«Святы и прокляты»

Святы и прокляты (fb2) - Святы и прокляты 1712K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юлия Игоревна Андреева

Святы и прокляты

Случилось это сразу после Пасхи. Не дождавшись

Троицы, тысячи отроков тронулись в путь,

покинув кров свой.

Иным из них минул едва шестой год. Другим же

впору было выбирать себе невесту, они же выбрали

подвиг и славу во Христе. Заботы, им порученные,

позабыли третьи. Те оставляли плуг, недавно

взрывавший землю; те выпускали из рук тачку, их

тяготившую; те покидали овец, рядом с которыми

сражались против волков, думая о других супостатах,

магометанской ересью одержимых… Родители, братья

и сёстры, друзья упорно отговаривали их всех, но

твёрдость подвижников была неколебима. Возложив на

себя крест и сплотившись под свои знамёна, отроки

двинулись на Иерусалим… Мир называл их безумцами,

но они упорно шли вперёд.

Средневековые историки о начале детского крестового похода 1212 г.

Он шествовал, как подобает Его Императорскому

Величеству, со множеством повозок, груженных

золотом и серебром, батистом и пурпуром, драгоценными

камнями и дорогими предметами, со множеством

верблюдов. Огромное количество сарацин и эфиопов,

обученных многим искусствам, с обезьянами и леопардами

охраняли его деньги и сокровища. Так, в окружении большого

числа князей и воинов, он дошёл до Вимпфена.

Летописец из Эберсбаха о шествии императора Фридриха II

Глава 1 Свет в ночи

Ночь. Только цикады звенят так громко, что, право, подкрадётся какой-нибудь душегуб — шагов не расслышишь.

В свете факела молодой человек пытается содрать кинжалом дёрн: дёрг-дёрг — крепко держится корнями сорная трава подорожник да осока; не желает отдавать своего цеплючий репей. Юноша втыкает клинок раз и другой, рубит, режет, пытается отодрать кусок пахнущего свежей землёй дёрна. Это тебе не на огороде копаться, не рыхлёные-перерыхлёные грядки окучивать, не с виноградником возиться! Кинжал ударяется о камень, врезается в корень давно сгнившего дерева. Парень плюёт на руки, продолжает. Когда удаётся очистить от дёрна крошечный пятачок, в дело идёт лопата.

— Слишком глубокой ямы не копай. Широкая тоже без надобности. Два локтя — и будет! — наставляет его отец. — Ты мне ещё спасибо скажешь, когда дела пойдут.

— Ага, пойдут! Верно матушка говорит: дойдёт слух до нашего сеньора — все кости переломает, руки точно крадунам бессовестным отрубит. И будет прав.

— Есть ему дело до нашего поста, как же! Встречаем прохожих, проезжих, расспрашиваем не шпион ли, не еретик, получаем денежку — и нам хорошо, и городская казна не в обиде.

Вместе они поднимают с земли приготовленный заранее постовой столб и аккуратно помещают его в ямку.

— Посуди сам. Вот где мы должны стоять? На дороге Красной, на въезде в Салерно. Дабы блюсти интересы нашего сеньора, получая подорожную мзду. Но Красная большая, и кто помнит, где конкретно должен размещаться наш пост? Скажешь, сеньор Салерно помнит? Епископ знает? Вот и я о том же…

Другое дело, если мы немножко сместим этот пост в сторонку, так чтобы захватить Торфяную дорогу, ведущую в Амальфи, где нынче ярмарка… То есть мы чуть-чуть сдвинемся в сторону от Красной, и уже завтра будем собирать въездную подать за посещение ярмарки. Знаешь, сколько народу проедет по этой дороге? А я тебе наперёд скажу: не мало.

Наш сеньор, долгие лета ему и его деткам, ждёт от нас въездной пошлины. И он её получит. А тот, что в Амальфи, всё равно приберёт к рукам пошлину с основной дороги. С Торфяной же мы и сами не побрезгуем. Ихнее ушехлопство нашим богатством обернётся. Забыли, поди, что в Амальфи ведут две дороги, и по Торфяной пойдут купцы, отторговавшие своё и забравшие товар на рыбной ярмарке Неаполя. За ярмарочные дни мы сумеем заработать мамке на корову, а то и лошадь купить! До утра нужно управиться и на пост заступить… Грехи наши тяжкие, — он крестится. — Дёрном землю прикроешь, будто давно стоит. В базарный день каждая минута на счету, не до препирательств.

Да не трясись ты так, образина! Думаешь, я первый раз границу двигаю? Эх, молодо-зелено… Слышь: ты что, сеньора Амальфи пожалел? Чего его жалеть-то? Не наш это сеньор. Твоё дело на посту стоять, да интересы Салерно блюсти. А об Амальфи — пусть его стражники пекутся… Хватит уже здесь. Глянь лучше, глазки молоденькие, что там впереди? Не могу разобрать. Там вот, откуда свет?..

* * *

Сквозь щёлку в исповедальне ясно видно плечо отца Грегори и кусок накидки сеньоры фон Уршперг. Мог бы и ближе подойди, старый чёрт! Впрочем, бережёного бог бережёт: напугал дурака, так тот теперь и не знает, каким боком встать к схрону таинственного незнакомца, дабы не заработать удар ножом. Лиц не видно, зато всё слышно — лучше не придумаешь, даже извечное церковное эхо не мешает.

— Если вы не вывезете детей из города, их убьют, и никто уже не сможет этому помешать. Они последние в роду, и сеньор Малабранка это дело не оставит, посулите вы ему хоть мешок золота. Никто не щадит кровников. Уезжайте, и как можно быстрее, сударыня.

— Куда мне ехать? — надтреснутый старушечий голос напоминает орлиный клёкот. — Пусть режут, стреляют. Я своё отжила. Но внуки? Сердце кровью обливается.

— Я уже пытался говорить с доном Малабранка, безуспешно. Он явится: сегодня, завтра или через неделю, но непременно придёт со своими головорезами. Он хочет, чтобы город выдал ему детей летописца, или весь Амальфи будет вырезан. Если вы не спрячете их прямо сейчас, Совет старейшин выдаст ребят по первому требованию Себастьяно Малабранки. Ему не придётся даже брать город в осаду: ремонт стены и так обошёлся казне в кругленькую сумму, не говоря о воротах! Я вам не враг.

— Я знаю, святой отец! Но есть ещё Лучиано — мой родной племянник, сын моей двоюродной сестры, мы ждём его со дня на день. Он должен забрать ребят и увезти туда, где их не найдут. Я уже просила вас отправить Анну в монастырь капуцинок, но вы…

— Смеётесь, право? Выйдите из храма и посмотрите! Вон он монастырь. Думаете, слуги сеньора Малабранки поленятся подняться к Божьему дому по одной из каменных лестниц? Бесполезно прятать Анну так близко, её всё равно выдадут — и тогда… Что же Лучиано?

— Лучиано из Риволи должен забрать детей. Я не вру. Если в город заявится Себастьяно Малабранка, вы могли бы укрыть их по крайней мере до прихода Лучиано. Если вы сделаете, как я прошу, Господь не оставит вас, я же… — Она зашептала на ухо священнику: — У Лучиано будет знак, кусок зелёной парчи, такой не купишь на нашем рынке. Я слепа, но вы-то знаете, что такое парча.

— Будь по-вашему, — священник вздыхает. — Я спрячу детей в храме, и да защитят их мощи святого Андрея. Но не моя вина, если люди сеньора Малабранки обнаружат их здесь.

Стуча по каменному полу клюкой, старуха покинула храм. Рудольфио дождался, когда её шаги стихнут и выбрался из своего убежища.

— Я сделал всё, как вы приказали, сеньор, — руки священника заметно дрожали. — Вы пришли за этими детьми. Назовитесь Лучиано из Риволи и заберите их, ради всего святого. Не сегодня-завтра Себастьяно Малабранка всё равно ворвётся в город и не оставит здесь камня на камне.

— Мне нужна зелёная тряпка. — Незнакомец покрутил головой и, приметив что-то, устремился к алтарю.

— Это праздничный покров Девы Марии. Вы ведь не собираетесь грабить церковь? — запротестовал было священник.

— Старуха на ощупь отличит парчу от любого другого материала, — ловко перепрыгнув через крошечную загородку, незнакомец аккуратно снял кусок материи с головы Непорочной Девы. — Как раз зелёная парча. Точно специально! — Он усмехнулся. — Уверен, у матери нашего Бога найдутся и другие наряды. — Отсалютовав священнику и не оборачиваясь больше, нехристь выскользнул из церкви.

* * *

Жилище сеньоров фон Уршперг Рудольфио приметил сразу же, как приехал в Амальфи. Добротный, с флюгером в виде трубача, весь поросший зелёным плющом, дом был словно втиснут в скалу, составляя с ней одно целое.

Справа и слева от него, на крышах соседних домов, располагались цветущие сады. Широкие кадки с водой размещались в специально выдолбленных в скальной породе углублениях. Между домами умелые жители вырубили ступеньки и небольшие площадки, где играли дети, вальяжно разгуливали толстые рыжие и белые куры, грелись на солнце дворовые собаки.

Теперь же, когда Рудольфио получил имя, которым должен был представиться, а также опознавательный знак, дело уже не казалось ему таким заковыристым, как вначале. Одно плохо — граф Гонсало Манупелло, прозванный за созданную им собственную сеть шпионов Спрутом, потребовал доставить в Амальфи летописца Бурхарда Уршпергского[1], а тот уже неделю, по милости скорого на расправу кровника, гнил в церковной земле. Так что Рудольфио не оставалось ничего иного, как с риском доставить заказчику хотя бы детей погибшего.

Дожидаясь вечера, Рудольфио отправился в ближайший трактир, где поужинал и выпил пару кружек кислого вина, а с наступлением сумерек он уже стучался у ворот знакомого дома.

В окошечко над дверью на него глянули бесцветные старческие глаза под белыми кустистыми бровями.

— Моё имя Лучиано из Ривали. Доложите сеньоре фон Уршперг! — заявил Рудольфио, и тут же старая массивная дверь распахнулась перед ним, даже не скрипнув.

Старик в сыромятных сапогах с обрезанными голенищами, одетый в коричневое домашнее сюрко и кожаную безрукавку, поспешно закрыл за гостем дверь. Кланяясь и точно старый пёс заглядывая в глаза, он побежал показывать дорогу.

В большом душном и тёмном зале, окна которого были закрыты ставнями, на полу под ногами шуршал высохший камыш. Посреди зала на здоровенном неудобном кресле восседала похожая на орлицу носатая старуха в чёрной кружевной мантилье поверх шёлкового головного платка и в чёрном до пола шерстяном платье. Из-под подола торчали узкие носы старомодных башмаков.

Перед ней на крошечных табуретах сидело двое детей — отрок лет двенадцати и девочка лет девяти, с распущенными по плечам светлыми волосами. При виде незнакомца они вскочили, причём мальчик обнажил меч.

Рудольфио широко улыбнулся юному защитнику, эффектным жестом выхватив из-за пазухи зелёную парчу, и взмахнув ею в воздухе, точно тореадор плащом, накинул трофей на плечи девочке. Та ойкнула, мальчик что-то шепнул бабушке, и старуха, опираясь на руку внука, медленно поднялась навстречу гостю:

— Лучиано! Мы уже думали, что ты не придёшь!

Опомнившаяся девочка, криво поклонившись новоявленному «родственнику», метнулась в сторону бабушки, и та дрожащими руками ощупала ткань, всего несколько часов назад покрывавшую Деву Марию.

— Парча. Никакого сомнения, парча.

— Зелёная парча, бабушка, — помогла ей внучка.

— Та самая. Мой покойный муж привёз эту парчу из земли неверных. Половину рулона мы подарили на свадьбу моей сестре и ещё половину преподнесли по куску в три разных храма. Храм Андрея Первозванного и храм при монастыре капуцинок — эти в нашем городе. А так же в Неаполе… Удачно, что Жанна сохранила этот кусок. Его невозможно спутать ни с чем иным… Подойди ко мне, племянник, дай мне обнять тебя напоследок.

Рудольфио приблизился к старухе, склонившись к самой её груди, но та и не подумала его обнять, как бы это сделала любая другая. Вместо этого сеньора осторожно коснулась чувствительными пальцами лица гостя и быстро ощупала его, точно лепила посмертную маску.

— Да, мои пальцы никогда не обманывали меня. Ты сын моей сестры Катарины. Ты пошёл в нашу породу, в этом нет никакого сомнения. Лучиано, ты спасёшь детей?

Он поспешно кивнул, поцеловав руку, нежелающую отпускать его, а затем, сообразив, что старуха просто не может видеть его, уточнил:

— Я бы хотел, чтобы детей собрали немедленно. Через пару часов, когда начнёт темнеть, мы выйдем из дома и постараемся покинуть город незамеченными.

— Будет так, как ты скажешь, — старуха понимающе кивнула. — В отличие от глупого кровника сын моей сестры понимает, что значит королевская кровь. Слуги приготовят вам с собой еду и тёплые плащи.

— Зачем нам тёплые плащи, бабушка? Ведь лето, — не поняла девочка.

— Возможно, несколько ночей, сеньорита, нам безопаснее будет спать на земле, — уточнил фальшивый Лучиано. — Себастьяно Малабранка узнает, что я забрал вас из Амальфи и будет искать на постоялых дворах.

— Твоя правда. — Сеньора фон Уршперг одобрительно кивнула.

— Отец учил меня владеть мечом! — вспыхнул мальчик.

— Уверен, это знание пригодится нам во время путешествия, — улыбнулся Рудольфио. — Во всяком случае, я учту, что от тебя может быть польза.

— Лучиано! Всё, что требуется сделать, это отвести детей в спокойное место. Лучше всего в Россано, где живут родственники их матери. Там позаботятся о них. Если не получится, делай так, как сочтёшь нужным. Пусть возьмут другие имена, попросите защиты в каком-нибудь монастыре. Они могут работать переписчиками священных книг. Мой сын, царствие ему небесное, успел научить их не просто грамоте: под диктовку Константин и Анна способны писать так быстро, что говорящему обычно не приходится повторять.

— Я всё понял. Мы теряем время. Пусть слуги соберут детей в дорогу.

— Да благословит тебя Бог Лучиано. Константин, Анна, слышали, что вам сказано? Собирайтесь…

Глава 2 Бегство

Темнота набросилась на городок Амальфи с проворством ночного хищника, вроде леопарда, охотиться с которыми ввёл моду император Фридрих II из рода Гогенштауфенов. Сильные, могучие зверюги то ли были привезены Его Величеством лично, после победы в земле неверных, то ли являлись подарком султана и были доставлены позже. Так или иначе Фридрих получил двух пушистых и уже умеющих страшно шипеть, показывая зубы, котят, а затем, воспитав их, сделал своими друзьями, охотившимися с ним на крупную дичь. Нет ничего неотвратимее и страшнее леопарда на охоте!..

* * *

Из дома величественной старухи Рудольфио вывел детей, едва только начало смеркаться. А вот горный городок, где все улицы либо спуски, подъёмы и ступеньки, либо сходни и колеи, по которым после дождя бегут говорливые ручьи, пришлось миновать как раз уже в темноте.

Хорошо, что Рудольфио из Турина большую часть жизни провёл в так называемом «ласточкином гнезде» на замке одного знатного сеньора. Когда сеньор отправил вперёдсмотрящего на покой, тот ещё лет десять в поте лица своего честно трудился наёмным убийцей в гильдии Ночных котов. Так что Рудольфио прекрасно видел в темноте, а ребята более-менее ориентировались в лабиринтах улочек и проходных дворов.

В общем, выбрались как-то с Божьей помощью — но не к давно закрытым воротам, как поначалу думали дети, а через воровской лаз в полумиле от поста стражников. После чего оказались не на утоптанной дороге, а чуть ли не в диком лесу. Во всяком случае, беглецам так показалось в самом начале.

— Мы могли бы вернуться к городским воротам и дождаться там рассвета… — стараясь говорить как можно равнодушнее, предложил Константин. — После того как стража запирает город, там обычно собираются опоздавшие. Они жгут костры и всю ночь не спят, охраняя своё добро. Мы могли бы спрятаться среди них.

— Думаешь, Себастьяно Малабранка не опознает вас с сестрой? — удивился Рудольфио.

— Да где этот Малабранка, а где мы? — изумился, в свою очередь, мальчик.

— Ошибаешься, — перелезая через корягу, Рудольфио подал руку девочке.

Но та перепрыгнула через препятствие сама, должно быть, желая выказать перед новоявленным «родственником» удаль.

— Полагаю, что если ваш кровник и не узнал о моём приезде (меня в Амальфи никто не знает), то уже утром, когда откроют ворота, кто-нибудь из соседей отправит ему весточку о том, что дети Бурхарда Уршпергского сбежали. И тогда…

— Тогда мы столкнёмся нос к носу с предателем-соседом! — первой догадалась Анна.

— Вот именно. Впрочем, сейчас идти станет заметно легче. Впереди тропинка, ведущая в деревню, я шёл здесь днём. Буквально через сто шагов лес справа от нас расступится, и далее мы пойдём вдоль симпатичного озерца. А у воды всегда светлее, тем более, что сегодня полнолуние.

— Не озеро, а пруд. Поилка для коз, — догадалась Анна, с размаху налетев носком сапожка на корень дерева.

— Говорят, вокруг этого озера ночью водят свои хороводы маленькие мертвецы из детского крестового похода, что погибли в лесу. — Константин задрожал, а Анна прижалась к Рудольфио, вцепившись в его старенький плащ.

— Какого ещё крестового похода? Да они досюда и не дошли, — с деланным спокойствием рассмеялся провожатый.

— Часть детей дошла даже до Рима, где встретилась с Папой. А вот потом…

— Потом отправилась к себе домой. А тех, кто не пожелал возвращаться, взяли к себе богатые семьи.

— Богатые семьи приняли только отпрысков дворянских родов, а простые дети… Говорят, не все решились снова идти через Альпы, да ещё и без провожатых. Несколько сотен бродили по стране, ища себе места и пропитания … вот и до Апулии добрались.

— Если добрались, стало быть, не померли в лесу, — резонно заметил Рудольфио. — В любом случае меня они не тронут. А вы со мной… Эй вы, дети из крестового похода, отзовитесь! Это я, Рудольфио из Турина, вы знаете меня и не причините мне зла.

Ответом ему стала тишина, и только далеко заухала какая-то ночная птица.

— В деревне есть постоялый двор. — Константин испуганно оглядывался по сторонам, ожидая встретиться взглядом с ожившим мертвецом — не важно, знают они Рудольфио из Турина или впервые слышат, кинутся или молча пропустят.

— На постоялом дворе у нас нет ни одного шанса! — Рудольфио осмотрелся. Ветерок действительно доносил запах воды, но сквозь густой орешник озеро пока ещё не было заметно. — Решено, заночуем где-нибудь здесь и утром тронемся в путь. И ещё, запомните, меня следует называть Рудольфио из Турина, а вы мои дети.

— Турин — это далеко? — услышав, что они вдруг обзавелись отцом, Анна тут же позабыла про боль и уставилась на Рудольфио восхищенными глазами.

— Турин — рядом с Ривали, — коротко пояснил Рудольфио. — И вообще, если нас остановят, говорить буду я. Понятно?

Дети закивали.

В ту ночь они устроились прямо под звёздным небом, нарезав ножами веток и травы для ложа и укрыв всё это сверху плащами. На вкус Рудольфио, так даже слишком мягко получилось. Что же до детей, то они впервые ночевали не у себя дома, и всё происходящее им неизменно нравилось.

На рассвете, новоявленный «отец» проснулся, ощутив сквозь травяную постель стук копыт раньше, чем к ним подъехал небольшой отряд одетых на охотничий манер всадников.

— Может, лучше было бы назваться вашим дедушкой? — запоздало предложил Рудольфио, но дети отрицательно замотали головами. Должно быть, сам молодцеватый вид их спасателя не вязался с образом старика, семенящего с палкой и в выцветшей от времени широкополой шляпе или вечно сидящего перед камином…

— А это что у нас такое? — охотник лет пятидесяти с длинными непривычно свисающими до самого подбородка усами, остановил коня над импровизированным ложем.

— Сеньор, моё имя Рудольфио из Турина, а это мои дети. Мы никого не трогали, не нарушали законов этих мест, разве что переночевали в лесу, так как не нашли постоялого двора.

— Сеньор здесь не я, — старый воин покосился на изящного юношу лет семнадцати, с совершенно белыми вьющимися волосами до пояса, в ярком синем плаще с серебристой броней на груди.

Рудольфио отвесил низкий, но не раболепный поклон:

— Доброе утро, сеньор! Как охота?

— Где твой Турин, а где Амальфи? И где твои лошади? Ты не похож на бродягу, а эти дети явно не выдержат столь долгой дороги.

— Мои дети способны на многое, не стоит их недооценивать, — подбоченился Рудольфио. — Впрочем, ты совершенно прав, и сейчас я собираюсь на место своей новой службы, в Апулию. В замок графа Гансало Манупелло, сына Джентиле Манупелло[2]. — Он сделал паузу, давая возможность приставалам вспомнить, о каком таком графе идёт речь, и решить, готовы ли они в случае чего рискнуть здоровьем ради сомнительного удовольствия схлестнуться с не сделавшим ничего предосудительного, прохожим.

— Гансало Манупелло, племянник бывшего сицилийского канцлера Вальтера фон Пальяра? — повернувшись к своему господину, спросил усатый.

— Так тот Пальяра, поди, лет двадцать уже червей в могиле кормит, — пожал плечами юноша. — Меня и на свете ещё не было…

— А имя тем не менее помните… — наставительно проскрежетал усатый, делая знаки молодому господину, что, мол, ну их, к лешему: свяжешься с такими, потом вовек не отмоешься.

Рудольфио наблюдал за происходящим, спокойно скрестив руки на груди. Всадников было всего шестеро: среди них — пытающийся выказать себя героем маменькин сынок, который, судя по тому, что за него говорил дядька, возможно, ещё совсем неопытен. Хотя, с другой стороны, чем ещё заниматься молодому сеньору, как не постигать воинское искусство?

— Зачем понадобилось тащить сопляков в Апулию? Хочешь сказать, всю дорогу пойдёте пешком? Меж тем обувка у девочки не подходит для такого путешествия, — юный господин явно высматривал, к чему бы придраться.

— В Апулию я веду их по личному приказу моего графа, а приказы у нас не принято обсуждать, — Рудольфио скорбно вздохнул. — Сказано вести, вот и веду.

— А можешь и не довести! — Юнец озорно и одновременно с тем хищно глянул на Анну. — Вы мне тут всё зверьё распугали. Видишь, лес пустой!

— Лето жаркое выдалось, вот зверьё ближе к воде и ушло.

— Не умничай. Я строг, но справедлив. Вы мне охоту испортили, а я вас поохотиться приглашаю. — Он весело подмигнул слушающему его с открытым ртом Константину.

— Поохотиться — дело хорошее, — Рудольфио тянул время, пытаясь сообразить, что задумал молодой сеньор, в то время, как старый пестун, по всей видимости, уже обо всём догадался и мрачнел с каждым мгновением.

— Вот и хорошо. Какое у вас есть оружие?

— Самое обыкновенное, — Рудольфио с неохотой показал на пояс, где висел короткий меч и заметный кинжал. Метательные ножи были припрятаны у него за голенищами. А в походном мешке кроме собранного в дорогу провианта покоилась удобная верёвка с небольшими, но достаточно удобными крючьями и кое-какие другие весьма странные штуки, о которых в этом горном краю, пожалуй, и не слыхивали.

— Сними меч, да и нож тоже давай сюда. Зверю не полагается оружия, — почти пропел юноша.

— Мы не звери! — без разрешения вступил в разговор Константин.

— Ваша милость, зверям полагается иметь крепкие зубы и острые когти, — наклонившись к своему господину, заступился за незнакомцев усатый. — Будет не интересно, если у них не останется возможности сопротивляться.

— Твоя правда, — юноша опустил голову, позволяя светлым, шёлковым, как не у всякой девушки, кудрям закрыть его лицо. — И не по-христиански, и не интересно. Всё одно, что батюшкиным крестьянкам подол задирать: ты её мнёшь, а она тебе слово сказать боится. Решено, оставь старику и мальчику по ножу. И… — он нежно поглядел на зардевшуюся Анну, — и барышне, что ли, дай, нетяжёлый.

— Мы идём на охоту? — Константин переводил удивлённый, недоверчивый взгляд с Рудольфио на щедрого незнакомца.

— Сеньор, мы люди его сиятельства графа Гансало Манупелло, — напомнил Рудольфио, — и граф будет недоволен, если со мной или с детьми что-нибудь случится.

— А мы ему не скажем, — обворожительно улыбнулся молодой господин. — Правда ведь, дядька Роже? А? Тела съедят звери, и никаких следов.

— Мы слишком близко к городской стене. Какие звери? — Рудольфио внимательно наблюдал за шестью охотниками, просчитывая свои шансы.

— Тогда придётся вас закопать или, лучше, утопить в пруду. Лишнее время, конечно, ну да куда торопиться?

Усач, которого молодой господин назвал Роже, сплюнул, отвернувшись от, казалось, вошедшего во вкус юноши: понял, судя по всему, что не получится разубедить барчонка. Теперь главное, чтобы всё прошло быстро, и по возможности, без сторонних глаз.

— Вы станете стрелять в девочку?! — Рудольфио казался потрясённым этим своим открытием, на самом же деле он уже смекнул, что из шести охотников, в случае ближнего боя, реальная угроза может исходить только от усатого дядьки Роже.

Сеньора сопровождал ещё юноша в монашеском облачении, по всей видимости — на правах молитвенника или Евангелия, которые так любят таскать с собой странствующие рыцари. Ещё два высоких неотёсанных парня — судя по внешнему сходству, братья — могли быть псарями (во всяком случае, именно они держали на привязи собак). Жирный, низколобый подросток — возможно, являлся родственником молодого охотника, и тот таскал его за собой из жалости или по приказу маменьки. В общем, ничего чрезмерного. Господь любил убийцу Рудольфио и обычно не отпускал ему сверхсложных испытаний. Хвала Всевышнему! Все эти мысли пролетели в голове Рудольфио в считанные мгновения.

— Девочка, говоришь? Юная фрейлина или даже фаворитка графа Гансало Манупелло? М-да… — молодой господин намотал на палец длинную шёлковую прядь своих волос. — Слушай, мадонна, — он криво улыбнулся Анне, неуверенно сжимавшей в руках нож. — Ты когда-нибудь трубила в охотничий рог?

— Дома у батюш… — она осеклась, кинув испуганный взгляд на Рудольфио. — У бабушки, да, сеньор.

— А ну? — господин протянул руку.

Толстый парень торопливо снял с шеи и протянул ему рог.

— Да не мне, горе моё! Прекрасной донне.

Анна послушно приняла рог и набрав в лёгкие воздуха, изо всей силы дунула. Как ни странно, звук получился вполне сильный.

— У меня вот какое предложение, — наклоняясь к «жертвам», заговорщически начал молодой охотник. — Мы сейчас сыграем в одну игру. Мы — охотники, а вы… — вы звери. Игра начнётся с первым ударом колокола на соборе Святого Мартина, это уже скоро. После чего вы двое, — он ткнул пальцем в перчатке в сторону Рудольфио и Константина, — побежите так быстро, как ещё не бегали до сего дня. А потом схоронитесь. Мы же выждем четыре раза «Отче наш» и столько же «Верую», которые прочитает мой благочестивый друг Адальберт. После чего начнём охотиться. И вам и нам даётся одно время. Оно закончится, после того как Адальбертушка прочитает «Отче наш» сто раз кряду.

— Мадонна! — Он обернулся к готовой заплакать Анне. — Ты умеешь считать до ста?

— И считать, и писать, — девочка гордо вздёрнула подбородок.

— Вот и считай. А то монахи — люди увлекающиеся. А как выйдет ровная сотня, тут же труби в рог. Это и будет сигнал к окончанию игры.

— А если она раньше затрубит? — Адальберт спешился и теперь стоял подле девочки.

— Тогда мы вернёмся на оставленные позиции, но наших новых друзей уже ни о чём предупреждать не станем.

— А когда вы нас поймаете? — стараясь выглядеть смельчаком, задал вопрос Константин.

— Эх, запретил мне батюшка в это лето пополнять зверинец, так что… — он задумался. — Живьём вы мне не нужны, а вот в качестве шкур…

— Понятно. — Рудольфио присел на корточки перед Анной. — Следи за монахом и не труби раньше времени. Как только, так сразу. Упаси тебя Боже сделать это не ко времени.

Анна убито кивнула, глотая слёзы. Молодой охотник послал воздушный поцелуй ей, в то время как монашек привязывал своего коня.

— Держите ножи при себе, — усатый Роже вдруг подошёл почти вплотную к Константину, показав жестом, чтобы тот поднял руки, а сам принялся шарить по одежде мальчика.

Ну что там можно было спрятать? Рудольфио хотел уже высмеять излишнюю подозрительность пестуна, но тому, похоже, было плевать на мнение о себе.

— Справа от вас городская стена, — взялся наставлять он детей. — Там кусты орешника плотные, сквозь них никакая стрела не пройдёт. Прямо побежите — обрыв. А если в сторону вон той высокой ели возьмёте, дальше болотце хитренькое — на вид вроде бы крохотное, но с придурью, не иначе порченая водяница шутки там шутит. Хотя… если по воде пойдёте, ни одна собака следа не возьмёт. На деревья не лезьте, барчук их сызмальства все излазил, вмиг сыщет. Поняли?

— Поняли, — охнул Константин.

Роже тут же переместился ко второму, взрослому пленнику.

— Спасибо за совет, — прошептал сквозь зубы Рудольфио. — Но только коли мы уйдём, как быть с девочкой?

— Сначала сами спаситесь. Его милость с малолетства до забав охоч, коли что решил, нипочём не отступится. А дочка твоя, что же… скажи, чтобы, как только охотники на промысел уйдут, пусть рог бросит и бежит в сторону города. Потому как, коли барчук без добычи вернётся, она сама добычей станет, а если вас обоих он убьёт, всё одно — её заберёт. А там уж, ясное дело, как с девочками-то поступают…

— Всё чисто, я проверил, нет у них больше ничего! Можно охотиться, господин Люциус! — крикнул он, отходя от пленников.

— Забудь про рог, забудь про всё и, когда охотники уедут, беги в город, — выговорил скороговоркой Рудольфио, погладив Анну по светлой головке. — Жив буду, найду тебя. Константин?

В этот момент воздух вздрогнул, разбуженный первым тихим ударом колокола, зовущего людей к заутрене.

— Кто не спрятался, я не виноват! — улыбнулся молодой охотник, наставив на Рудольфио свой арбалет.

Константин рванул в лес. Следом за ним побежал, не разбирая дороги и, пожалуй, давая парню урок прыти, сам Рудольфио из Турина. Монах привычно загнусавил «Отче наш».

Глава 3 Охота на охотников

— Стой! Не к городской стене! Сюда побежит Анна, — Рудольфио перехватил мальчика за плечо и круто развернув его, направил в сторону болотца, о котором говорил Роже.

— Думаешь, он правду сказал? — перепрыгивая через гнилой пенёк, спросил Константин.

— Ты местный — ты и ответь.

Поравнявшись с широким дубом, Рудольфио рывком остановил Константина, пряча его за дерево.

— На болото надо! Он же сказал!

— Мало ли что он сказал? Может, ему удобнее будет нас из трясины вытаскивать? — стучал зубами мальчик.

— Иначе собаки нас зараз учуют! Камни собери. Ишь, сколько под ногами. А я быстро. — Стараясь не шуметь и прислушиваясь к каждому шороху, Рудольфио пробежал немного назад и, развязав пояс, принялся высыпать из него какой-то порошок. Насыпав полоску, он стукнул по огниву, и порошок мгновенно загорелся, испуская серый вонючий дым. — Теперь и собаки не так страшны, — сообщил он, вернувшись к Константину.

— Теперь они нас быстрее быстрого обнаружат, по дыму-то, — затрясся Константин.

— Ничего. Ты ведь у нас рыцарского рода. С пращой когда-нибудь играл? — Рудольфио развязал плащ и быстро разрезал его на полосы.

— Угу. В детстве. — Константин быстро смекнул, чего от него требовалось и, взяв из рук наставника кусок материи, споро приладил камень.

По тому, как шустро мальчик справился с задачей, Рудольфио понял, что тот, скорее всего, не подведёт и с броском. В противном случае камни можно кидать и просто рукой.

— Идут, — Рудольфио приложил указательный палец к губам.

Мальчик вжался в дерево. Собачий лай слышался уже буквально в нескольких шагах, но дым делал своё дело, полностью закрывая обзор и сбивая охотничьих псов со следа.

— Не суйся без команды! — Рудольфио выглянул из-за дерева и узрел пеших охотников.

Впереди на полусогнутых, держа наготове лук и пригибаясь к земле, крался юный любитель охоты на людей. За ним, точно медведь, не разбирая дороги, пёр толстяк. Собаки истошно лаяли где-то за полосой дыма. Должно быть, псари пытались заставить хвостатых бедолаг броситься в рудольфину вонючку, которая и для человеческого-то обоняния неприятна, что же до собак — так лучше прирежьте, только не заставляйте дышать ею. В общем, как и следовало ожидать, животные скулили, гавкали, рычали на своих хозяев, но дальше идти не желали.

Рудольфио снова прижался к дереву, считая удары сердца и пытаясь почувствовать, когда «главный» поравняется с его деревом, чтобы раз — и взять того в заложники. Потому как понятно, что дядька не посмеет домой сунуться без драгоценного сопляка, пусть тот ему хоть трижды осточертел. Старый хрен службу знает!

В этот момент Константин вдруг метнулся в сторону и прижал нож к жирной шее неповоротливого мальчишки.

— Ни с места, а то он пострадает!

— Ну и славно! — Люциус развернулся на голос, метя из арбалета. — Смерть как надоело мне эту свинину за собой таскать. Всё ждал, что он сам в какой-нибудь канаве шею сломает. Ещё и спасибо скажу.

Константин медлил, не ожидая подобного. Рудольфио, незамеченный, приближался к арбалетчику, сокрушаясь только об одном — что не видит, где притаился пестун. Попытаешься прижать барчука — и усатый Роже, как мамка леопарда, кинется мстить за детёныша…

Рудольфио оказался за спиной Люциуса, как раз когда тот собирался спустить палец со пускового крючка. И раз — схватил его за шиворот, два — развернул на себя, приложив кулаком в нос. Да больно! Парень полетел на землю, но, однако, не выпустил из рук арбалета, за что получил второй удар по скуле, но теперь уже сыромятным сапогом. Звери тоже иногда брыкаются.

Толстяк в руках Константина завыл, поспешно опускаясь на землю. Должно быть, мальчик пнул увальня под коленки.

— Молчите оба и останетесь живы. — Рудольфио завладел арбалетом, и Люциус добровольно передал ему остальное оружие. — Где твой дядька? — Рудольфио нежно обнял своего недавнего врага, ожидая в любой момент предательской стрелы или ножа в спину.

— Убей бог, не знаю, — заныл парень, утирая рукавом сукровицу.

— Зачем Бога утруждать, я и сам за милую душу справлюсь, — осклабился Рудольфио, слыша за кустами конский топот и человеческую речь. — Вы вызвали подмогу? Или другие охотники подоспели?

— Ни сном ни духом, сеньор! Одни мы были — все кого ты нынче видел, а больше никого. Девой Марией Апулейской клянусь!

Собачий лай превратился в визг и скулёж, и на поляну вывалился один из псарей со стрелой в спине. Он рухнул в пяти шагах от своего пленённого господина, и тут же Рудольфио и Константин, позабыв о своих обидчиках, развернулись в сторону новых врагов.

— Молодой фон Уршперг, если не ошибаюсь? Куда же вы в такую рань собрались? А я, признаться, к вам. — Вежливо приложил два пальца к бархатному берету с пряжкой в виде распятия чернобородый незнакомец, а затем поклонился Рудольфио, всё ещё направляющему на него арбалет.

— Себастьяно Малабранка? Какая честь! — Константин кинул выразительный взгляд на Рудольфио.

Тот и сам понял, что их нагнал кровник семьи покойного летописца.

— Ого! И Люциус фон Юстинген с вами? Я давно предполагал, что ваш отец пользуется покровительством юстингенского дома. Что же, теперь наконец всё встало на свои места. А это… Боже, неужели я вижу последнего бастарда вашего знаменитого деда Ансельма?[3] До чего же ты раздался, мальчик мой! Или твой отвратительный племянник решил откормить тебя к Рождеству? Фу! Впрочем, если я правильно помню, твоя матушка была той самой жирнющей поварихой, которую как-то сослепу отымел душка Ансельм. Или, прости меня покорно, он по-пьяному делу всё-таки совокупился со свиньёй? В этом случае, прости мне мою неосведомлённость, ты не имеешь никакого отношения к этой жирной шлюхе, задирающей подол перед всяким солдатом…

— А где твоя сестра? — Себастьяно Малабранка обернулся к Константину, в то время, как его люди обступали беглецов плотным кольцом.

Константин замотал головой, мол, не знаю, не ведаю. Как ни странно, Люциус также не спешил выказывать свою осведомлённость относительно местонахождения Анны.

— Чёрт с вами! Мои люди сейчас обыщут лес и…

— Меня зовут Олов, и моя матушка действительно служила поварихой в замке. Она благочестивая католичка и никакая не свинья! — задыхаясь от возмущения, неожиданно тонким голоском запищал толстяк, уморительным движением вскидывая арбалет и не целясь выпуская стрелу.

Один из воинов сеньора Малабранки чудом успел встать между ним и толстым Оловом, словив бастардов подарочек почти в подмышку. Стрела пробила кожаную безрукавку и ушла глубоко под ребро.

В следующее мгновение солдат, стоящий ближе других к Олову, набросился на толстяка, замахиваясь мечом. Лезвие взлетело над головой несостоявшегося убийцы, но в следующее мгновение тело служивого выгнулось точно лук, принимая поясницей метко брошенный нож.

Воспользовавшись паузой, Рудольфио кинул Люциусу его оружие и, развернувшись, саданул незаряженным арбалетом подлетающего к нему молодчика. Удар получился такой силы, что парень замертво рухнул на землю со сломанной шеей.

Рудольфио же подхватил его меч и, перекувырнувшись, подсек им под ноги следующего молодчика. Поджарый, лёгкий Рудольфио скорее не бился, а танцевал, причём сразу с двумя противниками. Нанеся удар в запястье одному, он принял на меч другого, изумительно точным движением разрезал ножом живот третьего и тут же его внимание потребовалось четвёртому.

Меж тем Люциус, держа меч в правой, а нож в левой руке, лихо теснил самого Себастьяно Малабранку, нанося удар за ударом, но пока что даже не ранив озадаченного подобным напором почтенного господина. Константин оказался сбитым с ног и теперь сцепился клубком с пажом кровника — во всяком случае, тот мальчишка выглядел не старше своего противника, и они долго не могли побороть друг друга, катаясь по земле… Только толстый Олов стоял посреди поляны, пробитый сразу тремя стрелами, и, по всей видимости, попросту не догадываясь упасть.

Справившись со своими противниками, Рудольфио подлетел к Константину, оглушив рукоятью меча пажа, оказавшегося в тот момент сверху. Но тут на поляну выскочили монах, Анна и уцелевший псарь.

Себастьяно Малабранка нанёс колющий удар в бедро Люциусу и, оттолкнув его, раненого, ногой, поспешил с мечом наперевес к застывшей от ужаса девочке. В руках кровника меч описал несколько сверкающих кругов, превратившись в золотую мельницу, после чего взвился над головой Анны, когда безоружный монах вдруг бросился на не ожидающего подобного Малабранку и, проскочив под мечом, повалил его на землю.

В следующее мгновение кто-то из людей Себастьяно схватил раненого Люциуса за длинные волосы, приставив меч к горлу: «Уходите, господин!» Малабранка пытался было возразить, но тут воспитатель Люциуса метнул в него нож. Звяк — и остриё царапнуло по кольчуге. Малабранка вскочил на поданного ему коня, командуя отступление и скрываясь за ближайшими кустами. Вслед за ним, с поспешностью покидали поле боя его люди, которых, впрочем, никто и не пытался преследовать.

— Я знаю монастырь, где нам окажут необходимую лекарскую помощь, — монашек подставил своему белокурому господину плечо, дабы тот мог опереться на него.

— Зато я знаю кабак, где нам нальют доброго вина и перевяжут раны… — тот печально поглядел на истыканного стрелами бастарда. — Бедняга Олов всю жизнь бесил меня, а теперь… Имею честь пригласить вас, благородный сеньор Рудольфио из Турина и ваших… Впрочем, этот мерзавец Малабранка раскрыл вашу тайну. Так какой смысл и дальше делать вид? — Люциус обворожительно улыбнулся. — Я так же приглашаю господ фон Уршперг.

— Ваш отец мне голову оторвёт за то, что я не уберёг дитятко! Ух, мало он вас порол, ваша милость! — пестун выглядел довольным. — Что же до вашего дяди, — он покосился в сторону приходящего в себя Олова, — так я вам вот что скажу. Можете считать меня безбожником, но святой Себастьян супротив него — это просто… — Роже не нашёл слов.

Рудольфио похлопал по щекам пажа. Тот пришёл в сознание.

Константина и уцелевшего пажа отправили в указанный кабак, дабы те привели подмогу. В ожидании помощи Роже рубил молодые деревца для носилок.

— Всё хорошо, что хорошо кончается. — Рудольфио и монах стянули рану молодого охотника остатками плаща Рудольфио.

Всё это время отважная девочка стояла на коленях, держа дрожащими пальчиками материю для перевязки и шепча благодарственные молитвы. Так что, когда дело было сделано, Люциус с признательностью прижал к губам холодную от страха ручку Анны…

* * *

В тот день они славно позавтракали в деревенской таверне «Лев и роза». Над дверью её был выбит девиз: «Здесь обедал король».

На самом деле, конечно, даже сам трактирщик не мог бы поручиться за то, какой именно король почтил его заведение. То ли это был друг Фридриха Барбароссы[4] герцог Саксонии и Баварии Генрих Лев[5], который вполне мог оказаться в этих местах по частному делу. Согласно легенде, путешествующий монарх уединялся в одной из гостевых комнат таверны с прелестной незнакомкой, то ли украденной им из монастыря капуцинок в Амальфи, то ли сбежавшей с ним от жестоких родителей. Во всяком случае, лев в короне над дверью гостиницы нежно обнимал розу. По другой версии, этим львом являлся английский Ричард из рода Плантагенетов, известный как Ричард Львиное Сердце[6].

Таверна оказалась замечательным местечком. Весь её первый этаж представлял собой просторный обеденный зал, пол в котором так густо устилала ореховая шелуха, что упавшая глиняная кружка имела все шансы остаться целой, если, конечно, на то была Божья воля. Вдоль стен располагались столы — большие столешницы на козлах. Их можно было по желанию убирать во время танцев, или, напротив, когда веселились большие компании, ставить впритык друг к другу. Посреди зала возвышался широкий прилавок, время от времени заменяющий крепостную стену, за которой от своих буйных гостей прятался трактирщик с парой верных слуг. Над головой хозяина заведения на специальных цепях и крюках висели копчёные окорока, связки сухой рыбы и золотистого лука; за спиной высился длинный деревянный буфет с посудой. Весь второй этаж представлял собой жилые помещения, там же имелось несколько комнат для постояльцев, способных заплатить не только за жаркое и выпивку, но и за отдельное ложе да крепкую дверь с засовом.

Тут же из города был вызван лекарь. Он так ловко и с такими весёлыми присказками обработал все раны и царапины, что растроганный Люциус попросил своего пестуна не скупиться на награду. Судя по всему, молодому господину ещё не полагался собственный кошелёк, так что Роже отсчитал просимую сумму и даже добавил пару монет сверху, к вящему удовольствию сеньора.

После этого все кто мог идти перебрались в обеденный зал, где расторопные служанки принялись расставлять на столе разнообразные блюда и обходить гостей с кувшинами доброго вина.

— А как получилось, что Олов стал дядей сеньора Люциуса? — Анна дёрнула за рукав весьма довольного исходом дела усатого Роже. — Ведь он явно младше его милости и выглядит совсем мальчишкой? Это колдовство? — Девочка поспешно перекрестилась и, вытащив из-за пазухи ладанку, прижалась к ней губами.

— Ничего удивительного, сеньорита. Просто Ансельм фон Юстинген — дед сеньора Люциуса, в возрасте пятидесяти лет породил лежащего теперь в одной из верхних комнат этого трактира бастарда Олова, в то время, как его внук, вы это совершенно правильно заметили, уже достиг пятилетнего возраста. Обычное дело. — Роже изящно, точно придворный, взял двумя пальцами с подноса сочащийся соком кусок обжаренного мяса и принялся раздирать его зубами.

Анна тут же повторила манёвр своего соседа, для верности задрав широкий рукав чуть ли не до самого плеча, дабы не испортить платья. Она потянулась к подносу и зажала кусок мяса между большим и указательным пальцами, как учили.

— Не тот ли это швабский дворянин Ансельм фон Юстинген, что имел честь служить посланником у короля Фридриха II, благодаря щедрости которого и стал гофмаршалом? — поинтересовался Рудольфио, не без интереса рассматривая красивого Люциуса и, возможно, ища в нём черты лица давнего знакомца.

Люциус отрезал ножом большой ломоть и, не снимая его с лезвия, потребовал налить себе полную кружку вина. Анна же, казалось, уже прожгла взглядом дырку на очаровательном рыцаре, давно позабыв, что тот недавно приказал травить их словно зверей.

— Это дед сидящего напротив вас Люциуса фон Юстингена, — Роже ткнул костью в сторону своего ученика, и тот ответил Рудольфио церемонным поклоном.

— Мы дадим вам коня, дабы вы могли в скорейшем времени достичь владений своего сеньора, — ласково сообщил Люциус, в то время как его пестун при упоминании о лошади скривился, но промолчал. — Мой отец, конечно, разгневается за то, что я получил ранение и не уберёг Олова, но… пожалуй, он ещё больше рассердится, узнав, что мы потеряли охотничьих собак, — Люциус вздохнул. — Ну да, двум смертям не бывать! Забирайте лошадь, трактирщик найдёт вам в деревне какую-нибудь повозку. К сожалению, я не могу помочь вам людьми для охраны. А ведь ваш мерзкий кровник предпримет ещё не одну попытку догнать вас, пока вы не спрячетесь за стенами «Греха». Так что будет лучше, если вы по крайней мере не будете три дня понапрасну трудить ноги, а доберётесь туда с комфортом. Во всяком случае, если он предпримет новое нападение, вы уже вполне отдохнёте и сумеете постоять за себя.

— Признаться, я и сам собирался нанять лошадей в деревне… — Рудольфио сокрушённо вздохнул. — Впрочем, если настаиваете, я приму вашу помощь с благодарностью.

— Странное дело, но если я правильно помню, уршпергский летописец Бурхард, чьими детьми являются мадонна Анна и доблестный воин Константин, верно служил Штауфенам. А Себастьяно Малабранка из Рима по указу императора Фридриха II в своё время сделался подестой Милана. Как же получилось, что эти двое ярких представителей одного лагеря умудрились стать смертными врагами? — Люциус весь сиял. Не каждый день он мог выказать подобное знание древних фамилий и обстоятельств их возвышения, но тут речь шла о ближайших людях к императору, которому его семейство служило, начиная с прадеда.

— Они поссорились из-за нашей матери, — Константин с вызовом посмотрел в глаза Люциусу и нашёл в них понимание.

— О, семейная вражда на почве неразделённой любви! Это достойно пера самых славных менестрелей, — мечтательно произнёс светловолосый красавец, разглядывая зардевшуюся Анну. — Полагаю, что мадонна — вылитая мать и с годами станет настоящим светочем красоты. Клянусь, я и сам почёл бы достойным делом преломить в честь неё копьё, ну, или даже положить ради неё половину своих замечательных родственников.

— Мама с года была помолвлена с Себастьяно Малабранкой, но полюбила отца — летописца и поэта и бежала с ним.

— Ах, почему я не Вольфрам фон Эшенбах[7], не Вальтер фон дер Фогельвейде[8] и не Пейре Видаль?[9] Когда история с Малабранкой исчерпает сама себя, мой вам совет, отыщите достойного трубадура и расскажите ему всё без утайки…

Сытный завтрак плавно перешёл в обед и, возможно, так же незаметно перетёк бы в ужин — во всяком случае, Люциус был сама любезность, а Олов, хотя из-за ран и не спустился к столу, но запросил подать ему обед в постель, что само по себе уже было отличным знаком. Тем не менее, оставив детей под присмотром Роже, Рудольфио обошёл деревню, купил подходящую телегу и простую деревенскую одежду, справедливо рассудив, что его беспокойная милость сеньор Малабранка будет искать мужчину и двоих ребятишек, одетых на городской манер, но, возможно, пропустит едущих по своим делам крестьян.

Однако купить новые наряды — одно дело, а заставить детей надеть их, имея собственное представление о том, как следует одеваться приличным отпрыскам рыцарского рода, — совсем другое. Анна рыдала в три ручья, обещая то сбежать от деспота и тирана Рудольфио к любимой бабушке, понимающей толк в подходящих для девочки её сословия платьях, то прямо сейчас уйти от позора в ближайший монастырь.

Впрочем, все эти вопли и заламывания рук предназначались исключительно для чувствительного сердца красавчика Люциуса, пред которым Анна не хотела ударить в грязь лицом. И лишь когда благородный рыцарь провозгласил, что мадонна Анна в простом крестьянском наряде сделалась ещё более ослепительной, та соизволила улыбнуться и дать слово Рудольфио, едва не поседевшему в процессе переговоров, что впредь будет ему во всём покорна.

С прекрасным Люциусом Анна расставалась, уже обещая помнить его вечно. После чего Рудольфио подсадил её на телегу с пахучим сеном, в котором была спрятана их одежда, и повёл коня под уздцы. Сидя на краешке телеги, новоявленная «крестьянка» трогательно махала своему рыцарю тонким батистовым платком.

* * *

Богачка-ночь разбросала на чёрном полотнище неба бриллиантовые украшения: вот, мол, я какая-разэтакая — обзавидуйтесь! На ночлег они остановились прямо в поле, чуть свернув с дороги и угостив лошадь купленным в деревне овсом. Рудольфио прочитал скорую молитву, разломил хлеб и накормил детей, дав им отхлебнуть из походной фляжки. Он взялся сторожить первым.

Константин разложил на земле плащ и устроился спать прямо под телегой, отвернувшись от костра. А вот Анна никак не могла заснуть. Впрочем, не дом родной. Кто её здесь станет укладывать да уговаривать? Сомлеет — поди, и сама заснёт, когда пора придёт. Нечто мало дети перенесли из-за проклятого кровника? Отец погиб, сами в бегах, какой-то встречный-поперечный сеньорчик чуть собаками не затравил… Вот Рудольфио с Анной и болтали обо всём на свете. О том, что девочкам в её годах особенно интересно: прекрасных дамах, благородных рыцарях, крестоносцах, что ходили в земли неверных биться с иноземными нехристями, и о том, чего в тех самых землях чудесного есть. Рудольфио, оказывается, побывал в Египте, вот и рассказывал девочке без утайки, что там видел, а чего хоть сам и не наблюдал, но верные люди сказывали.

А потом Анна поведала новому другу о своём житье-бытье, да так разоткровенничалась, что вдруг выложила не ожидавшему Рудольфио историю своих венценосных предков.

— Давным-давно, — Анна покачивалась, словно в такт одной ей слышимой песни, — жила-была молодая и прекрасная царевна, дочь императора Византии Алексея I Комнина[10] и Ирины Дукини[11]. Звали её Анна Комнина[12]. Была она умная-разумная, знала грамоту и годы напролёт сидя в замке, трудилась над «Житием» своего героического отца. Написала она за свою жизнь пятнадцать томов, пересказав всё, что знала сама и от других слышала. Труд сей получил имя «Алексиады». И удивлялись мужи бородатые и безбородые, ибо неженское это дело, летописи писать! Песни — и то уже много будет. Она же пятнадцать томов написала!

Царевна эта приходится нам с братом родной прабабкой, так как мы происходим от её сына Иоанна Дука. Наш дед был его бастардом, и о том в хрониках написано, — девочка шумно выдохнула. — Потому и нас с малолетства грамоте обучали, чтобы не ушёл талант и дух Анны Комнины в ком-нибудь из наследников пробудился.

— Думаешь, в тебе он пробудился? — нахмурил брови воин.

— Ну, я не настаиваю… — девочка опустила хорошенькое личико. — Но бабушка говорит, что я вылитая Анна Комнина. А бабушка моя — сам видел, какая мудрая…

Глава 4 «Грех»

— Ты привёз летописца? — глаза Спрута смотрели в сторону окна.

За его спиной, свирепо уставившись на наёмника, ухмылялся здоровенный мечник.

— Всё получилось не совсем так…

— Мне доложили, что ты привёз детей? Ты теряешь хватку, Рудольфио из Турина. Прежде ты не делал таких глупостей. Зачем мне дети?

— Сеньор, дело в том, что летописца, за которым вы меня послали, убили за неделю до моего прибытия. Кровник выпустил в беднягу пару стрел, когда тот выходил на двор, и затем слуги прирезали раненого точно свинью. Я застал его старую мать и двоих детей.

— Зачем мне дети? Ты не понял вопроса?! — Спрут поднялся со своего места.

Роста он был среднего, чуть выше Рудольфио. Его некогда чёрные волосы, коротко стриженные, серебрились на висках. Невероятно худое лицо напоминало обтянутый желтоватой кожей череп. Кисти рук, несмотря на жару, обтягивали перчатки из тонкой кожи. При дворе его сиятельства поговаривали, будто бы ещё в детском возрасте он пережил чуму или даже проказу, после которой его тело и особенно руки оказались изувечены настолько, что граф был вынужден скрывать их.

В общем, сеньора Гансало Манупелло нельзя было назвать красавцем, при этом он тщательно следил за своей внешностью и всегда был изысканно одет. Наёмник не хуже любого торгаша определил, что в такую жару его нынешний хозяин выбрал для себя мавританский, а не сицилийский шёлк — более лёгкий и дорогой. Поверх чёрно-серого сюрко с тонким рисунком в виде переплетённых листьев красовался серый расшитый золотой ниткой плащ.

— Они грамотные… — Рудольфио помедлил, собираясь с мыслями. — Поначалу я думал привезти только мальчишку, но потом… Сеньор, летописец успел передать детям своё мастерство, они уже работали вместе с ним и по их заверениям, успевают за рассказчиком, особенно когда трудятся вместе. — Рудольфио сделал нажим на слово вместе. — Кроме того, не знаю, право, стоит ли говорить… но если в них и правда королевская кровь… кровь помазанника Божия… то я не готов получить вечное проклятие.

— Я услышал тебя. — Гансало Манупелло раздумывал. — Ладно. То что ты говоришь о королевской крови, конечно же чушь. Потомки бастарда… — он махнул рукой.

— Вы знаете что-нибудь сеньор о принцессе Анне Комнине? — забросил ещё один крючок Рудольфио. — Писавшей летописи? Если это правда… Там, где я родился, детей специально называют именем его знаменитого предка, чтобы передать новорождённому часть талантов и доблестей умершего.

— Девочку зовут Анна? — Его сиятельство поднял кустистые брови. — Что же, не объест нас эта пигалица надо думать… Надеюсь два наших гостя, которых ты привёз до этого, не обидят её. Во всяком случае, тебе придётся остаться, и проследить, чтобы все четверо вели себя благоразумно и в конце концов выполнили то, зачем их сюда доставили… Казначей заплатит тебе за уже проделанное, но прежде чем стать моим личным телохранителем, тебе придётся завершить начатое, а именно, днём и ночью следить за нашими гостями. Я не хочу, чтобы они сбежали, передрались, попытались изнасиловать детей или наложили на себя руки. Стены этого замка и без того помнят столько убийств… ступени и полы впитали в себя такое количество крови… В общем, я хочу, чтобы наши гости выполнили возложенное на них поручение и ты бы им в этом помог.

— Сеньор, я узнал тех двоих, которых привёз в замок раньше, — Рудольфио переминался с ноги на ногу. — Это старые пьяницы: кривой трубадур, который не может играть на своём инструменте из-за того, что лишился правой руки, а денег на наем музыкантов у него отродясь не было, и пьяница знаменитый тем, что однажды пропил собственные портки, из-за чего не смог покинуть трактира, не будучи в концы опозоренным. Слышал, что в былые времена, он якобы служил оруженосцем императора Фридриха, но, скорее всего, это сказки. Я знал нескольких оруженосцев Фридриха, и ни на одного из них этот пропойца не похож.

— В твоей новой работе тебе поможет уже то, что ты лично знавал людей Гогенштауфена. Впрочем, не будем заставлять наших гостей ждать. — Спрут кивнул охраннику и, любезно улыбнувшись Рудольфио, жестом пригласил его присоединиться.

Они спустились по полутёмной лестнице, освещённой лишь светом узкого окна, прошли по коридору, слушая эхо собственных шагов, и оказались возле дверей, охраняемых немедленно вскочившей и вытянувшийся во фрунт стражей.

Двери бесшумно распахнулись, и Рудольфио вслед за хозяином замка вошёл в просторный, увешенный гобеленами зал, посередине которого возвышался длинный каменный стол. Около стола вразнобой стояло несколько кресел, в одном из которых сидел длинноволосый калека, другое — как раз напротив входа — облюбовал для себя человек, называющий себя оруженосцем короля. У окна на полу притулились испуганные брат с сестрой.

— Я приказал вас накормить? — Граф оглядел зал, и охранник поставил для него одно из кресел, после чего стряхнул с другого кресла оруженосца, отвесив тому лёгкий подзатыльник.

— Нас кормят как на убой, ваша милость, — ответствовал за всех оруженосец. — Однако мы теряемся в догадках: на кой чёрт? Да ещё меня в такой спешке буквально стащили с жирной трактирщицы «Золотого сокола», где я…

— Я надеюсь, вас тоже пригласили к столу? — игнорируя вопросы, его сиятельство царственным жестом поманил к себе детей.

Те послушно подошли.

— Да, благодарим вас. Нас покормили, — ответил за обоих Константин.

— Ну и славно. А теперь к делу. Замок, где вы сейчас находитесь, называется «Грех» — грех, из которого вы можете выйти либо богатыми, либо мёртвыми. Иными словами, я даю вам задание, выполнив которое, вы покинете меня с кошельками полными золота, либо, если откажетесь работать или попытаетесь сбежать — в холщовом мешке, в котором мы обычно вывозим отсюда трупы. Мне кажется, выбор очевиден. Что же до стражи… До сих пор у нас не было ни одного случая побега.

Теперь о том, что вам придётся делать. Когда-то я имел честь служить и знать лично императора Фридриха II, чьё славное имя в настоящее время усиленно пытаются втоптать в грязь…

При упоминании о покойном императоре старый оруженосец едва ли не подскочил на месте, а калека вцепился единственной рукой в свои давно не чесанные патлы. Константин застыл, открыв рот, а Анна засияла точно хорошо начищенный щит.

— Об императоре Фридрихе говорят, как о порождении самой тьмы, сыне дьявола. Его отлучали от церкви, называли трусом, не ценящим благородное искусство боя, но Фридрих Гогенштауфен никогда не был таковым, как о нём теперь принято рассказывать. В общем, я собрал в этом зале бывшего и, полагаю, самого первого, оруженосца императора — Вольфганга Франца. Да, оруженосец знал его ещё королём Сицилии… И трубадура Вальтера фон дер Фогельвейде — сына другого Вальтера фон дер Фогельвейде — писавшего в былые времена песни во славу Фридриха… Я так понимаю, вы, трубадур, тот самый мальчик, которого я неоднократно видел вместе с менестрелем Фогельвейде, сопровождающим армию крестоносцев в 1228 году до Тироля? После чего вы с отцом вернулись в пожалованное вам Фридрихом имение, что недалеко от Вюрцбурга…

— Если быть точным, отец вернулся туда один, а я остался с крестоносцами, чтобы петь им и запоминать всё, что покажется мне достойным пера. Отец хотел покоя в подаренном ему лене. Я же решил, что в Святой земле просто необходим Вальтер фон дер Фогельвейде. И кому какая разница, будет это отец или сын?

Гансало Манупелло благодарно кивнул трубадуру и продолжил:

— Хотелось, конечно, привезти швабского летописца сеньора Бурхарда фон Уршперга, так же лично знакомого с императором и имеющего опыт подобной работы, но… к величайшему сожалению, наш слуга сумел доставить сюда только его детей. Впрочем… как мне доложили, оба они смогут терпеливо записывать за вами, господа, всё, что вы посчитаете нужным поведать.

Кроме того, у меня хранится несколько списков с документов и писем, которые я с удовольствием предоставлю вам. Мне интересно, чтобы вы рассказали о Фридрихе всё, что о нём знаете, по порядку, начиная с его благородных родителей, и так, постепенно год за годом… Не исключаю также, что в этой истории появятся пробелы, так как находиться рядом с сильными мира сего и знать об их планах — не одно и то же. Но, я уже сказал, что буду способствовать вашему труду по мере своих скромных возможностей. Не пытайтесь угадать мои желания и вкус, обелить или очернить того или иного участника далёких событий, пишите как есть, как знаете, а я учту вашу откровенность.

Константин и Анна фон Уршперг будут записывать всё, что пожелаете рассказать вы оба, после чего историю следует как бы облагородить, — он выразительно посмотрел в сторону трубадура. — Я лично каждодневно буду прочитывать ваш труд и удалять или просить переписать неудачные места, — он слабо улыбнулся. — Я не спрашиваю, господа, хотите ли вы заниматься этим великим делом, умеете ли писать летописи… Кстати, выгляните на досуге в окно — сухой ров, с такой высоты можно костей не собрать… М-да…

— Да, чуть не забыл, — он лениво поднялся, улыбаясь каким-то своим мыслям. — Если мне доложат, что вместо работы вы тут лодыря гоняете, если я увижу, что летопись не двигается, вас перестанут кормить. Вы, безусловно, можете ругать меня последними словами, но мой вам совет: если желаете пользоваться моим гостеприимством, то приступайте к работе.

Счастливо оставаться, господа, и не вздумайте обижать этих славных детей! Вряд ли без них вам удастся записать свои воспоминания…

Глава 5 Летопись

— С чего начать?.. Вот ведь незадача, все умные слова подевались куда-то, — Вальтер фон дер Фогельвейде взъерошил свои тёмные, висящие сосульками волосы, удивлённо переводя взгляд с Анны на Константина, словно видел их впервые. — Я был юн и неопытен, когда отец приказал мне служить дьяволу.

При упоминании имени нечистого Анна вскочила с места, но Вальтер удержал её за длинный рукав. Константин застыл с открытым ртом, словно превратился в соляной столб.

— Дьяволом прозвали нашего господина, да. Как его только не честили, как не оскорбляли! И его милость, и его матушку — незабвенную королеву Констанцию[13]. А всё отчего, я вас спрашиваю? Говорят же: не быть дыму без огня… А вот оттого, что покойница зачала Фридриха, когда ей было за сорок. И всё время, пока она ходила с пузом, только ленивый над ней не потешался. Смеялись: мол, подушку под платьем носит. Что никакого наследника в таком возрасте родить невозможно. Как будто бы крестьянки поздно не рожают! Но то крестьянки — материя грубая. А чтобы благородная донна? Чтобы королева? Такого, мол, ещё не бывало.

— Но ведь супруга Авраама Сара родила, будучи старухой? — перебила рассказчика Анна.

— Сара не была королевой, — немедленно парировал оруженосец. — Понятное дело, королеве обидно такое слышать. Она исполняет свой долг перед мужем, перед державой. Да нет, не то чтобы обидно — плевала она с высокой башни на то, что о ней говорят на рыбном рынке. А только народ подозрительное пузо видит и знай судачит, что, мол, бездетные король с королевой великий обман удумали: как срок этой облыжной беременности выйдет, так через тайный ход принесут доверенные слуги здоровенького младенчика, и его тут же нарекут наследным принцем.

Понимая, что иного выхода нет, и желая навсегда прекратить наветы, Констанция велела установить на рыночной площади города Джези шатёр, где в положенный срок и разрешилась от бремени, практически на глазах у своего народа. В шатёр было разрешено впустить всех замужних женщин города, пожелавших самолично узреть появление наследника престола. Так и шли они через весь город, с маслеными фонарями в руках — словно на странное богослужение.

В общем, благополучно разродилась королева. После чего, покормив младенца грудью и объявив, что имя принца Рожер Константин, со всей полагающейся ей торжественностью, Её Величество отбыла во дворец, позволив свидетельницам разнести сию благую весть хоть по всему городу, хоть по всей стране, хоть по всему земному кругу.

— Какой ещё Рожер Константин? — привстал Вольфганг Франц.

— Это первое имя нашего короля, — Вальтер обвёл собравшихся горделивым взглядом и, обратившись на притихших, забывших свои перья и чернильницы ребят, сурово сдвинул брови. — Я что, два раза всё это должен повторить? Пишите, что слышите! После разберёмся, что оставить, а что, от греха, вымарать… Фридрих — семейное имя Штауфенов, вот отец его и переименовал Рожера в Фридриха, а затем «Рожер» куда-то «потерялся». М-да…

Констанция — странная мать. Родила сына при всём честном народе, чем доказала его несомненную подлинность. Но на этом её забота о чаде, единственном сыне и наследнике, похоже, и завершилась. Почти сразу принц был отдан на руки мамкам-нянькам, а после и вовсе увезён куда подальше. Так что затихшие было слухи расцвели вновь буйным цветом: «Он не сын императора, он сын палача. Его подкинули, а наш принц мёртв»… Случается, вероломный отец забирает дитя и единственную отраду у матери, но чтобы мать сама…

Не могу сказать точно, так как не имел возможности служить ему, будучи сам ещё не рождённым, но, скорее всего, с самого начала маленький Фридрих жил в замке Сполетанского герцога и ставленника императора Генриха VI[14] — отца нашего Фридриха — в Фолиньяно, на попечение герцогини Сполето, происходившей из швабской дворянской семьи.

— А есть ли в Фолиньяно замок? — Вольготно развалившись на скамье, поинтересовался Вольфганг Франц. — Что-то я сомневаюсь, чтобы там мог быть замок.

— А ты сходи и посмотри. Откуда мне знать? Замок там был. Дворец или просто просторный дом… В Ассизи есть, и в Палермо, и в…

— Продолжайте, сеньор фон дер Фогельвейде, не обращайте внимания, — Константин обмакнул перо в чернильницу.

— Фридриху было три года, когда его король-отец посреди жаркого лета в Мессине, по дороге в земли неверных, умудрился простудиться.

— Простудиться летом? — подняла красивые брови Анна.

— Ну да, бывает и такое. Блестящий рыцарь, милостью Божьей король, пожелал испить студёной ключевой водицы… Ничтожнейшая малость, а в результате — лихорадка и нелепейшая смерть в тридцать два года. Не успел он сделать ничегошеньки и оставил на троне Сицилии вдову с трёхлетним сыном…

Сообщить печальную новость племяннику, а заодно и доставить его в Германию, взялся младший брат императора Филипп Швабский[15]. Сделать это следовало по возможности тайно, так как существовало опасение, что, прослышав о смерти Его Величества, итальянские подданные поднимутся против немцев, находящихся в то время в Италии. В их руках сосредоточилась чуть ли не вся власть.

В общем, дядя Филипп с маленьким Фридрихом на руках поостерёгся продолжать путь, о чём и известил императрицу. Была, конечно, и другая причина: его нежелание выполнять приказ, но об этом позже. Поставь крестик, чтобы я потом рассказал, — кивнул Фогельвейде невероятно быстро писавшему Константину.

— Ну вот. Думаешь, коли посторонний человек такое прочитает, поймёт он что-нибудь? Почему везут наследника в Германию? Почему не в Сицилию? — Стукнул себя рукой по коленке оруженосец.

— Да кто же в Сицилии, Матерь Божья, не знает Констанцию Нормандскую и чья она жена?! — опешил трубадур.

— В Сицилии, может быть, пока и знают, а нам приказано составить летопись на века. Читать её будут не только в Сицилии, Апулии или Риме, а страшно сказать, где ещё! А стало быть, следует объяснить, какая такая Констанция, чья, откуда и всё такое.

— Констанция была самой младшей дочерью Рожера II[16], короля Сицилии, и его третьей жены Беатрисы Ретельской[17], — пожав плечами, с сомнением в голосе продолжил Вальтер. — Дочерью покойного короля. Что не добавляло ей популярности среди суеверных сицилийцев.

Последняя в очереди, принцесса не мыслила когда-либо занять престол, полагая, что рано или поздно её выдадут замуж за вассала её брата-короля, или отправят молиться за династию в монастырь. К слову, пока ещё было за что молиться: её старшие братья так или иначе померли задолго до её рождения, а брат Вильгельм I Злой[18] и его сын Вильгельм II Добрый[19] попеременно отирали задницами трон Сицилии. В их правление даже вошёл в моду полосатый материал, как шутили придворные остряки, чтобы не тратиться зря при смене государя: чёрная полоса — в честь Вильгельма Злого, а белая — соответственно, в честь Вильгельма Доброго.

Констанция не следовала никакой моде, она уже несколько лет носила грубую монашескую одежду, изредка получая весточки от своих родных. Её не волновало, кто займёт трон, а кто в результате останется с носом, будучи убеждена, что её судьба уже вошла в отведённое ей русло и больше никогда не переменится… Должно быть, эти танцы вокруг да около трона так бы и продолжались до бесконечности, если бы в 1166 году не помер Вильгельм I и сразу же после него костлявая не прихватила и его младшего сына, племянника Констанции — Генриха Капуанского[20].

В один миг не смевшая и грезить о престоле, смиренная монахиня Констанция сделалась потенциальной наследницей Сицилийского королевства. Впрочем, она отнюдь не спешила шить себе платье для коронации, да и вообще не предполагала, что ей позволят хотя бы съездить на похороны, не то чтобы отказаться от данных обетов. Ведь другой её племянник — нынешний король Вильгельм II был молод (всего на год старше своей тётки), кроме того, женат, а стало быть, не сегодня завтра мог обзавестись собственными наследниками…

Вдруг на Рождество 1183 года император Фридрих I Барбаросса попросил через послов руки Констанции для своего сына и наследника Генриха Гогенштауфена. Барбароссе был выгоден этот союз для упрочения своих позиций в Италии, а Вильгельм II Добрый как раз готовился к вторжению в Византию, где ему был необходим сильный союзник. Тем не менее Вильгельм промурыжил это решение с полгода, утрясая все формальности с церковью, и только летом 1184-го согласился выдать отпущенную из монастыря тётку Констанцию за Генриха Гогенштауфена.

Ещё через год, приняв присяги от всех крупнейших вассалов своего племянника-короля, как возможная наследница престола, бывшая Христова невеста двинулась в путь из Палермо в Салерно, а оттуда в Риети, где её уже поджидали послы императора. В январе 1186-го жених и невеста увидели друг друга…

Констанция оказалась на одиннадцать лет старше своего будущего мужа! Тридцать лет — невозможный возраст для успешного брака и совершенно неподходящий для деторождения! Никакой любви между женихом и невестой не возникло, что не мешало им, однако, обвенчаться в базилике Святого Амвросия в Милане, после чего патриарх Аквилеи короновал молодожёнов в качестве властителей Италии, несмотря на то, что её истинный король Фридрих I Барбаросса был жив. Кроме того, никто так и не удосужился спросить благословения на брак у Папы. Его оскорблённое Святейшество Папа Урбан III[21] был в ярости от подобного самоуправства, пригрозив отлучить новоявленного монарха от церкви.

Но тут, на счастье молодожёнов, извечный противник христианской церкви и враг участвующих в последнем крестовом походе королей, султан Саладин[22] взял Иерусалим, и Папа посчитал стратегически неверным ссориться с императором. Так что, вместо наказания, он призвал Фридриха Барбароссу отправиться в Третий крестовый поход, где тот и сложил голову 10 июня 1190 года.

Дальше всё складывалось предсказуемо: Генрих VI, после смерти отца ещё и король Германии, заручился поддержкой ломбардских городов и пизанского флота, и с сильно разросшейся свитой прибыл в Рим на коронацию. 15 апреля 1191 года он и его Констанция были коронованы новым папой Целестином III[23], став императором и императрицей.

Итальянская, германская и императорская короны — это по линии Генриха. Констанция тоже принесла супругу обещанное наследство, так как в разгар всех этих переездов и получения корон помер молодой король Сицилии, не оставив после себя детей и ещё раньше назвав Констанцию единственной законной наследницей престола.

Тем не менее большинство сицилийских баронов и сановников не считали приемлемым связываться с бывшей монахиней и её германским мужем. Так, в январе 1190 года в Палермо объявился новый король Танкред ди Лечче[24], незаконнорождённый племянник Констанции.

Против бастарда выступили бароны Южной Италии, но когда их восстание было подавлено, на выручку к южанам явился новый император и муж законной наследницы. Оставив супругу в Салерно, Генрих осадил Неаполь, но был вынужден отступить из-за вспыхнувшей эпидемии «красной смерти». Заметив, что император покидает стены Неаполя несолоно хлебавши, «благородные» жители Салерно тут же выдали Констанцию Танкреду.

Едва слухи о пленении законной императрицы достигли апостольского слуха Папы, Целестин III пообещал бастарду признать его законным королём в обмен на живую и невредимую Констанцию. В сопровождении двух кардиналов бывшая монахиня была отправлена в Рим. И ещё неизвестно, что бы вытребовал его святейшество за жизнь и свободу императрицы, если бы та неожиданно не была освобождена в Кампании немецкими рыцарями, которые тут же вызвались сопроводить императрицу в Германию, где её супруг вёл в это время борьбу со своими давними противниками — гвельфами. — Фогельвейде запнулся и, взяв со стола кружку с водой, опустошил её чуть ли не в один глоток. — Только в августе 1194 года Генрих VI во главе объединённого пизанско-генуэзского флота вторгся в пределы Сицилийского королевства, где правила Сибилла[25] — вдова недавно умершего короля Танкреда, и ждал своей очереди взойти на престол малолетний Вильгельм III[26], — продолжил он после минутной паузы. — Вторжение получилось быстрым и победоносным. Сибилла от имени сына отказалась от сицилийской короны, и 25 декабря 1194 года Генрих был коронован в соборе Палермо как король Сицилии. Борьба за наследство Отвилей завершилась победой Генриха VI!

Подарившая мужу Сицилийское королевство, Констанция на коронации не присутствовала, в это время, медленно двигаясь на юг Италии, беременная их первенцем. А после смерти мужа, когда Фридриху исполнилось три года, она желала только узаконить права сына.

Сев на престол Сицилии, Генрих смещал, казнил и бросал в темницы сторонников самозванца, сажая на их места преданных себе немецких баронов. И те к моменту внезапной его гибели набили у народа такую оскомину, что даже пытавшийся убраться подобру-поздорову с наследником престола Филипп Швабский не мог толком выполнить приказа.

Овдовев, императрица призвала к себе знакомых ей с детства сицилийских дворян и своих родственников, чудом избегнувших кары Генриха. А также короновала сына Сицилийской короной, наивно уповая на то, что внук Барбароссы откажется от оставшегося после отца наследства. Впрочем, королева была уже серьёзно больна и знала о том, что скоро умрёт, поэтому она письменно доверила опекунство над своим единственным сыном и правление королевством во время его малолетства Папе Иннокентию III[27], пришедшему недавно на смену Целестину III…

* * *

Трубадур просто обязан обладать хорошей памятью, но вот как рассказать всё это? Как донести, не расплескав, не потеряв по дороге, не приврав для красного словца? Вальтер фон дер Фогельвейде протёр взопревший лоб:

— Всё бесполезно! Я никогда прежде не писал летописей. А если и пересказывал истории сильных мира сего, то либо в песнях, либо за кружку доброго вина в кабаке. Нет у меня таких слов, чтобы передать вам историю бедной королевы Констанции, невесты Христовой, подарившей нам нашего господина Фридриха. Эх! Хоть вешайте, хоть голову рубите, не получается!

— Я записал за вами и господином Францем слово в слово, но полагаю, что сеньор хозяин пожелает после что-нибудь исправить, — мальчик отложил перо. — Нет же, вы горазды рассказывать, сеньор Фогельвейде! Прямо вся жизнь королевы перед глазами пробежала. Может, я чего и не понимаю, но праведницей была матушка покойного императора, а может, даже и святой.

— Не удивлюсь, если на её могиле рано или поздно начнут происходить чудеса. Хозяин будет доволен, — блаженно потянувшись в своём кресле, поставил лестную оценку оруженосец.

— Странно всё это, — ноги трубадура вдруг сделались слабыми, точно вата. Покачнувшись он осел на пол. — Не бывало прежде такого, чтобы человек незаметно для себя истории рассказывал. Я ведь всё это только про себя говорил, раздумывал так да эдак, как правильно, по порядку, то есть чтобы ничего не упустить… А вышло… Вся история точно сама собой из меня выбралась, да ещё и на бумагу перетекла, — трубадур заглянул в писанину Константина, и ему снова сделалось дурно.

— Отчего же! Бывало и хуже. Вот я как-то, помнится, запил, а утром собрался опохмеляться в кабак. Небольшая монетка-выручайка в сапоге за голенищем в хитрой дырке припрятана, на кувшин вина да мясную поджарку. Остальная же нычка в дырявом горшке за печью от супружницы моей подколодной надёжно схоронена. Хожу я по дому, обуваюсь, стало быть, ну, понятное дело, качаюсь от стены к стене. Сам себя за сообразительность похваливаю. Про себя, ясный корень, не вслух же! Во всяком случае, мне так казалось. Ну а когда «подлечился» у кабатчика, домой, как водится, вернулся. И что же? Жена в компании пьяных в лоскуты товарок посреди дома валяется да песни орёт. Кинулся к нычке — нету. Вот тогда и понял я, что невольно сам же о запрятке своей и проболтался! Такая злоба меня взяла! И на супружницу мою, и на баб тех окаянных… Но поболее всего на себя и на своего ангела-хранителя: не уберёг сука!

Глава 6 Забытая царевна

— Нет, я не обижаюсь на вас, господин Рудольфио. И Константин тоже когда-нибудь поймёт, что вы хоть и обманули нас, но ведь от смерти лютой спасли. Не иначе как наши ангелы сами и привели вас в Амальфи. Здесь, в «Грехе», кровник нас в жизни не найдёт, а коли и прознает, такой замок его силами не взять. — Анна радостно улыбалась. — А, кроме того, мы ведь о Золотом Фридрихе летопись пишем! Да если бы наш бедный отец дожил до этого дня! Вот ему радости было бы! Уж как он любил Фридриха! Что ни присказка у него, то о Фридрихе, что ни песня, то золотоволосом короле! Я ещё совсем крохой была, во сне, помню, Фридриха видела. А когда проснулась, да к отцу кинулась рассказывать, тот меня всё спрашивал, в чём Его Величество одет был, на каком коне восседал, какое оружие при нём было? Кивал, хвалил, а то, чего я не знала, уточнял.

Когда мы что-то делали — не важно, плохое ли, хорошее — отец сразу про Фридриха, когда тот был в таком же возрасте, сказывал. Только всегда выходило, что Фридрих неизменно лучше, чище и во всём талантливее нас с братом был. Хотя мы тоже королевской крови, а получалось, что неровня!.. Жаль, отец не дожил.

— Если бы твой отец дожил, то я бы его, а не вас с Константином из Амальфи забрал, — пробурчал себе под нос Рудольфио.

Какое-то время девочка молчала, свыкаясь с мыслью, и наконец кивнула, в знак согласия.

— Да. Вы выполняли приказ. Делали то, за что вам платят. — Её чистые голубые глаза на мгновение встретились с его, карими. Щёки девочки вспыхнули. — Должно быть, Господу угодно, чтобы спасся не отец, а мы с Константином. Должно быть, летопись эта Господу угодна. Потому и… — она замялась, но наконец решилась, — последнее время наш отец вообще не упражнялся в письме. Всю работу, которую он брал, переписать книгу в монастыре, письмо ли под диктовку, — всё делал мой брат. Богом клянусь!

Наш отец, не стала бы я напраслину на покойника возводить, ни за что не поспел бы за рассказом господина Вальтера, а мы с Константином давно уже договорились, пока он одну фразу записывает, я вторую подхватываю, — так и успеваем на пару. Кроме того… бабушка не успела вам сказать, но если бы она знала, для чего нас на самом деле увозят, непременно бы поведала. — девочка понизила голос до шёпота, так что Рудольфио пришлось склониться к ней, — У нас в доме всегда знали, что в роду Комнинов и Дука незамужние принцессы и не ведавшие женской ласки принцы умели в прошлое и грядущее проникать. Так что, на королевских советах их поили маковым отваром, а когда те засыпали, их поднимали, заставляя на вопросы отвечать. Сначала на те вопросы, ответы на которые и другие знали, а когда всё один в один сходилось, вопрошали о важном. У нас дома всё решалось только при помощи маленьких детей, потому-то все дети до свадьбы держались в строгости.

Я это к тому говорю, сеньор, что коли хозяину замка наша с Константином помощь понадобится, то мы завсегда готовы.

— Думаешь, когда летопись будет готова, он тебя в замке оставит? — с сомнением в голосе поинтересовался Рудольфио.

— Его сиятельство сеньор граф — добрый. Это мы сразу поняли, — заулыбалась девчушка.

— Спрут добрый?! — не поверил своим ушам Рудольфио.

— Ага. У всех господ писари стоя работают, а он нам сидеть разрешает. Вот!

— Добрый или не добрый, а вот только приберегла бы ты, Анна, свои сказки для более снисходительных слушателей.

— Можете мне не верить, да только, кому лучше будет, если мы с братом выйдем отсюда с кошельками золота, которое прямо у ворот отберут у нас лихие люди? Ведь мы можем книги переписывать и в прошлое проникать! Бабушка говорила, что во мне дух принцессы Анны Комнины живёт! А коли хозяин «Греха» ещё и испытания с нами проведёт, на свои вопросы ответы получит, так он и вовсе прикажет нас беречь, потому как, если мы потеряем девственность, не будет уже никаких ответов. Прошлое и грядущее захлопнутся перед нашими носами, ангелы отвернуться от нас. Потому как когда принцесса теряет своё сокровище, она обязана тут же возместить его миру, родив следующую провидицу или провидца. Вот.

— Ничего не скажешь, лихо закручено, — усмехнулся Рудольфио, собираясь уже откланяться.

— Не веришь?! Напрасно. Спроси у знающих людей, — чуть не плакала девочка, — Анна Комнина родилась в Константинополе и сразу же стала невестой Константина Дука[28], сына и соправителя императора Михаила VII Дуки[29] и Марии Аланской[30]. Нас с братом бабушка заставила всё это выучить. Её отец император Алексей хотел, чтобы умный Константин занял престол вместе с его дочерью Анной. Но потом у него самого родился сын Иоанн, и он расторг этот брак.

Когда Анне исполнилось четырнадцать, её выдали замуж за кесаря Никифора Вриенния[31]. Вместе они устроили заговор против младшего братца, но ничего не получилось. А у них родилось трое детей, и у одного из них, у Иоанна, был бастард от служанки, тоже Иоанн. Он принимал участие в каком-то заговоре и был приговорён к смерти, а бежав из Византии, достиг Швабии, где женился на моей бабушке Жанне фон Уршперг, взяв её фамилию. После чего мы все стали именоваться фон Уршперг и избежали мести.

Потом вслед за Генрихом VI Гогенштауфеном они отправились в Италию, так как дедушка вошёл в его свиту, а бабушка прислуживала королеве Констанции. В Италии родился мой отец Бурхард — летописец. Он служил императору Фридриху II, а потом поселился в местечке Амальфи, беря заказы как обычный переписчик.

— Анна Комнина же после смерти мужа, понятное дело, удалилась в монастырь. Вот такая история. Честное слово! — девочка молитвенно сложила руки.

— Честное слово, говоришь? — Рудольфио почесал заросший подбородок.

— Жаль, бабушки нашей тут не было вчера, когда говорили о королеве Констанции — матери Фридриха, ведь она — её первая фрейлина … О ком другом не знаю, а вот о Её Величестве Констанции, бабушка бы много чего порассказать могла.

Глава 7 Явление Папы

— …Итак, мы закончили на том, что Её Величество вдовствующая королева Констанция короновала Фридриха II сицилийской короной, пообещав, что тот не станет претендовать ни на Германию, ни на Италию. Она продолжала носить титул «Romanorum Imperatrix semper augusta»[32], но для единственного сына готовила скромную роль короля Сицилии, — продолжил Фогельвейде на следующий день, после утренней мессы в замковой церкви и трапезы, когда все летописцы заняли свои места у стола. — Это был правильный ход, учитывая, что в Германии королём уже был избран Филипп Швабский.

— Её Величество почла за благо не ввязываться в большую политику. Её сыну было всего три года, и объяви она ребёнка императором, начни войну, то подкупленные слуги выбросили бы малыша из окна замка или подсыпали бы смертельную дозу яда. Признав королём Филиппа, Констанция как бы вычеркнула сына из числа его конкурентов, сделав союзником. Но следом за отказом от притязаний на Германию ей пришлось отказаться и от единства Сицилийского королевства — от того, за что боролся муж, Генрих VI. Хороший повод для красивой баллады, — трубадур явно готовился полночи: речь его лилась медовым потоком.

— Эх, жалко-то как! Дура-баба, хоть и королева. Не уберегла мужнино наследство, — не выдержал Вольфганг Франц.

— А ты бы предпочёл богатого, но мёртвого сына, небедному, но живому? И кто защитит? Филипп Швабский? Так он сегодня союзник, а завтра возомнит, что пацанот горшка два вершка на его корону посягает — и враз голова с плеч. Королева выбрала единственно возможный вариант защиты — Римскую церковь, в лице нового Папы Иннокентия III. Кто пойдёт против Папы?

Иннокентий сделался официальным опекуном малолетнего Фридриха, а в благодарность Констанция учинила то, чего бы и под пытками не сделал её покойный супруг, но чего жаждал Папа — принесла Иннокентию вассальную присягу обеих Сицилий. Зная, что скоро умрёт, она добилась отмены отвоёванного норманнскими королями приоритета королевского права над сицилийской церковью. Теперь курия и капитул могли по собственному усмотрению назначать епископов по всей Сицилии, утверждать которых, должно быть в насмешку, следовало королю. Короля больше никто не спрашивал — ему несли документы, которые он должен был скреплять подписью и королевской печатью. В завещании королева назначила его святейшество опекуном своего сына Фридриха и, соответственно, регентом Сицилии, за что в папскую казну ежегодно должна была отправляться серьёзная сумма…

— И это при том, что опекун ни разу не заехал хотя бы навестить своего опекаемого. Он даже отобрал у него корону, отдав её проклятому Оттону![33] — не выдержал долгого молчания оруженосец Вольфганг Франц, — Бедный король Фридрих! Одно слово — сирота. Всяк обидеть норовит, пусть даже и кровь королевская. — Он кинул злобный взгляд в сторону детей. — Помню, на палках Фридрих дрался лучше всех! А как плавал! Дождь, молнии над водой, гром грохочет так, будто ангелы на небе ворочают тяжёлые бочки, а он — шнырк между волнами, рыжий чёрт. Одного не любил, когда ему указывали, что делать. Ненавидел учителей!

Помню мой дядя — брат отца, Вильгельм Францизиус[34]… Моя настоящая фамилия Францизиус, но согласитесь, нелепо в войну называться Францизиус, точно какой-то учёной крысе в сутане. Вот дядя и додумался урезать её до Франца. А я что? Я не в обиде. Это же благодаря дяде я оказался при Его милости короле Фридрихе. Потому как мой дядька — не кто-нибудь, а magister regis[35]. Не хрен огородный, а большая шишка! Вместе с ним Фридриха обучали каким-то арабским наукам сарацинские учёные. Кстати, владение мечом и всякую военную хитрость я уже с королём постигал. На охоте, помню случай…

— Мы скоро доберёмся и до этого захватывающего места в истории нашего короля, но только чуть позже. Иначе наш тюремщик решит, что мы хотим обмануть его, перескочив через несколько лет, и тогда всем нам не поздоровится. — Вальтер фон дер Фогельвейде обвёл притихшее собрание тяжёлым взглядом единственного глаза и продолжил, обращаясь к Константину, которому явно благоволил. — Запишите, пожалуйста, для памяти, что Генрих VI, отец нашего короля, обучался у учителей, выписанных специально для него из Византии. Это может пригодиться.

Фридрих потерял отца в три года, а в четыре утратил мать. Однако та успела составить Королевскую Большую курию для управления Сицилией и отчёта Папе-регенту. Она ввела туда четырёх очень дельных архиепископов — Палермского, Монреальского, Капуанского и, право, не помню… Мне кажется, был ещё из Калабрии… Эх, память… Во всяком случае, над всеми был поставлен канцлер Вальтер фон Пальяра, епископ Трои.

— А вы расскажете, как Папа Иннокентий отобрал у маленького Фридриха его корону? — потянув оруженосца за рукав куртки, с любопытством осведомилась Анна.

— И про охоту! Я слышал, что император предпочитал соколиную охоту, — присоединился к сестре Константин.

За окном начали собираться серые лохматые тучи, не иначе как гроза. В зале сразу сделалось темнее. Когда нашли и зажгли дополнительные свечи, по стенам забегали тени. Ударил гром. Анна взвизгнула и забилась под стол, часто крестясь и читая молитвы. Константин сидел как приклеенный над своими записями, нервно кусая губы и, по всей видимости, желая только одного, выказать себя настоящим мужчиной.

За окном полыхнуло так, что на мгновение в зале стало светло точно днём, и тут же ворвавшийся через окно порыв ветра затушил половину свечей. Где-то далеко забил тревожный колокол. Что там — пожар? враги? черти осадили колокольню?

От стены отделилась тёмная тень, она росла, росла, росла… пока не достигла высокого свода, не заняла всё пространство вокруг, гася уцелевшие после вторжения ветра свечи, шепча, воя и постанывая. Из ниши, в которой, по правильному замечанию Анны, сделанному ею в первый же день пребывания в «Грехе», недоставало статуи какого-нибудь святого, возник светловолосый человек в кардинальской мантии.

На вид незнакомцу было лет тридцать пять, но на самом деле гостю «Греха» исполнилось уже тридцать семь. Лотарио Конти, граф Сеньи, граф Лаваньи, родившийся в городе Ананьи, законный сын графа Тразимондо и племянник Папы Климента III![36] Интересный собеседник, храбрый, решительный человек, Лотарио мог блеснуть разносторонней образованностью, так как учился богословию в Парижском университете и праву в Болонском. Последнее сыграло решающую роль в тот день, когда Лотарио был единогласно избран Папой Римским и принял имя Иннокентий III.

Неожиданно фигура начала подниматься вверх. Перед лицами летописцев, наблюдавших за привидением, мелькнули ноги в пурпурных сандалиях с вышитыми золотыми крестами.

Анна задрала голову и уставилась на красную моццетту[37], по сезону шёлковую. «Впрочем, это ведь у нас лето, а ведь предыдущий Папа Целестин помер в январскую стужу», — пронеслось у неё в голове, и тут же, сандалии сами собой обернулись красными кожаными туфлями на крошечном каблучке, а моццетта из шёлковой сделалась бархатной, отороченной соболем. Восхищенная таким преобразованием Анна подумала, что если бы Папа прогуливался по Ватиканскому саду или каким-то иным образом оказался на улице, в его наряд должны были бы войти алый плащ шарлахового сукна и красная шляпа, украшенная золотыми кисточками. Но таинственных превращений больше не происходило. Вместо этого очаровательный Иннокентий, улыбнувшись, погрозил Анне пальцем.

Если бы Лотарио пожелал избрать для себя светскую карьеру, он бы отлично прижился при любом дворе, так как был красив, умел подстраиваться под собеседника, обладал приятным голосом и настоящим певческим талантом. Кроме того, будущий Папа вёл умеренный образ жизни, не бросал деньги на ветер, но и не скупился по пустякам.

Одним из первых деяний его, уже понтифика, стало приведение в порядок финансов Ватикана, что оказалось более чем своевременно. И если Фридрих Барбаросса боролся за абсолютную монархию под эгидой императора, которому как наследнику Рима и Бога на земле должны поклоняться все, включая Римскую церковь, то Иннокентий III возразил покойному императору, поставив во главу угла Папу, а точнее, мировое папское господство. С лёгкой руки Иннокентия римский епископ теперь представлял самого Бога, как доверенный сват представляет жениха!

Меж тем фигура задрожала красно-оранжевым светом, и кардинал — нет, теперь уже Папа — заговорил:

— Папа — представитель Бога, и он жалует империи и королевства, делая своих избранников императорами и королями. Кому как не Богу известно, кто достоин быть Божьим избранником, а кто нет?

Если вассалы присягнули недостойному князю, Папа вправе освободить их от такой клятвы. Зачем сохранять верность тому, кто не сохранил верность Божественным заповедям? — Он лучезарно улыбнулся, встретившись взглядом с готовой грохнуться в обморок Анной. — Да не будет позволено хранить верность тому, кто сам не верен Господу! — Очаровательный Иннокентий оглядел с высоты своего престола внимающих ему, после чего произнёс: — Я поставлен над Домом Господним, ибо мои заслуги и положение возвышаются над всем. Мне было сказано пророком: «Я дам тебе место над народами и королевствами». Мне было сказано апостолом: «Я отдам тебе ключи от Царствия Небесного. Раб, поставленный над всем Домом Господним, есть наместник Христа, преемник Петра, помазанник Божий, бог-фараон. Он поставлен посередине между Богом и людьми, менее величествен, чем Господь, но более величествен, чем человек; он может судить всех, но никто не может судить его».

Перед глазами узников «Греха», понимающих, что бежать им некуда, поплыли горы и петляющая между ними лента дороги, по которой скакал всадник в развивающемся чёрном плаще. Филипп Швабский, не выполнивший последнего поручения своего императора доставить его наследника в Германию, спешил теперь через Альпы на собственную коронацию…

Выборы проходили в Ихтерхаузене и Мюльхаузене, где Филипп имел особое влияние. Он ехал царствовать, и ему было плевать на малолетнего Фридриха, избранного княжеским собранием во Франкфурте в конце 1196 года. Когда ещё тот явится заявить о попранных правах? Впрочем, в случае избрания королём Филиппа, его племянник всё равно оставался в очереди на престол, пусть не в первом, а во втором ряду, но ведь всякое бывает, люди смертны, и короли не исключение.

8 марта 1198 года Филиппа короновал архиепископ Тарантеза в Майнце подлинными знаками государственной власти.

А в это время Оттон Брауншвейгский — третий сын Генриха Льва и племянник Ричарда Львиное Сердце — уже готовился сесть на тот же трон. Во всяком случае, через четыре месяца 9 июля 1198 года епископ Адольф Кёльнский[38] возложил на его голову в Аахене фальшивую корону, так как подлинная уже украшала чело его противника. Оба лагеря ожесточились, предвкушая начало драки, но попытались для начала уладить дело миром.

Иннокентий же прекрасно понимал, что время работает на ситуацию, а он, дальновидный политик, сумеет в решающий момент воткнуть свой скипетр в образовавшуюся брешь или в слабое место той или иной партии. До решения проблемы силой дело пока не дошло: оба короля ожидали приговора Папы. Сам того не ведая, ожидал этого решения и четырёхлетний Фридрих…

— …поскольку недавно троих выбрали королями, — выразительный взгляд Папы в сторону лежащих перед Константином бумаг.

Несмотря на весь мистический ужас происходящего, юноша быстро записывал вслед за ним, время от времени поднимая глаза и кивая видению.

— Итак, — откашлялся Иннокентий, — троих выбрали королями — мальчика, Филиппа и Оттона. Мы должны принять во внимание три обстоятельства относительно каждого из них: что допустимо, что подобает и что выгодно[39], — на этот раз взгляд Папы скользнул под стол, где тихо причитала Анна.

Та мгновенно успокоилась, утерев слёзы. Заняв своё место, она обмакнула перо в чернильницу.

Всё это было так странно, что трубадур и бывший оруженосец невольно тоже сели, не сводя взгляда с Его Святейшества, на голове которого теперь появилась дивной красоты тиара с двумя ниспадающими лентами, вся испещрённая золотой вышивкой. Тиара сверкала, отбрасывая во все стороны весёлые лучики, отражая то ли свет факелов, то ли что-то другое, светящее в этот момент молодому Папе.

— На первый взгляд кажется недопустимым возражать против избрания королём мальчика — избрания, закреплённого присягой князей… — Иннокентий сделал паузу, добиваясь, чтобы его слова дошли до сердец слушателей. — Князья выбрали его по внутреннему убеждению и единогласно поклялись ему в безоговорочной верности, а некоторые принесли вассальную присягу. Недопустимо возражать против законных обещаний!

В зале как будто зашумели какие-то люди в красном — то ли в знак одобрения, то ли в качестве протеста.

— Когда этот мальчик узнает и поймёт, что Римская церковь отняла у него его права, он откажет вам не только в подобающем благоговении, но и будет бороться с вами всеми возможными способами, разорвёт ленные узы с Сицилийским королевством и не окажет вам привычного повиновения! Исходя из вышеизложенного, кажется допустимым, подобающим и выгодным возразить против его избрания.

Допустимым, так как прежние обещания являлись недозволенными, а выбор — безрассудным. Ведь вы избрали неподобающего ни для империи, ни для какого другого места человека, а именно: ребёнка около двух лет от роду, не принявшего даже Святого Крещения… И хотя присягавшие добровольно дали обеты, они выбрали его тогда императором для правления лишь по достижении законного возраста.

Вокруг Папы завертелась разноцветная буря, и тут же вместо красного собрания кардиналов его окружили серые, увешенные гобеленами стены и сидящие на креслах и стульях разряженные господа. Одетые в сверкающие доспехи воины держали факелы, освещая благородное собрание, а Папа продолжал, упиваясь собственным красноречием:

— Поскольку регент не может управлять империей, а император избирается на определённое время, Церковь не может и не хочет оставаться без императора и считает допустимым позаботиться о назначении другого… — Папа погладил кольцо, на котором, как все знают, изображён рыбак. До него было слишком далеко, и оставалось только догадываться, украшено ли оно драгоценными камнями или новый Папа пожелал, чтобы его кольцо отличалось показной скромностью.

Картинки вновь замелькали. Пламя факелов переливалось на отполированных доспехах, играло на драгоценностях, на ярких одеждах, на кубках, которые пажи и оруженосцы разносили по залу, угощая собравшихся князей. Часть слов Папы потонула в очередной цветной буре и раскате грома. Где-то истошно завопил одинокий колокол.

Тем не менее Константин и Анна записали слова Иннокентия относительно Фридриха:

— Будет невыгодным, если он сохранит за собой императорскую власть, так как тогда Сицилийское королевство объединится с империей, а Церковь низвергнется в смуту. Ведь Фридрих, не говоря уже о других опасностях, не захочет дать Церкви присягу на верность и стать её вассалом, как этого не сделал и его отец. Мнение, будто мешать его избранию негоже, дабы он позднее не обвинил Церковь в потере империи, не имеет значения. Никто не сможет с полным правом утверждать, что Церковь отняла у него империю, так как брат его отца, Филипп Швабский, в гораздо большей степени вторгся не только в империю, но и в его долю отцовского наследства. И намеревается силой занять владения его матери, для защиты которых Римская церковь трудится, не жалея усилий и расходов, употребляя мудрость.

Тут заговорило сразу несколько человек, так что ничего нельзя было понять. Утративший всякий страх Константин вскочил с места и чуть не исчез в нише, пытаясь разобрать, что предлагают ораторы. В последний момент оруженосец Фридриха умудрился схватить мальчишку за шиворот и рывком бросить обратно к каменному столу.

Впрочем, и бывший оруженосец и трубадур с самого начала знали, что Папа ополчился как против своего опекаемого, так и против его дяди Филиппа Швабского, подтверждая права Оттона Брауншвейгского. Трубадуры пели об Оттоне как о чрезвычайно сговорчивом баране, готовом пойти на заклание, если того потребует его благодетель и хозяин. Благодетелем стал Папа, хозяином тоже.

Это ему 8 июня 1201 года Оттон принёс в Нейссе заверенную присягу. Он обязался возвратить бывшие владения Римской церкви в Центральной Италии, постепенно подчиняя воле Папы всю империю, весь мир. Кроме того, будущий король божился не предпринимать никаких шагов без соизволения своего патрона. После чего Оттон официально утвердился на троне, сделавшись королём по соизволению Папы. В тот же момент все его противники, а стало быть, сторонники Фридриха и Филиппа, были единым махом отлучены от церкви.

Дальше пошла косьба, которую никто не ожидал: германский епископат противился неугодному королю, Папа через своего легата Гвидо Пренестского угрожал епископу анафемой, благодаря чему епископ Конрад фон Вюрцбург[40] и архиепископ Эберхард II фон Зальцбург[41] примкнули к гвельфам, а вслед за ними перестали сопротивляться почти все саксонские епископы.

Летом сдались Оттокар Богемский[42], а ландграф Герман I Тюрингский[43] всё ещё колебался, выискивая лазейку. После чего король Оттон IV пленил архиепископа Гартвига Бременского, заставив его признать волю Папы. Был отлучён от церкви верный маленькому королю архиепископ Людольф Магдебургский, а епископ Дитрих Утрехтский отстранён от занимаемой должности. После этого епископы городов Метца и Трира вернулись под власть Папы, а король Богемии Оттокар и ландграф Тюрингии Герман I послали войска против Филиппа. Поняв, что Штауфены обречены, отлучённый архиепископ Магдебургский был вынужден покориться Папе. Вслед за ним сдались епископы Гартвиг Аугсбургский, Дитрих Мерзебургский, Экберт Бамбергский и Вольфгер из Пассау. После чего Папа Иннокентий III сам призвал ломбардские города признать Оттона IV.

— Казалось бы — ничто уже не поможет Штауфенам, — вдруг сорвавшись с места, начал нараспев трубадур, следуя мелькающим перед глазами картинкам, — как вдруг Папа с удивлением для себя обнаружил, что, может, он и представитель Бога на земле, но уж точно не Бог. Кто бы мог подумать, что в один прекрасный день от короля-марионетки отречётся его брат Генрих, пфальцграф Рейнский?[44] Затем — ландграф Тюрингии Герман, Оттокар Богемский, герцог Генрих Брабантский[45] и архиепископ Кёльнский Адольф. А дальше переход из лагеря Оттона к Филиппу напоминал уже обвал в горах: епископы Падеборна, Страсбурга, Оснабрюка, Мюнстера и Люттиха, аббаты и священники Ксантена, Святого Куниберта в Кёльне и в Корвее…

— Всё возвращалось на круги своя, — вторил трубадуру Вольфганг, — 6 января 1205 года Филипп Швабский короновался во второй раз в традиционном месте в Аахене архиепископом Адольфом Кёльнским, полномочным представителем Папы при совершении таинства миропомазания.

Оттон сохранил за собой только Кёльн, да и то ненадолго. Отлично понимая, что оставаясь живым и непокорённым, противник может вновь собрать вокруг себя огромную армию, 27 августа 1206 года Филипп окончательно уничтожил войска Оттона IV в битве при Вассенберге, после чего Кёльн также подчинился новому королю.

А потерпевший поражение Иннокентий немедленно вступил в переговоры с Филиппом, предложив тому высказать свои претензии к Римской церкви, если таковые имеются. Однако благородный Филипп не собирался поминать былых обид, мало того, он был готов поддерживать Церковь, собираясь выделить средства на новый крестовый поход.

— Растроганный Иннокентий тут же предложил Филиппу выдать его дочь, помолвленную прежде с баварским пфальцграфом Оттоном Виттельсбахским[46], за своего племянника. Король согласился. Об этом стало известно летописцу и честнейшему человеку в империи Бурхарду Уршпергскому — вашему отцу, Анна и Константин! Приветствуйте его стоя! — орал Вальтер.

— В этом и заключалась роковая ошибка несчастного короля. 21 июня 1208 обиженный отказом жених заколол Филиппа в епископском дворце в городе Бамберге, — Фогельвейде рубанул в воздухе культей.

— Так свершился Божий суд! Бом-бом! — запел оруженосец, изображая, будто раскачивает язык большого колокола. — Бом-бом…

— Но он не принёс короны четырнадцатилетнему Фридриху, в очередной раз водрузив её на свинорылого Оттона! — выкрикнув последнюю фразу, трубадур схватился за сердце и, побледнев, упал на пол.

В очередной вспышке молнии картинка с истекающим кровью королём вспыхнула и тут же погасла. На полу, в луже красного вина, лежал потерявший сознание Фогельвейде…

* * *

На следующий день все свидетели наваждения проснулись в своих постелях.

— Ох и сильно же я перебрал вчера за ужином! — сокрушался оруженосец.

Трубадур был непривычно молчалив. Одна только Анна болтала без умолку о красоте папского облачения, и как понравился ей приснившийся ночью собор и огромный зал с дивными гобеленами. Понимая, что все они в эту ночь видели во сне одно и то же, взрослые подавленно молчали, а Константин едва не помер, обнаружив на столе исписанные своим почерком листки.

— Этот замок носит имя «Грех», и все мы грешим, даже просто находясь здесь, — объяснил происходящее Рудольфио, пришедший забрать очередную порцию записок.

— Доложите, пожалуйста, сеньору, — зачесав пальцами всклокоченные со сна светлые с обильной проседью волосы и горделиво выпрямив спину, Вольфганг Франц выступил перед Рудольфио, точно произносящий вызов рыцарь, — что мы не желаем больше быть свидетелями дьявольских наваждений и…

— И что? Покидаем этот негостеприимный замок? — рассмеялся Рудольфио. — Хотел бы я знать, как у вас это получится?

В результате всё утро летописцы проговорили, так и не сев за работу. В положенный час приставленный к ним смотритель-монах обнаружил пустые листы, на основании чего, запретил слугам нести им завтрак. Кроме того, он пригрозил лишить лентяев обеда и ужина, если те не возьмутся за дело и не продолжат порученный им труд. После этого мнения, следует ли продолжать работу, губя свои бессмертные души или лучше выждать удобного случая и напасть на охрану, разделились.

Глава 8 Соколиный король

— Кто изображён на этом гобелене? — точно заворожённая Анна впилась глазами в красивую даму в красно-золотых одеждах с тёмным соколом на толстой, подбитой мехом перчатке.

— Кабы знал я такую красавицу… — мечтательно протянул оруженосец.

Девочка снова была в своей одежде, которая не шла ни в какое сравнение с нарядами изображённых на картинах дам. Она с сожалением посмотрела на обтрёпанный подол своего платья, но неожиданно показала рукой на птицу.

— А! Это чеглока — любимый сокол королевы Элеоноры Английской, матери короля Ричарда Львиное Сердце, — с готовностью пояснил Вольфганг Франц. — Видите, какой он крохотный, хотя для дамских ручек и такой малыш сущая тяжесть. Рыцари предпочитают крупных соколов: сапсан, кречет, балобан весят, как грудной младенец или курица. А держать их следует вот как эта дама, на слегка отведённой и согнутой в локте руке, на специальной перчатке или рукавице. Уверен, будь у нас тут некрупный сокол, такой как чеглока или дербник, уж вы бы тогда показали всем, как следует охотиться благородным людям!

Услышав похвалу, девочка зарделась, и это приободрило Вольфганга.

— Во время состязаний особенно ценятся те соколы, которые ловят добычу в воздухе, нападая на жертву стремительным броском, «ставкой».

— Ставкой, — повторила Анна, радуясь, что на неё наконец обратили внимание.

— Вот именно! — повеселел старый оруженосец. — Сапсан, кречет, балобан сначала догоняют свою жертву, а потом идут резко вверх, — он поднял свою руку над головой девочки, — складывают крылья, вытягивают лапы и падают резко вниз на добычу!

Анна взвизгнула, когда Вольфганг Франц схватил её за шиворот. Попыталась вырваться, но тот вдруг оторвал её от пола и, подхватив другой рукой за талию, закружил по залу, пока оба они не шлёпнулись на мозаичный пол, весело хохоча.

— Если «ставка» удалась, сокол настигает жертву, не давая ей коснуться земли. Такие соколы называются благородными. Но самый благородный из всех соколов, — оруженосец поднялся и, подав руку, помог девочке встать, а затем повёл её к другому гобелену, — носит имя кречет. Вот он — белый, точно снег. Лучший из лучших, подлинный король соколов! Когда кречет живёт на природе, то любой птице позволительно вить гнёзда и выращивать птенцов подле Его Птичьего Величества, потому что тот при случае и защитит, даст отпор даже лисе или кунице!

Фридрих с детства мечтал о белом кречете. Да что там мечтал! Бредил! Когда ему эта птица являлась во снах, целый день проходил очень хорошо. Но вот купить белого кречета король не мог, хотя много раз просил своих наставников и сенешаля послать гонца во Фландрию, где выращивали самых сильных и красивых особей.

Фридрих пересказывал мне написанную одним арабом книгу о пользе птиц. Не знаю, сам ли он читал её, или кто-то поведал юному королю её содержание, но Фридрих мечтал когда-нибудь устроить соколиную охоту на уток при свете полной луны, как это делали в землях неверных.

Когда же ему действительно подарили первого сокола, в мире трудно было бы отыскать более счастливого мальчика! Крохотного дербника Фридрих расхваливал так, словно на его руке сидела сама оперённая удача!

Поначалу, когда приехавший в Апулию канцлер Вальтер фон Пальяра извлёк из специальной походной клетки свой подарок и торжественно посадил птицу на руку тринадцатилетнему королю, Фридрих очумел так, что даже не поблагодарил Его милость, о чём не раз сожалел позже и каялся.

Он не только не сказал доброго слова дарителю, но и не заметил, что ему позабыли подать специальную рукавицу. Посланник был слаб глазами, а приехавший с ним его юный племянник Гансало, находившийся при дяде в статусе оруженосца, клевал носом от усталости и жары… Вот и получилось, что птица вцепилась когтями в незащищённую руку Его Величества, а тот от счастья даже не заметил боли!

Потом, уже позже, мне, как оруженосцу короля, был доверен клобучок, и я начал постигать науку воспитания соколов и ухода за ними.

— А Фридрих нашёл своего белого кречета? Он вырос и купил его себе? — Анна была очарована рассказом.

Константин что-то записывал сидя за столом. Вальтер и пожелавший проследить, как идёт работа, Рудольфио о чём-то шушукались.

— Да, милая принцесса. Но мы заболтались, нас уже ждут. Не хотите же вы, чтобы хозяева этого гостеприимного «Греха», — кивок в сторону слуги сеньора, — лишили нас обеда? Честно говоря, я уже привык хорошо питаться.

— Я не принцесса! — помотала головой Анна. — Но, скажите же самое главное, он охотился с белым кречетом в лунную ночь?

— Охотился, охотился… Скажу больше. Когда он рассказал об этой своей мечте султану аль-Камилу[47], у того выступили слёзы умиления на глазах — так хорошо и складно говорил наш молодой король, таким красивым в этот момент он был! Белое благородное лицо, синие как море, лучистые глаза и золотые, рассыпанные по плечам волосы… «Да вы, мой друг, истинный поэт!» — промолвил аль-Камил, после чего подарил королю белого благородного кречета и охоту в лунную ночь. Они вместе преследовали дроф, куропаток, уток, а позже, по дороге к султанскому лагерю, ещё и зайцев.

Всю добычу приготовили потом султанские повара, и она благоухала рядом с дивными фруктами и только что испечёнными лепёшками. Мясо ели руками, лепёшки макали в мёд, а прекраснейшие из женщин танцевали для султана и короля, звеня золотыми украшениями. Эх, было время! Хотел бы я сказать, что вино лилось рекой, но то было бы неправдой, потому как в землях султана всякое вино запрещено законом. Так что, как бы ни хорошо у султана, а христианская душа там нипочём не прижилась бы.

— А что было потом? — не отставала Анна.

— Потом? — Вольфганг Франц погладил девочку по голове. — Потом трубадуры сочинили сто песен об охоте в лунную ночь, и аль-Камил подарил нашему королю Иерусалим!

Глава 9 Портрет короля

— Я теперь тоже буду мечтать о соколиной охоте в лунную ночь, — усаживаясь за каменный стол и раскладывая перед собой бумаги, чуть ли не пропела Анна.

— Благодарю вас, сеньор Франц, я записал ваши воспоминания. Не могли бы вы уточнить, если, конечно, знаете, — Константин порылся в записях, — с какой целью Его милость канцлер Вальтер фон Пальяра посетил Фридриха в его замке?

— Но я всего лишь рассказывал сеньорите о соколах… — удивился старый оруженосец, переводя взгляд с одного узника замка «Грех» на другого. — А впрочем, разумеется, знаю. В четырнадцать лет Фридрих достиг того возраста, когда Иннокентий был просто обязан отпустить его из-под опеки. Отказывая ему в короне Германии, Папа ясно выразился, что мальчик-король избран почтеннейшим собранием со дня своего совершеннолетия. Так что канцлер явился в замок с конкретной целью — посмотреть на короля и решить, годен ли тот для чего-либо, или…

— Или? — застыла с пером в руке Анна.

— Ваш предок — бастард принца Иоанна, насколько я понял, так и не сел на престол, да и вы оба вряд ли когда-нибудь коронуетесь Византийской короной. Я прав? — покосился на мальчика Рудольфио.

— Да. Мы можем только гордиться присутствием в нас королевской крови, — сдвинул брови Константин. — Возможно, в дальнейшем это поможет мне устроиться на службу и выдать Анну замуж.

— Вот именно. Оттого никто из ваших родственников по близким к престолу линиям и не стремится выпустить вам кишки. В то время как Фридрих с трёх лет был королём Сицилии и имел право в том числе и на отцовское наследство.

— Теперь понятно. — Константин извлёк из рукава два свитка и, развернув их, с поклоном протянул Вальтеру. — Сегодня утром наш гостеприимный хозяин вручил мне эти письма, чтобы я мог переписать их для нашей летописи. Должно быть, это то самое описание, которое сделал канцлер или кто-то из его свиты, после посещения Фридриха.

Трубадур бегло просмотрел текст и протянул его оруженосцу. Тот, однако, не удостоил бумаги вниманием, после чего вернул письмо мальчику и благосклонно кивнул, чтобы тот прочитал написанное вслух:

— «Фигуру короля ты можешь представить себе соответственно возрасту, не меньше и не больше. Но природа наделила его выносливыми, сильными членами и крепким телом. Никогда не сидит на месте, весь день в движении. Чтобы проверить свою силу упражнениями, он тренируется и умеет обращаться со всеми видами оружия. Вот оружие в его руке, вот он взмахивает мечом, которым владеет лучше всего… Натягивать лук и попадать в цель копьём он выучился благодаря долгим тренировкам. Отборные, быстрые скакуны — его друзья. Никто не сравнится с королём во владении уздой и шпорами. Весь день до наступления ночи он упражняется то с одним, то с другим оружием, а также посвящает ещё несколько часов чтению и трудам по истории.

Его поведение выдаёт королевское происхождение, а выражение лица и властная величественность явно принадлежат повелителю. Его высокий лоб и добрые блестящие глаза притягивают взоры гостей, люди ищут его взгляда. Пламенный, остроумный и понятливый, он ведёт себя несколько неблагопристойно, но это исходит не из его натуры, а скорее является следствием общения с грубыми людьми. Меж тем его королевские манеры и благая склонность к доброте постепенно избавят его от всего дурного.

Он не переносит указаний и во всём полагается на собственную голову. Насколько можно видеть, ему кажется позором подчиняться опекуну и быть мальчишкой, а не королём. Поэтому он всячески избегает любого надзора со стороны опекуна и часто переходит границы того, что подобает королю (отчего, конечно, весьма страдает его репутация)»…

— Мой король! Как живой! Таким я и запомнил Фридриха. Таким он останется в моём сердце навсегда, — восторженно произнёс Вольфганг Франц.

— «…Благодаря своему усердию он развит не по годам и обладает такой мудростью, которая приобретается зрелым мужчиной в течение многих лет. Не стоит считать годы его жизни и ждать дня его совершеннолетия, потому как он есть владыка по величию и муж по разумению», — закончил чтение Константин. — Это не само письмо, а список с письма, тут не указано, кто пишет и к кому оно обращено, но…

— Наш благородный тюремщик ночью проглядел листки и знал, что сегодня мы можем подойти вплотную к самой личности императора, — догадался трубадур. — Так что эта характеристика юного короля пришлась ко двору, — он вышел на середину и поклонился на все четыре стороны. — Уверен, что старый Спрут наблюдает за нами через какую-нибудь незаметную щёлку, — пояснил трубадур свои действия остальным.

При слове «Спрут» Рудольфио подавился довольным смешком.

— Впрочем, я уже говорил, что не намерен более оставаться без еды, а посему вношу свою лепту в сегодняшнюю порцию историй о Фридрихе. — Вальтер сделал паузу, дожидаясь, покуда Константин отточит своё перо. — Итак, Папа поддерживал претензии Фридриха относительно его сицилийского наследства и при этом не желал видеть его на престоле римского императора, так как полагал, что нельзя сосредоточивать так много власти в руках одного человека. Таким образом, в Германии правили регенты Марквард фон Анвейлер[48] (названный Папой в своём письме[49] к Совету «врагом Бога и церкви») и Вильгельм Каппароне[50]. А на материковой части Сицилии Дипольд фон Швайнспойнт[51] боролся против полководца Папы, графа Готье де Бриенна[52] и канцлера Вальтера фон Пальяра.

Впрочем, на Маркварда точили зубы и сторонники Фридриха, которого тот величал в лучшем случае «не имеющим права на престол». Скинув Фридриха, Марквард рассчитывал занять сицилийский трон сам. Поэтому в январе 1199 года он изгнал войска Папы из города Сан-Германо, после чего неожиданно метнулся на Сицилию, где закрылся в городе Палермо.

Папа послал свои войска, которые разбили воинские силы Маркварда близ Монреаля и затем нанесли удар при Таормине. Папа был готов добить поднявшегося на него смутьяна, но неожиданно «божье» войско начала подкашивать эпидемия чумы, и Иннокентий счёл за благо вернуть войска в Южную Италию.

Все эти победы осуществил папский ленник канцлер Вальтер фон Пальяра, но тут произошло то, что пошатнуло позиции канцлера. Прошёл слух о том, будто Папа собирается передать сицилийский трон графу Готье де Бриенну, женатому на одной из дочерей короля Танкреда. Канцлер понимал, что пока королём остаётся несмышлёный мальчишка, он сам сможет спокойно управлять королевством обеих Сицилий, стоя за троном. Что же до перспектив увидеть на этом самом троне своевольного де Бриенна, которому не нужен ни советник, ни тем более управляющий его делами… Это не могло устроить канцлера, потому он ввёл своего брата, графа Джентиле Манупелло в семейную коллегию, куда вскоре был приглашён и враг Папы Марквард фон Анвейлер. Вместе они отправились бить Готье де Бриенна.

На время похода канцлер передал своему брату Джентиле столичный город Палермо, куда был доставлен и Фридрих. Юный король наконец-то оказался в своих владениях. Но в каком статусе?!

— Простите, благородный Рудольфио, но по дороге вы говорили, что Джентиле Манупелло — отец нашего хозяина? — встрепенулась Анна.

— И подтверждаю это! — Рудольфио пожал плечами. — Хозяин — единственный его сын и наследник.

— Простите, я просто… — Анна густо покраснела.

— Просто услышала знакомое имя, — помог ей Рудольфио.

Фогельвейде продолжил:

— …На этот раз удача не улыбнулась воинству канцлера, несмотря даже на поддержку Маркварда. Готье де Бриенн разбил их. Так Пальяра заработал своё первое отлучение от церкви с конфискацией всех владений, а бежавший с поле боя Марквард развернул войска и неожиданно для всех осадил родное Палермо.

Узнав о предательстве вчерашнего союзника, Джентиле срочно перевёз юного короля в крепость Кастелло-а-Маре, что возвышается над портом Палермо. После чего бежал оттуда, предоставив Маркварду захватить беззащитного и безоружного юношу.

— Да. Всё воистину так. Я был там с Фридрихом и свидетельствую как перед Господом, что трус Джентиле, пусть он хоть трижды отец нашего хозяина, предал нас. Впрочем, официально это звучало как «поехал за необходимым при осаде провиантом», — приосанился Вольфганг Франц. — Мы, мальчишки из свиты Фридриха, украшающие свою одежду сделанными из шёлка бабочками-крапивницами, пытались оборонять стены, но нас заперли в комнатах, отведённых под королевские покои, и выпустили лишь когда ворвавшийся в крепость Марквард потребовал предъявить ему живого короля.

Решив, что Фридриха хотят убить, я вышел к предателю, заявив, что король — это я. Слуги и учителя Фридриха поддержали бы обман. Марквард знал лишь, что король юн и невысок ростом. На всякий случай, я нацепил на голову шляпу, полагая, что вряд ли предатель не слышал о том, что король рыжий. Но Фридрих запретил мне жертвовать собой и возмущённо выскочил вперёд.

— Второе письмо, переданное хозяином нашего замка Константину, как раз повествует о тех событиях, — помахал листком довольный наличием подобного свидетельства Фогельвейде. — Написал его архиепископ Рейнальд Капуанский — родственник канцлера фон Пальяра и его трусливого братика, и адресовано оно к Папе Иннокентию III: «Горе мне! В понедельник 5 ноября сего года посол от Вильгельма Францизиуса из города Палермо прибыл в ту местность, где я живу, с чрезвычайно печальной и достоверной вестью — придворный кастелян фон Аккарино и его соратники выдали Маркварду короля, дворец и упомянутого Вильгельма Францизиуса, учителя короля, в третьем часу дня»…

При упоминании имени Вильгельма Францизиуса все как по команде уставились на оруженосца, а тот вдруг покраснел до ушей, моментально отвернувшись и сделав вид, будто заинтересовался своими старыми сапогами. Во всяком случае, он принялся придирчиво осматривать загнутые голенища, отряхивая с них невесть откуда взявшуюся пыль.

— …«Когда мальчика предали неверные охранники, заслуживающие всяческих проклятий, — продолжил трубадур, — он, юный король, увидев своё неизбежное заключение, заплакал, но сумел защитить сам себя. Мальчик не мог не выказать рыцарям своё королевское достоинство и прыгнул навстречу обидчикам, попытавшись схватить за руку того, кто посягнул на него — помазанника Божия. Затем он расстегнул королевскую мантию и, преисполненный боли, разодрал одежды, расцарапав свою нежную плоть».

Стало быть, тринадцатилетний король сначала заплакал, а затем бросился на врагов?

— А что ещё он мог сделать? — пожал плечами взволнованный донельзя оруженосец. — Каждый может заплакать от обиды, что не помешало ему, однако, собраться и принять бой… И совсем незачем было моему дядечке описывать короля в минуту понятной слабости. Все грамотеи на один подлый манер скроены — хлебом их не корми, дай поглумиться! Эх, жалко, в тот момент меня уже крепко держали два неулыбчивых парня!.. Впрочем, в отличие от короля меня бы зарезали, окажи я сопротивление.

— Всем королям, и далёким и близким, В княжествах, царствах, на всём белом свете Ваш венценосный собрат Сицилийский, Фридрих Второй посылает приветы. Сын венценосца, наследник короны, Вскормленный матерью-императрицей, Жил сиротою, отторгнут от трона, Жил и не помнил родные лица. Воду и хлеб отмеряли мне скудно, Вовсе отняв королевскую волю. Было мне горько и было мне трудно. Жить и просить — незавидная доля. И окружённый толпой иностранцев, Вижу, считаю, повергнуть не в силах Варваров, галлов и подлых тосканцев, И сицилийцев, и немцев постылых… Именем правды, именем Бога Именем Родины, именем Рая — Братья во троне, дайте подмогу! Я заклинаю, я умоляю![53]

Эту песню написал юный Фридрих, её удалось передать на волю и горестные строки понеслись по всему миру, к подножию тронов и к престолу Его Святейшества, — слабо улыбнулся трубадур, точно вслушиваясь в далёкую музыку. — Не правда ли, прекрасная?..

* * *

Меж тем живущему в застенках, Фридриху исполнилось 14 лет, и на Рождество он получил письмо от Папы, в котором тот милостиво отпускал его из-под опеки.

— Помню, Фридрих стоял тогда как громом поражённый, не понимая, что сие могло бы значить. Он всё ещё был пленником. Одна цепь упала, но что значит одна цепь, когда вокруг тебя каменный мешок и нет ни малейшего способа бежать? Не означает ли это, что теперь он целиком и полностью предоставлен сам себе и должен самостоятельно выкарабкиваться из сложившейся ситуации? Что церковь в лице Папы отворачивается от него, и Иннокентий, подобно Понтию Пилату, умывает руки? — Вольфганг Франц вздохнул. — Нет, нас не посадили в подвал с крысами, не заперли в высокой башне! Мы так и жили в замке, из которого не могли выйти. День за днём одни и те же опостылевшие комнаты. В определённое время — трапеза, в определённое — уроки. Мы изнывали без свежего воздуха и возможности убраться куда подальше. Наедине мы строили планы кровожадной мести, соревнуясь в изобретении пыток, но…

Чуть ли не каждый день Фридрих требовал, чтобы ему позволили отправить письмо Папе. Кроме Его Святейшества он писал и Конраду фон Урслингену, герцогу Сполето, в замке которого прошло его раннее детство — в надежде, что тот силой оружия вызволит его из плена…

В какой-то момент Его Величество обратился ко мне с просьбой, попробовать выбраться из замка по верёвке из простыней, дабы отнести Конраду такое письмо и королевский перстень. В благодарность за спасение Фридрих обещал герцогу жениться на его дочери Адельхайд, которую никогда прежде не видывал, так как его забрали из Сполето в три года, когда предполагаемая невеста ещё не родилась.

— И Фридрих выполнил обещание? Женился на юной Адельхайд? — не сдерживая волнения, выпалила Анна.

— В некотором роде, милая, в некотором роде… — Улыбнулся трубадур. — Впрочем, граф Сполето и не думал спасать короля, так что, Фридрих… мм… не женился.

— Его сиятельство понятия не имел о планах на его счёт сицилийского короля, так как меня из замка-то и не выпустили. Ночью я действительно выбрался из окна по верёвке из простыней, но… проклятая верёвка кончилась, когда до земли оставалось ещё порядочно. Поняв мои затруднения, король помахал, чтобы я поднимался обратно, ребята дружно потащили меня наверх… Тут верёвка не выдержала, и я шлёпнулся на головы стражников, делавших обход. Как только они не убили меня тогда?!

Убили бы, ясное дело, но на моё счастье, как раз в то время прискакал гонец со скорбной вестью, что наш тюремщик Марквард фон Анвейлер помер от неизлечимой болезни в своём семейном замке.

Восемь месяцев длилось правление Маркварда, и всё это время король изнывал в неволе, не имея возможности хоть что-нибудь сделать. Когда же Марквард преставился, на его место заступил Вильгельм Каппароне, что никоим образом не повлияло на положение Фридриха.

И вот тут совершенно неожиданно начал действовать сам Папа! Первым делом он направил Дипольда фон Швайнспойнта, графа Ачерры, с чётким приказом вызволить Фридриха. Вояка Дипольд, освобождённый от анафемы и жаждущий доказать свою верность Церкви, путём переговоров убедил Каппароне уступить ему Палермо и юного короля со всей мальчишеской свитой и учителями. После чего доставил всех к канцлеру Вальтеру фон Пальяра, который к тому времени снова помириться с Папой, и был прислан оказывать всяческую помощь в деле освобождения Фридриха.

В честь молодого короля и его героических спасителей был устроен настоящий пир. Во главе стола, между Дипольдом и Пальяра, раскрасневшийся от вина песен и здравиц восседал Фридрих. Вся его свита присутствовала на пиру, ошалевшая от свободы. Мы ходили на руках, хватали мясо из больших разрисованных блюд, глотали пьянящее вино, вкус которого теперь называли вкусом свободы.

В углу на специальном настиле лежали собаки канцлера, и если в начале праздника, им доставались от нас куски хлеба, щедро политые салом и мясным соусом, то к концу празднования мы все уже дрыхли в объятиях своих новых четвероногих друзей. Король уже давно спал за столом, уткнувшись щекой в тарелку. Поэтому никто из нас и не заметил, как, по обвинению в якобы планируемом предательстве, был арестован наш герой Дипольд. На следующий день канцлер поведал об «измене» Фридриху, мучавшемуся головной болью, а мы слушали эту весть, образовав кружок на полу, не зная, верить ей или не верить.

Потом, когда канцлер покинул Фридриха, клятвенно пообещав, что теперь-то всё изменится и юноша сядет на престол Сицилии, все начали орать, кто во что горазд, высказывая собственные версии происходящего. Один только король оставался спокоен и твёрд. Дождавшись, когда мы укричались до хрипоты, он сообщил, что с этого момента канцлер — его лучший друг и самый близкий человек, и мы, если, конечно, желаем и впредь сохранять королевскую благосклонность, обязаны чтить «этого святого человека».

Глава 10 500 рыцарей

Подарив Фридриху свободу, Иннокентий вскоре огорошил своего бывшего подопечного новым сюрпризом, предложив ему обручиться с младшей дочерью Арагонского короля. Что тот и сделал. Разумеется, заочно, в благодарность за освобождение и даже не поинтересовавшись внешностью невесты.

Впрочем, до свадьбы дело не дошло. Фридриха же доставили с почестями на трон Сицилии, где к тому времени не осталось ни денег, ни армии, ни порядка.

— А как звали принцессу Арагона? — оторвавшись от записей, поинтересовалась Анна.

— Не помнишь, как её звали? Пели тогда о ней? — обратился оруженосец к казалось, задремавшему трубадуру.

— О Дульсе Арагонской не пели. Знаю только, что после того, как Фридрих отказался на ней жениться, она сделалась смиренной монахиней. О Констанции, первой жене Фридриха, пели. И много. А о Дульсе?.. Кто вообще знал, что Фридрих, с кем-то там обручён? Вот если бы свадьба… Встреча невесты, дамы и господа в красивых нарядах, герольды трубят, придворные музыканты едут за молодыми в каретах, флаги, цветы, празднично убранный собор, тысячи свечей, мальчики с факелами… торжественный обряд!.. А Дульсе так и не приехала, чего о ней петь-то? Вот о Констанции — другое дело. Констанцию все любили.

— Её звали так же, как маму короля? — уточнила наблюдательная Анна.

— Да, моя милая, — улыбнулся трубадур. — И она тоже была старше своего мужа, но теперь уже на целых пятнадцать лет!

— Расскажите эту историю! — Глазки Анны блестели. — Может, не сейчас, чтобы не мешать господину Францу, а позже.

— Отчего же не сейчас, когда мы практически уже подошли к первой женитьбе нашего обожаемого короля? — притворно удивился оруженосец и, низко поклонившись, предложил трубадуру выполнить пожелание прекрасной юной донны и спеть во славу Констанции и всего Арагонского дома.

— Донна Констанция — дочь арагонского, доброго, щедрого короля Альфонсо и королевы Санчи Кастильской, женщины набожной и незлобивой,

— начал нараспев Фогельвейде, —

сестры Педро II. В девятнадцать лет её выдали замуж за венгерского Имре — короля славного. И через год, родила королева принца наследного, нежного Ласло. Славили люди Бога и Имре, пили вино, трое суток плясали.

— трубадур прижмурил единственный глаз, перебирая струны невидимой арфы, и явно наслаждаясь повестью. —

Пять лет прошло и добрейший Имре, отдал трон сыну, опасаясь, как бы коварный брат его Андраш не отобрал у младенца корону, когда короля Имре не станет. Впрочем, судьба у наследника злая: Имре не стало, и Андраш стал править, запер Констанцию в башне тюремной. Коварный властитель, не к ночи помянут! Трень, брень. Что делать бедняжке? Заручившись подмогой рыцарей верных, бежала голубка с маленьким сыном в чужую им землю, в Вену австрийскую. Горе летело за нею по свету, крошка-король заразился и помер. Помер, достигнув Вены печальной, на руках у Констанции и Леопольда. Злой же Андраш сел на престоле, ел и рыгал, пил и пьяным валялся, громко орал и смердел, как скотина. Трень-брень, струны серебряные, трень-брень на лютне золотой. Констанция стала на время свободной. Неутешную мать вернули обратно и в монастырь заточили в Сихене.

Трубадур перевёл дыхание и продолжил:

— Вот молится бедная год, два, четыре… Меж тем неспокойно в родном Арагоне. Брат её — царственный Педро — брак с докучной супругой мечтает расторгнуть, о чём пишет Папе, моля о подмоге. Трень-брень — золото струны, души трубадура… И Папа ответ ему шлёт аж из Рима, что, коли желает король королеву постылую выгнать, то чтоб по закону всё, шито да крыто! Нужно сеструху, что года четыре без дела томится в обители чистых, отдать спешно замуж, за юного Фридриха. Да в путь собираться.

— Не понимаю, как это ты до сих пор жив и утратил только руку и глаз? — изумился песне Вольфганг Франц. — Впрочем, я ничего не знаю о жизни донны Констанции до её замужества, так что не могу с тобой спорить. Добавлю только, что Фридрих отказался от Дульсе, которая была старше его всего на два года, в пользу Констанции, старше его аж на пятнадцать лет, исключительно из-за того, что в качества приданого к юному королю переходило пятьсот испанских рыцарей в полном вооружении, на конях и с оруженосцами! Кстати, бывшего супруга Констанции у нас называли не Имре, а Эммерих, но это, пожалуй, не столь важно.

Не задумываясь, Фридрих принял щедрое предложение в надежде наконец навести порядок в собственной стране. Папа ответил ему сразу же, пообещав, что при благоприятных обстоятельствах невеста прибудет в Палермо в марте, сопровождаемая рыцарями. Но в реальности ждать пришлось до 19 августа, когда их обвенчали в кафедральном соборе Палермо.

А через две недели наш король Фридрих, игнорируя подписанный его матерью конкордат, попытался посадить на освободившееся архиепископское место в Палермо своего человека, утверждая таким образом пресловутое «королевское право». Его ставленник продержался недолго: Иннокентий объяснил настоящее правовое положение, и Фридрих был вынужден уступить.

Я мало что понимал в политике, полагая, что когда наш король возьмёт верх, мы приобретём самых лучших соколов и каждый день будем охотиться или плавать, и уж точно у каждого появится хотя бы по одной женщине.

В то время я был зол на мальчика по имени Таддеуш: ему на дам везло как чёрту, в пору святую инквизицию призывать на помощь! Стоило только кому-то из наших признаться, что вздыхает по фрейлине, а этот уже бахвалится, что-де была у него одна такая… Это теперь-то я понимаю, что врал мерзавец. А тогда если чего и хотелось, так прирезать подлеца.

В то время лично я обхаживал дочку нашего капитана, а Фридрих, несмотря на супружеские обеты, серьёзно увлёкся дочерью одного графа. В год, когда пастушок Стефан во Франции и за ним пастушок Николаус в Германии возвестили о своём небывалом крестовом походе, графская дочка подарила нашему королю сына, которого тот нарёк Фридрих Петторано. Не знаю, как в дальнейшем сложилась судьба этого бастарда, но при жизни они с отцом отчего-то друг друга жутко невзлюбили.

Королева Констанция же подарила нашему государю первенца, которого тот назвал в честь своего отца Генрихом[54], а приблизительно между этими двумя сыновьями, одна из фрейлин или служанок, не суть, родила ему дочку Катарину ди Марано. Впрочем, говорят, у трубадуров память получше? Правильно излагаю?

— Пока всё правильно, друг мой. Единственно, с твоего разрешения, дополню, что бастард Фридрих Петторано погиб в 1239 году… Что же до Катерины ди Марано, то Фридрих время от времени навещал её с матушкой. А когда дочке исполнилось то ли четырнадцать, то ли пятнадцать, выдал её замуж за Джакомо ди Монферрато, маркиза ди Финале. Больше я о ней ничего не слышал.

Впрочем, позже мы, безусловно, составим список законных детей короля и его бастардов, но, прошу тебя, не забегай вперёд. Мы только что начали рассказывать, как Фридрих нарушил конкордат и Папа поставил его на место, а потом вдруг скакнули в 1212 год.

— Точно, эка меня занесло, — оруженосец почесал в затылке. — Кстати, будут нас сегодня кормить или нет? — Он покосился на Рудольфио.

Тот ответил лишь издевательской улыбкой, мол, тоже мне, нашёл слугу — так я тебе и побежал торопить поваров!

— Ну ладно, — пожал плечами Вольфганг Франц. — Мне-то что? Я и потерпеть могу, дело привычное, — он сделал паузу, уткнувшись взором в гобелен, где красивая донна дарила цветок своему рыцарю. — В общем, так. Фридрих был зол на Папу, — оруженосец поднял вверх палец. — Дело в том, что Иннокентий самолично ставил угодных ему епископов. Королю было бы плевать на это, ограничивайся власть оных пределами церкви. Но так повелось, что все эти служители Господа одновременно занимали и высокие посты в королевстве, а, следовательно, Папа решал, кто именно должен окружать короля.

Скажем для простоты, что, если бы по своей доброте Его Королевское Величество пожелал бы сделать своего воспитателя, моего дядю, казначеем, а своего бастарда канцлером, — ему бы это не удалось. Так как все высокие посты занимали, занимают и будут занимать ставленники Его Святейшества, которых с тёплых мест не выкорчуешь даже королевским указом. Потому что из-за трижды профуканного конкордата, как раз король-то и не указ! А что такое король, не имеющий ни на что права?! Может быть, дураку Оттону и такая власть была мила, лишь бы в короне да на троне, хоть с голым задом, но Фридрих от унижения мог только зубами скрежетать.

Да и было отчего! С одной стороны, внутри острова ураганят горные сарацины. Дороги контролируют шайки немцев из бывшей Оттоновой солдатни. Сунься на материк — и огребёшь по полной от верных слуг старины Дипольда. Бароны, достаток которых позволял им содержать войско, пока Фридрих был маленьким, урвали себе приходы и поместья, являющиеся его наследными владениями, и теперь были готовы с оружием в руках отстаивать своё. Добавьте к этому придворную капеллу, канцелярию и семейный совет, где все только и делали, что подсиживали друг дружку, борясь за выживание самыми подлыми способами. Попробуй справиться со всем этим, когда тебе всего-навсего четырнадцать лет!

Но Фридрих не сдался, и уже в феврале 1209 года отдал приказ перепроверить раздачу привилегий на Сицилии и в Калабрии. Цель — по возможности вернуть королевскую собственность.

Первым пострадал лучший друг короля и самый близкий к нему человек добрейший канцлер Вальтер Пальяра и его семья. — Оратор картинно поклонился фамильным гобеленам. — Молодой король частично лишил его власти, а именно Вальтер к тому времени, ко всему прочему, занимал пост архиепископа Катании. Папа тут же отреагировал письмом с предупреждением, но на этот раз король оставил послание без ответа.

Затем наш Фридрих пригласил на освободившиеся должности людей, доказавших на деле свою преданность. Я не припомню всех имён, но он вызвал к себе владельца Патерно из Западной Катании, сеньора Пагануса Паризийского, графа Бутеры и принял его в так называемый семейный совет. Вслед за ним к Фридриху приехали епископ Ансельм из Патти и епископ Иоганн ди Чикала — верные слуги его отца. Он утвердил спасшего его из плена Дипольда фон Швайнспойнта, графа Ачерры, в должности капитана и верховного судьи Апулии и Терра-ле-Лаворо. А Берард стал архиепископом сначала Бари, затем Палермо.

Жёсткая проверка привилегий всё набирала и набирала обороты, так что в мае 1209 года на северо-востоке Сицилии вспыхнуло восстание. Многие, кто получил письменное требование явиться на королевский суд и добровольно отдать захваченное, не желали расставаться с тем, что имели, и тогда пятнадцатилетний король и все верные ему мальчишки свиты вскочили на коней, бросились в гущу сражения и одержали верх. Сказать невозможно, как был красив король с длинными золотыми волосами! Прекрасный, точно карающий ангел, он показал себя смельчаком, и мятежники были вынуждены отступить, пав перед ним на колени.

Мы ехали мимо строя коленопреклонённых баронов и их людей, когда Фридрих вдруг узнал кого-то среди них. Секунда — и он уже спешился и подал руку… Я присмотрелся. В пыльной одежде, с лицом запачканном кровью, перед королём, не зная куда деть глаза, на коленях стоял граф Поль Чикала — родной брат верного королю епископа Иоганна ди Чикала… Конечно же мятежники были прощены, после чего все как один сделались самыми яркими приверженцами короля.

По возвращении в Палермо Фридрих написал об этой битве: «Когда мы с большой силой проскакали через Сицилию, страх перед Нашей мощью сделал сынов мятежа, ненавидящих мир, такими мирными, что они со всей покорностью приняли бремя Нашего владычества и смиренно покорились Нашей власти. Вся страна радуется, и ликует народ в полноте мира…».

После этой победы, придавшей королю уверенности в себе, он, собственно, и отправился встречать свою будущую супругу вместе с её рыцарями…

* * *

В этот момент отворились двери, и слуги начали вносить в зал еду и кувшины с вином. Константин немедленно отложил свою работу. Последние листы ещё не просохли, так что пришлось присыпать их песком.

Анна сидела на своём месте, лениво ковыряя кусок хлеба.

— Нет аппетита? Странно, в твоём возрасте, я мог съесть целую лошадь, — оруженосец подвинул к Анне тарелку с похлёбкой.

— Получалось? — безрадостно переспросила девочка.

— Кто бы мне дал целую лошадь? — осклабился тот.

— Мне так жаль королеву Констанцию… Вы все говорите, что она была хорошей женой нашему королю, но при этом у него бывали и другие женщины. Несправедливо. — Анна взяла ложку, но, должно быть, передумала есть и отложила её. — Она ведь потеряла мужа и сына, а потом ещё и это…

— Ещё и брата. Он предводительствовал пятью сотнями рыцарей. Хороший был человек, я вам доложу! Эй, трубадур, а ты застал его сиятельство графа Альфонса Прованского?[55] Фридрих с ним сразу же сдружился, а он…

После успеха в подавлении мятежа, да ещё и со свежими силами Фридрих измыслил навести порядок в родной Апулии. И что же? Вдруг, точно по волшебству, почти все его хвалёные рыцари пали не на поле боя, а сражённые более страшным врагом — эпидемией!

— Бедная королева Констанция! — трубадур бросил в тарелку очищенную от мяса кость и, вытерев руку о собственную одежду, откинулся в кресле, наблюдая, как слуга наливает ему вина. — Её приданое — пятьсот воинов за пару месяцев обратилось в прах! Если раньше она предполагала, что её одиночество в чужих краях скрасит брат, теперь рядом не было даже его. И тут произошло то, чего не ожидал никто! — он поднял кубок и с удовольствием отхлебнул большой глоток. — Она обратила свой взор на юного мужа и вдруг поняла, что перед ней ещё более несчастное и нуждающееся в её заботе существо. Фридрих стал для неё и мужем, и братом, и другом, и вновь обретённым сыном.

Королева навела порядок в королевском замке Палермо. Теперь перед ней была чёткая цель: её муж должен жить среди любви и красоты. Всё чаще, возвращаясь в замок, Фридрих спешил не в оружейную и не в столовую, не к лошадям или любимым соколам — прежде всего, он должен был встретиться с прекрасными глазами Констанции. Она выгнала нерадивых, вороватых слуг и наняла прилежных, знающих своё дело. Пригласила певцов и музыкантов. Во всём мире трубадуры пели песни во славу прекрасных дам, в Сицилии таких песен почти не звучало, но королева не сдавалась, день за днём окружая Его Величество заботой и вниманием.

Постепенно король привык рассказывать Констанции о том, как провёл день. Деликатно и ненавязчиво супруга советовала что-то, припоминала похожие события в родном ей Арагоне или Венгрии, рассказывала о том, что прочитала, живя в монастыре. Для Фридриха, выросшего без женской ласки, само общение с Констанцией стало чем-то вроде откровения.

Глава 11 Болезнь Анны

После обеда граф Манупелло неожиданно потребовал бумаги на проверку, после чего было разрешено отдыхать. Анна тут же отпросилась к себе и моментально уснула, попросив разбудить её, когда господин Вольфганг Франц или Вальтер фон дер Фогельвейде пожелают продолжить диктовку.

Когда Константин пришёл за сестрой, та металась в жару и никого не узнавала. Пришлось работать без неё, но Константин сначала запутался в ранее написанном, а потом извёл всех просьбами повторять и говорить помедленнее. Мыслями парень находился далеко от летописи, и дело застопорилось. В результате все четверо сошлись в комнате Анны, а Рудольфио спешно удалился к Спруту.

— Я уже послал к девчонке своего личного лекаря, — сообщил хозяин замка, едва только перед Рудольфио распахнулись массивные двери. — Как же всё глупо получается! Как нелепо… — с досады он топнул ногой. — Если Анна заразна, её нужно тотчас отделить от остальных. Ещё не хватало, чтобы из-за такой ерунды погибли оба наших свидетеля.

— Но её брат?.. Он вряд ли согласится покинуть умирающую сестру… Если же вы заставите его силой, не факт, что после он продолжит свою работу. Мальчишка упрям.

— Если он хочет блага сестре, пусть молится. А сидеть возле постели и подносить целебный отвар могут и менее ценные слуги. Будем надеяться, молодой организм справится с болезнью. Лучший лекарь Апулии уже здесь.

Возле дверей зашуршало, и вошедший слуга шепнул что-то на ухо графу.

— Наш лекарь докладывает, что болезнь Анны не похожа на заразную. Тем не менее положение критическое. Сейчас девочка пришла в себя, но… Полагаю, это шанс.

— О чём вы? — не понял Рудольфио.

— Шанс использовать её при гадании, какой же ещё? — изумлённо поднял брови Спрут. — Ты уже забыл, что она сама предлагала помощь? Анна идеально подходит для разговора с душами умерших — она девственница и в ней королевская кровь.

— Позвольте мне не тревожить мёртвых! — порывисто прижал руку к груди Рудольфио.

— Тебе ничего не придётся делать. Я всё думал, как так получилось, что перед нашими летописцами появился призрак Его Святейшества. А это она… или, может быть, её брат… С их помощью родственники уже неоднократно вопрошали судьбу, детям случалось бродить по коридорам времени… Поэтому неудивительно, что и здесь, где все вспоминают историю короля, кто-то из молодых фон Уршпергов, сам того не подозревая, ворвался в прошлое и показал его остальным. Это очень интересная тема!

— Но она больна! — не поверил своим ушам Рудольфио.

— Главное, что она жива. Девочку нужно усыпить. А когда она начнёт засыпать, на границе между сном и бодрствованием мы заставим её душу скользнуть в интересующее нас время — и, может, чудо повторится: прошлое снова посетит нас. По-моему, отличная идея! Не находите?

Рудольфио хотел возразить, но Манупелло уже вскочил со своего места и, накинув на плечи валяющийся рядом бордовый плащ, застегнул его на вороте серебряной пряжкой в виде распятия.

— Пойдёмте, она не заразна, — проникновенно заглядывая в глаза, пояснял граф. — Нам решительно нечего бояться. Впрочем… я как всегда тороплюсь. Скажите слугам, чтобы окурили Гобеленовый зал, — он на мгновение задумался. — Пусть жгут ветки можжевельника и полыни. И пусть ключница достанет из запасов можжевеловое масло — сами обмажемся. Но… перед этим местный священник сначала всё равно пусть ходит с кадилом. И скажи, чтобы вся дворня и гости тоже во здравие девочки помолились. Даю на всё про всё два часа, а потом принесёте Анну фон Уршперг в Гобеленовый зал. Остальные к тому времени должны быть готовы к работе.

…Сначала Анну окружал густой туман, сквозь него она смутно различала лица. Но были это лица дам и господ с гобеленов, или склонённых над ней друзей и обитателей замка?.. Черты расплывались, превращались в другие… Голоса слышались нечётко, так, словно с ней разговаривали из-под воды. Мир плыл, извиваясь и размазываясь, закручиваясь в цветные потоки или растворяясь в серо-розовом тумане…

Девочке быстро надоело смотреть в эту переливающуюся перед ней неразбериху, и она сосредоточилась на самом ярком пятне, которое вдруг начало приближаться к ней, постепенно делаясь из сверкающе-белого золотым. Золотоволосый мальчик, чуть старше самой Анны, склонившись к ней, дотронулся длинными, как у ангела, волосами до её щеки, и девочка тут же села на кровати.

Потом Анне сделалось неожиданно совсем плохо, и гадание пришлось отложить. Замковый лекарь был вынужден остаться со своей пациенткой до утра. Спрут, захваченный идеей непременно заглянуть при помощи Анны в прошлое, ходил сам не свой, но после общего молебна в замковой церкви всё же велел летописцам продолжать своё занятие.

На следующий день всё повторилось… Анна испуганно хлопала глазами, пытаясь сообразить, куда она попала и кто с ней. То есть сначала она видела лишь постоянно меняющийся туман, похожий на ягодный с молоком кисель, а потом из него словно вынырнуло лицо рыжеволосого парня, в котором девочка мгновенно признала своего короля. Не мудрено! Если целый день говоришь о каком-то определённом человеке, что же удивительного, если он посетит тебя во сне?

Она села, ощущая под собой мягкую траву. Потрогала, помяла в руках отгоняющий бесов лист полыни, поднесла пальцы к носу и с удовольствием вдохнула полынный дух. Как же давно она не бегала вот так по лугам, не слушала птиц в лесу! Вокруг действительно был лес — дивный, с высокими деревьями и журчащим где-то неподалёку ручьём.

Высокий мальчик, по возрасту, возможно, ровесник Константина, опустился перед Анной на корточки и протянул ей плошку с водой.

— Пей. Это тебя на солнышке разморило. Бывает. Хорошо, что уже привал. Я положил тебя в тенёк и платок смочил в воде… Мне матушка всегда мокрую тряпицу на лоб клала, когда голову напечёт.

Вода оказалась такой холодной, что у Анны сразу же свело скулы, но она всё равно допила её до капли.

— Я тебя сразу признал, ты из высокородных. Я видел тебя в шатре Николауса, правильно? Отец говорил, у меня невероятная память на лица. Уж если кого раз увидел, ни за что не забуду.

Когда парень говорил о шатре, он кивнул вправо, и Анна действительно разглядела за деревьями что-то белое. Кругом готовили еду, чинили одежду, просто разговаривали, спали вповалку, набирали воду в ручье, пытались ловить рыбу десятки, нет, сотни детей. На одеждах многих из них были нарисованы красные кресты вроде тех, что носят на плащах крестоносцы.

— Николауса. — Кивнула Анна, понятия не имея, о ком идёт речь, но решив на всякий случай не спорить, а попробовать разузнать как можно больше.

— Ну вот, я же говорил. Ты одна из тринадцати избранных. — Он с завистью оглядел Анну. — Не беспокойся, я охранял тебя, никто и близко не подошёл, не рылся в котомке. Можешь не благодарить, но если вдруг Лука или Павел, — он кивнул в сторону вышедшего на поляну светловолосого парня лет семнадцати с небольшим топориком в правой руке и мечом на поясе. — Так если апостол Павел или ещё кто-нибудь из избранных спросят тебя, где ты была, можешь смело говорить, что Клаус Штольц защищал тебя, как ещё ни один преданный рыцарь не защищал своей Дамы. Клаус Штольц — это, стало быть, я. А как твоё имя?

Анна было замялась, не зная, за кого принял её Клаус, и стоит ли называть своё настоящее имя.

— Нет, я, разумеется, знаю, что тебя принято называть Марией-Магдалиной и что ты спутница Николауса и делишь с ним ложе. Я хотел узнать, как твоё настоящее имя, то, которое тебе дали родители? — мальчик буравил её горящими от волнения глазами. От его взгляда делалось неприятно. — ... Ну, пожалуйста, — он заглядывал ей в глаза. — Нам говорят, что все двенадцать апостолов и ты — вы все дети королей, принцев крови и... или хотя бы герцогов. Это правда? Да?

— Правда, — не выдержала натиска Анна. — Моё имя, — она на секунду задумалась. Вряд ли на фоне королевских и герцогских детей разумно признаваться, что она дочь летописца Бурхарда фон Уршперг. — Я царевна из Византии, моё имя Анна Комнина, — обезоруживающе улыбнулась она, опершись на руку нового знакомого, поднялась и направилась к шатру. — Можешь называть меня Анна Комнина. Понятно?.. Называй меня, пожалуйста, Анна Комнина, прошу тебя!..

* * *

— Как ты себя чувствуешь, Анна? — Константин склонился над мокрым от пота личиком сестры. От её крохотного тельца исходил жар.

— Анна Комнина. Моё имя Анна Комнина... — тут же отозвалась Анна.

— Как чувствует себя ваше высочество? — отстранив плачущего Константина, на краешек постели подсел Фогельвейде.

— Уже лучше, мой друг, — церемонно ответствовала Анна. — Солнце напекло мне голову, но воин Христов, юный Клаус Штольц, положил мне на лоб холодный компресс и охранял, пока я отдыхала. Я была бы благодарна Николаусу, если бы он отличил этого юношу, сделав его рыцарем крестового похода или пригласив разделить трапезу в белом шатре.

— В белом? — уточнил трубадур, с сомнением переводя взгляд с оруженосца на Рудольфио, не пропускающего ни единого её слова. Может, хоть они что-то поняли?

— Разумеется. В белом шатре, где во главе стола восседает возлюбленный сын Господа Николаус, рядом с ним его верная Магдалина и маленький Иоанн, а после остальные апостолы. В белом шатре всегда полно еды, хотя в лагере уже давно голод. Дети побираются по деревням или воруют на огородах. А Клаус — он сильный и умный. Если он понравится Николаусу, его можно было бы потом поставить у шатра в качестве часового. Пусть его проверят Лука с Павлом? Уверена, он сможет показать себя в кулачном бою.

— Мы так и сделаем. — Трубадур погладил волосы девочки и, приняв у лекаря чашку с отваром, приподнял голову Анны. — Выпейте, пожалуйста, ваше высочество. Николаус просил вас принять лекарство.

— Только ради Николауса, — Анна поморщилась, но выпила всё.

Глава 12 БЕСКРОВНЫЕ ПОБЕДЫ

— Мне, право, неловко утруждать тебя, мой мальчик, в то время, как твоя сестра так больна... Но, что греха таить, если я возьмусь самолично за перо, боюсь, сидеть нам здесь до гробовой доски. Ибо, несмотря на то, что грамотен, я ни за что не сравнюсь с тобою в скорости письма, — похлопал по плечу мрачного Константина трубадур. — Что же до сеньора Вольфганга Франца, то, право, не уверен...

— Понимаю, господин фон дер Фогельвейде. Я больше не подведу вас. Диктуйте, пожалуйста, я готов записывать, и не обращайте, Бога ради, внимания, на моё дурное настроение.

— Мы все нынче опечалены из-за Анны. Но ты ведь сам присутствовал на молебне. Не может быть, чтобы Господь не внял нашим чаяниям. Кроме того, хозяин замка не только поставил всех на колени молиться за скорейшее выздоровление сеньориты фон Уршперг, но и выделил своего личного лекаря...

— Все мы в руках Божьих. Давайте уж начнём. Итак, мы остановились на эпидемии, подкосившей рыцарей Фридриха в Апулии.

— Итак... — Трубадур на мгновение о чём-то задумался. — В то время считалось хорошим тоном петь песни об императоре Оттоне — представляя его чем-то вроде марионетки, руководимой Папой. Благородных баронов раздражало поведение монарха, которому следует указывать, когда идти на горшок, а когда в спальню к любовнице. Но в 1209 году вдруг выяснилось, что не так-то прост был Оттон, как о нём все думали. В ноябре вдруг трубадуры запели совсем на новый лад, мол, Сицилия — не такая страна, чтобы ею правил обыкновенный король, на Сицилии может править только император! Пусть кто-нибудь из королей выбьется в императоры — лишь такому герою дева-Сицилия подчинится, позволив покрыть её своим плащом в знак мужнина покровительства.

Поначалу все думали, что этот призыв адресован юному королю — единственный сын императора, кто как не он? Но достаточно скоро выяснилось, что норманно-апулийские бароны единогласно всё-таки выбрали и призвали на трон империи Оттона, который значился в числе претендентов по материнской линии.

Осенью 1210 года Оттон вторгся в Апулию, за что тут же получил анафему, но это, однако, не помешало ему побеждать, подчиняя город за городом, захватывая деревню за деревней. План был прост — укрепившись в Апулии, добраться до Фридриха, покончив с последним из Гогенштауфенов. Если понадобится, Оттон вспорет живот беременной Констанции, а после женится на давно обещанной ему дочери покойного короля Филиппа Швабского — Беатрикс, только-только вошедшей в брачный возраст. Таким образом, из трёх изначальных претендентов на императорский трон останется он один, так что Папе хочешь не хочешь, а придётся отдать ему вожделенную корону.

Странное дело, но именно эти активные действия Оттона в конечном итоге привели Папу Иннокентия к срочной необходимости вновь извлечь из небытия карту пока ещё послушного ему Фридриха. Что же до нашего короля, то, если не ошибаюсь, в тот момент ему оставался верен лишь гарнизон Палермо!

— Всё так, — кивнул оруженосец, — многие бывшие сторонники моего короля теперь ждали прихода Оттона. Всё, что мог сделать Фридрих, так это держать полностью снаряженный корабль, готовый в любую минуту отплыть, на котором он мог бы бежать сам и вывезти свою беременную супругу. Бывшие мальчишки из окружения Фридриха, дежурили на стенах, занимались подсчётом оружия и фуража, готовые прикрывать отступление своего господина до последней капли крови.

Войска Оттона подошли почти под стены Палермо, когда к Фридриху неожиданно явилось посольство из Германии, сообщившее, что Его Сицилийское Величество, согласно благословению Папы и по настоянию короля Франции Филиппа II Августа[56], избран императором Германии!

Помню, мы стояли как громом поражённые! С одной стороны, враг готовит лестницы и греческий огонь, с другой, если Фридрих доберётся до Аахена и водрузит себе на голову корону... Дальше его императорская воля — посылать ли войска на обнаглевшего неприятеля и отбить Сицилию. Хороший план. Жаль неосуществимый. Потому как я с трудом могу представить себе, что вышедший под переговорным флагом Фридрих вежливо попросит Оттона позволить ему пройти мимо его войск, дабы добраться до германского престола: мол, ужас как надо, уже опаздываю. Ага, и как войска высокомерного Гвельфа с поклонами и улыбками отодвигаются, пропуская людей Фридриха. Ха-ха!

Но самое смешное впереди. Все мы, и королева, с которой в последнее время Фридрих сделался неразлучным, и его самая первая, самая верная свита, разумеется, тут же поздравили Фридриха, осушив в его честь по кубку вина. Послов тоже, несмотря на предстоящую осаду, накормили и напоили, как принято. И тут случилось первое чудо! Не успели мы крикнуть Фридриху троекратное «ура», как душенька Оттон вдруг развернул войска и форсированным маршем потрусил на север! Кто же мог подумать, что пока он тут грабит чужое, кто-то зайдёт ему «в тыл», да и надругается над святым?! В общем, он узнал о том, что корона Германии теперь принадлежит сопернику, и поспешил заявить на неё собственные права и претензии.

— А разве ты не слышал о сне короля Оттона? — отсмеявшись над остротой, поинтересовался трубадур. — Как же? Накануне сражения Оттону пригрезилось, будто бы он пытается оттеснить от своего лагеря молодого медведя.

— В общем, так или иначе, напуганный снами и предчувствиями Оттон переправился со своими людьми через Альпы и созвал во Франкфурте-на-Майне придворный совет, но... Должно быть, Господь отвернулся от отлучённого от церкви короля. Потому что половина баронов, на помощь которых тот рассчитывал, не приехала на зов, ожидая появления Фридриха. Тогда Оттон вспомнил о Беатрикс Швабской и спешно женился на ней, полагая, что этот брак укрепит его позиции среди сторонников покойного короля Филиппа.

А Фридрих был уже в пути, только теперь не в Германию, как можно было бы ожидать, а прямёхонько в Рим, дабы Папа лично провозгласил его императором, а заодно и короновал на сицилийский трон его только что родившегося сына Генриха.

Посуху дороги были перекрыты, пришлось двигаться по морю. В порту Гаэта будущего императора ожидал пизанский флот. Сев на предоставленные нам корабли, мы достигли Вечного города в середине апреля 1212 года.

Там Фридрих был радушно принят и Иннокентием, и клиром и простыми людьми, в открытую чествовавшими его как будущего римского императора. Видя красоту и молодость Фридриха, Иннокентий III назвал его «своим Давидом», которого он посылает победить гвельфского Голиафа. После чего Папа выдал Фридриху деньги, необходимые для того, чтобы добраться в Германию.

Впрочем, выданной суммы оказалось недостаточно. Думали, что Иннокентий подкинет ещё воинов, но милости на этом закончились. Да не беда — после Рима деньгами удалось ещё разжиться у находящихся в то время в Вечном городе торгашей-генуэзцев. У тех всегда были проблемы с Пизой, так что им на будущее пригодилась бы поддержка Сицилии.

Потом пришла очередь Павии отсыпать немного золота в императорский кошель. Оттуда наш путь лежал в Геную. Далее обходными путями мы достигли реки Ламбро, на другом берегу которой нас уже ждал отряд дружественных кремонцев.

Кремона изначально была благорасположена к нашему королю, но переправа — и так нешуточное дело, а тут ещё чёрт знает откуда появились вооружённые до зубов миланцы. С криками «поповский император!» они бросились на нас, и когда первые ряды сшиблись, Фридрих вскочил на неосёдланную лошадь и бросился на ней в реку, поплыв под градом стрел на другой берег.

Мы решили, что император погиб, но всё равно бились, перекрывая доступ к воде. И тут произошло второе чудо! Он не только выплыл сам, но и вывел коня. В какой-то момент я услышал за своей спиной радостный возглас кремонцев и, обернувшись, увидел махавшего нам Фридриха. Поняв, что император им больше не по зубам, миланцы посчитали правильным отступить. Так Фридрих спас жизнь себе и своим подданным!..

— Ты успеваешь, мальчик? — обратился оруженосец к Константину и, когда тот кивнул, продолжал: — Что дальше?

— Дальше Мантуя, Верона и Триест... Потом через Альпы в Энгадин. В начале сентября мы добрались до Кура, где нас уже ждали и устроили пир. После недолгого отдыха мы получили в сопровождение отлично вооружённый отряд, который двигался с нами до Сен-Галлена, да и все желающие могли обменять уставших и больных лошадей на свежих! В Сен-Галлене к нам присоединилось ещё 300 рыцарей, и вот, наконец, сквозь утренний туман перед нами словно нарисовались стены первого города Германии — Констанца!

Меж тем дела Оттона были, мягко говоря, не хороши. Его молодая жена умерла через несколько дней после свадьбы, после чего от него отвернулись швабы и баварцы, которые тут же примкнули к Фридриху. Добавьте к этому разрыв с Папой и церковью. А тут ещё и «поповский император» трубит у ворот! Есть от чего расстроиться!

Фридрих подошёл к воротам Юбелингене, где обосновался супостат. Юбелинген ведь на другом берегу от Констанца, рукой подать. Так наш король в сопровождении нескольких герольдов и ехавшего с ним из самого Рима папского легата архиепископа Берарда фон Бари[57], постучался в ворота да потребовал, чтобы пригласили местного епископа. Фридрих представился ему и, передав на словах наилучшие пожелания от Папы, попросил впустить в крепость. Когда же епископ заартачился, в переговоры вступил архиепископ, который, не торгуясь, громко зачитал анафему императору Оттону и пригрозил городу интердиктом, после чего епископ, делать нечего, велел открыть ворота. Вот так, не пролив ни единой капли крови, Фридрих захватил отлично укреплённую крепость Юберлинген, — и то было третье чудо!

А вот когда изгнанный из своей берлоги Оттон постучался во врата Констанца, его там ждал куда более жёсткий приём. Получив от ворот поворот, Гвельф был вынужден проглотить и эту обиду, что ещё больше укрепило позиции Фридриха.

Через неделю наш златовласый король уже въезжал в Базель. Епископ Страсбургский подарил ему 500 рыцарей, а король Богемии признал нового императора с условием, что за ним сохранятся все его земли.

Награда архиепископу Бари была покамест только обещана, но ни в церкви, и ни перед собором, а в кругу близких друзей. Молодой король торжественно обещал своему спасителю, что когда сядет на императорский престол, то призовёт к себе Берарда фон Бари и сделает архиепископом славного города Палермо, дабы правили они впредь слаженно, точно две руки! На что архиепископ возразил, что уж кого-кого, а его не придётся призывать и разыскивать, ибо в тот славный час будет он сопровождать Фридриха в собор Святого Петра, ну а коли не окажется там его, так, стало быть, и звать больше никого не придётся. Потому как не приехать на коронацию возлюбленного монарха сможет он разве что по причине собственной смерти.

Теперь Фридрих знал, что следует делать: вместо того, чтобы осаждать очередной город, он предлагал его правителю мир и дружбу, дарил привилегии, раздавал деньги и имперские владения. Благодаря чему сторонников у него становилось с каждым днём всё больше и больше.

Без приключений достиг он Эльзаса и двинулся на Брейзах, где ему уже готовили невероятный сюрприз. Оказалось, что вторгшись до него в Брейзах, солдаты Оттона, как это они делали обыкновенно, принялись насиловать женщин и девушек, считая последних своей законной добычей. С чем не согласились мужчины Брейзаха. Дождавшись ночи, они перерезали гарнизон бедолаги Оттона, оставив в живых лишь тех, кто согласился на добровольную кастрацию, так что проклятый король был вынужден бежать из города, радуясь уже тому, что сохранил в общей сумятице собственное мужское хозяйство. А что? На войне как на войне! — Перехватил оруженосец осуждающий взгляд трубадура. — Собственно, удержи Оттон Брейзах, у него был бы реальный шанс «запереть» рейнскую долину, и одному Богу известно, как бы Фридрих выкрутился. А так...

— Все, пальцы совсем онемели, — внезапно прервал рассказ Константин. — Может, прервёмся, а я бы сбегал, посмотрел, как там сестра?

Глава 13 ПЕРСТЕНЁК

— Очнулась? Хорошо, а то я уже решил, что придётся звать на помощь. — Перед Анной прямо на траве сидел рыжеволосый юноша в охотничьей одежде. — Как тебя только родители отпустили на это гиблое дело? — спросил он.

Анна ойкнула, обнаружив на своём пальце перстенёк с красным камушком.

— Что это? — она села, тут же забыв о вопросе.

— Скромный дар моей богине, — мальчик поправил пояс с кинжалом, невольно приосанившись.

— Красивый дар, — она замялась, осматривая свою неказистую давно не стиранную одежду с вышитым гладью крестом в поисках подходящего платка, ну или хотя бы ленты. Бабушка говорила, что рыцаря принято одаривать.

Не найдя ничего подходящего, Анна сорвала растущую рядом фиалку, грациозно протянув подарок Фридриху.

— Прости, — он замялся, краснея до корней волос. — Но мне предсказано умереть от цветка. Смерть «sub flore». — Я ведь заговорён, и ни за что не умру от меча или от стрелы, а вот цветок... Мой учитель очень серьёзно отнёсся к этому предсказанию и посоветовал мне никогда не приезжать во Флоренцию. Флоренция — «цветущая»...

— Извини. — Анна поспешно отбросила цветок. — Что же я тогда могу?

— Ты уже расцвела? — опустив красивые глаза, поинтересовался юноша.

Анна порывисто закрыла лицо ладонями, отрицательно помотав головой.

— Я найду тебя, когда ты расцветёшь, — пообещал король. — И тогда сорву твой цветок...

Анна вскочила, готовая бежать — и тут же рухнула с кровати в собственной комнате. На счастье, ковёр на полу оказался пушистым и толстым, и девочка не пострадала. После того как служанка при помощи подошедшего брата уложила Анну в постель, а лекарь дал ей успокоительный сбор, уже засыпая, она рассказала свой сон стоящим подле её кровати летописцам. Те прибежали на крики служанки, обнаружившей Анну на полу.

— Было такое предсказание. — Вольфганг Франц опасливо перекрестился. — И во Флоренции Фридрих никогда не бывал, зато помер в крепости Флорентино — тоже от «флор»... Исполнилось, стало быть, предсказание. Так-то.

Уже было заснув, Анна вдруг запоздало схватилась проверить, на месте ли перстенёк. Ан нет! Затерялся, должно быть, в сновидении. Придётся вернуться и поискать.

Успокоившись этой мыслью, она действительно заснула, а летописцы вернулись к оставленной работе.

— ...Перед тем как пуститься в это путешествие, мой дядя и любимый королевский учитель Вильгельм Францизиус разослал герольдов, которые кричали странную фразу: «Смотрите, это Фридрих — дитя Апулии!» или «Расступитесь, идёт Его милость Фридрих — дитя Апулии!» — начал оруженосец, едва летописцы вернулись в Гобеленовый зал. — Нам, юным воинам из окружения короля-ровесника, казалось позорным подобное прозвище, но Вильгельм Францизиус знал, что делал. Поэтому он сначала терпеливо объяснил Фридриху, а затем и нам, как это обычно бывало на занятиях.

Он говорил, что мы едем в страну, где в настоящий момент самым обсуждаемым событием является чудо безродного пастушка Стефана из французской деревни под Вандомом, который в мае встретил на дороге одетого в белое монаха. Путник представился мальчику Иисусом Христом, Сыном Божиим, и повелел, чтобы отрок собрал крестовый поход в земли неверных. Поход невиданный и до сего дня небывалый. Стефану предстояло возглавить вооружённых одними лишь молитвами да чистыми сердцами детей, которые, по Писанию, должны унаследовать Царствие Небесное. Ибо взрослые погрязли в грехах, а разве грешник может освободить святой Иерусалим?

Стефан должен был собрать детский крестовый поход и силой своей веры покорить древний город. В подтверждение возложенной на него миссии, мальчик получил на руки письмо, адресованное королю Франции и написанное благородной латынью, где говорилось, что Его Величество должен верить подателю сего и выдать ему столько-то денег на дорогу — для него и примкнувших к походу крестоносцев.

Вы спрашиваете, где Франция, а где мы? Но в том же мае того же 1212 года (не берусь сказать, что день в день) неподалёку от Кёльна в какой-то там деревеньке, запамятовал название, двенадцатилетний пастушок Николаус узрел крест на небе и тут же услышал обращённый к нему голос Бога, который приказал: «Собирай детей и двигайся в Иерусалим!»

Николаус тут же обрёл дар целительства, вылечил несколько бесноватых, после чего объявил о начале нового крестового похода, призывая присоединиться к нему исключительно детей! В Германии дети теперь массово уходили из семей и от господ. Кое-как сколотив огромные кресты, украсив их полевыми цветами в знак своих мирных целей, присоединялись они к Божьему воинству.

В стране только и говорили, что о походе невинных, называя сам факт, толкнувший детей на столь смелое дело, не иначе как чудом. А как же ещё!? Ведь ни Стефан Вандомский, ни Николаус Кёльнский не обходили окрестные деревни одну за другой, но тем не менее дети откуда-то узнавали о готовящимся крестовом походе и, ничего не боясь, шли беспрерывно, читая молитвы и мечтая о том, как море расступится перед их воинством и они, пройдя его насквозь посуху, вступят в Иерусалим.

На этом фоне появление золотоволосого короля-юноши, чудом вырвавшегося из лап злодея Оттона, тоже выглядело чудом! Вот почему люди подхватывали прозвище «дитя Апулии», славя вместе с юным королём всех юных воинов Христовых. При этом никто словно и не замечал, что у этого «дитяти» уже был собственный годовалый наследник.

Но и это ещё не всё! Вильгельм Францизиус потребовал от нас, чтобы на вопрос о детстве императора мы говорили, что-де, бедный сирота, он был всё время предоставлен самому себе, что голодный и оборванный слонялся он по Фолиньяно, и хозяйки подкармливали его, спасая от голодной смерти... Зато потом, когда начнут восторгаться умом и образованностью Фридриха, можно было бы заявить, что, мол, всё это от Бога.

Откуда, к примеру, король знает греческий и арабские языки? А в порту с моряками общался, в лавки заходил — так между играми и выучился. Сам собой — чудо! Отчего же выросший на улице мальчик знает придворные манеры? А тоже — чудо! Чем больше толпа кричит о чудесах, тем меньше она задумывается над тем, что и откуда взялось на самом деле. Иной раз и учёного книгочея могут в клочки за знания растерзать, а намекни он на чудо и... у, брат! Это прозвище «дитя Апулии», да ещё вечное «чудо, чудо!» прикрывали нашего господина, а заодно и всех нас — балбесов — получше любой брони.

Одно только не удалось тогда сделать для Фридриха: как говорил мой дядя, это, — оруженосец посмотрел в сторону фон дер Фогельвейде, — найти по-настоящему хорошего трубадура! Лучшим из трубадуров того времени он считал вашего, Вальтер, знаменитого отца — человека рыцарского рода, по одному слову которого князья срывались с места и безжалостно били друг дружку на поле боя. Поддержка трубадура означала, что человек неминуемо поднимется хоть из самой преисподней, а его гнев мог низвергнуть даже ангела с небес. Такой опорой нам стал непревзойдённый Вальтер фон дер Фогельвейде. — Вольфганг Франц низко, точно королю, поклонился однорукому трубадуру, пропуская его на своё место, и тут же припадая к стоящему у стены кувшину.

— Что же, как ни хорош рассказ господина Франца, да, видно, мой черёд пришёл свой кусок хлеба отрабатывать... Ты не очень устал? — обратился тот к Константину и, когда мальчик отрицательно помотал головой, продолжил: — Мой отец Вальтер фон дер Фогельвейде хоть и принадлежал к рыцарскому сословию, но, как это бывает сплошь и рядом, своей земли не имел. Только на склоне лет получил он от всеми нами любимого и почитаемого императора Фридриха II небольшой лен близ города Вирцеберк (или, как здесь иногда говорят, Вюртцбург), что на реке Майн. Он служил то одному, то другому сеньору.

Не скрою, долгое время отец поддерживал Оттона, которого совершенно искренне считал посланцем Господа на земле. Но который оказался тут на ухо и не оценил по достоинству стараний моего отца, считая, что пока миннезингер беден, тот будет петь, надеясь стяжать богатства, а разбогатев, станет целыми днями пролёживать пуховые тюфяки, жрать да баб лапать. Поэтому, поискав несколько лет счастья вблизи королевской персоны Оттона, отец был вынужден покинуть сюзерена, переметнувшись к менее знатному, но более щедрому и понимающему толк в хорошей музыке и отличных стихах сеньору (не стану понапрасну называть его имени).

Тем не менее, уже живя у другого господина, он беззлобно следил за злоключениями жадюги Оттона, откровенно считая, что уж если кто и достоин кары Господней, то это Его Святейшество — Папа Иннокентий. Ещё бы! То он привечает простодушного Гвельфа, то при первом же ослушании отлучает бедолагу от церкви. Ну разве так поступает любящий отец со своим чадом? Если Бог — отец, а Папа — в некотором роде заменяющий этого самого отца, то разве отец гонит чуть что своих детей на улицу?

Но у Папы не было ни для кого прощения и любви тоже не было! К слову, Фридрих получил корону Германии не столько по слову Папы, сколько из-за того, что за это ратовал французский король Филипп Август. Он же, по словам отца, выложил за победу на выборах весьма внушительную сумму.

Впрочем, в тот момент отец ещё поддерживал Оттона, которому советовал помириться с Папой и добиться отмены отлучения от церкви. Но помириться, не подставив под плеть в качестве покаяния собственную спину, а прибыть в Рим как император и рыцарь, предложив возглавить новый крестовый поход, дабы освободить наконец Гроб Господень! Вот какая идея! Вот какие мысли! Он даже песню по этому поводу сложил:

Князь под небом, Бог на небе — и всегда вы рядом. ОН заступится за вас даже перед Адом[58].

Впрочем, отец был далёк от воспевания хвалы всему итальянскому, мечтая освободить Германию из-под власти Папы. И верно. Все же знают, что Папа относился к Германии даже не как к очередному даннику, а как к дойной корове или овце, с которой можно три шкуры содрать. Вся Германия с её маленькими разрозненными княжествами распевала песни Фогельвейде о позорных сборщиках налогов и жиреющем на германских харчах Папе. Германия, а затем и Италия заразилась антипапскими настроениями. Так что как-то во время публичной проповеди Понтифика кто-то крикнул ему: «Твои уста — уста Господа, но деяния твои — творения дьявола!».

Однажды, уже после описываемых событий, отец написал песню, в которой припомнил Папе его слова, обращённые к императору Оттону: «Всякий благословляющий тебя да будет благословен; всякий проклинающий тебя да будет проклят навеки!», а потом словно спохватывался: Папа сам же проклял Оттона — следовательно, вместе с ним проклял и себя!!!

Эффект был сумасшедшим! Но, к величайшему горю моего отца, не таким, как виделось ему вначале. О том, что Папа продажен — можно было не говорить, это читалось во всех его подлых поступках. Другое дело — Оттон, которому отец откровенно симпатизировал. Теперь же все, кто пел песни о безвинно проклятом благородном императоре Оттоне, невольно проникались самою мыслью, что этот император проклят, следовательно, с ним всё кончено и все, кто примкнёт к нему или останется ему верен, тоже будет проклят.

Но как же можно жить без надёжного сюзерена? И вот тогда на сцену вышел Фридрих II: не просто король, а император милостью Бога и Папы! Бога — потому что, как правильно сказал сеньор Вольфганг Франц, — Фридрих воспринимался как Божье чудо, а Папы, потому что тот начал его вести и усиленно продвигать.

В то время вообще в воздухе витало ощущение чуда. К тому же лето 1212 года выдалось засушливым, урожай сгорел на корню, вот-вот должен был начаться голод, и тут началось странное. В каком-то селении видели сошедшую с небес Божью Матерь, которая, собирая в поле уцелевшие колоски для крестьян, лила слёзы о грядущих бедах. В такой-то церкви статуи истекали кровавыми слезами. Все святые поочерёдно спускались с небес, указывая в сторону Иерусалима. Было понятно, что если Оттон не возглавит новый крестовый поход, это сделает кто-нибудь другой. Но кто? И тут разносится слух о золотоволосом отпрыске королевской крови, посланном самим Господом. О юноше, творящем чудеса!

Само его появление путало все планы моего отца и поначалу шло вразрез с надеждами германских епископов, но (каково воздействие молвы?!) чуть ли не в один день о Фридрихе заговорили на рынках, в церквях, в монастырях... Даже наша кухарка, даже дядька, учивший меня, даже пришедший выгребать яму золотарь!

Помучавшись с неделю, отец призвал меня к себе. Велев матери и сёстрам сшить мне к утру приличную одежду, он самолично купил для меня пару сапог и крошечную шёлковую бабочку-крапивницу, велев теперь носить её на шляпе или рукаве. В последнее время такие бабочки сделались невероятно популярными. Крапивница была знаком Фридриха, а мой отец-то являлся приверженцем и вассалом Оттона! В общем, он отдал мне свою старую лютню и благословил служить королю Фридриху в качестве его придворного миннезингера.

Поначалу я не поверил отцу, но, когда тот показал мне письмо, подписанное незнакомым мне именем «Вильгельм Францизиус», в котором тот просил отца приехать в Констанц для представления сицилийскому Фридриху. Тому самому, который не сегодня-завтра коронуется в Германии, а потом получит империю... Короче, отец рассудил, что глупо всё время ставить на одного Оттона. Судьба — плохая союзница, никто не знает, что у неё на уме: ты преданно служишь сюзерену, а тот падает с лошади, заболевает чумой или вот, как отец Фридриха, пьёт холодную воду в жаркий полдень, а в результате... Было понятно, что либо Оттон, либо Фридрих в конце концов займут императорский трон, и на этот раз отец решил не рисковать. Поэтому он решил продолжать поддерживать Оттона, я же должен был отправиться на служение к молодому королю.

Возможно, кому-нибудь покажется такое положение дел бесчестным, но меня всё равно надо было уже куда-нибудь пристраивать — тринадцать лет, а Оттон всё не слал приглашений. Вот я и поехал.

Не знаю, чего такого написал отец в своём письме к досточтимому Вильгельму Францизиусу, но до Констанца меня сопровождал обучавший воинским премудростям дядька. Двое сыновей его служили Иоанну фон Бриенну[59], женившемуся за два года до упомянутых событий на наследнице Иерусалимского трона. После чего они отправились вместе с его войском захватывать Святой город как законное приданое супруги сюзерена, некстати удерживаемый с 1187 года мусульманами, и погибли в стычках с силами Саладина. Дядька остался совсем один. Хорошо хоть, к тому времени он уже лет десять как служил моему отцу, и у него была крыша над головой...

В общем, по прибытии в Констанц я был представлен королевскому учителю Вильгельму Францизиусу. Тот расспросил меня о том о сём, я спел несколько песен отца, потом исполнил что-то написанное в дороге по случаю коронации Фридриха. Он оттаял сердцем, похлопав меня по плечу и предположив, что, возможно, Господь сам избирает слуг для юного короля. Потому что вряд ли при каком-нибудь другом дворе вокруг монарха было бы сразу столько умных молодых людей, в то время как обычно королей окружают умудрённые опытом старцы, молодые же используются исключительно для совместных развлечений во время охоты, игр или танцев.

Он самолично отвёл меня к Фридриху, и судьба моя была решена. Я стал певцом золотоволосого Гогенштауфена, а довольный результатом дядька отправился в обратный путь, обрадовать моих родителей.

— Кстати, — обратился трубадур к опрокидывающему последние капли вина себе в глотку оруженосцу, — мы ведь с вами познакомились многим позже. Отчего же вас не было при дворе Фридриха, когда тот короновался?

— Да просто потому, что я сломал себе ногу, защищая Его Величество у той самой переправы через Ламбро, — последовал ворчливый ответ. — Это бы ничего, если уложить её меж двух деревяшек с выдолбленной серединой, так кроме ноги я ещё схлопотал две резаных раны. Одну по рёбрам и вторую... Здесь нет госпожи Анны, и если интересно, могу показать, где. Я успел отклониться, когда миланец ударил «атакующим соколом» сверху вниз. Моя голова неминуемо раскололась бы на две части, достигни её меч, но зато он рассёк кожу на груди и скользнул по животу. Слава Всевышнему, требуха осталась при мне ...

В общем, после того, как меня перевязали и привели в чувство, стало понятно, что дальше я уже не могу сопровождать Фридриха. Поэтому меня отправили в небольшую деревеньку под Кёльном, наказав ни в коем случае не помирать, а дождаться Фридриха, либо самому, выздоровев, отправиться к нему, где бы мой король в тот момент ни оказался. Что я с честью и выполнил! Так что, рассказывай лучше ты — главный трубадур императора Фридриха, ибо...

— Прошу прощения, господа. Но не могли бы мы сделать хотя бы небольшой перерыв, — Константин растирал руку. — К тому же...

— Ты прав, мой мальчик, сходи, посмотри, как там наша больная, мы же с господином первым и лучшим оруженосцем императора Фридриха, обдумаем, кто и о чём будет рассказывать дальше.

Глава 14 ЗА МОРЕ, ГДЕ БОГ

Утром Анна проснулась под пение птиц и сразу же поняла, что спит на шерстяном колючем плаще посреди белого шатра. Сон продолжался, и это ей нравилось значительно больше, нежели лежать в замке и глотать горькие травяные настои.

Девочка с любопытством оглянулась. Вокруг спали, лёжа вповалку, другие дети. Много детей. Мальчик с почти белыми длинными, спутанными волосами, раскинувшись на своей подстилке, довольно сопел. Тут же парень постарше, с тёмной неопрятной косой, сидел скрестив ноги и, не обращая внимания на остальных, пытался вернуть на нитку рассыпанные бусины. Рыжая девочка чуть старше Анны тихо напевала себе под нос, расчёсывая волосы юноше в белой относительно чистой шерстяной одежде.

Молодой человек улыбнулся ей, и Анна улыбнулась в ответ, каким-то внутренним чутьём понимая, что это и есть избранник Господа Николаус Кёльнский.

— Как спалось? — было такое ощущение, будто они давние приятели, во всяком случае, Николаус обратился к ней как к старой знакомой. Это радовало.

— Спасибо, хорошо. — Анна хотела уже подняться, но рыжая подошла к ней и, не спрашивая разрешения, привычными движениями занялась её причёской.

— Отец Маркус привёз вчера тексты песен, написанные в монастыре специально для нашего похода, да вот мало кто из наших обучен грамоте. Так что нам с тобой придётся потрудиться во славу Господа. — Он поднялся и, достав из-под своего плаща, на котором спал, несколько листков, протянул их Анне. — Я с апостолами пойду к стенам города, попробую договориться, чтобы нас накормили и пропустили, а ты пока выучи с детьми пару песен. Господу угодно слышать голоса невинных, славящих его.

Анна кивнула, почерк у отца Маркуса был вполне читаем, так что она быстро пробежалась по строкам первой песни:

Пройдём по морю, словно посуху, Мы с нашей верою как с посохом. Идём, чтобы спасти от скверны Язычников и неверных!

Песня ей понравилась. Второй листок:

Благодатна нива тучная Прекрасен летний лес. А мы восславим Господа: Христос воскрес![60]

— Николаус, у нас остался ещё хлеб, что дал староста той деревни вчера. — В шатёр вошёл невысокий светловолосый юноша, старше самого Николауса, во всяком случае, Анна была уверена, что тот уже бреется.

— Хорошо, Павел. Сейчас пойдём раздавать хлеб. Мария-Магдалина, я, Иоанн, — он толкнул ногой беловолосого мальчика, и тот мгновенно проснулся, — Лука и Марк понесут хлеба. Много осталось?

— В том-то и дело, что совсем чуть, я вчера просил не трогать запас, но... пороть их некому... в общем, всего ничего. — Павел заметно хромал.

— Ладно, раздадим что есть. — Николаус вздохнул. — И скажи отцу Маркусу, чтобы сопровождал нас к воротам города, — он вышел из шатра, опираясь на здоровенную, загнутую на конце палку.

За ним последовали те, кого он назвал. Анна спохватилась, что это её теперь зовут Марией-Магдалиной, и выскочила вслед, когда Павел с Лукой уже принесли мешки со славно пахнущими хлебами.

Она прижмурилась от яркого солнышка, и тут же испуганно уставилась на открывшееся ей зрелище — сотни, может быть, тысячи детей самого разного возраста поднимались с травы и, отряхивая одежду, спешили на встречу со своими апостолами. Они тянули худые, грязные ручки, в которые Николаус и Иоанн вкладывали крохотные кусочки хлеба. Взглянув на мешок с запасом воинства Христова, Анна с ужасом поняла, что на всех его ни за что не хватит и кто-то непременно останется голодным.

А дети всё напирали. Те, кто стоял дальше, толкали ближних. И вот уже кто-то вырвал кусок из рук рыженькой девочки, причёсывающей утром апостолов. Тут же, рядом с Анной, упал малыш со шрамом на виске, на него уже валилась не удержавшая равновесия толстушка. Ребёнок закричал, пытаясь выкарабкаться. Кто-то схватил Анну за руку, тощая девчушка лет тринадцати с грудным ребёнком на руках, просила дать ей тоже. Анна сунула руку в мешок, и тут же её толкнули, да так сильно, что она упала и была придавлена сверху.

Рядом истошно орал ребёнок, кто-то наступил на руку Анны, пихнул её сбоку. Она попыталась приподняться, оттолкнула кого-то, расправила спину — и тут же увидела застывшие, невидящие мёртвые глаза юной матери. Из её виска текла кровь, ребёнок шевелился под ногами. Анна бросилась прикрыть его своим телом, но её снова толкнули. Она упёрлась в землю локтями, стараясь не надавливать на малыша.

В следующее мгновение Анна услышала крик Николауса, и кто-то рывком поднял её на ноги, вытащив из копошащейся кучи вместе с младенцем. У Анны болело всё тело, она прижимала к груди чужого ребёнка, ревя точно простая крестьянка.

— Ты не ранена, Мария? — Павел отвёл её в сторонку, сунул в руку чудом спасённый кусок хлеба, который она тут же машинально начала разламывать на крошки, засовывая себе в рот.

— Чего хорошего-то?! Детей подавили, половину хлеба затоптали... — трясясь всем телом, скулила она.

— Николаус велел мне остаться в лагере, следить за порядком. Если разрешат войти в город, сосунка нужно будет срочно отдать какой-нибудь бабе. Помрёт без молока.

Анна кивнула и, спохватившись, извлекла изо рта разжёванный хлеб. Пальцем она протолкнула его в слюнявый рот ребёнка.

Этот сон нравился ей всё меньше и меньше. Сидя в замке «Грех», она была хотя бы в безопасности. Туда бы не добрался кровник и там был её старший брат.

Анна посмотрела на Павла, и вдруг он показался ей смутно знакомым. Так бывает, когда видишь человека и вдруг понимаешь, что знаешь его отца или дядю. У Анны уже было такое: она от горшка два вершка при виде незнакомого на ярмарке в Салерно сразу же догадалась, что это родственник их соседа. Отец тогда похвалил её за наблюдательность, и Анна собой очень гордилась.

Вскоре несколько апостолов во главе с Николаусом и отцом Маркусом, подняв над головами кресты и белые знамёна, отправились в город за милостыней. Оставшийся за старшего Павел распорядился, чтобы двое самых рослых мальчиков копали могилы для погибших. Сам же он, не тратя понапрасну времени и не обращая внимания на боль в ноге, принялся обучать бою на деревянных мечах Клауса и ещё нескольких ребят.

Анна наблюдала за уроком из тенёчка, баюкая спасённого младенца. Кто-то принёс воды в котелке, она напилась и, смочив край платка водой, попыталась напоить ребёнка, позволяя воде крохотным капелькам литься в его ротик. Ничего не получилось, и Анне на помощь пришла смуглая девчонка лет пятнадцати, у которой это выходило ловчее.

— Всё равно помрёт, — деловито пояснила добровольная помощница, приняла у Анны малыша и, распеленав, уложила его на своём плаще.

Анна вспомнила, что Николаус просил её разучить с детьми песни, и принялась читать вслух, с удовольствием наблюдая, как сидящие и лежащие недалеко от неё дети пытаются повторять за ней. Теперь слова песни распространялись вокруг Анны кругами, ближние передавали дальним, те ещё дальше. Кто-то подсаживался ближе, кто-то подходил и, шевеля губами вслед за маленькой наставницей, пытался запомнить хотя бы несколько слов. Потом Анна запела, и вслед за ней затянули незнакомую песню остальные.

Когда первая песня разлетелась по лагерю, Анна решила передохнуть и в этот момент заметила, что Павел уже не обучает ребят, а тихо сидит подле неё.

— Здорово у тебя получается, — он придвинулся вплотную к девочке и шептал ей в самое ухо: — Честное слово, даже у Николауса так складно не выходило, — Павел усмехнулся. — А ты грамотейка, я погляжу. Уважаю. Клаус говорит, ты царевна? Вот уж не гадал, что когда-нибудь вот так запросто буду рядом с всамделишней принцессой сидеть.

— Клаус и мне пел, что все апостолы королевские дети, — наморщила носик Анна — Павел ей определённо нравился. Впрочем, так ли должна поступить королевская дочь, которую только что спасли от смерти... Она прикусила губку. — Павел, ты спас меня, и мне нет дела, сын ли ты герцога или простого кузнеца, позволь мне от всей души поблагодарить тебя.

— Я не сын кузнеца, — рассмеялся апостол, — Мой отец был воином. Впрочем, я из рыцарского рода, так что ты не должна беспокоиться... — он задумался. — А впрочем, все мы здесь воинство Христово, все идём в Иерусалим. Только беда: все ли дойдём?

— А ты и вправду думаешь, будто море расступится перед нами? — Анна опустила глаза.

— А кто его знает, море-то... — уклончиво отмахнулся Павел. — Бог даст — расступится. А нет — обратно пойдём.

— Как ты думаешь, далеко Иерусалим? Дома у отца были карты, но я в них ничего не понимала, а жаль, надо было тогда поинтересоваться.

— Перед тем как отправиться сюда, мой дядя показывал мне карту. Если я всё правильно запомнил, — перешёл на шёпот Павел, — сейчас мы должны пройти несколько мелких городов, я и названий таких не знаю, но если Николаус действительно хочет вывести нас к морю, то мы должны миновать Штайн что на Рейне. Затем, дядя говорил, что нам предстоит перелезть через горы Альпы, сразу за которыми начинается Италия. Там город есть Пьяченца на реке По, а дальше уже и до Кремоны рукой подать... Но конечная точка — портовый город Марсель. — Он вздохнул. — В смысле, на карте-то всё близко кажется...

— Что у тебя с ногой? — спросила Анна, на самом деле она отчаянно пыталась вспомнить карту Германии, но ничего не получалось.

— Да, нормально с ногой. Сломал я её, вот только повязку снял, не привык ещё, да и побаливает, — юноша выставил ногу, по всей видимости, теперь желая только одного, чтобы красивая девочка да ещё и принцесса продолжала говорить с ним, и Анна не разочаровала его. — А дело было так, — начал Павел. — Служил я одному королю, не буду говорить какому, ибо это страшная тайна. Так вот, продвигались мы как-то небольшим отрядом — сотни три от силы, все, понятное дело, на конях, а за нами враги.

Подъехали к реке, а она холодная, быстрая, сунешь ногу, она тебя хвать за сапог и потащит. На другой стороне нам уже друзья машут, мол, добирайтесь до брода, да потихонечку-полегонечку. А тут засада! Какой брод?! Какое «потихонечку»?! Мы все спешились, вокруг короля сгрудились, копьями ощетинились, ну что твой ёж. Мы — это личная свита молодого короля — все мальчишки, но мальчишки такие, что и иным взрослым не устоять. Враги орут: «Отдавайте крапивника-заборника! Добром отдадите, живыми уйдёте!» Ну, знаешь бабочка есть такая — крапивница? Яркая, красная. В тех местах, где я родился, её ещё «заборным королём» зовут, потому как она весной первой появляется и на заборах да на изгородях сидит, красуется.

Вот черти эти нашего короля такой бабочкой и прозвали, не знаю уж за что.

Отдать короля?! Да мы за своего короля костьми ляжем, все до единого! Среди нас предателей нет! Копья в землю воткнули, острый конец в сторону врагов выпятили — невесёлая преграда для коня, да и человеку мало не покажется, особливо, если с разгону налететь. Не легче чем крапивнице на булавке помирать.

А тут слышу за спиной: плюх! Это наш король, расседлал одну из кобыл, да и сиганул на ней в воду! Течение невероятное, холод, убьётся о камни, утопист! Понимаешь, а ничего поделать не можешь. Не бросишь же копьё! Стоишь... В общем, пока наш король с рекой боролся, мы тоже малость повоевали, от берега супостатов оттесняя.

— И что же, спасся ваш король? — Анне казалось, что она уже слышала эту историю много раз. О делах давних любил рассказывать отец, только вот парень был немногим старше Константина, а, стало быть, бой у реки произошёл совсем недавно.

— Спасся! — шлёпнул себя по здоровой коленке Павел. — И тем самым нас спас, потому как врагам его, уже смысла не было свиту добивать. Плюнули и поехали, прихватив своих раненых. А потом уже... — он махнул рукой, — ой, гляди, вроде как Николаус с ребятами возвращаются. Неужели есть позовут? Не знаю, как у тебя, а у меня со вчерашнего дня в брюхе урчит. — Он подал руку.

Анна с благодарностью приняла её:

— Ещё раз спасибо тебе, если бы не ты...

— Пустое, Мария, — он замялся. — Если вдруг... Я, конечно, понимаю, что тот, кто говорит о невозможности пройти море как посуху и вообще — тот еретик и безбожник. Но всё же, если вдруг произойдёт непредвиденное и нам придётся спасаться поодиночке, попытайся найти людей короля обеих Сицилий и императора Германии молодого Фридриха II и передай ему сердечный привет от его верного оруженосца Вольфганга Франца — племянника его учителя Вильгельма Францизиуса, и расскажи всё, что здесь происходило. Потому как, я не знаю, где твоя Византия и как ты собираешься, в случае чего добираться до дома, но уверен, что мой дядя не бросит тебя на произвол судьбы.

— Ты Вольфганг Франц?! — чуть не закричала Анна — и тут же проснулась в замке «Грех». Последнее, что она успела услышать, так это «при других называй меня апостол Павел».

— Апостол Павел! — Анна смотрела в глаза наклонившегося над ней старого оруженосца. — Тебя зовут апостол Павел!

— У неё бред, — затрясся в беззвучном рыдании Константин.

— Ты не узнаешь меня? — потряс девочку за плечи оруженосец. — Это же я, Вольфганг Франц. Я ещё рассказывал тебе про соколов, ну, ловчих птиц, помнишь?

— Но там, в белом шатре рядом с Николаусом, маленьким белобрысым Иоанном, Лукой, который отвечал за охрану, рядом с толстым отцом Маркусом... — она задохнулась и затихла.

В этот момент оруженосец покачнулся и упал бы на Анну, не поддержи его в последний момент трубадур.

Глава 15 ПОХОД

Не оставляющий идеи использовать Анну во время гадания граф Гансало Манупелло теперь нервно ходил взад-вперёд по комнате, понятия не имея, что делать дальше.

С одной стороны, по всему выходило, что девочка не просто больна, а заразна. Иначе с чего это подошедший к ней Вольфганг Франц вдруг грохнулся в бабий обморок? Неужели расчувствовался, когда пигалица обозвала его апостолом? Да любой на его месте тут же предложил бы выпить за это дело — и вся недолга!

С другой стороны, если бы один из главных свидетелей заболел той же болезнью, что и Анна, он должен был бы, так же как и она, метаться в горячке, бредя и не узнавая знакомых. И почему тогда не захворал постоянно находящийся с девочкой лекарь? Отчего болезнь не коснулась Константина или трубадура?

От размышлений хозяина замка отвлёк явившийся с исписанными листками Рудольфио.

— Как наша Анна? Что говорит лекарь? — недовольно бросил его сиятельство, усаживаясь за стол и раскладывая перед собой очередной фрагмент летописи.

— После того раза больше не приходила в себя. — Рудольфио встал сбоку от стола, дабы не заслонять льющийся из окна свет.

— Думаешь, не получится проникнуть через неё в прошлое? Пока она в таком состоянии?

Рудольфио пожал плечами.

— Что думаешь об обмороке Франца? Не хотелось бы потерять такого свидетеля.

— Он уже очухался, но ничего не объяснил, сразу лёг мордой к стене, да так и валяется. Что до меня, так я больше чем уверен, что сеньор Франц не болен, а просто напился. Во всяком случае, он ещё с обеда припрятал кувшин вина и после добил его в одиночестве.

— Думаешь, оруженосца можно сразить каким-то молодым вином? — сощурился Спрут.

— Стар он уже, может, когда-то и бочку осиливал, но здесь... Они ведь целыми днями ни черта не делают, либо лясы точат, либо жрут в три горла, либо спят. С таким режимом кто хочешь ослабнет.

— Ты прав, ты прав... И всё же странно... Лекарь сказал, что он грохнулся, когда девочка назвала его апостолом Павлом.

— Пришло ему время грохнуться, вот и грохнулся, — Рудольфио явно не нравился разговор.

— Тебя, к примеру, смутило бы подобное обращение?

— Меня? Почему меня? — Перед глазами Рудольфио поплыла дорога, по которой шли маленькие воины Христовы...

У многих на одежде были нарисованы кресты. Девочки плели венки и венчали ими всех подряд. Кто-то запевал песню, и все подтягивали, кто во что горазд. Из деревни местные жители выносили паломникам корзины с лепёшками и жареной рыбой, овощи и фрукты — всё, чем богата земля италийская. В то время, когда предводитель воинства Христова объяснялся со старейшинами, прося их разрешения остановиться на ночлег в домах или встать лагерем по соседству, люди несли одежду и еду, обувку и припрятанную на чёрный день монетку, дабы поддержать отправляющихся на великое дело детей.

С самого начала поход был для маленького Рудольфио в радость, он сбежал от вечно пьяного и чуть что грозящегося прибить отчима, от домашних проблем. Сбежал, надеясь разыскать среди воинов Христовых знакомую девочку, ушедшую из деревни на неделю раньше него. Теперь ему не надо было окучивать огород, таскать воду для свиней, отвечать за младших братьев и сестёр. Теперь он — воин Господень, и идёт в славный Иерусалим, дабы освободить город от неверных.

Как они это сделают? Об этом ни апостол Пётр, ни сопровождающие поход монахи-францисканцы ни слова не говорили, и Рудольфио представлялось, что все дети просто выйдут из пропустившего их моря и слуги султана падут на колени при виде такого чуда. А они будут славить своими голосами Господа, так что все неверные тут же захотят окреститься и отдадут им ключи от Иерусалима. Так что юным воинам Христовым останется только жить-поживать да добра наживать!

Рудольфио чудилось, что из моря дети выходят все одетые в белое, как сами апостолы. Откуда у них возьмётся такая прорва белой материи? Неужто в море отстирается до белизны? Но ведь Господь всё может, а стирка — это такая малость...

На счёт сарацинских стрел отец крестового похода — пожилой францисканец Антонио говорил следующее: разумеется, все знают, что слуги султана отменно стреляют, но никто никогда не видел, чтобы оНи целились в безоружных детей. А, следовательно, дети оставались в полной безопасности.

В Иерусалим дети двигались тремя потоками. Два из Германии: один вёл — любимец Господа Николаус, другой — апостол Пётр. Третий из Франции шёл под предводительством Стефана.

Желающие присоединиться к походу должны были двигаться в сторону Вандома, где был объявлен общий сбор. Но сбежавший из своей деревни Рудольфио отправился в сторону Марселя, так как именно этот город называли рассказывающие о чудесах юного Стефана странники в качестве порта, того самого, откуда дети войдут в море.

Боясь, что воды расступятся без него и все пилигримы уйдут своей волшебной тропою, Рудольфио спешил что есть сил и застал огромный лагерь, медленно и верно двигающийся в сторону берега. Вместе с ним к походу присоединились и другие итальянские ребятишки.

Как же он завидовал этим чинным мальчикам-апостолам, облачённым в добротные белые плащи с алыми крестами и белые длинные рубахи тонкой козьей шерсти! Как мечтал, чтобы хоть кто-то из них не дошёл до берега, и тогда... Пётр, к колонне которого примкнул Рудольфио, назначил бы на это место другого и... Рудольфио так мечтал об этом, что чуть было не поддался лукавому, нашёптывающему ему о необходимости прирезать кого-нибудь из избранных. Остановило его то, что резать реально пришлось бы как минимум несколько десятков, так как апостолов в каждой колонне было всего по двенадцать-тринадцать, а кроме них вокруг белых шатров вилось множество мальчиков, называющих себя проповедниками святого похода, и, так же как и Рудольфио, мечтавших стать новыми апостолами.

От своих попутчиков, идущих из Кёльна, Рудольфио выяснил, что король Франции строжайше запретил детям продолжать этот поход. Ещё бы, по словам монахов, Его Величество получил через Стефана трогательное послание, в котором некто, называющий себя Иисусом Христом, требовал, чтобы Его Величество дал денег на дорогу до Иерусалима всем идущим туда детям! Король был против, такого же мнения придерживался и молодой Фридрих II, требуя, чтобы все участники похода вернулись к своим семьям.

Вернуться домой? Какое там! Рудольфио представил, во что превратится его задница после радостных приветствий плётки отчима, и понял, что никакой король не в силах остановить его.

Глава 16 НАЧАЛО ПУТИ

Поставив перед собой кружку молока и чернильницу, Константин приготовился записывать за Вальтером фон дер Фогельвейде. Очнувшийся после обморока, оруженосец ещё недостаточно пришёл в себя, но тем не менее явился в Гобеленовый зал, надеясь оказаться хоть чем-то полезным.

— ...Из Германии Фридрих должен был отправиться в Рим, дабы сделаться там императором папской милостью, — начал трубадур. — Молодой монарх был готов ехать немедля, лишь чуть-чуть передохнув и взяв с собой провиант. Медлил его любимый учитель и наставник Вильгельм Францизиус, пытавшийся прежде просчитать все «за» и «против». Молодой король уже всецело доверял господину Францизиусу, прекрасно понимая, что без него не было бы и «дитя Апулии», и «чуда Господня» да и вообще его бы так не принимали.

Много раз господин Францизиус выспрашивал меня, что делал и с кем разговаривал в последнее время мой отец. Тогда мне казалось, что его глубоко впечатлил сам факт, что тот прислал своего сына, но на самом деле он понял и расшифровал всё совершенно правильно: если бы отец свято уверовал в победу молодого Штауфена, он встал бы под его знамёна сам. То, что знаменитый трубадур послал своего сына, безусловно, говорило о том, что он принимает сам факт притязания Фридриха на трон, но в то же время допускает, что победа может достаться и Оттону. Моё появление в лагере внука Барбароссы походило на вложение части капитала в предприятие, безусловно, не безнадёжное, но не столь удачное для того, чтобы ставить на него всё что имеешь.

Вильгельм Францизиус считал, что после неудачи с Оттоном Иннокентий сделается более подозрительным, и будет ожидать от своего нового выдвиженца больших гарантий. И действительно: Папа потребовал от короля, чтобы тот подписал составленную им Золотую Буллу, в которой Фридрих Гогенштауфен торжественно признавал права Папы на земли в Центральной Италии, считающиеся воротами на Сицилию. А также обещал оказывать всяческое содействие в борьбе с еретиками, подтверждал право Папы назначать по его усмотрению епископов и закреплял своим словом, что Сицилия никогда не объединится с империей.

— Простите, что перебиваю, но отчего Папу так беспокоило, объединится ли Сицилия с остальной империей или нет? — отложил перо Константин.

— Погляди на карту! Если Сицилия войдёт в империю, папские земли окажутся аккурат посередине, и логично предположить, что, не желая иметь посреди своих владений чужаков, со временем император пожелает прибрать к рукам и эти земли, и тогда Папа останется с пустой сумой.

Грамота отправилась к Папе, а не успевший перехватить её Оттон, избрав новую тактику, повернул свои войска на Францию, полагая, что, если сокрушит Филиппа Августа, тот перестанет ссужать деньгами Фридриха, и тогда молодой король не доберётся до Рима. Для этого дела Оттон объединился с английским королём Иоанном Безземельным[61], а также призвал к себе союзников из Фландрии, Брабанта, Геннегау и Голландии.

Чёртов Гвельф шёл к своей цели посуху, а его союзник английский король сошёл на берег в Ла-Рошель. Наступление началось в марте 1214 года, но уже к Пасхе Фридрих, забыв о собственных выгодах, бросился на защиту своего друга и союзника. Я не был с молодым королём, когда тот совершил отвлекающую атаку на нижний Рейн в надежде, что Оттон, обнаружив, что ему зашли в тыл, отзовёт часть войск в Германию. Но расчёты не оправдались.

На счастье Людовик — наследник французского престола — одержал победу в графстве Пуату, после чего Филипп Август благополучно уничтожил армию императора Оттона IV при Бувинэ, подарив Фридриху золотого орла с императорского штандарта побеждённого и благословив его на императорский престол. Это славное событие произошло 27 июля, о нём было сложено немало песен. Можешь записать, мой мальчик, — он ласково покосился на Константина, с трудом поспевающего за рассказчиком, — Хронист монастыря Лаутерберг, что на горе Петерсберг поблизости от Халле, писал: «С этого времени померкла слава гвельфов среди немцев!» — трубадур сделал паузу, наблюдая за тем, чтобы юноша записал всё слово в слово, и продолжил лишь тогда, когда юный летописец слегка передохнул, глотнув из чашки и размяв затёкшие пальцы. — С этого дня ни у кого уже больше не возникало глупости оспаривать право Фридриха на императорский трон!

Фридрих теперь в песнях трубадуров звался не только «Божьим чудом», но и «законным императором папской милостью». Теперь о нём говорили уже не как о мальчике, который целыми днями гулял беспризорником, а как о воспитаннике Папы. Так что человек, не знавший Фридриха лично, мог предположить, будто бы маленький король воспитывался в Риме, играя вблизи престола святого Петра и ведя мудрые разговоры с Понтификом, заменившим ему родителей. Такова политика!

Весьма довольный подобным поворотом событий, Иннокентий III объявил восшествие Фридриха на престол делом своей жизни и назначил провести смотр войск Римской церкви на ноябрь, во время Четвёртого собора в Латеране. Ожидалось огромное количество гостей: 71 архиепископ с патриархами Константинополя и Иерусалима, более 400 епископов и 800 аббатов, посланники европейских королей, князья, главы городов, и, разумеется, представители императора Оттона и короля Фридриха. Формально именно на этом соборе должно было решиться, кому из них достанется империя, но на самом деле не понимать, чью голову увенчает императорская корона при подобном раскладе, мог разве что законченный дурак. Во всяком случае, я уже впрок писал песни, рассказывающие, о восшествии на престол золотоволосого короля, за спиной которого поднималось крылатое Божье воинство.

В завершение собора Иннокентий должен был официально объявить очередной крестовый поход... Никто не спешил брать на себя подобную ответственность, косясь на Папу.

Что же до молодого Фридриха, то и его казна, и его армия, были изрядно потрёпаны войной с Оттоном. Какой крестовый поход, когда весной 1215-го молодой король не мог занять ни Кёльна, ни Аахена? Войска тоскливо топтались у городских стен этих городов, ожидая, когда же у жителей закончится продовольствие и вода.

Первыми не выдержали горожане Аахена, прогнав наместника императора Оттона и открыв ворота перед войском Фридриха...

— Не могли бы вы пояснить, почему Фридрих прорывался именно в Аахен? — перебил Константин.

— На коронацию. — Не понял вопроса оруженосец.

— Но он уже вроде как был коронован? — мальчик недоумённо пожал плечами.

— Короноваться, мой мальчик, следует на правильном месте![62] — снисходительно улыбнулся трубадур, после чего продолжил: — Таким образом, будучи в возрасте двадцати одного года, наш золотоволосый король и император взошёл на трон Карла Великого[63] и поклялся перед возложившим на его голову корону архиепископом Зигфридом Майнцским[64] совершить крестовый поход.

Помню, как побледнел тогда мудрейший из людей, досточтимый Вильгельм Францизиус. И было от чего! Во-первых, кому идти в крестовый поход, а кому и посидеть в резерве, должен был решать Папа...

— Я опять не понимаю, — отложил перо Константин, — сначала вы говорите, что Папа мечтал об освобождении Иерусалима, а затем получается, что Фридрих поторопился, взяв на себя эту инициативу.

— Возложить миссию и наблюдать, как её захватывают, — суть не одно и то же. Иннокентий мечтал остаться в летописях, именно как провозгласивший победоносный крестовый поход. Иными словами — крестовый поход должен был стать наиважнейшим его заданием христианскому королю, а Фридрих сам поставил себе эту задачу, сам встал во главе крестоносцев и сам собрался освобождать от неверных Гроб Господень!

— Но мой король вполне мог действовать и с согласия Папы, они же всё время переписывались, — развёл руками оруженосец. — Откуда нам знать, как там было на самом деле. Ведь Фридрих — «дитя Апулии», а устами младенца, как говорится... Во всяком случае, я не слышал, будто бы позже Папа как-то наказал нашего короля за его поспешность.

— А разве можно наказывать человека, который отправляется на подвиг? — парировал Фогельвейде. — Ладно, конечно, мы можем оставить в черновике две версии, мою и господина Франца. Пусть хозяин этого замка сам решит, что побудило Фридриха: приказ Иннокентия или благородный порыв. От себя я могу добавить лишь одно: юный король много раз задумывался о своём призвании. Он дружил с фанатичными молодыми канониками, и те видели в нём юного миссию. Он ночи напролёт проводил с парнями из своего ближнего окружения, и они вместе обсуждали планы героического захвата Иерусалима... С юных лет Фридрих состоял в ордене цистерцианцев[65], так что... Полагаю, на коронации его охватил благодарный восторг, и он высказал то, о чём мечтал все эти годы.

— А может, Иннокентий ничего не сказал ему тогда, потому что уже находился одной ногой в могиле? — предположил оруженосец. — Если мне не изменяет память, он же помер буквально через несколько месяцев после помазания Фридриха.

— В июле 1216-го. — Трубадур проследил за тем, чтобы Константин правильно записал дату. — После Иннокентия Папой был избран Гонорий III[66]... Ты можешь ещё работать, мой мальчик?

Константин кивнул. Вальтер фон дер Фогельвейде продолжил:

— Через некоторое время после коронации, я впервые увидел королеву Констанцию, прибывшую в Германию, привезя с собой капризного и своевольного пятилетнего короля Генриха, которому предстояло сделаться правителем герцогства Швабия. Ожидая королеву, Фридрих временно отослал от себя фавориток? — он запнулся, глядя на тихо внимающего его речи оруженосца. — А ведь я забыл, старина, как звали тех цыпочек, что увивались тогда вокруг нашего короля. К примеру, ту — темноволосую, любившую принимать участие в королевской охоте?

— Черноволосую звали Манной, и она была племянницей архиепископа Мессинского. Только хватил ты, брат! Где Мессина, а где Германия? В Германии тоже была черноволосая, ездила за Фридрихом, было дело... При Фридрихе всегда было полно разномастных баб. Нечто всех упомнишь?!

— Ты прав, друг мой, — погрустнел трубадур. — Где уж с нашими умишками всех его зазноб упомнить? Что же до королевы Констанции, пока её муж добивался своей короны, она на правах регента довольно успешно управляла Сицилией. Теперь, получив наконец приказ приехать в Германию, Констанция отправилась в путешествие немедленно, невзирая на опасности, так как враги понимали, что Фридрих перед походом не упустит шанса упрочить положение сына в германском королевстве, ведь Иннокентий уже официально назначил выступление на 1 июля 1217 года.

Сразу же после коронации Фридрих принялся расточать милости поистине с королевской щедростью: лены, драгоценности, лошадей... Он помогал своим сподвижникам заключать выгодные для них браки.

Воспользовавшись случаем, я, признаюсь, черкнул отцу, сообщив ему о триумфе моего сюзерена и намекнув на то, что теперь в обществе юного короля уже можно заработать не только нож в спину или секирой по башке. Впрочем, как выяснилось позже, моё письмо опередило подробнейшее донесение давнего друга нашего дома, пробста[67] монастыря Святого Томаса в Страсбурге, если не ошибаюсь, вашего родственника, Константин и Анна, который, не желая быть голословным, приводил имена и цифры. Ого-го, какие цифры!

Позже отец показывал мне это письмо. Впрочем, я наивно предполагал, будто папаша сидит дома в окружении нашей семьи, ожидая, когда один из королей перетянет мантию на себя. Ага, не тот человек Вальтер фон дер Фогельвайде-старший! Отправив меня в распоряжение Фридриха, он тут же оседлал коня и в компании верного оруженосца и двух музыкантов, которых брал с собой в особо торжественных случаях, отправился в ставку короля Оттона.

О том, что «поповский император», без сомнения, добьётся желаемого, отец узнал на совете у своего короля и тут же начал подумывать, как бы свалить оттуда, не попав при этом под горячую руку сурового повелителя. Впрочем, он ничем не был обязан Оттону. За годы службы тот разве что всё отделывался обещаниями.

Ещё раньше, в 1213 году, Папа Иннокентий III распорядился установить повсюду церковные кружки в пользу запланированного крестового похода, на что мой отец не преминул ответить ему язвительной песенкой:

Почему трясёт тиарой и смеётся Римский Папа, Все карманы до отказа набивая серебром? «Я стравил одной короной шайку немцев сиволапых, Легче будет итальянцам поживиться их добром! Пей же, братия христова, жри от пуза, веселись! Немцу ж пастырское слово: бей поклоны и постись!»[68]

Конечно, Оттон был отлучён, а Фридрих представлял интересы церкви, кому как не ему вести крестовый поход? Но в этой песне досталось не только Папе, оба короля тоже получили на орехи. Поэтому отец был вынужден срочно собирать манатки и спасаться бегством. Теперь его путь лежал в земли Фридриха, дабы предложить тому свои услуги.

Но легко сказать, да сложно сделать — приверженцы Папы поджидали теперь на всех дорогах трубадура, посмевшего хулить десницу Господа на земле. Один раз ему пришлось дать кругаля в целую милю, дабы добраться до монастыря Тегернзее, минуя владения знакомого аббата, поклявшегося отхватить отцу язык. Он пробирался к Фридриху, редко останавливаясь на постоялых дворах и стараясь не встречаться ни с кем из бывших знакомых. Повсюду ждала опасность. Тот, кто ещё вчера искал одобрительного взгляда трубадура, теперь поджидал его на большой дороге, надеясь перерезать горло.

Однажды он написал насмешливую песенку, которую пропел на постоялом дворе, недалеко от местечка, где пережидали зиму солдаты Фридриха:

Оттон — Голиаф, огромен и могуч! А Фридрих — мал клоп да вонюч! А Фридрих-то щедрее, А Фридрих-то смелее, А Фридрих-то моложе! И похоже... Что он ещё растёт! Вот![69]

Незатейливую песню тут же подхватила солдатня, дабы в точности повторить её перед своим королём. Отец обязал доблестных воинов, чтобы те не забывали упоминать его имя, после чего ему осталось только устроиться на том же постоялом дворе и поджидать, когда к нему заявится сам золотоволосый король.

Отец всегда нравился ему как трубадур, а благодаря тому, что я уже служил у него, он смог составить себе представление о семье Фогельвейде. Когда же Его Величество услышал, что знаменитый трубадур находится так близко... В общем, встреча состоялась благодаря хитрости моего отца. В замок они вернулись уже вместе, и отец стал главным придворным трубадуром, получив небольшую, но зато ежегодную пенсию. Он счёл это очень хорошим началом!

— Одного не пойму, дружище. Отчего мы тратим время на запись корыстных интересов твоего папеньки, в то время, как должны вспоминать нашего короля? — недовольно прервал трубадура Вольфганг Франц.

— Чтобы показать щедрость Его Величества! — Вальтер пожал плечами. — А впрочем, ты прав. Просто подумалось, пусть останется в памяти потомков хоть что-то... Через восемь лет он получит свой лен, то есть на Фридриха можно было положиться. Насколько я знаю, он всегда выполнял свои обещания.

Я лично слышал, как господин Францизиус молил Его Величество сохранить присланный ему дар французского монарха — 20 000 марок. Умолял сберечь их для супруги и сына или потратить на какое-нибудь доброе дело... Но какое там?! Фридрих приказал разделить эти деньги между князьями. А когда роздали всё до последнего медяка, казна оказалась вдруг пуста, и ему всё равно пришлось учиться экономить и ужесточать финансовую политику.

Кроме того, Фридрих не мог подолгу оставаться на одном месте, так как его многочисленная свита и армия истощили бы любые запасы. Поэтому он много переезжал, чаще всего, правда, останавливаясь в Эльзасе, в Пфальце[70], Гагенау, где была отличная охота и огромная библиотека. Кроме того, здесь юного короля ждали его союзники и друзья.

Глава 17 ВЕРОНИКА

Союзники и друзья... Да, Рудольфио быстро обрёл здесь самых настоящих друзей и был счастлив.

Раньше каждый год, в апреле, вместе с семьёй мальчик отправлялся в ближайший город Турин, где в день святого Марка торжественно молился за воинов, убиенных в Святой земле и клялся отомстить неверным. В девять лет он почти всегда попадал ножом в мишень и лучше всех дрался на палках.

— Когда я вырасту, я стану воином Господним, пойду в крестовый поход и освобожу Иерусалим от неверных! — говорил, бывало, он, слушая рассказы плетущего корзины или стругающего деревянные ложки дедушки Антонио.

— Так и будет, — уверял его старый воин, продолжая своё дело.

— А я не буду ждать! — влезал в разговор младший брат, Лучиано. В свои неполные семь лет он вымахал чуть ли не с самого Рудольфио и был весьма широк в плечах. В отцовскую породу пошёл — ещё немного, года четыре от силы, и наймётся в оруженосцы к какому-нибудь сеньору, превзойдя старшего братца.

— И я пойду! — из-за широкой спины Лучиано младшая сестрёнка Катарина была совсем не видна.

— Девочек не берут! — авторитетно заявлял Рудольфио.

— Это ещё почему? — не унималась малышка. — Кололи возили своих кололев, а при кололеве должны быть дамы, — протестовала Катарина.

Один вид этих двоих — здоровенного увальня и пигалицы, не умеющей ещё как следует говорить, доводил Рудольфио до состояния бешенства. А ведь и вправду, обскачут, пока он помогает матери ощипывать кур или носит хворост. Да что он — нанимался, что ли, обслуживать малолеток?! Ведь всё интересное мимо проходит!

А потом в его жизни появилась она — дочка мельника Вероника. И всё изменилось. Ненадолго. Подружившись с Вероникой, они мечтали о крестовом походе вместе. Таких девчонок, как дочка мельника, ещё надо было поискать! Она и на палках дралась не хуже любого мальчишки, и в грязи боролась — загляденье. Быстрая, смелая.

Рудольфио решил, что устроится на работу в порт и станет откладывать на их свадьбу. Но когда Веронике исполнилось девять лет, отец выдал её замуж за хозяина трактира. Поплакав вместе, они решили бежать, однако в ночь побега Вероника так и не смогла выбраться на улицу, где ждал её верный Рудольфио, а потом отец просто взял дочь за руку и отвёл в дом трактирщика.

Особой свадьбы не было, жадюга жених выкатил несколько бочонков кислого вина, один из которых торжественно преподнёс тестю и ещё один священнику в местную церковь.

Рудольфио вместе с другими мальчишками сидел под окном кабака, ожидая, когда же Вероника начнёт орать. Но та молчала, Рудольфио это точно помнит. А он как последний дурак сжимал в потных ладонях нож, всё думал: вот заорёт от боли Вероника, и будет повод лезть в окно, обидчика кончать. Поймают, к судье потащат, а он им тут такого разболванистого болвана сыграет — бродячих жонглёров не надо. А ребята ещё и подтвердят, что, де, услышал крик, побежал на выручку. Если девчонка орёт, стало быть, на неё кто-то напал, жизни лишить пытается. К тому времени, глядишь, и Вероника уже смекнёт что к чему да и обвинит клятого муженька, будто бы тот душегубство затеял. Так и выкрутятся. Но Вероника не кричала.

А через год мельничихина дочка родила мальчика, чуть не отдав за это Богу душу. Тогда он снова подошёл к ней, бледной с заострившимся носом и синяками под глазами, во второй раз предложив бежать. Забрать ребёнка и бежать, куда глаза глядят. После того как девочку выдали замуж, и он понапрасну просидел ночь под её окном, Рудольфио не видел подружку целый год, обходя её дом дальней сторонкой. А вот теперь смотрел, чувствуя, что ещё немного, и бросится на её мужа и будет бить того, пока постылый не сдохнет.

Но у них снова ничего не получилось. Отчим повелел парню сопроводить на телеге соль. Товар следовало доставить в Турин, и Рудольфио решил, что заодно попробует договориться там насчёт работы, не тащить же Веронику с ребёнком неизвестно куда.

Турин гудел странными известиями. Оказалось, что сын Божий Стефан ведёт за собой десятки тысяч детей в небывалый, невиданный и неслыханный крестовый поход! И будто бы дети собираются во французском Вандоме или в немецком Кёльне, а затем последуют вверх по Луаре до Марселя, где море расступится перед ними...

— Ни одного взрослого! Ни одного надоедливого старика! Только невинные дети, — шепталась на базаре детвора. — Все идут за море, к Богу, а мы чем хуже?

— Не надо ни денег, ни жрачки. Возьми на первое время мешок, а потом люди на всём пути будут за просто так дарить вещи и еду. Паломникам все помогают. Всегда так было!

Рудольфио и сам не раз видел, как по дороге через их деревню шли небольшими группами или поодиночке люди на моление. Хозяйки выносили им корзины с едой и даже кой-какими вещами делились, умоляя запомнить их имена и молиться в святом месте за детей и внуков.

— А с какого возраста берут в этот поход? — задал Рудольфио основной вопрос.

Ребята подняли его на смех:

— С какого возраста ребёнок считается невинным? Да как родится!

Значит, никто не будет против, если Вероника возьмёт с собой и сына! О том, как они прокормят в дороге грудничка и что станут делать, если Вероника потеряет молоко, Рудольфио не думал. Ведь Бог не стал бы звать своего сына Стефана в опасное путешествие, стало быть, и других участников похода защитит.

Но когда он наконец продал соль и вернулся вместе с купцами в деревню, Вероника исчезла. Говорили, будто бы муж избил её сильнее обычного, и она, схватив в охапку младенца, выскочила из дома, только её и видели.

Поискав девчонку целый день, Рудольфио принялся расспрашивать односельчан, что да как, и не говорила ли Вероника, что-де не худо было бы посетить рынок в Турине (где в это время был он сам, так что, ничего удивительного, если бы девчонка подалась туда). Или, возможно она делилась мечтами помолиться Богу в соборе Святого Лаврентия в Генуе? У Вероники могли обнаружиться и подружки — дочери рыбаков из деревеньки на реке По, ветхие хижины которых он видел по дороге; рыбаки привозили в кабак рыбу.

В деревне все тоже говорили о детском крестовом походе, но на этот раз под водительством святого Николауса и его первого помощника святого Петра. Оказалось, что пока Рудольфио ездил на рынок, огромная толпа детей прошла сквозь их деревню, потоптав поля, оставив около десятка заморённых детишек, двое из которых преставились в тот же вечер.

По словам соседей, дети шагали за повозкой, где красовался крест в форме перекладины, и восседал одетый во всё белое юный Пётр. Вот уже пару месяцев как они шли, теряя не выдержавших трудностей пути. Шли от самого Кёльна по невероятному витку через Франконию и Швабию, через Альпы, где их встретили горные сарацины, выкравшие часть маленьких воинов, и далее — не прямо к Марселю, как диктовала элементарная логика, а в обход мимо Турина в сторону Авиньона, где предполагалось соединиться с колонной, идущей за Стефаном. У Петра была свита, вот они-то и поселились в трактире у мужа Вероники.

Первое, что уяснил себе Рудольфио по рассказам соседей: не надо переть ни в какой Вандом. Всю неделю, пока в трактире гостили апостолы и в полях отдыхали ослабшие изголодавшиеся детишки, Вероника то и дело подсаживалась за стол к Петру, послушать о чудесах, задать новые и новые вопросы. Её и муж-то, похоже, избил за то, что она не на кухне хозяйничала, а в зале с чужаками лясы точила.

В общем, в воскресенье ушли крестоносцы, а на следующий день улепетнула невесть куда и Вероника с дитём. Что значит, невесть куда? Догнала своих новых друзей, да и пошла с ними. Сначала в Авиньон, а затем и в Марсель. Дороги не куплены.

Но сам Рудольфио в Авиньон не побежал, а сократил путь, добравшись до побережья, а затем двигаясь в сторону Марселя — по берегу последний дурак и тот не заплутает. Там он и рассчитывал дождаться крестоносцев и Веронику. Они наконец будут вместе!

Глава 18 ГАДАНИЕ

— ...брат и сестра должны быть вместе, гадание — тонкая штука. Вы не слушаете меня? — граф Гансало, похоже, давно уже пытался дозваться своего слуги.

— Слушаю. — Рудольфио протёр ладонями лицо. — Просто жарко, сморило меня, да и девочка эта из головы не идёт. Жалко её.

— Вы говорите, Анна потребовала называть себя Анной Комниной? Забавно. Запомните, и, во всяком случае, пока она болеет, пусть к ней обращаются только так, и... добавляют «ваше высочество» или «принцесса». Всем скажите, а я приду к вам на закате. Попробуем гадание, пока она ещё жива и может говорить.

То ли моление помогло, то ли что другое, но Рудольфио, наведавшийся к Анне после краткого инструктажа летописцев, застал девочку полусидящей на постели бледной и осунувшейся. Доктор заставлял её выпить очередной вонючий отвар.

Малышка была в сознании и, что особенно странно, одета в багряное платье с тёмно-зелёной каймой. Верхняя часть туалета стягивала ей торс и грудь, талию подчёркивал длинный зеленоватый пояс, концы которого достигали колен. Изящное и весьма красивое платье было точно по её фигурке и казалось новым. Пошили ли его только что служанки, или оно было куплено давно и ждало своего часа в одном из сундуков запасливого Спрута — оставалось гадать.

Но что самое удивительное: слева к поясу на длинном двойном ремешке из мягкой кожи был привешен поблескивающий золотом парчовый карман, верх которого затягивался специальным шнурком. В таких карманах дамы обычно носят мелочь для раздачи милостыни. Кому могла раздать своё богатство маленькая пленница «Греха», оставалось загадкой. Впрочем, Рудольфио мало что понимал в женских нарядах, и не удивился бы, если бы этот кошель вдруг оказался непременной частью одеяния, без которого ни одна уважаемая себя сеньора не то что не зашла бы в церковь, а из дома не вышла.

Когда девочка допила своё лекарство, расторопная служанка опустилась перед ней на колени, помогая обуться, при этом Рудольфио заметил, что под красным платьем на Анне надето ещё одно, нижнее, зелёное. Другая служанка уже держала наготове плащ. В такую жару? Когда девочка только-только пришла в себя после болезни и может в любой момент грохнуться в обморок?

— Как ты себя чувствуешь, Анна? — спросил он, наблюдая, как на девочку, шатающуюся от слабости, всё же надевают тяжёлый плащ.

— Говорите «принцесса Анна» или «её высочество», — гневно сверкнув на него глазами, вмешался доктор.

— Простите, ваше высочество, как вы изволите себя чувствовать? — сдерживая смех, ещё раз задал вопрос Рудольфио.

— Благодарю вас, милостью Божьей я в порядке.

Спереди плащ крепился не на привычную заколку, вроде тех, что сам Рудольфио потерял невиданное количество, а на золотой позумент[71] — очень удобная, кстати, штука. Он уже видел такие и теперь имел возможность рассмотреть поближе. Два золотых кружочка соединял золотой шнурок, намертво прикреплённый к одному и продетый через другой. И стоит меньше, и не во всякой драке оторвут, кроме того, можно по мере надобности укорачивать и удлинять. Для себя Рудольфио решил, что вместо золотой каймы пойдёт и обыкновенный кожаный ремешок — главное, чтобы держал.

— Вам сообщили, где будет проходить гадание? — Рудольфио толкнул локтем перемешивающего какие-то порошки аптекаря.

— В Гобеленовом зале. Эти ваши летописцы, когда им сказали, что сеньор явится к ним сразу же после дневной трапезы, совсем очумели. Решили, должно быть, что их станут проверять, так что быстро покидали что-то в рот, и ну работать. Даже спать отказались, хотя этот однорукий пропойца, я думал, без послеобеденного отдыха и дня не протянет.

— Пусть работают, — усмехнулся Рудольфио.

Анна мужественно вынесла расчёсывание волос. Впрочем, зачем их понадобилось чесать? Всё равно, заплели в косы, украсив сверху тонкой белой вуалькой, которая держалась исключительно благодаря золотому обручу.

Она сделала несколько шагов по комнате, поддерживаемая с двух сторон служанками, при этом её личико приобрело уже не белый, а какой-то серый оттенок.

— Выдержит? — кивнув в сторону Анны, с деланой небрежностью осведомился Рудольфио.

— Молитесь. Ей бы теперь отлежаться, однако наш сеньор... — доктор плеснул в чашку с порошками воды, перемешал, поскрёб дно серебряной ложкой и, по всей видимости, остался доволен работой.

Понимая, что здесь ему делать нечего, Рудольфио направился в Гобеленовый зал, куда одновременно с ним несколько пажей, одетых в праздничные одежды, внесли жаровню и высокий трёхногий табурет — судя по всему, весьма тяжёлый. Миловидная служанка в холщовом платье с вышивками и с расшитой бисером повязкой на голове пробежала мимо, неся на вытянутых руках чёрную лаковую шкатулку. Всё это богатство тащили в зал и расставляли в центральной его части, где в это время трое летописцев пытались делать свою работу явно на показуху.

— ...Что тут ещё говорить? — потирая выбритый подбородок и поставив одну ногу на стул перед собой, вещал трубадур. — В Аахене король вступил в молельное общество «серых монахов» — цистерцианцев, а также встретился с представителями ордена немецких рыцарей, обещая им всяческую поддержку.

Вильгельм Францизиус надеялся на то, что цистерцианцы окажут неоценимую помощь в Апулии, так как среди серых братьев были невероятно талантливые архитекторы. Кроме того, монахи разработали какие-то особенные способы земледелия, заставляя плодородить даже самую скудную почву, и в течение многих лет выращивали на продажу скот. После нескольких встреч удалось добиться, что орден согласился отпустить вместе с Фридрихом монахов, которые должны были превратить Апулию в процветающий рай.

Не хуже обстояло дело и с орденом немецких рыцарей, во всяком случае, их глава Герман фон Зальца[72], имевший связи в Риме, обещал всяческую помощь в налаживании взаимопонимания с римской курией, соглашаясь выступить как доверенное лицо императора...

— Ты куда прёшь? Неужто не видишь, что люди делом заняты? — оборвал трубадур свой увлекательный рассказ, заметив, что зазевавшейся паж ставит чашу с водой на их каменный стол. — Я постепенно подвожу к тому времени, когда мы с вами, почтеннейший Вольфганг Франц, впервые встретились лично. До этого я только слышал о вашей дружбе с нашим королём, и о тех славных подвигах, что вы совершили. — Последняя фраза явно была рассчитана на хорошеньких служанок, помогающих пажам расставлять вазы с цветами.

— Это время наступит только через несколько лет, — помрачнел оруженосец, наблюдая за приготовлением к ритуалу. — Собственно, все знали, что крестовый поход начнётся не раньше 1 июля 1217 года. Из этого не делали тайны, даже наоборот. Я слышал, во всех городах у церквей и на городских площадях были установлены специальные кружки для сбора средств на крестовый поход, да вы и сами рассказывали о них, вспоминая песенки своего знаменитого отца, — оруженосец ответил на лесть лестью. — О походе говорили странствующие певцы и монахи-паломники.

* * *

Я же вот уже несколько лет томился в неволе, молясь, чтобы мой золотоволосый король разбил сковывающие эти руки и ноги цепи. Это так печально, когда ждёшь, ждёшь, а сильные мира сего делают всё что угодно, но никогда то, что тебе по-настоящему необходимо.

Фридрих попросту не успел к этой дате, так как свалившаяся на него Германия требовала нешуточного догляда. Прежде чем уехать, ему следовало не только закрепить наследственные права за сыном, но и посадить на все ответственные посты в государстве своих людей. Иначе, повернувшись спиной к Германии, он уже никогда бы не увидел ни земли своих отцов, ни супруги, ни маленького Генри. Если мне не изменяет память, а об этом я слышал от друга Фридриха, Берарда, реально поход начался только в 1218 году. И возглавил его отнюдь не наш возлюбленный монарх. Поход вёл какой-то папский легат — вылетело его имя... Оставь место, может, после вспомню.

Собственно, меня спасло то, что пришедший на смену Иннокентию Папа Гонорий не требовал, чтобы народ в который уже раз штурмовал зачарованный Иерусалим, дабы захватить Гроб Господень. Он неожиданно погнал войска в Египет, вдруг решив, что побить супостата следует на его родине. Что только захват родных земель султана, его семьи, гарема, всего, что он по-настоящему любит и чем дорожит, поможет в дальнейшем заполучить Иерусалим. Должно быть, в то время эта идея казалась не лишённой смысла.

Мне же повезло уже в том, что как раз в то время я громыхал цепью на купеческой галере в качестве невольника-гребца. То есть какое там «повезло»? Врагу такой доли не пожелаешь! Зачеркни, сынок «повезло»... Просто торгаш, выкупивший меня у работорговца, да, была и такая страница в моей личной истории, жил в портовом городе Думьят, куда на моё счастье в конце 1218-го причалили корабли крестоносцев. Так что я обрёл свободу и тут же, разумеется, присоединился к воинству Христову, назвав своё имя и поведав, что прежде, ещё до рабства, служил императору Фридриху II и... ну, в общем, участвовал в одном неудавшемся крестовом походе...

Одно плохо, моего короля и его людей среди высадившихся в Думьяте не оказалось! То есть, поклявшись возглавить крестовый поход, Фридрих продолжал сидеть в своей Германии.

После того как в 1219 году мы попытались пройти вглубь страны, но получили решительный отпор, начальство только и говорило что о Фридрихе, посылая ему письма с просьбами о помощи. Мне же, другу детства Фридриха Гогенштауфена, чуть в глаза не плевали, так что я был вынужден просить у командира, чтобы тот отправил меня с очередным слёзным посланием к моему королю. Наивный, я полагал, что мне хватит красноречия для того, чтобы убедить Фридриха немедленно броситься на помощь крестоносцам.

Не мешкая, мы — в смысле, поверивший мне сотник, я, два молодых воина да пара монахов — вернулись в ненавистный мне Думьят, где сели на корабль и помчались за подмогой. Под броней у самого сердца я вёз послание императору, которое должно было бы вдохновить его немедленно направить войска в Египет. Вот оно: «О гавань благополучия верующих! На Вас, на Ваше благое присутствие устремляем мы свои надежды. О рождённое дыхание нашей жизни, Вы своей силой и милостью пробуждаете нас от смерти! На наши страдания изливается милосердие Вашего сердца. Выведите сынов Израиля из Египта! Пошлите избавление Вашим рабам», — оруженосец постоял некоторое время в горделивой позе, наблюдая, как слуги и пажи застыли, внимая каждому его слову. После чего вытер рукавом нос, заметив, что, безусловно, послание написано несколько витиевато, но ведь к посланию прилагался он лично, а стало быть, Фридрих по-любому не остался бы без толмача.

— Я позволю прервать столь занимательный рассказ, для того, чтобы оправдать Его Величество короля Фридриха в глазах потомков, для которых мы, собственно, и пишем теперь эту летопись, — нежно улыбнувшись пробежавшей мимо горничной, едва ли не пропел Фогельвейде. — Дело в том, что Фридрих отнюдь не раздавал направо и налево своё германское наследство. То есть это имело место — в первый год правления. В дальнейшем же он сделался более осторожным. И это пошло на пользу.

Согласно обету, Фридрих должен был отбыть в крестовый поход собственной персоной, но кто тогда в его отсутствие управлял бы империей? В Сицилии формально правила находящаяся в Германии королева Констанция — регентша до совершеннолетия Генриха, на самом же деле там всем заправлял канцлер Вальтер фон Пальяра.

Приблизительно в то же время канцлер прислал нашему королю тайное послание относительно рождения у него бастарда Энцио, сына Адельхайды фон Урсулинген[73]. Прекрасная дама умоляла своего венценосного повелителя посетить её, дабы полюбоваться на ребёнка. Но Фридрих не мог отлучиться даже ради этого. Теперь ему следовало добиться согласия князей, чтобы избрать восьмилетнего Генриха ещё и королём Германии.

Это удалось только в апреле 1220 года во Франкфурте. Но в благодарность за голоса на выборах Фридрих подтвердил все прежние привилегии, касающиеся Церкви. Он обязался не передавать кому-либо городские права, не взимать налогов с церковных владений, не строить новые монетные дворы и таможни, не возводить крепостей. Кроме того, передал духовенству право распоряжаться церковным имуществом, и согласился на то, чтобы духовные князья отныне вершили в стране судебную власть. Все, кто был отлучён от церкви, через шесть недель объявлялись ещё и вне закона.

Во многом принять решение в пользу малолетнего Генриха помог именно мой отец! — Трубадур поднял вверх указательный палец. — В решающий момент он сочинил и пустил в народ песню, где говорилось о том, что своим промедлением князья только мешают ненавистному императору убраться куда подальше:

Отпустите его в поход, не держите его в цепях! Сложит голову — радуйтесь, может такое статься! Ну а если вернётся живой, с именем Господа на устах — Будет наш черёд посмеяться![74]

Эту песенку распевали не только во всех дворцах, но и на каждом втором постоялом дворе. Её горланили солдаты в казармах, и торговки на рынках. Её каждый день слышали всё ещё колеблющиеся церковники, которые в конце концов решили: «А, была не была! Кто вообще может сказать с уверенностью, что Фридрих не преставится где-нибудь по дороге, как его папочка?» В общем, они сдались, а Фридрих обрёл свободу и смог делать то, что давно намеревался.

Глава 19 В РИМ

Желая ещё больше упрочить положение своего наследника, император передал сыну личную унию. Временным правителем империи сделался бывший архиепископ Энгельберт Кёльнский. А сам Фридрих в августе 1220-го отправился через перевал Бреннер в Италию во главе маленького войска.

— Почему в Италию? — оторвался от писанины Константин.

Когда трубадур повернулся к нему, чтобы ответить, мальчик уже вскочил, приветствуя вошедшего хозяина замка.

— Так почему же император направился в Италию, а не в Египет — на выручку наших доблестных крестоносцев? — весело пропел его сиятельство, нежно поддерживая за ручку бредущую точно во сне Анну.

— Да потому что, прежде чем кинуться в драку, ему нужно было получить наконец от Папы свою императорскую корону, — закончил трубадур, низко кланяясь графу Манупелло. — Впрочем, на собственный страх и риск он выслал в Думьят флот с помощью, но тот опоздал.

— Полагаю, вы вернулись с первым же кораблём, дабы выручить своих боевых друзей? — предположил граф.

— Клянусь, я был бы счастлив! — смутился Вольфганг. — Но Фридрих забрал меня с собой в Рим, не слушая моих просьб...

— Так обычно и случается, — граф Гансало Манупелло усадил девочку в центре зала на трёхногий металлический табурет, поставив рядом рослого пажа придерживать её, на случай, если Анна начнёт терять сознание. — С верным другом делят и самую значимую победу, и самую серьёзную ответственность. — Он самолично налил немного воды в кубок и поднёс его к губам девочки.

— Ответственность? — не понял оруженосец.

— Конечно. Ведь вы сопровождали королеву Констанцию, а насколько я знаю, наш обожаемый король хоть и держал вокруг себя гаремы из самых прекрасных женщин, но реально любил только свою первую жену. Во всяком случае, когда королевы Констанции не стало, Фридрих приказал похоронить её в императорской гробнице в Палермо, недалеко от своих родителей, почтив единственную любимую женщину возложением на её могилу своей собственной короны!

А вот двух последующих жён: Иоланду де Бриенн[75] и Изабеллу Английскую[76] — похоронили в маленькой крипте собора в Андрии.

— Простите, я не успел записать имена, — пискнул со своего места Константин, который было поднялся навстречу сестре, но тут же понял, что его работа ещё не завершилась.

— У тебя ещё будет такая возможность, юный летописец, — усмехнулся Спрут. — В таком деле, как составление летописи, лучше не забегать вперёд. Сейчас, — он кивнул в сторону Анны, — мы попробуем проникнуть в прошлое, вместе с нашей очаровательной... — он помедлил, — вместе с её высочеством принцессой Анной Комниной.

Девочка сдержанно поклонилась, но и не подумала подняться со своего высокого треножника.

— Вас, Константин, я попрошу находиться рядом с... её высочеством.

— Я не уверен, что смогу одновременно и Анне помогать и писать...

— Писарь уже занял твоё место. Я надеюсь, у вас всё получится, двое невинных детей. Так ведь?

Константин покраснел до самых ушей.

— Очень хорошо. — Не отрывая глаз от Анны, держащейся, казалось, на поверхности сознания единственно силой воли, граф Гансало Манупелло протянул тощую, жилистую руку, и расторопный паж открыл шкатулку, из которой его сиятельство извлёк золотой медальон. — Я прошу вас, Анна, и вас, Константин, не отрываясь, смотреть на эту вещицу... Вот так. Хорошо.

Золотой кругляшок начал раскачиваться, подобно маятнику. Паж за спиной Анны нежно поддерживал её, не позволяя упасть. Другой встал за спиной Константина. По тому, что каждый знал свою часть работы, было понятно, что подобные представления в замке «Грех» не редкость.

В какой-то момент Вольфганг почувствовал, что вот-вот и сам заснёт. Он испуганно провёл по глазам ладонью, и тут же служанка поднесла ему стакан кислого, невероятно холодного светлого вина. Напиток немедленно взбодрил оруженосца, он потянулся было за добавкой, но тут Спрут заговорил.

— Ваше высочество слышит меня?

— Да, я слышу вас. Вопрошайте.

— Могу я просить вас оказаться сейчас рядом с Фридрихом Гогенштауфеном, во время его путешествия в Рим в 1120 году.

— Да, я вижу Фридриха. Вижу золотоволосого короля, — немедленно ответила Анна. — Но я не знаю, как выглядит дорога в Рим.

— Франц, вы были там вместе с Фридрихом? — граф Манупелло впился глазами в оруженосца. — Вспомните что-нибудь: где проезжали, где останавливались?

— Помню, вино пил молодое, хорошее, прямо у дороги торговала симпатичная бабёнка...

Спрут махнул рукой и снова уставился на Анну.

— Опиши, моя дорогая, что ты видишь? Где находится король?

— Юный король сидит за столом в таверне. Рядом с ним несколько юношей приблизительно его возраста. Все одеты очень просто, но король выделяется. Все смотрят только на него, делают то, что он прикажет... Танцует черноволосая босоногая девочка. Король играет с ножом, скорее всего, они едут с охоты. Нет! Только притворяются охотниками... У них очень важная встреча. Один из них кивает Фридриху, двое встают у двери. Входят два монаха в плащах, между ними темноволосый паренёк в чистом белом сюрко и сером плаще. Его сажают напротив короля.

— Очень хорошо, дорогая. Ты не знаешь названия таверны? Может, кто-то называет местность? — граф Гансало Манупелло с досады хрустел пальцами в тонких перчатках.

Оруженосец напрягся. Анна морщилась, должно быть, пытаясь вслушиваться в неслышимую для других речь.

— Сколько приблизительно Фридриху? — не унимался его сиятельство.

— Я слышу, как монах говорит, что они чуть не проскочили мимо этой дороги, не выйди из-за туч луна, и теперь бы не сидели в тепле, а шли в сторону Экс-ля-Шапель.

— Экс-ля-Шапель? Кто-нибудь знает, где это? Должно быть, Франция? Гасконь?

— Его Величество выглядит лет на восемнадцать, но я не очень хорошо умею определять возраст, — подал голос Константин.

— «Мы были рады получить твой привет с рисунком крапивницы» — улыбается монах, сидящий справа от одетого во всё белое мальчика, — продолжила Анна...

В зал вошёл ещё один незнакомец, низкорослый коренастый крепыш с обвисшим животом и бегающими глазками. Он приметил монахов и тут же занял свободное место слева от мальчика, точно муха потирая ладонь об ладонь.

— Господь с самого рождения ведёт моего Николауса, — он кашлянул и, взглянув на камин, где на вертеле крутился целый поросёнок, сглотнул. — Сбегаю, что ли, потороплю, чтобы того-этого накрывали.

— Замолчи, Жан, мы не жрать сюда пришли! Что подумает о нас Его Величество?

Коренастый взглянул на Фридриха и с ворчанием опустил голову.

— Я был бы счастлив примкнуть к вашему святому походу и лично охранять моего добродетельного Николауса, но короли не принадлежат себе. — Фридрих вздохнул. — Могу я помочь чем-нибудь ещё?

— Почему ты не приехал в Кёльн, как я просил тебя?! Не посмотрел на воинство Христово? — истерически, на повышенных тонах упрекнул его подросток.

Фридрих не смутился и не попросил друзей заткнуть невежу.

— Я был под Кёльном и видел твоих рыцарей, — тихо ответил он. — Но... подумай сам, моё лицо известно в народе, и появись я там открыто, молва бы уже разносила весть, будто Штауфен оказывает покровительство этому святому делу.

— Не ты покровительствуешь Господу, а он тебе! Впрочем, не уверен, что Господь и впредь станет помогать человеку, отказавшему детям в куске хлеба.

— Я прислал продовольствие, — поморщился Фридрих. — Если ты хочешь, чтобы я и впредь оказывал вам помощь, перестань кричать и поговорим о деле. Я правильно понимаю, что в настоящий момент вы разделились на две колонны и теперь ты пойдёшь на юг?

— Вот, посмотри, — один из монахов извлёк из походной торбы карту и бережно развернул её перед Фридрихом. — Мы должны пройти по Лотарингии и вверх по Рейну, далее по западу Швабии и через Французскую Бургундию. Вот, как-то так... Авиньон, несколько маленьких городов и деревень Прованса и, наконец, Марсель!

— Мы никогда не доберёмся до Марселя! Так как не пройдём через проклятый Ойпен, старейшины которого закрыли врата и расставили лучников, приказав им стрелять в каждого, кто приблизится к запретной черте!

— Что за черта? — заинтересовался молодой человек, занимающий место десницы при короле.

— Да прочертили... Послали мужика с бороной, и... Мы уже неделю молим Господа, чтобы тот вразумил нечестивцев, ибо кара его... — мальчик замялся.

— Но Бог не слышит, и вы решили, что карой Господней может стать ваш старый знакомый Крапивник? — подытожил догадливый Фридрих.

— Бог всё видит и слышит! — Николаус недовольно сдвинул брови, должно быть, борясь с искушением накричать на потешающегося над святыми вещами короля. — Бог услышал нас и снизошёл до нашей просьбы, но немного не так, как бы хотелось нам. — Он помедлил, собираясь с духом, а затем, обратив на Фридриха горящие восторгом глаза, доверительно сообщил: — Бог послал тебя!

— Меня? — опешил тот.

— Провиант заканчивается, нам придётся либо делать круг, либо... дети могут разбежаться... — один из монахов положил руку на плечо Николаусу. — Проблема в том...

— ...что действовать нужно немедленно и таким образом, чтобы не осталось следов. — Фридрих выразительно посмотрел на своих спутников. — Не вижу ничего невозможного!

— Только не надо никого убивать! — снова вступил в разговор Николаус.

— Не будем, если не понадобится, — улыбнулся король.

— Что значит жизнь одного, двух стражников в сравнении с жизнями и здоровьем двадцати тысяч мальчиков и девочек, идущих за тобой в Святую землю? — елейно запел помощник Николауса. — Сейчас такое время: никогда не знаешь, когда и где начнётся гроза, — он отчего-то избегал встречаться с Фридрихом глазами. — Весна и лето до сих пор были засушливыми, только и молись, чтобы случайная молния...

— Я тоже об этом подумал. Огонь зрелищен. Надеюсь, горожане будут впечатлены, если ночью во время грозы вдруг молния шарахнет, скажем, м... ну, в какой-нибудь сарай или...

— Да хоть на крышу дома градоначальника, — помог своему королю один из его спутников.

— Согласен. Удачная задумка. Вы сослужите великую службу Господу, если всё получится, но вы при этом останетесь незамеченными, — Фридрих улыбнулся. — Я хотел бы спросить, как там у вас мой друг? Я оставил его совсем больным. Оправился он от полученных ран? Почему вы не привезли его повидаться?

— Павел в лагере. Мы решили не называть его настоящего имени, теперь он правая рука Николауса, жив и здоров. Сейчас остался в лагере за главного. — Склонил голову монах.

— Слава Богу! А то я уже подумал, что он повёл вторую колонну, — обрадовался Фридрих.

— Твой человек сдержал слово, вторая колонна в надёжных руках. По возможности мы поддерживаем с ней связь, так же как и с воинами, идущими из Франции. — В глазах Николауса заплясал огонёк азарта. — Второй колонне достался более тяжёлый маршрут, но в ней больше подростков и сопровождающих их монахов, а малышей меньше — а потому им всем придётся пройти через Франконию и Швабию, пересечь Альпы, а затем добраться до Марселя через Турин.

Фридрих взглянул на карту и присвистнул:

— Лишний месяц!

— Ничего не поделаешь! Проще, конечно, добраться к Марселю через равнину, но там ведь пойдут французские дети... а это, по самым грубым подсчётам, тридцать тысяч человек. Представляешь, что будет, если все три войска встретятся в одном месте? Города и так не желают пропускать нас, так как им приходится открывать закрома... В общем, мы не стали бы заставлять наших воинов идти столь неудобной дорогой, если бы не нужда.

— Да уж. Не повезло, — крякнул Фридрих. — Что ж, сделаем всё что можем. А другу нашему привет! Чтобы заживало на нём всё как на собаке, и девчонку сговорчивую под бок! — Фридрих поднялся и, наклонившись к Николаусу, тихо, чтобы не слышали другие, произнёс: — Бог в помощь! А Павлу скажи: мол, дядя высокоучёный кланялся. Береги его, Николаус: пропадёт мой дружочек — не посмотрю, что ты у нас святой... — после чего Штауфен резко вышел из трактира, увлекая за собой свиту...

О том, что гадание закончилось, одновременно поняли все. Анна покачнулась и упала бы, не поддержи её паж. Трубадур казался растерянным, и один только оруженосец, густо крякнув, нарушил всеобщее молчание:

— Aix-la-Chapelle — это Аахон. Так писалось на всех французских картах, и так было велено шифровать некоторые значимые пункты в рядах... — он помедлил, прикидывая, можно ли сказать правду, и наконец решился: — В рядах Христова воинства, ищущего под предводительством Николауса.

— Стало быть, твоя небольшая деревенька под Кёльном, это ставка Николауса? — догадался трубадур, — Здоров ты врать, брат!

— Чего врать-то? — смутился Вольфганг Франц. — Меня и вправду ранили у реки Ламбро. Не сильно, но случись бой, вряд ли я смог бы защитить себя. Поэтому Фридрих сначала оставил меня в Кремоне, у своих сторонников, а когда я слегка поправился, прислал за мной эскорт, и я как кум короля встретился с Николаусом. Полагаю что монахи его и прежде вели переписку с моим дядей, а позже и с Фридрихом. Уж больно гладко тогда всё получилось. Ну, в общем, мне было велено присматривать за этими ребятами, а им — не обижать меня, а ввести в совет, так, словно я сам король и есть. Фридрих так и сказал, мол, будет со мной всё в порядке, тогда и помощь воспоследует королевская. Вот меня и сделали...

— ...апостолом Павлом, — помогла Анна.

— Ну да, апостолом. Который позже других появился. Это они обо мне говорили, вы слышали. Фридрих тайно посещал наш лагерь под Кёльном, я ему обо всём докладывал, а вот на эту встречу меня с собой не взяли, велели лагерь охранять.

— А почему имени-то твоего не называли? Тоже мне, знатная птица! — усмехнулся Фогельвейде.

— Вот именно, что незнатная. Среди апостолов все как на подбор — дети королей и герцогов... Узнай они, что я просто посланец короля и племянник его учителя...

— Дитя моё, — Спрут с нежностью погладил Анну по голове, — тебе следует теперь поесть и поспать.

Анна потянула с головы золотой обруч, намереваясь вернуть его хозяину, но граф Гансало остановил её:

— А это и всё, что на тебе, — подарок за отличную службу. — Он кивнул служанкам, и те вывели обессиленную девочку из зала.

— Я с радостью одарю и тебя Константин фон Уршперг, ибо ты тоже показал себя на высоте. Слуги подберут для тебя новую более подходящую для этого замка одежду, и вам, господа, тоже. Моё упущение, что друзья почитаемого мною короля ходят по моему замку в эдаких лохмотьях. Делайте своё дело, и все вы уедете с кошельками, набитыми золотом, с дорогим оружием да на резвых конях,— После чего он поклонился и весьма довольный покинул Гобеленовый зал.

Глава 20 В ИТАЛИИ

После гадания, а может, и после подарков, настроение и самочувствие Анны оказались приподнятыми. Новое платье чудеса творит, а тут ещё и обруч, и парчовый кошель, и пояс... Девочка была очень довольна! Впрочем, никто не торопил её приступать к работе, так как все понимали — болезнь может воротиться в любой момент. Поэтому оба старика, посоветовавшись между собой, решили, что Константин, поди, не переломится, если поработает денёк-другой без сестрёнки. Да он и сам не дурак, понимает.

Поэтому на следующий день после трапезы летописцы собрались втроём в Гобеленовом зале. Изначально предполагалось, что к ним присоединится Рудольфио, но в последний момент его для каких-то своих целей вызвал к себе граф Манупелло.

— ...Его Величество написал Папе о своём скором прибытии, едва только ему удалось достичь Северной Италии. Посольство возглавил Генрих фон Зальца, позже я ещё буду иметь удовольствие рассказать в подробностях об этом человеке. — Фогельвейде остановился, наклонившись над Константином. Должно быть, проверял, верно ли тот записал имя, и, удовлетворившись, продолжил: — Коронацию назначили на 22 ноября 1220 года, так что, отдохнув и сделав все необходимые приготовления, двор во главе с Фридрихом и королевой Констанцией выехал из Монте-Марио по старой коронационной дороге в сторону Рима.

Некоторое время назад, когда по этой легендарной дороге проезжал жадный Оттон, здесь разразилась настоящая битва — местные жители решили, что новый император оскорбил их в лучших чувствах, поскупившись на традиционные подарки и угощения. В наказание за скупердяйство, несвойственное цезарю, они вознамерились наставить фингалов и разукрасить шрамами роскошно одетых придворных. Зная об этом конфузе, Фридрих заранее выделил деньги, Констанция добавила сверх положенного — и всё прошло как по маслу: одни получили подарки, другие почести. Все остались довольными.

Неподалёку от собора Святого Петра Фридриха принял праздничный эскорт священнослужителей, который со всей торжественностью довёл его до собора, передав сенаторам. Те подвели царственную чету к Понтифику. Лёгкий, грациозный монарх в одну секунду оказался на земле, поцеловав ноги Папы, после чего получил разрешение подняться. Гонорий, в свою очередь, поцеловал и обнял Фридриха. Далее последовало принятие императора в братство каноников Святого Петра, он получил благословение кардиналов и уже в императорском облачении принял помазание. Папа вручил ему митру, корону, меч, а также скипетр и державу.

Церемония была очень долгой, я не стану описывать всех деталей. Скажу только, что Констанцию короновали так же. Фридрих принял из рук кардинала — епископа Уголино ди Конти, графа Сеньи[77] — крест и пообещал напасть на Палестину в августе 1221 года.

— Ага, — кивнул подозрительно долго молчавший Вольфганг Франц, — помним-помним. Уголино — незабвенный Папа Григорий IX. Через семь лет он отлучит нашего короля от церкви.

— Не перебивай!.. В самом конце их причастили, после чего последовал поцелуй мира. Фон Зальца, с которым мы успели сдружиться, пихнул меня в бок, давая понять, что праздник закончился, — не обращая внимания на нахального оруженосца, продолжил Фогельвейде. — Но это был ещё не конец. Ума не приложу, когда Фридрих умудрился выучить все эти ритуалы но, перед собором он, всё ещё в императорском облачении, при всём честном народе поддержал Папе стремя, и некоторое время вёл его лошадь под уздцы по специально постеленной красной дорожке.

Дело было сделано, и, как и после предыдущей коронации, Фридрих принялся за своё излюбленное занятие: начал расточать милости.

В то время двор расположился в Монте-Марио, где император мог удобно разместить всех прибывших с ним. Так что, задав, как водится, славный пир, Фридрих первым же указом освободил церковь и духовенство от мирских повинностей и подарил им неприкосновенность. Когда против этого выступил ряд городов, император, не желая тратить время на длительную перепалку, просто попросил меня выписать их названия и аннулировал все прошлые привилегии тех, кто оказался в том списке. Мне ж по молодости да по глупости тогда казалось забавным то, что, имей я зуб на какого-нибудь итальянского сеньора или на целый город, внёс бы вражину в список — и дело в шляпе! — он подмигнул внимательно слушавшему его оруженосцу, наблюдая, как Константин затачивает некстати затупившееся перо.

— Что ещё?

— Мирские власти обязались поддерживать церковь в преследовании еретиков, согласно приказу императора, а все, кто был отлучён, должны были теперь отправляться в изгнание.

— Ему это припомнят: сначала отлучат, а потом скажут: «Ну а теперь согласно императорскому указу... ну, в общем, отправляйтесь-ка, немцы, в свою Германию»! — Вольфганг явно был сегодня не в духе.

— Возможно, вы бы могли рассказать лучше?! — Фогельвейде рассердился.

— Я мало что понимаю в церемониях, — оруженосец зевнул. — Лучше скажи, о чём трубадуры слагали свои песни, когда Фридрих вернул себе трон отца!

— О чём? — Фогельвейде задумался. — Ну, возможно, когда император захватывал очередную пограничную крепость, пели...

— Вот и начал бы с того, зачем императору понадобилось осаждать крепости в собственной империи! Выходит, что уже тогда всё не слава богу было?! А у тебя получается, будто бы на дороге цезарей откупная составила несколько бочонков вина, кругляш сыра да мешок калачиков в виде буквы «Ф»? Ага. С возрастом не умнеешь... Тебе тогда Фридрих что сказал? Мол, пой только о хорошем? Вот ты до сих пор и поёшь... Э! Надоело... А ты что смотришь? — стукнул он кулаком по столу, да так, что Константин подпрыгнул от неожиданности. — Думаешь, новые тряпки напялил, так теперь и отрабатывать их не надо?

Обрыдло! Всё обрыдло в этом замке! Но если уж вспоминать, то правду. Так что, сиди и пиши, что я тебе сам скажу, потом вставишь куда надо.

Так вот, в общем, пока в Рим ехали, до самого Монте-Марио под крышей не ночевали. Шатры походные ставили для дам и служанок, для короля, для попов, что вечно за Фридрихом толпами ходили. Остальные же у каждого шатра по три, а то и по четыре костра жгли — а всё одно, впервые я тогда такие чернущие ночи видел, и чуть ли не каждую ночь в лагерь дурни местные лазили — с ножичками, заточенными так, что о них бриться можно было. Им что — они у себя дома, каждая травинка укроет, каждый камушек спрячет. Мы же пришлые...

Так я, собственно, о чём, — он задумался, поднялся и прошёлся по залу, для чего-то рассматривая гобелены. — Есть у меня такое чувство, что, почитай, с самой смерти папеньки Фридриха — императора Генриха VI — вассалы его, особливо в северных пограничных областях, жили так, словно никого над ними нет. Им и Рим не помеха и Констанция! Кака-така Констанция? Подтирались они своими королями! А тут, откуда ни возьмись, припёрся Фридрих, и не просто так, а талдычет, кто тут им хозяин, какие его законные права и где их сраное место. Они — в обидки и на дыбы: «Не хотим такого императора! В гробу такого видали!»

Пришлось поучить малость. Захватили несколько пограничных крепостей для острастки. Самых несговорчивых повесили. Остальные сразу и научились правильно кланяться. Так что, несколько блистательно проведённых осад — и в декабре 1220 года наш король в Капуа торжественно объявил о восстановлении всеобщего мира. Мир же простой человек любит! Ну, если, конечно, он не солдат. Пока сеньоры про меж себя ругаются, простому люду за всё расплачиваться приходится.

Кроме того, начал Фридрих суды реформировать. Но в этом я уже мало чего понимаю.

— Большое спасибо! — Фогельвейде сокрушённо вздохнул, — Если бы не ваше замечание, я, пожалуй, забыл бы рассказать о так называемых «Ассизах из Капуа». Я университетов не заканчивал, поэтому скажу просто: весь суд теперь был в руках имперских юристов — людей образованных и знающих. Теперь каждый сеньор уже не имел права судить по своему произволу, так как обязан был соблюдать указ. Над юристами стояли судьи Большого двора.

Далее Фридрих вернул себе самовольно захваченные местными господами императорские территории. Он строил школы и университеты, расширял рынки, возводил новые казармы, но наотрез отказывался создавать новые церкви и монастыри, резонно считая, что их и без того немало.

Два года Фридрих и верные ему бароны сражались с не желавшими принимать новые правила игры. Но когда последний враг подчинился, император устроил не менее серьёзную чистку в рядах своих сподвижников, успевших нахапать чужое.

Недовольные ябедничали в Рим. Гонорий пребывал в смешанных чувствах. С одной стороны, сильный император — это шанс, что заявленный крестовый поход пройдёт как нельзя лучше. С другой — неугомонный Фридрих уже переколошматил половину своей страны, вот-вот разберётся с последним нерадивым данником и двинется отстаивать свои права перед церковниками.

В 1222 году Фридрих решительно взялся за островную часть Сицилии... Об этом, я полагаю, всё же лучше, если расскажете вы, — он покосился на оруженосца.

Тот досадливо отмахнулся, разрешая продолжать.

— Фридрих разбил там чинивших беспорядки сарацин, первым делом уничтожив всех командиров. А когда оставшиеся бесхозными воины и мирные жители чуть не устроили восстание, он предложил им защиту и покровительство, после чего посадил всех на корабли, да отправил в город Люцеру на севере Апулии. Так 15 000 арабов из злейших врагов Фридриха превратились в его преданных вассалов... Я правильно излагаю?

— Сразу видно, что тебя там не было, — Вольфганг потянулся. — Сарацины сидели в своих горных крепостях лет сто, а может, и больше, как знать. Потом к ним присоединились сородичи из Палермо, которые поссорились там с местными христианами и были вынуждены ретироваться в горы. Прошло ещё сколько-то времени, и туда подвалили другие родственники, на этот раз с африканского континента. А дальше уже жизни не стало никому! Потому что прокормить в горах втрое больше народу, чем обычно, штука нереальная. Вот они и начали уничтожать друг дружку, а заодно и всех соседей, дабы уместиться на облюбованном пятачке. При этом уступать никто не собирался.

Фридрих захватил сарацинскую горную крепость Ято, и одновременно отправил знаменитого корсара графа Мальтийского, находящегося с недавнего времени на императорской службе, в порт Катании — перехватить новый приток сарацин из Африки. За это славное дело Генрих Мальтийский сделался адмиралом. Император на берегу брал крепость за крепостью, отправляя военнопленных в лагерь, пока ему не доложили, что пленных уже так много, что их нечем кормить, и не лучшим ли будет утопить всех в море?

Пленные начали бузить, но Фридрих нашёл лучший и самый невероятный выход из положения. А дальше... Всё верно. Он не только подарил им жизнь, но и дал новые дома и возможность жить и трудиться в Апулии. Он отобрал лучших лучников и создал из них отдельный корпус — все знают, что сарацины необыкновенные стрелки. Потом он отобрал лучших мечников — точнее, сражались они на кривых саблях. В общем, через несколько лет сарацины состояли на службе даже в лейб-гвардии императора. Кроме того, Фридрих пригрел на своих землях группу наёмных убийц-ассасинов (пусть Спрут сам вычёркивает, если об этом нельзя писать — это и так всем известно). Что же до Люцеры... то очень скоро она прославилась своими оружейниками и ткачами.

Радость омрачила только кончина императрицы Констанции, которую Фридрих очень любил. Правда. Я это сразу понял, когда однажды увидал, как императрица носит на платье крохотную бабочку, расшитую сарацинским шёлком. В общем, вы поняли. — Вольфганг Франц понурился и замолчал.

Не дождавшись продолжения, трубадур закончил этот рассказ сам:

— Как известно, император просто не имеет права оставаться один, даже такой, как Фридрих, у которого появились из переселенцев-сарацин не только ремесленники и воины, но и прекраснейшие наложницы. И не одна, а целый восточный гарем.

Вскоре после похорон императрицы Фридриху предложили заключить помолвку с дочерью и наследницей изгнанного короля Иерусалима, Иоанна фон Бриенна, четырнадцатилетней Иоландой фон Бриенн. Фридрих согласился на брак, даже ни разу не взглянув на будущую невесту — теперь он мог явиться в Иерусалим, как на собственную землю: законный наследник пришёл прибрать к рукам приданое супруги.

Наш господин умел ждать, доверяя собственной интуиции. Он не рвался штурмовать Иерусалим, укрепляя и улучшая отцовское наследство и одновременно заботясь о том, что уже досталось его старшему сыну Генриху и что унаследуют другие дети.

— Всё хочу спросить тебя, дружище. Ты прежде нигде не встречал нашего милого хозяина? — вдруг неожиданно громко рявкнул оруженосец, и только теперь стало понятно, что он невозможно пьян.

— Признаться, я как-то не думал... — Смутился трубадур.

— А вот я его, поганца, явно где-то видел. Что-то очень важное, вот чувствую, вертится, вертится... а поймать не могу.

— Возможно, он чем-то напоминает Ричарда из бывших тамплиеров, которого Иннокентий прислал Фридриху. Он ещё был казначеем, а потом состоял при императорской канцелярии...

— Не, Ричарда я как раз хорошо помню, он мне чуть уши не отрубил из-за одной красотки. Это не он. Но кто? Вчера, когда о прошлом гадали, я его лицо где-то там увидал, молодое лицо... Не помню.

— Возможно, в Италии? Много там было новых людей. Может, вспомнишь, какая на нём одежда была или где эта самая встреча произошла?

— В Италии? А что в Италии? Первым помощником Фридриха в Италии был мой старый знакомый канцлер Вальтер фон Пальяра и бывший архиепископ Барри — тот, что открыл перед ним ворота Юбелингене в 12-м. Король ещё тогда пообещал ему архиепископство в Палермо, посулив, что разыщет, где бы тот ни был, а он, вот ведь молодец, сказал, что-де где же ему быть, как не в свите своего короля! И был же, паршивец! Был! Впрочем, этот реально дело своё знал и толковые вещи предлагал, да и по части охоты большим мастером слыл.

Третий по значимости в окружении Фридриха был наш ровесник племянник канцлера, сын его сестры, архиепископ Рейнальд фон Капуа. Ещё Томас фон Гаета — тот всё больше переговоры с церковью вёл. Да ещё Ричард-тамплиер — казначей, его настоящего имени так никто и не узнал. Но Ричарда мы уже вспоминали — не он.

По первости, мы — «мальчишки Фридриха», а после восшествия Его милости на престол основа лейб-гвардии — дичились этих господ. Потому как все они были людьми Иннокентия или Гонория — шпионами в нашем лагере. Возникали конфликты, некоторые перерастали в мелкие кровопролития. Один из наших, Ульрихом звали, так и вовсе предложил заколоть «пришлых» ночью, дабы уберечь любимого императора от них. Но когда этот план дошёл до слуха Фридриха, тот ворвался в нашу общую комнату и так надавал по зубам зачинщику, что на следующий день Ульрих счёл за благо срочно подружиться хоть с одним из «поповских лазутчиков».

Все мы в конечном итоге только выиграли, так как эти молодцы чуть что, писали или летели на личный приём к наместнику Бога на земле. Было у них такое право. Ни один из наших послов не мог с такой скоростью решать проблемы, как эта пятёрка доверенных лиц. Собственно, они же, не щадя живота своего, отсрочивали крестовый поход, о котором легко мечтать Папе, не отрывающему зад от своего трона, и трудно — Фридриху, занятому приведением в порядок огромной империи.

Нет, нашего гостеприимного хозяина не было среди этой достойной пятёрки! И я начинаю опасаться, не в клане ли врагов довелось мне лицезреть сию рожу?.. Ладно, о мирной жизни, наверное, ты лучше меня скажешь? А я ещё пораскину мозгами, где бы его мог видеть.

— Что же... — трубадур кинул взор на Константина.

Тяжело приходится мальчишке без младшей сестры!

Но ведь терпит: написал строчку, и зажал её указательным пальцем, точно гусеницу придавил. Почерк у парня некрасивый, но вполне читаемый — большое дело, оттого за ним и писарь, должно быть, переписывает без особых затруднений.

Вот интересно, а можно ли будет попросить Анну увидеть то прошлое, где хозяин замка покажет своё молодое личико? Ведь что если Вольфганг прав, и тот не друг, а враг? На какое дело употребит он составленную ими летопись? И что сделает с написавшими её людьми?

Фогельвейде отёр пот единственной рукой и принялся диктовать:

— Не знаю, понадобится ли это для летописи, но да решили же мы записывать всё, что знаем, так что внесу и свою скромную лепту.

На Сицилии, после того, как удалось переселить воинственных сарацин, воцарился мир, и Фридрих сразу же велел засадить богатые земли четырьмя разными сортами зерна, а так же сахарным тростником, льном, коноплёй... Туда же по его приказу были доставлены финиковые пальмы. С давнего времени Сицилия слыла житницей и последнее время не давала казне прибытку исключительно из-за поселившихся здесь разбойников.

Фридрих создал гарнизон из сарацин, которые уничтожили разбойников и занялись охраной переселенцев. Он перевёз их на Сицилию, предоставив жильё и всё необходимое для начала дела прядильщиков, а так же обработчиков шёлка. Он перестроил порты, повелел возвести огромные ангары, в которых купцы за небольшую плату могли оставлять свой товар под надёжной охраной. Предоставил необходимые привилегии для торговли с восточными странами городам Генуе и Пизе.

Всю полученную прибыль он пускал на постройку кораблей и подготовку моряков. Когда же оказалось, что на всё про всё денег по-любому не хватает, он прогнал генуэзцев из Сиракуз, отменил таможенные льготы и освобождение от портовых сборов во всех сицилийский портах. Так что пришлым приходилось теперь платить полную сумму. Всеми возможными привилегиями пользовались лишь сицилийские купцы и моряки.

Разумеется, это сразу вызвало недовольство, но Фридрих, разобравшись с Сицилией, уже отправился в Апулию. И тут все вдруг узнали, что Палермо отнюдь не станет главным городом империи, как можно было бы предположить... Всё!

— Что всё? — опешил готовый слушать и дальше оруженосец.

— Рыбу принесли! — облизнулся трубадур и первый подскочил к служанке, нёсшей огромное блюдо с жареной форелью.

Глава 21 АПОСТОЛ ПАВЕЛ

Должно быть, дивный сон дожидался её, потому что едва Анна закрыла глаза, как он набросил на девочку свой плащ в знак покровительства, и в ту же секунду Анна взлетела, подхваченная ветром времени, чувствуя, как её затягивает в неведомый и прекрасный мир.

Теперь она узнавала компанию детей-крестоносцев, бредущую по германским землям и распевающую протяжные песни, написанные специально для них монахами ордена Святого Франциска. Анна встречала детей во сне и раньше: как-то во время гадания на голубях, вместо прекрасного Фридриха, перед ней возникли голодные лица оборванцев, ведомых неулыбчивым Николаусом. Иногда Анна ощущала себя одной из крестоносцев, чаще просто наблюдала за происходящим со стороны.

Она уже знала многих по именам. К примеру, апостола Павла — на вид ему было лет восемнадцать.

Несмотря на то, что Павел, или как он сам представился ей в одном из первых снов, Вольфганг Франц, был приписан к ближнему окружению божественного Николауса. Он в отличие от других апостолов пытался хоть чем-то помочь детям.

Буквально в конце первого дня пути от Кёльна самые маленькие начали проситься на ручки, и старшие честно несли их какое-то время, но... поход есть поход. В первые два дня Павел тащил на себе сразу двух уснувших на ходу малышей, потом пытался убедить Николауса в необходимости более долгих стоянок. Некоторых детей действительно посадили на телегу, украшенную огромным крестом, но обессиленных и больных всё равно осталось больше, нежели мест на телеге. И в конце концов упрямо несущий на себе как-нибудь уставших малюток, он научился отворачиваться, проходя мимо других таких же, упавших без сил.

Во время привала старшие, не отдыхая, отправлялись на добычу пропитания. Когда рядом была река, ловили рыбу. Пытались охотиться на мелкую дичь. Оказавшись вблизи какой-нибудь деревни или города, направлялись к жителям, прося накормить во имя Господа.

Время от времени Павел уговаривал чадолюбивых хозяек оставить у них обессиленных от голода, усталости и болезней малюток, а несколько раз прокрадывался в селения под покровом ночи и подбрасывал их на пороги домов. Никто не справлялся о судьбе оставленных малышей, Николаус предпочитал не вспоминать о них, будто бы не зная правды.

Впрочем, у Павла появились и противники, утверждающие, что если бы дети померли во время крестового похода, то попали бы прямёхонько в рай, в то время как недальновидный апостол лишает их лучшей участи. Особенно разговорчивых, если, конечно, они не являлись обитателями белого шатра, Павел на привале ставил на рытье могил, после чего разговоры о загубленных душах на время стихали.

Тем не менее по мере отдалённости от жилья, всё реже и реже удавалось пристроить кого-либо. Да и похоронами не всегда получалось заниматься: не будешь же останавливать движение колонн ради необходимости вырыть очередную могилу? Так и получалось, что большинство погибших оставалось на обочинах дорог на растерзание диким животным, в то время как «мирное воинство» продолжало упорно шагать в сторону призрачного моря...

— Это Иерусалим! — вскрикнула растрёпанная рыжая девочка, когда перед ребятами Николауса предстали стены очередного города.

— Нет, это, наверное, Дармундестат. Батюшка ездил сюда на ярмарку, — устало пустилась в объяснения её старшая сестрёнка.

— А Иерусалим-то где?

— Иерусалим за морем. Ты же слушала Николауса, помнишь, он говорил, за морем, за океаном на дивном острове, стоит Божий город Иерусалим. Когда мы подойдём к морю, Николаус попросит Отца Небесного, и тот распахнёт перед нами воды, и тогда мы пройдём по нему яко посуху.

— И рыбок увидим? Я люблю рыбку.

— Николаус только дотронется до моря, как оно расступится перед ним, появится сухая тропинка, по обеим сторонам которой будет стоять зелёная вода, а в этой воде плавать рыбы — красные, синие, зелёные, чёрные, золотые и серебряные...

— А мы сможем их съесть? — облизнулась малышка.

— Руку протянешь, и хватай, какая больше приглянется. Хочешь красную с белыми плавниками, хочешь золотую...

— А жареную с лучком можно?

— Жареную? — девочка задумалась. — Что же, путь долгий, Николаус добрый, он разведёт костёр прямо на тропинке посреди моря, и мы нажарим столько рыбы, сколько пожелаем. Каждый съест, сколько захочет, и ещё с собою в котомках заберём.

— Тогда надо будет запастись сковородками и луком. — Перепачканное личико малышки сделалось сосредоточенным. — Рыбка — это хорошо.

Впереди прокричали «привал», и приказ немедленно начали передавать по цепочке от головы к хвосту колонны. Как обычно, несколько ребят принялись ставить белый шатёр для Николауса и его приближённых. Сам предводитель похода, не отдыхая, должен был отправиться на переговоры с городскими властями.

Заметив собирающихся вокруг Николауса апостолов, девочка восторженно взвизгнула и побежала послушать, какие наставления даст оставшимся в лагере божественный Николаус. Её не оставляла сумасшедшая мысль первой углядеть море. Потому как — кто их знает, какие они — эти моря? Быть может, вот-вот буквально за ближайшим ракитовым кустом или канавой, а то и сразу же за стенами города — почему нет? Очень уж хотелось ей быть первой, кто всё узнает.

Девочку звали Урсула, и она всем рассказывала, что раньше самой первой среди всех увидела молнию, которую послала карающая рука Господа на мятежный Ойпен, не пожелавший пропустить воинство Христово! В ту ночь Николаус попросил всех не ложиться спать. Пели, рассматривая закрытые врата чернеющего перед ними города и от нечего делать считали стоящих на посту лучников. Лучникам было приказано стрелять в каждого, кто посмеет перешагнуть черту, которую провели бороной по приказу Главы городского Совета перед мирным воинством Николауса.

Вот уже седмицу, не меньше, они стояли около этой черты, думая, что делать дальше. Удастся ли умолить жителей города накормить и пропустить их или придётся описывать кругаля через густой и местами непроходимый лес? Много раз Николаус и сопровождающие поход добрые монахи пытались усовестить жителей Ойпена, но ворота оставались закрытыми, а лучники предупредительно стреляли, отпугивая детишек от границы.

Той самой роковой ночью, когда начал греметь гром и небо расчертила первая молния, Николаус велел всем встать напротив черты с поднятыми крестами и дружно петь. Они все опустились на колени, умоляя Господа, чтобы тот открыл ворота.

Урсула первой увидела белую яркую молнию, которая вдруг ударила в торчащую выше других башенку, и та мгновенно запылала. Младшие дети восторженно завизжали, мстительно потрясая в воздухе кулачками, старшие пытались заглушить их громким пением. Было видно, как над стеной взметнулось пламя, повалил дым, и это было здорово! Все поздравляли Николауса, смеялись и веселились, представляя мечущихся с вёдрами да катками людей. Но их злорадство тут же было наказано проливным дождём, крестоносцы порядком вымокли, сразу же сделавшись кроткими и покорными судьбе.

Убегая от дождя в белый шатёр, Николаус на ходу хулил своё воинство за недостойное Божьих рыцарей поведение. Но из-за шума его слова мало кто сумел разобрать. Теперь все липли к деревьям, в надежде хоть сколько-нибудь укрыться от небесной справедливости. Хотя, ведь там — за стенами города, Господь в милости своей не желал ужасной гибели от огня детям Ойпена. Ведь они тоже были невинными и не отвечали за то, что их родители и соседи отринули Господа, отказав в помощи его посланникам. Так что, всё по справедливости.

Утром, когда солнышко только-только начало подниматься на небо, ворота Ойпена распахнулись, словно сами собой. Лучшие люди города в своих самых красивых одеждах вышли навстречу Христову воинству, неся корзины с хлебами и засахаренными яблоками, умоляя простить их, войти в город, где с ночи уже готовился пир на весь мир. Вскоре тут же, у некогда запретной черты, были расстелены белые полотна, на которых появились разнообразные яства.

Всех идущих за Николаусом детей не удалось бы расположить даже на центральной площади у ратуши. Тем не менее в тот день для них было сделано всё, о чём они только могли мечтать. Многие получили новую обувь и одежду, мешки с продовольствием загрузили на телегу с крестом. Все апостолы во главе с Николаусом и доверенными монахами удостоились обеда у губернатора, а Павел ухитрился пристроить по разным домам три десятка малышей, что, по мнению Николауса, было совсем излишним, так как после недельной остановки дети вполне отдохнули и могли бы теперь двинуться в путь с новыми силами.

Апостол выслушал наставления, низко опустив голову, а на следующий день после того, как мирное воинство вновь покинуло город и самые маленькие снова запросились на ручки, в семье бездетного лесника произошло чудо. Господь ответил на его страстную молитву о детях, наградив старого вдовца сразу же десятью сопляками мал мала меньше! Причём самый крошечный родился накануне.

Павел доставил на закорках юную роженицу с малышом к лесничему, ошалевшему от свалившегося на него счастья, и предложил считать, что Господь в своей доброте решил сделать старика в один день не только отцом, но и дедом. После того как Создатель наказал жителей Ойпена, в святость миссии Николауса и апостолов поверили решительно все. Так что лесничий выслушал с придурковатой улыбкой пояснения Павла, а после усадил его выпить за это дело, поручив детям накрывать на стол, дабы отметить такое великое событие.

А вёрткая пигалица Урсула ещё долго рассказывала, будто бы углядела не только молнию на небе, но и бросившего её золотоволосого безбородого Бога. Хотя, судя по описанию, скорее всего, это был всего лишь ангел.

Глава 22 КРОВНИК

На следующий день после гадания Анна не присоединилась к утренней трапезе, хоть и чувствовала себя многим лучше. Она отправилась на прогулку по городу вместе с хозяином замка, который посчитал, что девочке для скорейшего выздоровления необходим свежий воздух.

В новом платье, с кошельком, полным приготовленных для милостыни монет, Анна посетила церковь, щедро раздав всё, что у неё имелось, и чуть не заплакала, увидав торговку засахаренными яблоками, которые обожал её брат. Тут же была куплена вся корзина, девочка щебетала точно весенняя птичка, когда вдруг неожиданно перед ней возник тот, кого она никак не ожидала встретить в этих краях — их семейный враг — жестокий кровник!

Между ними была только крохотная площадь с колодцем. Секунду голубые испуганные глаза Анны смотрели в почти чёрные глаза Себастьяно Малабранки. Кровник сглотнул и, отпихнув проходившего мимо разносчика сушёной рыбы, вытащил меч из ножен.

В следующее мгновение граф Гансало Манупелло учтиво подал девочке руку и, усадив её в карету с гербом, сам легко взлетел в седло стоящей рядом лошади. Кучер щёлкнул хлыстом, и Анна успела только увидеть искажённое злобой лицо убийцы своего отца, которому едва удалось приложиться по дверце кареты кулаком.

Анна отшатнулась от крошечного окошечка, карета дёрнулась. Еле живая от ужаса, девочка упала на сиденье, сжавшись в комочек и не зная, ожидать ли ей, что кровник попытается достать её из окна мечом или пробьёт заднюю стенку кареты. В таком положении её и обнаружил через несколько минут хозяин замка «Грех». Удивился, должно быть, что в крохотном окошечке не видно его маленькой гости. Приказал остановиться, и...

Анну трясло, зуб на зуб не попадал. Решив, что к ней возвращается болезнь, граф Манупелло напоил девочку сладким вином из своей фляги, после чего пересел к ней в карету, ласково выспрашивая, не ощущает ли она боли, и похоже ли её состояние на то, что она испытала недавно в замке? Лошадь пришлось привязать вожжами к карете, так как Спрут пожелал закончить прогулку сидя рядом с девочкой. Она же безостановочно плакала, пряча мокрое лицо на груди своего нового покровителя, а потом, когда слёзы закончились, вдруг рассказала ему всё, и о страшном сеньоре Себастьяно Малабранка, и о смерти папы, да и вообще...

Граф тоже приметил невысокого коренастого бородача, который вдруг оказался рядом с ними, но решил, что тот сильно пьян и, должно быть, просто наскочил с разбега на чужую карету. Правда, он не разглядел лица Малабранки, но знал имя и где находятся владения...

Доставив Анну в «Грех», граф Манупелло уверил её, что примет все возможные меры, чтобы кровник не смог даже приблизиться к замку.

— Если наш хозяин убьёт сеньора Малабранку, — Анна сделала знак, отводящий неприятности, — мы сможем сбежать, и никто нас не тронет, — сообщила она Константину приглушённым шёпотом.

— Бежать? — удивился он.

— Теперь я знаю, как отсюда можно сбежать. Я видела, как в замок доставляли бочки с вином и корзины с фруктами и убоиной. Всего один крестьянин с сыном. Сына он оставил за воротами. А телега большущая, крытая. Слуги разобрали привезённое, после чего загрузили её пустыми корзинами, кувшинами и бочонками. В это время крестьянин ходил на кухню, а потом вернулся, взял в руки вожжи и уехал.

— Я понял. — Константин старался обдумать услышанное. — Выходит, не через опасный ров, не через стену, где костей не собрать, а просто в крытой повозке?

— Если крестьяне обнаружат нас за воротами, можно им что-нибудь из вещей подарить или вот, — она показала на украшающий её голову обруч. — Это же золото!

— Крестьяне народ трусливый, — Константина уязвило, что такой прекрасный план побега придумала его младшая сестрёнка.

— Трусливый, но до золота жадный. В случае чего, хозяин телеги ведь может сделать вид, будто бы не видел, как мы забирались в его колымагу. Отошёл, как сегодня, стаканчик пропустить да с кухаркой поболтать, а мы и...

В этот момент к ним подошёл Фогельвейде, и сестра прижала палец к губам.

— Без тебя, маленькая принцесса, мы сегодня начали рассказ о том, как Фридрих готовился к Пятому крестовому походу, к тому самому, в котором он без боя завоевал Иерусалим. Об этом подвиге уже рассказывал сеньор Франц.

Анна кивнула, стараясь скрыть свои чувства. На самом деле, живущая с самого рождения среди легенд о золотоволосом короле, теперь она нисколько не тяготилась вынужденным заточением, скорее наоборот. Многое из того, о чём говорили дома, только за стенами «Греха» начало раскрываться перед ней в истинном свете. Что же до побега, так ведь это так интересно, обмануть самого Спрута, и...

Сердце её сжалось, она предложила свободу брату и не подумала об остальных участниках этого дела. Конечно, его сиятельство не накажет за их побег оставшихся, но, скорее всего, они уже не будут иметь той свободы передвижения по замку, не смогут есть и пить сколько влезет. В то время как она с Константином станут наслаждаться свободой! А что ждёт их на этой самой свободе?

Вдруг ей сделалось по-настоящему страшно, потому что, даже если граф Манупелло расквитается с их кровником, у того немаленькая семья. Возможно, есть и дальние родственники, о которых ей неизвестно, в то время как те могут знать их с братом. Анна припомнила, что даже сегодня на площади, возле сеньора Малабранка, толклось двое крепких ребят, одного он даже отпихнул, пытаясь достичь Анны. Эти люди могли оказаться его слугами и, скорее всего, удивившись перемене в их господине, заметили, к кому тот метнулся.

Потом она вспомнила, что его сиятельство увёз её в карете с гербом, и ей сделалось и вовсе страшно. Каждый в городе знает, чей это герб, чей замок. Что же до возможности прокрасться в «Грех»... А что если тот же план с телегой придёт в голову жаждущему мести кровнику?.. Анна побледнела и вдруг ни с того ни с сего села прямо на пол.

Однорукий трубадур попытался поднять её, но у него ничего не получилось. Лицо девочки сделалось серым, глаза потухли. Константин, присев перед сестрой, тряс её за плечи, но та не слышала его призывов, никак не реагируя и, кажется, даже перестав дышать.

Зато на шум уже бежали замковые слуги, они унесли девочку в её комнату, куда тотчас явился лекарь. Поднеся к носику Анны флакончик с солью, он дождался, когда та вздрогнула, точно её разбудили, и в следующее мгновение села на кровати.

— Как ты нас напугала! — воскликнул Константин, обнимая сестру за плечи.

— Как вы смеете?! Стража! — Анна оттолкнула брата, уставившись на застывшего с флакончиком в руках лекаря. — А вы?!

— Спокойно, Анна. Ты знаешь меня, я лечил тебя от недавней болезни. Боюсь, она вернулась.

— Я не помню вас...

— Что с ней? — К постели Анны подошёл весьма взволнованный происшествием граф Манупелло.

Анна молчала, тяжело дыша и переводя взгляд с одного незнакомца на другого.

— Боюсь, она не узнает нас, — горько вздохнул доктор. — Болезнь убила её память.

— Не узнает даже родного брата? — опешил Гансало Манупелло.

— Я, Анна Комнина Византийская, узнала бы своих сестёр и братьев, если бы увидела их теперь. Этот молодой человек кого-то мне напоминает, но я не знаю его, и не позволю дотрагиваться до меня, кем бы он себя ни возомнил.

— Это Константин сын Бурхарда Уршпергского — летописца, — представил Анне её брата Спрут.

— Не знаю такого! — девочка пожала плечами, глядя с вызовом на Спрута.

— Как же зовут ваших братьев, если они у вас есть? — хозяин замка пытливо вглядывался в, казалось, сильно потемневшие глаза своей гостьи, гадая, не притворяется ли она.

— Охотно. Мои братья — Иоанн, Андроник Комнин, Исаак, Михаил. Сёстры — Мария, Евдокия и Зоя[78], — отрапортовала Анна.

— А это кто? — граф Манупелло схватил за рукав, подошедшего Вольфганга Франца. — Его вы помните?

Глаза девочки сделались совсем тёмными, губы задрожали:

— Апостол Павел! Из лагеря Николауса!

— Апостол Павел?!.. Растолкуйте слугам, что она не бесноватая, а то пойдут молоть языками! — хозяин «Греха» метался по Гобеленовому залу, не находя себе места. — По городу бродит безумный кровник, сегодня Анна видела его, и они узнали друг друга. Ничего удивительного, что наша милая гостья со страху обратилась в принцессу Анну Комнину, у которой никаких кровников отродясь не имелось: царевна правящей династии всегда под охраной слуг и личной гвардии императора. Имена сестёр и братьев настоящей византийской принцессы? Так она из той же семьи, должно быть, ей не раз называли их. Тем не менее никакой дух царевны в неё никогда не вселялся, всё это сказки и ничего большего! Иначе она не вспомнила бы ни об апостоле Павле, ни о Николаусе, то есть о том, что узнала в видениях. Всё что у неё есть — так это видения. А одержимости нет. И когда я принесу в мешке голову этого чёртового кровника, то и страха больше не будет. Всем понятно?

До самой ночи Анна чувствовала себя византийской царевной, и все вокруг обращались к ней не иначе как «ваше высочество». По приказу хозяина замка, никто не пытался ни о чём расспрашивать Анну, надеясь вывести её на чистую воду или развлечься её описанием Византии.

Спрут отправил в город несколько своих самых преданных воинов во главе с Рудольфио, в надежде как можно скорее разделаться с Себастьяно Малабранкой. Сам он с удовольствием продолжил бы гадание, но, как назло, к нему прибыл посол от архиепископа Трои и пришлось пожертвовать личным интересом в угоду рутине.

Глава 23 СВЯТАЯ ЕЛИЗАВЕТА

— ...Фридрих мечтал, чтобы все государственные посты занимали профессионалы, имеющие определённый опыт и знания. — Поняв, что пока ничего более интересного не произойдёт, Фогельвейде велел Константину достать писчие принадлежности и, не обращая внимания на уснувшего в углу оруженосца, принялся диктовать.

Его сиятельство велел летописцам продолжать работу, окружив девочку готовыми выполнить любой её каприз служанками.

— ...Поэтому король основал в 1224 году университет в Неаполе, откуда в дальнейшем планировал получать будущих судей, людей способных занять места правителей, учёных, кроме того, там готовили философов и теологов.

Желающие стать лекарями отправлялись на обучение в медицинскую школу города Салерно. Одновременно со строительством университета король затеял воздвигнуть огромный императорский дворец в городе Фоггия, на севере Италии.

Встал вопрос, о том, уместно ли, при наличии таких образовательных заведений и возможности воспитывать чиновников на месте, и впредь соблюдать конкордат, подписанный матерью Фридриха Констанцией Сицилийской, согласно которому назначать и увольнять епископов и архиепископов — неотъемлемая привилегия Папы.

Кроме того, уважая и почитая юридическую школу Болоньи, Фридрих всё же опасался царившего там духа свободы и не желал принимать на службу её выпускников. Оно и понятно, он ведь планировал отправиться в крестовый поход, оставив образцовое государство, а следовательно, не мог позволить себе роскошь предоставить руководящие должности потенциальным бунтарям.

В 1225 году римляне, в который уже раз, поднялись против Папы Гонория, выгнав его из Рима, после чего, тот явился в Монте-Кассино, вновь потребовав, чтобы император отправился в уже обещанный поход. Последний был необходим для поддержания престижа Понтифика.

Выслушав обоснованные возражения, Папа дал последнюю отсрочку до августа 1227 года под угрозой отлучения от Церкви. Император согласился, но тут же обнаружилось, что в казне нет денег, необходимых для похода. Откуда взять? Гонорий покровительствовал таким городам как: Кремона, Модена, Павия, Парма, Пиза и Лукка — лютым недругам и противникам всех начинаний Фридриха. Теперь, под угрозой отлучения от Церкви, императору пришло на ум обратиться к ним за средствами для похода. Разумеется, тотчас воспоследовал отказ, так что, Фридрих был вынужден поехать на переговоры в Кремону лично, взяв с собой небольшое войско, через Анкону и герцогство Сполето, где у императора осталась возлюбленная и рос бастард.

Ломбардцы тут же послали ябеду Папе: пошто, мол, злой император осаждает их города? А Фридрих, со своей стороны, только пожимал плечами: определитесь тогда сначала сами. Нужен поход — подумайте, где изыскать средства. Не хотите расточать церковную казну — возьмите у верхнеитальянских городов, с остальных уже три шкуры содрано. Нельзя трогать папских любимчиков? А откуда тогда взяться армии и флоту? На что закупать фураж? Ведь не детский крестовый поход 12-го года, когда голодные малолетки попрошайничали или воровали по дворам!

Папа отправил письмо Фридриху, где обещал самолично решить вопрос с финансированием, и другое письмо — ломбардским князьям, требуя, чтобы те подняли войска, которые перекрыли бы дорогу через Бреннер, не выпуская малолетнего короля Генриха из Германии.

Генрих же спешил на встречу с отцом в Италию. По правилам, наследник должен получить последние наставления перед его крестовым походом. Не повидавшись с сыном, Фридрих не мог уехать, а значит, не выполнил бы задание и схлопотал отлучение. Но императору пришлось развернуть свои войска. Впрочем, он обещал ещё вернуться и посчитаться с непокорными городами.

Тем временем 18 марта 1227 года умер сам Папа Гонорий III и на его место заступил шестидесятилетний родственник Иннокентия, Уголино ди Конти, граф Сеньи, из рук которого Фридрих принимал крест на своей коронации в Ватикане. Новый Папа стал Григорием IX... — Трубадур картинно поклонился оруженосцу. — Я так полагаю, нас вот-вот пригласят в трапезную или принесут еду прямо сюда, — втягивая воздух с неуловимыми запахами, предположил Фогельвейде. — Ничего нет лучше, чем плотно поужинав, лечь спать и ни о чём больше не думать!

— Да уж, единственное, что хорошо здесь, так это сама возможность набивать брюхо, — вздохнул оруженосец. — Хотя мне кажется, что если не записать прямо сейчас о начале этого самого крестового похода, о котором мы столько времени говорим, то Спрут может решить, что мы водим его за нос.

— Что же, возможно, вы правы. Хотя я ещё собирался навестить нашу маленькую сивиллу, нашу... — Фогельвейде запнулся, бросив тревожный взор на замершего над записями Константина, — нашу царевну. — Он задумался на секунду. — Что же, ты передохнул, мой мальчик? Тогда продолжим рассказ, пока слуги не перебьют его, внося подносы с жареными перепелами и варёной рыбой... А впрочем, к чему разжигать аппетит, когда речь у нас сейчас пойдёт об очень неаппетитных вещах.

В жарком августе 27-го года войско крестоносцев собралось в порту Бриндизи, готовое подняться на корабли, но тут... Да уж, надо ли говорить о таком перед обедом, ведь я уже чувствую завлекательные запахи с замковой кухни? — он метнул выразительный взгляд в сторону Вольфганга Франца и, не получив ответа, продолжил: — Лагерь Христова воинства посетила совсем неожиданная гостья — чума!

Все знали, что больных следует отгородить от здоровых. Но не всякий здоровый знал, что уже несёт в себе семена заразы... Любой нормальный человек тут же повернул бы домой, но Фридрих оставался верен обету. Даже почувствовав недомогание, он пересилил себя, приняв лошадиную дозу лекарства, и 8 сентября всё же поднялся на борт флагмана.

На корабле ему сделалось совсем плохо, и к концу первого дня лекарю оставалось только признать, что императора поцеловал чумной ангел. Что делать? Трюм корабля — закрытое пространство, к ночи в нём будут больны все... Фридрих приказал сделать остановку в порту Отранто, на носилках его доставили в местечко Пазуоли, славившееся, своими водами.

Разумеется, тут же к Папе полетели гонцы, которые должны были объяснить причину задержки. Но... как мы уже писали, при императоре Фридрихе оставалось пятеро сановников, присланных ему ещё Гонорием, и не оказалось ни одного от Григория. Разговор не получился. Папа назвал императора мошенником и клятвопреступником, болезнь его счёл мнимой, после чего вместо того, чтобы призвать прихожан молиться о здравии несчастного императора, отлучил-таки беднягу от Церкви.

Это произошло 29 сентября в соборе Анагни, и могло бы повергнуть в панический ужас другого более слабого человека. Но, слава Всевышнему, Фридрих отнёсся к отлучению философски. На его памяти многие были сначала отлучены от Церкви, а затем снова возвращены в её благословенное лоно. Портило настроение лишь то, что его посмели назвать лжецом!

Но делать нечего. Как бы он ни мечтал, невозможно бросить всё и, развернувшись, добраться до Рима, дабы предстать перед обвинившим его во лжи Папой, будучи весь покрыт ужасными язвами. Следовало смириться и лечиться, пока проклятая болезнь не покинет тело.

Рядом с ним уходили в мир иной ещё крепкие молодые люди, и Фридрих не спешил геройствовать. Только что, чуть ли не на его руках умер Людвиг Тюрингский[79]. После смерти Людвига осталась жена Елизавета[80] и трое детей. Править должен был, разумеется, старший Герман, регентом при котором заранее назначили брата покойного — Генриха.

Елизавета приходилась родственницей Фридриху. Вскоре после смерти достойного крестоносца, его брат-регент удалил вдову от двора, запретив ей видеться с детьми. Но вопреки прогнозам, женщина не вернулась в Венгрию, откуда была родом, и не ушла в монастырь. Елизавета принесла обет безбрачия и, вступив в Третий францисканский орден, обосновала в Марбурге больницу для бедных. Она не просто дала денег, а работала там наравне с другими: ухаживала за больными, собирала подаяние на нужды госпиталя.

Елизавета умрёт 17 ноября 1231 года в Марбурге в возрасте всего 24 лет, а в 1235 году Папа Григорий IX канонизирует её как Елизавету Венгерскую. Пока же Фридрих мог только послать ей свои самые искренние соболезнования, возможно, даже надеясь когда-нибудь посетить эту удивительную женщину, о которой рассказывали истории одна изумительнее другой.

Говорили, будто бы Елизавета раздавала все свои деньги на нужды бедных, продавала вещи и наряды, а однажды попыталась даже расстаться с собственным дворцом, за что ещё её муж сделал ей строгий выговор, запретив выносить из дома добро. Но Елизавета не послушалась.

Однажды, когда она выходила из дворца, неся в подоле хлеб для бедных, перед ней точно из-под земли возник Людвиг. Решив, что поймал супругу на горячем, муж велел ей показать ношу. Дрожащими пальчиками ландграфиня развернула перед супругом край платья, и он увидал только что срезанные алые розы — не иначе как Господь спас свою дочь от гнева супруга.

В другой раз Елизавета сотворила и вовсе странное — принесла домой прокажённого ребёнка и уложила его на супружеское ложе. Услышав шаги мужа, женщина испугалась и поспешно прикрыла малыша шёлковым покрывалом. Людвиг метнулся к кровати, но, сорвав покрывало, застыл на месте — перед ним лежал не прокажённый, а малыш Христос в постельке из белых лилий. И если ландграфиня могла специально изувечить свой цветник, дабы мужу впредь неповадно было караулить её, то второе чудо казалось ему совершенно неправдоподобным. Хотя, впрочем, Людвиг любил выпить, так что... всякое бывает — в непростом мире живём.

Впрочем, ещё больше о Елизавете сплетничали, приписывая ей то совершенно нелепые любовные приключения, то представляя ландграфиню сумасшедшей. Фридрих старался не слушать сплетен, тем более, что любивший жену Людвиг никак не заслуживал подобного, но если при жизни он ещё мог её защитить, то теперь после смерти друга Фридриху меньше всего на свете хотелось вникать в досужие слухи о его вдове...

* * *

Рудольфио отложил листки, данные ему Спрутом для ознакомления. Обрывки будущей летописи казались пёстрым лоскутным одеялом, которым накрываются в Германских землях крестьяне. Благодаря тому, что за одним из гобеленов самого красивого зала замка располагалась крохотная, скрытая от глаз комнатка (обычно там размещался писарь, в обязанности которого входило фиксировать все, не вошедшие в основной текст разговоры), Рудольфио сегодня сидел рядом с тишайшим писарем и мог размышлять. Летописцам о нём было сказано, де, поехал в город искать кровника.

Слушая неспешный рассказ Фогельвейде, Рудольфио впервые насторожился: не знает ли хозяин «Греха» о его героическом прошлом? Уж больно слаженно у того всё получалось с этими летописцами: старый пропойца вдруг оказался апостолом Павлом, однорукий Фогельвейде — лицом, особо приближённым к персоне императора и помогавшим детскому крестовому походу. Теперь вот он сам... Неспроста Спрут сначала отыскал его и принял на работу, а затем посадил следить за летописцами, за маленькой ведьмой, которой место на костре... После того как оруженосец поинтересовался у Фогельвейде, не встречал ли тот прежде Гансало Манупелло, Рудольфио и сам начал задумываться, где мог раньше видеть Спрута? Но память не желала выкладывать перед ним своих тайн. А жаль.

* * *

— ...Должно быть, там же на водах Фридрих нашёл время встретиться с шотландским философом и математиком Михаэлем Скотом[81], которого у нас в Италии называли на свой лад Скотус, — увлечённо вещал за гобеленом Фогельвейде, — и задать тому ряд интересующих Фридриха в то время вопросов. Сколько существует небес? Кто ими управляет? Что за пределами последнего неба, если их множество? В каком небе находится Бог в его величии, и почему он всё время сидит на небесном троне? И что делают ангелы и святые в вечности перед троном Господа? И как их зовут? Где ад, где чистилище и где небесный рай? Сколько кругов ада существует? Кто есть духи, обитающие там?

Фридрих не уставал удивляться высоким познанием своего нового знакомого, а тот, в свою очередь, изумлялся, как это император не страшится выспрашивать имена духов. И не впадает в восторженный экстаз при рассказе о троне Царя Небесного. По мнению учёного мужа, Фридрих — земной император, интересовался устройством рая и ада, точно так же, как интересовался до этого положением дел в Эфиопии или управлением в северных странах.

За год до этого император встречался с математиком Леонардо Фибоначчи[82], труд которого «Книга абака» прочитал с большим вниманием. Математик рассказывает о простой, но неведомой Европе десятичной арифметике, вводит такое понятие, как «ноль», и малоизвестные арабские цифры. Поделившись новым знанием с придворными, Фридрих принялся решать одну его задачку за другой, а затем, когда этой способностью овладели и некоторые из учёных, начал устраивать математические турниры.

Оказавшись по делам в Пизе, он не преминул отыскать прославленного математика, после чего в течение нескольких часов, которые пронеслись как один миг, сопровождающий Фридриха Иоанн Палермский[83] задавал Фибоначчи каверзные вопросы, испытывая его ум и проницательность. Завершив визит в Пизу очередным турниром, Фридрих предложил Леонардо служить при его дворе, и когда тот с восторгом согласился, забрал его с собой. Уже на службе у императора учёный написал «Книгу квадратов»[84], которая так же сделалась любимой у любознательного императора. Пройдёт пятнадцать лет, и в 1240 году Фибоначчи — Леонардо Пизанскому будет назначена пенсия за заслуги перед родным городом...

— Едва поднявшись на ноги после болезни, Фридрих начал снова собирать своих рыцарей и первым делом попытался наладить отношения с султаном аль-Камилом, находящимся в Каире, — продолжил Фогельвейде. — От знающих людей Фридрих выяснил, что аль-Камил мечтает потеснить султана Дамаска, который в то время правил ещё и Иерусалимом.

Одновременно с тем Фридрих со своим войском в пятьсот рыцарей и тысячами пилигримов отправился на Кипр, где ему тут же начали присягать люди, ещё помнящие его отца.

С острова Кипр с дополнительными силами он отправился на Акон, где его дожидалось ещё 500 рыцарей. Здесь дела пошли хуже, так как против императора выступили рыцарские ордена тамплиеров и иоаннитов — ничего удивительного, он же был отлучён от Церкви! Впрочем, Фридрих умел договариваться, тем более что в это время его догнало ответное послание от султана аль-Камила, который оказался не против признать Фридриха хозяином Иерусалима. Иерусалим был приданым его супруги, и в этом плане аль-Камил предпочитал поддерживать молодого императора, с кем у него пока не возникало ни малейших разногласий, нежели продолжать склоки с султаном Дамаска.

Они встретились, и султан был очарован — золотоволосый Фридрих свободно говорил по-арабски, хорошо разбирался в восточной поэзии, знал философию и естествознание. Постепенно они подружились, и произошло чудо, о котором, правда, почти никто не упоминал, так как мой прославленный отец истратил все свои силы, призывая германских рыцарей принять участие в этом Крестовом походе. Отец сопроводил немецкое воинство до Тироля, где занедужил, и был вынужден возвратиться в пожалованное ему поместье.

Что же о чуде, то чудо это было не от Бога, как говорили кардиналы, сидящие на своих жирных задницах в Риме. Чудом являлось всего лишь умение Фридриха договариваться! 18 февраля 1229 года Иерусалим и другие священные города христиан были переданы императору и новому королю Иерусалима Фридриху II, с одной-единственной оговоркой, что мусульмане также получат свободный доступ к своим святыням. Этот мир продлился целых десять лет! Вот о чём следовало слагать песни, вот что мы просто обязаны сохранить для потомков!

Но самое удивительное, что эта бескровная победа никого по-настоящему не обрадовала. Не участвовавшие в сражении за Гроб Господень рыцари сочли сие ущемлением их святых прав (уверен, каждый мечтал остаться в песнях трубадуров). Кроме того, их обязали терпимо относиться к живущим в городе язычникам, которых, под страхом смерти, запрещалось притеснять! Тамплиеры тут же попытались затеять грязную игру за спиной Фридриха, написав компрометирующее его письмо аль-Камилу, но тот передал послание золотоволосому королю Иерусалима — на том дело и закончилось.

Фридрих не мстил храмовникам за их предательство. Он вместе с султаном занялся более полезным и увлекательным делом — они искали и выкупали из рабства угодивших туда в 1212 году детей-крестоносцев. Что же до заманивших их в ловушку и продавших в рабство купцов, неких Гуго Ферреуса и Уильяма Поркуса, то Фридрих нашёл негодяев, судил и повесил.

Получив послание Фридриха об освобождении Гроба Господня, Папа ответил ему, что не может считать столь возмутительный поход исполнением обета и не снял церковного проклятия, что, однако, не помешало ему притащиться в Иерусалим.

В общем, 18 марта 1229 года Папа провёл мессу у Гроба Господня, на которой Фридрих не присутствовал, так как не имел на то права. Когда же все молитвы были прочитаны и Папа со свитой покинул храм, в зал спокойной походкой вошёл божественно-прекрасный Фридрих, проследовал к алтарю, взял лежащую там корону Иерусалима и сам надел её себе на голову.

Глава 24 ТРЕТЬЕ ЦАРСТВО

Не зная, чем бы себя занять, новоявленная царевна побродила по замку, выпросила пяльцы и разноцветные шелка. Но почему-то выбрала для этого, без сомнения, полезного и приличного занятия Гобеленовый зал. Служанки безропотно провели её в означенное место, после чего тихо удалились, когда её высочество пожелала им приятного вечера, сказав, что предпочитает компанию благородных рыцарей.

Впрочем, работа над летописью не клеилась, и, не зная, стоит ли им продолжать своё дело или лучше посидеть с Анной, изображая из себя придворных, трубадур, оруженосец и Константин поначалу пытались подыгрывать Анне, но тщетно. Всё получалось как-то не так. В итоге Фогельвейде задремал в кресле, Константин занялся перечитыванием исписанных за день листов, а Вольфганг Франц молча наблюдал за трудами вышивальщицы.

— Я не совсем понял, — Константин наконец оторвался от своей работы и теперь смотрел в сторону вальяжно устроившегося в кресле трубадура. — Ваш знаменитый отец Вальтер фон дер Фогельвейде после того, как не смог отправиться в крестовый поход, сразу умер?

Трубадур открыл единственный глаз, потянулся и сладко зевнул.

— Он умер вскоре, но не сразу. Во всяком случае, больше я уже не получал от него посланий. К тому же (как бы это лучше выразиться?) он никак не отреагировал на пророчество небезызвестного Йоахима фон Фиоре[85], истолковывать которое в пользу последних событий сделалось вдруг невероятно модным. Любой толковый трубадур, двумя руками ухватился бы за такую выгодную ниточку, потому как невозможно вечно славить силу и мудрость своего сеньора, равно как и красоту его супруги или возлюбленной. А тут... В общем, потому что отец никак не принимал участия в этом деле, я и понял, что он либо умер, либо перестал писать — что для трубадура, по сути, то же самое. — Фогельвейде скорбно вздохнул.

— А в чём состояло это пророчество? — забыв о вышивке, поинтересовалась Анна.

— Йоахим фон Фиоре разделил всё земное существование человека от сотворения Адама и до его конца на три условных царства: царство Отца, когда Бог сотворил человека, царство Сына, начавшееся с искупления Христа, и царство Святого Духа. Надо сказать, что его учение в 1215 году было отвергнуто церковью. Тем не менее, когда Фридрих получил Иерусалим, не пролив ни единой капли крови, этот момент стали считать началом царства Святого Духа. И я знаю, Папа и его приверженцы искренне полагали, что император теперь снимет со своей головы корону Иерусалима, и передаст её вместе со своей империей в длань Господню.

— Ага, а вот это они видели? — оруженосец скрутил выразительную фигу.

Поняв, что снова пришло время записывать, Константин молча устроился на своём месте и старался не пропустить ни единого слова.

— Да, Папа действительно полагал, что Фридрих обязан положить к его престолу всё, что имеет, дабы искупить вину перед Церковью и снять с себя проклятие. Во всяком случае, на следующий день после въезда в Иерусалим отлучённого от Церкви императора архиепископ фон Цезария наложил на город интердикт. Все церкви были закрыты, никто не мог ни мессы послушать, ни причаститься, ни даже соборовать и с честью проводить в последний путь покойного. Так что, порадовавшись пару недель своему новому статусу, Фридрих был вынужден покинуть город, дабы не нагнетать напряжённости. «Если бы Иегова знал Апулию, он не оценил бы так высоко данную евреям землю Ханаан», — изрёк на прощание император.

Надо сказать, что пока Фридрих боролся с чумой и готовился снова пуститься в свой так плохо начавшийся поход, дома в Апулии юная императрица Иоланта померла в родах, подарив императору второго законного наследника — принца Конрада IV[86], провозглашённого теперь королём Иерусалима, что неудивительно: Иерусалим был приданым его матери.

Фридрих ещё не видел Конрада, хотя тому уже исполнился год, не грустил о покойнице, к которой не успел привязаться. Разумеется, передавая сыну престол, он оставил за собой регентство. Последнее его более чем устраивало...

— Время уже позднее. Я думаю, что мы ещё немного опишем возвращение отлучённого императора и отправимся спать. Надеюсь, я не утомляю вас, ваше высочество? — рассказчик вежливо поклонился Анне.

— Нет, что вы, что вы! — на хорошеньком личике девочки блуждала счастливая улыбка. — Расскажите ещё что-нибудь о золотоволосом короле. Как он страдал, не в силах вкусить благодати, преклонить колени перед распятием?..

— Фридрих действительно страдал из-за своего отлучения. В Акене, к примеру, куда он прибыл со своим войском из Иерусалима, народ попросту выливал на головы крестоносцев помои и содержимое ночных горшков.

— И на императора?! — не поверил Константин.

— А что? Папа освободил всех его подданных от клятвы верности, теперь они могли не платить налоги проклятому королю, или даже изгнать его прочь. Но и это ещё не предел папского коварства! Со своего высокого балкона Папа махнул платочком — и вот уже союз ломбардских городов начал вооружённую осаду Сицилийского королевства.

В то же время посол из Рима принёс тестю Фридриха, Иоанну фон Бриенну[87], фальшивую весть о кончине императора, после чего этот старый крестоносец, друг Фридриха Барбароссы, собрал свои войска и захватил большую часть Апулии, надеясь в дальнейшем передать её своему единственному внуку Конраду, минуя Генриха — старшего наследника.

На счастье, 10 июня 1229 года Фридрих со своим войском сошёл на берег Бриндизи. Увидав живого и невредимого императора, народ немного угомонился, а старый Иоганн фон Бриенн, признав зятя, был вынужден солгать, будто явился защитить империю от полчищ жадных до чужого добра ломбардцев. Удивительное дело, но на последних появление императора с войском тоже подействовало самым замечательным образом! Ломбардцы покинули уже захваченную территорию без малейших возражений.

Глава 25 ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ

В коридоре раздались шаги, дверь Гобеленового зала распахнулась, и доктор потребовал, чтобы её высочество отправлялась на отдых.

— Ещё минуточку, пожалуйста! — Анна молитвенно сложила руки. — У меня всего один вопрос, и я не усну, если не узнаю всей правды. — Она обвела окружающих заговорщическим взглядом. — Может мне кто-нибудь сказать, отчего он такой гад? Этот... римский Па... — она зарделась, поспешно прикрыв рот ладошкой, дабы оттуда не успело выскочить то, что не престало произносить порядочной девушке, к тому же принцессе. — Отчего Уголино ди Конти, граф Сеньи такой гад ползучий?! Почему он сначала вручает нашему Фридриху крест, а затем проклинает его и пакости подстраивает? У-у-у не люблю таких людей!

Трубадур и оруженосец переглянулись.

— На самом деле, этот господин какое-то время называл себя другом нашего короля. Он был очень увлекающимся человеком, и чуть ли не с детских лет дружил с Джованни Франческо ди Пьетро Бернардоне[88], — взяв Анну за руку и принуждая её подняться, начал Вольфганг Франц. — Тогда того ещё никто не называл Франциском Ассизским и подавно не величал святым.

Девочка раскрыла рот и, оставив вышивание, следовала за старым оруженосцем, как заворожённая.

— Давай сделаем так. Сейчас ты умоешься, ляжешь в постель, а я приду и расскажу тебе о Франциске Ассизском и его друге Уголино ди Конти.

— Ага. — Девочка кивнула, и тут же замотала головой так, что светлые кудряшки замелькали перед лицом склонённого в поклоне Вольфганга Франца. — Нет, хотя бы самое начало.

— Что же, — оруженосец пожал плечами, — пусть пока слуги приготовят тебе воду для умывания, а я так и быть... Так вот: в некотором царстве, в некотором государстве, а если конкретнее, в местечке Ассизи жила-была семья. Мужа звали Пьетро де Бернардоне деи Морикони. Он успешно торговал шёлком, а шёлк, как известно, — дело прибыльное. Свой товар Пьетро возил во Францию, да так полюбил эту страну, что поклялся назвать сына Франциском, то есть, «французом». Женой же его была Пике де Бурлемонт, дворянка из Прованса.

Однажды уехал купец в свой любимый Париж, а в его отсутствие родила Пика здоровенького младенца и назвала того Джованни. Долго ли, коротко отсутствовал Пьетро, а когда вернулся, осерчал на беспамятную супружницу и добавил к итальянскому имени сына любимое «Франческо».

Так и рос Франческо единственным сыном в семье, в окружении шести сестрёнок мал мала меньше. В юности он слыл царём пирушек и самым известным заводилой и кутилой в округе. Хорошенькие девчонки заглядывались на красивого Франческо, и, говорят, он не пропускал ни одной юбки.

Когда началась война между Ассизи и Перуджей, он пошёл воевать, был ранен, попал в плен, заболел какой-то заразной болезнью, но даже это не заставило его задуматься о прожигаемой жизни. Едва придя в себя, Франческо участвовал в походе в Южную Италию в пользу Папы.

— В том же походе, возможно, уже в сане епископа, находился и его приятель Уголино. И вот тут произошло странное. — Вольфганг Франц понизил голос до громкого шёпота. — На первом же привале Франческо увидел вещий сон. Проснувшись на рассвете, он растолкал дрыхнувшего без задних ног Уголино и сообщил, что Господь избирает для него иную стезю, далёкую от стрел и осадных башен, после чего вскочил на резвого коня — только его и видели.

Никто не знает, что именно сказал Господь Франциско, да и был ли это Господь или кто-то из его ангелов... Парень снова зажил в родительском доме, так же резвился с друзьями, но все замечали, что в нём что-то неуловимо изменилось.

Однажды проходя мимо храма, Франческо болтал с кем-то из своих дружков, когда к нему подошёл грязный нищий и именем Господа попросил подать хотя бы мелкую монету. Увлечённый спором, будущий святой отмахнулся от попрошайки, но пройдя несколько шагов, вдруг встал как вкопанный.

— Что же я натворил?! — воскликнул Франциск. — Ведь если бы этот человек попросил у меня именем моего соседа, учителя или даже младшей сестры — я бы дал ему денег, не задумываясь. Но он попросил меня именем Господа, а я... — Франциск тут же сорвался с места, нашёл того самого нищего и отдал всё, что было у него с собой.

В другой раз, отправившись с отцом в Рим, в храме Святого Петра Франциск был возмущён скудными подаяниями на могиле первоапостола. Он вынул из кармана целую горсть монет и звонко бросил их в окошечко под алтарём. Когда же вышел и взглянул на паперть, перед ним предстали нищие, среди которых он вдруг узрел то ли святых прошлых лет, то ли будущих святых — ведь и Христос был нищим. Тогда, распрощавшись с отцом, он обменялся одеждой с одним из попрошаек, встал в их ряды и до вечера простоял на паперти...

В этот момент лекарь сделал знак рукой, и служанка увела Анну. Та успела попросить, чтобы сеньор Франц зашёл к ней и закончил своё повествование.

Коротая ожидание, трубадур и оруженосец выпили по кружке лёгкого вина, и едва потянулись за второй, как та же служанка позвала Франца продолжить рассказ.

Анна чинно лежала на своей постели, укутанная по самый подбородок одеялом. Константин и Фогельвейде решили дослушать историю и тоже пришли в спальню, устроившись возле ложа.

— Что же отец не заругал своего сына, когда тот вдруг явился в грязной рваной одежде? — полюбопытствовала девочка.

— Думаю, вопросы были, однозначно. Но, кто не дурачился в юности? Прошло ещё немного времени.

Однажды возвращаясь с пирушки, Франциск казался задумчивее и рассеяннее обычного. «Что с нашим дорогим Франческо? Уж не влюбился ли он?» — спрашивали друзья, толкая не замечающего их приятеля. «Вы совершенно правы. Я влюблён, и собираюсь взять невесту, более благородную, богатую и красивую, чем вам когда-либо приходилось видеть». Никто не понял тогда, о какой именно даме говорил Франциск, а он на следующий же день обвенчался, — оруженосец сделал паузу, озорно переводя взгляд с Анны на Константина. — С бедностью!

Он действительно изменился. И прежде не злой и щедрый, теперь Франциск вдруг понял, что бедный человек ничем не хуже богатого, а больной здорового. Так что он перестал делать различия, говоря всем «братик» или «сестрёнка». Он уважительно беседовал с собаками на улице и лошадьми в конюшне. Все живые твари были для него тоже братьями и сёстрами. Вставая утром, он приветствовал братика Ясно Солнышко, радовался братцу Ветру, и братцу Дождику. Сестрица Река играла с ним волнами, а сестра Луна и сестрицы Звёзды освещали мир, навевая поэтические мысли.

Теперь он не просто кидал монетку прокажённому, а слезал с лошади, обнимал его и одаривал деньгами, на которые больной мог прожить хотя бы полный день. Он осуждал желание людей жить в роскоши и, раздавая всё что имел, бродил по земле, рассказывая об этих своих открытиях и призывая быть милостивым не только друг к другу, но и ко всему живому на этой земле и в этом небе, потому что в каждом теперь он видел Бога. Он и на ветхие церкви и часовни не мог смотреть без слёз, ведь те были живыми и страдали.

Однажды, когда его отец был в отъезде, Франциск набрал лучшего товара и повёз его в Фолиньо для продажи. Продав там вместе с товаром и лошадь, он отвёз все деньги настоятелю церкви Святого Дамиана, попросив его на эти деньги срочно излечить старую церковь от мучивших её недугов. Узнав Франциска, священник решил не брать денег, так как вслед за ослушником-сыном обязательно явился бы его отец, который не только отобрал бы деньги, но и учинил скандал. Обидевшийся Франциск бросил кошелёк на подоконник и остался при церкви.

Когда друзья сообщили ему, что отец ищет его, чтобы поучить своей палкой, Франциск убежал из города и какое-то время жил в окрестных пещерах, где его не могли отыскать. Однако голод выгнал беднягу из его убежища, и он явился домой. Отец избил сына и запер на ключ, но едва вышел за порог, как мать выпустила свою кровиночку, и Франциск навсегда покинул родительский дом.

Тогда отец потребовал через суд, чтобы сын вернулся домой или вернул ему украденные деньги. Франциск вернул ему всё, что было на нём, включая верхнюю одежду и нижнее бельё, да простит меня принцесса, обнажившись прямо в епископском суде. Это случилось в 1207 году, когда нашему Фридриху исполнилось тринадцать лет.

Два года Франциск жил в окрестностях Ассизи, усердно молясь Богу и «леча» старые церкви. И, говорят, влюбился в полуразрушенную часовню Святой Девы, под названием Порциункула. Исцелив и омолодив её, Франциск сплёл для себя шалаш и поселился подле своей возлюбленной.

Грязный, оборванный Франциск бродил по родному городу и собирал объедки. Бывшие соседи отворачивались от него, считая сумасшедшим. Но вдруг к нему присоединился богатый горожанин Бернард де Квинтавалле[89], который, наслушавшись проповедей Франциска, продал своё имущество и раздал деньги бедным; потом стали приходить и другие. Вскоре собралась небольшая компания, называющая себя «ликующими в Господе» или «потешниками Господа». Все вместе они ходили по городам и деревням, призывая к миру и покаянию, с радостью принимали любую милость и время от времени помогали крестьянам обрабатывать землю или делали что-либо по хозяйству, никогда не беря за свою работу деньги, а довольствуясь скромной трапезой.

Франциск умер 3 октября 1226 году, когда Фридрих готовился к своему крестовому походу, а Уголино ди Конти, граф Сеньи, только надеялся стать Папой и тогда уже поклялся сделать всё возможное для того, чтобы память о Франциске никогда не угасала, ведь философия Франциска сделалась отрадой для сотен и тысяч последователей. Вот можно ли, милостивая государыня, назвать человека с такими помыслами нехорошим? Вряд ли...

Когда друзья покидали комнату уснувшей с улыбкой на устах Анны, старый оруженосец ещё долго рассказывал о Франциске, явившемся на приём к его святейшеству в Рим, и как Папа в своей гордыне не пожелал принять и понять грязного нищего, за которым шла вонючая толпа его последователей. Потом говорили о якобы дивных снах, мучавших понтифика каждую ночь не переставая. То он видел гигантского монаха, подпирающего падающий собор, то сам был гигантом, а Франциск уменьшался до крошечного зёрнышка, а потом это самое зёрнышко прорастало под ногами, превращаясь в стройную пальму, зелёная верхушка которой терялась в небесах.

— Прибывший в Рим Франциск был такой грязный, словно всю дорогу ночевал исключительно в придорожных канавах, — сияя как медный таз, рассказывал Вольфганг Франц. — И разумеется всё то же можно было сказать о явившейся с ним толпе. Папой в то время был изысканный, утончённый и чтивший себя выше Бога Иннокентий III. Увидав в сияющем драгоценным убранством приёмном зале это немытое «Stupor munch»[90] — с грязными босыми ногами, чёрными ногтями, вшивыми волосами и превратившимися в мочалки бородами, Иннокентий незатейливо послал просителей к свиньям, что они, смиренно поклонившись, немедленно и исполнили. А именно, добрались до первого попавшегося свинарника и, извалявшись в навозе, явились на приём во второй раз.

Папа тут же пожалел о своём неосмотрительном приказе и постарался прочитать предъявленный ему устав нового монашеского ордена, который те принесли ему на утверждение. Что там читать? Лишь пробежавшись глазами по листам, исписанным цитатами из Евангелия, он подписал просимое и с удовольствием вымыл руки...

Весело поднимались кружки, за святого Франциска, за императора Фридриха, за прекрасных дам, ну и... за свиней... Отличного молодого кабанчика привезли на кухню ещё с вечера, и теперь друзья предвкушали завтрашний обед.

Глава 26 ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ ПРОКЛЯТЬЯ

Уложили «царевну» с почестями почивать, а на утро Анна фон Уршперг проснулась, забыв о том, что была царевной. То есть она помнила свою прабабку Анну Комнину, которой всегда восхищалась и на которую мечтала быть похожей, но то, что сама когда-либо называлась этим именем?

Немного опечаленный столь несвоевременной метаморфозой, граф Гансало Манупелло только и мог, что сокрушаться об утраченных возможностях, но, с другой стороны, никто не утверждал, что если снова погрузить девочку в транс, она не превратится в принцессу Византии.

Сразу после молитвы в замковой церкви и завтрака Анна явилась в Гобеленовый зал, заняв обычное место.

— Настало время императору позаботиться о своей душе или, если быть точным, о своём отлучении от Церкви, — начал Фогельвейде, — Так как на любую область, где он задерживался более чем на неделю, церковники накладывали интердикт, а с таким благоприобретением недалеко до мятежа — с поджогами, камнями, мотыгами и вилами.

Фридрих понимал, что ему придётся заплатить за право вновь вернуться в лоно Церкви, но он не был готов покупать прощение любой ценой. Вести переговоры пришлось самым опытным в таких делах Герману фон Зальца и Томасу фон Капуа.

— Тут нужно бы пояснить. — Вольфганг Франц, как обычно, прихватил кувшин с вином и теперь спокойно прихлёбывал любимое пойло, слушая трубадура. — Как возвращали больших господ в лоно церкви? Через унижение и позор. Какого-нибудь графа или герцога, раздевали до порток, а затем епископ водил его яко заблудшую овцу по храмам на потеху простолюдинам. Доведёт, достанет розги — и ну стегать! А народ — что народ? Хохочет, животики надрывает. Вот, мол, глядите, как сильным мира сего достаётся на орехи.

Помню, когда в Акене на наши головы прямо из окон выливали ночные вазы, это не могло повредить ни жизни, ни здоровью, ни качеству брони — но Фридрих с большей охотой простил бы напавшего на него с ножом!

— Вы совершенно правы. Наши послы как раз и должны были уладить вопрос с возвращением в лоно церкви, при котором честь повелителя не была бы задета.

— А, следовательно, Папа мог задрать подол империи так высоко, как ему этого хотелось, — глубокомысленно изрёк оруженосец и тут же заорал: — Рехнулся, что ли?! Не пиши про подол, — толкнул он локтем Константина.

Анна смеялась так, что в конце концов свалилась со стула.

— Папа потребовал передать ему владения в старой папской области в Риме, вплоть до побережья Марке, ныне принадлежащего империи. Так что, если бы понтифик запретил войску императора проход через эти территории, тому пришлось бы подчиниться. Далее, император должен был раз и навсегда отказаться от королевского влияния на сицилийскую церковь, освободив клириков от государственного суда и всеобщих налогов. Кроме того, Фридрих уступал Папе епископские выборы, которые с момента подписания договора могли уже проходить без его королевского согласия.

После того как послы уладили основные вопросы, Фридрих прибыл для личной встречи с Папой, в город Анагни, где они подписали и скрепили официальное примирение. После чего император вернулся в Апулию, а Папа в Рим.

Теперь, когда цена была уплачена, Фридрих мог снова заняться своим государством. Прежде всего он перечитал собрание законов римского императора Юстиниана, на основе которого в своё время было создано немецкое право Corpus iuris civilis. Впрочем, Фридрих никогда не мечтал повторить Юстиниана. Вот император Август — совсем другое дело! При Августе империя жила спокойно и сыто.

В честь Августа Фридрих и свой труд назвал «Liber Augustalis» — «Августинианская книга», в работе над которой, в качестве приглашённых консультантов поучаствовало множество судейских, в том числе и Петрус фон Винеа. Это был новейший образец свода продуманных и гуманных законов. Кроме того, книгу императора отличал принципиально новый подход и свежий взгляд. К примеру, если церковные теоретики рассматривали государство как «результат грехопадения», Фридрих спорил с ними: «Господство берёт своё начало в природной необходимости». В следующей главе он называл брак «физической необходимостью» для поддержания рода человеческого, то есть не посягал на саму святость брака, а просто разъяснял его суть.

Фридрих централизовал власть, расставляя чиновников разных рангов и упраздняя сделавшуюся ненужной власть сословную. Судья выбирался согласно уровню его знаний. Божий суд был отменен, пытки разрешались, но им уделялось меньше времени, нежели обычно.

Врачи должны были не просто знать своё дело, теперь от них требовалось изучать предмет в соответствующих университетах, кроме того, они должны были платить пошлины. При этом Фридрих запретил врачам изготавливать лекарства, введя новое сословие «аптекари». Относиться к последним по части налогообложения, судопроизводства и субординации следовало так же, как к купцам и ремесленникам.

В империи особенно строго карали прелюбодеев, похитителей людей, сводников, колдунов, изготовляющих магические зелья, игроков, богохульников и еретиков. При этом Фридрих спокойно относился к иноверцам: сарацины и евреи пользовались особым покровительством императора. Еретиками он называл врагов христианской религии. Как христианский император и помазанник Господа на земле, Фридрих решил, что будет относиться к еретикам так, словно они оскорбили его самого. И для начала приказал уничтожить несколько особенно почитаемых сект, расположенных, как это можно догадаться, в ломбардских городах.

Начал он с секты патарианцев: «...как арианцы нарекли себя в честь Ария, а несторианцы — в честь Нестора, так патарианцы назвались в честь страстей святых мучеников»[91]. «Так повелеваем Мы по Нашему закону проклятых патарианцев смерти предать мученической, каковую сами избрали они себе: пусть выжгут им глаза, ибо они обречены приговору пламени. Пусть Нас никогда не мучает совесть, что Мы поступили согласно их собственным пожеланиям»[92]. Несогласных выдать еретиков ждал ещё один сюрприз — потеря имущества, которое отходило казне.

Фридрих прописал невероятно сложную многоуровневую систему налогов, так что в империи приходилось платить и процент с дохода, и за право иметь что-то ценное, например дом, он брал за пользование землёй и получал таможенные сборы. Огромные средства шли на содержание пышного двора, строительство замков, городских управлений, на нужды армии, а также на неугасающую войну с Папой и ломбардцами.

Империя поставляла в различные страны славящиеся своим непревзойдённым качеством вина, сахарный тростник, зёрна, хлопок, ткани, на первом месте шёл восхитительный шёлк, который с недавнего времени могли производить только евреи. Они же занимались добычей соли, не подпуская к выгодному делу чужаков. Как Фридрих сумел предвидеть, что сыны Израиля будут платить дополнительные деньги только за то, чтобы, кроме них, никто не посмел заниматься тем же самым?

Собирая всю власть в центре, Фридрих лишил её сеньоров, имеющих собственные владения, отменил самоуправление городов и вместе с этим опять оттяпал львиную долю власти у Церкви...

Руки устали, а пальцы давно онемели и стали точно деревянные. Анна давно уже потеряла нить повествования и теперь мечтала о чём угодно, только не о работе...

— Начиная с 1231 года Фридрих начал чеканить золотые монеты со своим изображением в императорской мантии и лавровом венке, похожие на старинные монеты императора Августа, — диктовал Фогельвейде.

Анна снова принялась за работу.

— Их так и назвали «августалы». На монете была надпись IMP (ERATOR) ROM (ANORUM) CESARAUG (USTUS). На оборотной стороне изображался римский орёл с надписью FRIDERICUS.

— Да, давненько я не носил в своих карманах портрет любимого императора, — вздохнул оруженосец.

— Может, хозяин замка расщедрится и выдаст нашу награду в августалах? — пожал плечами трубадур. И, глянув на синхронно пишущих брата и сестру, продолжил: — С 1232 года в Сицилии начали вспыхивать восстания, которые Фридрих давил, снискав себе новый титул — «тиран Сицилии». Там где банды оказались многочисленными, именем императора им было предложено сдаться, но, когда те бросили оружие, предводителей мятежников сожгли на кострах как еретиков. Некоторые мелкие города Фридрих разрушил до основания, дабы на будущее им неповадно было бунтовать против монарха.

Вернувшись домой, император укрепил собственную шпионскую сеть, посчитав, что, пожалуй, дешевле содержать лишних людей, которые станут следить за порядком и доложат в случае обнаружения заговора, нежели затем разбираться с вооружёнными мятежниками. Результат — на Сицилии больше не возникало серьёзных восстаний.

Папа писал Фридриху: «В твоём королевстве никто не смеет шевельнуть ни рукой, ни ногой без твоего приказа».

— Ну вот в этом вопросе, я, пожалуй, согласился бы с его святейшеством. — Вольфганг Франц досадливо крякнул. — Дуэли запретили, играть — ни боже мой... Даже сопротивляться, если на тебя лезет молодчик с мечом, — ни-ни.

— А как же тогда? — не понял Константин.

— А никак. Кричишь на него: «Именем императора Фридриха II не трогай меня, злодей!», — пропищал оруженосец тонюсеньким голосом. — Считалось, если разбойник или насильник не внял «имени императора», это резко усугубит его вину. Подойдёшь вот так к милашке с «именем императора»: мол, поворотись ко мне задом, к сараю передом, да наклонись...

— Сколько волка ни корми, а он всё равно на козочек засматривается, — брезгливо повёл плечами трубадур.

— Ну да, ты-то сам всё время за стенами замков с благородными дамами «именем императора». Не то, что мы, простецы...

— Наверное, стоило бы рассказать о том, какое строительство развернул Фридрих? — не замечая издёвки, задумчиво продолжил Фогельвейде. — Но, убей бог, разве я могу припомнить каждый охотничий домик, каждый новый рынок, да и, пожалуй, каждый замок в такой огромной империи?

— И не надо, — махнул рукой оруженосец.

— Бывали ли вы, сударыня, в замке Кастель дель Монте, что близ Барлетта? — поинтересовался трубадур.

Анна отрицательно помотала головой.

— О, это очень странное, необычное место. Здание напоминает корону с головы сказочного короля великанов, только в настоящей короне ещё присутствует изукрашенный драгоценными камнями крест, — Вальтер фон дер Фогельвейде нежно взял Анну за пальчики и вывел её из-за стола. — Представьте, прекрасная донна, восьмиугольное, двухэтажное здание с восемью башнями по краям, которые возвышаются над ним в виде зубцов короны. Дивная корона словно венчает зелёную подушку холма. Приди, король-великан, и возьми её, как Фридрих взял корону Иерусалима с алтаря! Но только найдётся ли когда-либо король, способный поднять подобный венец?

Крошечные окна, восьмиугольный внутренний двор... Мне было тяжело находиться в этом замкнутом пространстве, хотелось на волю. Впрочем, возможно, дворец был построен не для таких певчих птиц, как я, а для чего-то другого — для того, чтобы хранить там нечто ценное, оберегая его как зеницу ока.

Мне нравилось подъезжать к Кастель дель Монте на рассвете, когда замок как бы парил в утреннем тумане, или ночью, когда он мерцал, напоминая призрачный замок святого Грааля. Когда подъезжаешь к нему, он ещё видится тебе крохотным, таким, что можно подставить ладонь, и он легко уместится на ней. На расстоянии кажется круглым, но по мере приближения различаешь колонны — зубцы короны, и призрак замка вдруг у тебя на глазах превращается в твёрдый камень, — и вот уже однорукий трубадур и девочка в красном платье делают шаг вперёд, и второй, словно танцуя какой-то придворный танец. Над двойной лестницей парадного входа красавцы львы на тонких мраморных столбах справа и слева от двери... А дальше, представьте, моя дорогая, — трубадур развернул Анну, бережно взяв её за тонкую талию, так что девочка закрутилась на месте. — Представьте шесть фигур, поддерживающих купол башни, а вот здесь... — ещё один поворот, — маски, маски, маски... Мы же сделаем ещё несколько шагов вперёд, к дверям. Поднимемся по ступеням, — трубадур ловко подхватил девочку, которая обняла его за шею, и, перенеся её через воображаемый порог, аккуратно поставил на ноги. — Мы в крепости. Чтобы добраться до тронного зала, нужно пересечь внутренний двор.

Анна всё поняла и сорвалась с места, едва трубадур подтолкнул её вперёд.

— В трёх башнях установлены винтовые лестницы, по которым можно подняться наверх. А в пяти остальных, что бы ты думала? Неверно. Ни за что не догадаешься! Маленькие душевые. Душевые — это такие купальни, где человек не лежит, а стоит, а сверху падает вода. На одной из открытых террас расположен резервуар с водой, оттуда по специальным трубам вода поступает в башни. Ой, куда это мы с тобой затанцевали, маленькая фея? Я и забыл, старый дурак, что посреди восьмиугольного двора расположен бассейн для купания, и сейчас мы с тобой по пояс в воде!

Услышав про воду, Анна с визгом вырвалась из объятий танцора и принялась отфыркиваться и отряхивать совершенно сухое платье. Представление удалось на славу, Вольфганг Франц и Константин долго аплодировали комедиантам.

— Все комнаты в этом зачарованном месте выложены мозаикой, это такие цветные камни, вроде тех, в какие любят играть дети, составляя картинки. Ну да. Пол в нашем зале тоже выложен мозаикой, но только на стенах она ярче и тоньше, там уже не картинки, а целые картины. Стены покрыты мрамором, а потолки в виде куполов.

В этих комнатах жил Фридрих, вокруг которого всегда находилось множество прекраснейших женщин. Восточные красавицы в драгоценностях, заменяющих им одежду или в тонких, больше похожих на туман, нежели на человеческую одежду платьях и накидках; светловолосые северянки с голубыми, синими, зелёными глазами; темнокожие женщины, привезённые бог знает из какой пустыни, — вот сокровищница короля Фридриха.

Играет музыка, читают стихи и поют трубадуры. Фридрих и сам поэт, но женщинам он не писал. Почти не писал. Впрочем, в тот день, когда он венчался с Иолантой Иерусалимской, в свите невесты император неожиданно для себя обнаружил молодую женщину, красота которой затмила на какое-то время для него красоту всех других женщин на земле.

Прекрасная сирийка оказалась кузиной Иоланты, но императора не интересовали такие мелочи. Не знаю, спрашивал ли он, как зовут околдовавшую его красавицу? Кто её благородные родители? Замужем ли она? Факт, что в первую брачную ночь Фридрих покинул обессиленную супругу, пожелав ей как следует отдохнуть для продолжения свадебного пира, после чего отправился в комнату, где находилась новая дама его сердца, дабы не расставаться с нею уже до рассвета.

Их связь продолжалась недолго. Родители увезли сирийскую жемчужину, мадонну Марию Матильду Антиохийскую[93] в её дворец, куда император продолжал слать свои полные любовной тоски песни:

Увы, Закован в сладкий плен любви, Не знал я, как мучительна разлука! Весь мир без Вас одна сплошная мука! А Вы?! А я?! Когда умчали паруса, Ту, что дороже мне души и тела, Я жил лишь Словом, что во мне горело: Твоя! И вновь! Вернётся к узнику Она, Из Сирии: светла, благоуханна, Обворожительна и постоянна! Любовь![94]

Через год после памятной встречи Мария Матильда Антиохийская сообщила Фридриху о рождении бастарда, которого она назвала в честь возлюбленного императора Фридрихом[95].

— А как же Иоланта? Неужели император так и не полюбил её? А она? Она любила Фридриха?

— Полагаю, они просто не успели как следует узнать друг друга. Сколько было Иоланте во время их свадьбы? Когда отец предложил её императору, юной наследнице Иерусалимского престола едва исполнилось четырнадцать, и она только-только расцвела. Что могла она знать, живя в отцовском замке? Куклы, молитвы, вышивки... Умела ли читать и писать? Во всяком случае, Фридриху вряд ли было интересно такое общение.

Впрочем, нельзя сказать, что он подобно другим сеньорам, бросил несчастную супругу в замке, весело проводя время с другими. Маленькая императрица была окружена почестями и искусством. Фридрих не скрывал от неё свой гарем, она вошла в него и жила там, общаясь с женщинами императора, как со старшими подругами. Проживи она сколько-нибудь дольше, императрица научилась бы петь и слагать стихи, полюбила бы сарацинские танцы и могла бы поддерживать разговор на самые необычные темы.

Вместе со своими красавицами император то и дело переезжал из одного города в другой. Они жили в только что отстроенном дворце императора в Люцере, присутствовали на торжественном открытии и освещении триумфальной арки на Аппиевой дороге недалеко от Капуа. Участвовали в празднике по случаю открытия и освещения триумфальной арки в Риме, на мраморной плите, украшающей это произведение искусства, красовался портрет Фридриха. Во дворце города Фоггии он веселился, отдыхая душой среди восточной роскоши. «Все виды увеселений были здесь к услугам гостей. День начинался с праздника, а когда спускалась тьма, зажигались факелы, и веселье продолжалось до утра», — написал один из наших хронистов.

— Значит, там всё время пели и танцевали? — поинтересовалась Анна. — Ну, ещё купались в бассейне? Я правильно поняла?

— Представь себе огромный убранный на восточный манер зал. Повсюду цветы и свисающие со стен растения, где-то журчит вода, в клетке сидят разноцветные попугаи. В саду, что расположен во дворе, докуда всего пара шагов, греются на солнце величественные павлины. Кажется, ты попал в дивный сон, в волшебную сказку, в легенду о прекрасном Аль-Малике, влюблённом в принцессу Гюрзю. Помнишь, они встречались у небольшого фонтанчика в султанском саду?

Слышишь? Шум воды, где-то совсем рядом падают капли. Подойдёшь ближе и — сюрприз, там не вода, а вино... Пей хоть пригоршнями, никто не остановит! Гости не сидят, а лежат на коврах. В плошках горит огонь. Неведомо откуда льётся странная чужеземная музыка. Чёрные ликом слуги подбрасывают в огонь ароматные смеси. Из благовонного облака вдруг выступают тонкие почти полностью обнажённые девушки, катающиеся на огромных серебристых шарах. Стройные как пальмы сарацинские юноши весело перебрасываются отлично заточенными ножами, сверкающими в воздухе.

А потом откуда-то из дальних покоев выходит великолепный император в компании самого настоящего льва справа и тигрицы слева. Звери ластятся к его ногам, а тот ласково треплет их и целует в морды. Фридрих устраивается на собственном ложе, и животные рядом с ним едят из его рук сырое мясо, пьют принесённое слугами молоко.

Из самых отдалённых частей империи послы царства зверей спешат поклониться императору людей. Ты знаешь, как выглядят медведи? У Фридриха в гостях жили семья бурых и семья диковинных белых медведей. Были и чёрные огромные словно горы и мохнатые, страсть, медведищи с когтями-кинжалами. Похожий на живую гору слон с позолоченными бивнями тянул императорскую карету. И со всеми этими зверями Фридрих разговаривал, как с близкими друзьями.

— «Дружочек лев», «подружка пантера»? — рассмеялась Анна. — Точно как святой Франциск!

— Вот именно! Но при этом Фридрих не делал из своего отношения с животными чего-то особенного, и ни в коем случае не предлагал придворным затевать шуточную борьбу с львом или гепардом. Всё-таки их хозяином был Фридрих, и других людей они могли разорвать на куски.

Фридрих носил белую, казалось, светящуюся одежду, присланную ему из Эфиопии королём-священником Иоанном. Я ничего не понимаю в тканях, но слышал собственными ушами, как посланник именовал её заморским словом «асбест».

А волшебник Михаэль Скотус при мне в невыносимо жаркий день по желанию императора и для увеселения гостей призвал самую настоящую грозу да ещё и с проливным дождём! Впрочем, это было многим позже, когда Фридрих уже постарел.

— Когда ты говорил о постройках тридцать второго года, неплохо было бы помянуть и церковь, что воздвиг не император, а его враг Папа Григорий IX, — оруженосец проницательно посмотрел на приятеля. — Церковь Новых Непорочных Младенцев.

Трубадур подавленно сглотнул.

— Через двадцать лет после памятного детского крестового похода на острове Святого Петра... — он кинул взор на тщательно записывающего за ним Константина и продолжил: — Нет, начинать следует не с этого! Пиши так: когда в 1212 году у берегов Сардинии затонули два корабля с маленькими крестоносцами, после бури море выбросило на берег несколько сотен детских трупов. Местные рыбаки вырыли для всех них одну братскую могилу.

Прошло двадцать лет, и на этом месте выросла крохотная церковь, рядом с которой поселились двенадцать монахов, которые и по сей день осуществляют там постоянные богослужения.

Глава 27 В МИРЕ, ГДЕ МНОГО СВЯТЫХ

Уже замечено, что в полночь Анна, спит ли она или, наоборот, бодрствует, но как пробьёт двенадцать, девочка, словно по волшебству, обращается царевной Анной Комниной. А днём она просто Анна — дочка летописца Бурхарда и сестра Константина. Ночью она проникает в прошлое, но отчего-то всё время крутится вокруг крестового похода 1212-го. А днём исправно записывает за стариками, трубадуром и оруженосцем, историю их господина Фридриха.

Анна лениво водит ложкой по горячей каше. Впрочем, горячей та была, когда её только-только поставили на стол, с тех пор девочка увидела в ней горы, пустыни и, наконец, догадалась налить сверху молоко — море... Утро, работа ещё не началась, и, значит, можно не прислушиваться к тому, о чём спорят между собой неугомонные старцы. Последнее время она уже не испытывает робости перед чужими людьми, да разве они для неё чужие? Скорее уж наоборот.

— Я хотела спросить, благородный сеньор, — девочка поворачивает сонное личико в сторону оруженосца. — Вы говорили, что ваша настоящая фамилия Францизиус, а дядя придумал назвать вас Франц. «Француз»? Это не в честь ли святого Франциска?

— Если я правильно понимаю, господин Вольфганг Франц — одногодка нашего короля. Стало быть, святому Франциску было двенадцать лет, когда родились Фридрих и Вольфганг, — ответил за приятеля Фогельвейде. — Вряд ли кто-то стал бы называть ребёнка в честь другого ребёнка.

— Всё так, никакой связи, — кивнул Вольфганг.

— Двенадцать лет? — Анна поражена. Похоже, до неё только что дошло, что святой Франциск жил совсем недавно. Ходил по земле, проповедовал, «лечил» храмы, разговаривал с животными. А до этого играл с другими детьми, смотрел уличные представления, ездил с родителями на ярмарки ... Всё это так странно, и если бы Вольфганг Франц приехал в Ассизи, кто знает, быть может, он познакомился бы там с Франциском. Знал же его римский Папа! А святая Елизавета была моложе Фридриха и Вольфганга на тринадцать лет, Фридрих дружил с её мужем... Анна уже забыла его имя, но обязательно вспомнит. — Как странно, — сказала она, — святые живут среди нас, ходят неузнанными... Наступишь прохожему на ногу, не дашь в долг соседу, а через несколько лет, глядишь, а это святой. А ты для него куска хлеба пожалел...

— Фридрих никогда не одобрял этот детский крестовый поход! — Фогельвейде вдруг заявляет так громко, что Анна очнулась от своих мыслей, подпрыгнув от неожиданности на месте.

— Официально да. Потому как ему это было выгодно, — кивает сидящий напротив трубадура наёмник Рудольфио, благодаря всей этой истории с летописью обретший наконец постоянного хозяина.

— Все песни той поры пелись о добром короле Фридрихе, который запретил детям ходить в Иерусалим, подвергать себя опасности, — кивает Фогельвейде, наливая себе в кубок лёгкого вина.

Девочка клюёт носом, самое правильное теперь было бы улечься спать — ночью её разбудили по приказу сеньора, вырвали из сна, в котором она следила за похождениями юного апостола Павла из колонны Николауса, и теперь ей бы выспаться. Но никому нет дела до её страдания. Ладно бы Фогельвейде, Вольфганг или даже продрыхший всё на свете Константин. Но Рудольфио? Он-то был на ночном гадании и знает, как она устала.

Стоп. С удивлением для себя, Анна вдруг чётко вспомнила всё, что происходило ночью, когда служанка растолкала её впотьмах: «Ваше высочество, его милость хозяин замка нижайше просит вас подняться к нему...» Ей и раньше рассказывали, что ночью она отзывается на Анну Комнину, но сама она только и могла что слушать россказни о ней же самой. О том, как прямо держалась да как строго приказывала... Умора... И вот теперь она сама ясно вспомнила, о чём с ней, Анной Комниной, ночью говорил сеньор граф! О том же самом: о прекрасном короле Фридрихе. О ком же ещё?

* * *

— Я попрошу вас расслабиться, благородная принцесса, и увидеть нашего золотоволосого короля в пору его женитьбы на Иоланте Иерусалимской.

Анна нетерпеливо кивнула. Знакомый ветер прошлого точно слепой давно уже ощупывал её лицо, волосы, одежду...

В комнате с закрытыми окнами гуляет незаметный прочим ветер, который шевелит почему-то только её длинные волосы, играет с подолом платья, дёргает за пояс, и вот уже толкает её саму на самый край сознания. Ещё немного, нужно только вздохнуть поглубже и прислушаться, и тогда она полетит, непременно полетит. Анна поднимает руки. Быстрее бы!

Должно быть, Спрут и сам понял, что лучше не отвлекать медиума, его голос сделался тише, и почти исчез, когда вдруг сидящий рядом Рудольфио неожиданно заговорил, да так громко, словно большой колокол в храме Андрея Первозванного — запел, заухал. Девочка задрожала, срываясь в знакомый ей мир и успевая услышать заданный Спруту колокольным звоном вопрос:

— Ваша милость, отчего мы всё время возвращаемся к этому проклятому крестовому походу? Ведь летописцы уже давно пишут о Фридрихе — взрослом муже, а то время оставлено в далёком прошлом! Вы и меня наняли только потому, что знаете, что я был среди них? Я прав?

Анна срывается, точно семечко одуванчика, и летит на тонком кружевном зонтике, летит, летит... Золотоволосый король — прекрасней всех, кого она когда-либо видела... Мальчик из её дивных снов... Где ты?..

Золотоволосый король, как обычно, когда он путешествовал в компании юношей из его личной свиты или тайно встречался с кем-нибудь в условленном месте, облачился в простое не новое сюрко, поверх которого надел плащ с капюшоном. Его спутник — высокий, с суровым неулыбчивым лицом, прямым римским носом и седыми, точно серебряными, волосами, расчёсанными на ровный пробор, находился по правую руку господина.

У камина сидело четверо. Человек с кустистыми чёрными бровями и рыхлым лицом поспешно вскочил перед юным королём, часто кланяясь и целуя протянутую ему руку. Монах, которого Анна приметила во время памятной встречи короля с Николаусом. Третьим был непосредственно Николаус, мирно греющий руки у огня.

Медленно и как будто даже лениво пророк в белом поднялся со своего места, устало улыбнувшись Фридриху. Возможно, он хотел протянуть руку для поцелуя или коснуться короля, когда между ними возник четвёртый персонаж, который вдруг непонятно для чего принялся усаживать, поглаживая по плечам и волосам Николауса, точно тот был болен.

Анна прислушалась к своим внутренним ощущениям и вдруг поняла, что этот четвёртый — тот, кого называли отцом Николауса. Не настоящий отец — она бы в жизни не поверила, что такой утончённый, красивый мальчик, как Николаус Кёльнский, мог быть сыном этого вертлявого типа. Впрочем, какое дело византийской царевне до какого-то мужика?

И ещё, она вдруг осознала, что эта встреча произошла раньше, нежели та, в таверне близ города Ойпен. Анна старалась не задумываться о таких вещах, находясь в прошлом... Вот так задумаешься о несущественном, а прошлое тебя — раз — и пинком под зад обратно в скучное сегодня вышвырнет. И поделом!

Меж тем все расселись у камина. Фридриху попытались было предложить кресло, которое до него занимал озябший Николаус, но тот сел на первое попавшееся, не греться приехал. По приказу короля, его спутник выглянул за дверь, приказав кому-то из невидимых слуг принести бурдюк привезённого с собой вина. После чего все молча выпили — Фридрих и его спутник, вальяжно откинувшись на спинки кресел и легко держа огромные кружки, точно те были сделаны из воздуха и наполнены им же. Николаус держал свою посудину двумя руками, да ещё и пригибался к ней, боясь накапать на одежду. Монах привычно поднимал кружку одной рукой, но не столь грациозно, как Фридрих и его... Анна задумалась, пытаясь догадаться, кто же перед ней, когда вдруг заговорил монах:

— Признаться, мы надеялись на то, что Ваше Величество лично возглавит вторую колонну крестового похода, и поведёт её именем Бога.

Фридрих хотел что-то сказать, но вместо него ответил господин с серебряными волосами. Как и следовало ожидать, он говорил приятным, сильным голосом человека, привыкшего повелевать.

— Если Его Величество возглавит данный крестовый поход, он не сможет занять отцовский трон и не выполнит собственного предназначения.

— Но разве Божья воля не есть высшее предназначение короля-христианина?! — повысил голос монах.

— Я готов! — Фридрих поставил пустую кружку на стол. — Отец Маркус прав, если выбор Господа пал на меня, я с восторгом приму крест и отправлюсь в Святую землю.

— Король, прежде всего, обязан выполнить свой долг, потому как если он облачится в одежды крестоносцев и пойдёт с вами, он совершит предательство по отношению к своим благородным родителям, которые теперь взирают на нас с небес. — Серебряный прекрасно держал удар.

— Но Господь сказал: «Оставь мёртвым хоронить своих мёртвых», — глаза монаха метали пламя, он приблизился к Фридриху почти вплотную. — Что есть все царства земные против одного Царства Небесного? Ответь, юный король?

— Я, право, не знаю, — Фридрих покосился на своего спутника, ища у того защиты.

— Но Ваше Величество не может бросить всё, предать интересы своих подданных, которые уповают только на вас! — Лицо Серебряного казалось каменным, в то время как голос наполнился опасным металлом.

— Но если я избран?! — задыхался Фридрих.

— Ваше Величество не получал никаких особых знаков, и если сейчас вы скажете, будто бы знаки имели место, я буду вынужден уличить вас во лжи. Так как знаю вас с самого рождения и умею отличать правду от вымысла. Естественно, рано или поздно король понесёт крест и, мы надеемся, освободит Гроб Господень, если, конечно, вы не справитесь с этой задачей раньше. Но разумный правитель должен сначала собрать необходимые средства для крестового похода, объявить о своём решении, получить благословение святой Церкви, — он выразительно посмотрел на пытавшегося вставить хотя бы словечко монаха, — собрать воинов, снарядить корабли, много всего сделать и лишь после этого...

— «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их», — нежно улыбаясь Фридриху, пропел монах. — Поход пройдёт по христианским землям. Когда это добрые христиане отказывались накормить и снабдить провиантом отправляющихся в святые места паломников? Ваши слова, любезный господин Францизиус, напоминают мне речи еретиков. Воистину говорю вам, Господь прокормит детей своих. Как можно в это не верить?

— Только забредшему на ярмарку крестьянину наши города кажутся достаточно большими и многолюдными. На самом деле, три-четыре тысячи человек... А в поход вы планируете вести десятки тысяч. Я учил вас арифметике, Ваше Величество. Так ответьте мне, как три тысячи смогут прокормить тридцать?.. Да если колонна в тридцать тысяч пройдёт сквозь город...

— Ваше Величество прекрасно понимает, что дети-крестоносцы могут расположиться лагерем возле города, где будут мирно ждать, пока горожане соберут им еду и необходимые вещи.

— Задумайтесь об одежде, вооружении, о лошадях, лекарствах... — терял терпение Вильгельм Францизиус.

— Иисус Христос сказал: «И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них».

— Вы и крестоносцев облачите в цветочные одежды?! — Францизиус выдержал испепеляющий взгляд монаха. — Полагаю, вы совершенно правы, когда говорите о детях, которые приходят к Николаусу по велению Господа. Действительно, эти дети и не должны заботиться о своём пропитании и одежде, потому что свято верят в Николауса, которого ведёт Отец Небесный. И это нормально для рядового крестоносца. Но если колонну берётся возглавлять король, он просто обязан учитывать все эти мелочи. Тем более, что вы же сами сказали, он поведёт собственную колонну, а стало быть, сам должен будет позаботиться о вверенных ему детях.

— Господь позаботиться и о Фридрихе и о детях, которые пойдут с ним, — наконец подал голос Николаус. — У меня было видение.

— У него бывают видения! Мой сын святой, у него часто бывают видения! — «отец» Николауса тут же наполнил кружки по второму разу. — Выпьем за моего сына Николауса!

— Видения — это, конечно, достойно уважения, — с каменным лицом произнёс Францизиус. — Но король не должен полагаться на видения, так как Господь, без сомнения, пошлёт ему достойные его испытания, которые вместе с королём будут вынуждены претерпевать и идущие с ним дети-крестоносцы. Кроме того, ваш враг Оттон, без сомнения, быстро выяснит, кто ведёт вторую колонну из Германии, и не откажет себе в удовольствии прихлопнуть опасного конкурента, когда тот будет возглавлять воинство безоружных детей. А покончив с королём, он сметёт и паломников, вооружённых лишь крестами да молитвами.

На последних словах Вильгельма Францизиуса Фридрих побледнел. Николаус затрясся, точно ему вдруг сделалось холодно, и выдавил из себя, затравленно глядя на монаха:

— Что же делать?

— Я могу предложить Вашему Величеству следующее, — не обращая больше внимания на монаха и мальчика, учитель, тяжело вздохнув, положил руку на плечо своего лучшего ученика. — Как вам известно, Ваше Величество, у меня есть племянник, сын моего брата, и мой единственный наследник — ваш друг и преданный слуга Вольфганг Франц.

Король подавленно кивнул.

— Вы пошлёте его в качестве своего тайного представителя возглавить вторую колонну детей-крестоносцев, кроме того, будете по мере сил и возможностей помогать походу провиантом и вещами. Разумеется, пока король находится в Германии, он будет помогать походу здесь, — он покосился на внимательно слушавшего его монаха. — Когда королевский двор достигнет Италии и Рима, появятся новые возможности, но не раньше. Сразу же говорю, помощь эта будет тайная, и до поры вы, Ваше Величество, станете смиренно заявлять всем и каждому будто запрещаете детям идти в Иерусалим, так как их просто некому охранять, а вы, как добрый правитель, не желаете им зла. Дети всё равно уже идут, и никакие запреты им не помешают. Но король, император — отец народа, и как отец обязан заботиться о своих детях.

— Но Вольфганг Франц не королевской крови! Безусловно, он может находиться при особе Николауса, помогая ему во всём, но он не может возглавить колонну, не будучи избранником Господа. Николаус получил знамение и стал пророком. Что же до вашего племянника, то он... В свите Вашего Величества нет ни одного человека, который бы был избранником Господа. Если хотите, чтобы мы вам доверились, пришлите человека, в жилах которого течёт королевская кровь, король или особа королевской крови есть избранник Божий. Или исполните своё слово и возглавьте колонну сами!

— Вторую колонну поведёт мой младший сын... Ганс, — неожиданно заговорил господин с широкими бровями. — Моё имя Вальтер фон Пальяра, я канцлер Сицилии и действительный член семейного совета, учреждённого императрицей Констанцией. Родственник короля Фридриха по материнской линии. А стало быть, в моих жилах течёт королевская кровь!

— Что же, это меняет дело, — монах кивнул в знак согласия. — Аминь. Мы испытаем их обоих.

— Но, если вторую колонну поведёт Ганс фон Пальяра, не будет ли разумнее оставить Вольфганга при вас оруженосцем, мой король? — попытался переиграть ситуацию Францизиус.

Анне показалось, что когда Вальтер фон Пальяра предложил своего сына, королевский учитель вздохнул с облегчением, должно быть, решив, что крестоносцы удовлетворятся канцлерским сынком и оставят в покое его любимого племянника. Они же не моргнув глазом заграбастали обоих. Девочка отметила про себя, что учитель Фридриха ей определённо нравится. Вот бы ей такого дядю!

— Я уже один раз из-за вас отказался от своего слова! — Фридрих был взбешён.

— Испытывайте! — Вильгельм Францизиус рывком поднялся со своего места. — Пойдёмте, Ваше Величество. Скоро рассветёт, будет неправильно, если нас застанут здесь всех вместе.

— Прощайте, господа! Прощай, Николаус, — Фридрих улыбнулся. — Я пришлю тебе моего оруженосца, как только получу корону Германии, ну и продовольствие, как обещал.

Они вышли.

— Проклятые итальяшки!

Анна увидела, как «отец» Николауса бросил в её сторону пустую кружку, и, взвизгнув, проснулась...

* * *

— Что это было? — Вольфганг Франц стоял перед Анной в мокром сюрко с растрёпанными волосами.

Фогельвейде покачнулся и сел прямо на пол, роняя со стола тарелку с куриными костями. Рудольфио пятился к стенке, пока не наткнулся на неё спиной. Константин уронил искусанное перо и на нетвёрдых ногах подошёл к сестрёнке.

— Хотел бы я знать, что было в моём кубке? — с трудом выговорил трубадур.

— Ага, и в моём тоже. — Оруженосец оправил стоящие дыбом волосы. — Может, пить бросить? Хотите знать, что мне только что померещилось?

— Король Фридрих, сицилийский канцлер, дрянной монах и сопливый провидец? — устало поинтересовался трубадур.

— Точно. А ещё мой родной дядя и отец Николауса. Стало быть, всё это видели?

— Какой у вас замечательный дядя! — нашлась Анна. — И как он вас любил!

— Да уж. Да уж, — Вольфганг Франц с сомнением поглядел на остатки вина и наконец выпил из кружки Константина молоко.

— Получается, Его Величество заранее договорился о том, что вы вместо него примите крест и пойдёте с Николаусом? Я пытался записывать, но всё это так неожиданно — и этот дом, и тот самый Николаус, и канцлер фон Пальяра... Я чуть в штаны со страха не наложил.

— Этой ночью сеньор вызвал меня гадать для него, и я видела всё это. Или, возможно, мне так показалось? — Анна покосилась на Рудольфио. — Подтвердите, вы же ночью тоже были в покоях сеньора, вы видели то же самое?

— Да, благородная донна, то есть принцесса, царевна... Анна... — Рудольфио закашлялся, и Константин налил ему вина. — Понятия не имею, что происходит в этом замке. Вчера я спрашивал у Спрута, почему мы топчемся вокруг этого чёртовою крестового похода, когда давно уже должны были продвинуться вперёд. Каждый день я отношу ему отчёты, вы уже пишите о второй жене императора Фридриха, а мыслями мы все почему-то ещё носим плащи с крестами...

— Вы тоже носили такой плащ? Вы были среди людей Николауса? — выдохнул догадку Константин.

Вольфганг Франц, поднявшись, подошёл вплотную к не смеющему отстранить его Рудольфио и заглянул тому в глаза.

— Я не помню тебя, брат. Но разве можно упомнить несколько тысяч грязных, исхудавших малолеток? Полагаю, ты мог идти с нами хоть от самого Кёльна, возможно, мы сто раз разговаривали с тобой, но... чёрт возьми, я не помню твою рожу.

— В лагере Николауса белая одежда была только у него самого и апостолов, — авторитетно заявила Анна.

Оруженосец подтвердил её слова кивком:

— Правильно. Ты не жил в белом шатре, не носил имя апостола, этих ребят я помню так, словно расстался с ними вчера.

Все сгрудились вокруг Рудольфио, пристально изучая его.

— Сознайся, тебя ведь не случайно прислали наблюдать за нами? Скажи, когда ты присоединился к походу? Возможно, тогда я бы вспомнил тебя.

— Не вспомнил бы, — каждое слово давалось Рудольфио с таким трудом, словно старики держали его за горло. Впрочем, что ему грозило? Двое пьяниц, один из которых к тому же увечный, странная девочка, умеющая проникать в прошлое, и мальчишка, знающий только свои перья и чернила? За стеной в тайной комнате дежурил писарь, и, возможно, он уже побежал за помощью. — Я присоединился ко второй колонне недалеко от Марселя. Сначала хотел встретить ребят Стефана, а потом, когда через моё селение прошли дети под водительством Петра, решил догнать их, благо это выходило ближе. Мне же какая разница, я шёл за море, где Бог...

— Стало быть, апостол Пётр — это сын канцлера, как его, Ганс фон Пальяра и есть, — догадался Константин.

— Ну да. Вокруг Николауса были только дети королей, принцев или по крайней мере герцогов. И этот монах, что был с Николаусом, тоже говорил о королевской крови...

— В каждом лагере был свой белый шатёр, и в нём по двенадцать апостолов, и ведущий их пророк. У нас — Николаус. У второй немецкой колонны — Пётр. Французы шли под водительством Стефана, — кивнул оруженосец. — Все три лагеря были сделаны по единому образцу. Всех сопровождали монахи-францисканцы или доминиканцы, они же по большей части сочиняли гимны и следили за тем, чтобы мы не сбились с маршрута и, главное, перебрались через Альпы. Тоже, доложу вам, местечко!

Фридриха через Альпы переводил лично епископ Трента Федерико Ванги[96], он отлично знал эти места, так как был заядлым охотником. Позже, когда мы с Николаусом снова штурмовали проклятые горы, епископ пришёл к нам на помощь. Полагаю, он явился по просьбе Фридриха, дабы выручить нас из беды.

— А вы видели сына канцлера? Вы тоже были апостолом? — перебив оруженосца, спросила Анна у Рудольфио.

— Как не видеть? — смутился Рудольфио. — Много раз видел. Только я ведь не королевской крови, кто пустил бы меня в белый шатёр?

— А ты попал к работорговцам? Тебя клеймили? А ну, покаж! — оруженосец ловко схватил несопротивляющегося Рудольфио за ворот и рванул его так, что ткань затрещала.

Тот попытался оттолкнуть старика, но вместе они только порвали сюрко.

— Где клеймо? Обманщик! Покажи своё клеймо!

Наконец Рудольфио сумел оттолкнуть наглого оруженосца, и тот грохнулся бы на пол, не подхвати его Константин.

— Нет клейма, свёл я его. Приложил раскалённую железку, и... Вот только ожог и остался. К чему мне клеймо? Как бы я потом людям в глаза смотрел с клеймом-то?!

— А я своё срезал, — улыбнулся во весь рот оруженосец. — Не сам, врать не буду, но, ты меня понимаешь: чтобы при императорском дворе да с тавром... Ты уж прости меня, брат, что усомнился. Подумал, может, местный хозяин специально тебя приставил, чтобы ты следил за нами и всё ему докладывал.

— Так и есть. — Рудольфио попытался было связать концы порванной рубашки, да ничего не получилось.

— Ну, не совсем так. Одно дело, если бы ты вот сидел здесь и слушал, а совсем другое, коли мы тебя за своего приняли и с тобою обо всём шептались, тайны свои рассказывали.

— Какие у тебя тайны? — изумился, в свою очередь, трубадур. — Как ты молодым к девкам в окна лазил? Или как с похмелья в канаве с отбросами очнулся? Если ты о таких тайнах — то я не в обиде. Чем каждый вечер это слушать, лучше уж я такую честь теперь господину Рудольфио уступлю. Тем более что, по всему выходит, что вы с ним теперь крестоносцы — считай, братья. Даром что он (уж прости, дружище!) моложе тебя выглядит.

— Ладно, тайны я в другой раз послушаю. А вот ежели вы, господа хорошие, сегодня ничего для летописи не надиктуете, Спрут вас просто кормить не станет, и я ничем не помогу.

Однако работа не шла: все невольно то и дело возвращались от жизнеописания Фридриха к тому самому походу. В результате к обеду не родилось больше ни строчки, о чём Рудольфио был вынужден доложить сеньору. Тот почему-то не только не отменил трапезу, но и велел Анне отдохнуть перед следующим гаданием, а Рудольфио — сообщить остальным, что-де, господин сильно торопился и не успел выслушать доклада о работе, отчего и распорядился никого не наказывать.

Обрадованные новостью трубадур и оруженосец тут же уселись за стол, пообещав после обеда уже не отвлекаться, а вспомнить и написать вдвое против обычного.

Глава 28 КОРОЛЬ ГЕНРИХ

— Увлёкшись рассказами об императоре Фридрихе, мы тем не менее не должны забывать о его детях и наследниках, — начал Фогельвейде, едва вся компания вернулась в Гобеленовый зал после дневного отдыха.

— Из всех деток нашего императора, я принципиально не стал бы упоминать его первенца, — поёжился Вольфганг Франц. — Кто же мог предположить, что у добрейшей и мудрейшей из женщин Констанции Арагонской и нашего возлюбленного императора может получиться этакая мразь?!

— Независимо от вашего нелестного мнения, мы не вправе не упомянуть в нашей летописи первенца Фридриха, — мягко остановил гневную тираду трубадур. — Мудрого, доброго, благородного и несчастного короля Генриха VII. Не берусь пересчитать всех бастардов Фридриха и правильно назвать их матерей, что же до законных детей... Впрочем, полагаю, ты наслушался песен, в которых Генрих VII выводился не иначе как подлый крысёныш, покушавшийся и на отцовское наследство и на его жизнь? Но ведь это всего лишь песни. А каким на самом деле был первенец нашего императора? Как знать. Полагаю, если бы хозяин наш пожелал, он мог бы отыскать несколько десятков свидетелей жизни и подвигов этого короля, каждый из которых сейчас бил бы себя в грудь и клялся всеми святыми в непогрешимости сеньора.

— Можно подумать, ты был среди них, — хмыкнул оруженосец.

— Не был. Но, находясь подле особы императора, слушал не одни только наветы. И могу сказать, что король Генрих, которому Фридрих доверил престол Германии перед своим крестовым походом, сумел без помощи отца раскрыть заговор против себя, после чего, возглавив верных ему швабских рыцарей, обрушился на Баварию, не ожидающую такого наскока. В результате, его конкурент на германский престол вельф Оттон Люнебургский[97] и находящийся у Оттона в то время папский легат были захвачены врасплох. Да так результативно, что наложивший от страха в штаны вельф только и успел, что выпустить из города легата, а сам пал в ноги юному Генриху, умоляя простить его и принять своего старшего сына в заложники вечного мира.

Сбежавшего легата рыцари Генриха преследовали до Страсбурга. Когда же за ним закрылись ворота, крепость была осаждена. Имперские князья, узнавшие об осаде епископского города, немедленно прислали императору ябеду, требуя остановить сына-короля и распустить подобру-поздорову швабское войско. Но и Фридрих не раз получал подобные оплеухи. Что же до Генриха, то он всё сделал грамотно и невероятно быстро. Хотя сколько было в ту пору сыну императора? На престол Генрих Сицилийский взошёл в возрасте восьми лет, стало быть, история с баварцем произошла, когда ему исполнилось двенадцать-тринадцать. Как нашему Константину.

— Один раз, может быть, и сделал, а дальше? — вздохнул Вольфганг Франц. — Жизнь-то продолжается. Кабы он помер тогда, и это было последним деянием...

Анна поспешно перекрестилась.

— Вот именно, — оруженосец погладил девочку по голове. — Выбирали епископа Регенсбурга — обычное, можно сказать, дело — и тут вдруг Генрих точно заворожённый начал плясать под дудку местных князей. И так воли — кот наплакал, а тут и последнюю отдал, вместе с остатками разума... Дальше хуже: вдруг с какого-то перепугу официально разрешил нескольким городам Фландрии объединиться в некий союз, и те всем миром тут же выступили против своих же господ-епископов. А вина тут — Его Королевского Величества, потому как, когда один город бунтует — это неприятно, а когда их несколько, да ещё и действуют слаженно... в общем, жди гонцов от Папы. Дальше больше...

В девятнадцать лет он такие документы наподписывал, что император призадумался, а не подменили ли ему наследника! А что тут ещё подумаешь, когда король Германии, будучи в трезвом рассудке и доброй памяти, не в плену, не под угрозой смерти вдруг добровольно отказался от права возведения крепостей и любых других оборонительных сооружений, пообещал, что не будет строить новых городов, устраивать новые монетные дворы? Согласился частично уступить королевскую власть, мол, пусть каждый на своём лене делает, что пожелает, а потом ещё и одарил князей исконным королевским правом неприкосновенности!

— Мне кажется, всегда так было, — лениво потянулся в своём кресле Рудольфио. — Князья у себя дома вершили суды. А чего бы им и не вершить? У кого земля, того и законы. И всё на этой самой земле обязаны им подчиняться... Всё забываю спросить, Фогельвейде, а как вы потеряли руку и глаз?

— Насчёт глаза не знаю, а руку... Правая рука — должно быть, курей воровал, — глумливо ухмыляясь, предположил оруженосец.

— Во всяком случае, меня не клеймили как скотину. — Вальтер фон дер Фогельвейде брезгливо поёжился. — То, что вы говорите, любезный крестоносец, — он обернулся в сторону Рудольфио, — возможно, и правильно для местности, где каждый сам за себя. Но в империи Фридриха на всех существовал единый закон. И Германия — часть империи. Дозволь там каждому придумывать собственные законы, это разорвёт империю.

У Генриха же князья получили полную власть над городами, тесня епископов. Те бросились жаловаться Папе. Папа, понятное дело, отреагировал обычным для себя способом — принялся отлучать от церкви ослушников. На города, где они правили, накладывался интердикт. Церкви закрылись, улицы начали заполняться гробами с гниющими в них покойниками, которых запрещалось хоронить. Начали вспыхивать эпидемии.

Понимая весь ужас происходящего, князья бросились за подмогой к императору, прося его поручиться за их благонадёжность перед Римом. Но не было среди них главного виновника происходящего — попустившего беззаконие короля Генриха. Испугавшись отцовского гнева, король предпочёл отсиживаться подле юбки своей супруги Маргариты Австрийской[98], которую люто ненавидел, мечтая развестись и жениться на любимой с детства Агнесс Богемской[99].

Я видел несчастную Агнесс перед тем, как её отец, выполняя приказ императора, заставил своё дитя принять постриг в одном из монастырей. Бедный Генрих! Его горе не знало границ. Ведь он надеялся, что государь отблагодарит его за разоблачение баварского заговора, позволив развестись с опостылевшей супругой и жениться на прекрасной Агнесс. А теперь всё оказалось потеряно.

Здесь я, наверное, проясню ещё относительно женитьбы Генриха, чтобы всё было понятно. Генрих любил Агнесс, хотя и прекрасно знал, что отец приготовил для него другую невесту. В свою очередь, герцог Баварский и король Богемии желали, чтобы император породнился с богемским королевским домом, что устроило бы и их и продолжающего надеяться на лучшее Генриха. В то же время Энгельберт — опекун Генриха — предложил женить своего короля на невесте, о которой дом Штауфенов мог только мечтать: на английской принцессе Изабелле. Тем не менее после совета с герцогом Леопольдом Фридрих объявляет, что его сын женится на Маргарите Австрийской, и только на ней. Не страшно, что невеста намного старше жениха, у Фридриха была точно такая же ситуация, и он нашёл её для себя идеальной!

Но если Фридрих знал, что в четырнадцать его гарантированно освободят из-под опеки Иннокентия, то для Генриха в четырнадцать ничего не заканчивалось, ему готовили не трон короля, а трон выполняющего приказы наместника. Рядом с ним оставался регент Энгельберт, а в будущем его место норовила занять властная Маргарита. Таким образом юный король просто переходил из-под одной опеки под другую. Никакой самостоятельности, никакой собственной воли!

Жаль юного короля. Но и императору не позавидуешь, он как раз тогда воевал с ломбардскими городами, и ему до зарезу были нужны австрийские войны. Фридриху пришлось обращаться за помощью в Рим, последовали новые унизительные для него уступки. Что же до прекрасной Изабеллы Английской, Фридрих не забыл о ней, но об этом после.

Я хотел бы немного вернуться назад, за несколько месяцев до того, как Генрих раскрыл заговор и захватил Оттона Баварского, мечтающего сесть на престол Германии. Дело в том, что до этого самого Оттона в Баварии правил герцог Людвиг I, заколотый наёмным убийцей из ассасинов. Заказчик убийства до сих пор не найден. Я прошу вас, Константин, это не для летописи. Хотя поскольку история до сих пор ещё не забылась, её можно упомянуть как слух.

Так вот, в Баварии был убит герцог Людвиг I, его наёмного убийцу удалось схватить на месте преступления, но даже под страшными пытками тот не выдал своего заказчика. Поговаривали, будто бы это дело рук нашего любимого Фридриха, который переселял на новые места не только гончаров и ткачей, но и этих самых ассасинов, за что те сохраняли ему преданность. Собственно, все были уверены в виновности императора, но прямых доказательств не удалось найти, хотя не исключено, что на самом деле, в виду очевидности причастности императора, их и не искали.

В 1226 году король Генрих — уже год как женатый человек, но его супружеская жизнь не складывается настолько, что он подумывает о разводе. Дело деликатное, и он, не решившись написать отцу, надеется встретиться с ним лично в Кремоне, где собирается рейхстаг. Но Генриху удаётся добраться только до Триента, дальше приходится сидеть шесть недель, ожидая помощи императора, так как у «Веронского ущелья» его поджидают войска Ломбардской лиги. В результате, не дождавшись подмоги, король Германии вынужден был вернуться домой.

Зато на совет к Фридриху приезжает Людвиг ландграф Тюрингский. Теперь мы можем сказать — муж будущей святой Елизаветы. Поводом для собрания рейхстага послужила необходимость выбрать и решить, кто в Германии будет губернаторствовать в разных городах. Требовалось сместить старых слабосильных правителей и утвердить на их месте новых. Вы понимаете, короля нет, и наиважнейшие вопросы в его королевстве решаются без него.

На Пасху 1232 года Фридрих созвал новый рейхстаг в Аквилее, куда снова пригласил сына — пока не под конвоем, но с полагающимся в таком случае почётным караулом. На этот раз Генрих едет, но перед отъездом успевает оскорбить епископа Вормса и сделать ещё ряд неполезных для империи дел.

Добравшись до Чивидале, Генрих получает приказ императора оставаться там до особого распоряжения. Не будучи под арестом, он вступает в сговор с некоторыми имперскими князьями, надеясь, укрепив свои позиции, заставить Фридриха считаться с его желаниями.

Император самолично приехал в Чивидале, объявив, что рейхстаг пройдёт именно здесь. Генриху был предъявлен новый утверждённый Фридрихом устав, и король Германии поклялся блюсти его.

Далее, Генриху была вручена грамота, которую он и прочитал перед рейхстагом. Согласно этому документу король требовал от германских князей обращаться с ним как с бунтовщиком, если он вновь посмеет нарушить законы империи, проявив своеволие и непослушание. Вторым пунктом Генрих поручал папскому легату передать свою нижайшую просьбу Папе отлучить себя от Церкви без всякого предупреждения в случае нарушения принесённых в Чивидале клятв.

Таким образом, князья очистились перед Церковью и выступили в поход против Ломбардии, а несчастный король Германии не только не получил любимую девушку, но и был публично унижен.

— Мне так жалко германского короля, — произнесла в наступившей тишине Анна. — Почему Фридрих был так жесток с родным сыном? И что стало с прекрасной Агнесс? Генрих прискакал в Богемию и выкрал её из монастыря? Они жили долго и счастливо?

— Увы, моя милая, — трубадур покачал головой. — Впрочем, как истинный христианин, не могу назвать долю, доставшуюся Агнесс, несчастной, так как... — он помедлил. — Забегая вперёд, скажу, что, потеряв вторую супругу, Фридрих вспомнит об Агнесс и сделает ей предложение, но та откажет императору, предпочитая земному властителю властителя небесного. Слышал, что, получив категорический отказ, Фридрих произнёс: «Если бы она оставила меня ради простого смертного, я бы дал ей почувствовать силу моего гнева, но я не могу быть оскорблённым, если она мне предпочла Царя Небесного».

Агнесса же, так называл её влюблённый Генрих, в 1234 году основала в Праге женский монастырь клариссинок[100], в который вступила сама, и мужской францисканский монастырь. Все свои средства она отдала на строительство больницы в Праге и самолично ухаживала за больными, которые получали помощь совершенно бесплатно. Всё это время она переписывалась со святой Кларой Ассизской, одной из первых женщин, последовавших за святым Франциском.

— Но как Генрих мог жить с нелюбимой женой? — Анна выглядела подавленной.

— Должно быть, Фридриху понадобилось укрепить отношения с Австрией или... он предполагал, что Маргарита сумеет расположить его сына к себе. Но... к сожалению, я совсем не знал супругу короля Генриха и не могу ничего сообщить о ней. Генриха женили на ней, когда ему едва исполнилось тринадцать. У них с Маргаритой родилось двое сыновей, но пережил отца один только Фридрих — герцог Австрии и маркиз Штирии[101].

Но мы отошли от истории короля Генриха VII... Что же делает этот опозоренный на рейхстаге король? Он ведёт себя так, будто бы ничего не произошло, и напрочь забывает о клятвах, данных им в Чивидале. Очень странное поведение. Но в этом весь король Генрих. Когда он не мог победить противника, он предпочитал делать вид, что никаких врагов у него попросту нет.

Он самолично посадил на епископские должности в Вормсе, Шпейере, Вюрцбурге и Аугсбурге своих людей, после чего принялся ждать протестов и смуты, но всё оставалось на удивление тихо. Канцлер — епископ Регенсбургский — до поры до времени не только хранил молчание, но и уговорил архиепископа Майнцского, епископов Бамберга, Хильдесхайма и Оснабрюка не писать пока о случившемся в Рим.

Генрих посидел так ещё какое-то время, прикидывая, а не последует ли за его малым ослушанием очередная выволочка от родителя, после чего напал на владения друга своего отца маркграфа Германа V Баденского, а позже на графов фон Гогенлое, которых ненавидел.

Меж тем в Германии появилось огромное количество различных религиозных сект. Папа кинул силы на борьбу с еретиками, возглавил которую Конрад из Марбурга[102], тот самый, который был исповедником святой Елизаветы. С ним ехали его помощники Конрад Доре и монах Иоганнес. Народ терпеть не мог эту «адскую троицу», и было за что. Войдя в город или селение, эти бравые ревнители веры обычно провозглашали: «Мы готовы сжечь сотню невинных, если среди них есть хотя бы один виновный».

Тут же сыскался и первый еретик — граф Генрих фон Сайну. На счастье последнего, на суде председательствовал король, а адский Конрад Марбургский выступал в роли обвинителя. Обычно он предпочитал быть и обвинителем и судьёй в одном лице. Считалось, что это экономит деньги города, в котором проходил суд, но на самом деле Конрад просто не терпел, когда с ним спорили и не соглашались.

В тот день Конрад был, что называется, в ударе, приговорив еретика к сожжению. Но в последний момент бледный и взволнованный Генрих поднялся со своего судейского места, протянув дрожащей рукой записку, которую тут же прочёл герольд, оглашая волю монарха: «Мой господин король желает отложить рассмотрение дела. Граф Сайн уходит отсюда добрым католиком, ни в чём не уличённым». Связанный по рукам и ногам церковными законами, Генрих не мог полностью отменить приговор Конрада, но, отложив слушание дела, предоставил доброму графу возможность покинуть город, едва только на Германию легла ночная мгла.

Ненавистного инквизитора вскоре настигла праведная месть рыцарей из свиты графов Дёренбаха и Сайна. Ходили упорные слухи, будто бы его умертвили волей доброго короля Генриха, но последнее было не доказано. Так или иначе, это сделало Генриха героем в глазах его народа. Разумеется, убийцы скрылись из страны, а Его Величество отправил соболезнование Папе, и все жутко радовались, празднуя победу.

К сожалению, радость была недолгой. Вскоре братья графы Гогенлое и маркграф Баденский пожаловались Фридриху, и тот приказал сыну восстановить их порушенные городские стены, залатать повреждённые крепости, кроме того, добровольно вернуть заложников, и вообще рассчитаться за причинённый ущерб. Как видите, я следил за успехами германского короля, и весьма симпатизирую ему. Впрочем, когда будете переписывать, возможно, лучше не упоминать о связи Генриха с убийством этого изувера в сутане.

Летом 1234 года Папа был занят и не желал отвлекаться от собственных проблем ради германского короля, ведущего себя вызывающе. Его самого чуть не убили восставшие в очередной раз римляне. Так что пришедший на выручку понтифику император отыскал главу католической церкви в Риети, где Его Святейшество нашёл себе временный приют. В это путешествие Фридрих взял с собой своего шестилетнего сына Конрада. Папа благословил мальчика и тут же поручил архиепископу Трира отлучить от Церкви Генриха. Теперь император был обязан ехать в Германию, дабы сместить сына-короля лично.

В ожидании отца Генрих созвал придворный совет в Боппарде, сообщив, что отныне Германия выходит из состава империи, а он, король Генрих VII, лично отрекается от императора и отца Фридриха II. На стороне Генриха находились такие влиятельные люди Германии, как епископы Аугсбурга, Вюрцбурга и Вормса.

Восстание разгорелось быстрее, нежели вспыхнул бы сарай с сухой соломой. Понимая, что ему придётся ввязываться в войну с огромной империей, Генрих отправил гонцов давним врагам своего отца — ломбардцам. Кстати, везли его послания Ансельм фон Юстинген и Генрих фон Найфен, те самые, что двадцать лет назад сопровождали юного Фридриха к трону Германии.

— Люциус фон Юстинген! — Анна залилась краской, но никто этого не заметил.

— Альпийские перевалы были перекрыты. В случае низложения императора и избрания на его место себя Генрих обещал всяческую поддержку союзу ломбардских городов. Он поклялся освободить их от всех налогов и выплат, признавая независимость ломбардского союза от империи. Всё ради независимости от диктата отца и возможности жениться на любимой Ангесс!

— Предатель! — Вольфганг Франц грохнул об пол своим креслом с такой силой, что отвалилась ножка. — Трус и предатель, перешедший на сторону врага!

— Можно и так сказать, но в этом поступке, безусловно, читается вполне здравый политический расчёт, — вмешался Рудольфио. — Папа был за ломбардцев и против императора, он вполне мог поддержать Генриха, и тогда бы против Фридриха появились сразу три более чем серьёзных противника: ломбардцы Папа и Германия во главе со старшим сыном и наследником!

— Совершенно верно, я тоже так сразу подумал, — Фогельвейде казался довольным, — тем не менее Папа всё ещё не мог вернуться в Рим и нуждался в услугах императора. Поэтому он официально высказал порицание ломбардцам, но никого из них, разумеется, не подверг церковному проклятию.

В 1235 году наш император планирует свою третью женитьбу, на этот раз его избранницей стала двадцатилетняя английская принцесса Изабелла дочь Иоанна Безземельного и Изабеллы Ангулемской[103]. Решение полностью поддержал Папа, но ожидались протесты короля Франции Людовика IX[104], которому подобный союз казался опасным. Дело понятное, Фридрих поднялся на свой престол с при поддержке Филиппа II Августа, после решающей битвы при Бувине, король Франции переслал Фридриху имперского орла Оттона IV. А теперь вдруг Гогенштауфен возжелал породниться с врагами французского престола — англичанами... После смерти Филиппа в 1224 году посланники Энгельберта уже пытались сговориться о браке короля Генриха с принцессой Изабеллой, но тогда ничего не вышло. И вот теперь новое сватовство, на этот раз самого отца-императора!

Посол короля Германии Генрих фон Найфен явился ко двору короля Франции, дабы настроить его против этой женитьбы и добиться заключения союза с Генрихом VII. В то же время Ансельм фон Юстинген посетил Милан, где заключил договор о дружбе и помощи от имени своего короля. В Милане дело выгорело, во Франции — нет.

Предположив, что Генрих пожелает помешать этому союзу, Папа написал Людовику следующее письмо: «Мы недавно добились заключения брака между Нашим возлюбленным во Христе сыном Фридрихом... и сестрой светлейшего короля англичан и клятвенно его закрепили. Поскольку, кажется, союз отвечает промыслу Господню, вышеназванному королю поручено в обязательном порядке продвигаться к его заключению. Чтобы Ты не строил по этому (поводу) никаких подозрений, Мы просим и увещеваем Твоё Высочество... пребывать в уверенности: от Нас и названного короля не произойдёт ничего, хотя бы в малейшей степени способного повредить Твоему положению. К тому же император всей душой желает сохранить и укрепить особую дружбу, с давних пор существующую между его и Твоими предками».

Через несколько дней после того, как король Франции получил письмо от Папы, гонец доставил к нему послание императора, в котором тот клялся ему в истинной дружбе.

Далее по идее, Фридрих должен был бы ворваться в восставшую и не желающею его власти Германию, дабы вернуть себе власть силой и низложить сына, но он не стремится собирать войско, а вместо этого пишет письмо немецким князьям, которое доставляется им сотнями мирных гонцов. О, это очередное чудо Фридриха, хотя его уже никто не называет «дитя Апулии»! Первым делом император использует некий поэтический образ: «Мы направляем призыв всем князьям, как частям нашей империи, чья сплочённость составляет сиятельное тело империи...» — такое обращение не могло не польстить германцам. Сияющее тело империи, которое состоит из светлячков-огонёчков имперских князей, каждый из которых светит точно маленькая звёздочка! Это потом много раз использовалось в песнях.

Далее, Фридрих делает попытку подкупить своих противников: «Каждого из вас Мы желаем отблагодарить соответствующими подарками». Согласитесь, звучит приятно и в меру интригующе. Фридрих вспоминает, как немецкие князья помогали ему получить королевский трон и как посадили на него Генриха. Император разливается соловьём по поводу того, как он благодарен за эту своевременную помощь, и удивляется, что его старший сын отплатил такой чёрной неблагодарностью и князьям и своему родному отцу.

В чём же его грехи? В общем, далее — пункты обвинения. Генрих не исполнял приказов своего господина и отца, напал на князей, помогших ему когда-то взойти на трон. Вступил в союз с врагами. «Поскольку Нам стало известно, что он нападает на зеницу Нашего ока, а именно на князей, не вспоминая обо всех услугах, которые они когда-то великодушно оказывали Нам и ему самому, и не испытывая благодарности, Мы не можем с терпением перенести и не пойти на личную жертву, дабы прибыть в Германию... Он попытался легкомысленным образом и не убоялся, отринув гнев Божий и послушание отцу, совершать ужасные вещи, противные чести Нашего имени, беря в заложники из наших верноподданных, занимая крепости и безрассудно соблазняя людей забыть верность Нам...»

Князья были смущены такими прямыми и откровенными строками, тем не менее они же присягали королю Генриху, а теперь их король требовал, чтобы они ополчились против императора. Что делать?

И тут более чем вовремя приходит письмо от Папы, который освобождает всех вассалов короля Генриха от данных ему клятв. Всё решилось само собой. Можно не мучатся совестью, не искать себе оправданий, потому что все данные прежде клятвы считаются несущественными, то есть их больше нет. А следовательно, никто не обязан закрывать ворота перед войском Фридриха, не обязан идти в бой или умирать от голода и болезней в осаждённых городах.

Фридрих в буквальном смысле слова выиграл этот поход, не выходя из своего дворца. В конце апреля он получает сообщение о том, что вдруг вспыхнувшее восстание в Германии погасло и подданные ждут его, готовые выдать мятежника Генриха.

В начале мая 1235 года с небольшой, но невероятно роскошной свитой, Фридрих выехал в Чивидале, чтобы встретиться с посланниками имперских князей и городов. Оттуда мы добрались до Регенсбурга, где его для переговоров ожидал баварский герцог Оттон И, сын которого всё ещё находился в плену у Генриха. Дабы прекратить начатые сыном распри, император отпускает заложника и предлагает герцогу породниться: у Фридриха есть семилетний сын Конрад, у герцога — шестилетняя дочь Елизавета Виттельсбах[105]. Может получиться восхитительная пара!

Оставленный всеми король Генрих VII был вынужден оповестить прибывших в Германию имперских чиновников о готовности сдаться на милость императора и отца. Представлять его интересы перед особой императора вызвался сам Герман фон Зальца.

Глава 29 КТО ТЫ ТАКОЙ, НИКОЛАУС?

Когда на Апулию снизошла тьма, а в покоях замка «Грех» зажглись факелы и масляные светильники, в своей комнате, в мягком кресле, покрытом алым шёлковым покрывалом с вышивками, уснула Анна фон Уршперг, и тут же проснулась царевна Анна Комнина.

Рядом с ней сидел невысокий старик с длинными светлыми с сединой волосами — оруженосец императора Фридриха — легендарный Вольфганг Франц. Когда царевна открыла глаза, он приложил палец к губам.

— Вы помните меня, ваше высочество? — стараясь не делать резких движений, тихо спросил Франц.

— Да, апостол Павел — десница Николауса, я знаю кто вы.

— Вы помните, как были Анной фон Уршперг? Как обещали мне?..

Девочка сдвинула брови, отрицательно замотав головой. Казалось ещё чуть-чуть, и она начнёт истошно визжать, призывая на помощь.

— Хорошо, хорошо, не помните, ваше право. Я, собственно, хотел вас попросить проявить милость. Ваше высочество, вы ведь можете проникнуть в прошлое и помочь мне вспомнить...

Лицо Анны начало проясняться.

— ... всем нам — помочь увидеть то время, молодого короля Фридриха. Все наши уже ждут вас в Гобеленовом зале, и хозяин замка там...

— Хорошо. Вы увидите то, что вас больше всего мучает, то, что мешает забыть и отпустить. — Анна поднялась, слепо глянула в мутное зеркало, небрежно оправив ладонью растрёпанные волосы. — Я готова, проводи меня.

Вольфганг Франц поспешно поднялся, кланяясь и жестами приглашая девочку следовать за ним. В коридоре с факелами в руках выстроились слуги. Должно быть, граф Гансало Манупелло заранее приказал поднять всех, и теперь перед оруженосцем, не ожидавшим такой торжественности, стояли сонные поварихи в смешных чепцах, из-под которых крысиными хвостиками торчали заплетённые на ночь косицы. Переминающиеся на месте конюхи и дворники — вот кого уж он точно не мог ожидать в полночь в залах дворца. Вездесущие мальчишки-пажи, серьёзный сокольничий с юными учениками... Кого тут только не было!

Ощущая значимость момента, царевна проследовала сквозь коридор живого огня, с каждым шагом удаляясь всё дальше и дальше в прошлое. Время от времени она обращала взор на идущего в шаге от неё спутника. Сначала этот взгляд не выражал ровным счётом ничего, но постепенно её взгляд теплел, глазки заблестели...

Ещё бы! Каким молодцом казался ей теперь юный оруженосец Фридриха II, бравый Вольфганг Франц с лёгким тёмным соколом на крепкой кожаной перчатке для соколиной охоты, в расшитой дивными узорами одежде и алом плаще! Его неправильные, несколько грубоватые черты говорили о мужественности и отваге, в то время как одежда, явно подаренная Его Величеством, не хуже обученного герольда сообщала девочке, что перед ней настоящий избранник судьбы. Очарованная, смущённая Анна подала руку блистательному Вольфгангу, и вместе они, нет, не вошли, а танцуя, влетели в освещённый огнём Гобеленовый зал.

— Простите за опоздание, — царевна весело поклонилась приветствующему её графу Манупелло. — Я готова проводить вас всех в прошлое прямо сейчас. — Она сделала круг, проходя под рукой оруженосца, и, хлопнув в ладоши, повернулась к Рудольфио, который весело поклонился девочке и легко, бережно взяв её за талию обеими руками, приподнял от земли и тут же, поставив на место, заставил пробежаться вокруг него весёлым волчком.

— Этому танцу я обучился в Марселе, — весело скача вокруг Анны, сообщил Рудольфио. — Там его танцевали привёзшие свой товар моряки. Не думал, что ещё хоть раз доведётся выплясывать этаким козлом.

— Мы хотели бы увидеть Его Величество императора Фридриха II в то время, когда тот был молод и только-только получил корону Германии, — попросил Спрут, тоже подбрасывая Анну и вставая перед ней на одно колено.

— Будет исполнено, — шутовски поклонилась Анна. — Вы увидите то, что для вас наиболее важно.

— Хотелось бы, — он вяло улыбнулся девочке, усаживая её на знакомый медный треножник. — Все к твоим услугам, прекрасная госпожа. Драгоценные благовония, священные напитки... — он протянул руку открытой ладонью вверх, и тут же одна из служанок поставила на неё горящую синеватым пламенем чашу.

Константин подался было вперёд, испугавшись за сестру, но та с царственной улыбкой приняла напиток, пригубив его и отметив, что вкус на этот раз сделался ещё более приятным, нежели во время прошлого гадания.

Другая служанка открыла лаковую шкатулку и, взяв пальчиками щепотку зелёного порошка бросила его в огонь. По комнате разлился дивный аромат лесной земляники, перемешанной с какими-то духами.

Анна снова прикоснулась к чаше, пламя в которой сделалось из голубого алым. Константин заметил, что пажи расставляют на полу перед ней масляные светильники, в которые так же добавлены благовония, и подумал было предупредить графа, что сестра может опалить подол платья, но для этого Анне пришлось бы как минимум спрыгнуть с треножника и пройти шага три.

Третий глоток. Анна слизнула желтоватое пламя и, величественно бросив на пол чашу, оглядела собрание.

В этот момент служанка отправила ещё щепотку ароматного порошка в огонь, и все увидели в образовавшемся облаке тени. Целый театр теней. Дети жарили что-то у костра, две девочки с распущенными волосами и длинными плетёными кушаками танцевали под весёлую мелодию флейт и барабана, юные стражники с копьями молча наблюдали за представлением...

* * *

— Ты, что ли, святой Николай? — коренастый подросток с тёмными длинными завязанными в хвост волосами восседал посреди белого шатра с видом хозяина. Впрочем, он им и являлся.

— Моё имя Николаус, я веду этот крестовый поход и никогда не называл себя святым, — сдержанно сообщил, как обычно облачённый во всё белое Николаус.

На стене шатра танцевали тени детей-крестоносцев, не подозревающих о том, что в белый шатёр проникли чужаки.

— Кто ты такой, Николаус? — Пришлый неторопливо жевал поданное ему мясо, запивая трапезу добрым вином из личной кружки Николауса.

— Я уже сказал тебе. — Предводитель похода явно терял терпение.

Но что он мог сделать? В шатре кроме него был только связанный, названный Павлом оруженосец Фридриха — этот наглый всезнайка Вольфганг Франц, и целая компания вооружённых чужаков. Его же личная стража, апостолы и сопровождающие поход монахи убиты, ранены или в лучшем случае связаны. Никто из вышеперечисленных не подавал признаков жизни.

— Мне докладывали, будто бы ты пастушок, которому был знак?

— Так оно и...

— Покажи руки, — пришлый отёр сальные ладони об одежду стоявшего тут же на коленях со связанными руками и ногами Вольфганга Франца и, утерев губы рукавом, подвинулся к Николаусу.

Тот нехотя протянул ему обе ладони. Да и как бы он отказался выполнять приказ, когда с двух сторон ему в бока уткнулись острые охотничьи ножи?

— Ну и что ты мне врёшь? Гляньте-ка, добрые христиане, на эти руки, а теперь сравните с моими. Клянусь святым Марком, ручки моей любимой сестрёнки, пожалуй, менее нежные нежели эти. Ты хочешь сказать, что, живя в деревне, ни разу мотыги в руках не держал? Вилами не работал? И пальчики чистенькие, ногти аккуратно обкусаны, и ни одной мозоли? Кто ты, Николаус?

— Я был пастухом, а не работал в поле! — попытался повысить голос предводитель похода, но один из приставленных ножей тут же скакнул к его горлу.

— Ага, хочешь сказать, что пастушки только и делают, что играют на рожках и спят на зелёных холмах в окружении упитанных тёлочек или нежных овечек. Полагаешь, если я начну расспрашивать тебя о том, как кастрируют ягнят или лечат телят, ты сможешь внятно ответить?

Николаус пристыженно молчал.

— Я наблюдал за тобой неделю, когда мы ходили вокруг вашего лагеря, и ещё три дня, никем ни разу не остановленные, бродили по нему. Вас так много, что невозможно знать всех, а моя свита, как видишь, тоже состоит из наших с тобой ровесников. Так что у нас была возможность разобраться в ситуации. И я заметил — ты вообще не умеешь поднимать тяжести, ты берёшь поклажу пальцами! Это необычно для крестьянского паренька. Что скажешь? Иисус набирал себе компанию из рыбаков и мытарей. Уверен, они знали своё дело, в то время как ты... — он прищурился, доверительно заглядывая в глаза сидящего напротив него и всё ещё не знающего что делать с руками парня. — Тогда я подумал, что ты всю жизнь прожил с родителями в каком-нибудь небольшом замке. Но когда вот этот миляга, — он кивнул в сторону безуспешно пытающегося развязаться Вольфганга, — затеял браконьерствовать и ваши поддержали его, ты не пошёл со всеми на охоту! Мог ли так поступить истинный дворянин? Вряд ли! Даже если бы ты, мой друг, всю жизнь просидел привязанным к юбке своей матушки, твоя кровь должна была бы взыграть при одной мысли о таком приключении. Но ты остался сидеть в шатре, в то время как Павел... Тебя ведь кличут апостолом Павлом?

Вольфганг Франц кивнул.

— Так вот, ты сидел и ждал, пока апостол Павел не накормил детей добытым в лесу оленем. Кстати, за одно только это преступление простолюдинов полагается вешать.

— Я не простолюдин! — вскинулся Франц.

— Верю, верю. У вас в шатре вообще, говорят, ниже графа не селят. — Пришлый кивнул своему новому собеседнику: — Мы придумаем, как казнить тебя по-благородному. Но вернёмся к тебе, Николаус. Кто ты такой, чёрт тебя дери, ты, пастушок — пастырь Божий? Божественная простота или изощрённое коварство? Ты называешь себя простолюдином, но умеешь читать.

— Это ложь. Я неграмотен. — Николаус подбоченился. — Дай мне любой текст, я не сумею разобрать и пары букв.

— Конечно. Выданные вам монахами тексты читают апостолы, что из благородных и, разумеется, учёных. Вот Павел, к примеру, читает и пишет, даже послания кому-то отправляет. В общем, делом занят... Апостолы считывают тексты и разучивают их с детьми, но какую песню петь, выбираешь ты. Я ведь правильно говорю, Хмыла?

— Всё так, ваше сиятельство, — за спиной Николауса возник жилистый парень в кожаной одежде с широким поясом, на котором в ножнах висел охотничий нож. — Николаус сначала осматривал листы, а затем выбирал нужный и отдавал их апостолам.

— Листы помечены определёнными знаками, — вступился за собственную безграмотность Николаус.

— Тайными знаками? Каббала? Сатанинские письмена? А не кажется ли вам, благородные господа, что самое время сжечь еретика?

— Отчего же не сжечь? — криво ухмыльнулся тот, кого назвали Хмыла. — Чай лес ваш, вам и решать!

— Верно, дружок, правильно подмечено: для хорошего дела дров не жаль. Тем более, для богоугодного. Так что же? Сжигать тебя, любитель считывать тайные ведьмовские знаки, еретик? Или ты нам другую песенку споёшь?

— Да, я грамотен. Разве это преступление? — Теперь Николаус смотрел на своего обвинителя с понятным вызовом.

— Хорошо, что ты разумен. А то я уж подустал с дураками-то общаться. Как папенька уехал служить своему королю, так весь лен на мне. Рехнёшься порой со старостами деревень болтать. А тут такая возможность. Так кто ты — Николаус?

Предводитель похода молчал.

— Забавно, а кто тогда ты — святой Павел? Кстати, за «апостола» и «святого» тебя бы тоже на костёр недурно, впрочем, ты ещё и оленей бил в моём лесу... М-да... задачка.

— Тебе достаточно будет узнать, что я происхожу из древнего рыцарского рода?

— He-а, я любопытен.

— Это не моя тайна, — насупился Вольфганг.

— Тогда вы все умрёте. — Пришлый покосился на тени пляшущих детей.

— Там двадцать тысяч, — напомнил Вольфганг.

— Безоружных. Оружие только у тех двоих, что стоят у шатра, но их мы можем подстрелить прямо отсюда — их спины отлично просматриваются. А остальных... Впрочем, дети, скорее всего, просто разбегутся по лесу, и... загадят его ещё больше... М-да... беда с вашим крестовым походом, непорядок!

— А мёртвые тела не загадят? — не унимался Вольфганг. — Поди ж, противно будет крестьянкам грибы, ягоды средь трупов искать.

— А звери на что? — пришлый устало зевнул. — В общем, ладно, пора кончать с этими. — Он кивнул в сторону Вольфганга и Николауса. — Но прежде чем мы сожжём еретика и колдуна Николауса, я всё же скажу то, что хотел сказать. А потом ты — апостол Павел, попытаешься спасти себя, его и вот всех этих детей, раскрыв свою тайну. Я жесток, но жутко любопытен. Я расскажу тебе, кто такой Николаус, а ты поведаешь то, что скрываешь ты, и тогда... Но не будем отвлекаться.

Весь ваш поход — это какая-то подстава. Когда на рынке тебе вместо мавританского шёлка подсовывают иудейский, это бросается в глаза, и ты хватаешь торгаша за грудки и потом учишь его палкой или ножнами своего меча. Но когда во вранье участвуют много тысяч детей... всё это начинает напоминать какую-то эпидемию, почему я поначалу и решил, что ты колдун, соблазнивший невинных покинуть родные семьи и пуститься за тобой к своей погибели.

Ты — Николаус — никакой не крестьянский паренёк, и упаси господи, не пастушок. Раскрыть тебя легче, чем с трёх шагов попасть ножом в стоящую на месте корову... Вот Павел мою шутку сразу же оценил, а ты ещё думаешь... Поди, ты и корову в жизни не доил, и с зайца шкуры не сдирал, потому как не обучен и никогда даже не пробовал. Стало быть, не в замке ты жил, коли об охоте не ведаешь. Лошадь у вас есть, но в телегу впряжена, не ездишь ты верхом, хотя и мог бы... При этом ты грамотен, чистоплотен, хорошо знаешь Писание, люди твои проповеди слышали. Что получается — ты воспитывался в каком-то монастыре, где тебя всему этому и научили.

Пойдём далее. По городам и сёлам ходят монахи-францисканцы, которые несут благую весть о невиданном крестовом походе, куда берут только детей. Монахи сопровождают шествие невинных, пишут песни, указывают дорогу... Вывод — именно монахи и ведут этот самый поход. Ты бы один, поди, после первого поворота заблудился.

К тому же монахи не просто говорят, а чётко рисуют план вашего похода. Через какой город вы пойдёте, когда это будет и как дальше путь повернёт. Это для тех, кто с опозданием присоединиться рискнёт. Хуже всего с колонной, которую святой Пётр ведёт, там с маршрутом без бочонка вина вообще не разобраться, такие кругаля выписывают. Откуда такая осведомлённость? Должно быть, голубиная почта отменно налажена, и пешие, и конные гонцы исправно письма разносят. Оттого и ваши монахи загодя знают, как у Петра и Стефана дела продвигаются, что они уже преодолели, а что осталось и какие потери.

Теперь, слышал, будто бы твой отец тебя в проповедники двигал. Не знаю, отец он тебе или кто, понятия не имею, видел ли ты крест в небе, или шептал тебе кто в уши, когда ты в своей келье пьяным валялся. Но ты, послушник, лучше бы людям правду о своём рождении говорил, не так бы позорно теперь прокололся.

Впрочем, мне на тебя плевать. Сожжём прямо здесь, не хочу внимания привлекать. А рядом ещё тех трёх апостолов поставим, что непочтительно нас встретили в самом начале. Всё. Надоело мне с вами тут лясы точить. Неровен час, батюшка из Констанца явится, а у нас в лесу неубранное побоище... Непорядок.

— Стой! — Вольфганг набрал в грудь воздух и с шумом выдохнул. — Ты сказал, если я скажу правду, никто не пострадает.

— Ну, если это будет правда и если твоя тайна того стоит. — Он задумался, оглядывая связанного крестоносца. — А, будь по-твоему, отпущу! Только чтобы на рассвете вы подняли лагерь — и топайте из моего леса, да зверей больше не трогайте. Не по чину вам.

— Моё имя Вольфганг Франц — я оруженосец Фридриха Гогенштауфена, нахожусь здесь по личному приказу моего короля — императора...

— Но Фридрих запретил поход... — пришлый казался удивлённым, но очень заинтересованным.

— Это всё маскировка. Фридрих помогает походу, а я приглядываю за детьми. Но когда Фридрих получит реальную власть...

— Твоими, стало быть, руками жар загребает. Вот в это я, как ни странно, верю. Батюшка-то мой в своё время поставил на подлеца Оттона, и где тот теперь? Кормит где-нибудь червей или гниёт в застенках. Мне понравился твой рассказ, оруженосец, и я отпускаю вас. Развяжите его.

К Вольфгангу метнулись сразу две тени. Хмыла распутал узел, бережно сматывая верёвку. Второй, которого подельник величал Кабаном, на всякий случай загородил своим телом господина.

— Я могу не просто отпустить тебя и твоих пустозвонов на все четыре стороны, но и снабдить вас хлебом. — Его сиятельство вернулся к оставленной было трапезе.

— Это было бы очень благородно с твоей стороны, — приосанился Николаус. — Отец Небесный...

— Какое ты можешь иметь отношение к Отцу Небесному? — искренне удивился парень. — Что же до твоего отца, то, судя по тому, что я уже о нём слышал — это мелкий плут, прощелыга, прохиндей-торгаш или и того хуже — карточный шельмец. Что он может сделать сыну графа фон Феринген[106] — Оттону фон Феринген на его же земле?

Николаус пристыженно замолк.

— Впрочем, должно быть, ты пошёл в свою мать, или на самом деле у тебя другой отец, а не тот болван, что кричит на всех углах, будто Бог подарил ему сына-проповедника, — фон Феринген задумался. — Полагаю, им может оказаться один из монахов, сопровождающих поход... — Он проницательно заглянул в глаза готовому вспылить Николаусу. — Или... я не прав? Судя по твоему благородному возмущению, бери выше. Пробст? Епископ? Архиепископ? Тот, кто на самом деле затеял этот поход? Конечно! Кто же ещё может мечтать отдать собственного сына на заклание, как Авраам, или как Бог Отец? Ты пастушок — пастырь, сын прям Божий и одновременно сын человеческий, простой женщины. Поэтому ты и жил при монастыре. Потому монахи и ведут этот немыслимый поход... Вот оно, стало быть, как... Хотел бы я теперь поглядеть в ясные очи Стефана... да и Петра тоже. Полагаю, что коли пощекотать их ножиком в чувствительных местах, у этих «пастушков» тоже родословная откопается. А?

— Пётр — сын сицилийского канцлера Вальтера фон Пальяра, Ганс.

— А Фридрих — король обеих Сицилий. Ты сказал правду, Вольфганг Франц. Значит, поход отчасти финансирует апулейский выродок... А Стефан?

— Про Стефана я ничего не знаю, кроме того, что мне говорил епископ Триента Федерико Ванги, — Николаус казался растерянным.

— Ага, епископ. — Оттон поднял указательный палец, подчёркивая важность момента.

— Его люди проведут нас через Альпы. Епископ много раз ходил там и один, и как провожатый с войском или путниками, и знает... — снаружи догорал костёр, но даже в сгущающейся мгле было заметно, как покраснел Николаус. — Пастушку Стефану явился Иисус... То есть он встретил монаха, который назвался Христом и передал Стефану письмо для короля Франции. — Николаус готов был провалиться сквозь землю. Впервые эта простая и понятная история показалась ему насквозь фальшивой.

— Опять монах, — фон Феринген разломил лежащий перед ним хлеб на две части и, положив на каждый по куску мяса, протянул угощение Николаусу и Вольфгангу. — Интересно, а как выглядит Федерико Ванги? Он похож на нашего Спасителя?

— Нет... что вы! Он, наверное, такого же роста, как я, у него светло-каштановые волосы и голубые глаза, борода, усы... Он, честно говоря, совсем не похож на епископа, и на Спасителя тоже не похож, потому что много улыбается, любит петь и стрелять. Любит бродить по дорогам и, останавливаясь на постоялых дворах, разговаривать с путешественниками. В детстве, когда он жил у родственников во Франции, он даже попытался удрать от своей тётки, чтобы наняться оруженосцем к какому-то рыцарю... Он говорил, что мечтал стать солдатом или посвятить жизнь охоте и путешествиям, но судьба сложилась не так, как он того желал.

— Человек свободно пересекает Альпы, любит путешествовать и умеет найти общий язык с представителями самых разных сословий. А если понадобится, пожалуй, способен составить документ и на высокой латыни... Не знаешь, Николаус, где был в ту пору твой настоящий отец — епископ Трента очаровательный Федерико Ванги, когда Стефан встретил «Спасителя»?

— Я не знаю этого, — Николаус испуганно перекрестился.

— Верю, верю тебе. И про сына канцлера сразу поверил. Да ты не бойся, Николаус. Теперь, когда понятно, что ты не крестьянин, а обычный бастард, всё сразу же встаёт на место. Сам-то чувствуешь, как легко на душе стало? А чтобы ещё легче получилось, я тебе и твоим крестоносцам жратвы подброшу. Дурацкому пастушку бы, понятное дело, не дал, а бастарду епископа Триента, который дорожки в Альпах как линии на своих руках знает, который и твой маршрут составил (а из трёх колонн он самый терпимый), отчего же не помочь? Правда, Кабан, Хмыло, Рыло? Не за просто так, но всё же изыщу. Авось и мне грешному на том свете доброе дело зачтётся. Или даже на этом. Папашка-то тебя из проповедников, поди, в епископы толкнёт, потом в архиепископы, а там глядишь и... Понимать надо... сын Божий, чудотворец, пастырь... сам — человек из народа, сын простого плотника...

— Мой отец торговец! — спохватился Николаус.

— Не... Скажи ещё «жид». Такими разговорами ты ведь своему настоящему родителю всю игру испортишь.

— Ты сказал — не бесплатно? — Напомнил Вольфганг, уставший слушать его сиятельство.

— Ага. У вас, я смотрю, полно бесполезного люда, того, что не при делах. А у меня в хозяйстве рук не хватает. Чума ещё по весне деревни подчистила, шахта опять-таки есть, а работать в ней некому. Хотел в славный город Базель съездить, с управой о жизни потолковать. Батюшка (помниться, я ещё совсем мальцом был) таким манером тех, кто казне задолжал да всё прозакладывал, за золото выкупал. Оно, конечно, малость незаконно, но да каторжникам всё одно, где спину гнуть. Тем же, кто годами в тюрьмах горе мыкает, такой расклад и вовсе в радость. В общем, давай так — ты мне людей, а я тебе хлеба.

— Я не работорговец! — Николаус вскочил и хотел убежать, но вовремя вспомнил, что на выходе караулят люди Оттона фон Ферингена.

— А ты по уму подумай, рассуди. В лесу я тебе охотиться не позволю, а кто самовольничать станет — буду стрелять. Можешь проклинать меня, но пока вы на моей земле, извольте закон блюсти. — Он критически осмотрел полностью очищенную от мяса кость и с сожалением бросил её в угол. — Лес большой, двигаться по нему предстоит долго и трудно, из-за жары грибов практически нет, а на ягодах... В общем, через пару дней твои крестоносцы начнут слабеть, кто-то ляжет помирать. А я не только дам хлеба, но и проведу короткой тропой, которую твои монахи не знают. Соглашайся, всё равно всех до Иерусалима не доведёшь. Что скажешь, славный оруженосец?

Вольфганг молчал.

— Твой король отдал тебя, его канцлер пожертвовал родным сыном, рассуждай как военный человек. Часть этих детей всё равно останется на обочине дороги, а в штольне у них появится шанс.

— В штольне? Ты хочешь забрать самых старших, тех, из кого я могу натренировать бойцов? Кто будет охранять детей? Нести поклажу? Нет!

— Не обязательно, — примирительно зашелестел Оттон. — Ты же не видел моих штолен. Взрослому человеку там даже спины не разогнуть. Матушка говорила, что прежде там работали гномы, — он прыснул. — В общем, я не претендую на самых-самых. Согласен даже... ну-ка, Ники, подойди ближе. Согласен взять человек тридцать вот такого росточка, — он чиркнул ребром ладони по шее Николауса, точно намеревался перерезать тому горло. — Ну, или, по грудь. Можно и девочек, я не привередливый. Два воза хлеба за тридцать детей, и это ещё по-божески. Столкнётесь в Альпах с нехристями-язычниками, так те за здорово живёшь покрадут.

Глава 30 ЧТО ДЛЯ ВАС КРЕСТОВЫЙ ПОХОД?

— Ты продавал братьев и сестёр во Христе?! — очнулся первым Фогельвейде.

Резко разбуженная Анна подскочила на месте и полетела на пол, оттолкнув тяжёлый треножник. На счастье, чаши к тому времени уже почти догорели, и она не обожглась.

— Я сам был продан в рабство, вместе с другими взойдя на корабль, прибывший в ответ на молитву, — завыл вдруг Рудольфио. — Мы молились три дня, почти не переставая. Весь берег был занят детьми. Мы пели и молились, кто-то засыпал, сморённый солнцем, но мы не сдавались. Стефан, Пётр, Николаус — три столпа похода, три белых ангела с апостольскими посохами стояли на коленях у самой воды. Тогда я увидел всю эту троицу вместе в первый и последний раз. Солнце слепило глаза, море блестело тысячами огней, морю не было дела до стоящих на коленях детей, оно не собиралось расступаться перед новыми Моисеями, ведущими свой юный народ. Хотелось лечь на тёплый песок и просто спать, спать, спать...

Анна подошла к Рудольфио и, вдруг погладив его по голове, прижалась к нему, заставляя сильного воина обмякнуть в её объятиях, послушно опустившись на пол. Продолжая гладить Рудольфио по волосам, девочка затянула колыбельную «На берег дурацкий ведёт ум ребятский».

— Как-то через много лет после всего этого я был в Марселе на ярмарке и вдруг услышал эту песенку, — присел рядом Вольфганг Франц. — «На берег дурацкий ведёт ум ребятский. Милые детки — пожалуйте в клетки»...

— Как же мне хотелось спать, я закрыл глаза, продолжая слышать море, и поющих детей, и колыбельную... А, когда снова посмотрел на наших предводителей, мне вдруг показалось, что от них исходит сияние. Белый ореол! Плескалась вода... пели дети... ветер доносил запах моря и гнилых водорослей.

Потом я снова уснул, а когда проснулся — никого из них рядом не было. Ни белобрысого Стефана, ни черноволосого и худого, точно его ни разу в жизни по-настоящему не кормили Петра, ни красивого Николауса... Зато на горизонте выстроились семь кораблей.

Я присоединился к походу только в Марселе, другие шли от самого Вандома, от самого Кёльна. Они прошли множество городов и сел, преодолели лес с язычниками, перебрались через заснеженные Альпы... Господь просто должен был раздвинуть перед ними море или хотя бы послать эти грешные корабли!

Но это было не послание Господа. Дети добровольно с пением и молитвами взошли на палубы проклятых посудин, где их тотчас же заковали в цепи, чтобы продать в рабство на невольничьем рынке! А ты, Вольфганг Франц, продавал их по дороге!

— У нас не было другого выхода. Люди фон Ферингена действительно дали хлеб и проводили до границ лена их господина. Мы постоянно теряли людей, и на рабский корабль я взошёл первым, потому что... — Вольфганг Франц хотел сплюнуть, но постеснялся при хозяине замка, — потому что Николаус пропал неведомо куда, а из апостолов я был старшим. Наверное, стоило махнуть рукой на всё, но Стефан, Пётр и Николаус вызвали своей совместной молитвой корабли, и я просто не мог бросить доверенных мне детей и бежать к своему королю. Пётр и Стефан вели своих людей, а я своих. Я не хотел, чтобы один трус опозорил своим поступком наше святое дело. Я решил, что сам поведу теперь свою колонну. Впервые ни Фридрих, ни Николаус, а я сам!

— На нашем корабле тоже не было Петра, он исчез, — со слезами в голосе произнёс Рудольфио. — Говорили, будто бы его ещё видели во время погрузки. Я встретил его позже и при совершенно неожиданных обстоятельствах... Стефан тоже не взошёл на борт. Они довели своё войско, передав его торговцам живым товаром.

— А ты ещё коришь меня тридцатью...

В этот момент на полу возле упавшего треножника вспыхнули чаши, и тут же зал обратился ночным лесом...

* * *

Белый шатёр стоял на поляне, вокруг догорающего костра сидели стражники — Павел и ещё четыре мальчика. А под каждым кустом, на каждой кочке, расстелив плащи и подложив под головы сумки, спали дети. Их было много, так много, что Вольфганг Франц замучился уже переживать по поводу всего лишь удвоенного караула. Впрочем, тут хоть утраивай, хоть удесятеряй, а к каждому стражника не приставишь.

— Ты куда, Катарина? А ну спать! — тихо окликнул метнувшуюся к кустам тень один из дежуривших мальчишек.

— Мне надо. Я быстренько. — Девочка скрылась в ближайших кустах, но, должно быть, не присела тут же, а ещё прошла немного. Хрустнула ветка, вторая.

Потом до стражей донёсся писк. Подхватив пику, Вольфганг метнулся было в сторону, куда ушла Катарина, в то время, как другой стражник отпрыгнул от костра, пропуская летящий в него камень (и как углядел-то в темноте?). Ещё крик — теперь со стороны, где с вечера садилось солнышко. И ещё один — от ручья. Всплеск воды и возня.

Вольфганг бросился к ручью и успел заметить, как двое некрупных лесных черта, забросив себе на плечи связанных детей, рванули вдоль берега бесшумной рысью. О том, что это черти, Вольфганг догадался по мохнатым спинам, но не испугался, а бросился на выручку.

Черти петляли, в родном лесу и травинка в подмогу, но и Вольфганг не первый день на свете жил. Нагнал последнего, для верности саданув по голым ногам пикой. Дурацкий, конечно, поступок, пика могла запутаться в траве и корнях, а он со всей дури ещё и налетел бы на неё. Но наконечник кольнул ворюгу точно под коленку, и тот с воплем рухнул в заросли малины вместе со своей ношей. Второго Вольфганг упустил. А раненый им выпустил из рук добычу — и кувырк то ли в яму, то ли в нору, поди разбери впотьмах-то.

Спасённая девчушка жила ещё сутки, но так и не пришла в сознание, а «дикие» с неделю подкрадывались к лагерю, воровали детей, ничего не объясняя и не предлагая ни оплаты, ни услуг. Жрали они их, что ли? Об этом не хотелось даже думать.

Одной очень смелой девчушке, которую он тренировал вместе с мальчиками, Вольфганг рассказал сказку о лесном народе, который ищет своего короля и, как только находит подходящего мальчика, сразу же надевает тому на голову корону из оленьих рогов и тот начинает править. Детей, только за первую неделю ходу через лес, недосчитались около сорока, но после того, как маленькие крестоносцы поверили в дурацкую сказку, они, потеряв страх, сами шли навстречу лесным людям — чтобы править. В общем, плохо получилось.

Несколько раз им встречались расчищенные пустоши с деревянными идолами. У истуканов были выпучены глаза, а языки вывалились наружу. Николаус осерчал, приказав спалить «дьявольское место», но Вольфганг уже ожидал худшего и быстро заткнул предводителя, используя такие доводы, как пара своевременных зуботычин. Он убедил простака не злить лесных хозяев.

* * *

Видение закончилось, словно само собой. Толи зачарованное пламя отгорело, то ли благовония закончились, то ли первый солнечный луч пробрался в замок «Грех» через створчатое окно. Все медленно приходили в себя. Анна, Рудольфио и Вольфганг — на полу всё в масле от опрокинутых чаш. Остальные — кто где. Служанки уже подносили господам кружки с холодным вином. Впрочем, это были уже другие служанки, не те, что обслуживали гадание в полночь, должно быть, граф Гансало Манупелло дёрнул за какой-нибудь невидимый шнурок со специальным колокольчиком для вызова слуг.

— Сегодня все могут спать до обеда, — помогая подняться Анне, сообщил его сиятельство. — После обеда займётесь продолжением истории о короле Генрихе и императоре Фридрихе. Ваше высочество...

Анна замотала головой, показывая, что ночная дурь полностью оставила её, и теперь она просто Анна, дочка летописца Бурхарда.

— Хорошо, Анна, Константин — как я понял, вы много раз участвовали в подобных гаданиях и, возможно, могли бы мне объяснить, отчего мы постоянно промахиваемся? Почему мы видим не императора Фридриха, а этот ужасный крестовый поход? Вы, — он повернулся к молча прихлёбывающим своё вино старикам, — допивайте и ложитесь спать, силы ещё понадобятся. Рудольфио, когда отдохнёте, загляните в комнату стражи.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — глубокомысленно изрёк Константин. — Отец говорил, что у прошлого столько силы, сколько мы сами отдаём ему. А в данном случае прошлое хочет, чтобы мы видели именно то, что оно нам показывает, и ничего иного.

— Я думаю, — Анна вздохнула и отставила кислое вино, — прошлому безразлично, что открывать перед нами. Оно ведь прошло и уже не повторится. Повлиять на гадание может каждый из его участников. А мы знаем, что господа Вольфганг Франц и Рудольфио из Турина были в этом самом походе, и не просто были, а страдали, теряли друзей, их брали в плен, клеймили... Множество вопросов осталось без ответов. — Девочка с виноватой улыбкой покосилась на внимавшего ей оруженосца. — Вальтер фон дер Фогельвейде был трубадуром Фридриха, а Фридрих, по мере сил, мы теперь знаем, опекал этот поход. Господин Фогельвейде тоже заинтересован услышать об этом деле.

— Что же до нас с Константином... — она замялась. — Бабушка рассказывала, что старший сын её сестры, ещё будучи мальчиком, убежал из дома, дабы примкнуть к Стефану или Петру. Их семья тогда жила в небольшой деревне, под Ривали. Он ушёл из дома и больше не возвращался. Знакомые купцы говорили, будто бы его видели в Марселе. Возможно, вместе со всеми он сел на один из проклятых кораблей. Отец считал, что его двоюродный брат погиб в землях неверных или что его продали в рабство. Но мы всегда молились о здравии нашего дяди Рудольфа, и каждый апрель в день святого Марка, когда по улицам Амальфи шёл «ход чёрных крестов» и все возносили молитвы за воинов, полёгших в Святой земле, и за живых, мучимых в рабстве, мы молились за нашего дядю как за живого.

— Впрочем, он мог и не добраться до Марселя. Мало ли что люди говорили? Мы слышали, будто бы часть детей дошла до порта Бриндизи, где ждала явления к ним Господа с архангелами, но тот послал к ним навстречу вместо себя доброго епископа этого города, — помог сестре Константин. — Именно этот святой человек убедил их отказаться от дальнейшего путешествия, неважно — посуху или на кораблях.

Так что, кто-то действительно повернул в обратную сторону, но большинство отправилось в Рим, дабы по всем правилам испросить разрешения на свой поход у Папы. Они даже добились аудиенции в крепости Ангелов, и Папа отсрочил этот поход до того времени, когда все они достигнут совершеннолетия.

Говорили, что эти дети умирали прямо на дорогах, истощённые голодом и болезнями, а те девочки, которые не померли, были вынуждены продавать себя за кусок хлеба. Много раз на неспособных сопротивляться детей нападали разбойники, которые насиловали их и угоняли в рабство.

— В общем, наша семья тоже в некотором роде имеет отношение к детскому крестовому походу, — перебила грустный рассказ брата Анна.

— А вы, ваше сиятельство, простите мою дерзость? — Константин даже поднялся, ощущая важность момента.

— Да, вы, ваша милость? У всех здесь есть вопросы, на которые они хотели бы получить ответы. А у вас, ваше сиятельство? Чем этот поход был для вас?

В этот момент открылась дверь, и вошедший паж сообщил графу Гансало Манупелло о приезде в замок гостя.

— Мы ещё вернёмся к этому вопросу, а пока думайте о короле Генрихе. О бедном короле Генрихе, — бросив на прощание, хозяин замка поспешно покинул Гобеленовый зал.

Глава 31 БЕДНЫЙ КОРОЛЬ ГЕНРИХ

— Когда-нибудь я спою песню свою, О бедном короле Генрихе песню спою. Как ты жесток, император, мой друг, как жесток. Слёз моих льётся поток, льётся поток...

— пел старый трубадур, смахивая скупые слезинки с единственного глаза.

Когда-то император Германии Генрих IV в одной власянице, босой и униженный стоял в снегу Каноссы, умоляя Папу снять церковное проклятие. Ноги короля давно уже озябли и посинели, правую он поранил об острую льдинку. Император переминался с ноги на ногу, его зубы стучали, как кастаньеты. Потом с верёвкой на шее он ходил за водившим его человеком, оставляя кровавые следы, круг за кругом, словно рисуя на белом листе непонятные колдовские знаки. Дело было в последних числах января — холодно и так тоскливо... Трубадуры пели об этой истории жалостливые песни.

И вот Генрих VII. Его привели из застенка и бросили у престола судьи, императора, отца. Так и лежал он лицом вниз, не смея подняться или заговорить, а Фридрих возвышался над ним, над своей кровиночкой, над старшим сыном от любимой женщины... Время шло. Фридрих молчал, молчали и участники судилища. Никто не смел кашлянуть, шепнуть что-то соседу...

А потом, когда император обвёл строгим взором зал, один за другим начали выходить князья — вчерашние враги поверженного и униженного короля. Они коленопреклонённо молили императора сменить гнев на милость и не унижать более сына, а вместе с ним и германскую корону.

Наконец Генриху было разрешено подняться, после чего император потребовал от него выдать сторонников. Король повиновался, после чего Фридрих приказал заключить сына в башню Люгинсланд в Вормсе. Далее его перевезут в крепость Рокка ди Сан-Феличе в Венозе, недалеко от Мел фи — как говорили при дворе «под жестокий арест».

Я никогда не был там и понятия не имею, в каких условиях содержался первенец нашего возлюбленного императора, но однажды Фридрих в моём присутствии надиктовал записку кастеляну крепости: «Нам стало известно, что Наш сын Генрих, пребывающий в Рокка Сан-Феличе, одет не так, как должно. Поэтому Мы вверяем твоей верности, по требованию и распоряжению советника юстиции, Нашего верного Томаса, изготовить Нашему сыну подобающую одежду». Вскоре его перевезли в Никастро, и я так понял, что добрый отец позаботился о внешнем виде своего старшего сына лишь потому, что собирался перевести его в другую тюрьму и опасался, что его потрёпанный вид вызовет ненужные разговоры среди тех, кто узнал бы короля Германии.

В 1242 году узника снова решили переправить, теперь уже в крепость Сан-Марко в Валлеграти. К месту своего нового заключения Генрих ехал на коне, которым управлял сам. Его руки не были скованны, так как он никогда не порывался бежать, да и бежать-то по-хорошему в тех местах некуда. Медленно поднимался король в гору, двигаясь по узкой тропинке, за ним стражники. Когда же они оказались на самом верху и остановились, чтобы немного передохнуть, пленник неожиданно дал коню шпор и вместе с ним рухнул в пропасть.

— Боже! — Анна вскочила, зажимая рот ладонью. — Бедный король Генрих! Несчастный король!

— Я слышал, когда стражники и их пленник достигли горы, расположенной между Никастро и Мартирано, Генрих всего-навсего рухнул на землю. Охранники перенесли его в Мартирано, где он и испустил дух. Там же в церкви Козенци он и был похоронен, — попытался успокоить девочку Вольфганг Франц.

— А меня уверяли, будто бы он помер в темнице, — рассеянно вставил своё слово Рудольфио.

— Когда-то — так давно, что уже успело стать легендою, но тем не менее всё ещё не забыто — младший сын Карла Великого[107] восстал на своего отца, и тот не мучая и не унижая последнего, отправил мятежника с глаз долой в монастырь — начать жизнь заново, более уже не угрожая трону и не ставя под удар собственную семью, — продолжал, словно не замечая ничего вокруг, трубадур, перебирая пальцами левой руки струны невидимой лютни. — Когда на Оттона Великого[108] поднялся его родной брат герцог Генрих Баварский[109], а также сын герцог Людольф Швабский[110] и зять, герцог Конрад Рыжий[111], что мешало ему раздавить весь гадюшник ядовитых родственников или хотя бы погонять их по городу во власянице на потеху толпе? А он принял их покаяния и заверения, что никогда впредь... и всё такое. Он простил их, и в будущем те сделались самыми верными его вассалами. Он просто поверил им, вернув свою милость и ни в чём не упрекая.

Каждый день кто-нибудь из вероломных детей восстаёт на своих родителей, подданные поднимаются на господ, но... как же тогда легенда о возвращении блудного сына? Молодой король не имел надежды на милость родного отца! Другой бы ждал, ну, скажем, большого праздника, на котором вдруг он, отец государства, превращается в отца семейства, и этот самый отец на радостях прижимает к своему сердцу всех своих детей, дабы разделить с ними счастье. А что же Фридрих?

Фридрих преспокойно женился на Изабелле Английской, а его несчастный сын ещё гнил по тюрьмам аж до февраля 1242 года. «Если какой-нибудь сын изгоняет отца из его замка или другого владения, или сжигает и грабит, или присягает его врагам, или разоряет отца... такой сын должен лишиться и собственности, и жизни, и движимого имущества, и всего наследного имущества на вечные времена, чтобы ни судья, ни отец не могли ему помочь», — напишет он в оправдание собственной жестокости.

Родительское сердце дрогнуло, лишь получив известие о смерти первенца. Точнее, наш возлюбленный император подобно царю Нерону дивно скорбел на публике. Неслучайно, его всегда окружали лучшие трубадуры, которые съезжались в Сицилию, где, правда, так и не возникло Двора Любви, по примеру той же Франции или Лангедока, но зато отменно прославлялась охота и устраиваемые императором праздники. На смерть своего старшего сына император сочинил вот это, — Фогельвейде откашлялся и, приосанившись, громко продекламировал: «Мы глубоко оплакиваем судьбу Нашего перворождённого сына Генриха, и природа исторгает поток слёз из Нашей души, в которой до сих пор находились боль обиды и твёрдость справедливости. Вероятно, отцы удивятся, как цезарь, непобедимый явными врагами, может быть побеждён семейной болью... Но ведь Мы не первые и не последние, кто страдает от нападений сыновей и тем не менее плачет на их могиле ». Не правда ли, если отбросить всю предыдущую историю, то каково впечатление — песня да и только?!

Все церкви призывали оплакивать несчастного короля Генриха, все священники совершали торжественные панихиды. С пением душу исстрадавшегося узника, бедного и всеми забытого на долгие годы короля, аббаты поручали Всевышнему. Теперь это уже был не подлый предатель и Иуда, а герой и «радость всего земного круга». Фридрих изобрёл и другие эпитеты, но не с тем, чтобы посмертно обелить имя сына, а единственно, для того, чтобы вызвать жалость к своим собственным страданиям. Потому что, одно дело потерять сына-отступника и предателя, и совсем другое — сына героя!

— Служа в Гаскони, мне посчастливилось видеть бумагу с печатью короля Генриха, на которой можно было прочесть: «Генрих, Божьей Милостью римский повелитель, навеки Великий», — неуверенно выговорил Рудольфио, было заметно, что слова даются ему с трудом. — Это вторая печать Генриха, изготовленная для него по приказу Энгельберта. Она появилась в декабре 1220 года, после того, как Фридрих короновался императором.

— «Навеки Великий»! — Трубадур сплюнул на пол. — М-да... Император сделал для сына одно-единственное доброе дело: оставил при нём толкового регента Энгельберта Кёльнского, жаль недолго прожил его милость регент. Говорят, Энгельберта так сильно любили в родной Германии, что он даже в сортир был вынужден ходить не иначе как в сопровождении вооружённой охраны.

— Так то ж понятно, — кряхтя, поднялся со своего места оруженосец. — В тех краях завсегда считалось хорошим тоном резать своих господ. Как его? Епископ Конрад Вюрцбургский, ага, был прирезан кем-то из своих вассалов. Епископа Бруно Мейсенского бросили в темницу рыцари фон Вильденштайна, аббат Гернот Нинбургский был ослеплён. ...А этот ваш любезный Энгельберт тоже ведь плохо кончил! Поехал в Швельм, дабы освятить там церковь, а тут на дороге засада — и милейший граф Изенбергский[112], кстати, кузен Энгельберта, с вооружёнными рыцарями изрубил беднягу-регента так, как не всякая хорошая хозяйка рубит мясо.

— Энгельберт пытался по-родственному умилостивить графа Изенбургского, который уж слишком рьяно притеснял добрых монахинь своего монастыря. Он дал ему денег из собственного кошелька, надеясь, что тот перестанет требовать мифический долг с невест Христовых, — вновь взял повествование в свои руки Фогельвейде, — Энгельберт был очень полезным для Германии и Генриха человеком. Но, так уж получилось, что юный король Генрих не успел вполне воспользоваться его советами, так как тот погиб перед самой свадьбой короля с Маргаритой Австрийской.

Обвенчавшись и ещё толком не освоившись в новой для себя роли мужа, четырнадцатилетний Генрих был вынужден впервые вершить суд без регента. Во время слушания дела о смерти Энгельберта в зале подрались представители двух враждующих партий, рухнула старая лестница, человек пятьдесят были убиты и ещё больше покалечены... Граф Изенбургский отсутствовал на слушании, и молодой король приговорил его заочно к смерти через колесование, которое должно было состояться в Кельне. Это произошло буквально через год. Тогда же зародилась кёльнская традиция отмечать день смерти мученика Энгельберта.

Что же до короля Генриха, то летописцам и трубадурам было велено писать о нём не как о сыне императора, а как о германском короле, объединившемся с врагом против империи! При жизни Фридриха почти все так и делали. Впрочем, в памяти людей Генрих всё равно остался добрым королём, пытавшимся потушить костры инквизиции и разобравшимся с кровожадным Конрадом Марбургским...

* * *

В тот день неожиданным сюрпризом для всех стало появление в Гобеленовом зале хозяина «Греха». Находясь в отменном расположении духа, граф весело напевал себе под нос и, узнав, что летописцы как раз вознамерились прерваться, пригласил их осмотреть замковый зверинец.

— Впрочем, это не зверинец в строгом смысле слова, — тут же поправил он сам себя. — Скорее уж мои друзья-охотники.

— У вас есть соколы? — сразу же поинтересовалась Анна, косясь на гобелены.

— К стыду своему, я никогда не любил соколиную охоту, — развёл руками граф.

— Значит, мы идём смотреть на собак? — предположил Константин.

— На собак тоже.

Они спустились по каменной лестнице на первый этаж, и его сиятельство подвёл компанию к двери, около которой стоял стражник. Здесь по обеим сторонам коридора были установлены решётки, благодаря чему получались две длинные клетки, где могли свободно прогуливаться огромные пятнистые леопарды: старая самка, спокойно спящая на полке в клетке справа, и двое её сыновей. С ними его сиятельство, собственно, и охотился.

Коридор заканчивался внутренним двориком, где леопарды свободно резвились в то время, когда граф не мог заниматься своими четвероногими друзьями. Три пальмы, со стволами, излохмаченными кошачьими когтями, представляли собой весьма жалкое зрелище. Посередине двора располагался крохотный бассейн, в котором животные могли купаться в жару.

Попросив слугу отпереть решётку, Гансало легко скользнул в дворик, ловко закрыв за собой дверь. Леопарды тотчас подошли к своему хозяину, ластясь, точно два огромных кота.

— Когда был жив император Фридрих, все вельможи держали у себя дома собак, соколов, а кое-кто и леопардов, — гладя своих любимцев, пояснил его сиятельство. — Приручить детёныша леопарда — большое искусство, поэтому к ним обычно приставляется человек из сарацин, знающий повадки зверя. Охота с леопардами — редкостное удовольствие, но и большой риск.

Эти леопарды уже третье поколение домашних леопардов. Самую первую пару привёз сюда мой дядя-канцлер, в благодарность за услугу, которую я оказал императору Фридриху.

Фридрих был особенным человеком и мог легко найти общий язык с чужим, незнакомым ему прежде зверем. Он некоторое время просто разговаривал с ним, после чего леопард разрешал ему приблизиться. Фридрих входил в клетку и затевал новые переговоры, прося у зверя разрешения его погладить... И наконец, выходил из зверинца, ведя леопарда рядом при помощи собственного платка, накрученного тому на шею. Незабываемое зрелище!..

Пообщавшись с леопардами и накормив их мясом, принесённым служителем, его сиятельство поведал, что старшего он назвал в честь императора Крапивником. Шею зверя украшал широкий, яркий, точно крылья бабочки, ошейник. Второй леопард носил имя Саладин — с султаном Саладином воевал ещё Фридрих Барбаросса.

Гансало Манупелло вымыл руки в бассейне, и в ту же минуту прибежавший паж доложил о приезде архиепископа. Так что граф, спешно выбравшись из зверинца, был вынужден извиниться перед гостями за то, что не может показать им сегодня псарню. Но, собственно, какие могут быть собаки после леопардов?!

Глава 32 ДВЕНАДЦАТЬ МАЛЮТОК

— Полагаю, нашей очаровательной помощнице будет интересно послушать о третьей супруге императора Фридриха, сестре английского короля, Изабелле.

О, это была очаровательная девушка! С золотистыми, шёлковыми волосами и белой нежной, точно у ангела, кожей. Многие не желали признавать её природной красавицей, но императрица была прекрасно воспитана, юна и, что немаловажно, принесла Фридриху не только отличные отношения с Англией и тридцать тысяч марок серебром, но и внутренний мир с гвельфами, которые традиционно поддерживались английской короной.

Для смотрин невесты и заключения брачного договора к английскому королю отправились разодетые по такому случаю в лучшие одежды посольские. Во главе их стояли два рыцаря Тевтонского ордена и личные друзья императора: Пётр из Виней[113] и... — Фогельвейде сделал паузу, — Вольфганг Франц! Вкусу их император всецело доверял.

Честно говоря, месяцев за шесть до происходящих событий, я бы душу отдал, лишь бы первым увидеть будущую императрицу. Но, к моему величайшему сожалению, в то время я как раз лишился глаза и... Фридрих велел мне лечиться в крепости Никастро, куда через несколько лет отправили несчастного Генриха. Там я и пребывал, пока император милостиво не простил меня и вновь не приблизил к своей персоне.

— Простил за то, что вы потеряли глаз? — Анна непонимающе замотала головой.

— Если быть до конца честным, это уже не для летописи, то лучший императорский трубадур потерял его далеко не на поле боя! — ухмыльнулся бывший оруженосец.

— Не на поле боя? А как тогда? — не унималась Анна.

— Полагаю, подглядывал за наложницами императора, — засмеялся было Франц, но тут же заткнулся собственным смехом, напоровшись на свирепый взгляд единственного глаза трубадура.

— Вы полагаете, милейший Вольфганг, что мои руки всю жизнь держали исключительно лютню и не знакомы с мечом?

Оруженосец поспешно поднялся со своего места, шепча запоздалые извинения и тут же вновь садясь, теперь уже на самый краешек.

— Вы считаете, моя левая рука хуже действует, нежели правая? — уточнил ещё Фогельвейде.

— Да я... ничего такого, я..., — отчего-то оруженосец вдруг съёжился в своём кресле, опасливо поглядывая на кривого, однорукого трубадура, тощая фигура которого нависала над ним, точно злобный вылезший из фамильного склепа призрак. — Говорили, что тебя будто бы застали то ли возле купален, то ли около спальни... может, ты и спал с одной из его наложниц. Все так думали.

— Какой смысл подглядывать за их купаниями, когда в Кастель дель Монте они веселились и так в открытую? — пожал плечами однорукий. — Да и наблюдать за постельными утехами императора... м-да...

— Вот и говорили, что ты будто бы прокрутил дырочку в ковре и пялился через неё на императорскую задницу, пока тот не заметил да и не ткнул в ковёр ножом.

— Забавно. Как же я мог любоваться на его задницу, если он развернувшись выкалывал мне глаз? Странные вы люди.

— А действительно как? — задумался оруженосец. — У меня бы нипочём не получилось.

— И ни у кого не получилось бы, мой друг, — вздохнул Фогельвейде.

— Но как же тогда ты потерял свой глаз?

— И почему Фридрих бросил вас в ту самую темницу? А правда, может, расскажете? Уж слишком близко карта легла от короля Генриха, о котором хотел послушать его сиятельство... — Рудольфио выглядел заинтересованным.

— Не думаю, что это как-то поможет пролить свет на судьбу Генриха, хотя он мне нравился. Что же до темницы, то я там побывал раньше, нежели Генрих. Так что, никакой связи. Позже я действительно посетил место гибели германского государя и испил изрядно хорошего вина с господами стражниками, отчего и знаю достаточно об этом деле.

Впрочем, вы хотели услышать о том, как я потерял глаз. Что же... Гуляя по очередному замку в Апулии, в который император с месяц как переехал со своей свитой, я вдруг заметил, что есть покои, куда разрешено входить лишь нескольким весьма странным слугам.

Надо сказать, что далеко не во все дворцовые помещения можно запросто входить. Вряд ли, если вы не свой человек, вас впустят в сокровищницу или в комнаты, занимаемые знатной дамой. Ну, в общем, понятно: в запретные покои никогда не входят даже обыкновенные уборщики — только неусыпная стража, только мрачные, одетые во всё чёрное, похожие на тени слуги. Грешным делом я предположил, что именно там император и прячет от света своего старшенького. Это же невозможно себе вообразить, будто бы сына Констанции заперли в башне или подвале какой-то там крепости! Я стал искать возможность пробраться в запретные комнаты, дабы убедиться в своей правоте. Я бы не отказался поддержать Генриха по мере своих скромных сил...

Впрочем, никакого Генриха там не оказалось. Когда мне удалось угостить стражу вином со снотворным и проникнуть внутрь, я узрел маленькие кроватки с детьми в них, на вид около двух лет. Первый вопрос, чьи это дети? Императорские бастарды? Но почему всё одного возраста? И если это его дети, то почему их не содержат как положено: с кормилицами? Да и одно дело обнаружить двух, ну трёх детей... я же насчитал двенадцать!

Когда я перешагнул порог комнаты, малыши уже проснулись и начали ползать по своим кроваткам, выглядывая из них и покрякивая. Они общались друг с другом взглядами и сопением. Я попытался успокоить малышей, и заговорить с ними, но мой голос вызвал у них страх. Все они вдруг завопили, и я был вынужден бежать. По дороге меня схватила проснувшаяся стража.

Оказалось, наш любознательный Фридрих проводил эксперимент. По его приказу во дворец были доставлены двадцать грудных детей, которых воспитывали молчаливые, а возможно, и немые слуги. Детей кормили, ухаживали за ними, но под страхом смерти с ними никто и никогда не разговаривал. Мрачные люди в чёрном трудолюбиво делали своё дело, ни разу не обняв малыша, не сказав ему доброго слова, не погладив по голове. Фридриху было интересно, на каком языке заговорят эти лишённые живого человеческого общения дети. По его версии, дети приучаются к тому языку, на котором с ними начинают общаться, но если исключить этот «вторичный», современный язык, дети заговорят на древнем — изначальном и правильном языке.

К моему появлению в запретных комнатах из двадцати осталось всего двенадцать вялых, ни черта не понимающих сопляков. Когда же я высказал мнение, что детей нужно срочно раздать по семьям, Фридрих велел мне убираться прочь и не показываться ему на глаза, пока он не решит, что со мной делать. Меж тем я был нужен ему во время сватовства в Англии, так как должен был, взглянув на принцессу, написать для неё песню по всем законам куртуазной поэзии.

Но вместо того, чтобы сидеть и не высовываться, я поведал об увиденном одной милой девушке, которую любил, и она предложила мне бежать от императора, предварительно выкрав из тайных покоев двенадцать невинных младенцев. Мне было жалко терять придворную карьеру. С другой стороны, дома в Германии у отца уже был лен, и там я мог бы спрятать двенадцать детей, для которых моя девушка стала бы любящей матерью. К тому же в воздухе уже ясно ощущалась гроза: собирающиеся заключить счастливый брачный союз императоры не сажают своих родных детей в тюрьмы! Тот, кто не пощадил родного сына, не помилует уже никого! История же с детьми и вовсе испортила мне настроение: перед глазами то и дело мелькал царь Ирод с убиенными младенцами. В общем, я решил совершить предательство и выкрасть детей.

— Вы герой, Вальтер фон дер Фогельвейде! Вы истинный герой! — задохнулась от восторга Анна.

— Герои не совершают подвигов, рассчитывая на что-либо. Они должны быть бескорыстны. Я же думал о даме моего сердца, которая, не желая покидать императорскую службу, два года отказывалась выйти за меня замуж, и вот теперь... Она требовала подвига, и я был готов на этот подвиг. Хотя ещё плохо понимал, как вывезу двенадцать детей и жену, которую опознает в лицо любой замковый стражник...

Как выяснилось, дама моего сердца оказалась более преданной подданной, нежели я. Когда я приблизился к заветной комнате, мне послышался шорох. Впрочем, там же были дети — и я затаился, вслушиваясь в происходящее. Но чёрные слуги обычно не произносили ни слова, а дети не умели разговаривать... Наконец я осторожно отодвинул расшитую мавританским узором тяжёлую штору, закрывающую проход, — и в следующее мгновение ощутил невероятную боль в глазу. По лицу потекло, я отшатнулся. Передо мной с окровавленным длинным ножом возвышался император.

Тут же подоспела стража, меня дотащили сначала до дворцового лекаря, который, дав мне макового молочка, принялся пестовать рану. Я плохо помню события того дня. Мне давали пить вино, вкуса которого я не чувствовал.

Когда же на следующий день Фридрих пожелал милостиво простить меня, оказалось, что происшествие сказалось на мне самым плачевным образом, потому как можно послать в Англию одноглазого свата, с кем не бывает, но совсем другое дело — человека, который не может и двух шагов сделать по прямой. К тому же у меня был жар, я почти что бредил. В общем, повозившись со мной несколько минут и поняв, что отправлять меня в Англию — себе дороже, Фридрих сгоряча упрятал меня в Никастро, куда несколькими годами позже отправит и своего сына.

— А что стало с вашей невестой? — полюбопытствовала Анна. — И как сложилась судьба этих двенадцати детей?

— Невеста... Меня выпустили, когда Фридрих женился и его жена понесла от него. На радостях, я полагаю. К тому времени я вполне оправился от раны и начал свыкаться со своим новым положением. В общем, меня помыли, переодели и вернули пред светлые очи императора. Что же до дамы сердца ... Никто не знал, куда она пропала, говорили, будто бы Его Величество выдал её замуж и теперь она проживает в каком-то крошечном городке... Полагаю, её попросту удавили по-тихому, потому что, кому же хочется, чтобы она болтала о загубленных младенцах.

К моему возвращению из двенадцати уцелело только шестеро, но Фридрих уже утратил к ним интерес. Так только, сообщил походя, что эксперимент, мол, не удался. Я же больше не любопытствовал на их счёт.

Впрочем, это мы отвлеклись от прекрасной принцессы, и зачем-то начали рассуждать об истории моего увечья. А дело-то встало.

На последних словах трубадура Рудольфио покосился на гобелен, за которым размещалась тайная комнатка с дежурным писарем. Когда летописцев пригласили на очередную трапезу, бесшумный трудяга, должно быть, поднялся со своего места и вышел на цыпочках, неся перед собой листы с непросохшими на них чернилами в личные покои Спрута.

* * *

...Анна выглянула в окно и испугалась. Вдруг ей показалось, что замок окружают дети, одетые в белое с крестами на плащах. Целые полчища детей поднимали над головами здоровенные распятия, украшенные цветами, и пели. Она различила смотрящего на её окна невысокого мальчика с апостольским посохом, в котором признала Николауса. Рядом с ним чёрными воронами казались два монаха с капюшонами, скрывающими лица.

Девочка зажала себе рот, чтобы не закричать. Процессия пела, покачиваясь в такт песне, а потом вдруг медленно сдвинулась с места и потекла бесконечным хороводом вокруг замка. Детей было очень много, и все они, взявшись за руки, ходили и пели, пели и смотрели на окна замка, не смея приблизиться, но словно ожидая чего-то.

Возможно, видение, поразившее Анну, просто промелькнуло перед её глазами. Удивлённый, что сестра стоит неподвижно около окна, а не идёт к столу, Константин нашёл её, всматривающуюся в ров, через который, как сказал хозяин замка, невозможно выбраться, но очень легко сломать себе шею.

Когда Константин попытался увести Анну, бережно взяв её за плечи, ров быстро наполнился водой, вода летела бурным потоком, и дети вдруг один за другим начали прыгать в волны, исчезая в них. Анна закричала, и наваждение исчезло...

Глава 33 СВАТОВСТВО ИМПЕРАТОРА

— В то время английский королевский двор располагался в Вестминстере, — откашлявшись, начал после перерыва Вольфганг Франц. — Мы везли с собой скреплённую золотой императорской печатью грамоту, в ней Фридрих просил в жёны сестру короля Англии, Изабеллу.

Разумеется, зная о нашей миссии, нас приняли со всеми полагающимися в таких случаях почестями. У дверей процессию сватов встречали четыре герольда с серебряными фанфарами, с которых свисали квадратные знамёна с королевскими гербами. Когда мы поравнялись с, казалось, застывшими герольдами, те вдруг вскинули свои трубы, возвещая о нашем прибытии. Золотые плащи их сияли в свете факелов, огонь играл на начищенных до зеркального блеска фанфарах.

Двери распахнулись и открыли нам пышно убранный зал и ожидающих нас придворных. По алому ковру мы прошли в центр зала и остановились за десять шагов до трона.

При виде прекрасных дам мы невольно приосанились, стараясь выглядеть достойными своей высокой миссии. Я же, грешным делом, вообразил себе, будто бы принцесса-невеста вдруг выйдет из этой разряженной толпы, и я первым узнаю её. Глупец! Её высочество мы в тот первый день так и не увидели, потому как та проживала в высокой башне города Лондона. Поговаривали будто бы даже под охраной свирепого дракона, — он вытаращился на Анну, зарычал, захрюкал, замахал руками-крыльями. Ножка кресла вдруг треснула, и горе-дракон грохнулся на пол. — В общем, наврали, конечно, хотя лично я бы не отказался глянуть на последнего в мире крылатого дракона. У Фридриха в зверинце жило несколько некрупных драконов, но все они были бескрылые. Другое дело дракон крылатый, огнедышащий, да ещё и при принцессе!

Константин и Рудольфио помогли оруженосцу выбраться из изуродованного кресла, после чего тот уселся прямо на стол, и, как ни в чём не бывало, продолжил:

— В общем, когда король услышал, что мы желаем посмотреть на принцессу, он тотчас послал за нею, пообещав устроить в нашу честь добрый пир.

Мы же в тот день познакомились с расчудесным летописцем Роджером из Вендовера[114], который состоял при свите Генриха Английского и должен был описывать всё сватовство, смотрины и свадьбу. Фридрих нам ясно сказал, что каких бы благ ни нёс империи данный брак, но коли Плантагенет пожелает втюхать нам крокодила в юбке, или там жабу, то... В общем, наш властитель попросту сошлёт нерадивых сватов в свой зверинец, где и справит каждому свадебку с зубастым, клыкастым, просто отвратным чудищем. Если устроим ему страшную сказку — сами попадём ещё сильнее, у императора Фридриха фантазия... — оруженосец раскинул руки в извечном «рыболовном» жесте, — А Роджер Вендоверский оказался хороший человек. И какой выпивоха! Это прямо восьмое чудо света! Бочонок выдует, а во двор ни разу не сходит, и под ним не скажешь что мокро — так, влажность небольшая...

— Полагаю, воспоминания о Роджере из Вендовера вряд ли украсят нашу летопись, в то время как мы бы хотели услышать о самой принцессе, — возразил было оруженосцу Рудольфио.

Трубадур его тут же перебил:

— Как же! Знавал я Роджера из Вендовера, точнее, читал список с его летописи. Изящная, доложу вам, вещица, где говорится, что императорским посланникам представили находящуюся на двадцать первом году жизни прекрасную принцессу во всей красе девственности, украшенную королевскими одеждами и обхождением. Усладив лицезрением принцессы свой взор, послы скрепили от имени императора будущий союз клятвой и поднесли невесте обручальное кольцо; а после того как надели его на палец, приветствовали её как императрицу Священной Римской империи, воскликнув в один голос: «Да здравствует императрица!».

— Ну да, так оно и было! Девица, помню, чистенькая такая, разодетая словно куколка. Глазки голубые, прозрачные, носик припух чуть, плакала должно быть. А кому охота, ни разу будущего мужа не видя, замуж идти? На головке венчик тоненький с камушками и белое покрывало. Мы поначалу из-под этого покрывала только нос и увидели, но король — брат её — не сплоховал, сам к сестре подошёл, венчик с платком с головы снял, тут-то все и увидели, что волосы у принцессы Изабеллы как есть чистое золото. И такой она нам хорошенькой показалась!

Я толкаю, значит, Петра Винейского в бок и шепчу, что коли наш-то от красоты такой писаной нос воротить станет, так я, того, и сам бы подобную красотку за себя взял. Дурак, конечно! Всю дорогу только и думал, что о крокодилах да жабах. Жаб я знавал предостаточно, и в натуральном виде, и в женском обличив, а с крокодилицами Фридрих познакомил аккурат перед отъездом. Так и сказал — вот, мол, друг Вольфганг, твоя наречённая. Я, мол, император: захочу — и повенчает тебя с ней архиепископ законным браком, а потом созову народ, чтобы поглядели, как ты сей брак реализовывать станешь. Я заржал яко жеребец, а он строго так на меня поглядел и на крокодилицу показывает, чтобы запомнил... А тут вполне себе прелестная особа, даже без приданого хороша.

Но это я отвлёкся, понятное дело. Даже если бы не глянулась Фридриху принцесса сия, да после заключения договора обратно-то уж не возвернёшь. Жена — такое дело.

Ну, посмотрели, одобрили, подписали. Девицу эту обучили, что теперь она императрица и супруга Фридриха II. Да она и сама не дура, приосанилась и ещё краше стала, императрицей-то. Одного только я в толк взять не мог. На следующее утро, ну, после всего этого самого, муж жене утренний дар вручить должен. И у нас заранее дар сей на бумаге припасён был. Только кто вручать будет, когда императрица-то наша как девственницей с вечера в постель улеглась, так на утро не женой, а в том же статусе и проснулась?

Я к Петру Винейскому. Спрашиваю, как быть, и не могу ли я в этом деле чем помочь? На службе императорской, так сказать, готов собой пожертвовать во славу и всё такое. Ну, тот и говорит: «Держись, Вольфганг Франц, подальше от императорской спальни, а то как бы дверью чего особо торчащего не защемило по неосторожности». Мол, поутру подарок вручим честь по чести, а уж всё остальное пусть Фридрих как хочет, так и проделывает. Главное, принцессу ему в целости и сохранности доставить...

— Что же император передал в дар императрице? — отсмеявшись, поинтересовался Константин.

— Да ясное дело что: вал Мадзара с городами, крепостями и земельными угодьями, обрабатываемыми и необрабатываемыми землями, водными потоками и всем принадлежащим, а также владычество над Монте Сан-Анджело, со всеми городами, крепостями и деревнями, владениями, обрабатываемыми и необрабатываемыми землями, водными потоками и всем принадлежащим. В общем, это как раз то, чем традиционно владели все королевы Сицилии сколько их ни было. Или не все? Не знаю, не ведаю. Я бы, скажем, очень такому дару обрадовался. Что же до императрицы... то вроде как и маловато вышло, потому что, если бы она была только королевой Сицилии — это одно, а императрице могли бы землицы и в Германии подбросить, и по Италии красивых городов-крепостей приискать...

Потом Изабелла попрощалась с любимой Англией, братом-королём и поднялась на судно, в сопровождении архиепископа Генриха Кёльнского. Весь город прибыл попрощаться со своей принцессой. Всю дорогу музыканты пели и играли для услаждения юной государыни, девушки из её свиты казались яркими бабочками, сводящими с ума своими улыбками. У английской принцессы и её подруг не было ни малейшего признака морской болезни, отчего трёхдневное путешествие показалось всем лёгким и весёлым.

А в Антверпене Его Величество уже готовил торжественный приём! Мы услышали пушечную пальбу, устроенную Фридрихом в честь прибытия супруги, а потом до нашего слуха донеслась музыка. Понятия не имею, сколько играло музыкантов, по воде звуки разносятся хорошо, но, узнав мелодию, наши музыканты поддержали её, а певцы запели: «Да здравствует императрица! Луна встречается с солнцем!». В городе никто не работал, мне потом говорили, что нас встречали десять тысяч горожан все как один с цветами и пальмовыми ветвями.

Когда император усадил в карету императрицу и повёз её по городу, из открытых окон домов им бросали лепестки роз. Горожане протянули поперёк улиц гирлянды цветов и яркие ленты, которые развевались на ветру. По главной площади, по голубым шёлковым волнам плыли удивительные корабли, украшенные нереально огромными цветами. В них сидели волшебные эльфы. Священники играли на различных музыкальных инструментах. Корабли тянули лошади, не видимые под волнами шёлка. Гильдия виноделов выставила множество бочонков с вином и хорошенькие девушки в лёгких полупрозрачных платьях разносили корзины с угощением.

Из кареты император и императрица пересели сначала в разукрашенный паланкин, потом в похожую на лебедя лодку. Молодые люди, одетые римскими гладиаторами, подняли птицу-лодку себе на плечи и понесли по улицам города.

В какой-то момент императрица удивила всех, проделав тот же фокус, который показал нам в Вестминстере её брат. Летя над толпой на белом лебеде, Изабелла вдруг сорвала с головы шляпку и, смеясь, бросила её в толпу, предъявив миру чистое золото своих дивных волос. Народ закричал «Ура императрице!», а Фридрих, не сдерживая себя, прижался губами к её губам. Все были очень счастливы!

Свадебные торжества прошли в Майнце и в Вормсе, кубки за молодых поднимали четыре короля, одиннадцать герцогов и тридцать графов и маркграфов, а также множество князей церкви.

От стола молодожёнов проводили в постель, Фридрих велел раздеть себя, но, к удивлению жены, просто лёг рядом с ней, попросив позвать своего придворного астролога, дабы тот указал ему подходящий час для зачатия сына. Тот быстро развернул перед облачённым в восточный халат императором какие-то схемы и карты. После недолгих обсуждений и споров было определено идеальное время, и Фридрих пожелал ничего не понимающей Изабелле спокойной ночи, прося её набраться терпения, так как на рассвете им предстоит зачать короля.

Всю ночь во дворце гуляла свадьба, но стража несла свой почётный караул возле комнаты новобрачных. На рассвете надутый от гордости астролог разбудил венценосных супругов, и Фридрих проделал всё, что в таких случаях требуется от мужчины.

— Можно подумать, что вы лично присутствовали на зачатии, — всплеснул руками Рудольфио.

— Можно и так сказать. Когда мы, я имею в виду себя, английского летописца Роджера из Вендовера, архиепископа Кёльна и епископа Экстера стояли за стенкой, слушая скрипы, стоны и сопение, я всё гадал, как мой новый приятель Роджер опишет своему королю происходящее в спальне его сестры. Да какими словами — дабы не оскорбить благородный слух венценосного сеньора. Но парень справился со своей задачей, написав в летописи: «...и он отдал её, словно беременную, под тщательный присмотр со словами: “Береги себя, ибо ты приняла мальчика”».

— Она действительно зачала в первую же брачную ночь сына?! — изумилась Анна.

— Ага. Зачала. Конечно. Отчего же не зачать, когда и звёзды встали в нужное положение, и император... не слабак? Зачала. И через положенный срок родила... дочку! Маргариту[115].

— Ну что вы врёте? — поморщился Фогельвейде. — Первым у Изабеллы и Фридриха действительно родился сын. Иордан[116]. На следующий год — Агнесса[117]. Оба почти сразу же и померли. Далее появилась на свет Маргарита, а в 1238 году Генрих[118].

— Что, я обязан считать всех этих мёртвых принцесс и принцев? Помер, ну и ладно, дело житейское: одного схоронишь, приступай делать другого, иначе весь род людской вымрет. — Вольфганг Франц поковырял в зубе щепкой и добавил, повернувшись к Константину: — Напиши ещё, сынок, что свадьбу гуляли три дня, а когда все съели и выпили, приближённые императрицы сели на свой корабль и вернулись домой. И дружочка моего нового отослали, и хорошего человека епископа Экстера, да и всех подружек императрицы — милых девушек с маслеными глазками и соблазнительными улыбками.

Королеве предстояло влачить своё существование среди евнухов и старых монахинь, а жаль: хорошая была девушка, весёлая... Хотя, даже не знаю, как бы я сам устроил её, имея такой гарем, как у нашего Фридриха.

В то время когда Фридрих избавился от своего старшего сына и пристроил к делу Конрада от Иоланты, рядом с ним должна была бы стоять, как минимум, его многолетняя любовница Бианка Ланчия[119] — внучка Манфреда I, копьеносца императора Фридриха I Барбароссы. И трое его бастардов от неё, в воспитании которых он принимал живейшее участие, официально представляя их родными детьми: Констанция[120], названная так в честь матери Фридриха, Манфред[121] — в честь деда Бианки и Виоланта[122]. К свадьбе Фридриха с Изабеллой малышке Констанции было пять лет, Манфреду три года, а Виоланте два. И это если не касаться множества детей, проживающих вдалеке от венценосного родителя!

Так, на 1235 год, считай к свадьбе, у него была старшая бастардка Катарина ди Марано, которая к тому времени уже вышла замуж за Джакомо ди Монферрато, маркиза ди Финале. Уже погиб в 1219 году бастард Фридрих Петторано, что от дочери сицилийского графа. Далее, рождённый вроде в 15-м году умничка поэт Энцио, принявший потом корону Сардинии — этот от Адельхайды фон Урсулинген.

— Нет, пожалуй, Рихард, граф Театский[123], что от Манны — племянницы архиепископа Мессины, постарше Энцио будет, — опечалился Фогельвейде. — Неужели у императора не состояло на службе специального человека, который бы бастардов этих вместе с их матерями хотя бы записывал? Это как же их теперь-то собрать?

— Вот именно! — Вольфганг Франц склонился над записью, сделанной Константином. — Мы ведь с тобой, Вальтер, уже пытались считать всех этих бастардов... А кого теперь спросишь?

— Ладно, давайте запишем их всех кого помним, ведь не наша вина, что император своих баб с чадами в уме держал! Вот и додержался... — теперь, поди, вспомни! Впрочем, — Фогельвейде откинулся на спинку кресла, — пишите: Фридрих Антиохийский[124], король Тосканы от Марии Матильды Антиохийской, с которой наш король сошёлся сразу же после того, как реализовал брак с Иолантой Иерусалимской... Ещё от Бианки ди Ланчиа или, может, от её сестры, там их две одновременно, родилась Сельваджия, которая вышла замуж за маркграфа Вероны Эццелино III Малабранка. От Рикины фон Вольфсёден родилась Маргарита, впоследствии графиня ди Аквино. Потом была Бланшефлер Швабская — эта от Маргариты Иды де Рейнель[125] — ушла в монастырь и детей не оставила. Потом ещё Джордано, Эмма, Джованна, Герардо — матерей не знаю... Нет, пусть хозяин замка сам мозгует это дело!

Глава 34 РУКА ТРУБАДУРА

— А ведь ты нагло врёшь, господин бывший императорский трубадур, будто бы не поехал в Англию за Фридриховой невестой из-за своего глаза! Плевал Фридрих на то, как выглядят его послы, тем более, что, после меня, конечно, ты ведь его первым дружочком числился, — веселился Вольфганг Франц, хлопая себя ладонями по коленкам и весело топоча ногами. — Обманул! А мы это дело в летопись вставили. Да когда это отсутствие глаза мешало трубадуру песни слагать?

А хочешь скажу, почему ты не поехал на самом деле? Потому что в то время уже несколько лет как ты утратил свою клешню и не мог перебирать струны!

Помню, уехали вы тогда с Фридрихом на пару недель, а обратно он тебя уже без лапы чуть ли не на руках доставил, лучших лекарей созвал, драгоценными винами поил, шлюх своих подкладывал. Лен опять же увеличил, и чуть ли не каждый день то цепь золотую принесёт, то перстень самоцветный с пальца снимет, то браслет на культю твою наденет. Когда же это было?.. Да, пожалуй, когда я из рабства возвернулся. Что? Будешь отпираться?

— Не буду, — Фогельвейде брезгливо пожал плечами. — Для того чтобы узреть неземную красоту Прекрасной дамы, хватит и одного глаза. Чтобы сложить песнь в её честь и записать для музыканта, хватит и одной руки. Фридрих же на меня тогда действительно был зол, вот и не пустил! Так что я не соврал!

— Может, хоть теперь расскажешь, как утратил руку? Уж сколько сплетен при дворе ходило? Чего только не выдумывали про тебя и Фридриха. Все ведь видели — император себя виноватым чувствует. Не томи уж, скажи. Неужели под горячую руку он сам рубанул?

— Нет, конечно.

— Расскажите, господин Фогельвейде! Теперь я нипочём не усну, всё время буду думать, что с вами произошло на самом деле... — Анна глядела на бывшего трубадура, боясь лишний раз вздохнуть, пропустив самое интересное.

— Скажи ещё, старый друг, чем это ты занимался при дворе без руки, а затем и без глаза? Про песни я понял, но неужели только этим? — Вольфганг казался заинтригованным.

— Я был советником Фридриха и ещё исполнял обязанности посланника при дворе, так как у меня отменная память и я способен запомнить то, что нельзя доверить бумаге. В общем, я был чем-то вроде голубя, в лапах которого можно уместить целый финансовый отчёт, план наступления, или... Собственно, поэтому я и могу пересказывать те далёкие события так, словно они имели место не далее чем вчера.

Что же до моего увечья... Произошло это давным-давно, когда Фридрих был влюблён в прекрасную Адельхайд фон Урсулинген, проживающую в доме жестокого отца. Отец требовал от своей непорочной мадонны смирения и послушания, не давая ей возможности запутаться в сетях какого-нибудь искателя приключений.

Фридрих был вхож в этот дом, где его знали как молодого дворянина из Апулии и всегда с радостью принимали. На самом деле, все прекрасно понимали, кто такой Фридрих, но упорно делали вид, что даже не догадываются. При этом он и Адельхайд на людях вели себя так, будто были безразличны друг другу, на самом же деле сгорали неудержимой страстью.

Обычно, сопровождая Фридриха к прекрасным дамам, я должен был охранять под дверью, дабы предупредить любовников, если их стоны пробудят дом и кто-нибудь пожелает проведать, не заболела ли девица. Обычно вместе со мной дверь караулила одна из доверенных служанок или фрейлин госпожи. С нею и я миловался в то время, когда Фридрих предавался любовным утехам с её хозяйкой.

Так было и в тот раз. Звуки поцелуев, стоны и скрип кровати быстро распалили нас со служанкой, так что вскоре она перестала строго выговаривать мне: «Да что вы такое делаете, господин Вальтер? Да что скажет господин? Да он прибьёт меня!». Служаночка блаженно развалилась на полу, а я, не будь дураком, забрался на неё. (Да простит меня госпожа Анна, за столь неприличный и не подходящий для её ушек рассказ, ну да из песни слова не выкинешь).

В общем, не успел я даже шнурка на штанах развязать, как на лестнице, ведущей в башенку непорочной красавицы, загрохотали сапоги... Полуодетый Фридрих вскочил со своей дамы, с поспешностью натягивая штаны.

— Прыгайте в окно! Там не высоко и кусты. — Я подтолкнул императора к подоконнику, готовый выпрыгнуть вслед за ним, в то время, как моя подружка честно держала дверь.

К слову, здоровенная была девица: могла бы и одна сдержать оборону! Но не её вина, что дверь попросту сорвалась с петель и рухнула. Так что, когда Фридрих уже выскочил из окна, я был застигнут при попытке к бегству.

А далее всё просто. Меня моментально узнали, и отец прекрасной «девственницы» отвёл меня на суд к моему же повелителю. Тот сидел в своей комнате тише воды, ниже травы. Сама мысль, что я мог притронуться к благородной госпоже совершенно невозможна. В этой части я чист точно агнец. Что дальше? Сказать, что пришёл к служанке? Тогда бы пострадала её честь, и уж, конечно, плутовку не оставили бы в доме, выгнали на улицу, заклеймив позором. Вы скажете, какая честь у простолюдинки? Но я никогда так не думал...

Фридрих пытался урезонить вызвавшего городскую стражу господина фон Урсулингена, будто бы я забрёл в покои его дочери исключительно по пьяному делу. Мол, залил глаза, уснул на пороге, а когда услышал грохот и крики, так испугался, что пытался сбежать. Ему не поверили. Мало этого, начали подозрительно коситься то на самого красавчика Фридриха, то на готовую провалиться от стыда Адельхайд.

Оставалось признаться, что я собирался ограбить госпожу. Правда, при обыске у меня ничего не обнаружили, но я сказал, будто бы испугавшись, выбросил добытую безделушку. Мне поверили.

Фридрих предложил более чем щедрый откуп, но фон Урсулинген задумал месть. Он отлично понял, что император лишил невинности его дочь. В подобных случаях такие хорошие подданные, как я, всегда терпят обиду с улыбкой на лице. Впрочем, Урсулинген мог бы дать понять, что узнал своего короля и господина, предложив Адельхайд в качестве фрейлины для королевы Констанции. Разумеется, он не смел нанести обиду и не стал бы пытаться убить императора, но в его силах было заставить его страдать. Первое — от того, что Адельхайд останется птичкой в клетке и не сможет поехать с ним. А второе — он отдал меня под суд, а суд повелел наказать меня как вора!

Приговор был приведён в исполнение в тот же день, на глазах у Фридриха, после чего инцидент посчитали исчерпанным. Вот почему Фридрих возился со мной, словно я был его пострадавшим братом. Вот почему я, крёстный бастарда Энцио, которого король всё же зачал в ту злополучную ночь, вот почему я присутствовал и при посвящении этого юноши в рыцари и почему, собственно, имел право интересоваться судьбами других отпрысков нашего монарха. Больше я уже не мог играть на лютне, но остался верен Фридриху, ни разу не пожалев о своём поступке.

— Изабелла Английская родилась через два года после проклятого детского крестового похода, а Елизавете Тюрингской или Венгерской в ту пору было пять лет. — Оруженосец взъерошил волосы на голове, протёр ладонями лицо и шею, собираясь с мыслью. — Как-то, помнится, Изабелла начала выспрашивать Фридриха об этом самом походе, что да как?

А тот, видать по пьяному делу не желая вдаваться в подробности, возьми да и представь ей меня как непосредственного участника похода. Даже клеймо, которое я тщательно скрывал, никогда не обнажаясь перед людьми, предъявил на всеобщее обозрение... Это клеймо он открыл всем на позор сразу же после дрессированного бегемота! А, с другой стороны, как тут ослушаешься? Я разделся, рубашку снял, а спина у меня со следами кнута, и плечо с тавром. Хорошо хоть не на лоб поставили нехристи! Я-то думал, что никогда и никто не увидит мой позор, даже жениться в ту пору не смел. Увидели!

Так я после этого, чисто в отместку, не на своё место вернулся, а поближе к матушке-императрице. Она — даром что супруга императора, а девчонка страсть какая любопытная — подозвала меня, клеймо ещё разик вблизи осмотрела, пальчиками нежнейшими ощупала, не подделка ли, и расспрашивать что да как меня принялась. Поначалу я всё отнекивался. Говорил, де не для нежных ушек сие. А потом, когда она вроде муженька своего приказывать принялась, топая ножкой в сафьяновой туфельке, сдался, да всё ей и выложил.

Ну, не всё, разумеется, — тоже совесть имею: императрица ведь в тяжести в то время была... Я ей рассказал, как в лагере у Николауса закончилось продовольствие.

Отец Маркус тогда призвал к себе старших мальчиков, попросив их переговорить с девочками попригожее, чтобы те пошли на ярмарку в городок да и подзаработали там сладким местом. Так и сказал монах: деньги, мол, дадут — не отказывайтесь, а нет — продуктами берите. Парней покрепче в качестве охраны отправили — те следили, чтобы девочек не побили камнями и чтобы расчёт был произведён честно. Сильно плакали наши девочки, когда им такое предложили, а потом, делать нечего, смирились и пошли перед купцами подолы задирать. А что поделаешь, когда вокруг столько некормленых ртов? В первый день они даже больше принесли, нежели Николаус с ребятами, ходившие за милостыней в городскую управу. А дня через три уже и многие мальчики посмазливее научились пользу приносить.

— Я бы, пожалуй, не смогла вот так... — подавленно икнула Анна.

— Этого никто точно про себя до поры до времени сказать не может, — уклончиво ответил оруженосец. — К примеру, понадобилось бы тебе брата от лютой смерти спасать, или деток малых... Девочки наши тоже думали, что идут Иерусалим от неверных освобождать, а вот как вышло-то.

Помню, за право пройти по территории какого-то там сеньорчика мы были вынуждены отдать самых красивых девочек для его дружины. Отдавали на сутки — в количестве двадцать человек, а вернулись назад от силы восемь. Четыре пожелали остаться со своими новыми парнями, те вроде как замуж звали. Кто-то сбежал и более к походу от стыда не примкнул. Кого-то прибили там же, во время гуляния. Одна, вернувшись, всё плакала, плакала, а потом взяла да и удавилась на первом попавшемся дереве.

Я так тогда раздухарился перед императрицей, в таких подробностях пересказывал, как эти крестоноски крестовому походу служили, что и не заметил, как за моей спиной бесшумно возник Его Императорское Величество... После Фридриховой оплеухи я двух зубов не досчитался и пошёл отсыпаться к себе. А на следующий день срезал к чёртовой матери клеймо, хотя теперь уже его и нечего было скрывать.

Глава 35 ВСЕОБЩИЙ МИР

— ...15 августа 1235 года Фридрих собирает рейхстаг в Майнце, на котором объявляет Всеобщий мир — свод новейших законов империи, впервые написанных на немецком языке, — Фогельвейде выдержал паузу, тяжело опираясь на спинку своего кресла. Сегодня он диктовал стоя. — Вам, молодым, не понять, но в то время в Германии немецкий язык только-только начал применяться в государственных документах самого высокого уровня. И вот теперь Фридрих узаконил это право, официально провозгласив немецкий общим языком Германии.

Всего в законе насчитывалось двадцать девять статей, в которых было всё: и переданные князьям права в 1220 году, и назначение судей, и многое другое.

После этого даже Вельф Оттон присягает императору и тут же получает из его рук знамя своего нового герцогства, Брауншвейг-Люнебургского, переданного ему как наследный лен. Один за другим князья подтверждают права на свои исконные территории, добавляют к старым землям новые сёла, города, леса, посевные угодья. В завершение раздачи привилегий все одарённые приносят торжественную клятву об участии в военном походе против не покорившихся Фридриху итальянских городов. Этот день закончился пиром с угощением для простого люда.

Второй день начался с торжественной всеобщей мессы. После мессы устроили новый пир, ещё грандиознее прежнего. Император сидел в окружение князей, на специальном возвышении, а ниже пировали, славя Фридриха и своих господ, двенадцать тысяч прибывших на рейхстаг рыцарей.

Устав от празднований, Фридрих забрал Изабеллу и отправился в свой Эльзасский дворец. Там императрица встретилась с золотоволосым мальчишкой лет десяти, которого супруг представил своим бастардом Энцио. Вслед за отроком навстречу императору вышла темноволосая красивая мать ребёнка — Адельхайд.

Изабелла и прежде слышала, что у её супруга много незаконнорождённых детей, и, бывало, подумывала, как бы повела себя на её месте, скажем, святая Елизавета, которую так чтил император. Но мальчишка оказался таким сообразительным и учтивым, а Адельхайд такой милой — так что вскоре Изабелла позабыла о том, что, возможно, должна ревновать бывшую подругу Фридриха. Впрочем, кто бы ей это позволил?

Фридрих был очарован сыном и пожелал никогда больше не расставаться с ним. Вместе они ходили на охоту, принимали послов, устраивали семейные вечера, на которые, вот ведь чудо, приглашались вчерашние враги — сторонники томящегося в неволе старшего сына.

Так, в один из солнечных зимних дней, за императорским столом по правую руку от Фридриха восседала его точная копия — бастард Энцио, по левую — императрица Изабелла. А далее, возле мальчика, — епископ Ландульф Вормсский, и епископ Ансельм фон Юстинген — со стороны императрицы.

— Ах, Юстинген! — пролепетала Анна, заливаясь краской.

— Ай, мой милый Юстинген, — с иронией пропел вслед за ней Константин.

Фогельвейде, сделав вид, будто бы ничего не заметил, продолжил:

— Оба имели все основания разделить участь своего несчастного молодого короля Генриха, а вместо этого удостоились милого семейного ужина, какие считались большой редкостью при дворе его отца. Всё недоумение и скованность, с которой приехали гости, вмиг растаяли. За столом не вспоминали томящегося в неволе Генриха.

На следующее утро решили поохотиться на зайцев, в тот год их развелось превеликое множество. Энцио уже неделю как получил разрешение собрать собственный отряд мальчишек, и теперь мальцы рвались в бой. Но неожиданно охота была прервана сообщением о еврейских погромах в Фульде.

Фридрих немедленно остановил забаву и, прихватив сынишку, помчался в Фульде. Вообще-то иудеи там занимаются продажей соли, пряностей и шелка; разногласия между этим торговым народом и христианами были всегда. Но обычно дело заканчивалось парой фингалов или расквашенными носами. Теперь же христиане неистовствовали, разбивая еврейские лавки, переворачивая телеги, вышибая двери в домах и вытаскивая хозяев на мороз, дабы вершить скорый суд...

Оказалось, некоторое время назад в городе пропали два мальчика, их искали всем миром и, наконец, где-то на рыночных складах обнаружили изуродованные, начавшиеся разлагаться тела. Тут же были обвинены евреи, которые якобы принесли детей в жертву своему злому богу.

Поглядев на останки, Фридрих велел похоронить детей, после чего отпустил жидов, в качестве доказательства их невиновности заверив народ, что в иудейские обычаи не входят человеческие жертвоприношения. Он поручился за иудеев, дав слово императора, что те невиновны, и приказал тщательным образом расследовать это дело, разослав письма во все дружественные королевские дома, с просьбой о помощи в толковании «Торы».

Первым на призыв ответил брат Изабеллы Генрих Английский. Потом своих учёных прислали и другие государи. Три месяца заседала комиссия и наконец императору был дан исчерпывающий ответ: в писаниях иудеев не нашлось никакого побуждения к ритуальным убийствам. Более того, Талмуд и Тора устанавливают строгое наказание даже за кровавое жертвоприношение животных.

На основании выводов комиссии, Фридрих издал закон, согласно которому впредь по всей империи запрещалось предъявлять подобные обвинения евреям...

— Возможно, на рейхстаге в Майнце кое-кому показалось, будто Фридрих обзавёлся могучей поддержкой — войском, и теперь ему одно удовольствие топтать земли наглых ломбардцев. Ничего подобного! — Вольфганг Франц старался не отставать от Фогельвейде, который, несмотря на все старания оруженосца, рассказывал и больше и лучше, да и память у трубадура была куда менее пропитой. — Конечно, князья поклялись священной клятвой, но... это только так говорится, мол, если поклялся — то тут же обязан и войско выставить, с полным вооружением и запасом фуража. На самом же деле всё не так. Да и кто, будучи в здравом рассудке может требовать от только что испечённого герцога предоставить экипированных рыцарей, когда тот своё герцогство ещё и не обнюхал? Понятное дело, герцог говорит императору «спасибо» и просит дать отсрочку месяцев на шесть, дабы успеть добраться до своих новых владений и разобраться что там к чему, есть ли на месте эти самые обещанные рыцари или придётся за свои кровные нанимать у соседей...

Баварские и богемские войска, милостью Всевышнего, были в полном порядке, но их тут же пришлось отправить на подавление мятежа, коий учинил императорский тёзка Фридрих Воитель[126]. Потом, по какой-то ну очень уважительной причине, от похода отбрехались людишки архиепископа Кёльна... В общем, в итоге Фридрих остался со швабами, в количестве тысячи всадников. Не густо для императора, но да ничего не попишешь...

В августе 1236 года осадили Верону, где угнездился Гебхард фон Арнштайн[127] с пятью сотнями всадников и сотней стрелков. Тысяча против тысячи, если учесть жителей, что поднимутся на стены и станут защищать ворота отлично укреплённого города... м-да. На счастье императора, ему на помощь пришёл Эццелино да Романо[128] со своими рыцарями, благодаря чему удалось ворваться в Верону, а также потом в Тревизо и установить контроль над дорогами в Кремону. Собственно, на этом победы и закончились.

Тем не менее Папа Григорий метался по своему дворцу, изнывая от бессилия. Впервые он не мог наказать ненавистного императора за то, что тот обижает его любимых ломбардцев-торгашей, так как только что отлучил от Церкви взбунтовавшегося против этого императора короля Генриха, а последние были его союзниками. Заступись он за ломбардцев, пришлось бы оправдать и Генриха.

С другой стороны, получись у императора покорить ломбардцев, сделав их законной частью «сияющего тела империи», Папа бы остался не просто в меньшинстве, он бы перешёл из категории наместника Бога на земле в ранг епископа имперского города Рима. Возможно, главного среди епископов, но всё равно в ранг слуги императора! Не знаю, что тут ещё можно сказать? — Вольфганг покосился на спокойно дожидающегося своей очереди трубадура.

— А лучше и не скажешь, друг мой, — ободряюще улыбнулся тот. — Самое смешное, что в курии тоже не все поддерживали Папу. К примеру, кардинал Колонна и генуэзец кардинал Синибальдо Фиески[129] были убеждены, что для Папы полезнее всего добиться мира между императором и Ломбардской лигой, так как постоянная война — дело растратное и беспокойное. Другие полагали, что сам факт существования империи угрожает апостольскому престолу.

Тогда Фридрих направил в Рим Германа фон Зальца, который предложил решить проблему с Ломбардией следующим образом: пусть выдадут императору тридцать тысяч серебряных марок отступного, и тот прекратит осаждать города вплоть до следующего мятежа, тогда уж Ломбардия будет объявлена вне закона и Папа подвергнет её церковному проклятию. Деньги понадобились на подавление мятежа в Австрии.

Но купцы упёрлись, требуя за свои тридцать тысяч сребреников соблюдать их права, подписанные ещё дедом нынешнего императора Фридрихом Барбароссой. Ломбардцы желали жить по своим собственным законам, исправно платя налоги и требуя только одного, чтобы никто не совал нос в их дела. Им было за что бороться, у них ведь каждый город развивался в маленькое государство, со своим правительством, судом, таможней, войсками, и прочим. Вся эта система отменно работала и давала ощутимую прибыль.

В конце концов, не получив ни марки от Ломбардии, усыпанный множеством писем с мольбами о помощи из Австрии, император был вынужден поздней осенью отправиться усмирять Фридриха Воителя.

Впрочем, личного присутствия не понадобилось — к приезду императора, основные силы врага оказались уже сломлены, и Фридрих устремился в Вену, где вскоре королём Германии и одновременно наследником императорского трона был избран девятилетний Конрад. На радостях за себя и сына император вернул империи Австрию, чем нарушил закон Фридриха Барбароссы, но зато осчастливил германских князей. Что же касается Вены, в которой произошло избрание, она приобрела на вечные времена статус свободного имперского города.

Фридрих назначил новый рейхстаг на весну следующего года. Местом был выбран город Шпейер. Рейхстаг понадобился для того, чтобы закрепить права Конрада, а также назначить официального опекуна маленького короля и регента Германии. Им стал Зигфрид фон Эпштейн[130] — архиепископ Майнцский.

Оставалось поставить на место Ломбардию! Тем более что зять императора Эццелино ди Романо вполне успешно орудовал в марке Тревизо. Так что в конце концов ломбардцы пошли на небольшие уступки.

Герман фон Зальца, со своей стороны, пытался уговорить Папу поддержать идею мира между Ломбардией и императором. В кои-то веки дела сдвинулись с мёртвой точки. Но неожиданно переговоры сорвал сын венецианского дожа Пьетро Тьеполо[131]. Венеция сочла успехи в Тревизо вторжением в сферу своих интересов и велела заблокировать переговоры.

Порядком уставший от дел и уже больной фон Зальца был вынужден уехать из Рима и всерьёз заняться своим лечением.

Фридрих же во главе немецкого войска пошёл на Верону. Этот поход был удивителен уже тем, что вместо христианского креста над имперскими рыцарями развевались знамёна с римским орлом. В Вероне к ним присоседилось семь тысяч сарацинских лучников и новобранцы из Тревизо. Далее поход пополнился войсками Кремоны, Пармы, Реджио и Молены. Прекрасно укреплённая Мантуя добровольно открыла ворота перед императором.

В течение двух недель Фридрих осаждал крепость Монте-Кьяро, закрывающую собой город Брешиа. Четырнадцать дней героического сопротивления закончились договором о почётном отступлении. Фридрих поклялся не преследовать недавних врагов. Защитники крепости открыли врата, выйдя из-под защиты стен, но после этого Фридрих отдал приказ стрелять.

— Какой же всё-таки он... — Анна хотела ещё что-то добавить, но вовремя прикусила язычок.

— На войне как на войне, девочка! — оруженосец выглядел взволнованным. — Кто я такой, чтобы судить моего императора? Тем более, что эти черти из Монте-Кьяро уж больно хороши были! Отпустишь таких, так они на месте развернутся и долбанут тебе же в задницу.

Анна поднялась и, не спрашивая позволения, подошла к окну. Всё в этой летописи получалось не так, как виделось ей вначале. Золотоволосый мальчик Фридрих, на которого в доме её отца разве что не молились, из ангела с церковного витража превращался в злого демона, нарушающего клятвы и преследовавшего поверженных.

* * *

...За окном тяжёлые тучи. Это горы Верхней Италии. Голубая дорога петляет между облачных скал. Похожие на игрушечные восстают из хаоса крепости, конницы, обращающиеся в корабли. Корабли становятся стадами двугорбых верблюдов. На небе осада крепостей, поле, усеянное трупами. Крошечная деревенька притиснулась к горам — ни дать ни взять ласточкино гнездо. Туман...

Виднеется стена какой-то крепости, опять дорога. Двое стражников пригибаются под тяжестью приграничных столбов, третий несёт на себе деревянный щит с чьим-то гербом.

— Подеста приказал передвинуть границу на пять шагов вправо, а мы её уже на все двадцать сместили.

— Отвяжись, Джакомо! Можно подумать, ты считать умеешь.

— Возможно, я и не такой учёный, как ты, каналья. А только зазря ты самовольно границы нашего сеньора увеличиваешь. Не ровен час, проверяющий нагрянет, и что тогда?

— Так я же не уменьшаю, а прибавляю. За прибавку кто накажет? Скорее уж наградят.

— Палками наградят. А как узнают, что мы тут ещё и незаконные подорожные собираем, так и вовсе...

— Вот сразу видно, что ты ни бум-бум в высокой политике! Не сегодня-завтра наш сеньор женит сына на дочке соседнего сеньора — как пить дать, владения увеличатся. И нешто сосед-то наш — светлая головушка — не докумекает подарить молодожёнам пару деревень, прилегающих к нашим? Так, глядишь, и владения маленько увеличатся, и нам снова прикажут землю мерить, столб устанавливать. Так лучше мы это уже сегодня сделаем, с наилучшими пожеланиями!

* * *

...По небу ветер гонит белых призраков на белых конях. Громко трубит охотничий рог, стучат копыта белоснежных, с развивающимися вьюжными гривами, лошадей. Анна трясёт головой, отгоняя сонный морок. К чему ей неведомая граница? Все эти люди? Надо думать о другом, продолжать работу.

— Константин, я, того самого, готов поведать о военной стратегии императора, которую он применил под стенами благородной Вероны. — Голос Вольфганга Франца. — Ты пиши! Не видишь, сестрёнка твоя совсем раскисла, пера в руках не удержит?

На небе служивые устанавливают приграничный столб, втихаря шепча охранные молитвы и рисуя в воздухе отводящие несчастья знаки, всуе поминая сеньора небесного. Рискуют. Нетто не понятно шельмецам, как больно будет падать с высокого неба? Куда там! Мерят облака, как прежде мерили землю, выкраивая ворованное счастье.

«Кар!» — летит чёрный ворон. С самого неба летит, на самую землю летит, на поле боя, где мёртвые в обнимку с живыми. Летят вороны. Так много воронья! Темно от чёрных тел.

Анна скорчилась у окна, скрючилась. Страшно.

— ...В общем, дело было так, — голос оруженосца прорывается сквозь птичью тучу, разрывая морок. — Фридрих с войсками окружил Верону. Башни осадные привезли, греческий огонь использовали... Много чего делали, а толку чуть. Потому как стены крепкие, да и лучники на них отменные. Меж тем октябрь — невоенное время, запросто можно себе это самое отморозить, в летних-то шатрах. Удалось бы выманить ломбардцев выйти против императора в открытом сражении — вопрос бы решился раз и навсегда. Только чем их из-за стен вытянешь-то?

Тогда Фридрих приказал кремонской коннице и пехотинцам в количестве трёх сотен отправляться якобы на зимние квартиры. Со стен Вероны отлично этот отход был виден, народу уходило много, и враги решили, что император отступил. Фридрих же в это время сидел в засаде недалеко от Вероны в местечке Сончино вместе с сарацинскими лучниками да отменными всадниками, ломбардцев ждал-дожидался.

Посидели-поскучали за могучими стенами мятежники-ломбардцы. Сколько можно штаны просиживать? Собрались тоже кто куда. На стенах Вероны, ясное дело, не один местный гарнизон императора встречал, почитай со всей Ломбардской лиги лучших из лучших понабрали. Вот и поехали они каждый в свою сторонушку — в тепле, уюте, да с семьями родными-любимыми зиму зимовать. Тут их Фридрих и встретил, стоило ломбардцам перейти реку Ольо. Сорвался с места и во главе кавалерии захватил врагов врасплох! Бились до темноты, а после, ночью, свалились кто где, не снимая брони, не рассёдлывая лошадей, чтобы с рассветом броситься на поиск уцелевших, добивая и беря в плен.

— Верона — вороны, — обречённо вздохнув, Анна вернулась на прежнее место.

— Взял в тот день Фридрих и сына венецианского дожа, подесту Милана Пьетро Тьеполо, и лучших его полководцев, и знамя Милана — священный символ независимости Ломбардии. Так побеждал Фридрих II! — закончил свою историю оруженосец.

— В свою очередь, я мог бы рассказать о триумфальном шествии имперских войск в Кремоне, — придвинувшись ближе к Константину, предложил Фогельвейде, и когда Вольфганг Франц кивнул ему, продолжил: — В день празднования триумфа императора Кремона была украшена флагами и знамёнами с девизом: «Рим и император!».

Сам цезарь Фридрих Великий сидел в золочёной карете, увенчанный лавром, с императорским скипетром в руке. За императором следовала во всём блеске горящей на солнце брони германская конница, в алых длинных плащах. За всадниками — одетые в платья своей далёкой родины сарацины, далее музыканты с трубами, цимбалами и барабанами. Огромный слон с крашенными золотой краской бивнями тащил за собой поверженное знамя Милана. На спине слона установили изящную беседку, в которой чернокожий мальчик в чалме дул в серебряный горн. За знаменем вели пленных. Первым, разумеется, — связанного подесту Милана. За ним, босые, в исподнем, с опущенными от стыда головами, шли некогда знаменитые в Ломбардии рыцари. В этот момент Рим перестал быть городом Папы. Рим стал городом цезаря!

— При чём тут Рим? — не понял Рудольфио. — Дело-то проходило в Кремоне?

— С того дня император задался целью купить Рим, сделав его своим. Фридрих даже передал туда знамя Милана, прикрепив его к колеснице, которую римляне установили на пяти мраморных колоннах Капитолия и написали: «Подарок Фридриха Второго, Великого императора Рима».

Отныне держи высоко колесницу к чести! Чтобы возвестить о победе императора, завоевавшего её. Прибыли сюда трофеи, Милану на вечное посрамление. Здесь, к позору врага, стоит она для славы столицы. Любовь к Риму подвигла прислать её в Рим.

— А я как солдат не одобряю унижения пленников. Тем более — сына дожа Венеции, — Вольфганг Франц дрожал от гнева. — Солдат делает то, что ему приказано, и если не справился, но остался жив, лучше обласкай его, заставь выпить с тобой мировую, а после перевербуй к себе. И тебе польза и ему радость!

— Ты абсолютно прав. Милан смиренно молил Фридриха забыть обиды. Тому бы воспользоваться случаем и объединить наконец Сицилию, Италию и Германию, ан нет, император написал оскорбительное письмо Папе, провозгласив Рим имперским городом и унизив пленных, чем вызвал гнев могущественной Венеции.

Летописец Маттеус Парижский[132], прежде благоволивший к императору, теперь был вынужден писать о нём слова осуждения.

— Не трудитесь вспоминать, его сиятельство снабдил меня списком с этого документа, — Константин протянул руку и, развернув лист, прочитал: «В те дни миланцы из страха послали к своему господину и императору и просили настойчиво, как только могли, чтобы он, открыто признанный ими настоящим изначальным правителем, отвёл от них немилость, положил конец раздору и взял их как своих верноподданных под крыло могучей защиты и уберёг, за что они в будущем хотели бы служить ему как своему императору и господину с должным почитанием. В знак бесконечной преданности они хотели, дабы пребывать в безопасности под рукой Его милости и дабы он более не вспоминал об их прежних восстаниях, добровольно отдать ему всю сокровищницу золота и серебра; а кроме того, все свои знамёна, в знак покорности, послушания и его победы сложить к императорским стопам и сжечь. Далее они хотели ему, поскольку он отправлялся в Святую землю на службу Кресту, ежегодно выставлять десять тысяч вооружённых людей на нужды церкви и к его чести — при условии, что он безоговорочно помилует и оставит их и их город без изменений».

— Я благодарю вас, Константин. Признаться, я бы не сумел воспроизвести этот текст дословно. Остаётся только добавить, что Фридрих не принял уступок, на которые согласились пойти ломбардцы, потребовав безусловной покорности. Ничего удивительного, что миланцы ответили отказом; «Наученные опытом, мы страшимся твоей жестокости. Лучше мы падём под нашими щитами от меча, копья или стрелы, чем погибнем на виселице, от голода или огня ». Так, вместо добровольной сдачи и отменных барышей, Фридрих возобновил уже практически выигранную войну.

Глава 36 ЦИРК ДЛЯ ИРОДОВ

— А его сиятельство так и не сказал, что для него этот детский крестовый поход. Ушёл и больше не появлялся. Думаете, он на ближайшем гадании откроется? — Анна разминала затёкшие от долгой работы пальчики.

— Полагаю, его сиятельство и не обязан нам ничего объяснять, — мягко попытался урезонить девочку Фогельвейде.

— Даже если это поможет пролить свет на... — Константин заткнулся на полслове, заметив, как Рудольфио делает ему знак молчать.

— Даже в этом случае. Видишь ли, он собрал нас здесь, обещал заплатить... И какое ему дело, что его откровение могло бы как-то посодействовать успеху? — Фогельвейде тоже заметил знак Рудольфио.

— А мне кажется, Анна права. Вот просто сердцем чую, если кто и замаран в этой истории по самую макушку, так это сеньор Манупелло. — Вольфганг Франц погладил Анну по голове. — Больше чем уверен, что уже встречал где-то нашего хозяина. В прошлый раз мне даже показалось, что... сам не знаю, что, но определённо...

— Даже если он и был там, сколько лет-то прошло? — Фогельвейде отошёл в центр зала, чтобы его было лучше видно. — Возьми, к примеру, меня. Каким я был и каким стал? А ты?..

— Я каким был, таким и остался. — Пожал плечами оруженосец. — Сколько на себя гляжу, никакой разницы не замечаю. Что же до его сиятельства, то... Я ведь как сначала думал? Что он и Рудольфио из Турина нас с тобой сильно моложе, а потом, когда Рудольфио признался, что тоже там был... Получается, люди стареют неодинаково... Да уж, если бы ты, брат Рудольфио, сам не сказал, я бы до сих пор думал, что у нас с тобой лет пятнадцать разницы. А господин наш?

— Мог, был... да только признаваться не желает. Он ведь синьор с леном, с властью, родственными связями. А вдруг кто-то прознает, что родной племянник канцлера фон Пальяра тоже был в рабстве, а вдруг клеймён?! Вдруг... — оруженосец досадливо крякнул.

— Тогда лучше уж его и не спрашивать. А то как бы он опосля нас на голову-то не укоротил, чтобы неправильные вопросы задавать неповадно было да чтобы не трепались где не надо. — Фогельвейде уже понял, что за ними следят, и пытался закончить опасный разговор.

— Что же, забыть теперь? Начисто забыть о том, что он тоже... — Анна была готова расплакаться. — А ежели мы его там увидим? Он что же, нас всех казнит или на вечные времена в подвал засадит?

— Успокойся, — Вольфганг Франц обнял девочку. — Раз сама судьба нас в этот замок завела, авось она же и выведет. Фридрих — он сколько прожил? Пятьдесят шесть лет, а мы сейчас рассказываем о том времени, когда ему было сорок два. Смекаешь? Спокойно закончим историю, осторожненько так, чтобы не задеть личной тайны его сиятельства. Получим свою награду, и духу нашего в этом «Грехе» больше не будет. Сама посуди, светлая головушка, что он тебе? Ну его, с этой тайной, будь та неладна! Да пусть он хоть лично Стефана, Николауса и Петра ночью тёмной прирезал и трупы из лагеря по кускам вынес. Нам-то что за прибыль? Своё дело сделаем, только нас и видели.

Не плачь, маленькая. Или поплачь в сторонке. А братик твой продолжит записывать события той далёкой войны. Потому как это важно для летописи, а Спрут наш — не важен. И детский крестовый поход не важен... Сам Фридрих в нём не участвовал, а его сиятельство, хоть и получит от нас правильную раскладку, как всё на самом деле было, так всё равно вычеркнет из летописи, что Фридрих Гогенштауфен помогал походу. И моё участие вычеркнет... Или нет — оставит, но так, словно я сам, без приказа моего короля, в это дело вляпался. Вот оно как.

— А я понимаю миланцев, — Рудольфио поднялся на нетвёрдых ногах. — Когда люди встают на горло своей гордости, соглашаясь опуститься перед победителем на колени. Хорошим пинком их ещё можно уложить ниц, но признать себя раздавленными — нет!

В Милане я, вместе с другими детьми, сел на корабль, чтобы плыть в Иерусалим, но на нас надели цепи, затолкали в трюмы и повезли на невольничий рынок в Египет.

По дороге моряки, ясное дело, были вынуждены делать достаточно большие остановки, дабы пополнять запасы питьевой воды и продовольствия. Первая остановка нашего корабля была на Корсике. Далее в Сардинии, где-то, как я теперь понимаю, в районе Ла-Маддалена. И, наконец, — в Сицилии, в местечке Монделло. Всех нас, полузадохнувшихся, вытаскивали из вонючего трюма и дозволяли несколько дней сидеть в специальном загоне на берегу, вроде тех, что делают для овец.

На второй день нашего пребывания в Монделло на работорговцев вдруг налетел небольшой отряд всадников, которому благодаря внезапности удалось отбить пленных первого и второго идущего этим маршрутом корабля. В считанные минуты небольшая охрана была перебита, и, легко спрыгнувший с коня молодой всадник, в котором дети без труда опознали апостола Петра, бросился обниматься с недавними друзьями.

Разбитые в кровь ноги, скованные цепями, не могли бежать. Расковывать было некогда да и нечем... Скрыться пробовали все, да разве тут убежишь? С берега, там, где размещались хозяева кораблей и команда, уже спешила вооружённая подмога.

Ловкий жилистый Пётр подсадил на коня двоих подвернувшихся ему под руку малышей. Спутники нашего апостола тоже хватали прямо с земли детей без разбору, пытаясь уйти хотя бы с этой малой добычей, и я понял, что всадники успеют спасти буквально несколько человек и дадут деру. Я спешил что есть сил, волоча за собой цепь и подгоняя прикованного к ней же товарища. Один из рыцарей Петра перерубил нашу цепь надвое, после чего каждый уже мог спасать себя сам.

Большинство рыцарей Петра уже покинуло берег, унося облепивших их детей. Не удивлюсь, если часть спасаемых погибла или получила увечья под копытами коней. Сам Пётр ловко отбивался, стоя на песке и прикрывая беглецов. Помню, как ловко апостол орудовал мечом и длинным кинжалом, как пытались прикрыть своего юного предводителя сицилийские рыцари, как я сам бил тяжёлой цепью пытавшихся уложить меня на песок моряков. У Петра была тысяча возможностей спастись, дабы подготовить следующее нападение, но...

Вдруг я услышал истошный женский крик. Это было странно, потому что в тот момент орали все. Только крик моей любимой Вероники я бы узнал из тысячи. Толстый одетый на сарацинский манер купец левой рукой держал её за волосы, в то время, как его правая рука сжимала прижатый к её шее широкий кривой нож. Он крикнул что-то на своём языке, и Пётр, должно быть, понял его, бросив оружие на землю и опускаясь на колени. В тот же момент я сам, получив по затылку, потерял сознание и точно в замедленном сне наблюдал, как безоружный апостол медленно и неотвратимо движется в сторону купца, как последние его рыцари бросают оружие и становятся на колени.

Нас, тех, кто не успел убежать, снова заковали в кандалы и затолкали в пропахшие рыбой и блевотиной трюмы, где мы валялись один на другом точно мешки с товаром. На этот раз мы плыли всего день, после чего нас выволокли из чрева корабля и доставили на берег. Все апостолы, идущие в колонне Петра, он сам, Вероника с ребёнком да ещё те, кто включился в бой на берегу, — теперь были выстроены перед кораблём. Впрочем, нас не били, что уже радовало.

Костров не разжигали, нам роздали по куску хлеба и велели отдыхать. Я мечтал поговорить с Вероникой, но она была далеко от меня, а кричать мне бы всё равно не позволили. С наступлением темноты сделалось холодно, и мы жались друг к дружке, пытаясь заснуть. Помню, всю ночь протяжно и печально кричала какая-то птица, оплакивая наши загубленные жизни.

Наутро нас подняли и повели куда-то. Кандалы до крови натёрли ноги, но остановишься, чтобы попытаться просунуть под железку пучок травы или лоскуток материи — и вжик: надсмотрщик так огреет кнутом по спине, сразу же забудешь о кровавых мозолях.

Апостол Пётр, уже без сапог и дорогого плаща, брёл вместе со всеми, опустив голову, но, как мне казалось, прислушиваясь к происходящему. Неудивительно: отряд его, скорее всего, представлял собой лишь часть военной мощи, которую собрал отважный Пётр, или как там его на самом деле звали. По его дорогой одежде и, главное, по тому, что он явился во главе рыцарей, я догадался, что он сын какого-то знатного человека и теперь его родственники наверняка идут по следам работорговцев, чтобы выручить парня. Последнее радовало.

К середине дня мы повстречали на дороге всадников. Судя по тому, с какой радостью бросился навстречу им наш купец, стало понятно, что они встречают именно нас. Пётр нервно обернулся, ища глазами кого-то, но был вынужден снова опустить голову, дабы не привлечь внимания. Я тоже украдкой старался оглядываться по сторонам, но так и не заметил чёрных спасителей.

А на следующий день мы оказались в месте, где в иное время проводились рыцарские турниры. Во всяком случае, по бокам арены располагались скамьи для зрителей. В центре поля была выкопана яма и лежало распятие вроде того, на каком был распят Спаситель, большущее — шагов шесть в длину. Рядом — ещё две ямы и справа от них — косой крест в виде римской цифры десять. Дальше — ровная крестообразная яма и ещё одно распятие. Потом совсем интересно: колода со следами топора — должно быть, из кухни притащили, на таких мясо рубят. Рядом на чистой тряпице — отличный двуручный меч. Ракушки и щипцы на красивом шёлковом плаще. Далее — ещё одно распятие покороче, пять копий, пила для распилки средних размеров брёвен, корзина камней и, наконец, виселица с болтающейся петлёй.

В центр этой странной композиции вышел мальчик с охотничьим рогом, поклонившись трибуне и алому балдахину, под которым размещался высокий увитый цветами трон. Паж протрубил один раз — и скамьи начали заполняться зрителями...

Мальчик трубил ещё два раза. Господа всё прибывали, весело переговариваясь между собой. Дамы обмахивались разноцветными веерами, и разодетые в шелка кавалеры приветствовали друг друга сложными поклонами. Под рукоплескания и радостные крики на своё место под балдахином прошёл господин в золотой тиаре, которого сопровождали семь ярко одетых женщин и играющие на лютнях и домрах музыканты.

Правитель занял своё место, дама рядом с ним махнула белым платком, и тут же стража вывела на арену Петра и его апостолов. Не заслужившие апостольского звания крестоносцы и я вместе с ними были выведены раньше, и теперь испуганно жались к деревянной загородке, не зная, чего ожидать.

— Эти дети дошли в своём неверии и гордыне до того, что назвали себя апостолами Иисуса и теперь ответят за это так, как и подобает настоящим апостолам, — проговорил разодетый в шелка придворный. Изящно ступая, он подошёл к косому распятию. — Как известно, апостол Андрей закончил жизнь вот на таком кресте. Апостол Андрей!

Рослый стражник вывел тощего подростка и, сорвав с него одежду, подтолкнул к лежащей на земле косой крестовине, да так, что парень споткнулся о неё и полетел на землю, лишь в последний момент прикрыв лицо. Тут же четыре солдата схватили его и, положив сверху на крест, развели в стороны руки и ноги. Палач поднял молоток и продемонстрировал публике первый гвоздь.

— Стойте! — раздался неожиданно громкий голос со стороны трибун.

Распорядитель метнулся в сторону балдахина и, получив приказ, вернулся на своё место:

— Наш мудрый господин заметил, что мы собираемся вешать Андрея вверх головой в то время, как он должен висеть вниз.

Стражники тотчас повернули отчаянно сопротивляющегося парня.

— Стойте! — снова закричали с трибун.

Распорядитель, точно заяц, устремился к кричавшему.

Новая инструкция, ещё один подобострастный поклон.

— Кроме того, апостол Андрей не был прибит гвоздями, он был всего лишь привязан. Приступайте, олухи! — герольд счастливо улыбнулся публике.

Когда косой крест с перевёрнутым мальчишкой на верёвках поднялся над землёй и точнёхонько занял своё место в одной из двух заранее выкопанных лунок, раздались рукоплескания.

— Имейте в виду, Андрей страдал двое суток, не прекращая своих проповедей, — отметил распорядитель, склоняясь перед своим сеньором в сложном испанском поклоне.

Мальчишка заорал, и распорядитель тут же ударил его перчаткой по лицу:

— «Проповедей» я сказал, а не глупого ора! Впрочем, обойдёмся и без проповедей, — новый грациозный поклон правителю и ещё два направо и налево трибунам.

Паж снова затрубил в рог, и распорядитель подошёл к крестообразной яме.

— Как сказано в Писании, апостол Иоанн Богослов прожил долгую жизнь, и в конце её попросил учеников вырыть для него могилу крестом. Помолившись, он лёг в эту могилу после чего его закопали живым. Апостол Иоанн!

Из толпы детей вывели бледного, трясущегося мальчика лет девяти, со светлыми и длинными, как у девочки, волосами. Стражники дотащили его, упирающегося, до разверстой могилы, с силой развели ему в стороны руки, так чтобы те оказались в выкопанных для них углублениях, после чего опустили ребёнка на самое дно и немедленно забросали землёй.

— Семеро учеников закопали своего учителя живьём. Когда же другие ученики узнали о содеянном, они явились на то место, раскопали могилу, но не нашли там Иоанна. Предлагаю раскопать эту могилу завтра после утренней мессы. — Снова поклоны.

Зрители зааплодировали, распорядитель действа ещё раз низко поклонился собранию, а музыканты исполнили весёлую мелодию.

— Апостол Филипп, что родом из Вифсаиды, был распят на кресте головой вниз. Апостол Филипп!

Палач и его подручные уже тащили к месту казни мальчишку лет двенадцати. Когда в ладонь парня забили гвоздь, трубы возвестили об этом, и между ямами, крестами и орудиями пыток появились маленькие девочки с изящными корзинками. Малютки весело танцевали, подбрасывая в воздух лепестки цветов.

— Остановитесь!

Теперь я ясно увидел, что зычный голос принадлежал молодому придворному в синем плаще с жёлтыми ромбами, стоящему за троном:

— Его милость желает, чтобы вы рассказали, что произойдёт с мечом, копьями и особенно ракушками.

— Всё как пожелает сеньор! — Распорядитель снова согнулся и выпрямился, точно деревянный болванчик, в спину которого вставлена пружина, после чего подошёл к мечу.

Рядом тут же возник верзила в броне, длинном шёлковом плаще и потешной короне.

— Как вы все знаете, Иакова, брата Иоанна, Ирод Антипа лично зарубил собственным мечом.

Верзила поднял меч, показывая, как замахивается им, после чего провёл несколько приёмов, встреченных аплодисментами.

— Копья!

Тут же пятеро стражников в одежде римских легионеров, вооружившись копьями, начали проделывать свои упражнения вслед за «Иродом Антипой».

— Апостол Фома претерпел пытки в тюрьме, после чего его закололи пятью копьями.

Мальчик, которого в колонне Петра называли Фомой, лишился чувств.

— Ракушки! С апостола Варфоломея живьём содрали кожу. Жуткое дело, но весьма зрелищное, особенно для того из благородных зрителей, кто пожелает подойти ближе. Сначала мы берём хорошо наточенную раковину, потом апостола Варфоломея...

— Нет!!! — донеслось на этот раз из-за спины распорядителя, и толстый темноволосый мальчик с узким лбом и обвисшими щеками неуклюже плюхнулся на колени, протягивая грязные руки к трону: — Смилуйтесь сеньор, господа! Я простой мальчик, моя мать держала харчевню, и к ней приходил один сеньор, который плёл ей будто бы женится на ней, а на самом деле... Я до восьми лет работал в трактире, а потом отец прислал за мной. Сказали, будто я бастард и должен освобождать Иерусалим. Я был рад, что у меня теперь есть отец и что не надо убирать за свиньями. Поверьте мне, пожалуйста! Не нужен мне Иерусалим, я не хочу быть апостолом, и чтобы с меня сдирали шкуру! Я просто мальчик, и уж лучше всю жизнь убирать за свиньями, чем быть апостолом!

— Что же поделаешь, маленький паршивец? Раньше надо было думать. Возьмите его! — распорядитель толкнул свиновода в руки палача, который тут же сорвал с парня рубашку.

— Стойте! — красивый придворный вышел вперёд, приняв величавую позу. — Наш господин, Райнер фон Анвейлер, говорит, что, возможно, не все дети виновны во вменяемых им злодеяниях. Пусть руководитель похода сам добровольно примет причитающиеся ему крестные муки, и тогда других детей не постигнет злая участь.

— Апостол Пётр! — выкрикнул распорядитель.

Все взоры немедленно обратились на Петра. Он минуту колебался, собираясь с силами, после чего неуверенно направился в сторону самого большого креста.

— Тебя будут распинать настоящими гвоздями и оставят умирать, — громко напомнил распорядитель. — Только если я правильно понимаю происходящее, это не апостол Пётр, а родной племянник канцлера фон Пальяра...

В этот момент коронованный шутовской короной гигант бросился на стоящего перед ним Иакова, который не будь дураком, сиганул от него что есть силы. Музыка, смех и радостные крики зрителей, помешали разобрать настоящее имя Петра. Один из палачей поднял над головой пилу, желая продемонстрировать орудие, при помощи которого расстанется с жизнью апостол Симон.

— Забавно, — правитель поднялся со своего места, близоруко щуря поросячьи глазки, силясь разглядеть юношу. — Я слышал, что добрейший канцлер обещал отправить своего родного сына, а выходит, в последний момент он обманул собственного короля и выдал не сына и наследника, а всего лишь племянника. — Слова фон Анвейлера были встречены бурей ликования. — Что же? Мы хорошо знаем твоего дядюшку и готовы простить твои заблуждения и прегрешения. Назови своё настоящее имя и цель, с какой ты примкнул к самозваному святому Николаусу, и мы не просто отпустим тебя, но и доставим до дома, так что даже волос не упадёт с твоей головы. Или назовись апостольским именем и прими крестную муку за всех этих несчастных, доверившихся тебе.

Снова пронзительно закричала Вероника. Из её слабеющий рук выпал ребёнок. Грохнувшись на утоптанную землю, он зашёлся ором, но никто не спешил прийти ему на помощь.

Под радостную музыку и восторженные крики, «апостол Пётр» добровольно лёг на свой крест, зажмурив глаза и приготовившись к боли. Четыре человека прижали руки и ноги парня, чтобы тот не попытался вырваться.

— В последний раз тебя спрашиваю, Гонсало! Повторяю, я знаком с твоей семьёй и не хочу конфликта! Признайся, что ты никакой не апостол, а находишься здесь случайно, и мы освободим тебя.

— Признайся, признайся, — шептал я. — Пусть апостолов убьют, зато ты спасёшься и ещё успеешь привести помощь. Неслучайно же ты крутил башкой, когда мы подходили к этому клятому месту. Они где-то совсем близко, быть может, даже уже здесь, среди зрителей, среди стражи...

— Я апостол Пётр, и веду крестоносцев в земли неверных, и море расступится перед нами, и Иерусалим покорится без пролития крови! — выкрикнул парень, и тут же палач вогнал гвоздь в его правую кисть. Пётр вскрикнул от боли и сжал зубы.

Человек с молотком, походкой ремесленника, знающего своё дело, неторопливо приблизился ко второй руке.

— У тебя благородные родители, большое будущее. Ваш сицилийский король недавно стал ещё и королём Германии, он вспомнит о тебе и по чести наградит. У тебя всё впереди. Подумай сам! Твой дядя, скорее всего, уже подыскал тебе очаровательную невесту, представь, приятно ли будет ей созерцать твои искорёженные пальцы? Девушка преисполнится отвращением, в то время, как могла бы полюбить.

— Я апостол Пётр! Я иду по зову Господа нести свет христианства неверным... — юноша не договорил, взвыв от новой боли.

Дальше я уже не слушал, упал на колени и плакал, обхватив голову руками. Крест Петра был поднят и действительно оказался выше остальных крестов. Полюбовавшись на «произведение» палачей, правитель действительно помиловал остальных ребят, пострадавшим перебинтовали пробитые руки, и только маленький Иоанн задохнулся под землёй.

Когда зрители всласть налюбовались видом, герольд пригласил господ на званый пир, устроенный на соседней лужайке. Перед этим всех желающих продолжить веселье повели на кузницу, где происходило клеймение. Там можно было выказать свою удаль, нанося тавро строго в то место, которое указывала лилейным пальчикам участвовавшая в состязании прекрасная дама. Если клеймо не удавалось с первой попытки, рыцарь получал второй шанс выказать свою доблесть. Победителям выносился кубок холодного вина, кроме того, их ждали страстные поцелуи. В общем, все остались довольны.

После того как на моё плечо было нанесено клеймо, от страха и боли я потерял сознание, а когда очнулся и хотел вознести молитву, то глаза мои встретились с полными нечеловеческого страдания глазами Петра. В свете заходящего солнца распятие казалось почти чёрным, а вот лицо и особенно глаза... Почему-то я видел каждую чёрточку лица своего апостола с такой ясностью, будто бы тот был совсем рядом, руку протянуть.

А потом нас увели, всех до одного, и снова посадили на корабль. Остались только задохнувшийся в могиле мальчик, настоящего имени которого так никто и не узнал, да Вероника и её ребёнок... Когда всех потащили клеймить, слуги толкнули несколько раз лишившуюся чувств девочку, но та оказалась мёртвой. Я видел, как тело Вероники волокли мимо меня за ноги, но не испытал к ней ни жалости, ни сострадания, то и дело обращая свой взор на продолжающего мучиться в ожидании неспешной смерти Петра.

Глава 37 АПОСТОЛ ПЁТР

Анна плакала, свернувшись клубочком на полу, её маленькое тельце сотрясала беззвучная истерика. Рядом с нею лежали выбившиеся из сил старики, и только Константин умудрился продолжать свои записи, каменно восседая за столом.

В это время рыжее закатное солнце неожиданно вырвалось из плена державших его там целый день туч, запоздало обнимая землю и замок своими лучами. В свете заходящего солнца на фоне окна перед летописцами молча возвышался чёрный силуэт.

— Апостол Пётр! Мой апостол Пётр! — Рудольфио тянул дрожащие руки к, казалось, сошедшему с креста призраку.

— Уймись, безумный! Кого ты назвал апостолом? Будто не видишь, что это наш хозяин Гансало Манупелло? Здравствуйте, ваше сиятельство! — оруженосец попытался поднять Рудольфио, но тот всё ещё был во власти настигнувшего его прошлого.

— Гансало Манупелло — сын графа Джентиле Манупелло, племянник сицилийского канцлера Вальтера фон Пальяра? Так вот кто вы такой! — трубадур прищурился, изучая неподвижно возвышающегося над ними хозяина «Греха».

— Я никогда и не скрывал этого, — еле слышно прошелестел Гансало Манупелло, помогая Вольфгангу Францу усадить в кресло рыдающего Рудольфио.

— Гансало Манупелло, апостол Пётр, принявший крестные муки ради спасения невинных! — почти пропела Анна.

— Апостол Пётр, покажи нам свои ладони, ибо сказано: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в рёбра Его, не поверю». — Опираясь на плечо Анны, трубадур поднялся с каменного пола.

— Дай же мне вложить персты в раны твои! — Рудольфио обхватил руками шею графа, продолжая вглядываться в его черты, которые с каждым ударом сердца словно проступали из тумана, делаясь чертами юноши, ведущего в 1212 году колонну маленьких крестоносцев.

— Действительно, ваше сиятельство, снимите уже перчатки! Что мы ран в своей жизни не видели? — Вольфганг Франц доверительно взял Гансало за локоть. — А то, мало ли что может привидеться? С тех пор как мы через мост к вашему замку проехали, таких чудес навидались, прости господи. Сами уже не понимаем, где сказка, а где быль. Так что, не сочтите за дерзость, право слово.

Вздохнув, его сиятельство расстегнул пуговку, стягивающую перчатки на запястьях, после чего, точно лягушачью кожу сорвал правую, затем левую, обнажив свои некогда пробитые, изуродованные ладони.

— Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я разувался в присутствии дамы? — С усмешкой поинтересовался он, когда все кто хотел потрогали потемневшие от времени шрамы...

— Могу я спросить, ваша милость, а что стало с Николаусом? Со Стефаном? И когда вы пришли на помощь, где были они? — После того, как хозяин замка, вдруг оказался тем самым апостолом, оруженосец то и дело ловил себя на желании отвинтить бусину с его плаща или вытянуть нитку из обшивки сюрко. К великому его сожалению, его сиятельство коротко стригся, а это не давало возможности на худой конец обзавестись даже волосом.

— Николаус, насколько я знаю, жив до сих пор. Или по крайней мере был жив пару месяцев назад, когда я посещал приход в Триенте. Рим учёл последнее желание его предшественника и утвердил епископом отличившегося в 1219 году в сражении при Дамиетте в Египте юного крестоносца, а ныне смиренного брата Николая. Впрочем, я знаю, что с этой просьбой покойный епископ обращался ещё к Его Святейшеству Папе Гонорию III, прося за молодого монаха, многообещающего и уже оказывавшего прежде услуги святой Церкви, которого сам Федерико Ванги называл не иначе, как своим духовным чадом и продолжателем начатых им дел.

— Ну да, духовный сын... — прыснул трубадур.

Теперь они сидели в личных покоях его сиятельства, едва отвалившись от праздничного стола, накрытого слугами графа по его приказу.

— О Стефане я, к сожалению, ничего не знаю. Нас всех тогда, точно щенят, которым дали, сколько можно, поиграть в общем вольере, вытащили за шкирку в самый последний момент перед посадкой на корабль. Мешок на голову — и привет. Я и не думал, что со мной так просто будет справиться, в той колонне-то я, понятное дело, самый главный, чуть ли не самый старший, апостол Пётр, и всё такое... На меня молились, а тут, пикнуть не успел, не то, чтобы посохом апостольским благословить по непутёвым головёнкам. Одно слово — щенок неопытный, и ничего больше. Потом, уже, когда мешок сняли, объяснили что к чему, так я запоздало вопить пытался, думал, может, недалеко ребята, навалятся всем скопом. Какое там!

Нас троих привезли тогда в один дом, каменный с решётками на окнах. Николауса первым развязали, ну да он, самый сообразительный из нас, просек, что закончилось наше апостольство. Даже нас, дураков, успокаивать пытался. Развязал меня, а я ну в двери ломиться. Потом Стефана — так тот кусаться, драться полез. Меня-то он, правда, только на берегу во время общей молитвы видел, а с Николаусом уже вроде встречался, когда всё только затевалось. Мы его потом снова связали, от греха: страшно с умалишённым в закрытой комнате. В общем, Николаус потом мне спокойно всё объяснил, всё как есть по местам расставил. Даже Стефан временно утих, а может, выдохся.

Впрочем, я-то что? Я в пророки не лез, меня мой богатый дядя, на которого в семье все молились, к Николаусу приставил и про господина Франца тоже сказал, мол, это человек от Фридриха Сицилийского. Он и я должны были за детьми в дороге присматривать. В смысле, я вёл собственную колонну, потому как из Германии вдвое против Франции детей собралось, а Вольфганг Франц — его к тому времени уже Павлом нарекли — будто бы Николаусу в помощь был послан. На самом деле, как я понимаю, господин Франц скорее уж за самим Николаусом приглядывал. Сколько тому было на момент начала похода? Двенадцать, тринадцать...

Николаус ещё говорил, что мы реально должны были до Иерусалима добраться, но будто бы что-то случилось, планы поменялись, и нас троих из этого ужаса побыстрее вытащили. Что будто бы наши родители, родственники, — словом, те, кто нас на это дело подбил, до последнего пытались вмешаться и остановить весь поход, а потом решили от греха спасти хотя бы нас троих.

Настроение было — хоть в петлю лезь. Ведь я королевской крови! Ну, исполнял поручение своего короля, молодец, можно домой ехать, отдыхать, а там, гляди, вызовут пред светлые очи, наградят... А на душе всё одно — погано, словно не службу выполнил, не с опасным заданием справился, а как раз наоборот: предал тех, кто в меня поверил, сбежал точно крыса с тонущего корабля. Дети называли меня Петром, себе же я казался самым настоящим Иудой. Стефан тоже рвался побег устроить и к ребятам удрать, я его языка не понимал, но ведь и так всё ясно.

А на следующий день, когда наших крестоносцев посадили уже на корабли, приехали мой отец Джентиле Манупелло с кузеном Рейнальдом фон Капуа, епископом Триента. И за Стефаном два рыцаря... В общем, разобрали нас, как детей, и каждый в свою сторонушку повёз.

Только мне тогда в первый раз повезло. Не грозный дядя канцлер за мной пожаловал, стал бы он от дел отрываться, а отец. Он у меня был — поискать таких отцов. Я перед ним всё как есть выложил, про ребят, и что верили в меня свято, рассказал через что пришлось пройти, как замерзали в горах, без зимней одежды, в рваных башмаках, как с сарацинами схлестнулись, много всего. Сказал, что теперь — братья они мне все и сёстры, что как командир не имею право покидать своего поста и тем более бросать подчинённых в такой ситуации. Что девушка там есть краше любой принцессы, Вероникой зовут.

Отец узнал, куда корабли дальше повезут ребят, где остановятся высчитал. В общем, произошло то, чего никто не учёл. На все деньги, что были при нём, и что удалось найти, отец нанял мне корабль и дал своих людей, чтобы мы настигли торговцев и, перебив охрану, забрали ребят.

Догнать их мы смогли только на берегах Сицилии, а вот чтобы перебить охрану... Отца рядом не было, я же в окружении опытных воинов вдруг дал слабину, позволив уговорить себя сначала освободить детей, а лишь потом нападать на охрану. Глупость, конечно, сейчас понимаю. Но в тот момент мне сказали, что купцы станут детьми прикрываться, и тогда мы своих же перестреляем. Наши арбалетчики должны были отстреливать взрослых, которые кинутся на нас, когда мы откроем загон с маленькими рабами. Сколько нужно времени, чтобы перерезать верёвки на руках и ногах? Секунды. Всё казалось идеальным.

Первая неудача — дети оказались не связанными, а закованными в цепи, перерубить которые было не так-то просто. В результате — потеря времени. Далее, мы надеялись, что, когда выпустим ребят, они побегут прочь, а мы встретим тех, кого пропустили лучники, и примем бой. Мы смогли разъединить рабов, только в кандалах им всё равно было не уйти. Тогда кто-то скомандовал хватать детей, сколько получится, и увозить их на конях. Получилась настоящая свалка. Ко всему прочему один из моих десятников, сообразив, что не удастся вытащить всех пытавшихся забраться к нему малышей, крикнул сидящим в засаде лучникам, чтобы помогли ему. Так мы лишились стрелков на целом фланге. Остальное вы знаете.

— Ваша милость, должны ли мы продолжать летопись о Фридрихе, или?.. — Анна казалась подавленной.

Сидящий рядом с сестрой Константин тревожно ждал, не начнутся ли с ней частые за последние несколько дней ночные изменения. Но перепуганная, расстроенная дочь летописца пока ещё ничем не напоминала властную Анну Комнину.

— Мы закончим сей труд, потому что это наш долг, и все вы будете щедро вознаграждены.

— Просто Фридрих... Вначале, он казался мне прекрасным принцем, зачарованным королём, а сейчас... После всего, если бы он был жив, я не хотела бы с ним повстречаться ни-ког-да!

— В чём-то вы несомненно правы, прекрасная госпожа фон Уршперг, а в чём-то нет. Благородные воины, к слову, кляли Фридриха, называя его трусом, не способным ответить на удар ударом, а он берег их жизни, верша судьбы мира при помощи искусных переговорщиков. Вы ведь восхищались Фридрихом, получившем Иерусалим, не пролив ни единой капли христианской крови? Благородные рыцари, отправляющиеся с ним в этот поход, вовсе не рассчитывали, что им так и не дадут совершить подвиги во славу христианской церкви и оставленных дома дам. Но, что самое непростительное, они были лишены законной добычи в виде товаров с разграбленных караванов и золота мечетей... Они могли бы привезти домой сорванные с тел врагов доспехи, но не получили ровным счётом ничего! Только проклятия, только презрение... Только предательство за спиной. Что же до Фридриха, то он терпел всё это сколько мог, а потом бросался лютым зверем, и тогда уж не жди пощады!

— Но он обманом поубивал целый гарнизон в Монте-Кьяро, — вступил в схватку Константин, — после того, как дал честное слово не преследовать добровольно сложивших оружие.

— Да, но на войне бывает и так, — его сиятельство тяжело вздохнул. — Многие говорят, что лучше бы позволили убить себя, чем нарушить данное слово. Но император обязан думать о подданных: сдавшиеся воины пополнили бы гарнизон следующего мятежного города, и это уже были бы опытные, подготовленные бойцы.

— Пожалуй, я не сумел бы думать как император, — Константин поднялся и, дотянувшись до кубка, одним глотком опустошил его, даже не почувствовав вкуса.

— Как царевна Византии, я вынуждена признать действия императора правомочными и своевременными. Мне не нравится только история с грудными младенцами, потому что это противоречит христианскому учению, — Анна сидела с прямой спиной, положив тонкие руки на подлокотники кресла.

— Вы совершенно правы, ваше высочество, — граф Гансало Манупелло склонился перед девочкой в поклоне придворного.

Глава 38 ВЕЧНАЯ ВОЙНА

— ...Вы совершенно правы, ваше высочество, — несмотря на утренние часы, Анна продолжала считать себя византийской царевной.

Граф велел во всём потакать ей, и Рудольфио с радостью выполнял этот приятный приказ. В конце концов именно благодаря Анне они получали возможность заглядывать в прошлое, в котором оставалось ещё так много загадок.

Сейчас девочка устроилась за столом, наблюдая за тем, как Константин очиняет перья, а другие летописцы только готовятся начать диктовать, поджидая его сиятельство, которому ещё за завтраком было доложено о состоянии Анны и он обещал быть, дабы не пропустить благоприятной возможности ещё раз скользнуть в давно ушедшие, но продолжавшие волновать времена. Ещё раз взглянуть в лица друзей, крепче запомнить врагов.

Когда пажи распахнули двери перед графом Гансало Манупелло и все присутствующие поприветствовали его сиятельство, а он, в свою очередь, приложился к краю платья Анны, можно было начинать.

— Если я правильно понимаю, сегодня мы услышим о падении звезды императора? — весело поинтересовался он, устроившись в кресле напротив летописцев.

— Вы совершенно правы, ваше сиятельство, так же как права принцесса Анна, — трубадур поклонился сначала графу, и затем девочке. — Принцесса прежде вас напомнила о нашем долге. — Извиняющаяся улыбка графу, и подобострастная принцессе. Фогельвейде, должно быть, с вечера планировал свою речь, во всяком случае, ни Рудольфио, ни Вольфганг Франц не стремились перебивать его или пытаться перекинуться словечком с Гансало. — Итак, Фридрих повёл себя как деспот и тиран, и вместо того, чтобы принять покорность ломбардских городов, унизил их ещё больше. Люди хотели принести ему вассальные клятвы, стоя на одном колене, а он поставил их на оба, а потом ещё и ткнул мордой в грязь.

— Последнюю мысль не надо записывать, Константин! Какой вы, право! — сморщился Фогельвейде. — Я выразился таким образом с целью создать некий образ у слушателя, чтобы все могли прочувствовать происходящее... В общем, посчитавшие себя оскорблёнными миланцы возобновили союз с Брешией, Пьяченцей, Алессандрией, Болоньей и Фаенцей, после чего уже были готовы принять новый бой и на этот раз победить или погибнуть.

— Скорее уж купчишки понимали, что заключить мир с императором по его правилам можно будет и после поражения, — помог трубадуру Вольфганг Франц. — А что?

Дали себе ещё один шанс. Открыли, так сказать, кредит — обычное дело.

— Можно и так сказать, — пожал плечами трубадур. — Впрочем, пока они заключали все эти союзы, пока туда-сюда носились послы, перевозились деньги и товар, из одного лагеря в другой переходили воинские подразделения и осуществлялся набор новобранцев, войскам императора сдалась Лоди, и после Фридрих в Падуе перед придворным советом принимал уже покорность Вигевано, Новары и Верчелли. Настал черёд и гордой Флоренции отдаться воле Фридриха. А в готовящем очередной мятеж Милане, волею жителей города, на самом же деле по наущению легата императора, сменился подеста. Теперь им стал некто Анжело Малабранка — римлянин хорошего рода, человек, преданный императору Фридриху.

— Себастьяно Малабранка! — Константин вскочил со своего места с таким видом, словно убивший его отца кровник в этот момент по меньшей мере вошёл в Гобеленовый зал.

— Да, совершенно верно. Это его дядя, — графа насмешила реакция мальчика.

Анна же осталась нечувствительна к этому имени. Ещё бы! Византийская царевна и понятия не имела о каком-то ничтожном кровнике. Она просто с удовольствием слушала рассказ трубадура, стараясь сохранить на бумаге каждое произнесённое им слово. Неизвестно, была ли такая привычка у реальной царевны-историка Анны Комнины, но наша Анна даже считая себя царевной, умудрялась оставаться верной любимому делу.

— Добуду я вам голову этого чёртового кровника! А если нет, вы с сестрой вольны оставаться под моей личной защитой до того дня, покуда сам род Малабранка не перестанет угрожать вам, то бишь не вымрет окончательно. — Его сиятельство махнул Фогельвейде продолжать.

— ...Шпионы доложили Фридриху о новом миланском заговоре, и он поспешил призвать себе на помощь некоторых королей, а так же обратился за помощью в Германию и Швабию.

— Позволю себе добавить, что европейским королям император представлял ломбардский заговор как мятеж против власти вообще. Сын мой, Константин, примите вот эти выдержки из писем императора, которые мне удалось достать. Первое письмо было адресовано королю Франции.

Константин поднялся из-за стола и, подойдя к хозяину замка, принял из его рук, на которых на этот раз не было перчаток, два исписанных знакомым почерком листа.

— «Это касается и Вас, и других королей земного круга, — прочитал Константин. — Поэтому держите уши и глаза открытыми и внимательно следите, какое стремление к бунту будет у тех, кто желает сбросить ярмо господства, если даже Священная Римская империя претерпевает убытки от такого рода завоеваний».

— А вот это было отправлено десятилетнему королю Венгрии Беле III.

Константин послушно развернул второе письмо:

— «Когда рука императора будет поддерживаться королевской властью, когда различные союзы обяжут князей оказывать взаимную помощь и действовать по свободной воле, тогда у народа пропадёт всякое мужество восставать, и прекратятся заговоры подданных, настолько распространившиеся (сейчас) в землях Италии, что бунтовщики — если Наша сила не пресечёт их действия в корне — многократно понесут греховный пример в другие отдалённые местности, но в особенности к соседям».

— Таким образом, Фридрих приравнял бунтовщиков, идущих против помазанника Божия, к еретикам, открыто выступающим против Господа и его святой Церкви, а все мы знаем, как относились в империи к еретикам! — дополнил говорившего граф.

— Благодарю вас, ваше сиятельство, — трубадур ещё раз поклонился графу. — Итак, весной 1238 года на помощь императору приходит его сын — король Конрад со швабами, которые, перебравшись через Альпы, расположились близ Вероны. Подошли французские, английские, венгерские и кастильские рыцари. Пожелал оказать посильную военную помощь император Никеи Иоанн Вататцес[133], под его знаменем маршировали греки. Султан Малик эль-Камиль прислал своих сарацин. Поспешили на помощь подразделения из Флоренции и Тосканы, Романьи, Рима и войска Эццелино ди Романо из провинции Тревизо. Все вместе они осадили Брешию — небольшой живописно размещённый на скале город.

— Относительно этого боя имею сказать следующее, — откашлялся оруженосец. — К такому городу, как Брешия, нельзя подступиться с обычными осадными машинами, их пришлось бы тащить в горы. Высоко, неустойчиво, глупо... Кроме того, имея такое огромное воинство, надо ещё придумать, как разместить его вокруг осаждаемой твердыни. Туда бы хороший отряд горцев с их верёвками, крючьями и, главное, умением воевать в подобных условиях, а уж никак не конных рыцарей в железе. — Вольфганг Франц даже покраснел от возбуждения. — Впрочем, Фридрих ждал особого «оружия», которое должен был доставить ему зять — Эццелино ди Романо.

«Оружием» мы называли одного кудесника, мастера самоходных башен, катапульт и таранов. Человека, которого я знал под именем Каламандрин. Говорили будто бы он сын какого-то испанского дворянина и арабской красавицы. Во всяком случае, он был чёрен лицом. Из предосторожности ди Романо вёз мастера закованным в цепи, в железной клетке, не выпуская даже помочиться на обочине, и всё время строго доглядывал. Поэтому совсем непонятно, как этот хитрец умудрился отомкнуть пудовый замок и сбежать.

Узнав, что охрана, везущая Каламандрина. перебита, а сам он пропал неведомо куда, мы поначалу решили, что вороги прирезали нашего кудесника и выбросили труп в ближайшую расщелину. Но, когда вдруг точно по мановению волшебной палочки, оборона Брешии оказалась не просто улучшена, а принципиально усовершенствована, мы поняли, что ошиблись. Городской совет не только не отдал приказа убить способного навредить им мастера, а напротив, вызволив его из клетки, накормил, отправил в лучшую баню, дал одежду, достойную подесты, подарил дом со слугами и выездом и предложил жениться по выбору на любой девушке Брешии.

Тот, не будь дураком, выбрал дочку богатого купца, отличающуюся дивной красотой и грацией, после чего принялся за укрепление обороны своей новой родины. В неделю под руководством Каламандрина были изготовлены машины, мечущие снаряды с такой точностью, что от осадных устройств императора осталась только груда мусора.

Тогда Фридрих повелел отстроить новые машины, украсив их башни пленниками. Все эти несчастные кричали, моля о помощи или требуя, чтобы лучники на стенах поскорее бы прекратили их мучения и потом отомстили за них. Дурацкий приём! Старшие говорили, будто бы точно так же поступал в своё время и дед Фридриха, Барбаросса. Не знаю, помогло ли это рыжебородому императору, но чёртова Брешия устояла, атакованная разномастными войсками, которые, в свою очередь, трепала в хвост и гриву нагрянувшая эпидемия «красной смерти».

В результате Фридрих был вынужден отправить в Брешию парламентёра, некоего Орландо ди Росси. А тот тут же предал своего императора, сообщив защитникам города об эпидемии в лагере, а также о раздорах и частых стычках между разными подразделениями многонационального воинства Фридриха.

— Не тот ли это Орландо ди Росси, родственник Папы Иннокентия IV, которого в то время ещё звали Синибальдо Фиески, граф Лаваньи? — поинтересовался Рудольфио.

Его сиятельство кивнул в знак согласия.

— Два месяца Фридрих пытался сломить сопротивление Брешии, но в результате был вынужден снять осаду, — продолжал Вольфганг Франц. — Мастер Каламандрин разъяснил своим новым друзьям и родственникам, что сила ломбардских городов не в открытых полевых сражениях, а в обороне. И выгоднее вкладывать деньги в укрепления крепостных стен, нежели в формирование армии для отпора императору. Он был прав! Моральный дух войск Фридриха оказался сломленным этой неудачей, — оруженосец досадливо махнул рукой.

— Я бы добавил, что в то время, покуда Фридрих со своими войсками шёл на приступ Брешии, в Риме семидесятилетний Папа что ни день отправлял послов в разные города, дабы сколотить союз, способный противостоять императору. — Фогельвейде подошёл к столу и, взяв одну из оставленных там кружек, пригубил вино. — Он объединил города-порты Венецию и Геную, отправил кардинала Грегорио ди Монтелонго в Ломбардию, где тот способствовал новому объединению городов для оказания решительного сопротивления императору, которого его преосвященство обещал в самом скором времени отлучить от Церкви и низложить.

Вскоре к Фридриху действительно явился папский легат с единственной целью подвергнуть императора допросу. Папа выказывал своё недовольство императором в четырнадцати пунктах претензий: что тот посягает на права и свободы сицилийской церкви, нарушая мирный договор, что забросил дела Святой земли, отправив все силы на борьбу с бунтовщиками Ломбардии... Фридрих, с виду спокойный и будто не понимающий причин, разгневавших отца церкви, ответил на все вопросы легата.

Сразу же после аудиенции Фридрих потребовал вызвать к себе своего двадцатилетнего сына Энцио, которого недавно посвятили в рыцари, и после кратких переговоров один на один заслал сватов к Аделасии Сардинской[134]. Как известно, Сардиния — папский лен. Следовательно, императору как минимум нужно было бы просить руки наследницы Сардинии у Его Святейшества. Так что он, по всей видимости, сделал это специально, дабы увести из-под носа Папы его собственный лен, который войдёт теперь в состав имперских земель в качестве приданого невесты. Ведь после венчания Энцио уже именовался бы королём Торе, Галуры и... Сардинии.

Подарив, таким образом, любимому сыну корону Сардинии и надеясь, что обеспечил его будущее, Фридрих со своим двором отправился в монастырь Святой Жюстины, что близ Падуи, провести там время в компании настоятеля, такого же страстного охотника, как и он сам.

Император и прежде частенько пользовался гостеприимством добрых монахов. В тех местах можно было в равной степени наслаждаться как соколиной охотой, которую Фридрих обожал, так и охотой на более крупную дичь в компании обученных леопардов. Запиши ещё, что императрица тогда отдыхала со своей свитой в долине Брента в Новенте, то есть неподалёку. Фридрих всегда оказывал своим жёнам знаки внимания.

— Во всяком случае, исправно делал им детей, — подлил масла в огонь Рудольфио.

— Двор отбыл в монастырь, дай бог память, в конце января или начале февраля 1239 года, — Фогельвейде посмотрел на прокопчённый потолок, словно там были начертаны интересующие его цифры и названия, и, углядев необходимое, продолжил: — Там Фридрих пишет ряд писем кардиналам курии с целью поднять тех на борьбу с Папой.

Суть писем сводится к тому, что Папа не имеет права решать всё в одиночку, не спрашивая совета у ближайших к нему кардиналов. Что у них тоже есть права, и если они и впредь будут молчать, то в конце концов мантии на них останутся только для вида, в то время как всю политику будет вершить выживший из ума семидесятилетний старец. В своих письмах император заклинал коллегию кардиналов взять, пока не поздно, правление в свои руки, ставя её в один ряд с Папой. Иначе ситуация дойдёт до критической точки, когда либо римляне снова выбросят негодного Папу со всеми верными ему слугами из города, либо сам император будет вынужден подавлять очередной мятеж, организованный Его Святейшеством. Тогда он сокрушит не только безумного старика, а заодно и тех, кто окажется рядом. Позволю себе добавить, что сразу после того, как Фридрих провозгласил папский Рим столицей империи, он профинансировал восстание против Папы.

— Неужели посмел?! — Вольфганг Франс отвернулся, силясь скрыть непрошеную улыбку.

— Фридрих знал, чем угрожать кардиналам и Папе как раз потому, что уже использовал этот рычаг давления, возможно, и не один раз, — Фогельвейде выглядел задумчивым.

— Помню, ходили какие-то слухи, но... — оруженосец развёл руками.

— Но вы не опускались до уровня слухов и сплетен, — закончил за него Гансало. — В общем, складывается впечатление, будто бы Фридрих сам взялся уговаривать неуступчивого Папу отлучить его от Церкви.

— Не знаю, право, что заставило Фридриха идти на неприкрытый конфликт, но булла об отлучении императора была зачитана Папой Григорием IX в Вербное воскресенье 1239 года. Приблизительно в то же время он называет францисканцев язычниками и отбирает пост магистра у друга и последователя святого Франциска — Элиаса Кортона. — Фогельвейде был в ударе. — Фридрих же принимает у себя бежавшего от папской мести опального магистра, после чего снова обращается к кардиналам, требуя, чтобы те, пользуясь своими правами, созвали общий собор из духовных и светских князей, дабы переизбрать Папу.

В ответ на это Его Святейшество провозглашает Фридриха антихристом: «Поднялся из моря лютый зверь, исполненный кощунства, с медвежьими лапами и львиной пастью... Железными когтями и зубами он стремится всё погрызть, лапами — попрать весь мир и разбить стену католической веры... Слушайте и удивляйтесь: меч несправедливости обнажён против Нас, он уже занесён в стремлении уничтожить имя Господне с лица земли! ...Дабы истинной правдой противостоять его лжи и суметь опровергнуть его обман чистыми доказательствами, узрите того, кто спрятан под личиной чудовища — Фридрих, так называемый император».

Узнав о произошедшем, император, в свою очередь, проклинает Папу, открывая миру страшную тайну: на самом деле именно он, Григорий IX, и является истинным антихристом: «...тот, кто восседает на кафедре ошибочной догмы, фарисей, помазанный маслом злобы на своих товарищей, римский первосвященник нашего времени, желает сделать бессмысленным то, что в подражание небесному порядку спущено вниз... Ведь он-то, кто является Папой лишь по имени, написал, будто Мы — чудовище, поднявшееся из моря, исполненное кощунства, пестро раскрашенное наподобие леопарда. А мы утверждаем — именно он и есть чудовище, о котором написано: и вышел другой конь, красный, из моря, и тот, кто на нём сидел, отнял мир у земли, так что живущие душили друг друга... Это он — огромный дракон, совращающий весь мир, антихрист, предтечу которого он из Нас сделал; а также новый Валаам, нанятый за деньги, дабы проклясть Нас; князь из князей тьмы, злоупотребляющий пророчествами; тот ангел, выскочивший из преисподней, чья чаша преисполнена горечи, вредоносной для моря и суши».

Далее обе враждующие стороны занялись подготовкой к войне. Первым делом Фридрих закрыл границы материковой части Сицилии, где чувствовал себя в наибольшей безопасности, так что никто не мог войти или выйти без его личного дозволения. В считанные дни из королевства были выдворены все представители нищенствующих орденов, благодаря которым Папа обычно получал нужные ему сведения и обменивался корреспонденцией со своими союзниками. Тут же произошла смена епископов в тридцати пяти епископатах Сицилии, новые должности обрели друзья и союзники императора. Так что, несмотря на интердикт, церкви не закрывались, мессы служились, никто не запрещал венчать или хоронить, в общем, внешне всё шло, как и должно. Кроме того, был выбран патриарх королевства, которое вышло из-под власти Папы; им стал личный друг императора — архиепископ Берард Палермский, тот самый, что открыл перед юным королём ворота Юбелингене. В стране ужесточились налоги, все деньги шли на вооружение императорского войска, укрепление приграничных крепостей и развитие флота.

Германия так же отказалась принимать во внимание анафему на своего императора. На синоде, собранном королём Конрадом 2 июня 1239 года в Майнце, решили не оповещать германские земли об отлучении императора, дабы не сеять паники. А зимой 15 городов отправили свои войска в Италию, ему на помощь.

Но едва рыцари и солдаты Германии перебрались через Альпы, как пославшие их города тоже подверглись отлучению от Церкви. После этого удара имперские князья образовали два лагеря. Одни призывали заключить мир с Папой, другие всецело поддерживали идею войны. Теперь ситуация могла разрешиться в одном из двух направлений: либо Фридрих раз и навсегда оставит попытки покушаться на папское государство, либо сметёт с лица земли Папу с его Святым престолом.

Ещё можно было договориться, но Фридрих всерьёз взялся за защищающую Папу Ломбардскую лигу, кроме того, он поклялся отобрать у Его Святейшества герцогство Сполего и Анкону. Уже в январе 1240 года генеральный легат Италии, Энцио, ворвался во главе императорских войск в Сполето. А в это самое время сам отлучённый от Церкви император лично читал верующим проповедь с кафедры пизанского собора! После чего в городах Витербо, Фолиньо и Тиволи герольды возвестили...

В этот момент порыв ветра распахнул окна и двери замка «Грех», впуская ликующие трубные звуки, звучащие, казалось, отовсюду: «Готовьте дорогу Господу и мостите ему путь! Открывайте засовы ваших ворот! Ваш император грядёт, жестокий для бунтовщиков и мягкий к вам, при чьём взгляде должны успокоиться все духи, так долго мучившие вас».

— Ну всё! Началось! — с восторгом наблюдая за кружащейся по залу Анной, Рудольфио пытался обнаружить невидимых трубачей, но пока никто не появлялся.

— Города и деревни встречали императора радостными криками. Защищённые крепости открывали перед ним свои врата и опускали подвесные мосты, накрывая столы для его огромного войска, — Фогельвейде говорил всё громче, норовя перейти на пение.

Анна плясала, подпрыгивая и хлопая в ладоши.

— Папа запёрся в крепости Ангелов, подняв подвесной мост. Когда же императорское войско развернулось во всю ширь и мощь перед воротами Рима, люди начали требовать, чтобы стража открыла врата. «Ессе Salvator! Ессе Imperator! Veniat, vaniat, Imperator!»[135] — кричала радостная толпа, а город, точно по волшебству, за одну ночь украсился лавровыми ветками и знамёнами с императорскими орлами и львами.

Тут из ворот крепости Ангелов, в окружении немногих слуг и в полном облачении вдруг вышел сам Папа. Это было в праздник Престола Святого Петра. Перед собой епископ Рима нёс сундучок, который он словно боялся доверить более молодым и сильным рукам.

Выйдя в центр площади, Его Святейшество поставил свою ношу на мостовую, открыл крышку и трясущимися от благоговения руками извлёк оттуда почерневший кусок дерева.

— Это обломок креста, на котором был распят наш Спаситель, — дребезжащим старческим голосом сообщил он толпе, протягивая святыню на вытянутых руках, так, чтобы ближние к нему римляне могли рассмотреть её или даже дотронуться до неё.

Рудольфио тоже потянулся к сокровищу, но его рука прошла сквозь призрачный образ Папы, не причинив тому ни малейшего вреда.

— А это, — Папа извлёк из сундука две почерневших от времени головы с остатками волос, — это головы апостолов Петра и Павла.

Вольфганг Франц невольно схватился за шею, ему вдруг сделалось больно глотать, а граф Гансало Манупелло обнаружил себя висящем на том самом кресте, и лишился чувств от боли и запоздалого отчаяния.

— Здесь лежат римские древности, за которые наш город почитают! Здесь церковь и реликвии, которые вы должны защищать до смерти! Я могу сделать не больше, чем любой другой человек, но я не бегу, ибо ожидаю милосердия Божия, — произнёс старик, после чего снял с головы папскую зубчатую корону и, поцеловав, бережно возложил её над головами апостолов воскликнув: «Вы, святые, защитите Рим, ведь римляне не хотят более его защищать!».

Толпа пала на колени перед Папой, моля его о прощении! После чего горожане сорвали со стен лавровые ветки, вывешенные в честь императора, уничтожили его гербы и, подняв крест против него, встали на защиту Рима. Рим победил!..

Когда принёсший звуки труб ветер покинул замок, хлопнув напоследок дверьми и ставнями, перевернув где горшок, где вазу, раскидав бумаги и переполошив прислугу, друзья привели в чувство его сиятельство, отпаивая вином и перебинтовывая руки и ноги, так как давно зажившие следы от гвоздей вдруг начали кровоточить.

— Скоро всё закончится, — граф Гансало гладил по голове сидящую рядом с ним девочку, а она кивала ему, отлично зная, что это не так. Что ужасный золотоволосый демон Фридрих ещё жив и не перестанет вести войну. А пока идёт война, Анна будет видеть странные сны, путешествуя по прошлому и время от времени приглашая прошлое в свой мир.

Глава 39 ПЛЕННЫЕ СВЯЩЕННИКИ

— Фридриху требовалось всё больше и больше денег... Анну разбудил голос Фогельвейде. Сколько прошло времени и где всё это время витала её душа? Его сиятельства не было рядом. Константин привычно записывал за трубадуром.

— ...Теперь император искал денег в долг, изобретал всё новые и новые способы содержать огромную армию. Дошло до того, что он приказал чеканить деньги из кожи, обещая когда-нибудь обменять их на золотые и серебряные. Поначалу император действительно отдавал долги, расплавляя золотые и серебряные изделия, украшающие алтари в церквях, за что священники за глаза называли его истинным антихристом. Народ выл под апулейским ярмом, а новый магистр Тевтонского ордена ландграф Конрад Тюрингский[136] упорно продолжал вести переговоры с Папой о новом мире.

Меж тем объединённые войска Болонин и Венеции захватили город Феррара, а Равенна закрыла свои ворота перед солдатами Фридриха. На открытие их у императора ушло аж шесть недель. После чего он послал войска на крепость Фаэнцу, так как, решись он в отместку окружить Болонию, Фаэнца оказалась бы у него в тылу. А кому же приятно держать за спиной хорошо вооружённого врага? На этот раз осада заняла уже не недели, а несколько месяцев, так что император был вынужден построить деревянные казармы для своих людей, не желая отпускать их на зимние квартиры.

Тем временем флот венецианцев напал на портовые города Апулии: Термолу и Васто, разграбил их, поубивал или увёл в плен жителей, после чего оба города были сожжены. Веронцы вдобавок захватили императорскую галеру. В ответ на это Фридрих велел зашить в кожаный мешок и повесить в таком виде захваченного в бою при Кортенуове миланского подесту, сына венецианского дожа Пьетро Тьеполо, дабы тот умер в мучениях.

Узнав о новых жестокостях Фридриха, Папа в открытую начал подыскивать кандидатуру на место императора, рассылая послов к претендентам. Первым от подобной чести вежливо отказался принц Дании. А французский королевский дом заметил с презрением: «Для того, кого королевская кровь смогла вознести к трону Франции, это более приемлемо, чем быть каким-то императором, получившим трон только через выборы».

Тут же два донесения о папском предложении улетели с гонцами к Фридриху. «Ах, так?» — сказал Фридрих, разглядывая донесения из Франции и Дании, и запретил впускать в свои земли спешащих на папский собор прелатов. Благодаря чему сам собор сделался невозможным, потому что других дорог к Риму, кроме как через земли императора, не существовало. Тех, кто вопреки запрету пытался водным или сухопутным путём проникнуть в Вечный город, следовало немедленно задерживать и бросать в тюрьмы.

Отдав такой строгий приказ, Фридрих не остановился на достигнутом и обратился во все королевские дома Европы с нижайшей просьбой не отправлять прелатов на папский собор, дабы ему, Фридриху, не пришлось наказывать их за нарушение.

Подчинились Фридриху немцы и сицилийцы, в то время как прелаты Франции, Англии и Испании не посмели ослушаться Папы. Григорий рекомендовал им ехать через Геную, обещая оплатить морское путешествие из собственной казны, на чём сразу же решили заработать пройдохи-генуэзцы, потребовав тысячу пятьсот фунтов с тем, однако, условием, что тысяча будет заплачена незамедлительно. То есть в начале путешествия прелаты должны были сами заплатить хитрым генуэзцам, чтобы после Папа покрыл бы их расходы. Для этого им пришлось одалживаться опять же у генуэзских купцов. За долг церковь отвечала своим имуществом.

Любопытно, что, получив деньги и гарантии с прелатов, генуэзцы тотчас же сообщили императору дату отплытия, дабы тот мог организовать «достойную встречу». Важное донесение доставил Фридриху мореплаватель и пират из Генуи Ансельдус де Мари, который попросил у императора позволения лично возглавить двадцать семь императорских галер, дабы догнать и наказать кардиналов. В общем, он стал адмиралом сицилийского флота.

25 апреля 1241 прелаты поднялись на приготовленные корабли, а через восемь дней вблизи порта Чивитавеккья на них напал императорский флот. В результате три генуэзских корабля со всеми, кто находился на них, пошли на дно, двадцать два судна Фридрих взял в плен, и только три достигли берега, избегнув кары.

Приблизительно в то же время 11 мая 1241 года войска императора одержали победу над миланским воинством при Монтелонго.

— Его сиятельство снабдил меня списком с письма Маттеуса Парижского, где рассказывается о дальнейшей судьбе пленных прелатов, — Константин отложил записи, бросив вопрошающий взор в сторону Гансало, и, когда тот благосклонно кивнул, прочитал: «Им пришлось по приказу императора проделать долгий, продолжающийся около трёх недель морской путь, пока они не прибыли в Неаполь и не были помещены под строжайшую охрану в находящуюся по соседству с городом, окружённую со всех сторон морем крепость.

Но не для всех заключение было одинаково тяжким, потому что положение Палестринца было наихудшим...» — Мальчик остановился, вопросительно оглядывая собрание.

— Среди прелатов был Якоб Палестринский. Как о нём говорили в то время, личный враг императора, — помог Вольфганг Франц.

— «Все сразу слегли от болезней и смертельной слабости, — продолжил Константин. — Во время долгого переезда они были связаны и очень стеснены, измучены зноем, с роящимися вокруг мухами, жалящими, как скорпионы, истязаемы голодом и жаждой и обречены на любые оскорбления подлых матросов...»

— В Неаполе пленным прелатам был выделен небольшой ангар, в который их побросали прямо на пол, связанными и беспомощными. Они могли лишь стонать, страдая от того, что приходится гадить под себя... Я был там и помню, как стражники разыгрывали в кости, кому из них вытаскивать отвратительно воняющих пленных, дабы побросать их на телеги или заставить идти собственным ходом до следующей тюрьмы, — Гансало Манупелло брезгливо поморщился. — Впрочем, Фридрих добивался отнюдь не смерти этих людей, а исключительно их страданий. Потому-то им чуть не каждую неделю предоставляли чернила и бумагу, дабы они могли снова и снова молить Папу о вызволении из страшной темницы.

Расчёт был прост. Если Папа желает прослыть любящим христианином, ему надлежит молить императора об освобождении пленных, и тогда можно будет заключить с ним мир на собственных условиях. Однако тот ожесточился, обещая лишь молиться за души своих верных слуг и благословляя их на дальнейшие муки во имя Церкви.

— Решив отдохнуть от дел, Фридрих было начал писать книгу о соколиной охоте, но по Европе прокатилась орда хана Батыя[137], внука Чингисхана[138], — продолжил рассказ Фогельвейде. — Зимой 1241 года часть огромного ханского войска находилась в Венгрии, а другая, завоевав Польшу, двигалась в Силезию. Венгрия сразу же пожелала войти в империю, лишь бы только Фридрих справился с «косоглазой чумой». Но император не мог послать ей подкрепления, так как в тяжёлом положении уже находился его сын Конрад, кроме того, 1 декабря скончалась императрица Изабелла Английская. Против хана могло устоять только общее европейское войско, которое дало бы отпор захватчикам, но никто, кроме Фридриха, не имел возможности собрать такие силы, а тот преступно медлил, продолжая к тому же грызться с Папой.

9 апреля 1241 года в бою при Лигнице, вместе с тридцатитысячным воинством, состоящим из немцев, поляков и богемцев, погиб герцог Генрих Силезский[139], сын святой Ядвиги Силезской[140]. Прибывшее им на подмогу войско богемского короля застало лишь ворон, кружащихся над трупами.

Хан Батый, избегая столкновения с богемцами, повёл своё войско в Моравию. Захватчики дошли до Вены, где вдруг развернулись и, не войдя в город... помчались через Венгрию домой. Оказалось, что в Монголии умер Каган[141], и теперь Батый стремился вернуться, дабы не потерять свою часть при дележе наследства. — Фогельвейде вздохнул и замолк, так что Константину пришлось переспрашивать, собирается ли он продолжать рассказ.

— Самое обидное, что на сей раз Фридриху не удалось приписать чудо, остановившее нашествие своей божественной персоне. Его там попросту не было! А вот если бы был... Ручаюсь, все трубадуры пели бы только об императоре, который мановением руки развернул орды захватчиков, так что те словно исчезли в воздухе! Эх!

Меж тем Фридрих снова двигал войска на Рим, где в очередной раз вспыхнуло восстание против Папы. Войска прошлись по Монте-Альбано, разрушая всё, что встречали на своём пути. Император опустошил владения графа Конти, племянника Папы, не только разрушив дома, но и повесив весь гарнизон.

В конце концов Фридрих с войском расположился в Гротта-Феррата, откуда и должен был начать своё победоносное шествие непосредственно на Рим. Но тут Григорий IX просто умер, и всё потеряло смысл. Ибо, заверши Фридрих начатое, ему бы тут же сказали, что он воюет уже не против конкретного человека — Папы Григория, а против Церкви. Папа — это ещё не Рим.

Фридрих всё равно остался в Риме, ибо рассчитывал повлиять на выборы нового Папы, отослав основные силы по гарнизонам. И... говорят, будто бы это были самые ужасные выборы, которые видел Вечный город.

Глава 40 ВЫБОРЫ ПАПЫ

— Сентябрь выдался дождливым, а помещение, где должны были заседать кардиналы, давно следовало отремонтировать. — Фогельвейде казался подавленным. Ещё бы! Сегодня ему выпало рассказывать очень неприятные вещи. — В общем, через дыру в крыше лил дождь. Да и не только дождь: озорства ради, там повадились справлять свои естественные нужды палачи да стражники.

По правилам, для избрания Папы требуется две трети голосов. Всего голосовало десять кардиналов. Заседание длилось целых два месяца, а нужного соотношения голосов всё не получалось. Дошло до того, что кардинал Маттео из могущественного рода Орсини[142] пообещал лично откопать разложившийся труп прежнего Папы и посадить его во главе стола, дабы таким хотя бы образом растормошить участников заседания.

Пятеро кардиналов, являющихся открытыми сторонниками Фридриха, выбрали епископа Сабины — Джофредо Кастильони[143]. Они уговорили проголосовать и англичанина Ричарда Соммерскота, но тот умер. Говорили, будто покойник, предполагая отравление, на всякий случай обезопасил себя принятием слабительного. Поэтому, когда он свалился прямо на заседании, стража вынесла его не куда-нибудь подальше, а на крышу здания конклава, где умирающему пришлось справлять нужду на виду у всего Рима, весьма довольного зрелищем кардинальской задницы.

В общем, двух третей опять не получилось. Покойника заменили новым кардиналом, но тот не пожелал поддержать партию императора, присоединив свой голос к кандидатуре Романо ди Порто, которого Фридрих ненавидел. То есть половина на половину. Тогда присутствующий на выборах император отдал свой голос в пользу Джофредо Кастильони, того в результате и провозгласили римским Папой под именем Целестина IV.

— В общем — нечестные выборы. Да ещё и в нечеловеческих условиях... — Вольфганг Франц казался взбешённым.

— Да, если бы Фридрих вмешался в это неприятное дело, организовав свободные выборы без унижений и жестокости... Но, должно быть, он уже выдохся и не желал более никакой борьбы... Теперь же милостью судьбы и императора, во главе Церкви оказался старый и больной Папа, который, собственно, и умер на семнадцатый день после своего избрания.

Заново собранный конклав продвинул в Папы Синибальдо Фиески. Тот вошёл в историю под именем Иннокентия IV. Не правда ли многообещающее имя? Во-первых, Иннокентий был опекуном Фридриха, так что, можно было надеяться, что и Папа сделается покровителем императора. Во-вторых, незабвенный Иннокентий III почитал себя единственным представителем Бога на земле. Кроме того, будучи ещё кандидатом, новый Папа обещал Фридриху отозвать из Ломбардии папского легата и недруга императора, Грегора ди Монтелонго.

Фридрих устроил большой праздник по случаю избрания Иннокентия и тут же выслал к нему своих делегатов. Однако Папа демонстративно их не принял, так как, по его словам, не имел права общаться с отлучёнными. Правда, с самих послов он вскоре действительно снял отлучение, но только для того, чтобы передать через них Фридриху, что, мол, прежде чем затевать какие-либо переговоры с самим Папой, пусть освободит от имперских войск папское государство! Что же относительно обещаний, данных коварным кардиналом своему императору перед выборами, то Иннокентий не считал себя ему обязанным. Потому что кардинал это одно, а Папа совсем другое.

«Тогда император тоже возьмёт назад своё обещание освободить папское государство», — ответили посланники. И в переговоры вступили представители Людовика I Французского. «Мир нужен всем, и этот мир возможен! — сказали они. — Католическая церковь желает организовать крестовый поход в Святую землю. Сними проклятия с Фридриха, он поведёт свои войска и как обычно победит. Его победа и будет искуплением за принесённый вред». Посланцы Фридриха были полностью согласны с французами, но Папа сказал «нет», а кардинал Райнер Витербоский, бывший пленник Фридриха (император отпустил всех провинившихся перед ним кардиналов, когда узнал, что его враг Григорий IX мёртв), тут же предложил внезапной атакой захватить свой родной город Витербо.

Императорский гарнизон был уничтожен до последнего человека. Узнав об измене, Фридрих бросился на помощь своим людям, но крепость закрыла перед ним врата: «Он примчался подобно львице, у которой отняли детёнышей! Он появился, как вихрь в полночь, как гонец без всякой королевской помпы, объятый огнём ярости, стремясь уничтожить город! Он прискакал на красном коне разрушить мир на этой земле», — писал в своём донесении Папе Райнер Витербоский.

Много раз император пытался сокрушить после этого Витербо, но ничего не получалось. Один трубадур сказал тогда мне, — Фогельвейде закрыл глаза, — «его кости не найдут покоя и после смерти, пока он не разрушит город. Даже будучи в раю, он вернётся, чтобы отомстить Витербо».

Не справившись с этим чёртовым городом, Фридрих направился в Рим, дабы поговорить по душам с новым Папой и получить объяснение произошедшему. Но тот переоделся в мирское и бежал в Чивитавеккья, где сел на корабль и скрылся в свою родную Геную. Полгода Папа вёл себя тихо. Поговаривали, что Иннокентий неизлечимо болен, но на Иванов день, 24 июля 1245 года, он созвал Вселенский церковный собор, единственной задачей которого было низложение императора.

Да только, легко сказать, да трудно сделать! После того как магометанский народ хорезмийцы, потерявшие в 1220 году свою империю, завоёванную войсками Чингисхана, в свою очередь, захватили Иерусалим[144], патриарх Альберт Антиохийский[145] немедленно сделался яростным сторонником мира между Папой и императором, моля их как можно скорее уладить противоречия и освободить соединёнными войсками Гроб Господень. Император был готов сделать это и собственными силами. Кроме того, он клятвенно обещал Папе не возвращаться из похода в течение трёх лет, одновременно с этим выводя войска из папских земель, а если же Фридрих нарушил бы данную клятву, то потерял бы империю.

Решив перед предстоящим походом укрепить свои позиции по всей империи, Фридрих разостлал письма князьям, приглашая их прибыть к началу июня на совет в Верону. А в конце месяца был назначен католический собор в Лионе.

В апреле он выехал из Апулии. Дорога лежала мимо крепости Витербо. Не имея возможности взять укреплённый и готовый к обороне город, Фридрих отдал приказ разорить его окрестности. Рыцари императора жгли поля и леса, прогоняя с земель крестьян. Чуть ли не месяц Фридрих тешил своё самолюбие, оставив Витербо лишь 6 мая. В тот день с императора как раз было снято церковное проклятие, но едва закончилась торжественная служба, как кардинал Райнер из Витербо бросился к ногам Папы, требуя покарать клятвопреступника.

26 июля 1245 года собор был открыт. Тридцать лет назад в 1215-м, провозглашая Фридриха императором, Иннокентий III собрал около 1300 прелатов из всей Европы и Восточной Церкви. Теперь Иннокентий IV мог рассчитывать всего на 150 человек. Тем не менее это не помешало 17 июля 1245 года вынести Фридриху приговор по четырём основным пунктам обвинения: лжесвидетельство, нарушение мира, богохульство и ересь. Все подданные императора были освобождены от клятвы верности, те же, кто желал остаться с ним, автоматически отлучались от церкви. Кроме того, своё право на Германию терял и сын Фридриха Конрад IV, трон Сицилии также в итоге освобождался для нового короля.

Фридрих не присутствовал на соборе, проводя в это же время свой совет в Вероне, на котором снова решались вопросы с мятежами в Австрийском герцогстве. Кроме того, Фридрих рассчитывал познакомиться там с Гертрудой[146] — единственной дочерью последнего Бабенберга[147], чьё приданое включало обширные территории от верхнего Рейна до венгерской границы. Император прислал прекрасной даме стихи, в которых клялся ей в любви, в то время как кардинал Райнер, предвидя сватовство императора, отправил к ней тайное письмо, в котором представил жениха как женоубийцу и антихриста. Напуганная Гертруда не пожелала приехать в Верону.

Фридрих был раздражён несостоявшейся женитьбой и подавлен известием о своём низложении. «Папа не может дать нам императора и не может забрать у нас его. Он может лишь короновать избранного князьями», — писали Фридриху из Германии князья, но Папа уже подбирал подходящую замену ему. Впрочем, как ни странно, желающих не находилось!

В Италии никто по-прежнему не соблюдал интердикт, Фридрих пока что не потерял ни одной крепости. Зато по дорогам Германии бродили бесчисленные полчища нищенствующих монахов, призывающих снарядить новый крестовый поход, на этот раз против Фридриха. Они брали клятвы и с князей, и с простых воинов, с тем условием, что если те передумают, то всегда смогут снять с себя обет, но лишь заплатив за это определённую сумму.

Все епископы, сохраняющие верность Фридриху, были отстранены от своих должностей, их места занимали ставленники Папы. Если по той или иной причине заменить епископа не получалось, на его епархию накладывался интердикт. При этом стать епископом мог любой, кто заплатит требуемую сумму. Случались и истории с двойным назначением на одну и ту же должность. Папа перекраивал огромную территорию. Дошло до того, что народ, отчаявшись найти Бога в церквях, пошёл искать его во множестве открывшихся сект.

Доминиканец Арнольд выступил с двумя радикальными проектами реформы церкви, и открыто назвал Иннокентия IV настоящим антихристом, а Фридриха II защитником истиной Церкви. Фридрих полностью поддерживал идеи Арнольда, тем более, что они гармонировали с проповедью бедности францисканцами. «Мы призываем Бога в свидетели, что в Наши намерения всегда входило вернуть священников любого ранга, но прежде всего высших чинов, в состояние раннего христианства, — пишет Фридрих королям земного круга. — Тогда священники видели ангелов, блистали чудесами, исцеляли больных, воскрешали мёртвых и побеждали королей и князей не оружием, а святой жизнью. Теперь они погрязли в наслаждениях и забыли Господа, ведь благочестие гибнет от чрезмерных богатств. Забрать у клириков вредные сокровища — это дело любви».

В ответ Папа подготовил покушение на императора, его любимого сына Энцио и зятя Эццелино ди Романо. Впрочем, я знаю об этом заговоре только в общих чертах, так как всего лишь присутствовал на казнях... — Фогельвейде вопросительно посмотрел на его сиятельство. — Если желаете, я назову имена зачинщиков, главным из которых считался ландграф Генрих Распе[148], но...

— Я продолжу, — Гансало Манупелло выдержал паузу, собираясь с мыслями. — Кто, собственно, такой этот самый Распе? Официально ландграфом Тюрингии он стал только в 1242 году, а до того правил как регент при старшем сыне святой Элизабет, ландграфе Германе II.

В 1239 году Конрад — брат Генриха Распе — сделался магистром ордена Немецких рыцарей, после чего передал Герману II управление и попутно женил его на дочери новоиспечённого герцога Брауншвайг-Люнебургского[149], хотя тот с детства был помолвлен с дочерью Фридриха Маргаритой. А уже в 1242 году Герман был отравлен. Говорили, что его положат в Марбурге рядом с матерью, святой Елизаветой, но Распе приказал перенести тело в монастырь Райнхардсбрунн, где находился фамильный склеп. Как говорили тогда, чтобы святая не раскрыла имена убийц.

Так Генрих Распе стал ландграфом. После чего ему припомнили, что он-де давал клятву выступить с Крестовым походом против Фридриха. Генрих отказался. Тогда ему предложили передать посланцам Папы 25 000 марок серебром, но таких денег у нового ландграфа не имелось. Что делать? Распе соглашается выдвинуть свою кандидатуру на императорских выборах, а, чтобы реальный император не смог помешать, он обещает уничтожить Фридриха и его ближайших наследников.

Заговор был разоблачён графом фон Касерта[150] — одним из зятьев Фридриха. Он же сообщил императору о готовящихся покушениях. В заговоре участвовали генеральные викарии: подеста Пармы Тибальд Франциск, родственник Папы — Орландо ди Росси и некоторые сицилийские генерал-капитаны. Желая посеять панику, они распространили слухи о смерти Фридриха.

Император же со своими войсками вскоре окружил и запер мятежников в одной из крепостей южной Кампании. Их казнили, зашивая в мешки вместе с ядовитыми змеями и бросая в море, кого-то привязывали к лошади и таскали по камням, или жгли как еретиков. В лучшем случае милостиво вешали. Тибальда Франциска ослепили и изувечили.

Генрих Распе был избран-таки императором, но до коронации дело не дошло. 24 июня 1246 года он, правда, победил Конрада IV в «битве королей» при Франкфурте, но не сумел захватить его самого. В том же 46-м Конрад IV женился на Елизавете Баварской[151] взяв в качестве приданого Австрию. Что же до Распе, то весной следующего года он был разбит при Ройтлингене и Ульме, пытаясь захватить Швабию. В конце осени Генрих вернулся в Тюрингию, где и умер 17 февраля.

— Умер он с твёрдой верой в то, что умирает императором. Во всяком случае, его третья и последняя жена в одной грамоте назвала себя «...по Божьей милости бывшей римской королевой, во все времена покровительницей государства»! — усмехнулся Фогельвейде.

— Собственно, Фридрих очень быстро возвращал себе все восставшие против него города и в мае 1247-го сумел поставить на колени даже Витербо! — продолжил его сиятельство. — Император решил двигаться на Лион, дабы выкрутить наконец руки Папе и добиться от него аннулирования низложения и снятия проклятия. Позже он планировал вторжение в Эльзас — область рейнских архиепископов, дабы посчитаться со своими врагами ещё и в Германии.

Но тут совершенно неожиданно Орландо ди Росси с семьюдесятью пармскими рыцарями подчинил себе Парму. Захватить её оказалось очень просто, так как ещё раньше Фридрих распорядился убрать все оборонительные сооружения из этого города, вечно пытающегося восставать против своего императора. Главнокомандующий папско-ломбардского войска Грегор фон Монтелонго привёл в Парму солдат и приказал возвести укрепления. Ди Росси заблокировал и дорогу через альпийский перевал Ла-Чиза, по которой войска Фридриха получали всё необходимое.

Так что, когда к стенам Пармы через 16 дней подошли императорские войска, им пришлось готовиться к длительной осаде. В течение нескольких дней под стенами Пармы происходили казни. Отрубленные головы возносились над землёй на пиках, а на стенах развешивались строптивые жители, напоминающие со стороны сухие лозы винограда. Недалеко от Пармы Фридриху пришлось основать новый город, названный Виттория, дабы с его помощью контролировать и стратегически важную дорогу, и мечтающих о мести жителей Пармы.

Собственно, не напрасно император ждал. На рассвете 18 февраля 1248 он как обычно отправился на соколиную охоту в сопровождении небольшой свиты. Воспользовавшись его отсутствием, пармцы разбили гарнизон Виттории и сожгли новый город. Фридриху пришлось спасаться от преследователей в Кремону. В огне погибли полторы тысячи горожан, а также верховный судья Таддеус фон Суэсса, многие другие члены императорского совета и сарацинский гарем Фридриха.

— Мы ещё должны сказать, что в том же 1246 году Фридрих женился в четвёртый раз, — встрепенулся Вольфганг Франц. — Правда, брак этот путным не назовёшь, он взял в жёны свою многолетнюю любовницу тридцатишестилетнюю Бианку Ланчию, когда та уже готовилась отдать душу Богу. Тем не менее брак был признан церковью, и трое их детей-бастардов сделались законными наследниками.

— Совершенно верно, спасибо за уточнения, — улыбнулся Гансало. — Собственно говоря, теперь все наиважнейшие в империи посты занимали родственники Фридриха, которым было невыгодно идти против него. Папа терялся в догадках, что предложить за измену управляющей верхушке. В начале 1249 года Фридриха даже пытался отравить его личный врач, которому император доверял.

В мае Фридриха настиг новый удар: Энцио, незадолго до этого заключивший второй брак с Аделаидой ди Энни[152], попадает в расставленную врагами ловушку: находясь в арьергарде, он падает с лошади прямо в руки к болонцам. Энцио заковали в золотые цепи и в клетке доставили в крепость. Там он жил в достаточно хороших условиях, даже сожительствовал с Лючией Виадагола[153], но не имел возможности покидать сию обитель.

Много раз Фридрих обращался с предложениями выкупа Энцио, но неизменно получал отказ. В конце концов вызволить пленника взялись его друзья — знатные болонцы Пьетро Азинелли и Рааверио де Гонфалоньеро. Энцио смог незаметно спрятаться в большую бочку, чтобы выбраться из крепости на телеге, но по чистой случайности, проходящий мимо стражник заметил торчащую из бочки золотую прядь волос.

С начала 1250-го нам удалось отвоевать Равенну, кроме того императорские войска одержали убедительные победы в герцогстве Сполето, марке Анкона и во всей верхней Италии. Альпийские перевалы также были захвачены. Кроме того, штауфенские галеры потопили почти весь Генуэзский флот. Одновременно с этим Конрад потеснил Вильгельма Голландского[154], пытающегося расширить свои личные владения по нижнему Рейну.

Людовик IX Французский, попав со всеми своими крестоносцами в египетский плен, обвинил в своём поражении Папу, так как изначально было очевидным, что нельзя затевать крестовый поход без Фридриха. В результате Людовику пришлось выкупать себя из плена за собственный счёт, а Папа скрылся от праведной мести в Бордо.

Фридрих был готов выступить, как это и планировалось, в Лион и Германию, но неожиданно заболел какой-то кишечной заразой. Приступ приключился на охоте, и больного доставили в ближайшую крепость Fiorentino — «Флорентийская». Очнувшись, император спросил, где находится, а потом всё повторял «flore», «sub flore», сознавая, что предсказание найти гибель от цветка начало сбываться.

На смертном одре Фридрих завещал империю своему сыну Конраду IV, а Манфред назначался правителем Италии и Сицилии. Кроме того, император распорядился о распределении пенсий, объявил всеобщую амнистию (под неё не попали только предатели). По просьбе государя, Конрад должен был урегулировать вопрос с Церковью и согласиться на уступки, при условии, что Папа признает права империи. Грехи императору отпускал архиепископ Берард Палермский, который давным-давно открыл для Фридриха Германию, теперь только предстояло распахнуть перед любимым правителем врата рая.

Император Фридрих II умер 13 декабря 1250 года в возрасте 56 лет. В гробу он покоился не в привычных всем роскошных одеждах и даже не в охотничьем костюме, а в скромной рясе цистерцианца[155], которая, по свидетельству богословов, защищает её носителя от ужасов чистилища. Тело было предварительно забальзамировано, после чего помещено в собор Палермо.

Глава 41 МИСТЕРИЯ ФРИДРИХА

Пламя вспыхнуло в камине с такой силой, словно кто-то плеснул туда огневым зельем. Вспыхнуло, вскинулось, выросло чуть ли не до потолка, да так и зависло, словно задумалось.

Огромное рыжее солнце вдруг передумало спускаться в подвалы земли и, изменив своему обычному маршруту, заглянуло в окно замка, а потом вдруг начало расти. И вот уже все увидели, что это не солнце, а юный золотовласый рыцарь в королевской короне и в алом плаще заката.

— Мой король! — оруженосец тяжело повалился на колени, не в силах сдержать слёзы.

— Мой император! — Гансало Манупелло тряхнул за плечо опешившего было Константина, принуждая того встать на одно колено.

Рудольфио на полу уже поддерживал готового рухнуть в обморок Фогельвейде, и только Анна чинно присела перед воскресшим императором, не сводя с него глаз.

На столе зашевелились исписанные листы летописи. Одни из них взмывали к потолку золотыми жаворонками, славя Фридриха, другие, обвиняя его, переплавляли чернила в смертельный яд.

— Фридрих лишил рыцарей Креста воинской славы и законной добычи! — шипели похожие на маленьких змей строчки.

— Но он завоевал Иерусалим, не пролив ни капли христианской крови! — пели другие.

На чаши весов, возникшие в воздухе из ниоткуда, упало по чёрному и золотому шару.

— Он убил двенадцать невинных младенцев! — чёрный шар.

— Но он нашёл и покарал купцов, продавших воинов Христовых в рабство, и годы напролёт искал и выкупал остальных детей! — золотой шар.

— Фридрих бесчестно воевал, нарушая законы рыцарства! — чёрный шар сорвался летящей чеглокой.

— Если бы он отпускал врагов, те тоже нарушили бы рыцарское слово и напали на его людей. Фридрих защищал своих. — Белый тяжёлый сокол сцепился со своим крошечным тёмным противником, и вместе они полетели в камин, обернувшись пламенем. На чаши рухнуло сразу несколько золотых и чёрных жребиев.

Анна испуганно следила за тем, как падают шары и дёргаются под их ударами чаши. Строки летописи, обратившиеся в светящегося ангела с лицом старца, обвиняли Фридриха в притеснении святой Церкви. Но тут же имперский лев поднялся на задние лапы, громогласно свидетельствуя о том, сколько Фридрих сделал для развития науки, для учёных лично, сколько открыл по всей земле школ и университетов.

Утомлённая Анна свернулась калачиком на мозаичном полу, прижав ноги к животу и положив голову на руку. Над ней разыгралось необыкновенное сражение: бились орлы цезаря, в лохмотьях и цепях восставали забытые в тюрьмах и умершие там узники. То и дело со звоном или стоном боли дёргались чаши... И вдруг всё закончилось.

— Кому-нибудь ещё есть что сказать? — звонко спросил Фридрих. Или это сказал стоящий за ним ангел?

— Я всё понял, я принимаю тебя, мой король, таким, какой ты есть, и я... я иду к тебе, — дрожа всем телом, старый оруженосец Франц поднялся на ноги и, облобызав протянутую ему руку, встал за спиной своего короля.

— Я принимаю тебя, Фридрих, мой император, мой единственный друг и повелитель, на все оставшиеся времена! — произнёс Фогельвейде и, погладив по плечу Анну, встал тоже за спину Фридриха.

— Я ни в чём не обвиняю, люблю и всецело принимаю тебя, мой повелитель. — Гансало склонился перед Фридрихом в поклоне придворного и также занял своё место в его свите.

— Я принимаю тебя, император...

— Нет! — внезапно Фридрих остановил Рудольфио, готового уйти за ним, как когда-то в детстве за Богом.

— Нет! — очнулся и Гансало Манупелло, выходя из-за спины Фридриха и вставая между ним и остальными. — Тебе, Рудольфио, предстоит жить в этом замке и воспитывать своих племянников. Я давно написал завещание в их пользу. Вы ведь тоже уже поняли, что являетесь родственниками?

— Дядя Рудольфио... старший брат дяди Лучиано... ушёл с детским крестовым походом и... — Константин виновато покраснел. — Раньше мы не знали, жив ли он. Ривали, это ведь недалеко от Турина?

— Рядом, — кивнул Рудольфио.

— Ну вот, наша бабушка хоть и слепая, а видит лучше зрячих! — захлопала в ладоши Анна. — Помнишь, она говорила, что её пальцы никогда не ошибаются?

— Я не успел поквитаться с вашим кровником, так что безопасности ради, вам не стоит покидать стен «Греха». Его гарнизон и прислуга будут служить вам, когда... — Гансало обнял повисших на нём Анну и Константина. — Замок — хорошее место для зачарованных принцесс.

— А разве Анна зачарована? — насупился Константин.

— Девочка, которая каждую ночь превращается в византийскую царевну — или подлинная царевна, или...

— А вы? Мы вас что, никогда больше не увидим? — По лицу Анны катились крупные слёзы. В ореоле света солнечного императора они горели, как самые настоящие самоцветы.

— Увидимся! Ты ещё не раз посетишь нас во время детского крестового похода, в Апулии, Сицилии, возле Кёльна или... — оруженосец махнул рукой. — Или ты сама всегда сможешь приглашать в гости нас.

— Прощай, прекрасная Анна! Очень скоро ты расцветёшь, и тогда я явлюсь к тебе юным королём, которого ты видела во сне. Я надену на твой палец кольцо, как залог нашей с тобой возможной любви. — Фридрих нежно коснулся её щёчки губами и вдруг действительно обернулся прекрасным юношей с длинными золотыми волосами.

— Мы ещё встретимся! — пообещал детям одетый в белый плащ с крестом юный Гансало Манупелло — апостол Пётр.

— Обязательно встретимся, — ухмыльнулся восемнадцатилетний Вольфганг Франц — апостол Павел.

А тринадцатилетний Фогельвейде заиграл на золотой лютне, наслаждаясь вновь обретённой дланью.

— Я обязательно навещу вас! И в гости приходите, хоть каждую ночь, хоть каждый день, — ревела Анна.

— Все вместе мы станем посещать вас в день Святого Мартина, когда христиане несут чёрные кресты в память о павших в Крестовых походах.

— Возвращайтесь!!!

Анна, Константин и Рудольфио ещё долго наблюдали, как сквозь причудливо окрашенное закатное небо несутся по воздуху на крылатых конях, пугая ангелов и бесов, юный король с белым соколом на перчатке, мальчик-трубадур с золотой лютней, и с ними два паренька в белых плащах крестоносцев.

Гансало протрубил в охотничий рог — и в тот же момент из зверинца замка грациозными прыжками выскочила пара ручных леопардов, которые полетели за своим хозяином и его королём.

— Прощайте! До новых встреч!!! — крикнул Фридрих, и исчез с друзьями в блеске закатного солнца.

Примечания

1

Бурхард фон Уршперг (Уршпергский) — летописец Швабии, исторической области на юго-западе Германии в верховьях Рейна и Дуная.

(обратно)

2

Граф Джентиле Манупелло — брат сицилийского канцлера Вальтера фон Пальяра (Палеария), епископа Тройи.

(обратно)

3

Ансельм фон Юстинген — шваб, рыцарского рода, рейхсмаршал и посол.

(обратно)

4

Фридрих I Гогенштауфен (1122—1190) — король Германии с 1152 г., император Священной Римской империи с 1155 г., герцог Швабии в 1147—1152 гг. под именем Фридрих III.

(обратно)

5

Генрих Лев (1129—1195) — монарх из династии Вельфов, герцог Саксонии в 1142—1180 гг. (под именем Генриха III) и Баварии в 1156—1180 гг. (под именем Генриха XII).

(обратно)

6

Ричард I Львиное Сердце (1157—1199) — английский король из династии Плантагенетов. Сын короля Англии Генриха II Плантагенета и его жены, герцогини Алиеноры Аквитанской.

(обратно)

7

Вольфрам фон Эшенбах (около 1170 — около 1220) — один из крупнейших эпических поэтов немецкого Средневековья.

(обратно)

8

Вальтер фон дер Фогельвейде (около 1160—1170 — после 1228) — немецкий поэт и композитор. Воспевал рыцарскую любовь к Прекрасной Даме, служение Богу и сюзерену.

(обратно)

9

Видаль Пейре (Пьер) (1160—?) — один из самых блестящих трубадуров Прованса, жизнь которого представляет причудливый роман.

(обратно)

10

Алексей I Комнин (1056/1057—1118) — византийский император в 1081—1118 гг.

(обратно)

11

Ирина Дукиня, или Дукина (1066—1123 или 1133) — жена византийского императора Алексея Комнина.

(обратно)

12

Анна Комнина (1083—1153) — греческая царевна, старшая дочь императора Византии Алексея I Комнина и Ирины Дукини. Одна из первых женщин-историков.

(обратно)

13

Констанция (1154—1198) — дочь Рожера II, короля Сицилии, из династии Отвилей. Жена императора Генриха VI Гогенштауфена. Мать императора Фридриха II. В качестве жены Генриха VI — королева Италии с 1186 года, королева Германии с 1190 года, императрица Священной Римской империи с 1191 года. Королева Сицилийского королевства с 1194 года.

(обратно)

14

Генрих VI Гогенштауфен (1165—1197) — король Германии (1169—1197), император Священной Римской империи (1191—1197) и король Сицилии (1194—1197). Сын императора Фридриха I Барбароссы и Беатрис I Бургундской.

(обратно)

15

Филипп Швабский (1177—1208) — епископ Вюрцбурга (1190—1191), маркграф Тосканы (1195—1197), герцог Швабии (1196—1208), король Германии (1198—1208), младший сын императора Священной Римской империи Фридриха I Барбароссы и пфальцграфини Бургундии Беатрис I Бургундской.

(обратно)

16

Рожер II (1095—1154) — основатель и первый король Сицилийского королевства из династии Отвилей, граф Сицилии, герцог Апулии.

(обратно)

17

Беатриса Ретельская (ок. 1131—1185) — дочь Итье, графа Ретеля и Беатрисы, дочери графа Намюра Жоффруа I. Жена Рожера II, короля Сицилии.

(обратно)

18

Вильгельм I Злой (1126—1166) — второй король Сицилии с 1154 года из династии Отвилей. Четвёртый сын Рожера II и Эльвиры Кастильской. После смерти старших братьев стал наследником престола и герцогом Апулии (в 1148 году).

(обратно)

19

Вильгельм II Добрый (1153—1189) — третий король Сицилийского королевства из династии Отвилей. Второй сын Вильгельма I Злого (1126—1166) и Маргариты Наваррской.

(обратно)

20

Генрих (1159—1171) — князь Капуи.

(обратно)

21

Урбан III, в миру Умберто Кривели (ок. 1120–1187) — Папа римский (1185—1187).

(обратно)

22

Аль-Малик ан-Насир Салах ад-Дунийа ва-д-Дин Абуль-Музаффар Юсуф ибн Айюб, в русской и западной традиции Саладин (1138—1193) — султан Египта и Сирии.

(обратно)

23

Целестин III, в миру Джачинто Бобоне Орсини (ок. 1106—1198) — Папа Римский (1191—1198).

(обратно)

24

Танкред (умер в 1194) — четвёртый король Сицилийского королевства из династии Отвилей. Незаконно занял трон после смерти бездетного Вильгельма II Доброго.

(обратно)

25

Сибилла Ачерра, или Сибилла Меданская (Майеннская) (1153—1205) — дочь графа Роджера Ачерры, жена короля Сицилии Танкреда и мать последнего короля Сицилии из династии Отвилей Вильгельма III.

(обратно)

26

Вильгельм III (1185 — около 1198) — пятый, последний король Сицилийского королевства из династии Отвилей, занимавший престол в течение девяти месяцев 1194 года.

(обратно)

27

Иннокентий III (в миру — Лотарио Конти, граф Сеньи, граф Лаваньи (ок. 1161—1216) — Папа Римский с 8 января 1198 по 16 июля 1216.

(обратно)

28

Константин Дука (1074—1095) — соправитель Византийской империи в период с 1074 по 1078 г., а также с 1081 по 1087 год.

(обратно)

29

Михаил VII Дука (1050 — ок. 1090), по прозвищу Парапинак, — византийский император (1071—1078).

(обратно)

30

Мария Аланская — дочь грузинского царя Баграта IV, которая, став одной из ключевых фигур политической жизни Константинополя 1070-х годов, способствовала приходу к власти Комнинов.

(обратно)

31

Никифор Вриенний Младший (1062—1137) — византийский государственный деятель эпохи Комнинов.

(обратно)

32

Августейшая римская императрица (лат. ).

(обратно)

33

Оттон IV Брауншвейгский (ум. 1218) — император Священной Римской империи с 1198 года.

(обратно)

34

Учитель Фридриха II.

(обратно)

35

Королевский учитель (лат. ).

(обратно)

36

Климент III, в миру Паоло Сколари (1105/1110 — 1191) — Папа Римский (19 декабря 1187 — 20 марта 1191 года).

(обратно)

37

Моццетта — пелерина, короткая накидка с капюшоном, является элементом облачение в Римско-каталической церкви.

(обратно)

38

Адольф I — архиепископ Кёльнский с 1194 по 1205 год, граф Альтенский, из дома графов Берг, к которому в XII столетии принадлежали 5 архиепископов Кёльнских.

(обратно)

39

Цитируется по книге Эрнста Виса «Фридрих II Гогенштауфен. “Я”, обречённое на одиночество».

(обратно)

40

Конрад фон Вюрцбург (1220/1230—1287) — немецкий средневековый эпический и лирический поэт, писатель-дидактик.

(обратно)

41

Архиепархия Зальцбурга стала княжеством-архиепископством в 1213 году, когда архиепископ Эберхард II Регенсбургский получил титул имперского князя. После того как в 1245 году на Лионском соборе Папа Иннокентий IV отлучил от церкви своего врага — императора Фридриха II, Эберхард, как и большинство немецких князей, отказался поддержать это решение, за что был тоже отлучён от церкви.

(обратно)

42

Оттокар (1155—1230), король Богемии (1198—1230), был младшим сыном короля Владислава II.

(обратно)

43

Герман I (ок. 1155—1217) — ландграф Тюрингии с 1190 года, пфальцграф Саксонии с 1181 года, второй сын ландграфа Людвига II Железного и Ютты фон Штауфен, дочери герцога Швабии Фридриха II Одноглазого.

(обратно)

44

Генрих Старший, также известен как Генрих Длинный (1173/1174—1227) — пфальцграф Рейнский в 1195—1212 годах (под именем Генрих V), граф Брауншвейга с 1195 года, из династии Вельфов.

(обратно)

45

Генрих I Смелый (1165—1235) — граф Брюссельский (1179), первый герцог Брабанта (с 1183 года) и герцог Нижней Лотарингии (с 1190 года). Граф Лувена, маркграф Антверпена. Участник Третьего крестового похода.

(обратно)

46

Оттон Виттельсбахский (ум. в 1209 г.) — племянник Оттона I Виттельсбахского.

(обратно)

47

Аль-Малик Аль-Камаль Насер Аль-Дин Абу Аль-ма’Али-Мухаммед (1180–1238) — курдский правитель, четвёртый из Айюбидов, султан Египета.

(обратно)

48

Марквард фон Анвейлер (ок.1140–1202) — герцог Романьи и маркграф Анконы (с 1197 года). Приближенный императора Генриха VI. Отлучён от Церкви Целестином III и Иннокентием III, который в 1199 г. провозгласил против Маркварда крестовый поход.

(обратно)

49

От 18 декабря 1198 года.

(обратно)

50

Рыцарь-авантюрист, выходец из германских земель.

(обратно)

51

Граф Ачерры.

(обратно)

52

Зять короля Танкреда, муж его дочери Марии Альбини.

(обратно)

53

Перевод В. Тушина.

(обратно)

54

Генрих VII Гогенштауфен (1211—1242) — старший сын императора Фридриха II, номинально король Сицилийского королевства в 1212—1217 годах, король Германии в 1220—1235 годах, герцог Швабии в 1217–1235 годах.

(обратно)

55

Альфонс II Беренгер (1180—1209) — инфант Арагона, граф Прованса с 1196 г., граф Форкалькье с 1209 года, сын короля Арагона Альфонсо II и Санчи Кастильской.

(обратно)

56

Филипп II Август, Филипп Кривой (1165—1223) — король Франции с 1180 года, сын короля Людовика VII Молодого и его третьей жены Адели Шампанской.

(обратно)

57

Берард — архиепископ города Бари, папский легат, в дальнейшем архиепископ Палермо. Личный друг Фридриха.

(обратно)

58

Перевод В. Тушина.

(обратно)

59

Иоанн (Жан) де Бриенн (ок. 1148—1237) — второй сын Эврара де Бриенна и Агнесы де Невер, король-консорг Иерусалима в 1210—1212 годах, император-регент Латинской империи с 1229 года. С 1212 по 1225 год управлял Иерусалимским королевством в качестве регента при своей дочери Иоланте.

(обратно)

60

Перевод В. Тушина.

(обратно)

61

Иоанн Безземельный (1167—1216) — английский король с 1199 года, из династии Плантагенетов. В 1202—1204 годах, потерял значительную часть английских владений во Франции. Под давлением баронов, поддержанных рыцарством и городами, подписал в 1215 году. Великую хартию вольностей.

(обратно)

62

В Аахене умер и погребён Карл Великий, сделавший его столицей Франкского государства и считающийся его святым покровителем.

(обратно)

63

Карл I Великий (748—814) — король франков с 768 (в южной части с 771) года, король лангобардов с 774 года, герцог Баварии с 788 года, император Запада с 800 года. Старший сын Пипина Короткого и Бертрады Лаонской.

(обратно)

64

Зигфрид II фон Эппенштайн — католический церковный деятель XIII века. В ноябре 1200 года был избран архиепископом Майнца меньшинством капитула под влиянием Оттона IV. На консистории 1206 года провозглашён кардиналом-священником.

(обратно)

65

Цистерцианцы (белые монахи, бернардинцы) — католический монашеский орден, ответвившийся в XI веке от Бенедиктинского ордена.

(обратно)

66

Гонорий III, в миру Ченчио Савелли (1148—1227) — Папа Римский (18 июля 1216 — 18 марта 1227).

(обратно)

67

Пробст (от лат. praepositus или propositus — начальник) — титул в христианских церквях. У католиков — настоятель церкви, монастыря.

(обратно)

68

Перевод В. Тушина.

(обратно)

69

Перевод В. Тушина.

(обратно)

70

Пфальц (Pfalz) — средневековое княжество на юго-западе Германии. Известно с XII в., когда владетели Пфальца закрепили за собой титул и права пфальцграфов и стали именоваться пфальцграфами Рейнскими (по месту расположения территории княжества).

(обратно)

71

Позумент, или галун (фр. posament, passamenterie) — золотая, серебряная или мишурная (медная, оловянная) тесьма; золототканая лента, повязка, обшивка, оторочка.

(обратно)

72

Герман фон Зальца (около 1179—1239) — великий магистр Тевтонского ордена (1209—1239).

(обратно)

73

Энцо (Энцио), или Генрих Сардинский (1215—1272) — правитель Корсики и Сардинии, любимый бастард императора Священной Римской империи Фридриха II Гогенштауфена. Видный представитель сицилийской поэтической школы. Его мать, Адельхейда фон Урслинген, со стороны отца вела происхождение от Церингенов.

(обратно)

74

Перевод В. Тушина.

(обратно)

75

Изабелла II Иерусалимская, или Иоланда де Бриенн (1211—1228) — королева Иерусалима с 1212 года, единственный ребёнок Марии, королевы Иерусалимской, и Иоанна де Бриенна.

(обратно)

76

Изабелла Английская (1214—1241) — жена императора Священной Римской империи Фридриха II. Сестра английского короля Генриха III.

(обратно)

77

Григорий IX, в миру — Уголино ди Конти, граф Сеньи (ок. 1145—1241) — Папа Римский (1227—1241).

(обратно)

78

Братья и сёстры царевны Анны Комнины, дети Алексея Комнина и Ирины Дукины.

(обратно)

79

Людвиг Тюрингский, ландграф, сын ландграфа Германа I, муж святой Елизаветы.

(обратно)

80

Елизавета Венгерская, или Елизавета Тюрингская (1207— 1231) — принцесса из венгерской династии Арпадов, дочь венгерского короля Андраша II, ландграфиня Тюрингии, католическая святая.

(обратно)

81

Михаэль Скот, или Михаил Шотландец (ок. 1175 — ок. 1235) — выдающийся астролог и популяризатор науки, переводчик научных и философских работ с арабского языка, церковный деятель.

(обратно)

82

Леонардо Пизанский (ок. 1170 — ок. 1250) — первый крупный математик средневековой Европы. Наиболее известен под прозвищем Фибоначчи.

(обратно)

83

Иоанн Палермский — придворный философ, магистр Фридриха II.

(обратно)

84

Книга ставит Фибоначчи в один ряд с такими учёными, развивающими теорию чисел, как Диофант и Ферма.

(обратно)

85

Иоахим Флорский (ок. 1132—1202) — итальянский теолог, мистик и историк-метафизик.

(обратно)

86

Конрад IV Гогенштауфен (1228—1254) — король Германии (с 1237 года; самостоятельно — с 1250 года), король Иерусалима (с 1228 года), король Сицилии (с 1250 года), герцог Швабии (с 1235 года).

(обратно)

87

Иоанн (Жан) де Бриенн (ок. 1148—1237) — второй сын Эврара де Бриенна и Агнесы де Невер, король-консорт Иерусалима в 1210—1212 годах, император-регент Латинской империи с 1229 года. С 1212 по 1225 год управлял Иерусалимским королевством в качестве регента при своей дочери Иоланте.

(обратно)

88

Франциск Ассизский (Джованни Франческо ди Пьетро Бернардоне, 1182—1226) — католический святой, учредитель названного его именем нищенствующего ордена.

(обратно)

89

Браг Бернард ди Квинтавалле — одна из ключевых фигур в истории возникновения францисканства, первый спутник святого Франциска (скончался Бернард 10 июля 1241 года). Обучался в Болонском университете, где получил степень доктора канонического и гражданского права. Дом его семьи до сих пор стоит в Ассизи. Проповедовал в Болонье и во Флоренции, ходил с Франциском в Рим ради утверждения Папой устава нового ордена.

(обратно)

90

«Stupor mundi» — удивление мира.

(обратно)

91

Passion (англ.) — страсть.

(обратно)

92

Фридрих Гогенштауфен «Liber Augustalis».

(обратно)

93

Мария Матильда Антиохийская (ок. 1200—1225), дочь Боэмунда IV Одноглазого де Пуатье, графа Триполи, князя Антиохии и его первой жены Плейсанции де Эмбриако из Джебейля. Фридрих II и прабабка Марии Констанция Антиохийская были четвероюродными кузенами.

(обратно)

94

Перевод В. Тушина.

(обратно)

95

Фридрих Антиохийский (Федерико, Фридерик, ок. 1221—1256) — граф ди Альба, Челано и Лорето. Занимал должность имперского викария в марке Анкона и герцогстве Сполето в 1244 году, в Тоскане в 1246 году. Подеста Флоренции.

(обратно)

96

Федерико Ванги, годы правления в Тренте 1205—1218 годы.

(обратно)

97

Оттон I Дитя (1204—1252) — первый герцог Брауншвейг-Люнебурга с 1235 года, единственный сын Вильгельма Толстого, герцога Люнебурга и Елены, дочери короля Дании Вальдемара I Великого. Оттон оказался единственным наследником всех вельфских владений и стал родоначальником Брауншвейгского дома.

(обратно)

98

Маргарита фон Бабенберг (ок. 1204—1266/1267) — королева Германии в 1225—1235 годах, герцогиня Австрийская в 1252—1260 гг., королева Чехии в 1253—1260 годах..

(обратно)

99

Святая Агнесса Чешская, Агнесса Пражская, Агнесса Богемская (ок. 1211—1282) — католическая святая, монахиня-клариссинка, дочь короля Чехии Пржемысла Оттокара I, сподвижница святой Клары Ассизской.

(обратно)

100

Клариссинки, Клариссы, орден Святой Клары — женский монашеский орден Римско-католической церкви, тесно связанный духовно и организационно с орденом францисканцев. Основан святой Кларой Ассизской в качестве Второго (женского) ордена францисканцев в 1212 году.

(обратно)

101

Умер бездетным, так и не получив предназначенных ему владений.

(обратно)

102

Конрад Марбургский (вторая половина XII века — 1233) — немецкий проповедник Крестовых походов и инквизитор. Советник ландграфа Людвига IV в Тюрингии, духовник святой Елизаветы.

(обратно)

103

Изабелла Ангулемская (1188—1246) — вторая жена Иоанна Безземельного, королева Англии и графиня Ангулемская.

(обратно)

104

Людовик IX Святой (1214, Пуасси, Франция — 1270, Тунис) — король Франции в 1226—1270 годах. Сын Людовика VIII и Бланки Кастильской. Руководитель 7-го и 8-го Крестовых походов.

(обратно)

105

Елизавета фон Виттельсбах, или Елизавета Баварская (1227—1273) — дочь герцога Баварского и пфальцграфа Рейнского Оттона II из рода Виттельсбахов. В замужестве — первым браком: императрица Священной Римской империи, королева Иерусалима, королева Сицилии, герцогиня Швабии; вторым браком: графиня Гориции и Тироля, герцогиня Каринтии и Крайны.

(обратно)

106

Епископ Генрих (из рода швабских графов фон Феринген) подарил в своё время Фридриху в Базеле пятьсот рыцарей.

(обратно)

107

Карл I Великий (747 или 748—814) — король франков с 768 (в южной части с 771-го) года, король лангобардов с 774 года, герцог Баварии с 788 года, император Запада с 800 года. Старший сын Липина Короткого и Бертрады Лаонской. По имени Карла династия Пипинидов получила название Каролингов. Прозвище «Великий» Карл получил ещё при жизни.

(обратно)

108

Оттон I Великий (912, Валльхаузен — 973, Мемлебен) — герцог Саксонии (936—961), король Германии с 936 года, император Священной Римской империи с 962 года, король Италии с 961 года, сын короля Германии Генриха 1 и Матильды Вестфальской. Во время его правления была основана Священная Римская империя.

(обратно)

109

Генрих I (919/921—955) — герцог Баварии с 948 года из Саксонской династии.

(обратно)

110

Людольф (930—957) — герцог Швабии в 950—954 годах, сын императора Оттона I Великого от первого брака с Эдит Английской. Известен главным образом как основатель города Штутгарта.

(обратно)

111

Конрад Рыжий (ок. 910—955) — герцог Лотарингии в 945—953 годах из Салической (франконской) династии. Сын Вернера V, графа Нахгау, Шпейергау и Вормсгау, и дочери короля Конрада I.

(обратно)

112

Фридрих Изенбергский, кузен Энгельберта Кёльнского. Занимал должность управляющего женским монастырём в Эссене.

(обратно)

113

Выпускник высшей школы в Болонье, личный друг императора.

(обратно)

114

Роджер Вендоверский (?—1236) — английский хронист, монах монастыря Сент-Олбанс. Возможно, родом из Вендовера (Бакингемшир). Хроника Р. В. «Цветы истории» посвящена истории Англии и отчасти других стран. Наиболее подробно и достоверно изложены события 1201—1235 годов.

(обратно)

115

Маргарита (1237—1270).

(обратно)

116

Иордан (1236—1236).

(обратно)

117

Агнесса (1237—1237).

(обратно)

118

Генрих Карл Отто (1238—1254).

(обратно)

119

Бианка Ланчия д’Альяно (также называемая Беатриса и Бланка) — итальянская дворянка, была любовницей и женой императора Фридриха II (однако брак, заключённый с невестой, находящейся на смертном одре, не считался каноническим).

(обратно)

120

Констанция (1230/1231—1307), вышла замуж за никейского императора Иоанна III и сменила имя на Анна.

(обратно)

121

Манфред (1232—1266) — король Сицилии с 1258 года.

(обратно)

122

Виоланта (1233—1264), вышла замуж за Рикардо Сансеверино, графа Касертского.

(обратно)

123

Рихард, граф Театский (умер в 1249 г.).

(обратно)

124

Фридрих Антиохийский (ок. 1226—1256) — граф ди Альба, Челано и Лорето.

(обратно)

125

Маргарита Ида де Рейнель (ок. 1203—1254) — дочь Арно II де Рейнеля (1170—1228), сира Пьерфитта, и его первой жены Иды де Бриенн-ле-Шатле (1174—1228), младшей сестры Иоанна де Бриенн-ле-Шатле, короля Иерусалима и императора Латинской империи. Её родители принадлежали к графским родам Шампани.

(обратно)

126

Фридрих II Воитель (1210—1246) — герцог Австрии и Штирии с 1230 года, последний представитель династии Бабенбергов. В правление Фридриха II Австрия превратилась в фактически независимое от империи территориальное герцогство, одно из наиболее могущественных в Германии.

(обратно)

127

Годы жизни 1180—1256.

(обратно)

128

Эццелино III да Романо (1194—1259) — политический деятель средневековой Италии, военачальник, сеньор Вероны, Падуи и Виченцы, один из лидеров гибеллинов. Зять Фридриха II.

(обратно)

129

Иннокентий IV, в миру — Синибальдо Фиески, граф Лаваньи (ок. 1195—1254) — Папа Римский из рода Фиески с 25 июня 1243 по 7 декабря 1254 году.

(обратно)

130

Зигфрид III фон Эпштейн (ок. 1194—1249) — архиепископ Майнца с 1230 года.

(обратно)

131

Пьетро Тьеполо был сыном 43-го дожа Венеции Якопо Тьеполо (?—1249) и родным братом 46-го дожа — Лоренцо Тьеполо (?—1275).

(обратно)

132

Монах, летописец.

(обратно)

133

Иоанн III Дука Вататцес (1222—1254) — император Никеи.

(обратно)

134

Аделасия ди Торре (до 1207—1259) — маркграфиня, вдова пизанца Удобальдо II Висконти (1238), судьи Галуры. Она была старшей дочерью судьи Мариано II ди Торре и Агнессы ди Лакон-Масса.

(обратно)

135

«Вот ваш спаситель! Вот ваш император! Гряди, гряди, император!» (лет.).

(обратно)

136

Конрад Тюрингский (1206—1240) — пятый Великий магистр Тевтонского ордена в 1239—1240 годах. Известен так же, как Конрад Распе. Младший сын ландграфа Германа I Тюрингского и дочери баварского герцога Софии.

(обратно)

137

Бату (в русской традиции Батый) (ок. 1209—1255/1256) — монгольский полководец и государственный деятель, правитель улуса Джучи, сын Джучи и Уки-хатун, внук Чингисхана.

(обратно)

138

Чингисхан (1162—1227) — основатель и первый великий хан Монгольской империи, объединивший разрозненные монгольские племена; полководец, организовавший завоевательные походы монголов в Китай, Среднюю Азию, на Кавказ и в Восточную Европу.

(обратно)

139

Генрих II Набожный (Благочестивый) (1192—1241), сын Генриха I Бородатого. В 1238—1241 годы князь Силезии, князь Великой Польши. В 1238—1239 годы был регентом Сандомира и Верхней Силезии.

(обратно)

140

Ядвига Силезская (Гедвига Диссен-Меранская; 1174, Андекс — 1243, Требниц) — представительница Андексской династии, католическая святая, монахиня, покровительница сирот.

(обратно)

141

Каган (хакан, хаган) — высший титул суверена в средневековой кочевой иерархии. Хан ханов. В монгольское время слился с родственной формой каан («Великий хан»).

(обратно)

142

Маттео Россо Орсини — кардинал-дьякон Санта-Марии-ин-Портико-Октавиа.

(обратно)

143

Святой Целестин IV (в миру — Пьетро Джофредо Кастильони, ок. 1187—1241) — Папа римский с 1241 года.

(обратно)

144

В 1244 Иерусалим был захвачен хорезмийцами (остатками туркменских войск Джелал ад-Дина Манкбурны), призванными айюбидским султаном Египта ас-Салих Айюбом.

(обратно)

145

Альберт Реццато — годы правления 1226—1245-е.

(обратно)

146

Гертруда Бабенберг (1226—1299), дочь Фридриха II Воителя.

(обратно)

147

Фридрих II Воитель.

(обратно)

148

Генрих IV Распе (1204—1247) — ландграф Тюрингенский с 1227 года, третий сын Германа I и Софии Баварской.

(обратно)

149

Елизавета Бранденбургская (1206/1210—1231), дочь маркграфа Альбрехта II.

(обратно)

150

Рикардо Сансеверино, граф Касертский, был женат на Виоланте (1233—1264) — дочери Фридриха II и Бианки Ланчии.

(обратно)

151

Елизавета фон Виттельсбах, или Елизавета Баварская (1227—1273) — дочь герцога Баварского и пфальцграфа Рейнского Оттона II из рода Виттельсбахов. В замужестве: первым браком — императрица Священной Римской империи, королева Иерусалима, королева Сицилии, герцогиня Швабии; вторым браком — графиня Гориции и Тироля, герцогиня Каринтии и Крайны.

(обратно)

152

Аделаида ди Энни (1230/32—1251) — дочь подесты Вероны Энрико III ди Энни и Беатрис Ланчия ди Буска.

(обратно)

153

По преданию его дети от Лючии ди Виадагола положили начало гибеллинской семье купцов и правителей Болоньи — Бентивольо.

(обратно)

154

Виллем (Вильгельм) II (1228—1256) — сын графа Голландии Флориса IV и Матильды Брабантской. Граф Голландии и Зеландии с 1234 года, анти-король Германии (под именем Вильгельм) с 1247 года.

(обратно)

155

Когда в XVIII веке саркофаг вскрыли, Фридрих больше не был одет как цистерцианец, а лежал в роскошной шёлковой мантии, украшенной символами мирового господства и таинственными литерами.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Свет в ночи

Глава 2 Бегство

Глава 3 Охота на охотников

Глава 4 «Грех»

Глава 5 Летопись

Глава 6 Забытая царевна

Глава 7 Явление Папы

Глава 8 Соколиный король

Глава 9 Портрет короля

Глава 10 500 рыцарей

Глава 11 Болезнь Анны

Глава 12 БЕСКРОВНЫЕ ПОБЕДЫ

Глава 13 ПЕРСТЕНЁК

Глава 14 ЗА МОРЕ, ГДЕ БОГ

Глава 15 ПОХОД

Глава 16 НАЧАЛО ПУТИ

Глава 17 ВЕРОНИКА

Глава 18 ГАДАНИЕ

Глава 19 В РИМ

Глава 20 В ИТАЛИИ

Глава 21 АПОСТОЛ ПАВЕЛ

Глава 22 КРОВНИК

Глава 23 СВЯТАЯ ЕЛИЗАВЕТА

Глава 24 ТРЕТЬЕ ЦАРСТВО

Глава 25 ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ

Глава 26 ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ ПРОКЛЯТЬЯ

Глава 27 В МИРЕ, ГДЕ МНОГО СВЯТЫХ

Глава 28 КОРОЛЬ ГЕНРИХ

Глава 29 КТО ТЫ ТАКОЙ, НИКОЛАУС?

Глава 30 ЧТО ДЛЯ ВАС КРЕСТОВЫЙ ПОХОД?

Глава 31 БЕДНЫЙ КОРОЛЬ ГЕНРИХ

Глава 32 ДВЕНАДЦАТЬ МАЛЮТОК

Глава 33 СВАТОВСТВО ИМПЕРАТОРА

Глава 34 РУКА ТРУБАДУРА

Глава 35 ВСЕОБЩИЙ МИР

Глава 36 ЦИРК ДЛЯ ИРОДОВ

Глава 37 АПОСТОЛ ПЁТР

Глава 38 ВЕЧНАЯ ВОЙНА

Глава 39 ПЛЕННЫЕ СВЯЩЕННИКИ

Глава 40 ВЫБОРЫ ПАПЫ

Глава 41 МИСТЕРИЯ ФРИДРИХА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg