой бородкой, совсем не похожий на того юного отрока, каким Малуша его помнила. Впрочем, и сам Святослав, когда княгиня, показав в ее сторону рукой, произнесла: «А ее ты узнаешь?», с изумлением глянул на Малушу: так она повзрослела и похорошела за годы разлуки. И не знали они в те мгновения встречи, что княгиня Ольга давно решила их судьбу, и теперь лишь наблюдала за ними, как отнесутся друг к другу.

Святослав шагнул к Малуше, взял за руку, спросил:

— Неужто ты и есть та маленькая Малуша? Даже не верится.

Она смутилась, вспыхнула факелом, потупилась, не зная, что сказать.

Лишь за праздничным столом княгина оповестила о своем решении, и оба встретили его как должное и неизбежное. Однако, даже став женой Святослава и родив ему трех сыновей, Малуша продолжала испытывать такое чувство, будто заняла чужое место, и вот-вот придет та, которая станет настоящей княжной киевской. Может, все оттого, что в Киеве живет ее свекровь, княгиня Ольга, властная, решительная, способная на любой поступок, даже самый жестокий, ради сохранения власти и единства подвластных ей земель и племен.

— Я глупая, — шептала Малуша, гладя голову Святослава своими мягкими ладонями, от которых пахло молоком и детьми, — но если тебе нужна моя жизнь, я готова отдать ее хоть сейчас, лишь бы тебе было хорошо и покойно.

— Мне с тобой и так хорошо и покойно, а боле ничего от тебя и не надобно, — ответил Святослав, прижимая к себе все еще стройный стан Малуши.

— А ты не ходи с ратью-то в дальние земли, — шептала Малуша, целуя обритую голову мужа. — А то убьют тебя, не дай бог. Пущай воевода Свенельд идет. Ему что? Ему лишь бы ратоборствовать, лишь бы убивать кого. А у них, убиенных-то на поле брани, матери есть, жены, детишки малые. Каково им-то, сирым, без кормильца? А я тебе еще рожу… сына. Или дочку, чтобы услаждала взгляд твой своею красотой, а слух — ласковыми речами.

Скрипнула дверь, и в палату вплыла княгиня Ольга.

Малуша с испугом отшатнулась от Святослава, вспыхнула маковым цветом, точно застали ее за чем-то непристойным, с испугом глянула на неподвижное лицо княгини и, едва разжались объятия князя, выскользнула из палаты.

Княгиня Ольга молча подошла к сыну, села напротив, прямая и величественная.

— Тебе предстоят суровые испытания, сын мой, — заговорила она, встретившись с ожидающим взглядом синих глаз Святослава, заговорила, как всегда, без всяких околичностей, сразу же переходя к делу. — И кто знает, что ждет тебя впереди. Послушай совета своей матери, которая прожила долгую жизнь. Я много дум передумала, со многими мудрыми людьми встречалась, всегда внимательно их слушала и ни одного умного совета не отвергла, если он шел на пользу нашему роду и нашей отчине. И тебе, мой сын, я хочу дать совет. Выслушай меня.

— Я слушаю тебя, мать, давшая мне жизнь, — склонил свою голову князь Святослав, и прядь волос из темени пала ему на лоб.

Княгиня кивнула головой в знак признательности и заговорила, стараясь придать своим словам теплоту и убежденность:

— Ты знаешь, что я и многие киевляне с радостью и благодарностью восприяли благодетельную веру ромейскую. Ты не можешь отрицать, что из твоей дружины христиане наиболее верные и искусные воины и слуги. Твой отец собирался креститься, но смерть помешала ему сделать этот шаг, и я боюсь, что сейчас он мучится в аду за свое промедление. Если и ты утвердишься в вере истинной Иисуса Христа, принявшего за нас смертные муки, то и все вои твои, все племена и языци земли русской мало-помалу примут эту веру и тем самым укрепят и распространят власть кагана Киевского. Настал тот час, когда ты, сын мой единственный, должен сделать решительный шаг по пути божьей благодати и повести за собой всю Русь.

— Пустой то разговор, матушка, — произнес Святослав, вставая и недовольно морща лоб. — У каждого народа должна быть своя вера и свои боги. «Вера хрестьянска уродство есть». Сколько она существует, а святые отцы-латиняне и цесарцы никак не могут промеж себя договориться, как молиться своему Христу. Разве дело в том, как молиться? Каждый молится так, как разумеет. Боги примут любую молитву, если она идет от души. К тому же, иудей прав: цесарцы блюдут лишь свою выгоду, желая уловить другие народы в свои сети. Если я приму твою веру, «дружина моя сему смеятиси начнут».

— Мне очень жаль, сын мой, — с печалью в голосе произнесла княгиня Ольга, — что ты не слышишь моих увещеваний. Но поверь моему слову: пройдут годы, и Русь станет христианнейшей из всех иных языцев и стран. Я, скорее всего, не доживу до сего времени, но так будет. Потому что единая вера в единого бога соединяет народы в одно целое…

— Ах, матушка, так ли это? — воскликнул Святослав. — Вон у исмаильтян один бог — Аллах, а все они передрались меж собою, и нет среди них никакого единства! То же самое и хрестьянство. Все решают не боги, а люди. Боги лишь помогают им в их делах, если их очень сильно попросишь, либо устраивают всякие козни и пакости. У сильного народа — сильный бог, у слабого — слабый. Наши боги помогли нам создать и укрепить нашу отчину, они соединяют племена и языци так же крепко, как соединяют нас реки, по которым плавают наши лодьи. А еще потому, что над нами одно небо, одно солнце, и хотя с иными племенами мы говорим на разных языках, мы понимаем друг друга, потому что понимают друг друга наши боги. И не будем больше об этом.

— Хорошо, не будем, — отступилась княгиня, зная упрямый норов своего сына. Сейчас она жалела, что отправила его на север, в первоград Руси Невогород, где он утвердился в вере языческой, а ведь мальцом, когда с посольством Киевским был в Царьграде, с изумлением смотрел на великолепие церквей христианских и даже робко крестил себя, глядя, как крестятся другие. Но минувшего не вернешь, и Ольга, подавив вздох, согласилась: — «Воля божья да будет; аще Бог хощет помиловать рода моего и земле Русские, да возложит им на сердце обратитися к Богу, яко же мне Бог дарова».

Святослав безучастно смотрел в сторону и нетерпеливо теребил кушак, ожидая, пока мать переговорит с богом ромеев.

И княгиня Ольга, помолчав, заговорила тоном решительным и властным:

— Что ж, давай поговорим о делах земных. Что ты надумал: ожидать за стенами Киева войско каганбека Козарского или идти походом на Итиль?

— Идти, матушка. Но идти не через степи козарские, а ве’рхом: через земли кривичей, вятичей и муромы. Там, на Оке, построим лодьи, по Оке спустимся в Итиль, собирая по пути конное войско из кочевых народов, обитающих вдоль Итиля и его притоков. На этом пути козары нас не ждут. Надо пустить слух, что мы идем на север собирать дань, а боле всего — из страха перед козарами. И еще прошу тебя повлиять на некоторых князей, чтобы они встали с нами заодно.

— Я думаю, что ты решил правильно. Но готовиться надо быстро, иначе каганбек прознает и двинет навстречу твоему войску булгар, печенегов и угров, которые сегодня стерегут тебя на берегах Танаиса.

— О том я ведаю, матушка. Каганбек и так знает больше, чем мы предполагали. К весне мое войско должно быть готово и, как только сойдет лед, двинется на козар по большой воде, — ответил Святослав. — Нынче же пойду с малой дружиной на Оку. Ты же, матушка, собери воев, откуда можешь, и пошли их ко мне. Они должны поспеть до половодья.

С этими словами Святослав подошел к матери.

— Я сделаю все, как ты повелишь, — произнесла княгиня Ольга смиренно и поцеловала сына в лоб. — А с князьями я переговорю. Они и сами хотят освободиться от двойной дани, но мало знают тебя, князя Киевского.

— То мне ведомо, — кивнул головой Святослав, повернулся и пошел из палаты.

— Да поможет тебе бог, сын мой, — прошептала княгиня, крестя широкую спину сына.

* * *

В конце октября от киевских причалов на Днепре отвалили десятки ладей с воинами, пришедшими со Святославом в Киев с севера. Тут были и варяги, и словене, и кривичи, и полочане, и меря, и весь, и воины других племен, населявших Северную Русь. Никто не знал, куда князь Святослав повел свое войско, на зиму глядя. Весной к ним должны присоединиться отряды киевлян, дреговичей, полян, северян, деревлян, родимичей, волынян и торков. При этом не только пеших, но и конных. По пути Святослав надеялся присоединить к своему войску вятичей и мурому, возможно — булгар и буртасов.

С теремной башни княгиня Ольга смотрела на хмурый Днепр, по которому ходили, догоняя друг друга, плескучие волны, серое небо низко весело над ним, грозя непогодой. Но ветер дул с низовий, и паруса, взметнувшись вверх, схватили его полной грудью, и даже отсюда, с высоты, было видно, как запенилась вода под острыми носами ладей, как потянулись следом водяные усы.

— Боже, великий и праведный, — шептала княгиня Ольга, крестя выруливающие на стрежень ладьи, — помоги моему сыну свершить великое дело и одолеть супостатов, которые аки клещи присосались к нашей вотчине, и нет им ни насыщения, ни устали. Укрепи воев сына моего духом крепким и силой телесной, дабы смогли они одолеть все преграды и все козни недругов Руси. И прости их, Господи, за то, что не уверовали в тебя, ибо не ведают путей своих и не знают, куда пристанет их лодья, когда пробьет для них последний час.

ГЛАВА 8

Солнце вынырнуло из соленых волн моря Хазарского и повисло над выжженной степью, над непроходимыми лесными чащобами, опутанными колючими лианами, окаймляющими бурный Терек, как узорчатые ножны окаймляют булатный клинок. Солнце повисло над его протоками и ериками, над поседевшими камышовыми разливами, прибежищем кабанов и шакалов; оно осветило далекие горы и близкие побуревшие холмы, а на этих холмах огромное скопище людей, шатров, верблюдов и косяки лошадей, щиплющих чахлую траву у подножий холмов, дымки костров и утренний туман, стыдливо уползающий под покровы отяжелевшего от листвы непролазного леса.

Перед этим скопищем простерлась плоская однообразная равнина — Хазарские степи, которые когда-то назывались Аланскими или Иронскими, как называют себя сами аланы. И была когда-то могучая держава алан, распространявшая свою власть от моря Аланского и реки Яика до Дуная и дальше, от моря Понтийского до густых и неприветливых северных лесов, в которых обитали племена неведомых народов. Мечей аланских боялись не только ближние народы, но и сами римляне во времена своего могущества. Но потом с востока пришли полчища гуннов, и все богатыри аланские пали в битвах с пришельцами, а оставшиеся в живых либо покорились им, либо ушли на запад. Те, что не ушли, продолжали вести полуоседлый образ жизни, большая часть селилась в предгорьях, укрепленных селениях и городках, выращивая пшеницу, ячмень, просо и всякий овощ, платя необременительную дань пришельцам. Затем… затем, по прошествии многих лет, с востока пришли хазары. Их отличали длинные черные волосы, заплетенные в косы, узкие щелки хищных глаз на плоских, широких и безволосых лицах. Возник Хазарский каганат, и аланы, покорившись новой силе, стали его данниками. В начале IX в. аланы приняли христианство из Царьграда, а в Хазарии в это же самое время утвердились иудеи и наложили тяжелую руку на окрестные народы.

И тотчас же начались восстания. Первыми поднялись угры. Каганбек хазарский дал серебра печенежским и булгарским ханам, их мечами сломил сопротивление угров, большинство которых ушло на запад. Затем восстали печенеги, кочевавшие между Днепром и Танаисом. Царь Вениамин, призвав на помощь алан, жестоко покарал восставших. Часть из них, племя торков, подалась под покровительство Руси и поселилась в ее южных пределах. Прошло какое-то время — Хазарский каганат наложил свою лапу и на Русь. Случилось это при князе Киевском Аскольде, принявшим титул кагана, чтобы сравняться титулом с итильскими владыками, не имея для этого ни воли, ни умения. Олег Вещий сверг Аскольда и восстановил независимость Руси. Но после его кончины хазары прошли огнем и мечом по южно-русским княжествам и снова принудили Русь платить дань, в том числе и кровью своих воинов. И вот теперь, и уже не впервой, восстали аланы, которых толкнули на этот шаг и непомерная дань, взимаемая Итилем, и грабежи мусульманских отрядов, врывающихся через Дербентский проход с юга, и притеснения православия со стороны иудеев.

Аланы, прослышав о том, что Русь отложилась от Каганата, перебили наместников Хазарского кагана в своих городах, сборщиков дани и вообще всех, кто считал подданство Хазарии чуть ли ни благом. Им казалось, что каганбек сперва поведет войска против Руси, а уж потом, ослабленный, двинется на алан… если, разумеется, Русь не сумеет выстоять против него. Но дни шли за днями, а не долетали до горных селений слухи о том, что каганбек пошел походом на Русь. Более того, разведчики донесли вскоре, что он с большим войском движется в сторону гор. И тогда аланские князья, собрав все силы, которые имелись, встали на холмах, чтобы защитить свою землю и свои семьи. Это было почти единственное место, откуда можно напрямую прорваться в горы, и очень удобное для обороны. Левое крыло войска упиралось в крутую скалу, на вершине которой стояла небольшая каменная крепость; правое крыло подпирал бурливый поток, возникший в результате осенних дождей, выпавших в горах. Лагерь огородили заостренными кольями, наклоненными в сторону степи, единственную дорогу, ведущую в предгорья, перегородили завалом. Все было готово для встречи хазарского войска.

А пока воины, сбившись вокруг костров, коротали время за разговорами.

— Нельзя было поддаваться на уговоры хазар и выступать на их стороне против печенегов, — говорил поседевший в сражениях сотник окружавшим его воинам, тщательно пеленая рукоять своей секиры тонкими полосками сыромятной кожи. — Если бы мы тогда выступили с ними заодно, стали бы свободными и не платили дань никому, спокойно молились бы в своих церквах, не позволяли бы исмаильтянам грабить наши селения и уводить в рабство наших жен и детей.

— Кто ж знал, что так получится, — вздыхал его товарищ, расправляя вислые усы. — Хотели отмстить печенегам за прошлые обиды, польстились на большую добычу — все оттого.

— Сегодня они идут на нас, завтра, если проиграем, заставят нас идти на Русь, — ворчал старый воин. — Нет чтобы собраться всем вместе и ударить на Итиль. Промеж себя режемся, а хазары тому рады, за наш счет усиливаются, а мы слабеем. Господь наш Иисус Христос да смилуется над нами, укрепит наш дух и ослабит наших врагов, а только терпеть дальше нет мочи.

В огромном медном казане над костром булькало варево, выскакивали пузыри, расталкивая толстый слой бараньего жира. Воины в ожидании трапезы молча смотрели на огонь.

— Известно, однако, что боги помогают сильным! — продолжил сотник свои рассуждения, имея в виду молодых воинов, еще ни разу не бывавших в сражениях. — А сила в умении и храбрости. Главное в битве — не дрогнуть, выдержать первый удар. Дрогнул, побежал — смерть. Настигнут, зарубят. Устоял, внушил врагу страх своей стойкостью, жизнь себе сберег и своему товарищу. А если погиб, то не зря. Лучше погибнуть в битве, чем быть зарубленным во время бегства. Имейте в виду: кто побежит, сам зарублю своими руками, а позор трусу будет передаваться из поколения в поколение — до скончания века.

— Да где же они, эти чертовы хазары? — тихо воскликнул один из молодых воинов, с опаской оглядывая безмятежный горизонт. — Третий день стоим, а их все нету и нету. Может, они и не придут. Может, они пошли на Русь, а мы тут сидим и зря их ждем.

— Если бы пошли на Русь, нам то стало бы ведомо, — рассудил сотник. — Не хочет, стало быть, каганбек оставлять у себя в тылу непокорных. А почему? А потому, скажу я вам, что Русь, видать, сильно укрепилась. — И, помолчав, успокоил молодого воина: — Придут, куда они денутся. Не о том надо думать, а как правильно начать сечу. После трапезы еще раз повторим расположение в строю и кто как будет отражать нападение. Всегда надо помнить, что ты не один, первым делом должен помогать своему товарищу, подбадривать себя и других громким криком, не ломать строй, слушать команды сотника и десятников. Почему ромеи еще в стародавние времена малым числом побеждали множество? А потому, что каждый воин знал свое место в строю, хорошо владел всяким оружием и быстро исполнял команды. Я несколько лет служил в войске ромеев и знаю, что говорю. Когда-то и мы, ироны, владели искусством боя, и не было нам равных. А вы, молодые, забыли славу предков, больше увлекаетесь игрищами, плясками, мало обучаетесь воинскому делу. Поэтому и боитесь хазар.

— Мы не боимся! — воскликнул молодой воин, гордо вскинув голову. — Я лучше умру, чем покажу спину нашим врагам!

— Умереть — нет ничего проще. Победить и остаться живым — вот обязанность каждого воина, — качнул седой головой сотник. И продолжил: — Все боятся, но не все умеют преодолевать свой страх. Верно говорили древние: «Знание воинского дела питает смелость в бою». А я от себя добавлю: не только знание воинского дела, но еще и уверенность в своих товарищах по оружию.

— Скачут! — с испугом воскликнул кто-то, и все повернули головы в сторону степи: там, на самом краю, где небо сходится с землею, быстро росло облачко бурой пыли.

— Ну, значит, идут, — произнес сотник намеренно равнодушно, проверяя лишний раз ременные пелена на рукояти секиры. — Доставайте поживее из казана баранину, делите и ешьте.

— Так еще не сварилась, — заметил кто-то.

— Ничего: в животе доварится.

И по всему лагерю аланского войска всё зашевелилось, пришло в движение. Уже гнали табуны коней и верблюдов в узкий проход в завалах между двумя холмами, гасили водой костры, убирали походные шатры, запрягали в телеги лошадей, торопливо ели обжигающее мясо с просяными лепешками, запивая из глиняных кружек жирным бульоном. Со всех сторон слышались команды десятников, сотников и тысяцких, звон боевых доспехов и оружия, ржание лошадей, нестройное пение священников, шагающих меж кострищ в длиннополых черных рясах и окуривающих воинов ладаном.

— …покровителем в битве с нехристями-нечестивцами, врагами рода человеческого и Господа нашего Иисуса Христа-ааа. Да укрепит Боже праведный вашу руку, воспламенит ваши сердца любовью к своим домам, детям вашим, отцам и матерям ва-аши-им! Да поможет Бог наш победить врагов и укрепить веру христианскую во веки веко-ов. Ами-инь.

Клубок пыли приблизился настолько, что стали видны три всадника, припавшие к гривам своих коней. Вот всадники достигли холмов, пропылили к шатру воеводы, соскочили на землю, один из них заплетающимся шагом затрусил к шатру, откинул полог и пропал за ним. Никто не слыхал, что говорил гонец воеводе, но все были уверены, что он сообщил о приближении вражеского войска.

Ближе к полудню на горизонте стало вспухать новое облако пыли, в тысячи крат большее. Оно поднималось вверх, расползаясь во все стороны. И слева и справа то же самое, и вот уже все пространство затянуто бурой пылью, хотя еще не видно никого из тех, кто взбил эту пыль копытами своих коней.

Над холмами затрубили рога, забили большие и малые барабаны, сзывая воинов в строй. Вспыхивали на солнце наконечники копий, помятые в битвах шишаки, щиты и латы. Но большинство воинов имели лишь кожаные да войлочные панцири, такие же шлемы и деревянные щиты. Стар и млад встали плечом к плечу, с тревогой и опаской вглядываясь в надвигающееся облако.

ГЛАВА 9

Иноходец белой масти бежал ровно, гордо неся сухую голову на лебединой шее с подстриженной седой гривой. Вспыхивали на солнце сапфиры и аметисты, изумруды и рубины, в изобилии рассыпанные по золоченой сбруе. Каганбек Хазарский, царь Иосиф, закованный в золоченые латы, наплечья, поручья и поножи, в золоченом же шлеме с павлиньим пером, в белом с синей каймой плаще, сидел прямо и смотрел перед собой тоже прямо, щуря слегка раскосые глаза, доставшиеся ему от предков египтян, персов, хорезмийцев, вавилонян, хазар… — много всякой крови было намешано в его жилах, так что почти ничего в его облике не осталось от колена израилева, что покинуло Иудею много сотен лет назад и двинулось на восток, подгоняемое воинами вавилонского царя Навуходоносора, и уж совсем ничего от тех семи десятков израильтян, которые в незапамятные времена, когда землю Палестины несколько лет подряд поражала невиданная засуха, пришли в Египет, спасаясь от голодной смерти, и отдались фараону в добровольное рабство лишь бы не помереть с голоду.

Вслед за каганбеком ехали двое его старших сыновей, девятнадцати и двадцати лет. Тоже на иноходцах, почти в таких же сверкающих доспехах, в таких же белых плащах, — знак принадлежности к царствующему дому, — только синие полосы были вдвое уже.

Впереди, на расстоянии в тысячу шагов, пылили передовые конные отряды карабулгар и печенегов. По левую руку и по правую, а также сзади, на таком же расстоянии двигалась гвардия из наемников-хорезмийцев. В пыли, поднимаемой копытами коней, вспыхнет на солнце то яркий халат, то дорогое оружие и доспехи, вынырнет и вновь исчезнет густая щетина копий, бунчуков и знамен.

Каганбек с сыновьями ехал посредине этого каре в гордом одиночестве, если не считать четверых полуголых черных рабов, которые в полусотне шагов впереди везли на шестах его золоченый щит и бунчук из конского хвоста, павлиньих перьев и шелковых лент, да личной стражи, отставшей на полет стрелы. Со всех сторон каганбека и его спутников обнимал тяжкий гул тысяч конских копыт, гул, которого они давно не замечали, как не замечает бесконечного рева воды живущий возле горного водопада.

Никто и ничто не нарушало покой каганбека, его размышлений, никто не таращился на него жадными и любопытными глазами, никто не мог пустить в него стрелу, метнуть нож или дротик. Только воеводы из иудеев же имели право нарушать его покой, если неожиданные обстоятельства потребовали бы вмешательства царя и верховного главнокомандующего. Но не может быть никаких неожиданностей, если продуман каждый шаг и предусмотрены даже самые невероятные совпадения обстоятельств, если воеводы до тонкостей знают свое дело.

Однако не все решается одним днем, не все мысли проникают за пределы незнаемого, не дано смертному встать вровень с Всевышним, который один все видит и знает, оставляя рабам своим лишь догадываться о Его воле и предначертаниях. И не всем, а лишь избранным, и более всего тому, кто волею Всемогущего и Всеблагого стал царем Израиля в царстве Хазарском.

Каганбеку Хазарскому Иосифу было над чем подумать. Больше всего его беспокоило возмужание Руси, ее сближение с ненавистной империей ромеев. Только силой можно вновь подчинить себе Русь, жестокой расправой с ее князьями принудить к покорности, строительством крепостей на ее западных границах отрезать Русь от остального мира и овладеть ее землями до Варяжского моря. Если Всевышний снизойдет до молитв его раба, укрепит силу мышцы царя израильского, то в следующем году…

Что-то сзади сказал старший сын младшему, тот засмеялся и прервал мысль каганбека. Он придержал коня, слишком приблизившегося к едущим впереди рабам, глянул вперед: там, на фоне синих гор с белыми мазками первого снега, над которыми в беспредельной дали сверкал алмазом двуверший шатер Эльбруса, уже можно было разглядеть бурую гряду холмов. Гряда эта медленно поднималась, точно грязная пена из преисподней, и каганбек с тревогой вглядывался в нее: где-то там ожидает его войско мятежников, которое он должен разгромить и жестокими карами привести к покорности восставший народ.

Странные люди… Вот уже более сотни лет существует царство Израиля в степях, примыкающих к большой реке Итиль и морю Хазарскому, много лет оно властвует над окружающими его дикими кочевыми народами, но с каким-то упрямым постоянством время от времени начинает проявлять непокорность то один народ дикарей, то другой. Тут явно видна рука Византии, этого исчадия ада, которая подкупает доверчивых дураков серебром и золотом, принуждая их выступать против своих владык, не имея никаких шансов на успех. Даже если бы басилевсу ромеев удалось одновременно подкупить всех данников царя Иосифа, то и в этом случае у них ничего бы не вышло, потому что они за многие годы вражды между собой настолько утвердились во взаимной ненависти, что никакое золото не сможет затмить ее своим блеском. Тут главное знать, кого и в какое время на кого натравливать, и они будут с наслаждением резать друг друга да еще благодарить своего владыку за предоставленную возможность. А потом долго будут зализывать полученные раны — до следующего раза. Умно распорядился Всеблагой, разделив народы на правящих и управляемых, — да будет вечна его власть над неверными!

Уставший конь похрапывал, роняя с удил желтую пену, однообразно стучали копыта по жесткой земле, не знавшей ничего, кроме диких табунов сайгаков и диких же низкорослых лошадей. Мимо проплывали высохшие кусты перекати-поля, клонился под ветром серебристый ковыль, пахло нагретой землей и полынью. Время тянулось медленно, но каганбек умел ждать и терпеть. Уже тень стала короче и переместилась к конскому хвосту, когда впереди показался всадник в боевом облачении, в пурпурном плаще начальника передового отряда, и приблизился к каганбеку.

— Они стоят на холмах, мой повелитель, — да продлится твое величие на многие годы! — воскликнул он.

— Прекрасно, — взмахнул павлиньим пером каганбек. — Останавливаемся в двух милях от них, разбиваем лагерь: воинам надо отдохнуть перед битвой. Мой шатер поставить на холме, чтобы было хорошо видно все, что происходит вокруг. Прикажи, чтобы конные отряды карабулгар и печенегов постоянно беспокоили мятежников своими наскоками, не давая им ни сна ни отдыха. Пошли гонцов к дейлемитам: пусть атакуют. Пусть убивают всех мужчин, кого встретят на пути, жгут селения и все, что может гореть. Женщин и детей гнать в лагерь. Ловить священников — и тоже в лагерь. Церкви жечь нещадно, — ровным голосом приказывал каганбек, не сдерживая летучий шаг иноходца.

— Слушаюсь, мой повелитель! Да дарует Всемогущий победу твоему войску над презренными рабами!

ГЛАВА 10

Войско алан стояло на холмах под палящим солнцем уже несколько часов. Конные отряды черных булгар и печенегов, сменяя друг друга, точно вихрь в чистом поле, налетали то в одном месте, то в другом, засыпали стрелами ряды воинов и уносились назад, как только конные отряды алан пытались их атаковать.

Вдали хазарское войско разбивало походный лагерь: каждый воин вбивал или вкапывал в землю заостренный кол, который всегда возил с собой, вешал на кол свой щит. Вскоре весь хазарский лагерь был опоясан сплошным частоколом, в котором оставались лишь небольшие промежутки, устроенные наподобие ворот. На невысоком холме возник ровный круг полосатых шатров иудейских князей, в центре которого возвысился над всеми остальными белый шатер каганбека. Шатры были окружены, казалось, беспорядочно движущейся массой людей, лошадей и верблюдов, но продолжалось это не долго, движение прекратилось как-то сразу, и к небу потянулись дымы походных костров.

И на холмах аланы, видя, что битва откладывается, тоже какое-то время укрепляли свой лагерь дополнительными ограждениями, но и здесь постепенно все затихло, лишь дымы от костров потянулись к небу — обиталищу богов, точно земля молила их о пощаде, протягивая к ним свои руки.

Внизу, где уже сгущался вечерний сумрак, конница алан сцепилась с карабулгарами. Слышался визг грызущихся лошадей, звон стали, крики дерущихся. Булгары не выдержали, пошли наутек, аланы кинулись было за ними, но начальник конного отряда алан остановил их, опасаясь засады. Подбирали своих, убитых и раненых; чужих добивали и раздевали.

Пришло известие, что конные отряды дейлемитов и гурганцев прорвались в горы с юга и востока, убивают, жгут, грабят, насилуют. Войско заволновалось, но сотники прикрикнули — и ропот стих. Воины оглядывались на горы, где там и сям поднимались дымы пожаров, крепче сжимая рукояти мечей и сабель.

Так, в мелких стычках, в ожидании и тревоге, прошел весь оставшийся день.

Вот и солнце, которое одинаково светило и тем и другим, провалилось за дальние хребты. Еще какое-то время его лучи широким веером освещали белесое небо, затем веер потух, кровавая заря легла на плечи гор и медленно погасла, освобождая небо бессчетному воинству звезд и тонкому серпику месяца, похожему на кривой кинжал дейлемита, и стали видны в густой темноте мерцающие сполохи далеких и близких пожаров, да Эльбрус светился красным светом, вглядываясь из-под багрового облака, нависшего над ним, в темные дали.

* * *

Утро началось с призывного рева труб, грохота боевых барабанов. Дожевывая с лепешками козий сыр, запивая его из баклаг родниковой водой, воины молча строились на заранее отведенных местах, подгоняли амуницию.

Вдали, — сверху хорошо было видно, — вытекая из лагеря бесконечным потоком, сверкая доспехами, строилось войско хазар, хотя представителей этого народа отыскать там было бы не так просто, а все больше наемники из Хорезма да отряды степняков. Оттуда доносились звуки труб и рокот барабанов, приглушенные расстоянием, а в поднятой пыли скоро не стало видно ничего, но через какое-то время пыль стала постепенно приближаться, звучание труб и барабанов усилилось, и вот, едва войско каганбека достигло подножия холмов, оно встало, утренний ветер отнес пыль в сторону, и аланы увидели плотные ряды конницы, лес копий, бунчуки и знамена, а за ними еще и еще.

И вся эта масса стояла и не двигалась, точно чего-то ждала. Завыли трубы — и в просветы между отдельными отрядами потекли тоненькими струйками женщины и дети и стали растекаться влево и вправо, подгоняемые бичами и окриками пеших воинов. Это продолжалось ужасно долго, но едва пленники заняли место впереди войска, вся эта масса коней и всадников на них стала подниматься вверх по скатам холмов, медленно приближаясь к укрепленному лагерю повстанцев. Перед конными воинами двумя плотными рядами шли женщины и дети с петлями на шее, соединенные, казалось, одной бесконечной веревкой. Иные женщины несли на руках грудных младенцев; тех, которые постарше, вели за руки. Среди пестрых толп выделялись черные фигуры монахов и священников.

Вой и причитания надвигались на застывшие в оцепенении ряды повстанцев.

Взлетали плети и опускались на плечи женщин.

Надвинув на глаза шеломы и прикрывшись круглыми щитами, пригнувшись в седлах к лошадиным гривам, опустив руки с саблями и копьями, сдерживая храпящих от возбуждения лошадей, выглядывая поверх их голов, надвигались вслед за ними печенеги и карабулгары.

И повстанцы дрогнули.

Без команды, почти одновременно, едва живой щит приблизился к заостренным кольям, первые ряды пали на колени и бросили на землю оружие. За ними пало на колени и все аланское войско.

И тут случилось неожиданное: конные отряды алан, всю ночь отбивавшиеся от дейлемитов и гурганцев в тылу своего войска, в горных проходах и на тесных улочках селений, наконец одолели нападающих и, переправившись через речку, стремительно ударили во фланг наступающих. И тогда те, по сигнальному звуку труб, топча и рубя идущих впереди женщин и детей, ринулись на стоящее на коленях аланской войско, но увязли в живом щите и среди заостренных кольев, дали аланам опомниться, подобрать свое оружие и с воплями броситься на врагов…

И началась сеча зла и жестока.

И падал на землю молодой алан, пораженный копьем, а рядом с ним захлебывался кровью печенег с разорванным горлом, и в последнем смертном усилии прижимала к груди холодеющими руками свое дитя молодая аланка.

И нападающие начали пятиться под яростным напором повстанцев. Даже молодые воины алан, впервые участвующие в сражении, не уступали ветеранам. Они проскальзывали под брюхо лошадей, кинжалами вспарывали им животы, затем добивали падающих всадников. И часто обезумевшие от боли лошади поворачивали назад, ломая ряды, вставали на дыбы, молотя передними копытами людей и лошадей. Все перепуталось, смешалось и медленно катилось вниз в густой пыли, с криками, воплями, хрипами, лязгом сабель и мечей.

— Они дерутся, как львы, мой господин! Они не думают о смерти! — воскликнул начальник правого крыла ибн Иегуда, князь иудейский, подскакав к шатру каганбека.

— Что же твои воины?

— За деньги так не дерутся, мой господин! Пора вводить гвардию!

— Рано, — мрачно бросил каганбек. — Медленно отходи назад, пусть бунтовщики обнажат свои фланги и хорошенько увязнут в нашем войске. Чем больше погибнет тех и других, тем меньше придется платить. Продержись еще немного.

Солнце не успело пройти по небосводу и десятой части положенного пути, как примчался в разодранном воеводском плаще ибн Манасия, начальник левого крыла.

— Еще немного, и мы побежим, мой господин! — вскричал он, соскочив с покрытого пеной коня. — Гвардию! Гвардию, мой господин, иначе будет поздно!

— Да, пожалуй, ты прав, — кивнул головой каганбек и поднял руку. Тотчас же к нему подъехал старший сын, Вениамин.

— Передай аль Машиду мое повеление: пусть выступает, — приказал каганбек.

Вениамин с места пустил коня в намет, за ним его свита. Он пересек лагерь и несколько минут скакал по ровной степи, пока не выскочил на гребень, за которым простиралась широкая лощина. Там, внизу, густо стояли, отделенные друг от друга небольшими промежутками, тысячные отряды хорезмийской гвардии, сияя доспехами и наконечниками копий.

— Смерть врагам каганбека! — вскричал Вениамин и показал рукой, сжимающей витую плеть, себе за спину.

И тотчас же пришли в движение сомкнутые тысячи, дрогнула земля и загудела под копытами коней; одна за другой выплескивались из лощины, как варево из кипящего казана, конные сотни, все убыстряя и убыстряя свой бег, на ходу выстраиваясь в широкую линию.

— Алла-ааа! — взлетел над полем битвы крик, вырвавшийся одновременно из тысяч глоток, похожий на рев несущегося по ущелью потока из камней и грязи.

— А-ааа! — с ужасом откликнулись холмы и горы.

Хорезмийцы ударили правым своим крылом в спину конным отрядам алан, атакующих с фланга, большая часть, загибая фронт, вымахала на холмы и, топча убитых и раненых, врезалась с тыла в ряды пеших воинов…

Началась рубка.

ГЛАВА 11

Солнце едва перевалило за полдень, а битва уже закончилась. К концу дня перед шатрами победителей стояла на коленях с обнаженными головами ничтожная часть оставшегося в живых войска алан. Князья аланских племен и старейшины стояли чуть впереди рядовых воинов. В стороне грудились десятка два священников и монахов в черных клобуках. Вокруг теснилась хорезмийская гвардия, гортанно переговариваясь, скалясь белозубыми улыбками.

Напротив белого шатра высокий помост, накрытый персидскими коврами. Сам каганбек Хазарский сидит посредине на золоченом стуле; волосы его распущены, поверх них золотой венец с драгоценными каменьями; лицо обрамлено аккуратно подстриженной бородкой, тонкая нить усов очерчивает надменно поджатые губы; взгляд черных глаз неподвижен, руки лежат на коленях, на пальцах вспыхивают разноцветными огнями многочисленные перстни.

За спиной каганбека рослая стража с обнаженными саблями, по бокам сыновья с золотыми венцами на головах, но поскромнее. Радостный рокот и гул разносятся окрест, издаваемые победившим войском.

С холма хорошо видно поле битвы, усеянное телами павших воинов, стоящих, понуро опустив головы или бродящих по полю лошадей, потерявших всадников. Видно рыщущие по полю отдельные небольшие отряды хорезмийцев, печенегов и карабулгар. С неба доносится клекот стервятников, тучи воронья перелетают с одного места на другое, стаи шакалов рыщут окрест, не решаясь начать пиршество, дожидаясь ночи.

Сердце каганбека Иосифа блаженствует при виде этого поля. Его предки могут гордиться своим потомком: он не проиграл еще ни одной битвы, и каждая из них вселяла в него уверенность, что и грядущие битвы закончатся победой его войска. И главная битва произойдет в следующем году, когда он приведет свои войска под стены столицы Руси Киева. Что с того, что Святослав разбил печенегов? Дикие не имеют понятия о правильном построении войска, они наваливаются на врагов беспорядочными толпами, и не удивительно, что русы, воспринявшие военное искусство в западных землях, одержали над ними верх. Но князь Святослав не может знать всего: он молод, самонадеян, он просто глуп, чтобы тягаться с ним, каганбеком Иосифом, впитавшим в себя мудрость своих великих предков.

Завыли трубы — и все стихло и замерло в почтительном ожидании.

На верхнюю ступеньку помоста поднялся глашатай в коричневом халате и, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, принялся выкрикивать нараспев на аланском языке:

— Великий каганбек, — да продлит Всевышний его драгоценные годы! — сердце которого преисполнено гнева на ваш неблагодарный народ, готов и в этот раз простить своих рабов и не разорять ваши города и селения. Но при одном условии: вы, князья и старшина аланская, как и весь ваш народ, заблудший аки стадо скотов среди густого леса, должны отречься от мерзкой веры христианской, которую вы приняли от презренных ромеев, вернуться к вере своих отцов и впредь выступать со своим войском туда, куда укажет вам наш высокородный повелитель, — да укрепится его власть и воля на все стороны света! В случае же, если вы откажетесь исполнить эти условия, ваши города и селения будут разграблены и сожжены, дети, юноши и юные девы, не знавшие мужей, уведены в рабство, остальные преданы смерти. Запустение придет в ваши селения и города, и следа вашего не останется на этой земле. Решайте! В вашем распоряжении время, отпущенное этими песочными часами. — И глашатай перевернул стеклянные колбы — песок из верхней посыпался в нижнюю.

Такое условие явилось неожиданностью для князей и старейшин аланских. Они молча смотрели друг на друга, не решаясь произнести страшное слово, которое от них ждали победители.

— Так не может продолжаться долго, — заговорил князь Арслан, многочисленный род которого занимал пространство в верховьях Терека и его притоков, имел девять укрепленных городков и множество селений. — Надо соглашаться, чтобы спасти наш народ. Я уверен, что Господь простит нам наше вынужденное отступничество, ибо мы не исторгнем светлый лик его из наших сердец.

Остальные молча покивали головами.

Князь Арслан повернулся к каганбеку и сказал:

— Мы согласны выполнить твои условия, победитель.

И тогда…

И тогда к кучке священников кинулись полуобнаженные черные рабы с кольцами в носу и железными ошейниками, сорвали с них рясы и порты и поволокли к десятку больших деревянных крестов, лежащих на земле. Священников распяли на них и стали загонять в руки и ноги большие гвозди.

Крики ужаса и стоны смешались с громкими молениями, стуком молотков.

Гвардия хохотала.

— Что же ваш всемогущий Иса не помогает вам? — кричали со всех сторон.

— Что это за бог, который не защищает свою паству?

Кресты подняли и укрепили.

— Смертию смерть поправ, яко же Иисус Христос, спаситель наш, принял муки смертные, тако же и мы, грешные, муки примаем, — хрипел на кресте пожилой священник, вращая налитыми кровью глазами. — Да падет на головы врагов наших проклятие, да сгинут их кости и не останется следа от их племени, да отвергнут их люди, яко Господь отверг их племя, уподобив псам бродячим, не ведающим своей земли! Да свершится… О-оооо, Го-оспо-оди! Больно-то ка-ак, правосла-авныи-яяя!

И с других крестов раздавались хриплые моления и проклятия:

— Явися еси днесь вселенной и свет твой Господи знаменася на нас в разуме молящих тя пришед еси и явися еси свет непреступный укрепити души наши и сократити страдание…

— …в кротости страдания приемля безбожных мучителей благословляя прости их еси бо не ведают что творят…

Какой-то молодой воин не выдержал, выхватил копье из груды лежащего оружия, бросился к кресту и вонзил его в грудь старика-священника, и тот, испустив дух, обвис на гвоздях. Но воина схватили тут же, сорвали одежду и, подняв, прибили к кресту с обратной стороны.

— Теперь снимайте ваши нательные кресты и бросайте в пыль перед распятиями! — последовала новая команда. — Ибо в пыль превратится вера нечестивая, измышленная презренными рабами!

И князья, и старейшины, и простые воины поднялись с колен и длинной цепью потянулись к распятиям, снимая на ходу нательные крестики, целуя их со слезами и бросая на истоптанную ногами и копытами землю, в густую пыль, в навоз, и вскоре на поверхности виднелись лишь нательные веревочки да дешевые деревянные крестики, потому что золотые, серебряные и бронзовые утонули в пыли, оставив на ней невнятные следы, похожие на птичьи. Но и этого победителям показалось мало: они заставили алан сгрести все это вместе с пылью и побросать в костры.

И всю ночь и почти весь следующий день простояло бывшее войско алан на коленях перед лагерем победителей. Нещадно палило солнце, горячий ветер трепал спутанные волосы воинов. Они мрачно наблюдали, как победители обирают трупы их братьев, как потом хоронят своих, как пируют вкруг костров, горланя свои песни, бросая в пыль перед рядами побежденных кости и объедки, тут же испражняясь, кому какая приспичила нужда.

Лишь под вечер, вдоволь наиздевавшись над побежденными, стронулось с места войско каганбека и, поднимая густую пыль, растворилось в ней, точно его и не было. Только тогда люди встали с колен и, томимые невыносимой жаждой, побрели к реке.

ГЛАВА 12

По первому снегу постоянно растущее войско князя Святослава перетащило свои ладьи с Днепра на реку Угру, по Угре спустилось в Оку и здесь остановилось на зимовку. Дорога была торная, по ней ни раз русы выходили на Итиль и шли в низовья — кто торговать, а кто разбойничать на речных просторах. Сюда еще весной князь Святослав отправил ладейных дел мастеров и плотников, чтобы рубили лес, ставили зимники для войска, пилили доски и бруски, строили из них ладьи и большие плоскодонные суда — ошивы, которые не жаль потом будет бросить или использовать на дрова для костров. Воеводою во главе тысячи воев князь назначил молодого Добрыню Мала, брата своей жены Малуши. Добрыня должен был охранять место строительства флота, заготавливать съестное, потребное для большого войска.

Место было глухое, деревни кривичей встречались редко, купцы в эти края почти не заглядывали, лазутчики каганбека Хазарского до этих мест если и добирались, то пути отсюда не имели: всех, кто появлялся поблизости, приводили в лагерь и назад не отпускали, чтобы в Итиле не прознали и не забеспокоились.

Зима выдалась снежная, морозная. Многое пришлось претерпеть, дожидаясь весны. Но все когда-то кончается, вершась по извечному кругу. По утренним заморозкам пришло к Святославу большое пешее и конное войско, набранное матерью-княгиней в южных пределах Руси — на золото, присланное из Царьграда. В свое время, то есть в середине апреля, сошел снег, тронулся лед, низины превратились в озера, и почти тысяча ладей и ошив вышли на стремнину Оки, подняли паруса, и попутный весенний ветер погнал их по течению, туда, где в Оку впадает река Моска. Здесь князь Святослав задержался, врасплох захватив хазарского наместника, его немногочисленную рать, сборщиков подати. Расправившись с ними, он потребовал от князя вятичей присоединиться к своему войску. Престарелый князь, с высокого берега Оки обозрев бесчисленное количество судов, наполненных ратными людьми, согласился выделить для князя Киевского дружину. Сам идти отказался по причине недужности, отправив с дружиной своего старшего сына Всеслава. Святослав и тем был доволен.

Через три дня суда отчалили от берега и тронулись в путь. Князь Святослав стоял на носу передовой ладьи в белой рубахе и портах и, поставив ногу в красном сапоге на свернутую в круг толстую пеньковую веревку, вглядывался в безбрежную даль, щурясь от яркого утреннего солнца. Свежий ветер, напоенный горьковатыми запахами распускающихся почек и цветущей вербы, трепал его оселедец и полы рубахи, рябил стремнину широко разлившейся реки. За его спиной мерно звучал барабан, отсчитывая ритм для гребцов, и дружно ударяли о воду весла.

Князь оглянулся назад, и сердце его дрогнуло от радости: сколько хватало глаз, виднелись высокие мачты, паруса и скрывались за поворотом. Такого войска он еще не водил, теперь главное — нагрянуть неожиданно и тогда… Но вперед лучше не заглядывать: боги коварны и мстительны, могут радость превратить в печаль, торжество в унижение, победу в поражение. Лучше, чтобы они не знали о его замыслах, занимались своими божескими делами и не лезли в его, княжеские. А когда он добудет победу, он их, богов, отблагодарит по-княжески: принесет в жертву Перуну пленных исмаильтян и иудеев, ну и что там еще — по воле жрецов и волхвов. Пусть утешатся.

Еще через несколько дней их встретил флот муромцев во главе с князем своим Всеволодом.

Святослав обнялся с ним, показал рукой:

— Видал, княже? А? Вся Русь поднялась. И с таким войском чтоб мы не одолели козар?

— Боги милостивы к тебе, княже Киевский, — ответил ему муромец. — Наши волхвы спрашивали у них, и боги ответствовали, что пойдут впереди твоего войска. Да сбудется их воля!

— Боги всегда идут впереди сильного войска, княже Муромский, — засмеялся Святослав.

— Согласен с тобою, княже, — да устрашат они наших врагов!

Ока все ширилась и ширилась, вбирая в себя небольшие речки и ручьи. Уж правого берега почти не видать, но тут вдруг открылся такой простор, что его глазом охватить невозможно.

— Итиль, княже, — с гордостью произнес князь Муромский Всеволод.

Днепр, конечно, могучая река, но Итиль… В иных местах глянешь — берегов не видать, разве что островки деревьев, затопленных полой водой. А птицы… Сколько здесь птиц! Видимо-невидимо. А рыба! То там, то тут всплеснется что-то, и не поймешь, то ли рыба, то ли водяной, то ли русалка. Или перед самым носом ладьи взметнется огромный хвост, ударит по воде, расплескав ее и пустив кругом гребнистые волны, точно бревно кинули в реку. Затем черный плавник прочертит поверхность и уйдет на глубину, так что сердце у князя зайдется от охотничьего азарта эту рыбину как-то изловить и посмотреть на нее во всю ее сущую величину. А может, это и есть та самая рыба-Кит, что на морях-океянах глотает корабли, о которой сказывали бывалые люди? Может, заплыла эта рыбина из моря Хазарского, но не такая, чтобы очень большая. И сколько же чудес на белом свете, о которых он лишь слыхивал, но видеть не видывал!

Солнце показывало полдень, когда на правом берегу стали видны дымы, у костров люди и лошади. Вот уж машут руками, но голосов не слышно — так далеко это, и люди такие махонькие, аки букашки.

Святослав повелел повернуть ладью к берегу.

— Слушай! — закричали с берега, когда ладья приблизилась к нему.

— Слушаю! — откликнулся Святослав, приставив ко рту ладони.

— Конные отстали, княже, — кричали с берега. — Слишком большая вода! Хан торков Кодяча вопрошает, что делать?

— Скажи хану, что мы к вечеру встанем и подождем. Пусть поспешает! — прокричал князь в ответ и велел выводить ладью на стремя.

Когда солнце перевалило вершину своего дневного пути и стало клониться к покою, ладьи и ошивы пристали к узкой песчаной полоске правого берега, пролегшей у подножия горбатых холмов, поросших лесом. Многие вои, с шумом и гамом стосковавшихся по твердой земле людей, покинули корабли и, захватив топоры, пошли добывать дрова для костров. Сводили лошадей, чтобы дать им пощипать свежую траву в широкой лощине между холмами, по которой протекала медлительная речка. Там и сям ватаги раздевшихся до гола мужей и отроков лезли в холодную воду с короткими бреднями, в иных местах с небольших челнов заводили концы донных сетей, стрелки из лука рассыпались по камышам, подкарауливая гусей, уток и что попадется.

Такая задержка в пути не была предусмотрена, но Святослав понимал, что все гладко получаться не может, а отставшая конница торков, конные отряды северян, полян и волынян из-за разлива рек могут оказаться отрезанными от главных сил и пасть в неравных схватках с булгарами, печенегами или уграми. Выставив посты на возвышенностях, разослав конных разведчиков вниз и вверх по течению Итиля, Святослав решил дать отдохнуть воям и привести себя в порядок. Да и то сказать, с рассвета до заката не отрываются они от весел, и сам он гребет наравне со всеми, и хотя флот движется, подгоняемый течением, однако чем раньше войско поспеет к цели, тем неожиданнее для врага, тем вернее победа над ним.

Сколько лет, отправляясь в недальние походы, князь Святослав раздумывал над тем, что вот настанет время и надо будет решаться на открытую войну с хазарами. До сей поры только Олегу Вещему удавалось одерживать над ними победы, да и то не над тем войском, какое потом нагрянуло на Русь и поставило ее на колени, а над подвластными хазарам ясами, печенегами, уграми и булгарами. Главные советчики Святослава Свенельд и другие варяжские воеводы почти ничего не прибавляли к искусству вождения воев, когда надо предусматривать не только силу противника, но и его настроение, отношение с другими народами. В таком деле княгиня Ольга оказывалась более мудрой, умеющей заглядывать вперед — дальше иных волхвов. И Святослав за короткое время сумел впитать мудрость своей матери, прикладывая его к своему опыту. Он был уверен, что и на этот раз судьба и боги не отвернутся от него, тем более что каганбек Хазарский показал себя не самым умным правителем: он после разгрома алан уверовал, судя по всему, в непобедимость своих полчищ, утвердившись в том, что лишь он один имеет право навязывать свою волю подвластным ему близлежащим народам, а остальные должны ждать, когда он эту волю проявит. Слишком долго царям хазарским удавалось почти все: присоединять к своему царству новые племена и подавлять силой недовольство ранее покоренных. Наконец, и это самое главное, многие племена и народы дошли до такой степени ненависти к поработителям, что оставалось лишь чуть сдвинуть придавливающий их камень — и все непременно развалится и рассыплется в прах. Святослав был уверен, а матушка княгиня поддержала его уверенность, что время расплаты наступило и поэтому надо идти и идти вперед, навстречу своей судьбе.

И вот он идет. Но все ли предусмотрел? Все ли рассчитал правильно?

Громкие крики и вопли о помощи отвлекли Святослава от размышлений. Он повернулся в сторону лощины и увидел толпу конных то ли булгар, то ли печенегов, скачущих по берегу, потрясающих копьями и саблями. И тотчас же навстречу кочевникам бросилась конная застава северцев. Туда же побежали пешие воины сторожевого отряда. Схватка была недолгой, кочевники, отстреливаясь из луков, повернули назад, северцы пошли было вдогон, но отстали и остановились.

Через какое-то время к шатру, возле которого на чурбаке сидел Святослав, привели двух бритоголовых булгар, молодого и пожилого. У молодого была рассечена щека, пожилой придерживал одной рукой другую, видимо, перебитую мастерским ударом меча.

Спрашивать их, зачем нападали, не имело смысла: кочевник всегда нападет, если почует добычу.

— Спроси у них, к какой орде принадлежат и кому платят дань, — велел Святослав греку Свиридису, исполняющему при нем обязанности толмача.

Выяснилось, что отрядом командует сотник Кани-бек, что им приказано следить за кораблями русов и при случае взять языка, что они из племени артов, что дань платят кагану Булгар, а тот кагану Хазарскому.

— Вас перевезут на левый берег, — сказал Святослав, — дадут коней, вы поскачете в Булгар, скажете своему кагану, что каган Руси Святослав не желает зла стране Булгар и ее народу, что войско его движется на юг, что он хочет встретиться с каганом Булгар и выразить ему чувства дружбы и уважения к нему и его народу. Верните им оружие и отправьте на тот берег, — велел Святослав сотнику сторожевого отряда.

Булгар увели, и размеренная бивачная жизнь продолжилась. Дымили костры, в казанах варилась уха, рыбный дух мешался с дымом. Неподалеку от княжеского шатра звучали гусли, и сильный голос вел нараспев сказание о прошлых битвах и могучих богатырях. Но это не был голос Баяна, оставшегося в Киеве по причине старческой немощи. Зато его сказки повторяли многие и многие сказители, внося в них что-то свое, на потребу нового времени, не трогая главного, слагали новые. Быть может, и о нем, князе Святославе, кто-нибудь из них сложит свою сказку, и пойдет она в люди, как сказки о Вещем Олеге и его богатырях. Но это лишь в том случае, если ему удастся одолеть хазар и разгромить их державу.

Князь Святослав, задумавшийся было о том, что ждет его войско впереди, прислушался, и слова сказителя удивительным образом стали ложиться на душу, совпадая с размышлениями князя, точно сказитель, подслушав его думы, решил облегчить их прошлым опытом.

…Как съезжался Илюша из Муровца, С Жидовином тем да нахвальщиной, Что он всех сильней в поле чистоем, Супротив него нет соперника. Зазвенели в степи сабли вострые, — Да те сабли у них преломилися, А друг дружку ничуть не поранили; Тогда вострыми копьями сшиблися, — Древки копий у них расщепилися, И опять же друг дружку не ранили; Бились, дрались они врукопашную, То мечами секлися булатными, Позазубрились мечи булатные; То махали тяжелою палицей, А и палицы их изломалися. Бились, дрались до самого вечера, А стемнело — до самой полуночи, С полуночи до света до белого, А не видно, чем битва закончится. Поскользит тут Илья ножкой левою, Тяжело пал Илья на сыру землю, Пал Илья да промедлил маленечко, Не вскочил враз на ножки на резвые. Жидовин изловчился не мешкая, Сел Ильюше на груди на белые, Вынимал кинжалище булатное, Чтоб вспороть у Ильи груди белые Да навек закрыть очи те ясные, По плеча отсечь буйную голову…

Сколько раз князь слушал это сказание про ратоборство Ильи Муровца, могучего русского поляницы, с Жидовином-поляницею, и всякий раз удивлялся тому, как верно народ в своих думах оценивает прошлое и какие надежды возлагает на будущее. Святослав лежал, вытянувшись на медвежьей полсти, положив голову на седло, смотрел на розовые облака, медленно плывущие на восток, на стаи птиц, косяками и прерывистыми линиями плывущие на север. Мерный рокот гуслей и напевный голос, сливающийся с кликами птичьих стай, клонили в дрему…

Вот лежит Илья под нахвальщиной, На сырой земле, на родимоей, У него от ней сил прибавилось Против прежнего втрое-четверо. Он махнул врага в груди белые, Вышибал его выше-тко дерева. Пал нахвальщина на сыру землю, Во сыру землю ушел по пояс. Тут вскочил Илья на ноги резвые, Жидовину тому, нахвальщине По плеча отсек буйну голову, На копье воткнул на булатное И повез ее в стольный Киев-град, Чтобы князь со дружиной увидели, Кто зорил-томил Русь, нашу отчину…

— Уха готова, княже, — прорвался сквозь дрему голос дядьки Асмуда.

Князь встряхнулся, откинул медвежью полсть, которой укрыл его заботливый дядька.

— Подошли конные дружины? — спросил он у Добрыни.

— Подошли княже.

— Что ж, давайте уху, а то я уж и уснул, дожидаючись.

На другой день, едва забрезжил рассвет, флот отчалил от берега и, вытянувшись в походную линию, продолжил путь на юг, а по берегу, то возникая, то пропадая из глаз, скакали конные дружины.

Вдали речной простор снова неожиданно раздвинулся, хотя казалось, что раздвигаться уж и некуда. С правой стороны высокие, едва зазеленевшие берега видно, а слева вода и вода, и нет ей ни конца ни краю. Такую большую воду князь видел только на Нево-озере да на море Варяжском, а боле нигде. И он вопросительно оглянулся на стоящего на почтительном удалении проводника из народа муромы, одетого в длинную кожаную свиту, расшитую речным бисером, обутого в онучи и веревочные лапти.

Муромец приблизился, сложив на груди руки, склонил кудлатую голову.

— Что там? — спросил князь, обводя рукою безбрежный водный простор.

— Кама, — коротко ответил проводник. И пояснил: — Река такой будет, мой господин. Это река Итиль будет, другой река Кама будет. Там, дальше — страна Булгар будет, — и простер руку туда, где ярко горело, оторвавшись от воды, утреннее солнце. — Там город Булгар будет, каган там сиди Великий Булгар.

— Булгар, говоришь? — произнес князь и подозвал к себе молодого князя Муромского Всеволода. — Я мыслю, надобно послать к кагану булгарскому послов. Раньше, сказывали мне знающие люди, Булгар был союзником кагана Козарского, теперь они его данники. Пусть идет с нами. Ты их знаешь, они тебя тоже. Пойди к ним от нас послом, скажи, что князь Святослав, каган Руси, хочет заключить с ним союз, чтобы вместе идти на Итиль-град. Назначь встречу у берега.

— Я сделаю все, что ты мне прикажешь, — слегка наклонил русую голову князь земли Муромской.

Огромный караван ладей и плоскодонных ошив, растянувшийся на многие версты по речному простору, миновал место слияния Итиля и Камы и к вечеру остановился на тихой воде в двух полетах стрелы от берега, бросив в воду якоря. Видно было, как по берегу скачут всадники, их становится все больше и больше. От передовых ладей отделились четыре легких челна и ходко пошли к берегу, расплескивая воду веслами. Князь Муромский стоял на носу переднего челна.

Святослав видел, как челны приткнулись к берегу, как их окружили всадники, и густая толпа пеших и конных стала подниматься на возвышенность, на которой виднелись деревянные сторожевые башни и крепостные стены, ярко освещенные закатным солнцем. Легкие облака, похожие на птичьи перья, точно крылья самого повелителя неба Сварога, распростерлись во всю ширь небесную, наливаясь малиновым соком.

— Быть большой крови, княже, — произнес верховный жрец, служитель Перуна, обросший волосом так, что виднелись лишь крючковатый нос да бездонные колодцы глаз под нависшими бровями, и повел посохом у себя над головой.

— Это мне и без тебя ведомо, — усмехнулся Святослав. — Для того и идем. Но чьей крови прольется меньше, тот и будет на щите.

— Боги за тебя, княже. Вся Русь за тебя и прочая языци. Ибо великое дело сотворяша, угодное и людие и боги.

ГЛАВА 13

Каган Булгарский, прозвищем Махмуд, недавно принявший магометанскую веру вместе со своим народом в надежде, что султан Ирака, повелитель всех исмаильтян, поможет ему и его народу избавиться от ига хазарского, встретился с князем Святославом на берегу Итиля, на виду у всего русского флота.

Был булгарский каган лет на пять старше князя русского, черная бородка и усы, аккуратно подстриженные, обрамляли его смуглое неподвижное лицо, с которого сквозь слегка удлиненные прорези смотрели на Святослава черные глаза, как два любопытных зверька из своих норок, над которыми нависала белоснежная чалма с пучком изумрудных павлиньих перьев, точно растущих из алмазной застежки. Судя по расшитому золотом яркому, под стать павлиньим перьям, халату, красным сафьяновым сапогам и богато украшенным драгоценными камнями сабле и кинжалу, каган очень хотел произвести впечатление на кагана урусов. И был явно разочарован, когда пред ним предстал крепыш в белой рубахе и портах, с пучком волос на обритой голове, в сапогах, какие носят обыкновенные вои, и без всякого оружия. И если бы каган урусов не вышел вперед из толпы таких же, как и он сам, разве что при оружии и доспехах, отличить его среди других было бы невозможно. Но сын кагана, исполняющий роль толмача, стоящий за плечом Махмуда, успел шепнуть своему отцу, что вот этот-то и есть каган урусов Святослав, иначе Махмуд подумал бы, что ему решили вместо повелителя подсунуть раба и тем самым унизить его, кагана Великого Булгара, достоинство.

Однако, едва они сблизились друг с другом и Святослав заговорил, всякие сомнения оставили Махмуда, и он поверил, что да, перед ним ровня, и даже чем-то значительнее и сильнее, чем он сам. Уже хотя бы тем, что решился взять на щит Хазарский каганат, где правят коварные и ненасытные каганбеки иудейские. Но это еще не значит, что Святослав сумеет их одолеть, даже если он, каган Булгарский, пойдет вместе с ним со своим войском: еще никто не мог не только победить хазар, но и поколебать могущество их власти над окрестными народами. А, с другой стороны, не получится ли так, что, одолев хазар, Святослав повернет на Булгар? Этот с виду простецкий урус не так уж прост, если сумел собрать вокруг себя такое огромное войско из разных племен, даже не подвластных далекому Киеву.

И каган Булгарский приложил руку к груди и слегка склонил свою гордую голову, как того требовали законы гостеприимства.

— Я рад видеть и приветствовать великого кагана Руси коназа Святослава, — произнес он. — Мой дом — твой дом, великий каган. — И с этими словами слегка отступил в сторону, показывая рукой на шатер из желтого шелка.

Святослав сделал знак рукой — из толпы воев выступило шесть человек, неся на вытянутых руках различное оружие, покрытое золотом и украшенное разноцветными каменьями.

— Прими от меня, великий каган Булгар, скромные подарки воина, — произнес он. — Рад встретиться с тобой и выказать тебе знаки моего уважения к тебе и свободолюбивому народу булгар, — да будет всегда и во всем тебе сопутствовать удача!

После приветствий гости и хозяева приблизились к шатру. Но в него вошли только четверо: Махмуд со своим сыном, Святослав и князь Муромский, знающий булгарский язык, потому что Мурома и Булгар соседи, но не мирные и не добрые, а пребывающие в извечной вражде и соперничестве: то булгары разорят и ограбят Муромские деревеньки стремительным набегом, уведя пленных, чтобы продать их на итильском базаре, а молодых девок взять себе в наложницы, то мурома подгадает время напасть на села и кочевья булгарские, уводя с собой девок булгарских и коней, унося всякую рухлядь, и уже никто не помнит, кто начал первым, а кто ответил ударом на удар.

— Разве Великому Булгару не надоело ходить в данниках каганов Итильских? — спросил Святослав, выглядывая черных зверьков в норках-глазах кагана Булгарского. — Или ты еще надеешься, что тебе помогут исмаильтяне, живущие за морем Румейским? Не помогут. Они ведут бесконечные войны с Царьградом и между собой — им не до тебя. Пришло время самим силой оружия положить конец власти козарской. Не так уж и силен каган Итильский, чтобы его бояться.

— Великий Булгар не боится никого, — гордо вскинул голову Махмуд. — Но прошлой осенью козары привели к покорности карабулгар, разгромили ясов и заставили их отречься от румейской веры. У каганбека Хазарского очень большое наемное войско, всегда готовое к битве. А в окрестностях Итильграда кочуют многочисленные племена, подвластные каганбеку.

— Волков бояться — в лес не ходить, — усмехнулся Святослав. — Тем более что зубы у этих волков давно уже гнилые.

— Я уважаю твою решительность и смелость, каган урусов. Так и быть, я дам тебе пять тысяч всадников. Но больше дать не могу: за зиму кони отощали, еще не набрали силы на свежей траве. Подожди немного, погости у меня, поохотимся на оленей, на степных барсов. Ты будешь самым дорогим гостем в моей стране. Мой дом — твой дом. Будем пить кумыс и предаваться размышлениям о смысле всего сущего…

— Спасибо тебе, Махмуд, за гостеприимство, за обещанные пять тысяч всадников. Пусть они идут левым берегом. А мне задерживаться недосуг: мое войско идет охотиться совсем на другого зверя, — ответил Святослав, ставя пустую чашу на низкий столик, украшенный перламутром, и рывком поднимаясь на ноги. — Будут милостивы наши боги, и поохотимся вместе, и еще попьем твоего кумыса. А сейчас я должен тебя покинуть.

И Святослав слегка склонил голову в знак благодарности и приложил правую руку к груди. Затем повернулся и вышел из шатра. За ним следом князь Муромский.

Они шли между двумя рядами булгарских воев, стоящих в полном боевом облачении, а каган Булгарский смотрел им вслед, и два желания боролись в нем, не одолевая одно другое: одно желание — присоединиться к кагану урусов и пойти с ним вместе на Итиль, который Махмуд ненавидел не менее сильно, чем Святослав; другое желание — схватить Святослава и отдать его в руки каганбека Хазарского и тем снискать себе милость и послабление дани. Но перед ним, куда хватал глаз, стоял огромный флот урусов с могучим войском, о силе которого ходит молва далеко за пределами Хазарского каганата. Сила эта опасна для него, кагана Булгар, но так ли она опасна для каганбека Хазарского? Пять тысяч всадников он, конечно, снарядит, но не для помощи, а для сопровождения. А там будет видно, чья возьмет.

И каган Великого Булгар послал гонцов в Итильград предупредить каганбека Иосифа о том, что каган Руси Святослав идет с войском на множестве кораблей вниз по Итилю, а зачем идет, ему, кагану Булгар, неведомо.

ГЛАВА 14

Город Итиль, столица Хазарского каганата, расположен на двух островах. На самом большом теснится глинобитный старый Итиль, с пыльными кривыми улочками, — его называют Хазаран. На другом, значительно меньшем, возвышаются белые стены из обожженного кирпича, покрашенные известью, и башни Саркела, что значит Белая крепость. В этой крепости находится резиденция кагана Хазарского и дворец каганбека, царя Иосифа. В Хазаране издавна селились и мусульмане, и язычники, и христиане, и иудеи. Все это люд торговый, ремесленный и военный. Кварталы степенных хорезмийцев, говорливых арабов, сумрачных, обросших волосом армян, тихих и недоверчивых бритоголовых булгар, заносчивых бородатых персов, горячих дейлемитов соседствуют с кварталами иудеев, мечети с синагогами, церкви с языческими капищами. Раньше здесь было много христианских церквей, осталась же едва половина, и то самых маленьких, а все прочие, когда окончательно утвердилась в Итиле власть иудеев, либо были разрушены, либо их превратили в синагоги. И все это случилось в ту пору, когда из Византии бежало множество соплеменников хазарских иудеев, которых басилевс Романус пытался силой склонить в веру христианскую.

Весна в 6473 году от сотворения Мира выдалась ранней, многоводной. Итиль разлился широко, захватив огромные пространства, отрезав столицу каганата от остального мира, подтопив глиняные домишки и землянки ремесленников и всякого иного люда, который на зиму скапливается в Хазаране, а едва спадет большая вода, растворяется в низовьях реки среди множества протоков, заросших камышом. Над этими протоками склоняются шатры могучих ив, а над ними там и сям вздымаются невысокие бугры, протянувшиеся на сотни и тысячи шагов, — обиталище оседлых хазар. Эти жители камышовых пространств, с весны до осени наполненных тучами комаров и мошки, давно оставили свои кочевья, никому не подчиняются, кроме своих старейшин, ловят рыбу, выращивают виноград, яблоки и сливы, арбузы и дыни, давят из винограда вино, из слив получают напиток более крепкий, от которого перехватывает дух, занимаются огородничеством, все лишнее везут в Итиль, продают, покупая за вырученные деньги самое необходимое. Они знают реку и ее протоки, как свою ладонь, привыкли к назойливым комарам и мошке, и ни одно войско не решится искать обитателей песчано-глинистых бугров среди безбрежного моря камыша и краснотала.

Великое прошлое не тревожит воображение потомков некогда могущественных родов, они вполне довольны своей жизнью и не ищут другой. Даже рассказы седобородых старцев, повествующие о прошлых походах и битвах, о подвигах богатырей хазарских не заставляют глаза отроков загораться желанием что-то изменить в однообразной жизни, испытать себя на новом поприще. Они хорошо стреляют из луков, попадая в летящую птицу, бьют острогой белорыбицу, загоняют в ловушки кабанов — им и этого довольно.

— Не тот пошел народ, нет, не тот, — вздыхают старики, хотя и сами в молодости были такими же, но им кажется, что если бы в их молодости кто-то позвал их куда-то, то они бы пошли, не раздумывая. Но никто их не позвал, а самим отрываться от тихой и спокойной жизни не было охоты.

Горят вечерние костры, женщины готовят ужин, молодежь, взявшись за руки, водит хороводы под звуки бубнов и камышовых свирелей, и кажется, что так было всегда и будет продолжаться вечно.

* * *

Перед невысокими крепостными стенами Хазарана, сложенными из саманного кирпича, шумит огромный базар. Итиль очистился ото льда, у причалов и у берега теснятся суда с верховий, плоскодонки и долбленки из волжских протоков. Воинственные булгары привезли рабов, пушнину, огромные бивни неведомых чудищ, моржовый клык, шкуры медведя, волка, рыси. Нынче шелковый путь прерван арабами, рабы стали главным товаром, особенно интересующим иудеев-рахдонитов: на восточных базарах хорошо идут мальчики для войска арабских шейхов, девочки для их гаремов. В плоскодонках речные хазары продают живую и вяленую рыбу, битую птицу, сушеные фрукты, виноградное вино. Персы привезли дорогие ткани, ковры, благовония, русские купцы — мед, воск, оружие, льняные ткани, пушнину.

Здесь же, на берегу, ремесленники разных национальностей куют кольчуги, топоры и мотыги, точат ножи и сабли, точают сапоги и чувяки, лепят и обжигают горшки и кувшины, шьют шапки и кафтаны. Среди прилавков, лавок и длинных рядов всякого товара, выложенного на землю или на войлочные кошмы, степенно шествуют, прицениваясь и приглядываясь, купцы: иудеи, персы, хорезмийцы, славяне и прочий торговый люд.

Вот идут два иудея, перебирая янтарные горошины четок: один уже старик, другой входит в пору зрелости. Они тоже ничего не покупают, ждут, когда придут новые караваны с товаром и цены понизятся.

— Пора, — говорит старик, — брать весь путь по Итилю до моря Варяжского в свои руки. Тем и Русь приведем к покорности, и торговать будем беспошлинно.

— Совершенно верно, рабби Манасия, — почтительно клонится молодой. — Я думаю, что наш великий повелитель, — да продлит его царствие Всевышний на долгие годы! — скоро поведет свое непобедимое войско покорять дикие народы севера. Думаю, что рабы будут стоить дешево и нам удастся хорошо заработать.

— Истинно так, истинно, — бормочет старик, ощупывая замаслившимся взором девочку лет десяти, с черными косицами и слегка раскосыми глазами.

Он подходит к ней, берет за подбородок, надавливает — девочка невольно открывает рот, не понимая, что от нее хочет этот страшный старик, черные глаза ее наполняются непрошенной слезой. А старик, ощупав ее голову, задрал холстинный подол, со знанием дела оглядел тонкие ноги и впалый живот, поцокал языком, отдернул руку и отер ее тряпицей, вытащенной из-за пояса и туда же убранной.

— Сколько за этот буртасский кошка? — спрашивает он у булгара, продающего с десяток рабов разного пола и возраста, тыча пальцем в сторону девочки.

— Десять, — отвечает булгар и подтверждает цену, дважды сжав пальцы в кулак.

— Много, — кривится раб Манасия. И показывает свою пятерню.

Булгар понимающе скалит белозубый рот и трясет головой.

— Мало будет, господин. Хороший девка, сильный, здоровый. В Хорезме за нее пятнадцать дадут, в Багдаде сорок.

Иудеи поворачиваются к булгару спиной, он кричит им вслед:

— Восемь давай! А? За восемь бери! Хороший девка! Красивый будет! Любить будет!

Но иудеи плывут величественно в суетливой толпе в своих ярких бухарских халатах и маленьких круглых шапочках, точно приклеенных к их головам, не обращая внимания на призывные крики торговцев.

А вот два славянина в красных сапогах, белых холстинных портах и рубахах, в шерстяных короткополых кафтанах, перетянутых красным кушаком, из-за голенища правых сапог торчат костяные рукоятки ножей. Они тоже прицениваются и присматриваются, но, похоже, товар интересует их меньше всего. Потолкавшись на базаре и послушав, о чем говорят продавцы и купцы, они свернули к крепостной стене и пошагали узкими улочками меж высоких глинобитных дувалов и белых мазанок за ними, откуда слышны женские и детские голоса. Иногда купцам встречаются семенящие на базар женщины в чадрах, сопровождаемые рабынями или рабами, кучки скучающих хорезмийских наемников из гвардии каганбека, в пестрых халатах и тюрбанах, с кривыми саблями и кинжалами. Хорезмийцы живут в этих мазанках в Хазаране и под стенами Саркела со своими семьями, их кварталы разбиты по сотням и тысячам, и по первому зову курая с крепостных стен они седлают своих арабских скакунов и скачут туда, куда укажет тот, кто платит им хорошие деньги. Сейчас нет войны, все восстания подавлены, в каганате мир и спокойствие. Табуны коней пасутся в степи неподалеку от города. Но такая спокойная жизнь выдается редко. Не для того их нанимали, чтобы сидели дома, окруженные женами и детьми. Тем более что в прошлом году от каганата отложилась Русь, и как только зазеленеет степь, им придется седлать своих скакунов и отправляться на запад. И это очень даже не плохо: они добудут себе серебра и злата, юных рабов и рабынь, которые у них перекупят купцы-иудеи, всегда следующие за войском.

Хорезмийцы замолкают при приближении урусов, смотрят подозрительно, но урусы идут так, будто тут и нет никого, будто они в лесу, только светлые их глаза зыркают по сторонам настороженно, пытаясь предугадать любую неожиданность. Вот русы обогнули крепостную стену и вышли на противоположную сторону ее к широко разлившейся реке. В кустах тальника их ожидает челн-долбленка, а в нем ее хозяин, сорокалетний хазарин в войлочной островерхой шапке, кожаных штанах и кафтане, с жиденькой бородкой и вислыми усами, узкими щелками глаз на плоском и широком лице, с длинной косой, лежащей на спине поверх кафтана.

Русы сели в челнок ближе к носу, хазарин на корму, взял в руки короткое весло и погнал утлое суденышко сильными гребками на другую сторону сперва через стремнину, затем по узким протокам среди прошлогоднего сухого камыша и едва распускающихся ив. Клокотала за кормой близкая вода, поднимались с воды, громко гогоча и шлепая по воде крыльями, дикие гуси и лебеди; стаи чирков стремительно срывались с места, пеня текучую воду, за ними гагары и кряквы, и воздух наполнялся гомоном и шумом, и двое русов следили за птичьими стаями, вертя головами, и, казалось, сами готовы были взлететь вслед за ними.

Наконец челнок уткнулся в берег, седоки выбрались из него, отсыпали хазарину горсть серебряных дирхемов, и тот долго смотрел вслед урусам щелками неподвижных глаз, пока эти странные люди не скрылись среди зарослей тальника.

А еще через какое-то время несколько всадников гнали своих коней по тропинке, то петляющей среди еще голых деревьев по левому берегу Итиля, то выбегающей на солнечный простор, где над пестрыми коврами цветущих тюльпанов и маков желтеют макушки спящих до поры до времени песчаных барханов, то ныряющей в камыши и пропадающей под полой водой, и кони их с испуганным храпом разбрызгивают воду, пугая кабаньи выводки.

ГЛАВА 15

Белая крепость величественна и тиха, будто там никто не живет. Разве что очень зоркий глаз различит с другого берега на его стенах среди зубцов черные фигурки стражи. За этими стенами стоят, на некотором расстоянии друг от друга, три белокаменных дворца: один кагана Хазарского со своей челядью и гаремом, лишенного всякой власти, но от имени которого правит каганбек, царь иудейский, другой дворец самого царя, третий — царицы с евнухами и служанками-рабынями. Все три дворца, сложенные из обожженного кирпича, представляют непреступные замки с узкими окнами, с высокими башнями с черными глазами бойниц. Вокруг них на некотором удалении в деревянных домах проживает иудейская верхушка — князья, книжники и законники, называющие себя хаберами. Внутри города разбиты сады и парки, пруды и цветники, любой находит отдохновение от трудов своих под шатром из виноградных лоз, любуясь ручными фазанами, черными и белыми лебедями, грациозными ланями.

Три раза в год кагана Хазарского выносят на носилках под шелковым балдахином из своего дворца. Каган восседает на золоченом стуле, носилки несут черные мускулистые рабы в набедренных повязках, ревут кураи, бьют барабаны, заливаются на разные голоса свирели. От безделья и сладкой жизни каган заплывает жиром, тучное тело его колышется в такт шагов носильщиков, узкие щелки глаз равнодушно смотрят по сторонам. За каганом следует пышная свита и охрана из хорезмийцев. Процессия пересекает по временному наплавному мосту протоку, разделяющую острова, и вступает в Хазаран. Торжественный поезд двигается по узким улочкам, народ падает ниц, глашатаи кричат славу кагану Хазарскому, кидают в согбенные спины пригоршни мелких монет. На городской площади, где высится главная мечеть и стоит самая большая синагога, поезд разворачивается и тем же путем возвращается назад… до следующего раза: народ видел своего владыку, народ может быть доволен. Наплавной мост разбирают, и кажется, что с его исчезновением жизнь в Белом городе погружается в волшебный сон.

В начале мая, когда расцветает степь, состоятельное население Итиля покидает провонявшие рыбой острова и подается в низовья правобережья, где у каждой семьи имеются дома, огороды и сады. Уходит в степь и гвардия, но не пустеют мазанки под стенами крепости: семьи остаются. Остаются в Хазаране ремесленники, мелкие торговцы, стража, судьи и палачи. Два раза в неделю на главной площади Хазарана секут кого-то кнутом, кому-то отрезают уши или язык, выкалывают глаза, отрубают пальцы или руки за мелкие провинности, побивают камнями, рубят головы, сажают на кол или распинают на кресте за провинности крупные. Весной купцы везут свои товары на Запад и на Север, осенью — в Персию, Закавказье, Византию, на Восток. Осенью же и весной кто-то возвращается с новыми товарами назад, приходят новые, город никогда не бывает пуст, разве что зимой и в разгар лета жизнь в нем несколько затихает.

Но Белый город, даже опустевший, продолжает жить невидимой, но напряженной жизнью, рассылая во все концы необъятной страны сборщиков дани, соглядатаев, военные отряды, пристально следя за подвластными народами, пресекая всякие попытки своеволия. И каждый день пополняется сокровищница итильских царей.

Однако пора выезда в загородные дома еще не наступила, купцы только собираются в дорогу, вода все еще высока, деревья едва распустились, в неисчислимых протоках и ериках шумит на разные голоса птичье царство, с каждым днем все новые и новые стаи лебедей, уток, гусей, цапель, куликов, журавлей, пеликанов и прочей водоплавающей и у воды живущей птицы пополняют население дельты, иногда закрывая небо своими телами, а гоготом, кряканьем, писком и свистом крыльев заглушая все остальные звуки, рождаемые природой, и каждый день отдохнувшие стаи поднимаются на крыло, строятся в воздухе в косяки и волнистые линии, летят на север, в неведомые края.

Ранняя весна — самая благодатная пора в низовьях Итиля: еще не появились комары, нет изнуряющей жары, иногда выпадают дожди, и все живое спешит жить и размножаться; и человек, еще не потерявший связи с живой природой, следует тем же законам.

* * *

Тринадцатый по счету каганбек Хазарский, царь Иосиф Второй, одетый в парчовый халат, полулежит на мягких подушках в покоях размышлений. Над ним стоит черный раб с опахалом из перьев павлина и плавными движениями разгоняет застоявшийся воздух. Рядом с ним полулежат на подушках четверо его сыновей-погодков, старшему двадцать, младшему шестнадцать, но все они женаты, и у всех есть дети, даже у самого младшего, ибо колено израилево должно постоянно прирастать числом, чтобы не затеряться, не раствориться среди многочисленных гоев.

Напротив царствующих особ сидит, поджав по-восточному ноги, мальчик лет пятнадцати, черные курчавые волосы шапкой покрывают его голову, коротенькие пейсы ниспадают по смуглым щекам. Он одет в шелковые голубые шаровары, остроносые чувяки, белую рубашку и синюю безрукавку, украшенную позументом. Он числится одним из лучших учеников иудейского хедера, расположенного в Белом городе. Пучок света, проникающий сверху через открытое окно, освещает мальчика и пожелтевший свиток из папируса, лежащий на низкой подставке. В мягком полумраке плавает дым от кальяна, на окнах легкий ветерок шевелит шелковые занавески.

Мальчик читает нараспев, скользя глазами по длинному свитку справа налево:

— От меня, Хасдая, сына Исаака, сына Эзры, сына Шафрута, — да будет им вечный покой! — из потомков иерусалимской диаспоры в Сефараде, раба моего господина, царя, падающего ниц пред ним и склоняющегося из далекой страны по направлению к его высокому местопребыванию, радующегося его безопасности, радующегося его величию и покою, простирающего руки к небесам в молитве, чтобы он долго жил и царствовал в Израиле. Кто и что моя жизнь, чтобы я мог собрать силы начертать письмо к моему господину, царю, и обратиться к его почету и великолепию! Но я полагаюсь на правильность моего поступка и прямоту моих действий, хотя как может мысль найти красивые слова у тех, которые ушли в изгнание и позабыли свое пастбище, которые утратили величие царства, для которых потянулись дни угнетения и суда и которых пророчества не осуществляются на земле…

— Подожди, — велел царь чтецу. — Я должен пояснить моим сыновьям. Слушайте. Это письмо пришло из страны сефардов вашему деду, великому царю народа хазарского Иосифу, сыну Аарона, сыну Иафета, сыну Хазара, сына праотца нашего Тогармы. Царь Иосиф, ваш дед, одиннадцатый царь и каганбек Хазарии, — да пребывает он в райских садах в вечном покое и благоденствии! — расширил границы каганата, привел в покорность многие народы на юге, западе и севере, и мы с вами суть прямые потомки и наследники созданного им великого царства. Весть о царстве, где воцарился Израиль, дошла до самых отдаленных концов Ойкумены и везде вызвала восторг среди иудеев и желание служить на благо Израиля. Поэтому на всех нас лежит обязанность укреплять Израиль на этой земле, расширять его пределы и приводить в покорность народы, которые могут потревожить покой нашего царства, данного нам великим богом Израиля на вечные времена. — И, повернувшись к чтецу: — Прочти там, где говорится, откуда это письмо.

— Слушаюсь, мой господин, — произнес мальчик и стал читать: — Да будет известно господину моему, царю, что имя страны, внутри которой мы проживаем, на священном языке — Сефарад, а на языке исмаильтян, жителей этой страны, — ал-Андалус. Имя столицы нашего государства — Куртуба… Я еще сообщу моему господину, царю, имя царя, царствующего над нами. Имя его — Абд ал-Рахман, сын Мохаммеда, сына Абд ал-Рахмана, сына Хакама, сына Хишама… Земля в этой стране тучная, изобилующая реками, источниками и вырубленными цистернами; земля хлеба, вина и елея, изобилующая плодами и усладами и всякого рода ценностями, садами и парками, производящая всевозможные фруктовые деревья и дающая всякие породы деревьев, с которых накручивают шелк, потому что шелк имеется у нас в очень большом количестве… И вот теперь я обращаюсь к моему господину, царю, чтобы он приказал сообщить своему рабу, все, что касается его страны: и какого он племени, каким путем получается царская власть и как цари наследуют славный престол царей… Пусть сообщит мне мой господин, царь, каково протяжение его страны, длину ее и ширину, о городах со стенами и городах открытых… каково число войск и полчищ его и князей его… Еще одна удивительная просьба есть у меня к моему господину: чтобы он сообщил своему рабу, есть ли у вас какое-нибудь указание касательно подсчета времени «конца чудес», которого мы ждем вот уже столько лет, переходя от пленения к пленению и от изгнания к изгнанию…

— Остановись! — вновь прерывает чтеца повелитель. — Я хочу сказать вам, мои сыновья, что раньше мы, иудеи, держали торговые пути из страны Китая, расположенной на другом конце Ойкумены, в страну Андалус и другие страны, расположенные на конце противоположном, и это приносило нам большие доходы. Не зря нас прозвали рахдонитами, знающими пути. Теперь шелковые коконы выращивают не только в стране Сефарад, но и в других странах, и мы лишились своего дохода. Поэтому, чтобы содержать большую и сильную армию, мы должны получать дань со всех народов, до каких только достигает наша мышца и которые Всемогущий отдает нам в повиновение… — И снова чтецу: — Прочти о том, как весть о нашем царстве достигла земли Андалус.

Мальчик читал письмо не в первый раз, и сыновья каганбека слышали его не впервой, и даже читали сами, все они знали текст послания неизвестного им иудея из страны ал-Андалус наизусть, но раз в год, а именно по весне, письмо перечитывалось снова и снова, и всякий раз каганбек повторял свои пояснения к нему — так было заведено, чтобы помнили, кто они есть и что значат в этом враждебном для иудеев мире, который они по воле Всеблагого рано или поздно обязаны подчинить своей власти.

Мальчик тут же нашел нужную строчку и продолжил чтение:

— Я всегда спрашивал всех о наших братьях, израильтянах, остатке диаспоры, не слышали ли они чего-либо об освобождении оставшихся, которые погибают в рабстве и не находят себе покоя. Так продолжалось дело, пока не доставили мне известие посланцы, пришедшие из Хорасана, купцы, которые сказали, что существует царство у иудеев, называющихся именем ал-Хазар, что имя царя, царствующего над ними, Иосиф, что они обладают силой и могуществом, полчищами и войсками, которые выступают по временам на войну. Когда я услыхал это, меня охватила радость, мои руки окрепли и надежда стала тверда. Я преклонился и пал ниц пред Богом небес: наконец-то существует место, где имеется светоч и царство у израильской диаспоры, и где не господствуют над ними и не управляют ими… Через это мы подняли голову, наш дух ожил и наши руки окрепли. Царство моего господина стало для нас причиной, чтобы раскрыть смело уста. О, если бы эта весть получила еще большую силу, так как благодаря ей увеличится и наше возвышение! Благословен Господь, Бог Израиля, который не лишил нас заступника и не упразднил светоч и царство у колен израильских!.. Да живет наш господин, царь, во век! Да будет много счастья моему господину, царю, ему и его потомству, и его семейству, и его престолу во век, и да царствует он и его потомки долгие дни среди Израиля!

Мальчик оторвал голову от свитка и посмотрел на царя.

— А теперь почитай ответ царя Иосифа раб-Хасдаю… там, где отмечено. Я хочу, чтобы вы, сыны мои, которым со временем предстоит повелевать все большим числом варваров, всегда помнили, откуда происходит наш род. Благословенный царь Иосиф, сын Аарона, ваш высокородный дед, — да будет он вечно пребывать в раю! — дал исчерпывающий ответ ученому мужу раб-Хасдаю из страны Сефарад, — да процветают его потомки на долгие времена! — чтобы и там крепла сила Израиля и готовилась к свершению божественного предначертания.

Мальчик взял другой свиток, нашел нужное место и стал читать:

— Ты спрашиваешь в своем письме, из какого народа, какого рода и племени мы происходим. Знай, что мы происходим от сынов Иафета, от сынов его сына, Тогармы. Мы нашли в родословных книгах наших предков, что у Тогармы было десять сыновей, и вот их имена: первый — Агийор, затем Тирас, Авар, Угин, Бизал, Туран, Хазар, Зейнур, Булугуд, Савир. Мы происходим от сыновей Хазара; это седьмой из сыновей Тогармы. У него записано, что в его дни предки мои были малочисленны. Но Всесвятой — благословен Он — дал им силу и крепость. Они вели войну с народами, которые были многочисленнее и сильнее их, но с помощью Божией прогнали их и заняли их страну. Те бежали, а они преследовали их, пока не принудили…

И тут откинулся полог и в покои размышлений вошел комендант крепости, в бухарском халате и белом головном уборе, похожем на чалму. Он остановился, едва переступив порог, прижав к груди руки и склонив голову.

— Что? — спросил каганбек.

— Прискакал гонец из царства булгар, мой господин, — да будет жизнь твоя вечной усладой! Он принес известие, что русы движутся по реке Итиль на множестве судов с великим войском. Большое конное войско идет по берегу, мой повелитель. Русов ведет сам каган Руси коназ Святослав.

— Далеко? Где они?

— В трех переходах от столицы твоего государства, мой повелитель, — еще ниже склонил свою голову комендант. — И позволь заметить слуге твоему…

— Говори!

— Многие купцы бегут из Хазарана. И не только гои…

Каганбек побледнел и медленно поднялся с лежанки. Затем приказал:

— Собрать военный совет! Немедля! Послать поспешных гонцов к карабулгарам, печенегам, уграм и куманам, которые кочуют поблизости, чтобы шли к Итилю. Обещать любую награду! Всех горожан, способных носить оружие, всех мужчин и женщин привлечь в войско. Послать облавы по окрестным селам и становищам, гнать сюда всех, способных держать оружие. Вооружить рабов и пообещать им свободу. Всех урусов, живущих в Итиле и окрестностях, схватить и упрятать в зинданы. Никого из Саркела не выпускать. Из Хазарана — тоже. Иди!

Комендант попятился и, не поднимая головы, покинул покои размышлений.

ГЛАВА 16

В тронном зале, где потолки и стены покрыты сусальным золотом, а полы — бухарскими и персидскими коврами, где все блестит и сверкает в свете майского дня, проникающего сквозь узкие, но многочисленные окна, под шелковым балдахином восседает на золотом троне каган Хазарский, толстый хазарин с раскосыми глазами, широким плоским лицом, редкими усами и бородой. На нем золотая корона, усыпанная алмазами, изумрудами и рубинами, длинные черные волосы заплетены в толстую косу, перевитую золотыми нитями, парчовый халат заткан жемчугом, сапоги искрятся драгоценными каменьями. По бокам от кагана стоят два евнуха, очень похожие на своего господина, с такими же равнодушными и сонными лицами.

Чуть ниже трона кагана стоит другой трон, не менее роскошный. На нем сидит каганбек Иосиф, но в более скромном наряде.

Вдоль стен стоят князья иудейские, воеводы, начальники гвардии, командиры отдельных отрядов, книжники, судьи, раввины — все в весьма скромных одеяниях; перед каганом и царем сидеть никто не имеет права.

В трех шагах от трона, на коленях, лицом вниз, полулежит на ковре, вытянув вперед руки, посол, ибн Эфраил, сын Манасии.

— Ты еще прошлой осенью уверял нас, презренный, что каган Руси Святослав пошел со своей дружиной на север, чтобы избежать нашей кары, — цедил сквозь зубы слова каганбек, глядя с брезгливостью на плешивую голову посла. — Ты уверял, что обещание кагана Святослава придти к Итилю с войском было пустой похвальбой молокососа. Что скажешь ты на этот раз?

— О Великий! Мне нет прощения! Но позволь доказать тебе, что в моих словах не было вымысла и желания принести хотя бы малейший вред тебе и возглавляемому тобой царству! — воскликнул ибн Эфраил плачущим голосом, приподнимая голову. — Свои сообщения и выводы я основывал на донесениях лазутчиков и соглядатаев, которые сидят в Киеве и которым мы платим деньги. Один из них, хорезмиец, близкий к изменнику беку Феридуну, — да сотрется имя его, да постигнет кара его еще на этом свете! — уверял меня, будто в Киеве царит паника, будто каган Святослав на совете у матери-княгини Хельги сказал, что его войско не сможет противостоять войску твоего величества, что речь может идти лишь о спасении княжеского рода и Киевского каганата. Еще он будто бы сказал, что идет на север, в Невогород, чтобы собрать дань с подвластных ему народов для твоего величества, что ворота Киева будут открыты, если ты пожелаешь осчастливить этот город своим посещением. Я не мог не поверить этому человеку, сообщившему мне о настроениях среди властителей Киевского каганата и княжеской дружины. Тем более что другие соглядатаи так или иначе подтверждали сказанное. А послы кагана Святослава, посланные им во все стороны света, вернулись, как я тебе уже докладывал, ни с чем: никто не захотел вступать с ним в сговор против твоего величества, — да продлится твое царствование на многие годы! Но я, если ты помнишь, позволил себе выразить предположение, что сведения, полученные из Киева, могут быть ложными, а слухи могут распускаться из дворца самого кагана Святослава, чтобы направить наши мысли и поступки по ложному пути.

Посол замолчал и замер, вновь уткнувшись лицом в бухарский ковер.

— Ты забыл, презренный, что коназ Святослав убил наместника твоего царя, нашего родственника, незабвенного Самуила бен Хазар, брата нашего родителя, — да будет он принят в царствии божьем с почетом и милостью! Ты забыл, что гои истребили всех иудеев, наших подданных, пребывающих в Киеве! Паршивый пес! Разве ты не знаешь, что должен делать тот, кто приносит нам ложные сведения и слухи, кто с их помощью, вольно или невольно, направляет наши помыслы и дела во вред царства Израильского, данного нам в этой части Айкумены Всемогущим Богом на вечные времена?

— Я знаю, мой повелитель, — да дарует Всевышний тебе мудрость и волю, чтобы преодолеть все преграды на пути Израиля! Но если позволишь, всемилостивый, я выскажу, прежде чем исполнить твою волю и волю Господа, Бога нашего, еще одно — последнее — предположение?

— Говори.

— Войско урусов не впервой идет этим путем, но не затем, я думаю, чтобы напасть на твою столицу, — да хранит ее Всевышний тысячу лет! — а для того, чтобы, с твоего всемилостивейшего соизволения, проследовать в море Хазарское, ограбить города исмаильтян за Дербентской стеной, как они привыкли это делать в прошлом по своему варварскому обыкновению, и отомстить им за гибель своего войска и князя Хельги. Столица твоя непреступна для варваров, под ее стенами они найдут себе могилу. И каган Святослав это знает. Надо послать к нему навстречу послов и потребовать от него ответа, по какому праву он идет к Итилю, не испросив твоего, мой повелитель, всемилостивейшего соизволения. Если он скажет, что идет на исмаильтян, то взять у него в заложники его сыновей, потребовать половину добычи, а там Всевышний подскажет тебе, мой повелитель, что делать дальше с войском урусов и как отомстить им за их своеволие. Я все сказал, мой повелитель, — да будет имя твое прославлено в веках среди Израиля! А я весь в твоей власти.

— Хорошо. Может быть, ты и прав. К тому же вестник кагана Булгар не говорит, с какой целью и куда направляется каган Святослав. В таком случае поезжай ему навстречу и спроси у него о том, о чем ты здесь говорил. Возьми заложников и возвращайся. Только в этом случае я прощу тебя. Иди.

— Позволь еще раз припасть к твоим ногам, мой повелитель, — да восславится среди Израиля твоя мудрость, как восславилась среди него и среди гоев мудрость царя Соломона! — и ибн Эфраил, сын Манасии, прополз на коленях и локтях к трону и поцеловал носок сапога каганбека, затем, не вставая с колен, попятился прочь от трона, на ноги встал только у самой двери, вышел, согнувшись, и лишь за дверью перевел дух и мысленно возблагодарил Всевышнего, что встреча с каганбеком, не сулившая ему ничего хорошего, закончилась все-таки вполне благополучно. А там он как-нибудь выкрутится: не впервой.

— Что будем делать? — спросил каганбек у своих мудрых советников, едва за послом закрылась дверь.

Но никто ему не ответил на этот вопрос, ибо о том, что надо делать, первым должен высказаться сам каганбек: так заведено испокон веку. А уж потом наступал их черед, и каждый, в соответствии со своей должностью, обязан доложить, что он собирается делать, чтобы исполнить повеление царя наилучшим образом. Но приближение русского войска решало судьбу не какого-то племени, подвластного Итилю, определяло не количество дани, получаемой с варваров, и даже не одного сражения, а судьбу всего государства, их власти над другими народами и даже их существования на этом свете.

И тогда от стены неожиданно отделился молодой воевода Песах, сын Ахава, правнук того воеводы Песаха, который когда-то разгромил войска печенегов и угров, взял Киев и заставил русов сложить перед собой свои мечи в знак покорности. Молодой Песах вышел на середину зала и поднял руку, прося слова. Это было нарушением традиции и большой дерзостью, но каганбек понимал, что сейчас не до церемоний.

— Говори, — сказал он, когда стих едва слышный ропот хаберов, более знатных, обладающих большей властью и положением.

— За два дня мы можем успеть собрать лишь пятьдесят тысяч пешего войска, мой повелитель, и тысяч десять-пятнадцать конного из печенегов, кочующих поблизости, — говорил Песах с наглой уверенностью, не подобающей его положению. — Еще столько же можем вооружить всякого сброда из Хазарана и окрестных селений и выгнать этот сброд на поле битвы, но мы не можем надеяться, что сброд этот будет хорошо драться. Если же сзади сброда поставить дружины из иудеев, чтобы они убивали всех, кто попытается бежать, то в этом случае можно рассчитывать и на них. Пока русы перебьют сброд, их мышцы ослабеют, и наши дружины встретят русов подобающим образом…

— Чепуха! — воскликнул воевода Манасия, отделяясь от стены и тоже выходя на середину зала. — Полнейшая чепуха, мой повелитель! Его прадед, давший жизнь его деду, а тот его отцу, не дал ни своим сыновьям, ни внукам и десятой доли разумения, особенно в военном деле, которым его наградил Всевышний, — да возвысится Он еще больше! Русы сильные воины и ратоборцы. Свою силу они не раз доказывали на полях брани. Они разгромили печенегов прошлой весною, а у хана Иргиза было большое войско. Если русы нажмут так, как они умеют это делать, то сброд побежит и сомнет наши дружины, как это ни раз случалось во всех битвах, известных из истории войн. Я думаю, что лучше сброд распределить равномерно среди наших дружин, пообещать им хорошую плату, тогда результат будет другим: им придется выбирать между смертью от меча руса или от меча иудея и возможностью заработать хорошие деньги. Еще я думаю, что войско надо поставить на возвышенности, что тянется напротив Саркела, тогда русы будут у нас как на ладони и мы сможем использовать гвардию наилучшим образом и метательные машины. А за войском на некотором расстоянии надо выстроить жен, сестер и матерей всех воинов, которые будут сражаться с русами. Русы подумают, что у нас еще много войска, не принимающего участия в сече, а сброд и все остальные будут знать, что если они побегут, то они тем самым обрекут своих близких на верную гибель.

— Это хорошая мысль, — одобрил каганбек. — А если русы все-таки одолеют наше войско? — спросил он.

— Тогда, мой повелитель, мы сможем отойти по мосту в Саркел и драться на его стенах. В наших кладовых достаточно пшеницы и других продуктов для ведения осады в течение двух-трех недель. К тому времени подойдут аланы, угры, булгары, куманы и гурганцы, к которым надо срочно послать вестников. Они окружат войско русов и перебьют всех до единого. Надо только посулить варварам хорошую плату за победу над русами.

— Кто еще имеет сказать свое мнение? — спросил каганбек у своих советников.

— Русы не так просты, как думают некоторые, — произнес один из книжников. — Они наверняка имеют среди нашего войска лазутчиков и соглядатаев…

— Надеяться на аланов и прочих варваров — пустая затея, — вторил ему другой седобородый книжник. — Собака, которую часто бьют, кусает своего хозяина…

— Мы еще только решаем, как быть, а многие уже бегут из города, не веря в нашу победу! — вскричал один из князей. — В том числе иудеи.

По залу пробежал глухой ропот негодования и страха, точно порыв ветра по верхушкам вековых сосен.

И тогда вышел на середину главный раввин, огладил пышную седую бороду и заговорил, протянув руки к каганбеку:

— Великий, — да продлится твое царствие на многие десятилетия! да благословит Всевышний тебя на великие подвиги! да прострет Всеблагой над твоим войском и твоим народом свою могучую мышцу! Под твоим началом войско Израиля не раз одерживало победы. Сомнение, которое звучит в словах некоторых слабодушных из нас, есть первые шаги к поражению. Они забыли о Господе нашем, который дал нам право владеть этой землей и этими народами! Все эти годы мы ни на шаг не отступали от воли Всевышнего и Всеблагого, всегда чтили субботу и пророчества, записанные в книгах, приносили на алтарь обильные жертвы. Поэтому у нас не должно быть оснований для сомнений в нашей победе над презренными варварами, посмевшими поднять руку на священный народ, следовательно, и на самого Господа! Укрепите в себе мужество, сыны Израиля, и смело идите навстречу опасностям! А Бог наш укрепит вашу мышцу и пойдет впереди нас, умерщвляя врагов его, Господа нашего, и твоих, великий царь, мечами твоих воинов! Ибо сказано у Всеблагого: «Ибо есть ли какой великий народ, к которому боги его были бы столь близки, как близок к нам Господь, Бог наш, когда мы призовем его? Ибо ты народ святой у Господа, Бога твоего; тебя избрал Господь, Бог твой, чтобы ты был собственным его народом из всех народов, которые на земле… И что Он поставит тебя выше всех народов, которых Он сотворил, в чести, славе и великолепии, и что ты будешь святым народом у Господа, Бога твоего, как Он говорил». «Ибо, — как сказано далее, — Господь, Бог ваш, есть Бог богов и Владыка владык, Бог великий, сильный и страшный, Который не смотрит на лица и не берет даров от врагов избранного им народа своего». «В семидесяти душах пришли отцы твои в Египет», как мы пришли малым числом в эту землю, добавлю я от себя, ибо все повторяется, и продолжу по священной книге: «а ныне Господь, Бог твой, сделал тебя многочисленным, как звезды небесные». Нам ли бояться врагов своих? — вопросил раввин, вскинув вверх руки. — Нам ли отступать перед ними, если над нами Господь, Бог наш Великий и Страшный для врагов наших? Завтра, великий царь, ты увидишь спины своих врагов, бегущих от разящего меча твоего. И царство твое укрепится еще больше, еще больше народов преклонят свои колени перед Господом, Богом нашим, и народом его. Но после победы над войском урусов, ты должен стереть с лица земли Киев, ибо он есть зараза, расползающаяся во все стороны, острый шип, жалящий царство Израиля между ребер его, тяжкий камень на его шее. Мы должны предать заклятию всех, живущих в этом городе и окрест его, как завещал нам Господь, Бог наш Всемилостивый и Всемогущий. Да будет так! Что касается тех, кто потерял голову от страха и кинулся бежать, их надо поймать и отрубить им головы. И родителям их, и женам их, и детям их, не щадя ни малых, ни старых. Ибо Господь, Бог наш, страшен в гневе своем и требует исполнять законы, данные им Моисею на горе Синай. Да будет так! Аминь.

— Ами-инь! — повторили вслед за раввином остальные.

С золоченого стула, на котором восседал выше всех каган, послышался храп крепко спящего человека. Но никто не обратил на это внимания. Решение готовиться к сече, если Русь действительно ополчилась на Израиль, было принято, и все покинули Тронный зал, и каждый знал, что ему делать. Ибо сказано в пророчествах древних, что только тот, кто видит перед собой великую цель и знает, как ее достигнуть, может рассчитывать на помощь Всемогущего и Всеблагого.

В тот же день на главной площади Хазарана рубили головы тем, кто, охваченный страхом и паникой, бросил своего господина, царя, на произвол судьбы, спасая свою голову, чтобы все прочие подданные царя, как иудеи так и гои, видя их конец, прониклись единым духом, следуя заветам мудрых: раба надо не только кормить, но время от времени сечь, ибо противоположное, сходясь в одной точке, ведет к благоденствию как самого раба, так и его господина.

Отрубленные головы насадили на шесты и выставили вдоль берега под стенами Хазарана. Здесь можно было видеть не только головы зрелых мужей, но и жен, и дев, и малых детей.

ГЛАВА 17

Ибн Эфраил, сын Манасии, скакал на сменных лошадях навстречу войску кагана Руси от одной станции к другой, расстояние между которыми не превышало двадцати миль. Он надеялся, что встреча произойдет хотя бы за два перехода русов от столицы Хазарского каганата Итиля, и не верил, что князь Святослав идет на исмаильтян отомстить за гибель русского войска, случившееся двадцать лет тому назад. Он хорошо помнил, с какой решительностью Святослав заявил, что придет со своим войском под стены Итиля, и, конечно, не для того, чтобы миновать его по пути к морю Хазарскому. Но он, передавая своему господину, царю, дерзкие слова князя Святослава, его похвальбу, смягчил их и утопил в густом красноречии. Да и как можно было поверить, что слова этого молокососа — не пустой звук, не похвальба перед его вассалами, а твердое намерение разгромить Хазарский Каганат, который богатством и могуществом соперничает с империей ромеев! И сам каганбек не поверил бы, если бы ибн Эфраил дословно передал ему разговор с каганом Руси, хотя всем известно, что каган Святослав имеет варварскую привычку предупреждать своих врагов надменными словами дикаря: «Иду на вы!» Да вот беда: нет и не было такого владыки, который готов услышать голую правду из уст своих подданных. Им больше нравится слышать то, что они хотят услышать. Увы, он, ибн Эфраил, явно недооценил кагана Руси, который, по здравому рассуждению, должен был идти через степи печенежские, ибо это самый короткий путь. А он избрал кружной путь и подгадал такой момент, когда рядом с Итилем нет никаких войск, способных противостоять его войскам.

Ибн Эфраил давно не ездил верхом, он располнел от спокойной и сытой жизни, окруженный своими нежнотелыми и сладкоголосыми наложницами, и теперь тяжко страдал от тряски разномастных лошадей, которые доставались ему на промежуточных станциях. Еще, чего доброго, от такой езды нарушится связь животворящих органов внутри тела, и его поразят колики, уже то и дело пронзающие желудок и печень. Сейчас немного бы полежать в тени, попить кумыса, вздремнуть, тогда непременно восстановится связь внутренних органов, прекратятся колики, а главное — прояснится голова. Но время, время… Его всегда не хватает, и почти всегда, сколько он себя помнит в должности посла, надо было спешить, наверстывая упущенные возможности, а потом выкручиваться, искать входы-выходы перед каким-нибудь задрипанным ханом, от которого воняет за версту немытым телом и гнилыми зубами. Ведь у них не было Моисея, который узаконил на глиняных табличках правило — мыть руки перед едой и хотя бы раз в неделю омывать свое тело водой, которая смывает с тебя пыль, а с нею и всякую заразу. Слава Всеблагому! Он до сих пор помогал рабу своему, внушая мудрые мысли, как лучше обходиться с варварами, какими словами запутать им мозги, улестить, наобещать с три переметные сумы, чтобы от жадности у варвара потекли слюньки. Удастся ли ему, ибн Эфре, совершить нечто подобное при встрече со Святославом? Беда в том, что тот, похоже, особенно рассуждать не любит. В его голове всего два цвета: черный и белый; и лишь один путь — вперед! Но не было и нет на земле такого человека, который бы не был падок на лесть. Во всяком случае, таковые ему, ибн Эфраилу, не встречались. Надо только сразу же захватить кафедру и превратить своим красноречием кагана урусов в восторженного слушателя. Жаль, что при встрече со Святославом в Киеве он, ибн Эфраил, недооценил кагана урусов, полагая, что самый верный способ добиться от него покорности — напугать его мощью Хазарского каганата так, чтобы все остальное потеряло бы в глазах молодого князя всякий смысл. Теперь придется исправлять собственную ошибку. Так что лучше пострадать от колик, чем услыхать из уст каганбека смертный приговор, а потом пойти в свой дом и собственными руками лишить себя жизни. Как же так? — все будут жить, наслаждаться солнцем и голубым небом, ласками юных красавиц, а он… Б-ррр! Уж лучше об этом не думать. Следовательно? Следовательно, он должен приложить все силы, чтобы склонить князя Святослава к миру или, в крайнем случае, задержать его как можно дольше, пока каганбек не соберет войско под стенами Итиля. На худой конец можно передаться тому же князю Святославу или кагану Великого Булгар: умные люди нужны везде… Помоги, Всемогущий и Всемилостивейший, презренному рабу своему!

Солнце уже садилось, расплываясь в фиолетовой дымке, багровея и тускнея, когда посольский кортеж, скакавший правым берегом реки, ровным как стол и пустынным, как полуденное небо, заметил далеко впереди конный отряд, пыливший навстречу. Это могли быть только буртасы, кочующие между Итилем и Танаисом. Их ханов и беков ибн Эфраил знал хорошо, так что опасности при встрече с ними не предвиделось. Но по мере приближения отряда сопровождавшие посла наемники-хорезмийцы все чаще привставали на стременах, пытаясь из-под руки получше рассмотреть чужих всадников.

Забеспокоился и сам ибн Эфраил: похоже, это были не буртасы, не карабулгары и даже не булгары вообще, и не печенеги, и не угры, а совершенно чужие воины: и кони у них не степные, низкорослые, а более крупные, хотя и не такие быстрые, и сами всадники рослые, и щиты у них червленые, и сапоги, а порты белые, за спиной у каждого короткий червленый же плащ развивается на скаку, точно знамя.

Русь!

Это слово прошелестело среди воинов в пестрых халатах и чалмах и достигло слуха ибн Эфраила.

— Стойте! — вскричал он и поднял руку.

Хорезмийцы остановили бег своих арабских скакунов и образовали плотную завесу вокруг посла.

Их окружили.

— Кто такие? — спросил на булгарском наречии могучий воин с короткой русой бородкой и усами, грудь которого распирала блестящую кольчугу.

— Посол могущественного каганбека Хазарского к кагану урусов коназу Святославу! — ответил сотник и показал витой плетью себе за спину.

Круг хорезмийцев разомкнулся, и ибн Эфраил выехал вперед. На груди его блеснула в лучах заходящего солнца золотая шестиугольная звезда, висящая на массивной золотой же цепи. В центре этой звезды изображен храм, воздвигнутый в незапамятные времена царем Соломоном в древнем Ершалаиме богу Израиля Иегуде и разрушенный римлянами.

— Я, Эфраил, сын Манасии, посол каганбека Хазарского, — произнес ибн Эфраил по-русски, — послан моим господином и повелителем, — да простирается вечно над ним десница Всевышнего! — для встречи и переговоров с вашим каганом и повелителем, — да будут благочестивыми его помыслы и поступки! Проводите меня к вашему господину и повелителю!

ГЛАВА 18

Князь Святослав сидел возле костра и объедал мясо с бараньей ноги, срезая его ножом. Рядом с ним сидели два купца, недавно еще бродившие по итильскому базару.

— Булгары, что идут по левому берегу, схватили нас и не отпускали, — говорил тот, что постарше. — Но мы ночью сумели бежать. Поэтому и пришли к тебе, княже, на день позже, чем собирались.

— Что в Итиле? — спросил Святослав, вытерев жирные руки травой.

— В Итиле все тихо, княже. Тебя никто не ждет. Но так было три дня назад. В городе войск мало. Гвардия хорезмийских наемников — тысяч двенадцать. Еще есть отряды иудейских князей — примерно столько же. Есть ополчение из ремесленников и прочего люда — тысяч двадцать-тридцать. Среди них много хорезмийцев. В них не только мужи служат, но и жены. Итиль состоит из двух частей: Козарана и Саркела. Козаран укреплен слабо. Там почти нет войска. Одна лишь стража. Много рабов, чужеземных купцов и ремесленников. Эти, если их заставят, усердно сражаться за царя Козарского не станут. Поблизости кочуют несколько племен печенежских, да между Яиком и Итилем кочуют вольные кипчаки, которые могут придти на помощь, если им посулят хорошую плату. Но сейчас они далеко и вряд ли успеют. Каганбек может собрать тысяч сорок-пятьдесят, не больше, но настоящих воинов среди них мало. Саркел имеет высокие каменные стены и башни, его так просто не возьмешь. В самом городе войск нет. Наемники-хорезмийцы живут под его стенами, внутрь их не пускают. Но это хорошие воины, само войско их правильно организовано и обучено арабскому строю. Они хороши в нападении, но выдерживать долгую сечу с сильным противником не способны. Драться их заставляют не только большое жалование золотом и серебром, получаемое от каганбека, но и страх смерти в том случае, если они отступят или проиграют сечу. До сих пор они не проигрывали.

Купец замолчал, ожидая решения князя.

С реки тянуло прохладой, затихающим гомоном птичьего царства. Плескалась в песчаный берег, усеянный ракушками, итильская волна.

Со стороны передовых постов послышался топот копыт и громкие крики, предупреждающие о том, что скачет вестник с важным сообщением для князя. Топот оборвался вблизи, затем в свете костра показался воин в червленом плаще. Подойдя к князю и отвесив ему поклон, вестник сообщил о посольстве из Итиля.

— Большое посольство? — спросил Святослав.

— Пятьдесят всадников.

— Хорошо. Путята! — позвал Святослав одного из своих тысяцких, в чьем ведении было устройство лагеря, его охрана и наблюдение за порядком. — Поди встреть посла и его охрану, устрой их на ночь возле самой воды, накорми, отдели кострами от остального лагеря, никого за костры не выпускай. Послу скажи, что князь примет его завтра утром, а пока пусть отдыхает. — И, повернувшись к купцам:

— Так, говорите, не ждут?

— Не ждут, княже.

Другой, помоложе, напомнил:

— Не ждали, пока мы там были. А что сейчас, ведают лишь боги.

На судах и на берегу затихал воинский стан. Теплились в ночи костры. Перекликалась стража. Небо полнилось сверкающими звездами, мерцал Млечный путь, по которому когда-то прошла кобылица, потерявшая жеребенка, и молоко текло из ее переполненного вымени. Теперь по нему путешествовали на золотых колесницах боги из одного края света в другой; из-под копыт их коней и колес их колесниц срывались вниз звезды и, прочертив в темном небе светящийся след, безропотно угасали.

Князю Святославу, спавшему возле потухшего костра на войлочной попоне, подложив под голову седло, казалось, что он только что уснул, как вдруг хрипло прозвучала труба, будя спящих воинов. Ей откликнулись другие, и звук их покатился вверх по течению, постепенно замирая. Святослав откинул медвежью полсть, встал на ноги, потянулся, пошел к реке, на ходу стаскивая через голову рубаху. За ним следовали отрок с рушником и слуга-брадобрей.

Было свежо и безветренно. Над рекой клубился серый туман. И не только над рекой, но и над лагерем. Из этого тумана торчали мачты ладей и ошив, слышался глухой гомон пробуждения. Сонно плескала в песчаный берег волна, скрипел под ногами мокрый песок, хрустели ракушки. В темной мутноватой воде вершилась странная и непонятная жизнь: раздавались то сильные, то слабые всплески, что-то утробно взмыкивало, после чего рождался протяжный вздох: не иначе водяные и русалки продолжали свои ночные гульбища.

«Упаси меня Хорс и Дажьбог от нечисти, злых чар и наговоров», — произнес мысленно Святослав и стал умываться, плеща горстями воду на лицо, грудь и плечи, с любопытством и тревогой вглядываясь в текущую воду: вдруг оттуда высунется рука или клешня, или чье-то рыло и — да помилуют боги! — схватит и утащит в глубину. Сказывают, однако, что не все становятся утопленниками, иные возвращаются назад с богатыми дарами: знать, продали душу нечистой силе, чем-то угодили ей. Но таких Святослав не встречал. Врут, поди.

А Солнце все еще медлило за кромкой земли, щупая темное небо тонкими перстами багровых облаков. Гасли одна за другой звезды, лишь утренняя звезда бога Хорса, указывающая путь светилу, искрилась, радуясь новому дню.

Святослав умылся, отрок подал ему холщевый рушник. Рядом уже стоял слуга-брадобрей с острым ножом и корчажкой с гусиным жиром. Святослав уселся на стул-складень, подставил свою голову брадобрею.

Подошел тысяцкий Путята, стал докладывать о происшествиях в лагере за ночь и донесениях дозорных.

— В полку левой руки подрались двое муромчан с северянами из-за подковы, один северянин ранен ножом. Велел бить кнутом поножовщика и взыскать с него пять дирхемов в пользу раненого. С остальных по два дирхема в пользу казны. С головного дозора притек вестник: за небольшой речушкой, что впадает в Итиль, собирается войско. Всю ночь шумели, жгли костры, стучали топорами, через реку устраивали заплот, чтобы лодьи не могли пройти. Забивают в берег колья. Отсюда будет верст десять. На закат солнца видели конных. Кто такие, неведомо. Посол до полуночи требовал, чтобы ты принял его, еле успокоили. Сейчас опять требует того же. А больше ничего не случилось.

Святослав доклад выслушал молча, велел войску завтракать и грузиться на корабли, коннице идти до места, где собирается вражеское войско, добыть языка, выведать, что за войско, сколько, кто воевода, главное ли это войско или только заслон, в сечу не вступать, разведать местность, нет ли где засад. Прислать к нему ладейных мастеров, затем собрать воевод и тысяцких. Посла привести после завтрака.

Ладейных мастеров было пятеро — все родные братья из Смоленска. Все, как на подбор, кряжистые, бородатые, в кожаных штанах, пропитанных гусиным жиром, в коротких кожаных же кафтанах, сзади за поясом топор, сбоку большой нож в деревянных ножнах, но голове войлочные колпаки.

Подошли, сняли колпаки, поклонились, встали в ряд, сложив на груди могучие руки, уставились на князя светлыми, как родниковая вода, глазами.

— Козары перегородили Итиль, — сказал князь. — Что будем делать?

— Надо на три-четыре особо крепкие лодьи поставить ромейские ножи для резания канатов, — заговорил один из мастеров, не самый, между прочим, старый из них, но, видать, наиболее сведущий. Ножи имеются, я тебе, княже, о них сказывал.

— Помню. Сколько времени это займет?

— Не шибко много. Пока вои сядут на суда, мы спроворим. Люди у нас имеются.

— Хорошо. Как резать будете?

— Если канат один и поверху, то дело это простое: разогнали и… Тут главное — попасть меж плавающими лесинами. Лодья может пострадать, но это уж как водится. Если каната два, один на глубине, другой сверху, а лесины идут сплошняком, тогда надо высаживать рубщиков на плотах. Тоже дело не шибко сложное, но хлопотное. И вои нужны, гораздые стрелять из луков, чтобы защитить рубщиков от супротивных лучников…

— Вряд ли они успели поставить такой крепкий заплот, — качнул головой Святослав. — Река широка, течение сильное — не выдержит.

— Мы тоже так мыслим, княже. Но готовиться надо к худшему.

— Добро. Снаряжайте лодьи, — согласился Святослав и отпустил мастеров.

Затем с воеводами и тясяцкими обсудили, каким строем идти лодьям, чтобы, в случае задержки на заграждениях, не сбиться в кучу, кто атакует берег, в каком порядке, уточнили лишний раз, как извещать князя и получать от него приказы, какие сигналы дымом выставлять в том или ином случае, какие звуком турьих рогов или козьих рожков, чтобы хитроумный враг не смог внести в ряды воинов сумятицы своими ложными сигналами и посылками.

Рассвело. Хотя туман сгустился еще больше, и ничего в десяти шагах нельзя разглядеть, однако везде уже суетились вои, ржали кони, бряцало оружие, стучали топоры, раздавались команды сотников, перекликалась дальняя и ближняя стража.

Князь внимательно и с удовлетворением вслушивался в эту привычную походную суету, возникающую как бы само собой, а на самом деле являющуюся вполне управляемым движением десятков тысяч людей, и все более успокаивался: дело идет так, как и должно идти, и пока ничего неожиданного не приключилось.

ГЛАВА 19

Посол, величественный как павлин, шагал мелкими семенящими шагами. За ним, выстроившись гуськом, шли слуги с золотыми и серебряными подносами, с драгоценными дарами на них, с большими и малыми ларцами. Отдельно несли богато изукрашенные сабли и кинжалы, доспехи, узорчатые поволоки.

Святослав сидел на коряге всё в тех же рубахе и портах, поверх рубахи кожаная безрукавка, да на поясе большой нож в деревянных ножнах. Сзади полукругом стояли вооруженные отроки; впереди их несколько седоусых воинов, когда-то обучавших князя воинскому искусству, тоже в полном вооружении, а за спиной князя главный жрец бога Перуна, в длинной, ниже колен, рубахе, в кафтане из волчьих шкур мехом наружу, с лапами, хвостами и оскаленными мордами, с посохом в руках, обвешанный ожерельями из звериных черепов и колокольцами.

— Великому кагану Руси, — да будут дни твои наполнены звонкой радостью! — от великого каганбека страны Хазар, — да продлится его счастливое царствие на долгие годы! — я, ибн Эфраил, посол моего царя, повелителя и господина, передаю привет и драгоценные дары! — да радуют они твой взор и ласкают твою десницу! — произнес Эфраил восторженно, остановившись в пяти шагах от князя, и склонился в низком поклоне, прижав правую руку к сердцу.

И едва он произнес приветствие, как слуги посла раскатали перед князем бухарский ковер и начали складывать на него подносы и ларцы с дарами, оружие и поволоки.

— Это опять ты! — усмехнулся Святослав, глядя на склоненного в поклоне посла. — В Киеве, помнится, ты не кланялся и даров не подносил. Улестить хочешь? Купить? Поздно спохватился, жидовин. Я не за дарами пришел со своим войском. Я пришел положить конец вашему царству, разрушить ваше осиное гнездо. Как и обещал в Киеве. Или ты ничего не сказал о моем обещании своему господину, каганбеку Козарскому?

— Я все сказал ему, князь, как ты и повелел, слово в слово! — воскликнул посол, выпрямляясь. — Но разве дело в словах! Дело в нас самих. Человеку свойственно ошибаться и совершать поступки, противные воле богов. Но мудрый человек сумеет вовремя понять, что идет по ложному пути, сумеет остановиться, поразмыслить, прислушаться к тому, что советуют ему боги, и не делать того, что может принести вред не только тем, на кого он ополчился в минуту гнева, застившего его разум, но и ему самому, — сыпал словами, сдабривая их медоточивыми улыбками, ибн Эфраил. — Мой царь, господин и повелитель, рад будет видеть тебя, великий воин и государь, своим гостем. Уже готовятся столы и лучшие угощения, какие только может выдумать искушенная прихоть человеческая. Юные девы, не знавшие мужа, обученные искусству любви, омывают свои тела в чистейших водах царских фонтанов, умащают их благовониями, присланными из Индии и Египта. Ты испытаешь, светлейший князь, — да будет каждый день твой наполнен благоуханием! — такое удовольствие, такие наслаждения, какие не испытывают ангельские души, вечно пребывающие в райских кущах. А потом, отдохнув, ты можешь продолжить свой путь на юг, в земли нечестивых исмаильтян, разграбить их города, предать мечу их жителей, отомстить за русских воев и кагана Киевского Хельги, твоего высокородного деда, которые пали от мечей презренных рабов своего бога Аллаха. Никто не станет чинить тебе препятствий на твоем благородном пути, ты покроешь славой свое оружие и добудешь много богатств и рабов.

— Довольно! — оборвал Святослав нескончаемый поток слов хитрого иудея. — Можешь возвращаться к своему царю и сказать ему, зачем я иду со своим войском… если успеешь достичь стен его дворца раньше моего войска. В третий раз тебе лучше со мной не встречаться: останешься без головы. — И, повернувшись к тысяцкому Путяте: — Посольскую охрану разоружить, коней забрать! Пусть идут пешком. — Посмотрел на реку: — Ну, что ж, туман рассеялся, пора в дорогу.

Затрубили рога, забили барабаны, заплескалась вода под дружными ударами весел, и вот уже головные ладьи, вспарывая воду острыми ромейскими ножами, клином уходящими под воду, приспособленные резать толстые, пропитанные рыбьим жиром канаты, начали выходить на стрежень, и солнце, поднявшееся над заречными далями, плескалось в речных волнах ярко оперенными утками-нырками.

На одной из ладей завели песню, слов слышно не было, но тягучий мотив, разрываемый на ритмические части, плыл над водой, отражаясь от берегов, и казалось, будто сама река подбадривает гребцов и задает ритм гребле.

Ибн Эфраил стоял на берегу, окруженный своими слугами и воинами-хорезмийцами, и с тоской смотрел на проплывающие мимо ладьи и ошивы с многочисленными воинами. Конца краю не было этому движению, точно все, что раньше покорно склонялось перед волей хазарских царей, вдруг разогнулось и двинулось по этой реке, такое же бесконечное и неудержимое, как и сама река.

Непрочным оказался заплот из бревен, наскоро устроенный поперек и не реки даже, а лишь ее главного протока между берегом и длинным островом, поросшим косматыми ивами: первая же ладья вспорола его, точно нитку, хотя и сама пострадала от ударов бревен в свои борта, и ее едва успели подтянуть к берегу: так быстро наполнялась она водой через проломы.

Увидев, что заплот не помог, тут же пустилось наутек и то немногочисленное войско, которое должно было задержать русов на этом рубеже, дав тем самым каганбеку собраться с силами.

Мощное течение подгоняло ладьи и ошивы, подул свежий северный ветер, наполнил паруса, и ладьи, взяв неповоротливые ошивы на буксир, понеслись вперед с удвоенной скоростью. Шли целый день, не останавливаясь, и к вечеру вдали показались белые стены и башни. Они вырастали из воды, тянулись к небу, величественные, точно огромная ладья, сработанная самими богами.

Князь Святослав приказал править к правому берегу: не имело смысла штурмовать такие стены, основательно к штурму не подготовившись.

Но едва ладьи приблизились к берегу, поднимающемуся в иных местах вровень с бортами, как из кустов появилось великое множество воинов с луками и стало осыпать русов стрелами, закидывать камнями из пращей и дротиками. Прикрывшись щитами и обнажив короткие мечи, русы дружно бросились вперед по шатким сходням, рубя врагов направо и налево. Скоро берег был очищен от неприятеля, и Святослав, сев на коня, сопровождаемый сотней дружинников, объехал широкое поле с редкими невысокими холмами и оврагами и небольшой речушкой с топкими берегами, камышом и тальником. Здесь, прикрывшись с тыла и правого фланга этой речушкой, загибающейся к югу, а с левого фланга полноводным Итилем, он приказал строить лагерь по всем правилам военного искусства ромеев: рвы, земляные насыпи, колья, большие деревянные щиты. Судя по тому, что вдали из облаков пыли то и дело появлялись конные отряды, главная битва произойдет на этом поле в виду царского города.

ГЛАВА 20

Еще полыхала вечерняя заря, провожая на покой багровое Солнце, а в русском стане, далеко растянувшемся по берегу, жрецы Перуна готовились к принесению жертв перед завтрашней сечей. Каждое из племен везло с собой своего идола, вырубленного из дерева. Одни были раскрашены красками, иные так и золоченые. Перед идолами сооружался алтарь, куда будут складываться дары, перед алтарем большая колода для жертвоприношений.

— Княже, — обратился к Святославу главный Жрец утробным голосом, насупив лохматые брови. — Отдай нам пленных исмаильтян и жидовинов. Бог наш, могучий и грозный, требует человечины, чует завтрашнюю кровь, и кто улестит его лучше, тому он и станет помогать.

— Нет! — отрезал Святослав. — Неча баловать богов заведомыми обильными жертвами. Сытый ленив. Если завтра Перун нам поможет одержать верх, будет ему и человечина. А сегодня и петухов хватит.

— В старые времена всегда перед сечей приносили в жертву отрока, красного лицом и телом… — напомнил жрец, но Святослав перебил его:

— И не всегда Перун принимал эту жертву. — И еще раз, жестче: — Петухами обойдетесь!

— Что ж, твоя воля, княже, — сдался жрец и, повернувшись, тыча посохом в сырой песок, пошел к кострам, окружавшим золоченого идола грозного бога войны, перед которым в почтительном молчании стояла княжеская дружина.

Принесли четырех петухов красного оперения. Жрец и волхвы стали обходить чередой вокруг идола, потрясая ожерельями из черепов животных и человеческих, ударяя в бубны и творя заклинания, все убыстряя и убыстряя движение, а четверо волхвов с петухами то вертелись на одном месте, то прыгали и завывали, и петухи, поначалу бившиеся с испугу и хлопающие крыльями, утихли и омертвели.

И вдруг все разом встали, повернувшись лицом к идолу и протянув к нему руки, а волхвы положили петухов на колоду — и те даже не шелохнулись. Взлетели и упали с дробным стуком жертвенные ножи, отлетели и пали на землю четыре крошечные головки с алыми гребнями и бородками — как раз на все четыре стороны света, — и жрецы с волхвами принялись рассматривать, куда смотрят петушиные головы, чтобы по ним определить знаки, посылаемые Перуном.

Верховный жрец стукнул посохом и возвестил зычным голосом:

— Возликуйте и возрадуйтесь! Перун-Воитель, бог наш могучий и грозный, принял жертву и обратил страшный лик свой на воев своих! Завтра он прострет крыла свои над войском нашим, омочит свои персты в крови ворогов наших. Бог неба Сварог наполнит силой ваши мышцы, укрепит в груди вашей дух и примет всех павших в сече в свои волшебные чертоги для жизни вечной и сладостной. Возликуйте и возрадуйтесь!

И вои ответили жрецу криками радости и ликования.

И у других костров вершилось то же самое.

Но бывший монах грек Свиридис успел заметить, что на сей раз был изменен порядок принесения в жертву петухов: их закружили так, что они не были способны взлететь, и отделяли головы от петухов, а не петухов от их голов, а это значит, что жрецы и волхвы не были уверены, что безголовые петухи полетят в нужную сторону и определят нужное предсказание. «Ну все как и у нас. Когда надо надуть верующих, то и иконы начинают мироточить, и кто-нибудь исцеляется от слепоты, — думал он с непонятной тоскою, потому что неверие его было так же тягостно ему, как и вера. — И если боги видят это жульничество и не наказывают жуликов, то их или нет вообще, или им все равно, что творится на земле». Он глянул внимательно на князя Святослава, но по неподвижному лицу его не смог угадать, о чем тот думает. Возможно, что князю, как и богам, тоже все равно, что творят жрецы, лишь бы они поддерживали его в стремлении совершить задуманное, довести начатое дело до конца.

Лишь воины-христиане не принимали участия в этих обрядах. Да и было их не так уж много: в основном южане — киевляне, северяне да уличи, ближе всех проживающие к Царьграду. Священник в черной рясе размахивал кадилом, за ним шел служка с чашей, наполненной святой водой, священник окроплял склоненные головы молящихся, бормотал нараспев, подставляя крест для целования:

— Да ниспошлет Господь Бог наш, Всемилостивейший и Всемогущий, своих светозарных воев впереди войска нашего, да осенит его своим благоволением, да низринет ворогов наших, яко низринул нечестивцев, хулителей своих в гиену огненную…

Ярко вдоль берега горели костры, освещая идолов на носах ладей и ошив, приткнувшихся к берегу борт о борт. И под стенами Саркела и Хазарана, и на другом конце поля тоже горело множество костров, отражаясь в реке, освещая белые крепостные стены и выступающие из них башни. В темноте бряцало оружие, молча шагали в лагерь дружина за дружиной, которым предстояло завтра вступить в сечу.

А в княжеском шатре, окруженном копейщиками, собрались воеводы и тысяцкие. Когда все приглашенные расселись, кто на чурбак, кто на попону или седло, заговорил князь Святослав, сидящий у опорного столба:

— Все вы не новички в сечах, иные из вас ратоборствовали и с ромеями, и с исмаильтянами, и с булгарами, и с печенегами, и с прочими языцями. Завтрашняя сеча будет особенная: от ее исхода зависит судьба Руси, судьба наших отцов и матерей, наших жен и детей, нашего будущего. Я уверен, что мы одолеем наших врагов. Наши боги сопутствовали нам в пути, они показали, что не оставят нас и в сече. Они привели нас сюда неожиданно для наших врагов, и те не смогли успеть собрать большое войско. Но не всякая победа красна, а та, которая не уменьшает, а увеличивает силу победившего войска. Впереди нас ждут другие сечи, ибо взятием Итиля на щит разгром Козарского каганата не заканчивается. Прежде всего я хотел бы знать, что нам известно о каганбеке Козарском Иосифе: умен ли, сведущ ли в воинском искусстве, кто у него в воеводах, каково его войско и что можно ожидать завтра. Начнем с молодших.

Встал тысяцкий Претич, молодой, горячий.

— Мне известно, что каганбек придерживается ромейской стратегии: охват левым своим крылом правого крыла противного войска, затем атака клином на центр пешим войском, прорыв на его тылы, атака конницей левого крыла, окружение и разгром. Он коварен и может погнать перед своим войском женщин и детей, как это сделал в сече с ясами, но здесь нет наших жен и сестер, ему неким прикрыться. Что до его воевод, то они умелы и опытны, но им не приходилось ратоборствовать с настоящим войском, а чаще всего с ополчением, которое плохо обучено ратному делу. Лучшая часть его войска — это хорезмийцы-наемники. Они еще не знали поражений, уверены в себе, но в основном они более горазды в рубке бегущих, чем в сече щит в щит. Я предлагаю на правом крыле поставить варяжские дружины, а княжескую дружину следом за ними уступом, чтобы, когда козары пойдут ломить своим левым крылом, дать им увязнуть, а потом прижать к болотистому берегу реки. Я все сказал, княже.

Вслед за Претичем вставали другие тысяцкие, но… — то ли они не задумывались над завтрашним сражением, не увидев войска противника, то ли у них не имелось никаких мыслей, — все они не отличались многословием и поддержали Претича.

Затем встал воевода Свенельд, большой, тяжелый, среди всех воевод самый, пожалуй, опытный.

— Мы пришли сюда не затем, чтобы считать наших врагов и выискивать, кто из них сильнее, а кто слабее. Мы пришли сюда побеждать, — начал он с противоречия Святославу, который все реже принимал во внимание его, Свенельда, советы. — Мы атакуем противное войско всей своей силой, ломим его и гоним перед собой, рубя всех подряд. Затем штурмом берем Саркел и Хазаран, не оставляя в живых ни старого, ни малого. Меня мало интересует, умен каганбек или глуп. Даже самый умный не устоит перед силой твоего войска, княже, если оно верит в победу и умеет ее достигнуть своим мечом. Я согласен: варяжские дружины на правом крыле, твоя дружина, княже, ей в затылок. Конницу поставить на левое крыло, чтобы, когда дрогнет все войско козарское, она, сломив его правое крыло, отрезало козар от возможности переправы в Саркел по мосту. Боги за нас, княже.

Святослав слушал своих соратников молча, крутил вислый ус, иногда кивал обритой головою. Похоже, у него давно созрел собственный план завтрашней сечи, и он лишь проверял, нет ли в этом плане каких-либо упущений. Когда все выговорились, Святослав сказал:

— Полком правой руки командует воевода Свенельд. Левой — воевода Овруч. Большим полком — воевода Добрыня. Конница торков строится сзади. Расстояние между конницей и пешими полками — два полета стрелы. Я — при коннице. Другие конные дружины в лощине, чтобы их не было видно. Атака — все враз. Но полк правой руки идет поспешнее и первым атакует левое крыло хазарского войска. Пройти расстояние, отделяющее нас от козар, надо как можно быстрее, чтобы понести меньший урон от стрел лучников и баллист. А баллисты у хазар имеются. Надо чтобы поднятая войском пыль скрыла от каганбека наши конные рати. Лазутчики донесли, что на этот берег из Саркела и Хазарана переправляется великое множество женщин и дев. Навряд они примут участие в сече, но встанут в отдалении, изображая несметное войско. Однако и с козарскими женами вы в сече встретитесь тоже. Все остальное — завтра. Сигналы и команды — как всегда: голосом, турьими рогами и рожками. Все. Идите, готовьтесь.

ГЛАВА 21

Едва лишь взошло солнце и под напором его лучей растаял туман, два войска начали строиться друг против друга на расстоянии в пятьсот-шестьсот шагов — два полета стрелы. Полк левой руки войска Святослава своим краем упирался в берег Итиля, где, вцепившись в него канатами, стояли — борт к борту — ладьи и ошивы. Полк правой руки своим краем упирался в крутой изгиб речушки. Конница муромы, северян и вятичей стояла сзади под самым берегом, всадники не садились на лошадей, держа их в поводу. Лишь отряд торков стоял на виду во главе с князем Святославом, да его личная конная дружина из лучших воев.

Сам Святослав сидел в седле, облаченный в цареградскую броню, спину и плечи его покрывал малиновый плащ. Он выставил в поле не всё свое войско: часть его оставалась в ладьях и ошивах, укрывшись за крутыми бортами под палубами, лишь немногие были на виду, ибо не дело оставлять корабли без присмотра и охранения и очень подозрительно для противника.

Войско каганбека выстроилось на скатах невысоких холмов. В центре имело густые ряды пеших воинов, состоявших, как доложили Святославу лазутчики, из итильских ремесленников и прочего черного люда из разных племен, набранных с бора по сосенке, перемешанного с воями иудейскими, а по краям конные отряды из печенегов и карабулгар. Среди них не было видно хорезмийцев-наемников из гвардии каганбека. Скорее всего, таятся в какой-нибудь лощине и ждут своего часа. И неизвестно, сколько еще у каганбека воев в самом Итиле, к которому ведет от берега широкий наплавной мост. Наверняка за стенами припрятывает какую-то силу, чтобы ударить в подходящее время. Но если лазутчики не врут, у каганбека в запасе осталось совсем немного. К тому же все эти племена, еще недавно восстававшие против его власти, вряд ли будут драться с охотой и, как только почуют, что сеча склоняется в пользу русов, побегут. Должны побежать… или сдаться.

Вдали, на небольшом возвышении, белел шатер каганбека. Влево и вправо от него теснилось нечто, похожее на войско, торчали вверх копья. Своим правым крылом войско прикрывало мост. Даже если это настоящее войско, Святослав готов был и к этому. Но, скорее всего, оно действительно состоит из жен и дев, пригнанных из Итиля, и лишь первые ряды из настоящих воев.

Святослав наблюдал, как заканчивается построение его войска и войска хазарского, как скачут взад-вперед тысяцкие, слышал крики сотников, равняющих шеренги.

Звонко протрубила сигнальная труба. Святослав, тронув коня, выехал вперед по узкому проходу между двумя полками, повернул коня головой к войску, поднял руку, требуя внимания.

Перед ним колыхалось море голов, увенчанных шишаками и плоскими шлемами, у кого-то шлемы были деревянными, усиленные металлическими полосами. Ряды простирались влево и вправо на три-четыре полета стрелы. В первых рядах стояли самые рослые, сильные, умелые, опытные, облаченные в кольчуги и латы, с поножами и поручами, а под ними еще толстый войлок, на руках боевые рукавицы, защищенные мелкой кольчугой, на головах начищенные до блеска шишаки, у варягов еще и украшенные устрашающими турьими рогами. Первые ряды вооружены длинными копьями толщиной с руку, способными на скаку остановить коня, прикрыты тяжелыми щитами. Им принимать на себя первый удар, им проламывать ряды противника. За ними теснились воины послабее, сжимающие рукоятки боевых топоров или мечей, но тоже защищенные бронями и щитами. А дальше сверкали в лучах утреннего солнца наконечники копий, широкие лезвия секир, виднелись бородатые и безусые лица, расширенные страхом глаза молодых воинов, впервые принимающих участие в сече.

Многих из бывалых бойцов князь знал в лицо, ходил с ними в походы, рубился плечом к плечу. От них зависело многое. Но не к ним он собирался обратить свое слово, а к тем, кто теснился за их спинами, кто оторвался от сохи, от плотницкого топора, гончарного круга. У тех и опыта не так уж много, и умения. Но именно они и составляли основную силу его войска, именно им больше всего нужна была победа, именно они и были его народом, с которым он должен укреплять свое княжество, именно они собирались драться не за деньги, как передние ряды, а за свои дома, своих детей, жен, отцов и матерей.

Постепенно стих гомон тысяч и тысяч воинов, все головы повернулись в сторону Святослава.

Он набрал в грудь побольше воздуха и стал выкрикивать во всю силу своего голоса короткие фразы, чтобы они достигали до самых дальних рядов и были понятны всем и каждому:

— Русичи! Перед нами сильный враг! Мы должны победить его! Лучше убиту быть, чем жить рабами! Правда наша есть пред людьми и богами! Боги идут впереди нас! Укрепитесь духом и телом! Бейтесь крепко! Я пойду рядом с вами! Не посрамим земли Русской!

С этими словами князь Святослав вскинул свой длинный меч.

И войско ответило ему громкими криками:

— Слава! Слава! Слава!

Князь уже хотел выбросить меч в сторону врага, чтобы начать движение своего войска, как из хазарских рядов вырвался всадник на гнедом арабском скакуне, с длинным копьем, с круглым щитом, сверкающий доспехами, с большим павлиньим пером над золоченым шишаком. Не доскакав половины расстояния до первых рядов русского войска, он вздернул скакуна на дыбы, вскрикнул что-то гортанное высоким голосом и встал, как вкопанный, откинув копье в сторону.

— Поединщик, князь, — произнес отрок, держащийся у правого стремени Святослава.

Тот обернулся, опуская меч.

— Спроси, кто пойдет за Русь.

Отрок не успел сдвинуться с места, как один из всадников Святославовой дружины уже пробирался на широкогрудом и мохноногом коне между боевыми колоннами. Рысью подъехав к князю, обратился к нему, клоня вперед голову на негнущейся шее:

— Дозволь мне, княже, черному ратаю Светозару, испытать себя в поединке с козарином.

— Тут надобно б кого помоложе, — засомневался Святослав, вспоминая, где он видел этого воина. — Да и конь твой не шибко резов супротив козарского.

— Зато я, княже, не раз рубился с печенезями, уграми и булгарами, и никто из них не устоял против моего копья и меча.

— Заметь, Светозар, что супротивник твой не поляница. Зато, видать, ловок, аки барс, копьем на скаку снимает кольцо. Береги глаза.

— Постараюсь, княже.

— Ну что ж, будь по-твоему. Не посрами земли русской.

— Не посрамлю, княже, — ответил Светозар и направил своего медлительного коня к поджидавшему его сопернику.

* * *

Поединщики сблизились, глянули в глаза друг другу и, поворотясь, разъехались в разные стороны. Что-то смутило Светозара в хазарском наезднике: жидковатым показался он, безусым, совсем мальчишкой. А когда тот, взвив своего скакуна на дыбы, заставил его развернуться на задних ногах и бросил вперед, увидел Светозар толстую косу, спускающуюся по спине своего противника из-под кольчужной завесы, такую же почти, как у своих дочерей. Впрочем, хазар и называют косоносцами, так что ничего удивительного в этом нет, и все же… все же… Но раздумывать некогда, и Светозар, отъехав немного, повернул своего коня, перекинул щит из-за плеча на левую руку, опустил копье, и тронул конягу шпорами — и тот поскакал тяжелым скоком, храпя и заворачивая голову.

А хазарин уж несся навстречу с истошным визгом, держа копье несколько на отлете, и солнце горело на его щите, на котором переплелись зловещим узором, будто змеи, лучи шестиконечной звезды. Привстав на стременах, подавшись вперед всем телом, он слился со своим конем, и синий с белым плащ трепыхался за его спиной, подобно лебединым крыльям; из-под копыт коня взлетали комья земли, сам конь тянул вперед сухую оскаленную морду, готовый зубами рвать и коня противника, и всадника. Стремительный стрекот копыт по сухой земле, пронзительный визг всадника и блеск воинской справы неслись навстречу Светозару, будто стрела, пущенная из большого лука.

«А точно — метит в глаза», — подумал Светозар и, когда молнией сверкнуло перед ним жало чужого копья, пал телом на холку коня, выбросив вперед руку с тяжелым копьем, и в тот же миг ударом сбило с него шелом, а его копье с хрустом пробило щит хазарина, как скорлупу ореха, пробило и, отяжелев, отбросило руку назад. Однако Святозар удержал тяжесть своего противника, откинувшись в седле всем своим телом, и тут увидел широко распахнутые в изумлении глаза хазарина, вздетого на копье и вырванного из седла, и разжал пальцы…

Конь пробежал немного и встал. Со стороны своего войска донесся радостный могучий гул. Хазарское войско молчало.

Светозар повернул коня, подъехал к распростертому на земле хазарину, пробитому копьем насквозь вместе со щитом и кольчугой, чтобы забрать, как положено, его оружие и коня. Он с седла склонился над убитым и сразу же с удивлением понял, что перед ним дева, еще молодая… совсем юная дева. Глаза ее, чуть раскосые и черные, будто угли, были все так же широко распахнуты, на лице застыли удивление и боль. А ведь сказывали, что у хазар в войске служат не только мужи, но и жены, что встречаются среди них настоящие поляницы, не уступающие мужам, а он не верил, думал, что враки все это, напраслина. И вот самому довелось… Но какая это поляница? — так, недорослица. Ловкая, конечно, могла бы и убить, но боги миловали его и на этот раз.

Медлить над поверженной дольше было нельзя: русское войско двинулось вперед, в лад стуча древками копий и мечами о щиты.

Светозар не взял ничего с убитой, даже копья своего не вырвал из ее тела, поднял свой шелом, помятый ударом копья, и поехал навстречу своему войску. Его обтекали с двух сторон, иные что-то кричали приветственное, а он не слышал. В его ушах все еще звучал пронзительный визг несущейся навстречу девы, как визжит иногда от избытка чувств его младшенькая, Светина, кидаясь в кучу устроивших потасовку братьев. Светозар не жалел, что убил деву-хазарку, потому что… потому что не надо было ей лезть в дела мужеские, а коль влезла… Но на душе было как-то нехорошо: себя он чувствовал сильным, способным сразиться с любым противником, чтобы вернуться домой с честью и добычей. А тут какая такая честь? Никакой. Еще и засмеют поди.

* * *

— Р-русь! Р-русь! Р-русь! — громовыми раскатами накатывалась на хазарское войско червленая стена щитов и густая щетина копий, и эти слитные крики доносились до шелкового шатра каганбека могучим морским прибоем. Тучами взлетали и падали вниз стрелы, точно град ударяясь в щиты и латы, а многие и в незащищенные части тел. Кто-то падал под ноги идущих, кто-то терпел и шел дальше. Но вот сошлись, с тяжелым грохотом копья ударили в щиты, в панцири, затем щит в щит, грудь в грудь, взметнулись мечи и топоры, сабли и палицы, шестоперы и чеканы: лязг, хруст, крики, стоны, вопли, женский визг… Напор Руси был таким сильным, что хазарское войско не выдержало и начало пятиться. При этом значительно раньше, чем было оговорено на вчерашнем совете у каганбека. Ну что ж, раньше — не позже. Русы сами идут в ловушку. И лицо каганбека дрогнуло довольной ухмылкой.

Вот правое крыло русов миновало поворот реки, тесня конницу карабулгар густым заслоном копий. Видно было, как падают кони и люди, сдергиваемые с седел, как русские дружины ударным клином разваливают тесный строй обороняющихся, все расширяя и расширяя прорыв, охватывая в то же время левое крыло войска каганбека искусным маневром второй колонны воинов, прикрытой продолговатыми червлеными щитами.

— Рру-рру, рру-рру! — доносилось грозное до шатра каганбека, белеющего на насыпном кургане.

Он вглядывался в поле битвы, которое все сильнее заволакивало пылью, стараясь определить, сколь велико войско Святослава. Не столь уж и велико, как померещилось лазутчикам. И не заметно, чтобы на кораблях оставалось много воинов. А русская конница так и совсем оказалась весьма незначительной: тысяч пять, от силы — восемь, не более. И не удивительно: русам не удалось склонить на свою сторону степняков, а сами они народ не конный, привыкли ратоборствовать в пешем строю.

И едва расширилось пространство между правым флангом русов и речной поймой, каганбек сделал знак трубачам, и над степью прокатился рев длинных труб-кураев — приказ хорезмийцам ударить всей своей массой по оголившемуся правому крылу русов, оторвавшемуся в пылу сечи от прикрывавшей его болотистой поймы. В прошлогодней битве с аланами такой удар решил исход сражения в пользу каганбека. То же самое должно произойти и сегодня. Это даже хорошо, что русы сами пришли под стены Итиля: здесь они и найдут свою могилу. Отсюда царь Хазарский распространит свою власть на запад и север, и потомки будут славить его наравне с легендарными царями иудейскими Давидом и Соломоном, Пейсахом и Иосифом Первым.

И пошла вперед гвардия наемников-хорезмийцев.

— А-ал-лаааа! — взметнулся к небесам ее многотысячеголосый вопль.

— А-ааа! — подхватили этот вопль стоящие на холмах жены и девы, изображающие резервное войско каганбека.

Но именно такое развитие событий предвидел Святослав, загодя изучив повадки хазарских воевод, поэтому и держал свою тяжелую конницу сзади. И едва хорезмийцы достигли крайних рядов княжеской дружины, как четыре ряда повернулись к ним лицом, оградившись колючей стеной длинных копий. Однако большая часть хорезмийской конницы уже заскакивала с тылу, и Святослав вскинул вверх свой длинный меч.

— Русь! Слава! Вперед! — вскричал он, не слыша и не узнавая своего голоса, и, опустив забрало, вонзил шпоры в бока своего коня. За ним с тяжелым гулом тысяч копыт ринулось разноплеменное конное войско, выметываясь из лощины, и бешеный восторг объял душу князя: сейчас, вот в эти самые мгновенья, должна решиться судьба Руси, судьба его собственная и его войска.

— Сла-ааав-вааа! — неслось, опережая его коня, сливаясь с криком хорезмийцев, удваиваясь и утраиваясь, оглушая.

От удара копья Святослав уклонился, выровнялся в седле и, привстав на стременах, с силой опустил тяжелый меч на шею хорезмийца, защищенную лишь тонкой кольчугой. Пырнул в бок другого, наседающего на дерущегося рядом дружинника. Отбил сабельный удар щитом слева, щитом же сбил противника с коня. Увидел Светозара, который, ухая, долбил противников тяжеленной булавой, головка которой усажена шипами, долбил, не разбирая, куда попадет. Вот попал по крупу коня — и конь рухнул вместе с всадником.

Уже не кричали. Разве что вскрикивали от удара. Хрипели под тяжестью брони, ухали, ахали, звенели мечи, хряскали перначи и топоры, звенели тонким звоном секиры, отскакивая от брони, взвизгивали кони…

— Наша берет, княже! — вскричал Светозар.

— За нами правда! — ответил Святослав.

— Они бегут в крепость! — послышался голос Свенельда, оказавшегося неподалеку. — Выходи из сечи, князь, мы прикроем.

— Не убегут!

И точно: пешее войско хазар уже распалось на отдельные части. Одни еще сражались, другие спешили к наплавному мосту, ведущему в Саркел, куда уже бежало фальшивое войско, стоявшее на возвышенности. Карабулгары поворотили коней и бросились в степь, сломав строй хорезмийцев. И хорезмийцы тоже дрогнули, хотя за отступление и проигрыш битвы им грозила смерть, а их семьям — продажа в рабство: таков был уговор при найме между каганбеком Хазарским и шахом Хорезма. Но они еще держались, эти непревзойденные мастера сабельной рубки, однако пятились, пятились, и нужен был еще один нажим, чтобы они побежали.

ГЛАВА 22

Каганбек Иосиф, сидевший на высоком золоченом стуле, поднялся, вглядываясь в шевелящуюся вдали массу людей и коней, вспыхивающие на солнце мечи, сабли, доспехи. Все это постепенно заволакивалось бурой пылью, облако которой неуклонно подвигалось в сторону моста. Русские ломили с яростью неукротимой. Вот дрогнули и кинулись в степь карабулгары, за ними, немного погодя, печенеги. Когда же и хорезмийцы стали пятиться, каганбек понял, что сеча проиграна. Но раньше его это поняла женская рать, стоящая как за его спиной, так и впереди на скатах холмов, вооруженная в основном длинными кольями. Побросав свое оружие, женщины с визгом кинулись к мосту, и этот визг и крики покатились к реке с такой неудержимостью, что смели ряды пеших воинов-иудеев, прикрывающих эту рать, и редкую цепь, охраняющую мост. Оставалась еще надежда на высокие стены Саркела, на которых стояли не принимавшие участия в сече иудейские дружины.

И тут крик начальника стражи:

— О великий! Смотри! — и рука с плетью указала на реку.

Каганбек оборотился и увидел, что пришли в движение десятки ладей и ошив со множеством воинов на них, ударили о воду весла, и, подгоняемые течением, одни понеслись прямо на мост, другие к берегу под стенами города, третьи заворачивали к Хазарану, четвертые вот-вот приткнутся к правому берегу Итиля и окажутся в тылу всего хазарского войска.

— Коня! — вскричал каганбек.

Ему подвели иноходца. Помогли сесть в седло.

— В Саркел! — вскрикнул он и огрел иноходца плетью — тот сорвался в намет и понесся к мосту.

Стража каганбека плетьми, саблями и копьями расчищала путь, сбрасывая в воду бегущих к Саркелу женщин и ополченцев.

А к мосту уже приближались ладьи русов, полные воинов. К берегу, по которому среди саманных строений в панике метались женщины и дети, подплывали тяжелые ошивы.

Каганбек едва успел проскочить через мост со своей свитой, как к нему причалили первые суда, на мост стали выпрыгивать русские воины, и скоро густая щетина копий преградила путь желающим укрыться за крепостными стенами. Другая волна русов с криками бежала к воротам вслед за бегущими туда же воинами каганбека и женщинами, рубя отстающих. Стража попыталась было закрыть ворота, но толпа охваченных паникой людей смела стражу, а тяжелая железная решетка, которая при падении раздавила бы сколько угодно и кого угодно, неожиданно остановилась на полпути, упершись во что-то непреодолимое, и нападающие ворвались в город.

Каганбек остановил коня перед воротами своего дворца. Сзади нарастали крики ужаса, подавляемые ревом торжества, звоном мечей и сабель. В этом дворце он провел всю свою жизнь, здесь правили его деды и прадеды, его отец, здесь могилы двенадцати каганбеков, создававших хитростью и мечами царство Израилево на берегах Итиля и моря Хазарского, здесь родились его дети, которые должны были продолжить династию царей иудейских, сюда он ожидал приезда соплеменников из разных стран, и они таки приезжали, уверовав, что наконец-то Всевышний даровал им место под солнцем, откуда распространится Израиль на все четыре стороны света, от одного океана до другого, и не будет больше никого и ничего, кроме Израиля и подвластных ему народов и царств, где каждый иудей будет жить «под своей виноградной лозой, под своей смаковницей, в покое и безопасности». Здесь, в специальных помещениях, были собраны бесчисленные сокровища, накопленные за десятилетия его предшественниками, а у него, судя по всему, не оставалось времени захватить с собой и сотой их части.

Каганбек застонал от отчаяния и бессилия и погнал коня к восточным воротам, выходящим на основное русло реки, где всегда наготове стояла изукрашенная коврами баржа. Там его ожидали сыновья и немногочисленная стража.

То, что он увидел, оказавшись на берегу, потрясло каганбека Иосифа больше, чем потеря сокровищ: вся река была усеяна челнами, наполненными беглецами. В них он узнавал своих приближенных, князей, судей и книжников. Одни правили на другой берег, но большинство уходило вниз по течению, надеясь затеряться среди камышовых зарослей в многочисленных протоках. Многие челны были так перегружены, что черпали воду бортами, переворачивались на стремнине, слышались крики тонущих женщин и детей…

А из-за косы уже вымахивали ладьи русов. Часть из них двигалась к причалам Хазарана, другая охватывала Саркел с востока. Медлить было нельзя ни единого мгновения.

Каганбек въехал на паром, за ним его свита, изрядно поредевшая, и паром отчалил от берега под вопли тех, кому не на чем было бежать из Саркела. Гребцы налегли на весла. Стража копьями пронзала любого из несчастных, оказавшихся в воде, кто пытался ухватиться за паром, и каганбек вдруг понял, что очередному царству иудейскому, о котором мечтают рассеянные по всему свету сыны Израиля, пришел конец, что он уже не царь, а беглец, гонимый и преследуемый, с горстью дирхемов в кожаном кошеле у пояса, без царства, без крыши над головой, почти без слуг и рабов, а те, что остались, могут придушить его ночью, без сподвижников, которые бежали первыми, без верных хорезмийцев… Впрочем, верны они до тех пор, пока им хорошо платят, а платить нечем: нет денег, нет и верности. Теперь он, царь иудейский, стал похож на тот кувшин, которому все плохо: его ли ударят камнем или он ударится о камни — конец один.

Паром успел пересечь русло реки и избежать мечей и копий свирепых русов. Миновав Хазаран, все восемь ворот которого были распахнуты настежь, он пристал к левому берегу Итиля, где пытались найти укрытие беглецы, в основном иудеи и хорезмийцы, но вдали, со стороны верховий, вдруг показались всадники, покрутились на месте, и каганбек с тревогой разглядел в поднимающейся пыли большое конное войско, вымахивающее на вершины барханов. Он пришпорил своего иноходца, направляя его в седловину между барханами. Чье бы ни было это войско, встреча с ним не сулила ничего хорошего. Вся надежда на резвость своих коней да на удачу.

И каганбек с немногочисленной свитой вскоре исчез среди песчаных барханов левобережья, держа путь на Хорезм. Но никто не знает, добрался ли он туда, откуда, если повезет, все можно было бы начать сначала, ибо сказано у пророка Даниила,

«…что к концу времени и времен и полувремени и по совершенном низложении силы народа святого все это совершится». И вот низложение совершилось. «Блажен, кто ожидает и достигнет тысячи трех сот тридцати пяти дней. А ты иди к своему концу, и успокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней».

Следовательно, надо подождать теперь лишь тысячу двести девяносто дней, и наступит «конец этих чудных происшествий». И случится это, если верить пророкам и книжникам, в 968 году по христианскому летоисчислению. Но темны помыслы твои, Господи, «ибо сокрыты и запечатаны слова» твои, и не каждому ведомо, где начало этих времен, а где их конец.

ГЛАВА 23

В «Повести временных лет» записано:

«Иде Святослав на козары; слышавше же козари, изидоша противу с князем своим Каганом и съступишися битися, и бывши брани, одоле Святослав козаром и град их и Белу Вежу взя».

* * *

Князь Святослав ехал, опустив поводья, на своем коне по узким улицам Саркела, заваленным трупами, и дивился… не трупам, нет, а тому, как устроен этот Белый город: три величественных замка за высокими стенами из обожженного кирпича, беленые известью, а вокруг них дома знати из самана или дерева, хотя выглядят тоже весьма благолепно. А еще сады и парки в весеннем цвету, фонтаны и пруды с рыбами и лебедями, дорожки, посыпанные речным песком, вдоль дорожек шатры из виноградных лоз, в шатрах тех лавки. Надо бы и в Киеве сделать нечто подобное. Хотя бы в детинце. А то чуть дождь — на улицах грязь непролазная, вонища от сточных канав. Да и стены Киева надо сложить из камня. И сам Детинец. Если удастся разгромить Каганат, то будут и средства, и мастера, и рабы. А главное — будет на все это время, потому что после разгрома Каганата еще долго никто не посмеет нарушить покой Руси. Но все это потом, потом…

На площадь между дворцами сгоняли оставшихся в живых, в основном женщин и детей.

Воевода Добрыня доложил, что каганбек бежал, что сокровищница его осталась, что там золотой утвари, золотых и серебряных монет и драгоценных каменьев видимо невидимо, что он, воевода, уже выставил во дворце стражу, что остался каган хазарский, но что он задушен, и говорят, что так здесь заведено: если в стране падеж скота или моровая язва, неудачная война или засуха, погубившая урожай, или еще какое несчастье, кагана, который ничего не решает и никем, кроме своих евнухов, не командует, приносят в жертву. А гарем его остался — преогромнейший. И в нем много русских дев.

— А что в Хазаране? — спросил князь.

— Путята еще не прислал вестника, князь. Но со стены я видел сам, что город взят, никто его не защищал.

— Путята знает, что делать. Сокровища забрать, пленных и рабов заставить рушить стены и терема, потом… рабам предложить: кто хочет, пусть вступает в наше войско, кто не хочет, тех отпустить. Пленных гнать в лагерь, а там… как боги решат. Лагерь расширяем, высылаем заставы — как и порешили намедни. Задержимся на три дня, пусть вои отдохнут, свершим тризну по погибшим, как и положено по обычаю предков. Потом пойдем на юг: царство козарское на одном Итиле не кончается. Надо разорить все гнезда козарские, чтобы не пошла от них новая поросль и не утвердилась сызнова в своей неуемной алчности.

* * *

Горят развалины Саркела и Хазарана, черные клубы дыма поднимаются в небо, а там, на высоте, где властвует могущественный Сварог, поникают и послушно плывут на север, чтобы знали все народы, живущие в ближних и дальних краях, что кончилось царство Хазарское и не поднимется вновь.

На правом же берегу Итиля громоздятся костры погребальные из хвороста, камыша и досок бесполезных уже ошив, не способных плавать по морю, а жреческие огни освещают золоченого идола Перуна и собравшееся вокруг него войско. Возле алтаря стоят сундуки с золотом и серебром, в огромные кучи свалено дорогое оружие, чаши, кубки и поволоки. Здесь же на коленях стоят по четыре пленника от каждого племени, принимавшего участие в битве против Руси. Бьют бубны и барабаны, заливаются свирели и рожки, волхвы и жрецы водят хоровод вокруг идола.

Вот завыли рога, с пленников сорвали одежду, по одному подводят к алтарю — широкой дубовой колоде. Здоровенный жрец с оголенными руками и косматой черной бородой оглушает жертву короткой дубиной, взрезает ей шейные жилы широким ножом — и кровь течет по желобу к ногам идола, разом вспыхивают погребальные костры с уложенными на них павшими воинами, блики огня полощутся в глазах жреца и выпуклых золоченых глазах Перуна. Глухо рокочут бубны и барабаны, скулят рожки, слышатся вопли сжигаемых заживо пленных и пленниц, кружатся в священном танце волхвы, кружатся и завывают под громкие хриплые выкрики главного жреца:

— О великий Перун, повелитель громов и молний! О гневный воитель, идущий впереди войска своего, карающий ворогов и сожигающий их своими стрелами! Приими жертвы наши, омочи в их крови персты свои, напои свои чресла их силой, шествуй и впредь впереди Руси, осеняя ея своими крылами! Устраши многия вороги ея, лиши их силы, отними у них зрение, низвергни их громами своими в глухоту и ужас! Притупи их копья и мечи, топоры и стрелы, преврати в прах их щиты и брони! Спали небесным огнем их жилища и нивы! Огради Русь от их алчности и злобы! О великий Сварог! Прими души павших воев своих, упокой их в жизни вечной и радостной…

Князь Святослав стоит впереди своей дружины, положив обе руки на рукоять боевого меча. Но думы его далеко отсюда: войску еще надо пройти длинный путь к южным пределам Хазарии, сравнять с землей тамошние города, предать огню нивы и села. Затем то же самое сделать и на западных границах. Надо спешить, потому что время — и лучший союзник и злейший враг его…

Последний пленник нашел свой конец на жертвенном алтаре и на погребальных кострах, и дружины приступили к тризне прощания с павшими соратниками. В золотые и серебряные кубки наливались вина и меды из царских погребов, жены и девы разносили меж кострами печеные круглые лепешки, вяленую рыбу, сыры и прочую снедь. Трижды наполнялись кубки, плескалось вино на все четыре стороны, чтобы души павших соратников могли вкусить его перед дальней дорогой во владения могучего Сварога.

Посреди воинского стана, обнесенного частоколом и рогатинами, как стоял так и стоит белый шатер каганбека. В нем, привязанный к опорному столбу железной цепью, лежит на коврике ручной барс, оставленный своим хозяином в поспешном бегстве. Перед его мордой нетронутая баранья ляжка. Животное прядет короткими ушами, поскуливает в тоске, принюхивается к наплывающим запахам, вздрагивает от резких звуков, прислушивается к незнакомому перебору звончатых струн. Это у костра, разведенного неподалеку от шатра, старый сказитель, сопровождающий Святослава во всех его прежних походах, тихо перебирает струны гуслей звончатых, подставив лицо небу, усеянному звездами, в ожидании своего часа.

Князь Святослав полулежит на войлочной попоне напротив, опершись на руку, время от времени пригубливает из золотого кубка густое вино. Вокруг ближние дружинники, князья союзных отрядов, воеводы и тысяцкие. В стороне догорают погребальные костры, ветер уносит дым и запахи горелого мяса в ночную степь.

Звуки струн становятся громче, им вторит бормотание певца-сказителя, сперва неуверенное и тихое, затем голос его крепнет, поблизости все умолкает, прислушиваясь, и вот полилась сказка будто бы сама собой, словно рождаясь из сияния звезд, запахов цветущей степи и осторожного потрескивания костра:

Шумят в поле ветры буйные, Сварог-Небо со высот глядит Звездами и ясным Месяцем. Ходит Солнце-Хорс путем своим, Моет лик зарей кровавою, Зрит внизу он диво дивное, Диво се есть войско русское, Войско князя Святославова. Веслами оно несчетными Замутило воды быстрые, Лодьями пурпурокрылыми Их покрыло, будто тучами, Пред стеною белокаменной, Пред стеной Итиля-города, Царствия царя козарского. И не знал царь и не ведывал, Что во стольном граде Киеве Народился богатырь могуч На погибель его царствия. Как молонья в черном облаке, Сила сильная копилася, Чтобы пасть огнем сжигающим На хоромы белокаменны, Карою царю за прошлые За обиды и нечестия, Что творил он в землях Русскиих. Злато-серебро несчетное, Он копил в хоромах каменных От великой своей алчности. Все то злато, все то серебро, Аксамиты с поволоками И каменья многоцветные Войску русскому досталися За труды похода ратного, За победу в поле бранноим Над дружинами козарскими. Слава князю града Киева И его дружинам крепкиим! Слава всем, кто пал за отчину В сече злой, кровавой с ворогом! Слава, Русь! Да не затупится Острый меч твой в веки вечные!

* * *

Ранним утром четвертого дня после сражения на стрежень речного простора одна за другой потянулись ладьи. Дружно ударяли о воду двуручные весла, глухо рокотали барабаны, задавая ритм гребцам. Едва ладьи скрылись из виду, из лагеря потянулись пешие и конные дружины, за ними арбы, запряженные волами, караваны верблюдов с тяжелой поклажей, табуны лошадей. Прошло немного времени, и на том месте, где еще недавно был лагерь огромного войска, остались лишь дымящие кострища, мусор, обглоданные кости, а на широком поле и холмах где произошла сеча, неубранные трупы врагов. И куда не бросишь взгляд, всюду он наткнется на унылые картины разора и погрома. На островах, еще недавно наполненных жизнью цветущих городов, виднелись лишь одни дымящиеся развалины, среди которых бродили бывшие рабы, по немощи своей не взятые в войско победителей, да бездомные собаки, лишившиеся своих хозяев.

И долго еще над степью висело бурое облако пыли, постепенно смещаясь в сторону камышовых зарослей, и лишь одно воронье нарушало своими криками и мельтешением установившийся мертвый покой.

Лишь по осени войско князя Святослава вернется в Киев, обремененное богатой добычей, оставляя за собой разоренные города и селения, руша стены сторожевых крепостей, протянувшихся вдоль левого берега Танаиса до самой Таврии. Оставшиеся без руководства итильских каганбеков, орды степных кочевников разбегались в разные стороны, едва прослышав о приближении войска князя Святослава.

После этого похода Святослава Хазарскому Каганату не суждено было подняться вновь, хотя попытка такая предпринималась иудеями, избежавшими мечей войска Святославова. Но едва до Киева дошла весть об этой попытке, как младший сын князя Святослава Владимир предпринял новый поход и окончательно похоронил мечту иудеев возродить Израиль на берегу Итиля.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Много веков с тех пор миновало, много битв отшумело на Руси, и сама Русь изменилась со времени Святослава, превратившись в Россию, а мы, потомки его, можем оглядеть пройденный народами Руси путь и сказать, не кривя душой перед истиной: не завершись поход Святослава победою над Хазарским каганатом, впасть бы Руси в еще более тяжкую зависимость от него, и не было бы крещения князем Владимиром, а там уж близок и закат Византии, и нашествие монголов, и кто знает, чем бы все это обернулось для нарождающегося государства и его народов. А потому подвиг князя Святослава по праву стоит не ниже подвигов его великих восприемников: князей Александра Невского и Дмитрия Донского, великих полководцев России Александра Суворова, Михаила Кутузова, Георгия Жукова.

Конец Москва, 2007–2011 гг.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

ПОСЛЕСЛОВИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg